Трудный возраст (Зона вечной мерзлоты)

Часть вторая. Клюшка (клюшкинский период)

Мы тупо смотрели в зарешеченное окно, ожидая машины. На улице тем временем пошел мелкий и колючий дождь. Наконец пришла долгожданная машина. Мы попрощались с пацанами, уселись в уазике на заднем сиденье, впереди нас гордо восседал Гиббон. Летеха-мент сел за руль, и мы двинулись в сторону неведомой нам Клюшки. Добирались мы по ухабистым дорогам больше пяти часов, а может, даже больше, и приехали к конечному пункту назначения только глубоко после обеда.

Целый день была мерзопакостная погода, но, как только мы въехали на территорию Клюшки, ветер притих и даже несмело выглянуло солнце.

Детдом с интересом уставился на милицейский уазик. Летеха-мент приказал нам никуда не двигаться без его команды, сам же с Гиббоном направился к парадному крыльцу трехэтажного здания. Мы не спеша выползли из уазика и принялись рассматривать открывшиеся нам ландшафты.

Во дворе Клюшки царила беспорядочная суета: старшаки дымили возле гаража, малышня с визгом безудержно бегала по двору, воспитатели мирно стояли друг возле друга, неторопливо разговаривая между собой.

Еще в обезьяннике Пинцет нам с Комаром популярно объяснил “ху из ху” на Клюшке и почему детдом так странно назвали. Одно дело услышать, другое — увидеть все своими глазами. Детдом располагался в длинном вытянутом трехэтажном здании, с высоты птичьего полета напоминавшем растянутую букву “Г”. Какой-то остряк из бывших обитателей и назвал тогда еще новый спальный корпус Клюшкой. Надо сказать, попал он точно в яблочко, лучшего названия для детдома и придумать было невозможно.

Воротами на Клюшку служили два старых кряжистых дуба, вплотную стоявших друг возле друга, как обнявшиеся братья. Они были гордостью Клюшки.

Недалеко от нашей машины находилась мусорка: два контейнера были переполнены, вокруг них валялись пустые консервные банки, бутылки, пустые коробки и росло одинокое голое дерево.

Мимо нас быстрыми шагами прошла узкобедрая девица с грубоватыми чертами лица. Короткие волосы, грязные и сеченые, были растрепаны. Мужская замшевая куртка с чужого плеча болталась на ней, как на вешалке. Глядя на эту лахудру, Комар выдавил из себя только неопределенное: “Однако!”

Стоявшие у крыльца парни вежливо поздоровались с ментом и Гиббоном, он даже им что-то невразумительно рявкнул, и его басистый голос эхом раскатился по всей территории Клюшки.

— Настоящий Гиббон, — прокомментировал Комар.

Клюшкинские пацаны с любопытством смотрели в нашу сторону.

— Ощущаешь доброжелательную, приветливую обстановку? — сыронизировал Валерка, разглядывая копошившееся во дворе многочисленное население Клюшки.

— Отчаянно, — мрачно поддакнул я в унисон Комару. — Для полного счастья не хватает транспарантов и духового оркестра.

— Да, это было бы хорошее начало для нашего приезда в эту дыру.

Я озабоченно и неодобрительно посмотрел на Валерку.

— Комар, нас зашибут, и не заметим, как это произошло. Смотри, уже идет толпа, — я взглядом показал на идущую к нам кучку старшаков, которые до этого стояли возле гаража и мирно курили.

— Ладно тебе, — Валерка сдержанно улыбнулся. — Двум смертям не бывать, одной не миновать. Покажем им класс!

Кучка старшаков, человек шесть-семь, медленной и небрежной походкой подошла к уазику. Я инстинктивно приготовился к встрече, но тут Комар отчебучил такое, хоть стой, хоть падай. Он радостно обратился к пацанам, подняв правую руку, как великий вождь апачей.

— Хай, братья по разуму!

Толпа оторопело замерла от неожиданности. Первым пришел в себя рослого вида пацан, это и был Щука, Командор Клюшки.

— Это еще что за баклан?

Все, кто стоял вокруг, глумливо загоготали.

— Баклан — это птица, — не меняя интонации, парировал Комар. — Меня зовут Валерий, это мой друг…

— Мне по барабану, как тебя зовут, — ответил Щука, скривив губы, совсем как Буек.

— Но мне-то не по барабану, — легким и непринужденным тоном ответил Валерка.

Все с интересом уставились на нас.

— Никитон, что там прочирикал этот бритый череп? — спросил Щука у тощего невыразительного пацана в очочках, который находился по правую руку от него.

— Мой друг не чирикал, он разговаривал, — вставил свои “пять копеек” я вместо Валерки.

— Однако новенькие пижонистые, — с восторгом воскликнул пацан по имени Никита.

Тогда я еще не знал, что Никитон являлся близким и доверенным другом Щуки. Он пристально посмотрел на нас и ухмыльнулся.

— Посмотрим, что они зачирикают у нас ночью! — челюстные мышцы Щуки заходили вверх-вниз, как будто он что-то жевал.

Всем своим видом он демонстрировал нам, какая он неподъемная крутизна клюшкинского масштаба. Все вокруг снова громко заржали, кроме Никиты. У него единственного было сосредоточенное, задумчивое лицо, оно мне даже показалось раздраженным от дурацкого смеха толпы. Я заметил, как он холодным оценивающим взглядом посмотрел на Комара.

— Это еще бабушка надвое сказала, — и хотя голос у меня от волнения был хриплый и неуверенный, но он остановил глумливый гогот щукинской толпы.

— Этот кривой не только на ноги, но и на голову, нам угрожает, — завелся, как машина, Щука. Ехидная улыбка с его коноплиной физиономии испарилась, глаза не по-хорошему сузились, и он угрожающе взглянул на нас. — Глаз на жопу натяну, — заревел Щука, и его лицо пошло багровыми пятнами, — и заставлю дышать!

Никита слегка ухмыльнулся. Непонятно было: поддерживает он Щуку или нет. Он вообще держался как-то обособленно от всей толпы, но при этом был ее частью.

— Не смеши мои конечности, — расхохотался Комар, чем ввел в полный аут Щуку и его компанию. — Заставит он меня дышать, — не унимался Валерка. — Сам не задохнись от выхлопных газов. Без тебя пуганые.

Наша светская беседа была прервана появлением мента. Рядом с ним, как полная противоположность, нарисовалась угрюмая квадратная фигура Гиббона.

— Ну что, орлы, — мент счастливо посмотрел на нас с Комаром. — Уверен, вам здесь понравится.

Щука на шаг отошел, давая дорогу летехе, и, посмотрев на нас, негромко прошипел:

— Встретимся, придурки!

Я сделал вид, что его слова не меня касаются.

Как обычно, сначала нас с Комаром в сопровождении дежурного воспитателя привели в медкабинет. Я успел прочитать на стенке нацарапанное чьей-то торопливой рукой погоняло немолодой медички — Спирохета. Кличка удивила. Я не знал, что обозначает Спирохета, позже пацаны просветили. Назвали так медичку потому, что она любила всякий раз, осматривая воспитанника, грустно вздыхать и сочувствующим тоном восклицать:

— Господи, типичная бледная спирохета!

У обитателей глаза округлялись по пять копеек.

— Что такое спирохета? — с испугом спрашивали они.

— Это неизлечимо и на всю жизнь, — обреченным голосом отвечала медичка.

Старшаки срочно навели справки у Медузы, учительницы биологии, та с ужасом взглянула на них, но честно ответила:

— Спирохета Паллада — возбудитель сифилиса.

С тех пор медичку на Клюшке стали называть Спирохетой. Она проверила нас с Комаром на вшивость.

— Головы чистые, — с умным видом сообщила Спирохета и приказала раздеться. Мы нехотя выполнили ее команду. Увидев меня в трусняках, она восторженно воскликнула:

— Какой восхитительный скелет, вас в детприемнике не кормили?

— Кормили, — с готовностью ответил учтиво Валерка, — но с диетическим уклоном.

Лицо Спирохеты выразило полное недоумение, но после вдруг просветлело.

— Случай клинический, — прокомментировала она и принялась осматривать Комара.

Она долго его слушала, щупала, измеряла давление, смотрела в горло и в конечном итоге выдавила окончательный диагноз:

— Мальчик полностью здоров.

И, счастливо улыбнувшись, добавила:

— Правда, ножки совершенно кривые.

Мы посмотрели на Спирохету как на женщину с явным приветом.

— Интересно, здесь все такие или она одна? — тихо поинтересовался у меня Валерка.

Я пожал плечами:

— Боюсь, она здесь такая не одна.

— Я тоже так думаю, — глубокомысленно согласился Комар. — Она со странностями и не усложнит нашу жизнь в этом замечательном клоповнике.

Валерка оказался прав — Спирохета была безобидной и неопасной.

После знакомства со Спирохетой дежурный воспитатель повел нас по бесконечным коридорам, и, в конечном итоге, мы остановились перед белой дверью с табличкой: “Старший воспитатель Белоусова Маргарита Николаевна”.

— Железная Марго, — негромко хмыкнул со знающим видом Комар.

Нам сказали ждать, за дверьми шло какое-то совещание. Мимо проходили мелкие обитатели, с интересом рассматривая нас, это особенно злило Валерку.

— Чо вылупился? — сорвался он на пацане, который слишком долго нас изучал.

Пацан убежал, но пришел через некоторое время с другим, постарше, по их внешнему сходству я сообразил, что пацан притащил старшего брата. Тот сразу полез в бутылку.

— Бурый?! — крикнул он, но все же из осторожности держался от нас на расстоянии вытянутой руки.

— Конституцией не запрещено, — такого нахального лица я у Комара сроду никогда не видел. — Плыви отсюда, пока не накостылял, — невозмутимо продолжал Валерка.

— Посмотрим, что ты закукарекаешь ночью у Щуки, — произнес старший брат, и его лицо разлилось в ехидной ухмылке.

Тут отворилась дверь, педагогический народ счастливо повалил из кабинета, и к нам в коридор вышла невысокого роста, приятной внешности женщина лет сорока—сорока пяти. Она посмотрела на нас и все сразу поняла.

— Пополнение, — произнесла она задумчиво. — Заходите, — она показала на дверь кабинета, — и сразу знакомьтесь с воспитателем.

Мы с Комаром соскочили с подоконника и собрались вместе войти, как она остановила нас рукой.

— Нет, нет, по одному, — она сама сделала выбор. — Заходи первым ты, — и указала на меня. — Твой друг подождет с дежурным воспитателем.

Я несмело зашел в кабинет. Он как бы был продолжением коридора, такой же узкий и продолговатый. Из мебели — письменный стол, два книжных шкафа, забитых плотно папками, шкаф для одежды, большой железный сейф и стулья в ряд, штук десять. Вот и весь кабинет.

И здесь первый раз я увидел Большого Лелика и натурально очумел. Он был небольшого роста и, казалось, состоял из одного шарообразного живота, над которым возвышалась маленькая голова, обрамленная седеющими волосами. Громадный живот, напоминавший глобус, затянутый в черную футболку и застегнутый на пуговицы пиджака, занимал половину пространства узкого кабинета. В Лелике минимум было 150—170 кг живого веса. Он важно, как олимпийский Зевс, восседал на двух стульях. Повидавший жизнь потертый пиджак настолько плотно был натянут на большое тело Лелика, как шкура на барабан, так что проглядывали белые швы по бокам, а пуговицы, казалось, готовы были оторваться с мясом.

Лелик с интересом повернулся ко мне и с минуту пристально, как под микроскопом, изучал меня. Его голова, похожая на маленький кочан капусты, была словно насажена на зобную шею, тройной подбородок складывался в подобие жабо, а дальше шло грушевидное туловище.

Зазвонил телефон, Железная Марго взяла его и с минуту внимательно слушала трубку.

— Леолид Михайлович, я на минуту вас оставлю, — Марго выходила из-за стола. — У вас как раз будет время познакомиться с воспитанником, — она глазами указала на меня. — Он ваш, — и Марго оставила нас одних в кабинете.

Я стоял, не зная, что мне делать, Лелик шевельнулся, под ним тяжело заскрипели стулья.

— Нуте, и как величают отрока, — весело спросил меня толстяк, источая радостное возбуждение.

— Аристарх!

Некоторое время стояла тишина, мы словно принюхивались друг к другу. Первым тишину нарушил Большой Лелик.

— Итак, Аристарх, как доехал, мой мальчик?!

— Какой я вам мальчик?! — возмутился не на шутку я.

— Это у меня такая паразитная привычка обращаться к ученикам, — оправдывался Большой Лелик.

— Не надо ко мне так обращаться, — огрызнулся я.

— Хорошо, — Большой Лелик слегка улыбнулся. — Можно я буду вас называть отроком?!

— Мы с вами не в восемнадцатом веке, — отрезал я.

— Отрок соображает в истории, — лицо Большого Лелика изобразило искреннее удивление. — Весьма похвально, — его трехэтажное жабо всколыхнулось. — С умными обитателями на Клюшке жуткий напряг, ну, тогда, май либен…

— Это еще что такое?

— В переводе — мой дорогой.

— Я вам не дорогой, — взорвался не на шутку я.

— Да, — сокрушенно покачал головой Большой Лелик. — У Аристарха с чувством юмора определенные трудности. Я не обижаюсь, что меня все на Клюшке называют Большим Леликом, напротив, мне даже лестно, что именно так называют: не толстяком или еще каким непотребным словом, а именно Большим Леликом.

— А почему Леликом?

— Мои родители, как и твои, наверное, решили меня как-то выделить среди других детей и дали мне поистине уникально-редкостное имя — Леолид. — Большой живот Лелика все время весело подпрыгивал, когда он смеялся.

— Я никогда такого не слышал.

— Признаюсь тебе, мой юный друг, что и я больше не встречал в своей жизни Леолидов, — Большой Лелик добродушно улыбнулся и тем самым окончательно снял мое напряжение. Он, продолжая посмеиваться, вперевалку направился к шкафу, достал оттуда шарф, накинул себе на шею и снова вернулся на свое место. — Ну, так вот, подсократив его до ласково-уменьшительного, — продолжил он, как ни в чем не бывало, — получилось Лелик, и меня так уже зовут все мои тридцать два года. Итак, май либен, — со значением произнес Большой Лелик, — можно сказать, что мы познакомились. Я твой воспитатель, зовут меня Леолид Михайлович. За глаза разрешаю называть, как все, — Большим Леликом, но перед глазами я Леолид Михайлович, я понятно объясняюсь?

— Вполне доступно, — кивнул я в знак согласия.

— Вот и славненько, — вздохнул он. — Кстати, заранее предупреждаю, кроме всего, я буду вести еще историю и общество в придачу.

— Это все или еще что-то?

— Вроде бы ничего больше не пропустил.

— А мой друг?

— К сожалению, он будет у Тимофея Гавриловича, — Большой Лелик развел руками.

— У Гиббона, — вырвалось у меня.

— Ты уже знаком с местным диалектом? — добродушно усмехнулся в усы Большой Лелик.

— Можно нас вместе в одну группу? Мы братья, — врал я без зазрения совести, — нас нельзя разлучать.

— Братья, — хмыкнул Большой Лелик. — Здесь все чьи-то братья.

— Мы должны быть вместе, — настаивал я.

— К сожалению, Аристарх, распределением юных отроков занимается Папа. — Большой Лелик призадумался. — Если вас уже предварительно распределили по разным группам, вряд ли директор изменит свое решение, но попытайся. Только веди себя с Папой крайне аккуратно и вежливо, он не любит строптивых.

Наша занятная беседа была прервана приходом Марго, за ней вошел Комар.

— Интересные молодые люди к нам прибыли, — обратилась она к Большому Лелику. — О них уже говорит вся Клюшка, — она присмотрелась к нам. — Не к добру это.

— Это они так социализируются, адаптируются к нашим условиям, — вступился за нас Большой Лелик.

— Вы так думаете? — с сомнением посмотрела на нас Марго.

— Мне пацаны нравятся, — Большой Лелик почесал переносицу. — Чувствуется у них характер, скучно нам с ними не будет, — подытожил он.

— Да-а, — неопределенно-протяжно ответила Марго, взяв в руки наши личные дела. — Богатое досье. Сам напросился в детский дом? — Она уставилась на меня. — Это что-то новенькое в моей практике. Что ж тебе дома-то не жилось?

— У меня дома нет.

— Здесь написано совсем другое: бродяжничество, побеги, беспричинные пропуски уроков, драки и как результат — официальный отказ усыновителей, — Железная Марго с любопытством разглядывала меня. — Имя-то зачем сменил?

— Мне чужого не надо!

— Аристарх, — задумчиво произнесла Марго. — М-да, Аристархов у нас еще не было.

— Вам мое имя не нравится? — поинтересовался я.

— Будешь много знать, до старости не доживешь, — серьезно ответила Марго.

— Вскрытие покажет, — живо парировал я, чем вызвал у Марго приступ смеха. “Вскрытие покажет” была одной из любимых фраз Комара, и я перенял ее у друга и стал часто использовать в своем лексиконе. Марго с интересом уставилась на меня, лицо ее оживилось и стало каким-то родным и близким.

— Мы с тобой не в морге, — ответила она мне.

— Это вопрос времени, — без тени смущения ответил я.

— Посмотрим, — неопределенно ответила Марго. — Вставайте, пойдем к директору. Он ждет вас.

Кабинет Папы находился на втором этаже. На дверях висела красивая желтая табличка с гравировкой: “Директор детского дома Колобов Сергей Владимирович”. Пинцет проинструктировал нас перед отъездом по полной программе, и мы уже знали, что у директора на Клюшке две клички: официальная — Папа и неофициальная — Колобок. Мы зашли в кабинет, там сидела женщина, по описанию Пинцета, это была Маркиза, заместитель Папы. На ее плоском лице застыло выражение вечной и неописуемой скуки. Лысина директора поблескивала, вся в капельках пота, он сидел, важно откинувшись в кожаном кресле, за большим полированным столом. На нас смотрело одутловатое лицо, с красными пятнами и гладко выбритыми щеками. Папа был явно в кусачем настроении, об этом красноречиво говорили его грозные кустистые брови.

— Сергей Владимирович, новенькие, — представила Марго.

Папа кисло посмотрел на нас, показывая всем своим видом, насколько он занятая персона и что мы своим присутствием воруем его драгоценное время. Как будто мы с Комаром напрашивались к нему на прием.

— Личные дела проверили? — деловито обратился Папа к Марго.

— Да, они в порядке, — коротко ответила она.

— Надеюсь, они, — Колобок взглядом указал на нас, — обо всем проинструктированы?!

Марго промолчала, это не понравилось директору. Не знаю, но я сразу почуял, что между Папой и Марго прохладно-натянутые отношения.

— Ну, распределяйте тогда их по группам, — и директор повернул голову к Маркизе, показывая Марго, что время их разговора истекло. — У вас все? — демонстративно спросил Колобок.

Марго повернулась к двери, и я понял, что если сейчас мы с Валеркой не отстоим свое право находиться в одной группе, то другого случая у нас больше не будет. Я взглянул на Комара, тот состроил гримасу, говорившую: давай. Негромко кашлянув, я сиплым голосом обратился к директору.

— Извините, — я старался быть крайне вежливым и дипломатичным. — Мы бы хотели с другом быть в одной группе.

— Мало ли чего бы вы хотели, — не отрывая головы от бумажки, высокомерным голосом процедил невоспитанный Папа. — Жить будете в разных группах, — рявкнул он, поворачивая свою плешивую голову к Маркизе.

— Но почему? — возмутился Комар. — Вам что, жалко нас поместить в одну группу?

Папа повернул к нам свою лысину, озадаченно уставился на нас, не веря в то, что происходит у него в кабинете.

— Не успели приехать, — угрожающе произнес он, и лицо его побагровело, — как уже права качают.

— Что такого особенного я сказал? — Комар держался молодцом.

— Сергей Владимирович, — вмешалась Железная Марго, — может действительно парней не разлучать, если они так просят, — внешне она казалась невозмутимой, но я заметил, как ее пальцы мертво сжимали блокнот.

— Это называется, попросил, — Папа был похож на петарду, которая должна была вот-вот выстрелить. Его дыхание было учащенным, губы крепко сжатыми.

И тут Комара сорвало с ручника, и он буром попер на Папу, нас уже ничего не могло спасти.

— Чо вы разбухтелись на меня?! — вспылил Валерка. — Я не ваш сын.

— Что?! — взорвался Папа, его глаза выкатились из орбит. — В изолятор захотел? — гремел он на весь кабинет.

— Я не больной, — развязно парировал Комар.

— Ты хуже, — Папа уже не сдерживал свои эмоции, он был зол как собака. — Я научу тебя уважать старших.

Я представил, какая жизнь нас ждет впереди, и мне, мягко говоря, стало не по себе.

— Не кричите на меня, — не унимался Валерка. — Я буду жаловаться в Организацию Объединенных Наций.

— Что?

У Папы челюсть окончательно отвисла.

— Как ты посмел, сопляк! — взревел Папик могучим голосом, продолжая набирать децибельные голосовые обороты. — В моем детском доме! — От возмущения он даже привстал.

— Это не ваш детдом, он государственный, — выкрикнул в ответ Валерка.

Что тут началось. Простая фраза подействовала на директора как красная тряпка на быка. Он весь напыжился, как клоп, на висках у него вздулись синие жилки, свекольного цвета желваки пошли ходуном. Казалось, его сейчас вот-вот прорвет бурным, неуправляемым словесным потоком, и так оно случилось. Папа вскочил как ужаленный со своего стула, брызгая слюной и стуча кулаком по столу, он открыл рот с тараканьими усами. Маркиза вскинула выщипанные тонкие брови, негодующе уставилась на нас, словно мы у нее сперли кошелек с деньгами.

— Он еще скалится в моем кабинете, — взревел Папа, чуть ли не топая от негодования ногами. — Я научу тебя уважать старших! — Я пытался что-то вставить, но словоизвержение Папы было неудержимо. — Екатерина Васильевна, — обратился он к Маркизе, переводя дыхание, — срочно ко мне Николая Тимофеевича.

— Сейчас, — и Маркиза в два счета испарилась из кабинета, оставив после себя приторно-сладкий запах духов.

— Зачем вы вызываете Гаврилова? — поинтересовалась Марго, подходя к директорскому столу. — Если для того, чтобы засадить парней в изолятор, то я категорически против, — ее голос звучал уверенно и непоколебимо. — Изолятор — это антипедагогично.

Лицо Папы снова пошло бурыми пятнами.

— Маргарита Николаевна, — он мрачно и недовольно посмотрел на Марго. — Прошу вас — без наставлений. Вы разве не видите, что себе позволяет этот наглец, — и он ткнул пальцем на Комара.

— Что я такого себе позволил? — возмутился Валерка. — Попросил только не разлучать меня с другом.

Папа молча открывал и закрывал рот, как будто не мог найти слов, чтобы выразить свое негодование. У меня в животе похолодело от страха. Наконец директор вышел из состояния ступора, оклемавшись, прыжком подскочил к Комару и стукнул его рукой со всей силы.

— Размахался руками, — Валерка вытирал кровь с разбитой губы. — Думаешь, придурок, если директор, то все можно.

— Что? — рявкнул Колобов, разбрызгивая слюни налево и направо. — Я тебя пришибу, как таракана!

— И лет на десять сядешь, — остудил пыл директора невозмутимый тон Комара. — Напугал. Не таких грозных видели, и ничего — живы.

Комар выглядел бледнее обычного, но весьма решительно. Папа схватил Валерку за шиворот и с силой потащил из кабинета. Он с грохотом открыл дверь, чуть не сорвав ее с петель. Я как увидел Папу — взгляд дикий, волосы всклокочены — сразу понял, нам с Валеркой пришел полный капздец.

— Ты у меня землю грызть будешь! — задыхаясь, кричал Папа, пиная ногами Комара. — Я тебя в изоляторе сгною! Будешь у меня там до Нового года париться.

Мы с Марго выскочили за директором в коридор, там уже находились Маркиза с Гиббоном.

— Тимофеевич, на неделю этого гаденыы-ш-ш-ша, — он ткнул пальцем в Комара, — в изолятор, и дружка его заодно прихвати, пусть подумают над своим вызывающим поведением.

В коридоре собралось уже большое количество зрителей, среди них я увидел ехидную довольную ухмылку Щуки. Все с интересом лицезрели картину “Папа в бешенстве”. Маркиза что-то пискнула, но ее никто не слушал.

— Я напишу Горбачеву. Ты вылетишь из Клюшки в три счета! — не унимался, грозился Комар.

Я посмотрел на Папу и увидел в его глазах испуг, вспомнились слова Комара: “Я бомба замедленного действия!”

— Однако новенькие дают, — воскликнул кто-то восторженно.

— Затухни, Зажигалка, — мрачно выдавил сквозь зубы Щука. — Не три губы, если хочешь, чтобы были целы зубы.

Бедный пацан по имени Зажигалка мгновенно заткнулся.

— Тимофеевич, уведите их быстрее, — взмолилась Марго, боясь, чтобы Комар чего-то еще такого не отчебучил.

Гиббон клешнями вцепился в наши руки и повел по коридору. Нас молчаливо провожала толпа сочувствующих лиц.

Изолятором оказался бывший туалет в подвале. Я сразу оценил одноместный “люкс”. В особый восторг меня привел горько-прокислый фекальный воздух. “Глюк неповторимый”, — горько пошутил я про себя. От перспективы провести в этом одноместном номере бесплатно неделю я вначале очумел, но потом смирился — со мной же будет Комар. Жить негде, вот и живешь где попало, а в народе почему-то называют бомжом.

— Ну, как санаторий? Стучать в дверь бесполезно, все равно никто не услышит. Вам здесь понравится, — закрывая нас на амбарный замок, съехидничал Гиббон.

— Нам уже нравится, мы просто в диком восторге, — в унисон крикнул Комар и стукнул в дверь ногой.

В углу “люкса” валялись скомканный, свалявшийся матрац и такая же страшная ватная подушка без наволочки. Через пятнадцать минут нас уже слегка подташнивало, а у меня еще в придачу заломило в висках.

— Через тройку дней мы станем с тобой кончеными наркоманами, — горько заключил я.

— М-д-а-а, — скорбно протянул Комар. — Может, здесь все-таки принято подавать чашечку кофе на сон грядущий, как в лучших домах Европы.

На двери, обитой проржавленным листом железа, кто-то коряво нацарапал гвоздем: “Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг”.

— Однако юмористы здесь были и до нас, — Валерка подошел к двери и со всей силы пнул ее ногой, но не только не облегчил этим злость, а почувствовал себя еще хуже: заболел, вдобавок ко всему, и большой палец ноги. — Сволочи, — крикнул Валерка, прекрасно понимая, что его никто не слышит.

Комар вернулся к матрацу, прилег и сразу приподнялся — матрац вонял мочой. Мы молчали. Тело стал пробивать холод, с каждой минутой все сильнее и сильнее донимал голод. Живот бурчал, казалось, будто все кишки перепутались. “Уснуть бы как-нибудь”, — безнадежно подумал я. Комар все-таки прилег на матрац, устало закрыв глаза. Мне показалось, что в дверь кто-то скребется. Мы напряглись и прислушались…

— Пацаны, как вы там? — поинтересовался незнакомый голос.

— Живы, только жутко холодно и жрать хочется.

— Большой Лелик с Марго постараются вас завтра отсюда вытащить, — заверил голос. — Курнуть хотите?

— Еще бы! — радостно воскликнул Комар.

— Погодьте минуту, — крикнул голос. — Я в щель засуну между полом и дверью.

Валерка вытянул из щели сплющенную сигарету, спичку и кусочек коробка.

— Спасибо, — благодарно крикнул он. — Тебя как звать?

— Зажигалка, я в группе у Большого Лелика.

Тут послышался какой-то шум за дверью, возня, потом звук падающего тела и до боли знакомый голос Гиббона:

— Поймаю еще раз, ноги повыдергиваю!

Нам искренне стало жалко парня, который проявил к нам участие и сочувствие и пострадал из-за нас от Гиббона. Нас снова поглотила тишина.

— Кажется, мы стали популярными, — стараясь придать голосу веселость, произнес я.

— Определенно, — согласился Комар.

Мы закурили переданную нам сигаретку, вдыхая полной грудью дым.

— Комар, ты неисправимый, — негодующе воскликнул я. — Нравится тебе устраивать себе и другим трудную жизнь.

— Разве это трудная жизнь?! — сыронизировал Комар.

— По-твоему, нет?

— Для разнообразия надо все попробовать, — саркастически произнес Валерка. — Жить надо так, чтобы тебя помнили сволочи!

— Ты оригинал, — глухо воскликнул я, меня немного морозило.

— Жизнь заставляет быть таким, — Комар зевнул. — Давай спать, утро вечера мудренее.

Валерка вырубился буквально сразу. Он лежал возле меня и дрых, иногда похрапывая. Я же долго не мог уснуть, снова полезли тягостные мысли, проплыли перед глазами лица, и выползли предательские слезы. Я их не вытирал, они текли и текли.

Среди ночи я почувствовал, что у меня температура: тело горело и меня всего лихорадило. Я растолкал Комара.

— Валерка, — прохрипел я. — Мне что-то совсем худо.

Комар живо вскочил, пощупал ладонью мой лоб.

— Тебя как будто засунули в духовку.

— Возможно, только мне от этого не легче, — заскулил я. — Комар, мне совсем плохо.

— Прижимайся теснее ко мне, так будет теплее, — Валерка рукой прижал меня к себе, я не протестовал.

Через какое-то время Комар заботливо спросил:

— Ну, как ты?

— На букву Х, — честно признался я.

— Надевай, — Комар снял с себя свитер.

— Нет, — слабо запротестовал я.

— Надевай! — приказал Валерка, натягивая на меня свой свитер, но это уже не помогало.

У меня начался бред, я склонял усыновителей, ругался с Буйком, что-то доказывал Кузнечику, грозился Гуффи.

Утром Комар принялся стучать в дверь. Мне казалось, что он поотбивает себе ступни ног, и все же он добился своего, его стук услышали, и еще через какое-то время дверь изолятора открыл Гиббон и ворчливо набросился на Валерку. Комар стал доказывать этому питекантропу, что меня надо срочно отвезти в больницу.

— Не умрет, — и Гиббонище ушел, закрыв за собой дверь.

Комар набросился на дверь, колотил ее беспощадно, но все напрасно: никто не приходил, никто не открывал. Валерка от бессилия расплакался.

Дверь открылась на следующий день под вечер — вбежали Марго, Большой Лелик и Спирохета. У меня все уже было как в тумане, никакой реакции на свет.

— Вызовите врача! — отчаянно кричал Комар, его самого уже тряс колотун.

Спирохета бросилась ко мне, ощупав меня, отчаянно завопила:

— В скорую срочно! И второго также в больницу, у него температура зашкаливает за сорок.

Все вокруг загоношились, забегали. Комар склонился надо мной, когда мы уже были в скорой.

— Ты только живи, слышишь!

Я разлепил губы и тихо выдавил из себя:

— Я в порядке!

Так мы на полтора месяца с Комаром загремели в больницу. Пришел октябрь, холод и сырость затопили окрестности. Валерку хотели раньше выписать, но он уломал врача продержать его до моей выписки. Папа лично за нами приехал, всю дорогу он хмуро молчал, не проронив ни слова.

Клюшка встретила нас, как героев, радостным криком: “Комара с Сильвером привезли!” Через минуту нас обступила толпа обитателей, из которых я знал только одного Зажигалку. Он был длинный, тощий и нескладный, с большими руками и ступнями, лицо его было усыпано веснушками. Зажигалка несколько раз втихую приезжал к нам в больницу и сообщал все клюшкинские новости. От него мы узнали, что Железная Марго добилась закрытия изолятора. Клюшка по этому поводу гудела неделю, и еще я узнал, что мне дали кличку Сильвер. Это лучше, чем Хромоножка.

Папа раскидал нас в разные группы. Я попал к Большому Лелику, Валерка к Гиббону, но жили мы в одной комнате. Это уже сделала Железная Марго.

Суета и суматоха клюшкинского дня завертела, закружила нас, словно водоворот: одно, другое, третье. Целый день нас с Валеркой не трогали, меня же не покидало ощущение смутной угрозы. Комар успокаивал: “Расслабься, все нормально!” — но я держал ушки на макушке. Мне было неспокойно. Глубоко после отбоя в спальню зашли три жлоба, один из которых скомандовал:

— Пошли прописываться!

Я все понял без лишних слов, Комар спокойно встал, напялив на себя треники. Нас под конвоем повели в туалет, баба Такса дрыхла у себя в каптерке, оттуда раздавался ее могучий храп, дежурного воспитателя в помине не было видно, наверное, дрых у себя дома на кровати в обнимку с женой.

Щука, в новых синих шелковых с красными лампасами спортивных брюках и футболке “Рибок”, вальяжно восседал на подоконнике, рядом сидел Никита и курил в раскрытое окно. Шестерки расположились у кафельной стены. Как только нас завели, в туалете повисла тишина, на нас смотрели, как на смертников.

— Ну, что, будем прописываться? — ехидно хмыкнул Щука.

— Попробуй, — вызывающе ответил Комар.

— Не сокращайся, — Щука вскочил с подоконника. — Комар, мы тебя трогать не будем, — Щука гаденько рассмеялся и вразвалку подошел вплотную ко мне. — Ты же у нас крутой, а вот с твоим малахольным хромым дружком мы потешимся.

Чей-то увесистый кулак свалил меня на пол, от боли в глазах полыхнули искры. Я лежал, распластанный на полу, как на кресте, тяжело дыша, словно после долгого бега. Лицо горело от полученного удара, с носа текла кровь. Щука восторженно распевал:

— Сейчас прольется чья-то кровь… — и все вокруг, как помешанные, ржали, один только Никита смотрел на все безучастным взглядом.

— Щука, не трогай друга, — дико завопил Комар. — Накостыляй мне, но Аристарха не трогай.

— Поздно, Комар, — наслаждался триумфом Щука, его лицо самодовольно светилось. — Хочешь спасти друга, — Щука с прищуром посмотрел на Валерку, которого за руки держали двое, — оближи мой кроссовок, и я не трону хромого Сильвера, слово пацана!

— Комар, — собственный голос показался мне придавленным. — Мы потом ему отомстим!

— Заткнись, хромоножка!

Щукин снял носок и силком пихнул его в мой рот, пренебрежительно произнес:

— Постирай их, пожалуйста, — смеха не было, напротив, повисло неодобрительное напряжение.

— Щука, — вмешался молчаливо наблюдающий за всей экзекуцией Зажигалка. — Оставь пацанов!

— Что ты сказал? — Щука застыл от изумления на месте. — Я что-то не врубился?!

— Что слышал, — спокойно повторил Зажигалка.

— Срань господня, — взорвался Щука, и в этот момент открылась дверь и в проеме застыла фигура Большого Лелика.

— Что здесь происходит? — голос его полностью изменился. Никакого благодушия в нем больше не осталось, только гнев и резкость.

На мгновение все оцепенели, никто не ожидал увидеть в такое позднее время в туалете Большого Лелика.

— Щукин, — раздался ледяной голос Большого Лелика. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты не вздумал устраивать парням прописки. — Лицо Щуки мгновенно побурело, как у свеклы. — Отпусти пацанов.

Похоже было, что у Щуки крутилась на языке не одна парочка отборных словечек, но он сдержался и молча наблюдал за действиями воспитателя.

— Как ты, Аристарх? — заботливо спросил меня Большой Лелик, не обращая внимания на перекошенное от злости лицо Командора.

— Стандартно, — ответил я приглушенно.

— Хорошо, — Большой Лелик устало опустился на деревянную табуретку, которая стояла у плиточной стены. — Командор хренов, — задыхаясь, выдавил Большой Лелик, угрюмо покачивая головой. — Забыл, как тебя в этом же туалете чморил Батон, когда ты мелким соплежуем прибыл на Клюшку?! Освежить тебе память, напомнить при всех?! — Округлое лицо Лелика раскраснелось. Он облизал губы и хрипло переспросил: — Напомнить?!!!

Щука стушевался, озлобленно опустил глаза, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.

— Еще раз увижу между вами разборку, — воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови, — не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда, Командор, на себя!

Щукин, стиснув зубы, молчал.

— Комаров, — Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. — Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, — в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. — Марш все по комнатам.

Все разошлись, понимая, что это временное затишье. Понимал это и Большой Лелик, поэтому и бдил нас, как курица своих цыплят.

Первая наша с Валеркой ночь на Клюшке. Мы долго не могли уснуть.

— Пошли, — неожиданно проговорил Комар и рывком вскочил с кровати.

— Куда?

— К Щуке, — коротко отрезал Валерка. — Если не сейчас, то уже никогда.

— Что ты собираешься делать? — в горле у меня пересохло.

— Увидишь!

По дороге Комар кратко изложил свой план. Мы тихо пробрались в спальню Щуки. Все мирно похрапывали. Комар резко заскочил на кровать Щуки, зажал двумя руками ему рот и приставил к шее нож. Я уселся на Щукины ноги и блокировал их. Щука попробовал нас скинуть, бесполезно, мы держали его железно.

— Еще раз тронешь одного из нас хоть пальцем, зарежу, — хладнокровно произнес Комар. — Мне ничего не будет, кроме колонии или спецухи, — глаза Валерки лихорадочно блестели. — Для меня это санаторий, усек?!

Щука моргал перепуганными глазами.

— Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя, идет?!

Щука вынужденно кивнул головой. Мы молча ушли из спальни. Щука крик не поднимал, боялся уронить свое командорское достоинство.

— Он нам этого не простит! — резонно заметил я, когда мы вернулись к себе и улеглись в кровати.

— Да, — согласился Комар, — но теперь он знает, что мы безбашенные, можем за себя постоять.

Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так, как вел историю Большой Лелик, так никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.

Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.

Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали — и все: Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере учительницы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в то же время умела завладеть нашим вниманием, и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления клювы. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживаниями, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопа пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за пятьдесят, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, некрашеные, глаза карие.

В поселке Пенелопу считали женщиной с завихрениями и старались без надобности не связываться. У нее была одна страсть — она была помешана на гороскопах. Безоговорочно им верила и накопила их у себя огромное количество.

Наши отношения с Пенелопой не заладились сразу, и причиной была наша с ней звездная несовместимость. Первая же наша встреча с Пенелопой оказалась громкой и скандальной. После двух спаренных уроков физкультуры, трехкилометрового кросса, все, возбужденные, ввалились в класс, где уже за столом сидела Пенелопа. Худая, с жирными черными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, она всегда ходила на работу в одной и той же юбке. Ее небольшой гардероб из трех кофточек все уже давно знали наизусть. Если на ней серая в синий горошек кофта, значит, всем кранты; если бордовая — жить можно; ну, а если кремовая — жизнь просто прекрасна. Сегодня на Пенелопе была серая в синий горошек кофта. Все сразу заметили раздраженный вид учительницы, словно она проглотила лимон.

— Господи, — взмолился Чапа, костлявый пацан, очень похожий на крысу, — как я ненавижу Пенелопу.

— На литературу, как на похороны, — язвительно пошутил Зажигалка.

В этот момент голосисто раздался на три этажа звонок, в классе мгновенно воцарилась звонкая гробовая тишина. Я с интересом глядел на притихший класс, и в голове вырисовывалась чудненькая картина: “Тиха украинская ночь…” — это Николай Васильевич очень точно и достоверно описывал наши уроки с Пенелопой.

— Открыли тетради, учебники закрыли, они не для вас написаны, — замогильным голосом командовала учительница, продолжая проверять тетради.

Щука, сидевший за одной партой с Никитой Смирновым, периодически толкал рукой в плечо впереди сидящую Щеглову и что-то ей шептал. Он хотел не то рассмешить, не то поразить ее своим остроумием. Щеглова громко засмеялась, глаза ее возбужденно засверкали. Щука с удовлетворением откинул голову назад. Его рыжие непослушные кудри, раскиданные в разные стороны, напоминали взрыв на макаронной фабрике.

Смирнов угрюмо и молчаливо слушал болтовню друга с каким-то странным неодобрением, периодически смотрел на хохочущую Щеглову.

— Щукин со Щегловой, угомонитесь, — предостерегла учительница.

— Белла Ивановна, — лицо Щуки резко преобразилось и стало чересчур серьезным. — Это не я, это Щеглова ко мне пристает и мешает.

— Щеглова, что, уж замуж невтерпеж? — ехидно заметила Пенелопа, закрывая последнюю тетрадь.

Класс разразился хохотом, Щеглова сконфуженно опустила голову, она никак не ожидала такой заподлянки от Щуки и сердито выпалила:

— На себя посмотри в зеркало. Нашелся мне, принц датский.

— Смотри, Щеглова, подберут парня, подберут, — старческим голосом сымитировал голос деда Матвея Каблук с первой парты, чем вызвал в классе новую волну живого смеха.

— Хватит разводить балаган, — раздраженно остановила смех Пенелопа. — Как у меня от вас болит голова.

— Белла Ивановна, как же она может болеть, это же кость? — съязвил Щука, но лучше бы он этой плоской шутки вообще не говорил.

— Это у тебя, Щукин, в голове кость, — взорвалась Пенелопа, — и мы здесь пришли не твои мозговые косточки обсасывать, понятно?! — Она сурово посмотрела на класс. — День у меня эмоционально нестабильный, так что не выводите меня из терпения, особенно Козероги, Девы и Близнецы.

Намек всем был более чем понятен. Сегодня Пенелопа не будет трогать тех, кто родился под этими созвездиями. Им мысленно добрая половина класса здорово позавидовала, остальные напряглись. На прошлом уроке Пенелопа задала выучить домой кусок текста из “Мертвых душ” Гоголя. Он, к сожалению, оказался слишком длинным. Многие просто не открывали учебник на самоподготовке, потому что через два дня долгожданные каникулы и нужен им этот Гоголь, как собаке стоп-сигнал.

Тем временем Пенелопа повесила на себя очки, висевшие у нее на резиночках на груди, неспешно открыла журнал, заполнила его, после чего подняла голову и пристально, словно выискивая жертву, уставилась на притихший класс.

— Ну, кто? — произнесла низким ворчливым голосом учительница. — Снова будете нервы мои сердечные расстраивать?

Неожиданно ее лицо оживилось, она увидела нас с Валеркой.

— О, — негромко воскликнула Пенелопа. — Появились местные знаменитости.

Настроение ее значительно улучшилось, это сразу все заметили. Класс молча ликовал, наивно полагая, что оставшееся время пройдет в таком же благодушном состоянии. Всю идиллию испортил Чапа, его “харчок” с трубочки вместо того, чтобы попасть в Малофееву, попал на руку Пенелопе.

— Какой кретин расплевался? — взревела она.

Чапа обомлел, у него даже не хватило сил встать, ноги окаменели.

— Белла Ивановна, я не хотел, — промямлил виновато он.

— Господи, что значит наследственность, — вскипела Пенелопа. — Таким же идиотом был и твой папочка. Имела несчастье его учить, — произнесла она презрительно. — В ваши годы пионеры-герои жизнь за Родину отдавали, а вы…

Чапа пристыженно и напуганно молчал.

— Еще раз харкнешь, ты у меня из школы вылетишь первым рейсом, — это была излюбленная фраза Пенелопы, но никто, правда, не знал, когда наступит этот рейс.

— Ей бы охранником в психушке работать! — тихо шепнул Валерка мне.

— Лучше ветеринаром в зоопарке, — согласился я.

— Про какого ветеринара ты там шепчешь, новенький? — Пенелопа подозрительно перевела взгляд очкастых глаз на меня. — Не смотри на меня, как таракан на тапки. Гоголя выучил?!

— Да!

— Продемонстрируй, — коротко бросила она, продолжая сверлить меня своими четырьмя близорукими глазами.

Я с минуту помолчал, вспоминая слова, и спокойным звонким голосом прочитал отрывок в полторы страницы наизусть, ни разу не запнувшись.

— Очень даже ничего, — удивилась Пенелопа. — “Отлично”, — произнесла она и, довольная, сияющая, направилась к учительскому столу. — Вот с кого берите пример, остолопы, — произнесла она, обращаясь к растерянному и даже потрясенному классу.

На меня смотрели со смешанным чувством восхищения и зависти, даже Валерка воспринял мое “отлично” неодобрительно, это я читал по его хмурому выражению лица.

— Сафронов, ты кто по гороскопу? — неожиданно поинтересовалась Пенелопа.

— Близнец.

— Неужели? — разочарованно произнесла она. — У нас, оказывается полнейшая звездная несовместимость. — Она долго не могла поверить в такое несовпадение.

Настроение ее значительно ухудшилось.

— Послушаем вторую нашу знаменитость, — Пенелопа обратилась к Комару.

— Я же только что из больницы! — огрызнулся Валерка.

— Это твои личные проблемы, мне до них нет никакого дела, — голос Пенелопы крепчал.

Валерка, нахмурившись, угрюмо молчал.

— Значит, не выучил, — обрадованно заключила она. — Садись, “два”!

Пенелопа принялась по очереди опрашивать класс. Время медленно и уверенно катилось к завершению урока. Валерка, расслабившись, увлекся другой работой. Двигая быстро рукой, он рисовал; закончив, подвинул тетрадь на мою половину и, не сдерживая смеха, показал свое творчество. Я, молчаливо оценив рисунок и прочитав к нему восьмистишие, также не удержался от смеха.

— Что здесь происходит? — нависла Пенелопа над нашей партой.

Валерка замер. Пенелопа грубо выхватила из его рук тетрадь. Она лихорадочно пролистала ее и, не найдя ничего криминального и предосудительного, уже собралась ее вернуть, но последняя страница предательски развернулась во всей красе. Пенелопа впилась в рисунок и стих близорукими глазами.

— Мерзавец! Выродок! Дегенерат! — послышался дикий вопль учительницы. — Сволочь! — верещала Пенелопа.

В классе повисла тишина, никто не шевельнулся, не выдавил ни слова, если не считать Щуку, промямлившего шепотом: “Полный ек”. В приступе необузданной ярости Пенелопа ударила Валерку по лицу. Щелки ее ноздрей раздувались от возбуждения. Комар стоял бледный. На его лице не было никакого выражения, глаза смотрели сквозь Пенелопу в одну точку — на классную доску.

— И ты в этом замешан?! — устрашающим ледяным тоном произнесла Пенелопа, уставившись на меня. Ее глаза гневно сверкали. Левая рука Комара незаметно за партой стиснула мою руку, и это прикосновение подействовало на меня умиротворяюше. — После уроков оба в кабинет директора, там поговорим по-другому! Вы у меня пожалеете, что вообще родились на свет божий! Я вам устрою такое… такое! — У нее перехватило горло, Пенелопа резко повернулась, услышав звонок, быстрыми шагами направилась к учительскому столу, забросив в сумку свои пожитки, громко ушла, хлопнув дверьми перед самым носом изумленной биологички. Та в нерешительности замерла на пороге класса, словно не решалась зайти.

— Что у вас тут произошло?

— Разборка, — ответил за всех Щукин, и класс вымученно засмеялся. — А так, в общем, — Щука постарался спародировать Пенелопу, и у него это неплохо получилось, — урок прошел в спокойной творческой атмосфере. Мы очень активно обсасывали мозговые косточки новеньких.

— И как? — в унисон Командору спросил Каблук, словно он был Папой.

— Никак! — иронизировал Щука. — У одного мозги есть, у другого, к сожалению, полностью отсутствуют. Вот такой клюшкинский парадокс.

Класс грохнул от смеха, только нам с Комаром было не до смеха.

После обеда состоялась очередная встреча с Колобком в его кабинете. Если бы не защита Марго и Большого Лелика, все для нас с Комаром могло закончиться намного печальней, а так мы отделались легким испугом.

Валерка, к удивлению всех собравшихся в кабинете, на рожон не лез, вел себя чересчур смирно — все время молчал.

— Собака лает, караван идет, — философски объяснил Комар свое поведение.

На самоподготовке в тот же день мне пришлось сцепиться с Каблуком, рослым увальнем под метр восемьдесят. Кулаки у него были огромные, глаза на редкость маленькие. Каблук спокойно мог бы завалить Щуку одной левой, но он был дефективным, учился в компенсирующем классе, их на Клюшке презирали, с ними никто не водился. Поэтому Щука легко заделал его своей боевой “шестеркой”.

Каблук пристал к Ленке Ивановой, говорил ей всякую гадость, желая довести ее до слез, и ему это удалось. Большого Лелика в классе еще не было, где-то застрял по дороге. Мне стало противно наблюдать, как придурок Каблук доводит Иванову до слез. Не знаю, какой черт дернул меня стать на ее защиту.

— Каблук, оставь девчонку в покое, — с легким раздражением обратился я к задиристому Каблуку.

Тот от неожиданности молчаливо выпучился на меня.

— Ты что, Сильвер, вякнул? — вид у Каблука был слегка пьяноватый, его пошатывало, и чтобы удержаться на ногах, он цеплялся за край стола. Только через некоторое время я узнал, что Каблук “моментщик” — токсикоман.

— Что слышал, — невозмутимо повторил я. — Оставь Иванову в покое.

— Сильвер, — Каблук неожиданно сплюнул на пол. — Если не хочешь получить по зубам, то вали отсюда, пока не накостылял тебе.

— Каблук, — я старался держать себя в руках и поэтому был предельно вежливым. — Тебе же очень популярно сказали: “Оставь девчонку!” — Десятки глаз оторвались от тетрадей и впились с интересом в меня. — У тебя проблемы с русским языком?! — закончил я с интонацией, по которой было ясно — мое терпение подходит к концу.

— Сильвер, ты чего это? — розовые, как ветчина, руки Каблука сжались в кулаки.

— Ничего, просто отстань от девчонки, — внутри у меня все кипело.

— Завидно стало, потянуло на Иванову, — Каблук грубо хохотнул. — Так я устрою. Иванова, дашь Сильверу?

Рука моя самопроизвольно поднялась, я врезал Каблуку по скуле, он повалился на пол и смотрел на меня с разинутым ртом, не веря в то, что я посмел его ударить.

— Сильвер, ты покойник, — заорал Каблук во всеуслышание.

Дверь класса отворилась, на пороге с тетрадями подмышкой стоял Комар.

— Только после тебя, дефективный, — вмешался Валерка, который с опозданием пришел на самоподготовку. Это за ним наблюдалось еще в обезьяннике, что выводило из себя Гуффи.

Каблук злобно посмотрел на Комара, на меня, на его щеке нервно задергался мускул.

— Комар, ты еще допрыгаешься, — прошипел гнусаво он, и его лицо приобрело густо-фиолетовый оттенок. — И твой дружок…

— Катись, Каблук, — презрительно оборвал Каблука Валерка. — Губошлеп, от тебя за километр прет “Моментом”.

В классе повисло молчание, Комар и Каблук молча разглядывали друг друга, словно обнюхивали. Я невольно восхитился — страха Комар решительно не ведал. Лицо его выражало лишь отвращение.

— Ты все понял, наркоман конченый? — презрительно фыркнул Комар.

Каблук понял, что ситуацию не стоит больше усугублять, и под улюлюканье группы смылся.

Валерка хмуро уставился на меня.

— На меня наезжаешь, сам же постоянно нарываешься на приключения, — недовольно пробурчал Комар.

Меня чуть не пробрало на смех. Кто бы мне мораль читал, святой нашелся.

— С кем поведешься, от того и наберешься, — с усмешкой ответил я.

— Не забеременей еще, — неопределенно произнес Комар и, больше не сказав ни слова, вышел из класса, оставив меня в полном недоумении.

Настроение было испорчено, я угрюмо сидел за партой, не понимая наезда Валерки. В конечном итоге я сделал глубокий успокаивающий вдох и сказал:

— Ну его…

И тут на стол упала записка. Там было только одно слово: “Спасибо!” Я понял, кто мне написал, стало тепло и приятно на душе.

Большой Лелик оставил меня в классе для профилактической беседы. Вид у него был угрюмый, я понял, ему уже настучали на меня.

— Объяснись, май либен, — потребовал Лелик.

— Разве что-то произошло?! — спросил я, стараясь сохранить на лице безобидное выражение.

— Разве нет?! — в унисон мне ответил Большой Лелик. — Ты ничего не хочешь мне рассказать о происшествии на самоподготовке?

— Ничего, — я отрицательно потряс головой. Мои невинные глаза честно смотрели на воспитателя.

— Что произошло у тебя с Каблуковым? — Лелик пристально посмотрел на меня.

Я сделал вид, что до меня наконец-то дошло, чего от меня хочет воспитатель.

— Пусть не пристает к девчонкам! — отрывисто произнес я.

От восторга Большой Лелик издал какой-то неописуемый звук.

— Сафронов, растешь на глазах, — на лице воспитателя появилась мягкая, добродушная улыбка. — Пора нравиться девчонкам.

Мне стоило больших усилий сохранить безразличный вид.

— Разве я им могу понравиться?

— Еще как, — воскликнул Лелик, выпятив и без того объемистую грудь так, что пуговицы на черном жилете грозили оторваться, и с широкой улыбкой раскинул руки, как будто хотел обнять всю Клюшку. — Все, май либен, зависит только от тебя.

— Учту, — вежливо ответил я, но на душе было приятно от Леликовых слов.

Сумрак Клюшки словно подернулся рябью, сам его воздух дрожал. Во всем чувствовался приход зрелой осени.

Стюардесса выползла из будки и неторопливо поплелась в сторону свинарника. Там и теплее, и она уже унюхала запах еды.

Обитатели обожали старую колли. Она появилась на Клюшке лет десять назад. Ее с собой привела Надька Кротова. Собака — это все, что у нее осталось от дома. Старый директор не возражал против собаки и разрешил ей жить на Клюшке. Надька была красивой девчонкой и мечтала стать стюардессой. После выпуска она поехала поступать в авиационное училище и добилась своего: стала стюардессой на Ил-62. Лотта осталась на попечении Клюшки, в честь Надьки собаку переименовали, стали называть Стюардессой. Годы шли, колли старела, дряхлела, но обитатели продолжали ее безумно любить, лучшие куски мяса из столовой всегда приносили для Стюардессы. Месяца три назад собака заболела и ослепла. Больше всех Стюардессу обожал Никита. Он ухаживал за ней, на свои деньги возил ее в город к ветеринару, надеялся спасти от слепоты, но ветеринар покачал головой и посоветовал собаку усыпить.

— Ни за что, — ответил Никита и привез собаку обратно.

Он понимал — Стюардесса свое отжила и медленно умирает. Каждый день он по несколько раз бегал к ней на свинарник, где практически и жила собака. Кормил, подолгу ее расчесывал, гладил, говорил нежные и ласковые слова. Стюардесса за километр чуяла Никиту и визжала от радости.

Клюшка медленно погружалась в отбой. Валерка накинул на себя старые тянучки и футболку, прихватил мыло с зубной пастой, направился наводить вечерний марафет: чистить зубы и немного попугать лицо водой на сон грядущий. Я поплелся за Комаром. Меня прикалывала надпись над умывальником: “Умойся!” В углу на плиточном полу сидел и плакал маленький Тоси-Боси из четвертой группы. Их воспитатель был невзрачный на вид, невысокого роста, с двумя залысинами, которые проникали в глубь его жиденькой шевелюры, весь какой-то сладкий и жеманный, за что получил на Клюшке кличку Дуремар.

— Пацан, че надрываешь глотку? — сурово спросил Комар.

Тоси долго не мог выговорить ни слова.

— Ну? — крикнул Комар и вывел Тоси-Боси из ступора.

— Меня достает Дуремар, — выдавил он из себя, шмыгая носом. — Он меня каждую смену лапает!

— Где этот педрило? — вскипел Комар.

— В пятой спальне, — заикаясь, ответил Тоси-Боси.

— Я ему счас покажу! — завелся Комар с пол-оборота.

— Ничего вы ему не докажете, он же воспитатель.

Мы смотрели на Тоси-Боси и понимали, что, в общем-то, он прав. Что мы можем? Ну, сделаем Дуремару темную, ну и что?! Это не остановит его, он продолжит творить свое гадкое дело по ночам с другими, а может, и дальше будет домогаться бедного Тоси, пока морально не сломает его.

— Пойдем к Марго, все ей расскажем, — предложил я. — Марго — власть, она старший воспитатель! — доказывал я.

Валерка с сомнением посмотрел на меня, но я сумел его переубедить. Всей толпой мы пошли к Марго, она еще не ушла с работы, и мы обо всем ей рассказали.

Воспитатель Варфоломеев, маленький человечек с неприятными черными глазами и большим ртом, сильно растерялся, когда в полутемной спальне после отбоя увидел возникшую Железную Марго и нас за ее плечами.

— Паша Антонов, — металлическим тоном обратилась Марго к съежившемуся возле нас Тоси-Боси. — Тебя обижает воспитатель?!

Тоси-Боси, нахохлившись, угрюмо молчал.

— Ну, что вы такое говорите? — голос Дуремара звучал томно и напоминал шипение спускаемого воздушного шарика. — Павлик у нас славный мальчик, никто его не обижает, напротив — все любят.

— Я не вас спрашивала, — резко осадила вспыхнувшая от негодования Марго.— Помолчите, — строго предупредила она.

Я не без удовлетворения заметил, как побледнел Дуремар, как ему резко поплохело, стало не по себе. Он весь сразу скукожился, закашлялся и стал невыносимо противным.

— Да, — с трудом, пересиливая себя, прошептал Тоси-Боси. По его лицу побежали слезы. — Он меня щупает каждую смену. Садится на кровать и лезет руками к трусам, если я сопротивляюсь, наказывает, — Тоси-Боси еще больше расплакался. Марго пришлось заботливо его прислонить к себе. — Я его боюсь, — заикаясь, произнес Тоси-Боси.

— Больше тебе нечего бояться, Пашенька, — решительно заявила Марго, смерив Дуремара гневным взглядом. Казалось, она готова была вцепиться в него и разорвать на мелкие части.

Дуремар стоял ни живой, ни мертвый. Он что-то тихо лепетал в свое оправдание, чем еще больше вызвал раздражение старшего воспитателя.

— Я даю вам ночь, чтобы вы навсегда испарились из Клюшки! — брезгливо произнесла Марго. — Если завтра я узнаю, что вы еще в поселке, вас ждет неприятная встреча с прокуратурой.

— Спасибо, — выдавил из себя обалдевший от счастья Дуремар, его моментально смыло из спальни.

— Паша, пойдешь к парням в комнату и в группу Леолида Михайловича.

Глазенки Тоси-Боси засверкали от радости. Он счастливо мотнул головой в знак согласия.

— Забирайте к себе сына полка, — улыбаясь, произнесла Марго.

Так у нас появился младший братишка — Тоси-Боси.

Подъем на Клюшке всегда начинался с голосистого и противного, как сирена, звонка в 7:30. С минуту Клюшка еще машинально спала, но вот кирпичное здание медленно и со скрипом начинало шевелится. Слышалось хлопанье дверей, шлепанье тапочек на босую ногу, крик воспитателей, шум смывных бачков в туалетах, бурчание труб. Шум с каждой минутой усиливался, разрастался, пока не становилось окончательно ясно: Клюшка проснулась.

Второй звонок призывал всех обитателей на зарядку.

Третий звонок зазывал в столовку на завтрак, потом звонок на построение в школу, на обед, на самоподготовку, на ужин, на отбой…

И так каждый день.

На следующий день после самоподготовки я пошел в свинарник отрабатывать трудовую повинность — наказание, наложенное Колобком. К своему удивлению, обнаружил там Никиту Смирнова, носящегося по всему пространству свинарника с ведрами.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я озадаченно.

— Работаю, — деловито ответил он. — Это мой объект.

— Объект? — тормознуто переспросил я.

— У каждого на Клюшке есть постоянная работа, за которую он конкретно отвечает, — просветил Никитон. — Я выбрал свинарник.

— Почему?

— Из-за Стюардессы, — с нежностью и теплотой в голосе произнес Никитон. Из глубины свинарника выползла старая облезлая колли.

— Хорошо, когда собака — друг человека, — сказал я.

— Угу, — согласился Никитон, — плохо, когда наоборот. — Он достал из кармана брюк расческу, принялся расчесывать Стюардессу, говоря ей при этом нежные, ласковые слова.

— Что мне делать? — поинтересовался я.

— То же, что и я: разносить свиньям корм, потом почистить в каждом хлеву, особое внимание уделить Фросе.

— Это кто такая?

— Наша кормилица. Свиноматка. Каждый раз приносит не меньше двенадцати поросят.

— Вот это мать-героиня! — присвистнул я.

Часа через два мы управились со всеми делами. Никита остался доволен моей работой. Я увидел в углу сваленные в кучу велосипеды и несколько мопедов.

— Это что за свалка? — спросил я.

— Кузи нет, чтобы починить, без нее никто не сделает.

— Кто такая Кузя?

— Скоро сам увидишь, — Никитон приятно усмехнулся. — Она у нас единственная и неповторимая, даже Щука с ней не связывается.

Меня удивила такая характеристика, тем более данная пацаном, близким другом Щуки.

— Комар мог бы починить велики, он любит в технике ковыряться.

— Без Кузи не дам, но ей скажу.

— Однако, — выдавил я из себя.

— Что — однако? — ухмыльнулся Никитон. — Удивлен, что Клюшка не такая страшная, как кажется на первый взгляд? Будь Чеком, и Клюшка тебя примет.

— Быть кем? — не понял я.

— Человеком, — глухо ответил Никита.

Возвращались мы в корпус, когда уже было темно. На следующий день я попросил Железную Марго выделить мне в объект свинарник. Она была крайне удивлена моим выбором, но не отговаривала, утвердила его.

В октябре директор решил спилить старые дубы. Он нанял рабочих из ЖКХ, те приехали с бензопилами. День был холодный, но солнечный, и деревья напоминали большие костры на фоне далеких серых полей и холмов. На их защиту высыпала как горох вся Клюшка.

— Я не дам вам спилить деревья! — порывисто воскликнула Железная Марго. — Это недопустимо, — кричала она.

— У меня есть предписание пожарников, — нервно доказывал Папа. В нем была какая-то слепая, даже глупая решимость. — Деревья закрывают окна, воспитанники по ним постоянно лазят, подвергают свою жизнь опасности.

— Нет! — крикнула Марго. — Этим дубам больше ста лет. Не вы их сажали, не вам их спиливать. Я вам это не позволю сделать, — у Марго был странно неподвижный взгляд. — Я отдала Клюшке двадцать лет, вы пришлый человек, хоть и директор, и не понимаете, что для нас эти деревья.

Папа понял, что Марго не переступишь.

— Хорошо, — недовольно произнес он, — ваша пока взяла, — и он отступил, дал команду рабочим уйти.

Мы, как дураки, радостно заголосили. Впервые мы чувствовали себя сопричастными к великому делу сохранения гордости Клюшки.

Мы любили с Валеркой вместо утренней зарядки спрятаться в клюшкинском лесу. Однажды слева от тропинки мы увидели пацана, обнявшего дерево. Вокруг ни души.

— Чудило какой-то, — заключил Комар.

Мы подошли поближе.

— Ты чо делаешь? — развязно спросил Валерка.

— Не кричи, — по голосу мы врубились, что перед нами девчонка. — Мешаешь слушать, как дышит дерево, — блаженно ответила она.

— Чокнутая? — присев на корточки, произнес Комар.

— Сам такой, — возмутилась девчонка, открывая глаза. — Я тебя трогала? Звала сюда? Че приперся? Катись, пока зубы целы! — она окрысилась не на шутку.

— Какая грозная! — опешив, ответил Комар.

Интуитивно я понял, кто перед нами.

— Ты Кузя? — спросил я миролюбиво.

— Ну, и что из этого?

— Это мой друг Валерка, а меня зовут Аристарх.

— Новенькие, которые заставили Колобка закрыть изолятор и выгнали с помощью Железной Марго Дуремара, — Кузя с интересом посмотрела на нас. — Еще вы вдвоем спасли Никитона, — более дружелюбно добавила она.

— Там был еще Зажигалка, — уточнил я.

— Знаю, — уверенно произнесла Кузя. — Мне Никитон сказал, что твой друг разбирается в технике, — она снисходительно посмотрела на Комара. — Приходи после самоподготовки в гараж, поможешь.

— А если не приду? — встал в позу Комар.

Кузя смерила его осуждающим взглядом.

— Потери не будет, — сказала она, чем окончательно озадачила Комара.

Вечером Валерка восторженно произнес:

— Кузя такая девчонка, ну, просто класс, — и все лицо его осветилось, точно озаренное солнцем.

— Ты втюрился? — вытаращил я глаза, потому что никак не мог поверить в услышанное.

— Я это знаю! — с лица Комара не сползала счастливая, довольная улыбка.

Я разинул рот. Вот уж чего я никак не ожидал, так это услышать от Комара, что он влюбился.

— Стой, — все еще недоумевая, воскликнул я, с подозрением глядя на Валерку. — Повтори это еще раз, только лицо состряпай проще.

— Я влюбился, — чуть слышно повторил Комар.

— Ты конченый человек! — нетерпеливо перебил я Валерку.

— Аристарх, — Комар светился. — Тебе также надо влюбиться, и ты все поймешь!

— Ну да, — скучающим тоном протянул я. — Где-то я слышал, что любовь — это как большая заковыристая морковь, — и притворно засмеялся.

— Ну, тебя, — возмутился Комар. — Любовь — это кайф!

— Еще один наркоша, — я добродушно посмотрел на Валерку. — Не многовато ли для одной Клюшки?

— Побольше таких наркош, — с жаром воскликнул Комар, — и на Клюшке можно было бы даже жить.

— М-да, — обескураженно произнес я.

Таким счастливым Комара я еще не видел. Было странное чувство, будто над Клюшкой взошло солнце.

Железной Марго пришла в голову умопомрачительная идея устроить на Новый год грандиозный бал — вечер вальса, даже Колобок дал ей зеленый свет. Эту чудесную новость она сообщила всем нам на еженедельной субботней линейке.

— Никаких отлыниваний, — Марго взглянула на приунывших обитателей своим особым железобетонным взглядом. Щука ехидно хмыкнул.

— А мы не умеем танцевать… Маргарита Николаевна, я просто хотел сказать, что мы очень любим танцевать.

— Я так и поняла, Щукин, — произнесла холодным тоном Марго. — Девочки сами себе в мастерской шьют платья, ткань мы закупим. Мальчикам будут куплены парадно-выходные костюмы. Пары каждый выбирает по своему желанию. Все должно пройти на высоком уровне, будет телевидение, — Марго окинула обитателей выразительным взглядом. — Предупреждаю, участвуют все воспитанники детского дома с седьмого класса и выше. Я понятно выразилась? — произнесла Марго строго. — Репетиции начинаем сразу после осенних каникул. Я буду крайне недовольна, если кто-нибудь из вас попытается испортить этот праздник, мало тому вундеркинду не покажется. Вы меня знаете, — Марго умела быть убедительной.

У меня внутри все екнуло и оборвалось. На мгновение я представил себя всего такого уматного, в новом костюме, белой рубашке, даже с бабочкой под горлом, расфуфыренную, к примеру, Сазонову и ехидные улыбки вокруг, как только я сделаю первый хромой шаг. Такого позора мое самолюбие не смогло бы перенести. Я дождался звонка с линейки и поперся в кабинет Железной Марго.

— Маргарита Николаевна, — отважно начал я. — Я не буду участвовать в вечере.

— Почему? — сухо и недовольно поинтересовалась Марго. — Ты же занимался танцами, насколько я знаю?

Большой Лелик сказал бы, что так не смотрят даже на врагов советской власти. Я смутился и сбивчиво принялся объяснять.

— Я не буду танцевать, — жутко покраснев, выдавил я из себя, опустив голову. — Не хочу быть посмешищем на всю Клюшку.

— Маресьев, когда хотел летать, танцевал перед медицинской комиссией на протезах, — едко произнесла Марго. — Так что, Сафронов, это не причина, чтобы я тебя освободила от вечера, — категорически заявила она, не глядя на меня. — Не надо разводить комплексы, ты меня понял?

Я понял: что-либо доказывать дальше бесполезно. Комар с сарказмом поинтересовался:

— Отпустила?!

— Разбежались, — огрызнулся я.

— Ну, что ж, значит, будем танцевать!

— Утешил, — распсиховался я.

— Не бери близко к сердцу, — продолжал в том же тоне Комар. — Если вдруг не найдешь себе партнершу, всегда готов выручить друга, — и он чуть не подавился от смеха.

— Не дождешься, — закричал я, прекрасно понимая, что Комар просто прикалывается надо мной. — Мне хватает по уши нашего танца в Пентагоне.

— Разве мы плохо тогда станцевали?!

— Замечательно, — фыркнул я, — только повторяться больше никак не катит.

— Тогда у тебя только один выход — танцевать с Ивановой.

Легко сказать — танцуй с Ивановой. Я очень даже не против, но как ей об этом сказать? Это не с Марго побазарить. Ленка Иванова — это совсем другое…

— Аристарх, — чуть помедлив, произнес Комар. — Поговори с Кузей, чтобы она согласилась со мной танцевать.

Я чуть не поперхнулся от такой просьбы.

— Я серьезно! — не отставал Валерка.

— Комар, у тебя мозги совсем съехали набекрень. Во-первых, Кузя ни за что не напялит на себя платье, кроме своих джинсов, она ничего не признает. Во-вторых, она ни за что не согласится танцевать.

— Но Марго сказала, что все должны, — не уступал Комар.

— Да плюнет Кузя на Марго с высокой башни и смоется куда-нибудь на время, Кузю, что ли, не знаешь?

Комар понуро топтался на месте.

— Может быть, ты все-таки попробуешь? — Валерка с надеждой посмотрел на меня.

Я посмотрел на друга, как на безнадежного больного.

— Поговори с ней, ты умеешь, она тебя послушает, — упрашивал Комар. — Ты друг мне или сосиска?!

— Валерка, ты дурак!

— Спасибо, знаю, это мое нормальное состояние, — сыронизировал Комар в ответ.

— Ну тебя, с твоими приколами, — взорвался я. — Сам уговаривай. Кузя твоя подруга, не моя.

Комар некоторое время молчал, потом выдал ответ, потрясший меня до самых пяток.

— Я стесняюсь! — и он умоляюще посмотрел на меня.

На следующий день после обеда я зашел в детдомовский гараж, где Кузя, вся чумазая, вместе с дядей Колей перебирала мотор старого КАВЗика. Мне пришлось полтора часа помогать им. Быть “возьми-подай”, потому что по-другому вытянуть Кузю из гаража было невозможно. Только после того, как дядя Коля сказал святое слово “по домам”, я облегченно вздохнул. Вся моя одежда пропиталась солярой и маслом. Когда я сказал Кузе, зачем пришел, она посмотрела на меня, как на пришибленного.

— Аристарх, совсем с головой не дружишь?

— Я с ней очень дружу, вы сами между собой разберитесь, а меня нечего втягивать в ваши разборки, — я старался быть максимально спокойным.

— Передай Комару, что я не собираюсь с ним танцевать какие-то вальсы, — ощетинившись, ответила Калугина. — Надо ему, пусть с тобой танцует.

Моя миссия провалилась. Я обо всем честно доложил Валерке, меня удивила его героическая стойкость. Он словно был готов к такому ответу.

— Время еще есть, — сказал он тихо. — Она будет со мной танцевать.

— Да, — я старался поддержать друга. — Кузя такая непредсказуемая, — у Валерки был при этом такой огорченный вид, будто его лишили последней радости в жизни.

Началась напряженная подготовка к празднику. Каждая пара должна была разучить три танца: вальс, мазурку и полонез. Девчонки на трудах сами себе шили бальные платья. Парни во главе с Железной Марго несколько раз ездили в город, подбирали себе костюмы, рубашки, ботинки. Хореографом была Айседора, моей радости не было границ. Марго легко ее уговорила, и та взяла отпуск и переехала на время жить из города к нам на Клюшку вместе с Николаем Ивановичем. Репетиции проводились раздельно: пацаны еще не выбрали себе девчонок и поэтому репетировали друг с другом, вот тут по полной веселился Валерка. Он постоянно подтрунивал над напарником, себе он выбрал безропотного Чапу: “Нежнее… Крепче… Осторожней, не с бревном танцуешь… ну, и чего ты стоишь передо мной такой красивый”. Хохот в спортзале не утихал. Детдом погрузился в бесконечные репетиции, подготовка к празднику шла полным ходом. Железная Марго оказалась, как всегда, права: дурдома тогда нет, когда все заняты одним общим делом, которое всех объединяет. На репетиции ходил даже Щука.

В конце ноября нагрянули снег и морозы. Кроме уроков, самоподготовок, репетиций, появилось еще одно занятие, объединяющее всю Клюшку — хоккей. Мы могли в него играть, как сказала бы Пенелопа, денно и нощно. После ужина всех с трудом загоняли в спортзал после хоккейных баталий на репетиции по танцам. Я долго не мог собраться с духом и попросить Ленку стать моей партнершей на празднике.

Раньше девчонки меня никаким боком не интересовали, пока не появилась Ленка. Первое время я не обращал на нее никакого внимания, потом, когда она прислала записку, что-то случилось. На уроках я только и делал, что пялил на нее глаза и отводил их лишь тогда, когда наши взгляды пересекались. Я страдал оттого, что хромой, что, как мне казалось, невзрачный. Я стал нервным, раздражительным. Каждый день подолгу изучал свое лицо в зеркале и оставался разочарован, комплексуя по поводу своей внешности, даже спросил у Комара:

— Я красивый?!

— Как моя жизнь, — ответил, давясь от смеха, Валерка.

С тех пор, как в моем сердце появилась Ленка, прежняя жизнь кончилась безвозвратно. Мне казалось, что у меня слишком длинный нос, неровные скулы, глаза слишком маленькие, волосы слишком безрадостно белобрысы, много угрей на лице. Я изменил отношение к одежде, стал ходить по Клюшке в брюках, а не спортивных тянучках, футболки заменил рубашками. Все эти изменения быстро заметили на Клюшке, больше всех прикалывался надо мной Комар, хотя сам был по уши влюблен в свою Кузю. Он беспрестанно при всех называл меня “влюбленным Ромео”, на себя бы посмотрел. Когда Ленка первый раз в клубе позвала меня станцевать с ней “медляк”, я настолько оробел, что ноги сделались деревянными, сердце же так по-дурацки громко колотилось в груди, что мне казалось, что все это услышат. Вот так мы стали дружить.

Пенелопа была против меня, и когда я приходил за Ленкой, всегда выслушивал в свой адрес много интересного. Не был исключением и этот раз. Я долго звонил в знакомую дверь, пока, наконец, ее не открыла Пенелопа.

— Мне бы Лену?

— Никаких Лен, топай себе на Клюшку, — озлобленно ответила Пенелопа.

— Не позовете Лену, я буду ночевать на пороге вашего дома, — твердо заявил я.

— Ну, и ночуй, если дурак, — и Пенелопа, собравшаяся закрыть дверь, вынужденно остановилась: на пороге появилась Ленка.

— Я сейчас, оденусь и выйду, — спокойным, уверенным тоном произнесла она.

— Никуда ты не пойдешь, — повысила голос Пенелопа.

— Тетя, я через час приду целая и невредимая.

Ленка накинула на себя полушубок, надела сапоги и подошла к двери.

— Елена, не смей выходить, — загородила ей дорогу Пенелопа.

— Я все равно уйду, — с горячностью ответила Ленка.

— Хорошо, иди, — как-то неожиданно обмякла Пенелопа, освобождая дверной проем.

Минуты три она провожала нас взглядом. Мы пошли гулять по вечернему поселку. Через минут сорок Ленка призналась, что замерзла.

— Домой? — спросил я. — Тетки не боишься?

— Нет, — ответила Ленка. — Она неплохая, только очень несчастная.

— Почему она такая в школе злая…

— Ты знаешь, кто такая Пенелопа?

Я пожал плечами.

— Это жена Одиссея, она долго ждала его, пока он вернется из походов. Моя тетка не дождалась своего Одиссея, поэтому у нее такой сложный характер.

Мы не заметили, как подошли к Ленкиному дому. Минуты две стояли у калитки, переминаясь с ноги на ногу.

— Отвернись, пожалуйста, я что-то спрошу у тебя, — смущенно попросил я.

— Для чего отворачиваться, — не поняла Ленка. — Спроси так.

Я посмотрел на Ленку, и душа моя ушла в пятки. Слова вылетели из головы.

— Ну, — подбодрила она.

Я с минуту собирался с духом.

— Cогласишься танцевать со мной на Новый год?

— Да, — коротко ответила Ленка.

— Ну, с меня сейчас танцор, — промямлил я.

— Зря ты так, Аристарх, — перебила Ленка. — Ты очень хорошо танцуешь, я видела на репетиции, и не надо стесняться того, что ты прихрамываешь, — она подошла и прижала свои губы к моему холодному лицу.

Я засиял. От нахлынувшего счастья меня пробило на смех, я что-то Ленке говорил, говорил, она слушала и улыбалась, зараженная моими эмоциями. Наконец мы расстались. Я жадно глотнул холодный ночной воздух и долго молчаливо провожал ее взглядом, чувствуя, как мое сердце зашлось от радости, взлетело до небес и снова вернулось на свое прежнее место.

Я вдруг понял, что влюбиться — это быть в постоянном волнении. До сегодняшнего вечера я таких аномалий за собой не наблюдал.

Отбой. Я никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок. В спальне было душно, я поднялся, открыл форточку, снова прилег. На соседней кровати беспокойно заворочался Тоси-Боси. Комара не было, он пропадал в спальне Кузи, и это надолго.

— Аристарх, можно я к тебе пойду, — заканючил Тоси-Боси. — Мне страшный сон приснился.

— Залазь.

Тоси-Боси с радостью юркнул в мою кровать. Его горячее дыхание что-то растопило во мне: я прижал к себе Тоси-Боси, заботливо укрыл одеялом.

— Аристарх, вы правда с Валеркой считаете меня своим братом? Я маленький, мне так хочется, чтобы у меня были старшие братья, — Тоси-Боси крепче прижался ко мне.

— Конечно, — шепотом выдавил я из себя.

— Здорово, — счастливо прошептал Тоси-Боси.

Сна как не бывало, все перемешалось в моей голове. Радостные воспоминания о проведенном вечере с Ленкой затопили всего меня, теперь еще восторг Тоси-Боси. Господи, как хорошо-то… Я чувствовал, как из груди выскочил комок и покатился по полу спальни.

Наверное, когда человеку на душе хорошо, он способен лучше понимать других, чем когда ему плохо. Я поймал себя на мысли, что Тоси-Боси, в сущности, очень одинок, и мне от этой мысли стало не по себе, и я почувствовал, как в эту ночь десятилетний Тоси-Боси стал для меня родным, дорогим, близким. Я прижал его к себе и погладил по макушке, он расплылся от счастья.

— А спинку почесать…

Стало вдруг так хорошо и спокойно, как бывает в кино, когда смотришь фильм.

— Тоси-Боси, хорошо, что ты мой брат!

Тоси от радости не закрывал рта, его голос звенел от волнения. Он по секрету сообщил, что собирается построить самолет, что в школе его не записали в драмкружок, потом еще что-то… Он так торопился мне обо всем рассказать, что проглатывал слова.

Я уже засыпал, а Тоси-Боси все продолжал говорить, и его дыхание согревало мне плечо.

До праздника оставалось чуть больше недели, когда после уроков ко мне подплыла Кузя. В ее поведении появилась легкая неуверенность. Она долго топталась вокруг да около, пока наконец решилась и смущенно выдавила из себя:

— Передай Комару, — она покраснела, — я согласна идти на праздник.

Нет, то, что Кузя с приветом, я всегда знал, но что с таким большим — не догадывался.

— И платье на себя напялишь?

— Без проблем.

— Клюшка выпадет в осадок.

— Ее проблемы! — Кузя лучезарно засмеялась.

Я быстро передал слова Кузи Комару, тот зацвел и мгновенно побежал к Кузе. Я посмотрел на друга: еще один потенциальный пациент для психушки. Через десять минут они явились передо мной сияющие и сказали, что готовы репетировать до потери пульса.

— Что? — дико заорал я. — Кузя, ты сумасшедшая!

— Мне это все говорят, — Кузя улыбнулась. — Готова уже в это поверить, — легко и непринужденно добавила она.

— Кузя, ты запарила меня своими заморочками, — фыркнул я в ответ.

— Ну, я не виновата, что я вся такая сложная, — парировала, улыбаясь, Кузя.

— Чересчур сложная!

— Аристарх, съешь сладенького, — Кузя подсунула мне мороженое. — Говорят, мозгам помогает, у кого они, естественно, есть.

Я посмотрел на Кузю, и на моем лице появилась улыбка. На нее нельзя было обижаться.

— Аристарх, не кипятись, ночи длинные, — успокаивал Комар. — Ты успеешь!

Начались упорные дополнительные репетиции. Кузя танцевала неуверенно и неуклюже.

Перед отбоем Комар на полном серьезе спросил меня:

— Аристарх, целоваться умеешь?

— Теоретически или на практике?! — иронично поинтересовался я.

— На фига мне твоя теория, — буркнул Комар. — Мне надо научиться целоваться. Я никогда с девчонкой не целовался.

— И что? — спросил я, интуитивно чувствуя в словах Комара подвох.

— Тренироваться давай! — серьезно произнес Валерка и пристально посмотрел на меня.

— Что?! — крикнул я. — Я смотрел на друга и не мог понять: он меня разыгрывает или все, что он говорит — это серьезно. — Комар, тебе адреналинчика не хватает. Скучно стало жить на Клюшке?

— Нет, просто я влюбленный, — признался Валерка. — Первый раз и так сильно.

— Как все запущено, — покачал я головой.

— У тебя разве не так с Ивановой?

Я промолчал.

— Тихий, давай договоримся: если у меня когда-нибудь родится сын, — Комар на секунду призадумался, — я его назову…

— Только не Аристархом, — взмолился я.

— Уговорил, как ты хочешь?

— Артуром! Мне это имя нравится.

— Заметано, — заверил Комар. — Когда у тебя родится сын, назови его Егором.

— Хорошо, сделаю по-твоему, — пообещал я.

Праздник неумолимо приближался. Проблема была с платьем. За неделю сшить было уже нереально, тем более что Кузя уроки домоводства злостно пропускала, и трудовичка заявила, что не стукнет ради Калугиной палец об палец. Я сразу понял, выход только в одном — сразу купить готовое. Марго опустила нас с Комаром на грешную землю: денег на покупку нового платья на Клюшке больше нет. Началась истерика. Каждая репетиция между Валеркой и Кузей превращалась в выяснение отношений. Я, как мог, сглаживал их разногласия, как ни странно, у меня это получалось. До вечера осталось три дня, платья не было.

— Все решено, — решительно произнес Валерка. — Я перебрал все варианты, — он сделал паузу. — Осталась только Санта-Барбара.

— Ни за что, — вскочил я как ошпаренный. — Если ты туда пойдешь — ты мне больше тогда не друг!

— Аристарх, не будь занудой, — взмолился Комар.

— Ты ополоумел. Ты обещал мне забыть дорогу в Санта-Барбару, — закричал я. — Думаешь, Кузя будет в восторге, если узнает правду?

— Она не узнает! — буркнул Комар.

— А если узнает? — продолжал давить я. — Что она подумает о тебе?! О Кузе подумай!!!

— Если ты такой умный, — вскипел Комар, — то придумай что-то. Она согласилась, понимаешь, — Комар посмотрел на меня, и я понял, насколько ему тяжело. — А я не могу достать ей платье, потому что я шляпа.

— Я достану тебе деньги. Завтра до обеда у тебя будут деньги.

Комар вытаращил на меня глаза, остолбенел, наверное, подумал, что у меня снова бред и температура.

— Аристарх, не чуди. — Где ты возьмешь такие деньги: сам, что ли, вместо меня пойдешь в Санта-Барбару?

— Я тебе все сказал, — тихо, но уверенно повторил я. — Деньги у нас завтра будут!

— Хорошо, если завтра их не будет… — Валерка со значением взглянул на меня. — Не держи меня тогда, харе?! Кузя должна быть в самом лучшем платье.

Я кивнул головой. Сразу после разговора с Валеркой я направился в воспитательскую. Мне нужен был Большой Лелик. Он был на месте, играл в поддавки с Тоси-Боси.

— Леолид Иванович, — обратился я, залившись проклятой краснотой. — Мне надо с вами переговорить один на один.

По моей интонации Лелик понял, что это серьезно.

— Паша, — обратился он к Тоси-Боси, — доиграем через минут пятнадцать. — И Большой Лелик посмотрел на меня, словно спрашивал: столько времени хватит? Тоси-Боси без обид оставил нас одних в воспитательской.

— Леолид Иванович, — кинулся я в бой. — Одолжите деньги. Кузе необходимо на вечер купить платье.

— Почему ты просишь деньги, а не Комаров?

Я не ответил на этот вопрос.

— Он же тебе никогда не вернет этих денег, — Большой Лелик продолжал с интересом наблюдать за мной.

— Никто и не заставляет его это делать.

— Однако, — изумился Большой Лелик, вскинув брови.

— Я верну вам деньги. Заберите мою пенсию, которую я получаю по инвалидности.

Лелик уставился на меня.

— Не надо, Аристарх, мне твоей пенсии. Поедем завтра всей толпой покупать Калугиной платье.

— Леолид Иванович, вы… Вы… самый классный.

— Правда, что ли? Мне этого здесь еще никто не говорил, — добродушно засмеялся Большой Лелик.

Проблема Кузи была решена. На следующий день платье было куплено, к нему Айседора прибавила свою чешскую бижутерию. Когда Кузя оделась во все это богатство, перед нами стояла Королева.

Праздник начался ровно в семь вечера. В спортзале специально вырубили свет. В темноту зала под музыку стали заходить пары со свечами в руках. Ими зажигали факелы, закрепленные на стенах спортивного зала. Мы с Ленкой Ивановой, как ведущие, зажгли главный факел. Сто пятьдесят свечей и пятнадцать факелов по бокам оживили зал. Это была задумка Айседоры. Когда гости увидели пацанов в строгих темных костюмах с бабочкой, девчонок в платьях, с прическами, с веерами в руках, то выпали в осадок. Даже Папа от удивления издал какой-то восторженный звук. Все пары стояли по периметру спортзала, не было только Кузи с Валеркой. Айседора придумала для них в последний миг специальный выход. Музыка резко остановилась. Затрубил горн, потом послышалась частая барабанная дробь. Четыре пацана внесли задрапированный тканью ящик из-под мусора. Иваныч, трудовик, из него придумал классные закрытые носилки. Все напряглись, никто же не знал, что в носилках. В центр вышел Комар. Николай Иванович, муж Айседоры, и отдал ему свой белый костюм, заботливо подогнанный Айседорой под фигуру Валерки. Выглядел он в белом костюме супер-класс. Валерка плавным движением руки откинул ткань с носилок, и все увидели сидящую на табуретке Кузю в нежно-голубом платье. Какая она была в нем красивая! Как она держалась, какая на ней была прическа! Не все сразу поверили, что это Кузя. Они с Валеркой были первой парой, которая открыла Праздник Вальса. Большой Лелик потом сказал мне, что Кузя в своем платье была похожа на Наташу Ростову.

Последними выступили Айседора с Николаем Ивановичем. Такого проникновенного танца, такой легкости в движениях, воздушности в руках я ни у кого еще не видел.

Праздник всем понравился. Кузя была избрана Королевой вальса, ей на голову закрепили золотистую корону из фольги.

— А Кузя наша правда ничего, — восторженно произнес Комар. — Классно выглядит!

— Это комплимент или повод подраться, — Кузя лукаво улыбнулась. Она краем уха услышала восторги Комара.

— Комплимент, — Валерка сиял от счастья.

В общем, вечерок выдался ничего себе.

На следующий день Папа на линейке всем объявил, что Клюшка в полном составе, вместе с воспитателями, на зимних каникулах отдыхает в загородном лагере. Все были счастливы.

За день до отъезда испортилась погода.

И все же мы классно отдохнули, накатались на лыжах. Все возвращались в прекрасном настроении, но, когда въехали на территорию Клюшки, обомлели…

Дубы были спилены, вместо них остались два пня — по колено человеку среднего роста, срезанные точно под прямым углом. Тоси-Боси первым добежал до них, потрогал руками и расплакался.

— Им было больно, — жалобно заскулил он.

Все были в трансе.

— Это нельзя так оставить, — Марго уверенными быстрыми шагами направилась к парадному крыльцу Клюшки.

— Счас она вставит Колобку пистона, — ехидно заметил Чапа.

— Ему от него ни тепло, ни холодно, — угрюмо парировал Никита. — Колобок свое обещание выполнил — спилил деревья. Чтобы ему не мешали, сплавил на неделю Клюшку в лагерь. Хитро придумал.

— Дерика надо наказать, — Щука с прищуром посмотрел на Никитона. — Его надо сделать оботравшем!

Все недоуменно посмотрели на Командора. Быть “оботравшем” на Клюшке было редкое наказание, но самое страшное. Решение об этом принимал только Командор на туалетном собрании и назначал “шестерку”, которая должна была все сделать. От “оботравша” отворачивались все обитатели, он становился изгоем до самого выпуска. С ним нельзя было заговорить, сидеть за одним столом в столовой, партой в классе, даже койка его переносилась в другое место, поближе к двери. Администрация Клюшки, узнав, что воспитанника сделали “оботравшем”, оперативно принимала меры, чтобы несчастного перевести в другой детский дом, но нехорошая слава и туда доходила, от этого нельзя было скрыться. Это было позорным клеймом на всю жизнь.

Сделать директора “оботравшем” — на такое на Клюшке за время ее существования еще никто не решался.

— Если вы трусите, то это я сделаю сам, — уверенно произнес Щука.

— Мы это сделаем вдвоем, — все посмотрели на Никитона, тот был спокоен, только немного бледноват.

— Мы сделаем Колобка Вонючкой, — заверил всех Щука, а нам было страшно, потому что каждый из нас понимал, какие после этого Клюшку ждут репрессии. Колобок такое никогда не простит.

— Еще было бы классно у него украсть печать, — неуверенно предложил я. — Моя

усыновительница печать всегда носила с собой, боялась ее потерять.

— Аристарх, — восторженно воскликнул Комар, — не зря у тебя светлая голова.

— Идея неплохая, — поддержал Никита. — Пропажа печати — это будет здорово.

— Но кто это сделает? — Комар беспокойно оглядел всех нас. — Печать же в кабинете и в сейфе?!

— Сига еще не такие замки открывал, — Щука широко улыбнулся. — Колобок сдуется, как проколотая шина.

Сигу в поселке знала каждая собака, в милиции на него собрали пухлый том бумажек, но ничего реально с ним сделать не могли. Вальке было всего одиннадцать лет. Сига был невзрачен, маленький, щупленький, вечно сопливый из-за хронического гайморита. Его квадратная, коротко стриженная голова была в шрамах. Родители, чтобы маленький Сига никуда не исчез в период их загулов, привязывали его веревкой к отопительной батарее. Когда он однажды сбежал, стали сажать на цепь в собачью будку. Поселок возмутился, требовал привлечь таких родителей к ответственности, но как только раскрылся талант Сиги к воровству, таких требований к участковому больше не поступало. Мать Сиги пропала, поехала с мужиками в лес, и больше никто ее не видел. Через полгода нашли какие-то обглоданные зверьем человеческие кости в лесу, но милиция особо не выясняла, кому они принадлежат. Отец Сиги сел в тюрьму за убийство.

На Клюшку Сига попал уже вором в авторитете. За год своего обитания он с удвоенной, утроенной энергией промышлял на новом месте по комнатам, складам, каптеркам. Вальку безжалостно избивали за воровство, он клялся больше не воровать, лил крокодильи слезы реками, но остановиться не мог.

Через два дня парадная дверь кабинета Колобка была измазана толстым слоем дерьма. Проблем, где его взять, не было: в свинарнике этого добра хватило бы на все двери Клюшки в метровый слой. Вонь на втором этаже стояла невыносимая. Клюшка от души потешалась над директором-“оботравшем”. “Колобок обдристался”, — с нескрываемой насмешкой передавали друг другу обитатели и мчались на второй этаж, чтобы собственными глазами убедиться, что директора действительно сделали “оботравшем”. Его уже больше никогда не называли Папой или Колобком, презрительно только “Вонючка”.

После полдника дерик выглядел разъяренным, казалось, он еще больше раздулся в размерах. “Папа ходил, как недоеный” — выразился Щука.

Вонючка построил Клюшку на хоккейной коробке и держал три часа, до самого ужина, допытываясь, кто из обитателей сделал паскудство с дверью. Он прохаживался вдоль рядов обитателей, вдыхая так тяжело, что подрагивали его широкие кустистые брови. Дерик грозно посмотрел на Командора.

— Это все ты, Командор хренов. Я знаю, что здесь не обошлось без тебя. — Вонючка грозно скрестил руки на груди и поджал губы, ожидая признаний от Командора. Его сразила широкая, открытая улыбка Щуки.

— Что вы, Сергей Владимирович, — Щука преданно смотрел в глаза Колобка. — Я на такую подлость не способен! Так опустить директора Клюшки. Убить такого гада мало! Узнаю, сам сделаю его “оботравшем”, — Щука вошел в роль. Он сделал шаг вперед и грозно обратился к притихшим обитателям. — Какая сволочь такое сотворила с нашим директором?! Он нам как отец родной, а вы его сделали чухлом на всю Клюшку, — разорялся Щука, и делал он это мастерски.

Обитатели давились смехом. В Командоре погиб артист.

— Щукин, достаточно, — хмуро произнес Вонючка. Макс мгновенно остановился.

— Это полный бедлам, — воскликнула сокрушенно Трехдюймовочка.

Дерик, окинув толпу обитателей не предвещающим ничего доброго взором, сообщил, что мы все его запомним надолго и что он возьмется теперь за Клюшку ежовыми рукавицами. Мы не знали, что такое ежовые рукавицы, но понимали, что Вонючка начнет зверствовать. “Я из вас сделаю сынов полка”, — грозно обещал дерик, проходя между нашими рядами.

На следующий день новое построение. Обнаружилась пропажа печати. Приехала милиция, допрашивали Щуку, Никиту, конкретно взяли в оборот Сигу. Бесполезно. Все клялись собственными матерями, их здоровьем, что ничего не знают. Вонючка обещал всех засадить в спецуху, но печать это не вернуло. Менты неприкаянно шарахались по детдому три дня и вынуждены были уехать несолоно хлебавши. Клюшка же долго и с удовольствием вспоминала историю падения Великого Колобка от Педагогики.

В два ночи я проснулся. Я открыл спросонья глаза и едва не свалился с кровати: прямо на меня в темноте таращился Никитон. У меня душа от испуга сбежала в пятки.

— Ты меня напугал! — Мое сердце еще продолжало заполошенно колотиться.

— Аристарх, халява есть небольшая, — шепнул Никитон. — Со свинарника мешок комбикорма нужно стащить, мужик сразу стольник дает, мне страшновато одному идти. Пойдем вместе, деньги поделим.

Я легко согласился, мне нужны были деньги для подарка Ленке. Я быстро оделся, Никитон осторожно открыл дверь спальни и выглянул в коридор. Бесшумно ступая по скрипящему деревянному полу, мы дошли до лестницы, быстро сошли по ней на первый этаж. Входная дверь была открыта. Никитон полез в знакомое место за ключами.

— Кто-то был до нас, — озабоченно произнес он. — Ключи не на том месте.

— Главное, что вообще есть.

Никитон согласился. Он достал из кармана куртки фонарик и посветил.

— Куда этот комбикорм надо отвезти? — спросил я шепотом.

— Во двор Трехдюймовочке, завтра она с нами расплатится.

— Значит, отвезем, — я взял ключи у Никитона, открыл двери свинарника, и мы зашли внутрь.

Свиньи захрюкали, издали зачуяв вошедших. Никита открыл дверь склада. Мы вдвоем взяли мешок и потащили к выходу.

— Аристарх, поищи, тут где-то в углу были старые санки, — Никита отдал мне фонарик, сам же остался на улице возле мешка.

Я пошел искать санки и через минуту вышел.

— Никитон… — голос мой дрожал. — Ты только это… — я не находил нужных слов, — не психуй, но там, на сене, кажется, лежит дохлая Стюардесса.

— Что? — вырвалось у Никиты, и он вбежал в свинарник.

Собака лежала на боку, оскалив зубы.

— Стюардессочка, — заплакал Никита и дрожащей рукой дотронулся до собаки и сразу отдернул, почувствовав, что руки прикоснулись к чему-то липкому.

— Аристарх, нормально посвети на Стюардессу, — приказал Никитон.

Я направил фонарный луч на собаку, ее шерсть была в крови.

— Ее убили! — с болью произнес Никита.

Его блуждающий взгляд остановился на бычке от сигареты. Механически он его поднял, посветил на него фонариком.

— Здесь был Макс, — сиплым голосом произнес он. — Это он Стюардессу убил.

— Не может быть, зачем ему это? — не поверил я.

— Не знаю, но это он убил мою собаку, и это он увозил на повозке комбикорм, его, видать, об этом тоже попросила Трехдюймовочка. Это все Щука. Только он один у нас курит “Бонд”. — Никита решительно направился к выходу.

— А комбикорм?

Никита остановился, повернулся.

— Мне он не нужен, — крикнул Никита и скрылся в темноте.

Я постоял некоторое время возле мешка с комбикормом.

— И мне он не нужен, облезет Трехдюймовочка, шиш ей, а не наш комбикорм.

Я затащил мешок обратно в коридор свинарника, мимоходом с грустью взглянул на Стюардессу. — “Ну, если это ты, Щука, то ты заварил кашу!”, — после чего закрыл двери свинарника.

По субботам на Клюшке проводилась генеральная уборка: все мылось, скоблилось, приводилось в божеский вид. Комара в спальне не было, он генералил в рекреации, я с Тоси-Боси наводил порядок в комнате.

— Моего одеяла нет, — невнятно произнес Тоси-Боси.

— Кому оно нужно, — отмахнулся я. — Посмотри по спальням. Ты его подписывал?

— Да, — кивнул Тоси-Боси.

— Ты написал “Еремин” или “Тоси-Боси”, — поинтересовался я, улыбаясь.

— Не угадал! Я написал “МОЕ”.

Я чуть от смеха не грохнулся на пол.

— Тоси, ты ничего лучше придумать не мог?

— Но оно же мое? — наивно доказывал Тоси, не совсем понимая, почему я посмеиваюсь над ним. Его губы обиженно надулись.

— Одеяло не твое, — просвещал я. — Оно госовское. Мы все здесь госовские.

— Что такое госовское? — неутомимо допытывался Тоси-Боси.

— Госовский — это ничейный.

— Но я-то чейный, — возмутился Тоси-Боси.

— И чей же ты?

— Твой, — еле слышно проговорил тщедушный Тоси-Боси и прижался ко мне.

— Ладно, мой, не переживай! — я дотронулся ладонью до коротко стриженной головы Тоси и погладил его. — Иди, вынеси пока мусор.

Тоси-Боси выбежал из спальни с ведром в руках. Я взял дорожку, открыл окно, посмотрел, нет ли кого внизу, и принялся рьяно ее вытряхивать, так все делали на Клюшке. И тут из коридора послышался плаксивый крик Тоси-Боси. Меня словно током шибануло. Я выскочил в коридор, на полу лежал заплаканный Тоси-Боси, невдалеке вальяжно стояли Щука с Каблуком и Чапой.

— Чо, Сильвер, по морде прибежал мне настучать? — оскалился Щука, Каблук глумливо сзади издал невразумительный звук.

Меня затрясло от бешенства.

— Ну и чмо ты, Щука! — и сплюнул от омерзения.

Лицо Щуки перекосилось.

— Этот инвалид на голову сказал, что ты, Командор, Чемпион Московской Олимпиады, — противным гнусавым голосом пролепетал Чапа и глупо улыбнулся.

— Заткнись, плесень, — рявкнул Щука, и Чапа закрыл варежку. — Что ты сказал, повтори! — Щука вплотную подошел ко мне. — Я не расслышал.

— Ты — Человек, Морально Обосранный, теперь все услышал?

На шум из спален выбежали обитатели и с напряжением уставились на нас.

— Ты представляешь, Сильвер, во что ты вляпался, тебе даже Комар не поможет.

— Не очень!

— Я ж тебя по стенке размажу, — и Щука звезданул меня кулаком по лицу.

И тут я сам себя испугался. В меня такой бес вселился, я как чумной набросился на Щуку, повалил на пол и принялся что есть мочи колошматить его кулаками, в бешенстве приговаривая: “Убью, убью, убью!”

Все произошло настолько неожиданно, что все оторопело смотрели на яростно отбивавшегося Командора. Никто не ожидал от меня такой прыти. Все считали, что я слабосильный, прячусь за спиной Комара, а сейчас его рядом не было.

Вперед протиснулась Кузя.

— Аристарх, мы с тобой, — закричала она.

Щука навалился на меня, я коленом ударил его под дых.

— Ах ты, сука, — дико закричал Щукин, достал из карманов брюк нож-выкидушку и, порывисто обхватив меня ловким движением руки за шею, приставил к ней нож. — Я прирежу тебя, хромоножка!

Все испуганно шарахнулись от Щуки. Тоси-Боси испуганно закричал и, выпучив глаза, побежал вниз звать на помощь. Кузя также опешила.

— Щука, — переведя дыхание, как можно спокойнее произнес я. — Убери нож!

— С разбегу об телегу! — ноздри у Щуки нервно задрожали.

— Щука, отпусти Сильвера, — вмешалась Кузя. — Это нечестная драка. Сафрон безоружный, отпусти!

— Счас, — Щука перехватил нож удобней. — Валила бы ты, Кузя, отсюда от греха подальше. Это наши разборки.

И тут вышел Никитон. Я даже не знал, что он также был в числе зрителей.

— Макс, — размеренным голосом произнес он. — Отпусти Сафрона, или ты мне больше не друг.

— Как напугал, что я в штаны натрухал, — издевательски заметил Щука.

И тут он дико взревел. Я со всей силы, как собака, впился зубами в его руку, хватка была мертвая, мне уже было нечего терять.

— А-а-а-а! — орал он на весь коридор.

От боли Щука выронил нож, я тут же его подобрал. Не успел Щука оклематься, как уже я обхватил его за шею и приставил к ней нож.

— Ну, что ты теперь скажешь, Командор?!

Щука остолбенел, он никак не ожидал такого поворота событий.

— Сильвер, ты покойник! — тяжело дыша, прохрипел Командор.

— Ты мне это уже обещал с Комаром, — я набрал побольше воздуха в грудь. — Как видишь, я все еще живой!

— Аристарх, убери нож, — обратился ко мне Никитон.

— Чтобы потом Щукин мне его к шее приставил — не пойдет, Никита.

— Он тебя не тронет! — уверенно произнес Никита. — Щука, дай слово пацана, что не тронешь Сафрона.

Щукин молчал.

— Макс, — надавил на слове Никита

Все стали вокруг понемногу приходить в себя.

— Хорошо, — выдавил сквозь зубы Щука. — Слово пацана.

Клятвой “слово пацана” просто так никто на Клюшке не раскидывался. Я опустил нож и оттолкнул от себя Щуку. По коридору на полных парусах бежал Комар.

Комар с Кузей подхватили меня под руки и повели в спальню.

— Сильвер, я сделаю тебя оботравшем, — Щука полоснул меня взглядом, полным ненависти.

— Рискни! — ответил за меня Комар.

Мы стояли на расстоянии и смотрели друг другу в глаза. Никитон уже в спальне предупредил:

— Аристарх, будь настороже. Щука если задумал сделать тебя оботравшем, он это сделает.

После полдника Зажигалка попросил меня пойти с ним к директору. Я согласился. Когда Зажигалка увидел в кабинете Вонючки отца, лицо его засветилось, как елочная гирлянда. Он бросился к папане, обнял его руками за шею, радостно, возбужденно приговаривая: “Папа… папа, ты приехал, я так ждал, я так по тебе соскучился”.

— Все, достаточно, — угрюмо произнес мужик в сером костюме, отталкивая от себя сына. — Я приехал сказать, что твоя мать умерла в больнице.

— От чего? — глухо спросил Зажигалка.

— Она сама так решила, — отчужденно ответил мужик. — Оставила после себя записку с просьбой, чтобы я обязательно заехал к тебе, поинтересовался, как ты живешь, а ты не меняешься. Все такой же…

— Ты приехал меня забрать домой? — тихо и нерешительно спросил Зажигалка.

— Нет, — ответил тот осипшим голосом, — ты останешься здесь, ты не захотел жить с нами.

— Я не хотел жить с мачехой, — заторможенно поправил Зажигалка, песочная мечта рассыпалась безжалостно на его глазах, и он понимал своей детской душой, что не в силах это предотвратить. — Папа, я ведь твой единственный сын! Я хочу домой.

— У нас родился Ваня, — словно не слыша сына, гнул свое мужик. — Ему сейчас уже второй год…

— А как же я?!

— Лучше бы ты умер тогда в детстве, — вырвалось у старшего Лисовского. — Мы тебя тогда отплакали. Из-за тебя все, из-за того, что ты остался живой. И мать сошла с ума, и мне не даешь спокойно жить.

Мужик что-то еще говорил, даже жестикулировал руками, но Зажигалка больше его не слышал, его лицо было безжизненно, бледно, как воск. Слова отца его добили.

— Гуд бай, п-п-папаня, — ухмыляясь, выговорил Зажигалка, жутко заикаясь. — Ж-ж-женушке и В-в-ванечке п-п-привет.

— Хватит ломать комедию! — сердито произнес мужик.

— Я не ломаю никакой к-к-комедии, — продолжая хохотать и заикаться, произнес Зажигалка. — Я просто угор-р-раю, — и выбежал из кабинета.

— Что это с ним? — удивленно спросил мужик. — Вот и Ирма такой же была, это у них, видать, на генетическом уровне.

— Это стресс, — угрюмо и коротко ответил Вонючка.

Я был крайне удивлен, когда мне Комар сказал, что внизу, на вахте, на первом этаже, меня дожидается Айседора. Она действительно ждала меня внизу, вся она была какая-то зажатая, словно ее обмотали скотчем. Мы поздоровались. Она предложила прогуляться, я не отказался, благо, до ужина было еще около часа.

— Аристарх, — начала Айседора, — что бы ты сказал, если бы мы тебя с Николаем Ивановичем усыновили?

Я чуть не поперхнулся от такого поворота. Ее сообщение было неожиданным для меня, но не потрясло. В душе я всегда знал и чувствовал, что у Айседоры по отношению ко мне вспыхивают материнские инстинкты.

— Зачем вам это?

— У нас нет детей и никогда уже не будет. Раньше я была категорически против детей, боялась фигуру потерять, работу, а сейчас себя только проклинаю, что отказалась от материнства.

— Почему я?! — спросил я напрямик. — Вы же знаете историю моего неудавшегося усыновления. Не боитесь повторения? Потом, мне уже пятнадцать, старый я для вас уже. Вам бы взять к себе Тоси-Боси.

— Кто это?

— Классный пацан, мы с Комаром опекаем его. Вот ему действительно нужна семья, — я глубоко вздохнул. — Вы мне с Николаем Ивановичем очень нравитесь, и я бы, наверное, очень хотел бы быть вашим сыном и был бы хорошим сыном, но после Тихомировых у меня внутри, как после пожара. Да и к Клюшке я уже стал привыкать, прикольно здесь — каждый день борьба за жизнь. Скучать не приходится. И потом есть еще Комар, я без него никуда, так что вам бы пришлось брать нас двоих, а мы с Комаром — это жизнь без выходных, — я улыбнулся сравнению. — Зачем вам такой геморрой, возьмите правда Тоси-Боси, и вы никогда не пожалеете.

— Ты это серьезно?

— На все сто!

— Я переговорю с Николаем Ивановичем.

— Вот и славно, — и мы разошлись как в море корабли.

По дороге в корпус я встретил Большого Лелика.

— Аристарх, — обратился он ко мне. — Там в спальне Зажигалка закрылся. Ты бы с ним аккуратно поговорил, успокоил, чтобы парень сгоряча дуростей не наделал.

— Хорошо!

Я прекрасно понимал Зажигалку. Невыносимо больно, когда предают самые близкие, но, когда предают родители, невыносимо вдвойне.

Клюшка уже была в курсе, что папашка отказался от Зажигалки ради новой жены. Я несмело вошел в комнату и присел на тумбочку.

— Ян, — тихо произнес я. — Хватит тоску нагонять. Не убивайся так!

Зажигалка резко вскочил с кровати, и я увидел его лицо: бледное, искаженное болью. Он хотел мне крикнуть в ответ что-то обидное, но не крикнул, сидел на кровати, застыв неподвижно, качая головой из стороны в сторону.

— Хочется домой, — прошептал Зажигалка, — а дома нет. Моя жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы не эта проклятая Клюшка.

— Возможно, — согласился я после некоторой паузы. — Но в Клюшке тоже своя прелесть, — утешал я.

— Какая? — прошипел Зажигалка сквозь зубы.

— Пока ты здесь, можешь все время думать: “Когда-нибудь я вернусь домой”. — Мне самому было горько от этой мысли. — Я давно понял, мы никому не нужны, кроме Клюшки, — голос от волнения у меня заметно дрожал. — Вот смотри. — И я стал перечислять, доказывая свою правоту: — Щука родился в тюрьме, Смирнов с детства сирота, Чапиных родоков лишили прав за пьянство, Кузю вообще после роддома мамаша выбросила на помойку, через какой Крым, Рым и медные трубы прошел Комар, говорят, даже Железная Марго госовская.

— Вот и выходит, что Клюшка проклятое место.

Наши взгляды встретились.

— Этот козел — пустое место для меня, — после некоторого молчания произнес Зажигалка. — Он просто сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку моей матери, но все равно так больно, так больно, — и Ян заплакал.

Я растерялся, увидев плачущего Зажигалку.

— У тебя какой-никакой, но есть отец, — успокаивал я. — У меня никого нет. Знаешь, как бы хотелось иметь хоть кого-то наподобие родителей — взрослого, у которого можно было бы спросить совета, не боясь при этом выглядеть идиотом, кого-то, кто бы поддержал меня в трудные дни…

— У тебя есть Комар, — безучастно произнес Зажигалка.

— Да, — согласился я. — Комар, он для меня все в одном лице.

— Аристарх, ты иди, — попросил Зажигалка. — Я хочу побыть один.

— Хорошо, — согласился я.

Все мы на Клюшке страдаем от душевного невнимания.

Утро начиналось как обычно — с пронзительного, противного звонка. Большой Лелик зашел в спальню, Никита полусонно открыл глаза.

— Так, архаровцы, — скомандовал зычным голосом Лелик. — Пять минут на соплежуйство, и вы все поднялись по команде “Смирно”, — и с чувством выполненного долга Лелик направился проводить подъем в других комнатах.

Первые минуты в спальне царили покой и тишина, никто не собирался просыпаться, но по коридору зашлепали первые пары ног, послышался стук дверей в других спальнях, отрывки разговоров воспитателей.

— Блин, дверь не закрыта, не на вокзале живем, — возмутился Щука, выползая из-под одеяла. — Чем так воняет? — недовольно сморщившись, поинтересовался он. Рывком откинул одеяло в сторону, Щука в одних трусах подошел к двери, тупо уставившись на нее. — Блин, ну дерьмом же воняет, может, это ты, Никитон, с перепугу, — оскалился Макс. Он подошел к окну и открыл его настежь. Зимний, холодный воздух ворвался в комнату. — Вообще-то странно, я пришел в пять утра, запаха никакого не было, и туалет на этаже был закрыт, — Щука медленно подошел к своей кровати и неподвижно застыл на месте. — Что это такое? — на его лице застыло выражение ужаса.

Никитон в трусах нехотя подошел к другу и приглушенно с усмешкой присвистнул. Нижняя часть щукинского пододеяльника, которая находилась в ногах, была изгажена. Это был напряженный момент.

— Однако, Командор, ты “оботравш”, — констатировал Никита и пристально посмотрел на побелевшее лицо друга.

Щука, бедный и растерянный, как истукан стоял перед собственной кроватью и никак не мог понять, кто посмел сделать его “оботравшем”… Кто-то сделал его чмошником на всю Клюшку… Он никак не мог сообразить, кто этот смертник-камикадзе.

Щука плотно закрыл за собой двери, открыл настежь окно и выбросил одеяло с пододеяльником на улицу. Все его движения были спешными.

— Что, Командор, очко жим-жим?! — с насмешкой спросил Никита и вышел из спальни.

С утра Клюшка кипела, как чайник. Все уже знали: ночью Щуку-Командора сделали “оботравшем”. Напряжение, царившее с утра, сгущалось, даже воздух Клюшки пропитался страхом и дрожал в преддверии надвигающейся грозы. Всеобщее лихорадочное возбуждение было необычайно заразительным.

Никита перед завтраком подошел ко мне.

— Ты Макса сделал оботравшем?

— У меня не было выбора, я просто его опередил.

Никита некоторое время молчал. Повисло напряжение, вязкое, словно остывший соус.

— Все идет к войне, — мрачно произнес Никита. — Это у нас уже было два года назад, когда Макс с Батоном выясняли отношения из-за командорства. Но сейчас все серьезней. Я просто хотел тебе сказать, я с тобой.

— Ты?!

— У тебя что — так много друзей, что откажешься еще от одного?! — Никита с прищуром посмотрел на меня.

— Спасибо, — произнес я.

— На Чапу, Рыжего, Спирика также можешь рассчитывать. Я с ними уже переговорил.

— С нами еще Комар, — сказал я. — Никитон, когда завалим Щуку, давай жить без командорства.

— Меня оно так же достало, — признался Никита.

— Значит, будем готовиться к войне.

Никита, нахмурившись, молчал.

— Поможешь мне Стюардессу похоронить? — спросил он.

— Без базара, — согласился я. — Где хоронить будем?

— На нашем кладбище.

— Разве можно?!

— Кто запретит? — злобно ответил Никита.

— Нет, я не про это, — замялся я. — Просто кладбище человеческое, а мы там собаку.

— Стюардесса была в сто раз лучше многих из тех, кто на том кладбище лежит. Я ее похороню там, — твердо сказал Никита.

Я не стал переубеждать Никиту. Возможно, он был прав.

Запланированный хоккейный матч в последний момент поменяли на мини-футбол.

Ежегодно накануне 23 февраля — дня Советской Армии — в спортивном поединке встречались сборные педагогов и обитателей за общедетдомовский суперкубок имени Лукьянова. Традиция была заложена еще старым директором. Ажиотаж вокруг суперигры был необычен: за последние годы общий счет составил 2:2. Капитаном сборной педагогов была Железная Марго, Вонючка отказался от такой чести, сославшись на изобилие работы. Большой Лелик, Гордеева, Сигизмундович, Гиббон, Комар, Зажигалка, Стасик и я — вратарь — мы были костяк команды Железной Марго. Команду Клюшки возглавлял Щука, одним из нападающих был Никитон, он согласился войти в состав команды в последний момент, до этого категорически отказывался участвовать в суперкубке.

Вонючка выступил с приветственным словом. В спортзале произошло едва уловимое шевеление. Всех очень раззадорила фраза дерика “о вселенской любви к обитателям Клюшки”. После игру взял под свое командование физрук Свисток.

Болельщики шумели, галдели до посинения, половина спортзала отчаянно переживала за педагогов, вторая — также отчаянно за обитателей. Первый двадцатиминутный тайм окончился ничем, хотя опасных моментов было предостаточно. Многих поразило, с каким бесстрашием Железная Марго ходила в атаку, голевых ситуаций было предостаточно, но ворота так и не были распечатаны.

Второй тайм оказался еще более напряженным, закончившись счетом 1:1. Была назначена дополнительная десятиминутка. Все игроки от усталости и эмоций валились с ног, но глаза их светились азартом, игра всех увлекла. Периодически в зале гремело: “Судью на мыло”.

Дополнительное время не изменило счета, и была назначена после пятиминутного перерыва серия из пяти пенальти. Всеобщее лихорадочное возбуждение было необычно заразительно. Зал то замирал, то оживал. Первым гол в ворота обитателей забамбасила Гордеева, и зал восторженно заорал. Щука подошел к мячу и крученым ударом направил его в самый дальний угол моих ворот. После забитого гола с его лица не сползала самодовольная улыбка. Железная Марго, как заправский футболист, долго переставляла мяч с места на место, она ловила на себе взоры десятков глаз. Удар ее был несильный, но точный. Потом подошла очередь Лиса, он справился с возложенной на него задачей, мяч обжег мои пальцы и оказался в сетке. Счет после четырех пенальти был равным. Пятый, решающий мяч в ворота обитателей забил Сигизмундович. Счет стал 6:5 в пользу педагогов. Последним к мячу подошел Никитон. Он заметно волновался, от его удара зависело все. Никита долго готовил мяч, и так его ставил, и сяк. Я напрягся, как торпеда. Щука подошел к другу, что-то шепнул ему на ухо, Свисток жестко приказал Командору покинуть поле. Прозвучал свисток бить пенальти. Зал застыл, молчаливо наблюдая за Смирновым. Никита размахнулся, и… мяч пролетел намного выше ворот. В зале происходила несусветная суматоха. У меня внутри все оборвалось, мне стало страшно. Я понял, Никитон специально не забил гол и послал мяч выше ворот. Господи, что же он натворил-то, самоубийца. Его же Щука прибьет за поражение. Зал продолжал галдеть. Одни кричали, что гол нельзя засчитывать, другие доказывали обратное. Споры прекратил Свисток:

— Со счетом 6:5 команда педагогов выиграла суперкубок имени Лукьянова, — торжественно произнес он, но при этом не сводил укоризненного взгляда с Никитона.

Зал взорвался криками и рукоплесканиями. Щука в раздевалке накинулся на Смирнова:

— Ты специально поддался, — кричал, брызгая слюной, Щука. — Никитон, я от тебя такой заподлянки никак не ожидал.

Смирнов застыл, как восковая фигура.

— Зачем ты убил Стюардессу? — напрямик спросил он.

— Не трогал я твоей Стюардессы, — злобно буркнул Щука.

Никита достал из спичечного коробка бычок “Бонда”. Он не сводил глаз с бегающих глаз друга.

— Возьми его себе на память, — произнес он с пренебрежением. — “Бонд” на Клюшке куришь только ты, Макс. Зачем ты убил мою Стюардессу? Ты же знал, как я ее люблю, и ты ее убил. Ты после этого хуже врага.

— Смирнов, надень слюнявчик, — хорохорился Щука. — У тебя совсем крыша поехала? Какая-то старая собака для тебя важнее друга? Никитон, ты же мне как брат! — с надрывом произнес он.

— Макс, ты ненасытная утроба! — безжалостно произнес Смирнов, и на его лице застыло выражение брезгливости. — От таких друзей, как ты, надо спасаться.

Первую минуту Щука, выпучив глаза, смотрел на друга, потом до него дошел смысл сказанных слов, и с перекошенным от бешенства лицом он набросился на Никиту.

— Предатель, — в неистовстве кричал он. — Я тебя зачморю…

— Тебя уже зачморили, — и Никита, утирая рукавом рубашки кровь с разбитой губы, захохотал. — Командор оботравш, — кричал он громко на весь спортзал. — Оботравш… оботравш-ш-ш…

— Закрой варежку… — выкрикнул Щука в бешенстве и стукнул кулаком Никиту по лицу.

— Пошел ты… — Никита отхаркнул, сплевывая кровь на пол.

Щука, увидев кровавый харчок, оторопел.

— Никитон… — с отчаянием крикнул он. — Прости меня!!! Не хотел я трогать твою Стюардессу, она сама вцепилась в меня, когда я тащил этот проклятый комбикорм для Трехдюймовочки. Я ее просто пнул, и она сдохла.

— Поздно оправдываться, Макс, я с оботравшем не разговариваю.

Щука исподлобья хмуро посмотрел на друга и недовольно пробурчал:

— Не думал, что из-за какой-то собаки ты пожертвуешь другом!

Никита ничего не сказал, молча вышел из раздевалки.

Щука бросился на стенку и в бешенстве стал бить ее ногами.

— Падла… падла, — кричал он со злобой.

В классе негромко разговаривали, ждали Пенелопу. Ее все не было, ушла, как за смертью. Щука на шухере поставил Каблука, тот стоял, спрятавшись за стеклянными дверьми лестницы.

— Идет, — предупредил он наконец всех.

В классе мгновенно установилась мертвая, напряженная тишина. Через минуту вошла Пенелопа.

— Чувствуется, она с астралом сегодня в полном разладе, — съязвил Комар.

Пенелопа села за стол, резко придвинула к себе журнал и только собралась его открыть, как ее взгляд уставился на рядом лежащую сумку. Она медленно подняла голову и металлическим голосом, от которого у половины класса мурашки побежали по спине, вскрикнула:

— Кто рылся в моей сумке? — ее глаза забегали по классу.

Все замерли в ожидании грозы, которая вот-вот должна была разразиться. Пенелопа нарочито при всех высыпала на стол содержимое сумки. Ничего особого там не было: вывалился большой кошелек на прищепке, какие-то бумаги, две ручки, футляр с очками, карманный калькулятор. Пенелопа оглядела вываленное богатство придирчивым взглядом, лицо ее слегка смягчилось.

— Кажется, все на месте, считайте, вам повезло, — благодушно воскликнула она, ее руки машинально взяли кошелек и открыли его. Глаза ее округлились, казалось, они вот-вот вылезут из орбит. — Где деньги? — завопила она, остолбенев на минуту. — Какая сволочь посмела это сделать?! Дежурные… Кто своровал мои деньги?

Колокольникова с ужасом подняла испуганные глаза на Пенелопу.

— Не знаю.

— Что ты вообще знаешь? — Пенелопа не сдерживала себя. — Как к парням в спальню бегать? Я с утра до ночи вкалываю, как рабыня на галерах. Здоровье, жизнь трачу на таких дебилов, как вы! Иждивенцы, привыкли жить на всем готовеньком… Спиногрызы на шее у государства, — извергалась учительница. — Признавайтесь честно, кто это сделал? Я жду!

Класс потрясенно молчал, казалось, что все даже пригнулись.

— Она так будет ждать до конца света, — прошептал Комар.

Мне в отличие от Валерки было не до юмора.

— Трусы! — кричала Пенелопа. — Вас бы на войну, все передохли бы, как крысы, потому что ни к чему не приспособлены, ничего не умеете в этой жизни, кроме пьянства и воровства. Такими же вырастите, как ваши родители, и мне еще придется учить ваших недоумков детей, — Пенелопа тяжело перевела дыхание. — Пусть наберется смелости тот, кто украл деньги! — Никто не поднялся. — Не хотите признаваться, тогда я позову директора, пусть он вызывает милицию, и пусть каждого из вас при мне обыщут.

Класс молчал, Пенелопа поняла, одним криком она ничего не добьется, и изменила тактику.

— Кто выходил последним из класса, дежурная?

— Не знаю, — дрожащим голосом ответила Колокольникова.

— Бестолочь! — крикнула негодующе Пенелопа.

Колокольникова пристыженно молчала, опустив голову.

— Последними из класса, Белла Ивановна, выходили Комаров и Сафронов, — неожиданно встал и доложил Щукин.

— Кто это еще может подтвердить, кроме тебя? — с подозрением спросила Пенелопа.

— Я, — с готовностью поднялся Каблук.

Пенелопа преобразилась.

— Картина проясняется, — довольно произнесла она и сама не заметила, как от восторга потерла руки. — Комаров, значит, это ты деньги украл? Я в этом ни капли не сомневалась.

— Ничего я не воровал, — огрызнулся Комар.

— Я ложь за километр чую, — наступала Пенелопа. — Кроме тебя, на это никто не способен! — Щеки Пенелопы пылали, она смотрела на Валерку, властно вскинув голову.

— Не брал я у вас никаких денег, можете меня обыскать.

— И обыщу, еще не таких, как ты, обламывала и строила по струнке. Сумку на стол, — скомандовала Пенелопа. Грудь ее тяжело вздымалась, щеки пылали.

Комар поднял сумку с пола и кинул ее на парту.

— Ищите, — с отвращением произнес он.

Пенелопа выпотрошила содержимое сумки на пол, кроме тетрадей, трех учебников и пенала, в сумке больше ничего не было.

Они разъяренно глядели друг на друга.

— Где деньги? — допытывалась Пенелопа.

— Я у вас ничего не брал!

— Ах ты, трусливая тварь, — по-новому завелась Пенелопа. — Стоишь передо мной и нагло врешь!

— Я не тварь, — защищался Комар. — На себя посмотрите!

— Что ты сказал?

И тут случилось то, чего все меньше всего ожидали. Комар выдал такое, что все ахнули, открыв рты.

— Вы чокнутая! — воскликнул Комар запальчиво, его голос заметно дрожал от волнения.

В классе стояла неестественная тишина.

— Что? — опешила Пенелопа. Выпучив глаза, она замерла на месте, вся побледнев; потом сразу побагровела, ее охватил такой приступ ярости, что она не могла говорить.

— Что слышали, — ответил Комар.

— Чокнутая? — истерично переспросила Пенелопа, и ее голос, взлетевший до самых верхних нот, угрожающе повис над всеми. Она теряла контроль над собой. Ее щеки пылали от гнева, ладони были решительно сжаты в кулаки; ее всю трясло от ярости. Такой разъяренной ее никогда не видели.

Пенелопа подошла к Валерке, рука ее машинально поднялась…

— Только попробуйте меня ударить, думаете, на Вас управы не найдется! — Пенелопа замерла. Комар стоял бледный как смерть, подбородок его мелко подрагивал. — Думаете, если учительница, то все можно? Плевал я на ваши угрозы с высокой башни, и ничего вы мне не сделаете! — уверенно отрезал Валерка.

— Как напугал! — к Пенелопе вернулась речь, она посмотрела на меня. — Сумку на стол!

— Вы не имеете права меня обыскивать! — вспыхнул я.

Пенелопа нервно выхватила мой портфель и высыпала все его содержимое на пол. Вместе с книгами на пол посыпались денежные купюры.

— Вот и вор нашелся, — торжествующе воскликнула Пенелопа. — Сознавайся, Сафронов, кто подбил тебя на это воровство — Комаров? — Пенелопа наклонилась ко мне, лицо ее стало жестким, суровым.

— Я ничего у вас не брал, — сбивчиво оправдывался я. — Мне кто-то подложил эти деньги!

В классе повисла зловещая, неприятная, оглушающая тишина.

— Белла Ивановна, — поднялся Смирнов. — Сафронов не мог взять у вас деньги, не верьте Щукину.

— Милиция во всем разберется, — торжествовала Пенелопа. — Я уж расстараюсь, чтобы она занялась вами.

— Это все Щукин подстроил, — выкрикнула из-за парты Иванова.

Пенелопа от неожиданности повернулась к ней и вопросительно взглянула на племянницу.

— Ты чего лезешь, дура, куда тебя не просят! Сядь на место!

— Никуда не сяду! Мальчишки не могли своровать, они честные.

— Сядь, я тебе сказала, — злобно зашипела Пенелопа, — и помолчи. Дома я с тобой, маленькая дрянь, разберусь, — пригрозила она.

— Мальчишки денег не воровали, это…

— Сядь, я тебе сказала, — Пенелопа резко оборвала Иванову на полуслове и снова повернулась к Комару. — Видишь, что ты натворил, сколько ненужного шума. Твоих рук дело?

— Сколько вы еще будете нас мучить? Не трогали мы ваших денег! — воскликнул Валерка.

— Таких, как ты, Комаров, давить надо, как тараканов, — вырвалось у Пенелопы.

— Вы и так нас давите, скоро уже и дышать без вашего разрешения нельзя будет. Вы же, как кровосос, пока крови не напьетесь, не успокоитесь, — лицо Комара раскраснелось, губы дрожали, глаза казались больше и темнее обычного. — Сами не живете и другим не даете спокойно жить! Каждый урок как каторга! От вашего взгляда даже растения в классе вянут, мухи дохнут! Позвоните в космос, пусть они там вам карму полечат, а нас оставьте в покое! Мы нормальные, с космосом не контактируем.

— Да я тебя… — у Пенелопы перехватило дыхание, руки ее дрожали, глаза гневно сверкали. Она становилась похожей на безумную. — Я на тебя порчу наведу, — истошно завопила она, — я прокляну тебя и всю твою шайку… Прокляну!

В ее голосе было нечто такое, что заставило содрогнуться весь класс.

— Вы больная на голову, вам лечиться надо, а не детей учить! — Комар устало опустился на стул.

Я от ужаса зажмурил глаза, представив, что сейчас случится. Пенелопа с каменным лицом подошла к Валерке, размахнулась и влепила ему звонкую пощечину.

— Фашистка, — крикнул Комар. Его лицо стало мертвенно-бледным.

— Что ты сказал, недоносок? — Пенелопу трясло от ярости.

— Фашистка! — громко на весь класс повторил Комар. Он сыпал словами, как одержимый. — Вам бы в гестапо работать или надзирателем в тюрьме, но только не учителем в школе.

Трудно было сказать, чье лицо сильнее искажала ненависть: Комара или Пенелопы. Я оцепенело смотрел на них, стоящих друг против друга, не зная, что делать. Никто в классе не шелохнулся и не издал ни звука, лишь слышалось неровное, с присвистом, дыхание Пенелопы, прижавшей к груди кулачки.

— Я тебя сгною, ты у меня на коленях будешь вымаливать прощение, — в глазах Пенелопы плясали безумные огоньки, каких я раньше никогда не видел.

— Не дождетесь! — выкрикнул Комар.

И в этот момент в класс вошел Большой Лелик, он, видно, проходил мимо, услышал крики Пенелопы и направился узнать, что стряслось. Войдя в класс, он увидел перекошенное, озлобленное лицо Пенелопы.

— Полюбуйтесь, что натворили ваши любимчики! — самодовольно крикнула Пенелопа. — Они меня обворовали. Посмотрите на этого наглеца, — она указала на Комара, — он предводитель этой шайки, и вы его везде покрываете.

— Валерий никогда не был замечен в воровстве, может, вы ошибаетесь? — уверенно произнес Лелик.

— Я никогда не ошибаюсь! — заносчиво воскликнула Пенелопа. — Если я говорю, что это сделал он и Сафронов, значит, это так и есть, и они должны быть наказаны.

— Белла Ивановна, успокойтесь.

Комар с пацанами сгруппировались возле Лелика, как цыплята возле курицы.

— Не надо затыкать мне рот, — гневно воскликнула Пенелопа. — Думаете, что если Ларионова ваша подружка, то все вам можно!

Большой Лелик вспыхнул и тоном, не терпящим возражения, твердо произнес:

— На праве дежурного администратора я прерываю урок и приказываю учащимся покинуть кабинет литературы и идти в детдом.

— Что вы себе позволяете?! — вскипела Пенелопа, она не привыкла к такому повелительному тону, тем более от человека, которому напрямую не подчинялась. — Вы никто, чтобы командовать на моем уроке. Я никуда детей не отпускаю! — она подошла и спешно закрыла дверь на ключ. — Вы все уйдете через мой труп, — возбужденно крикнула она.

— Вы уже давно труп! — не удержался и выкрикнул Комар.

— Что ты сказал, недоносок? — лицо Пенелопы словно ссохлось.

— Вы давно уже труп! — повторил Комар. — Откройте дверь, я не хочу даже рядом с вами стоять!

— Ах ты, свинья, — заорала Пенелопа. — С аттестатом можешь попрощаться, я тебе устрою экзамены, — пообещала она.

— Да, заберите вы его себе, если он вам так сильно нужен, — лицо Валерки было мертвенно-бледным. Он, прихватив сумку, решительно направился по проходу к двери. Его примеру последовали другие ученики с последних парт.

— Я вас никуда не отпускаю, — нервно завизжала Пенелопа.

— Откройте двери сами, или мы их выломаем, — заявил Комар, и по его глазам Пенелопа поняла, Валерка действительно выломает дверь.

— Не открою! — намертво стояла Пенелопа.

— Белла Ивановна, — вмешался Лелик, напрягшись. — Не заставляйте детей совершать антипедагогический поступок!

— Что вы мне все указываете, как жить! — взорвалась Пенелопа. — Вы сопляк против меня!

В классе засмеялись, все было похоже на спектакль. Большой Лелик приблизился к Пенелопе и проговорил с расстановкой: “Я больше терпеть ваше хамство не намерен. Немедленно открывайте дверь!”

Что-то грозное и повелительное было в его голосе, манере. Он словно загипнотизировал Пенелопу. Она смиренно подошла к двери и открыла ее.

— Спасибо за понимание, — холодно поблагодарил Лелик.

— Я о вашем произволе доложу директору, я напишу жалобу в министерство, вы у меня попляшете, — прошипела Пенелопа.

— Пишите куда хотите, но я бы посоветовал вам искать новое место работы.

Лелик первым вышел из кабинета, и за ним мы все. В классе остались только Пенелопа и Щукин.

— Мы ничего не воровали у этой дуры, — доказывал Комар, он словно боялся, что Лелик ему не поверит.

— Мог бы мне этого не говорить! — невозмутимо произнес Лелик. — Через десять минут наблюдаю всех вас в детдоме, — скомандовал он.

— Нет, — твердо произнес Никита, — мы опоздаем. Нам необходимо поговорить со Щукиным. Это все он подстроил!

Лелик остановился в нерешительности.

— Хорошо, я буду вас ждать в воспитательской, — выдавил он из себя.

Когда Щука вышел через пять минут из класса, в коридоре его терпеливо дожидался Никита, на подоконниках коридора, как встревоженный улей, сидел весь класс.

— Щука, стой! — крикнул Никитон. — Ты Пенелопины деньги подложил Аристарху в сумку?

— Окстись, Никитон, — Щука изобразил на своем лице недоумение и заморгал невинно глазами. — Сафрон с Комаром сами их украли у бедной Пенелопы.

— Никогда не думал, Макс, что ты опустишься до такой низости, — в сердцах выкрикнул Никитон.

— Засохни, Смирнов, — раздраженно ответил Щука.

— Сам засохни!

Щука подбежал к Никитону и с размаху ударил его ногой в бок, Никита от боли согнулся в две погибели.

— Я же тебе сказал — не сокращайся, — с остервенением произнес Щука.

— Макс, — отдышавшись, произнес Смирнов. — Я вызываю тебя на “честный поединок”.

Лица бывших друзей были напряжены до предела.

— Я ж тебя раздолбаю, как дятел спичку, — сиплым голосом произнес Щука.

— Клювик не сломай, — живо парировал Никита.

— Смирнов, — неистово закричал Щука, — не провоцируй меня.

— Я не провоцирую, — спокойным тоном ответил Никита.

— Где и когда? — резко спросил Щука, он понял, что Никита с ним не шутит. — Если тебе так сильно хочется быть боксерской грушей, — Щука криво ухмыльнулся. — Только я жалеть тебя не буду, — предупредил он сразу.

— Сегодня в спортзале, сразу после ужина.

— Кто будет судьей? — по-деловому спросил Щука.

— Кузя!

— Что получает победитель? — голос у Щуки внезапно сел, словно у него пересохло во рту.

— Власть над Клюшкой.

— Побежденный?

— Линяет навсегда из Клюшки.

— Заметано, — кивнул головой Щука и, довольный, пошел в свою спальню.

“Честный поединок” был введен на Клюшке еще обитателями послевоенных лет. Через честную драку, в которую никто не имел права вмешиваться, решались спорные вопросы жизни обитателей Клюшки. Это был последний и решающий аргумент в решении назревшей проблемы. Отказ одной из сторон в участии поединка рассматривался как трусость и поражение. Проиграть в поединке не считалось позорным, так как двое честно и открыто при всех выясняли свои отношения.

Последний “честный поединок” был два года назад, когда Щука отвоевал у Батона командорство.

После ужина основное здание детдома вымерло. Все, начиная с пятого класса (малышню не пускали на такие поединки), столпились возле спортзала. Занятие по ОФП закончились досрочно. Свисток торопился, у него в восемь вечера была еще тренировка по волейболу в сельском клубе. Он несказанно обрадовался, когда сразу несколько обитателей напросились дежурить по спортзалу, ему не пришлось никого в этот раз заставлять. Он оставил дежурным ключ, сам же поспешил в сельский клуб. Как только он ушел, дверь спортзала открылась и в него ввалилось человек восемьдесят.

Большая часть обитателей, поддерживающая Никитона, сгруппировалась у одной стены, другая, за Щуку, более жидкая, у противоположной, в центре находилась Кузя в спортивных брюках и синей футболке. По правую руку от нее стоял Никитон, в синих спортивных брюках и красной футболке, по левую — Щука, также в синих спортивных брюках, но в светлой футболке.

Щука был сантиметров на десять выше Никитона, крупнее в габаритах, никто не сомневался в победе Командора, всех интересовал вопрос, как долго продержится Никита, его почти никогда не видели дерущимся.

Кузя заметно нервничала. Она подняла правую руку, зал сразу замер.

— Сегодня “честный поединок” между Смирновым и Щукиным, — громко объявила она. — Они выясняют право на командорство. Победителем считается тот, кто заставит противника сдаться и произнести это слово. Противник, не признавший себя побежденным, считается победителем. Всем все понятно? — спросила Кузя, взглянув на сосредоточенные лица Щуки и Никиты. — Как судья задаю вам вопрос: не хотите ли вы помириться?

— Нет, — глухо произнес Никита.

— Нет, — ответил Щука.

— Тогда начинайте, — скомандовала она и отошла в сторону.

У Щуки был особый природный дар — звериная жестокость. Он с малолетства усек — все в этой жизни решает только сила. Кто ею обладает, того боятся и уважают. Клюшка Щуку боялась, ненавидела и терпела — другого выхода не было. В драках Щукин был безжалостен, избивал до крови, и чем больше ее было, тем сильнее это его заводило.

Первым ударил Щука.

— Хук справа, — довольно прокомментировал он.

Смирнов устоял.

— Хук слева, — парировал Никита и отскочил на шаг.

Былая уверенность с самодовольного лица Щуки испарилась, он никак не ожидал от хлипенького Смирнова таких сильных ударов. Щука ринулся в атаку, он схватил Никиту за спину, подтянул к себе и, не обращая внимания на удары, которыми Смирнов его осыпал, нанес ему короткий, рубящий удар по голове так, что наблюдавшие за ними обитатели ахнули. Потом Щука нанес еще один такой же сильный удар, и Никита упал на пол к его ногам.

— Все, Никитон, — победно захрипел Макс, — сдавайся!

— Ни фига, — Смирнов, упираясь руками в пол, поднялся на ноги.

— Что ж ты такой живучий? — взбесился Щука, он прицелился и нанес кулаком удар по Никитиному носу. Брызнула фонтаном кровь. Смирнов зашатался, поднял подол футболки, вытер им нос.

— Сдаешься?

— Не дождешься, — прохрипел Никита.

Зал напряженно и безмолвно наблюдал за поединком, по условиям болельщики не имели права кричать. За любой крик судья мог назначить штраф виновному, вплоть до пачки сигарет. Никита чувствовал, что выдохся: в голове шумело, удары его были слабыми и неточными.

— Сдавайся, Никитон? — Щука держал Никиту руками за футболку.

— Не сокращайся, Командор!

Смирнов стоял перед ним, качаясь, с залитым кровью правым глазом.

— Сдаешься?!

Никита отрицательно мотнул головой. Щука повалил Никиту на пол и принялся бить его ногами по животу, спине, остервенело приговаривая:

— Сдавайся, козел… Ну… кричи… Проси прощения…

Никита, как мог, прикрывался руками от ударов. Его силы поддерживала только ненависть, — ненависть, переполняющая всю его душу. Последний удар Макса окончательно вырубил его. Кузя подбежала к Никите, опустилась на колени.

— Ну, Командор, ты и зверь! — произнесла она.

— Пошла ты, — выдавил из себя Щука, чувствуя на себе осуждающие взгляды собравшихся. — Смирнов, ты сдался, — Щука нагнулся над ухом Никиты.

— Нет! — Никита закрыл глаза.

— Щука, ты проиграл поединок, — уверенно произнесла Кузя. — Никитон не сдался! Ты больше не Командор Клюшки!

Щукин странно посмотрел на Кузю.

— Пошли вы все… — и под неодобрительное шушуканье он ушел из спортзала.

Обитатели с молчаливым осуждением смотрели в спину уходящему Щукину. Как только его не стало в спортзале, толпой бросились к Никите. Ему принесли воды, Кузя заботливо вытерла мокрым полотенцем с его лица засохшую кровь.

— Как ты? — участливо спросил Комар.

— Плохо, — признался Никита. — У меня все в голове шумит, и тошнит.

— Зачем тебе нужен был этот поединок? — спросила Кузя.

— Я хотел убить нашу дружбу.

— Убил?!

— Нет, — еле слышно произнес Никита.

— Никитон, ты самоубийца, — уважительно произнесла Кузя.

— Знаю, — и Никитон впал в беспамятство.

У него оказалось сильнейшее сотрясение мозга. Больше Никитона я не видел.

Комар сдвинул брови, он всегда так делал, когда волновался или напрягал память.

— Командорства на Клюшке больше нет, поняли? — Все обитатели молчаливо опустили головы. — Вы больше не шестерите, не санитарите по поселку. С этой минуты мы горой стоим друг за друга. Если Щука кого-то из вас тронет, мочим его, и он сразу поймет, что мы сила!

— Главное, самим не натрухать в штаны, — добавил Спирик, ему план Комара понравился. — Щука сейчас один, а нас много, надо перестать его бояться.

— Ну, если даже Никитон опустил его ниже плинтуса, — оживленно произнесла Кузя, и все вдруг заговорили, склоняя бывшего Командора. Они все вдруг почувствовали себя одной сплоченной семьей.

Вечером нас с Комаром вызвал к себе в кабинет Вонючка. Большой Лелик успел предупредить, что Пенелопа накапала на нас участковому заявление, и тот сейчас дожидается нас в кабинете дерика.

— Сейчас начнется! — и Комар первым вошел в кабинет Вонючки. Он старался держаться свободно и независимо.

Дерик сидел, нахохлившись как филин, участковый вальяжно развалился напротив.

— Рассказывай все начистоту, — Вонючка старался сохранить грозный вид. — От спецшколы вас уже ничего не спасет. Случай с воровством переполнил чашу моего терпения! — Колобок нервно теребил чье-то личное дело, скорее всего, Комара, а может быть, это было и мое дело.

— Мы не брали денег у учительницы, — за себя и меня ответил Комар.

— Все вы так сначала говорите, — раздался басистый голос участкового. — Вот отвезу вас двоих в городской КПЗ, получите там ночной кайф заблаговременно и во всем признаетесь, даже в том, чего не совершали, — мент упруго соскочил с дивана и подошел вплотную к Комару, зловеще его рассматривая. — Парень, колись, пока еще не поздно, или мы отдельно займемся твоим хромым дружком. Я чувствую, он нам мозги парить не будет, во всем сознается.

— Мы не воровали никаких денег, — возмутился я и в тот же момент почувствовал сильный удар по спине, от второго удара в глазах у меня потемнело.

— Это в рамках профилактики, — самодовольно прогундосил над моим ухом участковый, размахивая резиновой дубинкой.

— Вы не имеете права нас бить, — заступился Комар, но и по его спине прошлась дубинка участкового.

— Парни, — заботливо вмешался Вонючка. — С вами же говорят по-хорошему, без протокола. Есть еще возможность все уладить по-тихому, без скандала. Белла Ивановна еще не отнесла заявление в милицию. Я уговорил ее подождать, надеясь на вашу сознательность. Ладно, с Комарова нечего брать, — Вонючка повернулся ко мне. — Это будущий уголовный элемент, по нему давно тюрьма плачет. Я вообще удивляюсь, Сафронов, как тебя угораздило связаться с ним.

— Комар мой друг, и не смейте плохо о нем говорить. Он лучше всех вас, вместе взятых, на Клюшке.

Лицо Вонючки недовольно скуксилось.

— Их надо поодиночке допрашивать, тогда будет толк, — посоветовал дерик менту.

Комара вывели в приемную, я остался один в кабинете, по щекам текли слезы от боли и несправедливости.

— Хватит сопли жевать, — участковый подошел ко мне на расстояние вытянутой руки. — Кому из вас пришла в голову идея обворовать учительницу? Воровство — уголовно наказуемое преступление. Сафронов, тебе четырнадцать лет уже есть, значит, за свои поступки отвечаешь перед Уголовным кодексом, и никаких скидок на твою хромоту. Быстро говори мне, кто подбил тебя на воровство!

— Никто ни на что меня не подбивал! — заорал я.

— Значит, все на себя берешь, — хмыкнул участковый.

— Я не воровал, — упорно доказывал я. — Мы с Комаром не трогали деньги Пенелопы.

— Опять, пацан, ты за свое! — взревел участковый, нанося резиновой дубинкой удар по почкам.

Я от боли согнулся, стало трудно дышать.

— Я ж тебе говорил, не зли меня, не люблю я этого, — возмущался участковый.

— Виктор Иванович, — вмешался Вонючка, — аккуратней, чтобы синяков не было, такие детки сейчас пошли, — и дерик сокрушенно покачал головой.

— Я ж его не по лицу. Ну, что, будем сотрудничать с органами правосудия? — зарычал участковый.

— Я не воровал!

Резиновая дубинка взлетела вверх и нанесла еще несколько ударов по моей спине.

— Я не воровал!

— Какой настырный, — взбесился участковый. — Кто тебя спрашивает, воровал ты или нет. Деньги нашли у тебя, свидетелей полный класс, много даже для суда. Пойдешь основным участником, дружок твой соучастником, понял?

— Я не воровал! — твердил я, чем окончательно взбесил мента.

Он набросился на меня, завалил на пол и принялся дубасить меня по всему телу.

— Виктор Иванович, — остановил участкового Вонючка. — Профилактики на сегодня достаточно. До завтрашнего дня он одумается и во всем признается, правда, Сафронов?

— Я не воровал! — слабым голосом произнес я, облизывая языком спекшиеся губы.

— На вид такой тщедушненький, а с характером, — по-своему восхитился участковый. — Ладно, Владимирович, я пойду, у меня еще дела, сам тут с ними разбирайся. Если Поспелова принесет заявление, тогда этих двух гавриков завтра пусть подвозят в участок.

Вонючка с участковым обменялись рукопожатиями.

— Ну, и чего ты, Сафронов, добился? — взывал к совести директор. — Опозорил Клюшку на всю округу. Как собираешься жить, ворюга?

— Я не вор! — мне было до отчаяния обидно.

— Самый настоящий вор! — презрительно фыркнул дерик. — Пошел из моего кабинета, чтоб духом твоим здесь не пахло. Я к тебе по-человечески, а ты… — Вонючка сплюнул на пол. — Не признаешься к завтрашнему дню, палец об палец не стукну, чтобы тебя отмазать от колонии. Вон из кабинета!

Я не плакал. Мне и не хотелось плакать, потому что я знал, мы с Комаром ни в чем не виноваты.

— Сейчас сделаем примочки, — Большой Лелик сокрушенно качал головой, увидев синяки на моей спине. — К утру сползут твои синяки, Аристарх, как прошлогодний снег.

Большой Лелик с Комаром всячески меня подбадривали и успокаивали, хотя я в этом особо не нуждался, и все же было приятно.

— Участкового не бойся, — заверил Большой Лелик. — Я хорошо знаю начальника милиции, позвоню ему сегодня.

— Почему мы так плохо живем на Клюшке? — с надрывом спросил я у Лелика. — Неужели такая жизнь во всех детских домах?!

Большой Лелик не сразу ответил, задумался, было видно, что этот вопрос также его мучил, и он сам на него упорно искал ответа.

— Рыба гниет с головы, вот эту голову и надо убирать, я разве не прав? — выражение лица у Валерки было странное: наполовину задиристое, наполовину любопытное.

— В нашем деле нельзя быть таким прямолинейным, — произнес Лелик сдавленным голосом. — Директор — человек сложный, но я уверен, что Клюшка для него не пустой звук.

Комар открыл было рот, но так ничего и не сказал. В спальню как вихрь ворвался Тоси-Боси. Он танцевал, сам с собой кружил вальс. Мы с Комаром смотрели и не могли врубиться, что это с Тоси. Лелик от неожиданности даже крякнул.

— У меня скоро будут папа и мама. Они сегодня приезжали. Меня хотят усыновить, — радостно щебетал Тоси-Боси.

Мы с Комаром были счастливы за нашего Тоси-Боси.

Еще одно небольшое отступление. Очень важное для меня. Начальнику колонии пришла бумага, чтобы меня освободить условно-досрочно, это расстарались Большой Лелик с Марго. Мне осталось пробыть в Бастилии неполную неделю. Матильда сильно обрадовалась этой новости.

— Успеешь книгу дописать? — поинтересовалась Матильда.

— Обязательно, мне осталась только концовка.

— Буду с нетерпением ожидать! — Матильда внимательно посмотрела на мою ощипанную голову, коснулась ее рукой. — С тебя будет толк, — неожиданно произнесла она.

Матильда бросила на меня грустный и нежный взгляд, один из тех взглядов, которые переворачивают душу.

— У меня все будет хорошо, — заверил я Матильду. — Вот увидите, я обязательно выбьюсь в люди.

Не знаю почему, но я был уверен, как никогда, что так у меня все и будет в жизни — я выбьюсь в люди. Мой трудный возраст подходил к концу… Я это чувствовал.

Начало марта было необычно плохим, слякотным. Снег вокруг Клюшки растаял, его сменила холодная, безотрадная сырость. Серые, грязноватые тучи низко нависали над детдомом, непрекращающийся ледяной дождь покрыл все окрестности Клюшки скользкой снежной жижей и лужами. А потом, после восьмого марта, снова вернулась зима, и снова захотелось жить, только, как потом оказалось, слово жить — понятие достаточно растяжимое.

Баба Такса пришла на дежурство раньше обычного. Ее об этом попросила Железная Марго. Переодевшись в каптерке, баба Таисия важно пошла по детским комнатам. На втором этаже было безлюдно. Часть обитателей ушла на дискотеку в сельский клуб, остальные расползлись кто куда, как мыши по норам. Такса, тяжело шаркая домашними тапочками, вошла в шестую спальню и застыла, потеряв от испуга на мгновение дар речи. Она медленно опустилась на пол, хватая ртом воздух. Придя в себя, на четвереньках выползла в коридор, и в таком виде я увидел бедную старушку. У нее было перекошенное лицо, словно ее чем-то тяжелым придавили.

— Ну, вы, Таисия Владимировна, даете!

— Там… — хватая ртом воздух, — он висит, — сдавленным голосом произнесла баба Тася и посеменила по коридору, кудахча, как сумасшедшая. — Я зашла, а там ноги…

Я со страхом зашел в шестую спальню. На крюке висел Зажигалка. Лицо его было сизо-синим, язык вывалился изо рта и мне показался таким длинным. Спасать его уже было поздно.

Я опустился на пол, обхватив руками колени Зажигалки и заголосил от отчаяния на всю комнату.

Рядом, на полу, валялась раскрытая тетрадь, его дневник. Я подтянул тетрадь к себе. На раскрывшейся странице черным фломастером крупно была написана последняя фраза, которая все объясняла: “Я никому не нужен”, — и три жирных восклицательных знака.

Поселковый клуб находился в перестроенном здании бывшей церкви. С предбанника любой попадал в зал, в центре которого находился повидавший виды бильярдный стол, по углам с двух сторон были расставлены теннисные столы, по стенам прибитые крючки для одежды. В дискотечный зал, в котором проводились все культурные мероприятия поселка, попадали с двух сторон: с улицы, через пожарную дверь и через первый зал.

Валерка в клуб пришел не один, в компании с Чапой и Спириком. Меня они так и не сумели уломать идти с ними. Теперь я себя постоянно пилю за то, что тогда не пошел с ними на ту злополучную дискотеку.

К девяти вечера в поселковом клубе народу было полная коробочка. Парни больше сидели, глазели, как танцуют девчонки. Щука вошел в зал с дымящей сигаретой во рту, он был под градусом, ноги его заплетались. Увидев Валерку, Щука пошел к нему.

— Базар есть, — развязно произнес он и ударил Валерку в грудь. — Выходи на улицу, если очко не жим-жим, — Щука разразился громким хохотом, привлекая к себе всеобщее внимание зала. — Поговорим, как настоящие мужики. Пришло время нашего с тобой, Комар, поединка, — он презрительно сквасил физиономию. — Не на жизнь, а на смерть!

Щуке нужен был позарез реванш после неудачного “честного поединка” с Никитой. Он сразу почувствовал, как Клюшка демонстративно от него отвернулась, власть неумолимо ускользала из его рук. Комар поднялся.

— Пошли, — спокойно произнес он, нахмурившись, направился к выходу, вовлекая за собой из дискотеки остальных обитателей Клюшки.

Спирик, предчувствуя беду, побежал на Клюшку за Большим Леликом. Встретив меня в коридоре на первом этаже, крикнул: “Щука за клубом с Комаром дерутся в честном поединке”. Я, как был в рубашке и кроссовках, так и побежал к клубу.

Тем временем толпа вышла на снежный пустырь. Первым ударил Щука, Валерка, потеряв равновесие, упал, но быстро вскочил на ноги и, сгруппировавшись, зафинтил Щуке под всеобщий одобряющий возглас толпы по скуле.

— Мочи его, Комар! — закричали вокруг.

— Кому ты это бакланишь, — Щука злобно взглянул на Чапу, тот от испуга вжал свою тощую шею внутрь куртки.

Все вокруг прижухли, как листья осенью, когда их неистово колошматит ветер. Щука отдышался. Его лицо передернула нервная судорога.

— Ну, все, Комар, — вытирая рукавом пуховика кровь из разбитой губы, прошипел Щука резким голосом.

Толпа вокруг застыла, словно окаменев, и казалось, что среди собравшихся обитателей Клюшки и сельских пацанов дышат только Комар и Щука. Валерка и Командор, встретившись взглядом, одновременно начали двигаться по кругу, сохраняя равное расстояние друг от друга. Они кружили, как волки, собирающиеся вцепиться друг другу в глотку. Первым нервы сдали у Щуки, он набросился на Валерку, повалил его на снег. Они перекатывались, трамбуя под собой снег. Комар сумел сгруппироваться и сбросил с себя Щуку. И тут нарисовался Большой Лелик. Его появление разрядило атмосферу. Лелик схватил Щуку за ворот куртки и оттянул от Валерки.

— Уйди, Толстый, не мешай, — в бешенстве проскрежетал Щука, его лицо было уже не красным, а бордовым. На мгновение взгляд полных ненависти серых глаз ослепил Большого Лелика, как свет фар при дорожном столкновении. — Здесь ничейная территория, ты здесь никто.

— Леолид Иванович, это наше дело, — запальчиво воскликнул Комар. — Нам раз и навсегда надо выяснить наши отношения.

Большой Лелик послушался Валерку, отступил.

— Все, Комар, теперь тебя никто не спасет, — насмешливо ощерился Щука. Губы его непроизвольно дернулись — как если б ему попала в рот какая-то гадость.

Щука выхватил из кармана пуховика нож-выкидушку и, резко развернувшись, накинулся на Валерку, ударив ножом в левое предплечье. Комар негромко вскрикнул и медленно осел на снег. Все потрясенно застыли. Первым очухался Большой Лелик. Он всей массой набросился на Щукина, завалил его на снег, забрал нож. Из клуба уже бежали взрослые разнимать дерущихся, но разнимать было уже некого. Лелик, тяжело дыша, поднялся, Щука сумел вырваться.

— Спекся ваш Комар, — голос бывшего Командора дрожал от злобной радости.

Щука прекрасно знал, его никто догонять не будет, он неторопливо пошагал в сторону Клюшки..

Вокруг Большого Лелика и Комара собрались обитатели Клюшки, все были всполошенные, как стайка воробьев. Я неотрывно смотрел на бледное лицо друга и не мог никак унять дрожь.

— Как ты? — еле выговорил я.

— Все под контролем, — успокаивал всех Валерка.

— Он же тебя ножом…

— Царапина, — беззаботно произнес Комар, но вид у него был совершенно изнуренный

— Точно?! — не поверил Лелик.

— Зуб даю, — заверил всех Валерка, и напряжение, царившее несколько минут, спало.

— Ну, тогда всем на Клюшку, — повелительно скомандовал Лелик. — Приключений на сегодня достаточно. — Он и те обитатели, кто был в клубе, еще не знали, что Зажигалки уже нет. Не знал этого и Комар.

Все с неохотой зашевелились, покидая поле битвы и обсуждая между собой детали состоявшейся драки. На пустыре стало тихо, на снегу остались сидеть Валерка и я.

— Сами дойдете или как? — спросил Лелик.

— Сами, — крикнул в ответ Комар, продолжая сидеть на снегу.

— Мы, Леолид Иванович, вас догоним, — заверил я, уверенный в том, что с Валеркой все нормально.

Лелик одобрительно кивнул головой.

— Заберите боевой трофей, — и Лелик достал злополучный нож-выкидушку.

— Мне он не нужен, — ответил Комар.

— А я возьму на память, — весело произнес я. — Это будет хорошая память о Клюшке.

Комар странно посмотрел на меня, слегка пожал плечами. Большой Лелик отдал мне нож, повернулся и, широко размахивая руками, направился по дороге на Клюшку. Мы с Валеркой с минуту молчаливо лежали на снегу.

— Небо какое сегодня звездное, — Комар был чересчур серьезен.

Я с опаской посмотрел на друга.

— Все нормально? — спросил я.

— Не совсем, — честно признался Валерка. — У меня затекла левая рука и боль в лопатке, и еще жуткая слабость.

Я почувствовал, как от волнения у меня перехватило горло. Обхватив Валерку за пояс, помог ему подняться на ноги.

— Пошли! — скомандовал я.

Мы шли по плотно утоптанному за день снегу. Метров через двести ноги Валерки подкосились, я его не удержал, и мы завалились на снег.

— Мне что-то совсем поплохело, — пожаловался Комар. — Дай отдышусь!

Он лежал с каменным лицом, скрестив руки на груди, и, не отрываясь, смотрел в небо.

— В глазах какая-то идиотская резь, больно смотреть.

— Давай в сельскую больницу, — предложил я. — Она здесь недалеко, за поворотом.

— Нечего панику разводить, пошли.

Валерка попробовал самостоятельно встать на ноги и не смог.

— Блин, — выругался он. — В боку жутко колет, — Валерка лег на снег и закрыл глаза. — Счас отдышусь и пойдем. Быть подрезанным, оказывается, больно, — он не смог удержаться от саркастической ухмылки.

Я с напряженностью глядел на закрытые глаза Комара, полуоткрытые посиневшие губы, мраморно-матовое лицо, и мне cтало не по себе. Мне вспомнился Зажигалка.

— Странно, — удивлялся Валерка, — крови нигде нет, — прерывисто произнес он. — Щука только царапнул меня.

— Не двигайся, я догоню Лелика, — выдохнул я и, не обращая внимания на протесты Комара, побежал догонять воспитателя.

Лелика я догнал быстро, и минут через десять мы были возле Комара. Он все так же лежал на снегу со скрещенными руками на груди. Лелик, как былинку, взвалил на плечи Валерку, и мы втроем направились в сельскую больницу. По дороге я всячески подбадривал Комара.

Больница была уже в двух метрах. В длинном одноэтажном деревянном здании светилось только два окна. Лелик осторожно усадил Валерку на заснеженные ступеньки крыльца, сам же принялся стучать кулаками по закрытой двери. Мне показалось, что прошла вечность, пока послышались неторопливые шаги по скрипящему полу коридора больницы. Дежурная включила свет на крыльце и громко, недовольно спросила:

— Кого там несет?

— Это из детского дома, — крикнул Большой Лелик.

— У вас есть своя дежурная медсестра, к ней и обращайтесь.

— Откройте дверь, — возмутился Лелик. — Нашего воспитанника пырнули ножом на дискотеке. Откройте!

Крик подействовал на дежурную.

— Сейчас ключи принесу, — буркнула она.

Я присел возле Валерки.

— Все будет нормально, потерпи, — успокаивал я друга.

— Что ты причитаешь, как по мертвому, — фыркнул раздраженно Комар.

Послышался лязг ключей, два поворота в замке, дверь открылась. На крыльцо вышла дежурная медсестра, поверх халата она успела набросить теплую кофту.

— Ну, что тут у вас стряслось? — недовольно спросила она, подойдя к привалившемуся к поручню ступенек Валерке. — Ходить-то можешь?

— С трудом, — выдавил он. — Тошнит, и голова кружится.

— Заносите его в ординаторскую, — скомандовала медсестра, — посмотрим, что там у него.

Большой Лелик собрался внести Валерку в больницу, но тот его остановил движением руки:

— Я сам! — И он сделал неуверенный шаг, потом другой, ноги снова подкосились, и если бы не поддержка Лелика, то Валерка точно бы рухнул на деревянный порог больницы.

— Вы что, пьяные? — дежурная подошла и потянула носом воздух.

— Не пьяные мы, — возмутился Большой Лелик. — Парню совсем плохо, вызывайте главврача!

Тон его голоса подействовал на медсестру.

— Не надо на меня кричать, — обиженно проговорила она. — Уложите парня на кушетку в коридоре, если он не может дойти до ординаторской. Я сейчас позвоню Нине Аркадьевне, — дежурная шумно ушла.

Мы с Леликом с трудом подняли Валерку и уложили на кушетку.

— Комар, сколько в тебе дерьма, — шутливо произнес я, чтобы хоть как-то разрядить угнетающую обстановку.

— Аристарх, счас по лбу получишь.

Вернулась дежурная медсестра.

— Попробуйте мальчишку раздеть, осмотреть надо, — обратилась она к Большому Лелику.

— Это мы с радостью.

Валерке от смеха свело судорогой лицо.

— Аристарх, перестань.

Комар попробовал сам снять с себя куртку, но не смог. Левая рука его не слушалась, она задеревенела и не сгибалась. Мы с Леликом помогли ему с курткой. Никак не получалось снять свитер.

— Разрежьте ножницами, — предложила медсестра.

Она сбегала в ординаторскую, взяла лежащие в банке из-под майонеза ножницы и ими разрезала Валеркин свитер. Быстро расстегнула рубашку, то, что мы увидели, по-настоящему нас перепугало. Вся левая сторона Комара была темно-свинцового оттенка. Такого же цвета была и левая рука, начиная от предплечья и до кисти рук. Крови нигде не было.

— И где ваше ножевое ранение? — спросила недовольно медсестра.

— Вот оно, — и Лелик показал на порез сантиметра в полтора.

Послышался скрип машины, хлопанье дверей.

— Почему больной здесь лежит? — сурово спросила вошедшая главврач.

— Он упал, — ответила медсестра, — пришлось его укладывать на коридорной кушетке.

Главврач, пожилая тетка в очках, подошла, посмотрела на безжизненно лежащего Валерку.

— Он что, спит?

— Я не сплю, — тихо ответил Комар. — Свет глаза режет, больно смотреть, и тошнит, — слабым, хриплым голосом добавил он.

— Меньше пить надо было.

— Он не пьян, его на дискотеке избили, — заступился Лелик.

— Что посторонние здесь делают? — возмутилась главврачиха.

— Мы не посторонние, — с обидой ответил Лелик. — Я воспитатель мальчика, а это, — Лелик указал на меня, — его лучший друг.

Главврач неторопливо присела на кушетку. Пощупала пульс, посмотрела зрачки, долго рассматривала свинцовую отечность, потом снова рассматривала зрачки. Ее лицо выражало смятение.

— Что-то серьезное? — поинтересовался Лелик.

— Более чем, — глухо ответила главврачиха.

Валерка безмолвно лежал на кушетке, он с трудом приподнял затекшие веки.

— Я умираю, — тихо и уверенно произнес он. У него были совершенно потухшие глаза.

— Ну, прямо-таки умираешь, — пробурчала главврачиха, но голос ее дрогнул. Она погладила Комара по волосам.

— Что, что с ним? — запаниковал Лелик, напирая на главврачиху.

— У мальчика, скорее всего, внутреннее кровотечение, мы не сможем его остановить. Слишком поздно.

Длинный коридор больницы медленно заполняло ощущение скрытого, подспудного отчаяния.

— Аристарх, выключи свет, — шевельнул губами Валерка. — Посиди возле меня.

— Комар, — взмолился я, чувствуя всю безнадежность. — Не вздумай умереть. Я тебе этого никогда не прощу!

— Хорошая шутка, — Валерка слабо улыбнулся. — Запомню! — Глаза его были закрыты.

Весть о том, что Щука ранил ножом Комара, мгновенно разнеслась по всей Клюшке, дойдя до каждого загашника. Обитатели толпами повалили к больнице.

“Этот день никогда не закончится”, — хватая шубу с вешалки, полушепотом, с горечью произнесла Марго.

— Он умирает, — выдавила из себя пожилая главврачиха, ее слова могильной тишиной повисли под потолком больницы и своей тяжестью придавили всех собравшихся в коридоре.

Мне словно на голову свалился кирпич. Я почувствовал необъяснимое стеснение в груди.

Обитатели Клюшки на улице, затаив дыхание, молча стояли на деревянных ступеньках больницы, перешептываясь между собой. Потом послышалось дружное: “Комар, ты наш Командор!”, отдающееся звонким эхом в каждом закоулке больницы.

Долетело оно и до угасающего сознания Валерки, он сделал последнее усилие и улыбнулся.

— Обнимите меня все, — прошептал он.

Кузя не смогла справиться с собой. С ней была истерика. Марго за плечи подвела ее к Валерке. Мы вместе: я, Кузя, Большой Лелик и Марго — стояли возле кушетки, на которой медленно умирал наш Комар, которого мы все любили. Он в последний раз бросил на нас слепой взгляд.

— Я не хочу умирать! — обессиленно простонал он. По впалым его щекам покатились две слезинки, углы иссохших губ оттянулись, как у обиженного ребенка. — Как больно! — с отчаянием последний раз выдавили его серые безжизненные губы.

Комар застонал и начал задыхаться…

Онемев, я неподвижно всматривался в лицо Комара, в его широко распахнутые глаза, пустые, как окна нежилого дома, в полуоткрытые губы, удивленное лицо. Я был совершенно раздавлен, пришиблен. Ко мне подошла Железная Марго, ее руки обвивали мою шею, голоса вокруг наполняли звоном уши. Горячая, тошнотворная волна гнева закипела у меня внутри.

— Комар! — отчаянно закричал я, но Валерка на мои крики предательски молчал. — Я ненавижу Клюшку! — орал я на весь коридор, не сдерживая больше свои эмоции.

Пришел Колобок. Он выглядел растерянным, пошептавшись с главврачихой, подошел ко мне. Я слушал его вполуха, кажется, он выражал мне сочувствие. В голове был такой шум, мне хотелось безумно одного — молча сидеть в кресле, в которое меня все-таки усадил Большой Лелик, чтобы, в конце концов, уснуть и больше ни о чем не думать, ничем не грузиться. Если боль ненадолго заглушить, она станет еще невыносимей, когда ты почувствуешь ее вновь. Напротив сидела Железная Марго, спрятав лицо в ладонях.

— Мне очень жаль, что все так получилось печально с Комаровым, — продолжал давить на клапаны Колобок, словно издевался надо мной.

Ему очень жаль. Мне так хотелось ему припомнить, как он нас Комаром чморил на Клюшке, но я не мог выдавить ни одного слова, горло пересохло. Я пытался заставить себя говорить, но, когда взглянул на каталку, где лежал накрытый простыней Комар, меня словно ударило электрическим зарядом. Я резко встал и направился к выходу. Я уже знал, что мне надо делать.

— Ты куда? — остановила меня Кузя перед выходом из больницы.

— Я скоро, — сдавленно ответил я.

— Если ты убивать Щуку, я с тобой! — Кузя резко выпрямилась с белым, как бумага, лицом и огромными глазами.

— Нет, — категорично ответил я. — Это мое дело!

— Теперь и мое! — и Кузя решительно пошла со мной.

Щука лежал в мятой черной футболке на своей кровати и тупо смотрел в потолок.

— Какие люди! — пьяно хорохорился он, увидев Кузю и меня. Его тонкие губы злобно растянулись. — Убивать пришли? Кишка тонка, — и он пьяно рассмеялся. — Я же Комару сказал: не на жизнь, а на смерть. Я слов на ветер не бросаю.

— Ты, Щука, свое отжил, — уверенно ответил я.

После гибели Комара моя ненависть к Щуке достигла космических размеров. Завязалась драка. Все происходило, как в замедленной съемке: Щука навалился на меня, я отбросил его. Кузя налетела, как курица, и со всей силы врезала Командору кулаком по физиономии, тот от боли вскрикнул. Я достал из кармана брюк выкидушку, которой Щука убил Комара и которую мне как боевой трофей вручил Большой Лелик. Щука увидел нож, мгновенно все понял.

— Сильвер, не делай этого! — испуганно закричал он, но было уже поздно.

Левой рукой я прижал к себе Щуку, правая же рука ударила ножом. Стальное лезвие плавно вошло в тело Командора. Пятно крови беспощадно увеличивалось на светлом свитере, на лице Щукина застыло выражение испуга, его глаза словно выкатились из орбит. На какое-то мгновение наступила полнейшая тишина, каждый из нас был поражен и изумлен происшедшим. Я даже больше, чем Щука.

— Козел, что ты сделал?

— Отомстил за Комара, — прерывисто дыша, произнес я, отбросив окровавленный нож в сторону. Меня все еще била неудержимая дрожь.

Пятно крови все шире и шире расползалось по щукинскому свитеру. От меня не ускользнул панический страх, мелькнувший на бледном лице Щуки. Он выглядел перепуганным до смерти.

— Тебя посадят, — медленно опускаясь на пол, прохрипел Щука, стараясь сохранить остатки самообладания и закрывая рукой разрастающееся пятно крови.

— Плевать, — ответил я, присаживаясь на пол напротив бывшего Командора и не сводя с него взгляда. — Зато такой сволочи, как ты, больше на Клюшке не будет.

Во мне не было ни капли страха — только гнев и презрение.

— Не хочу коньки отбросить, как Комар, — истерично вопил Щука, и лицо его внезапно стало безумным, нечеловеческим.

В этот момент зимний воздух потряс чудовищной силы взрыв. Комната содрогнулась от грохота, посыпались щепки, поднялась густая белая пыль. Меня подбросило в воздух, потом основательно приложило об пол. Я ничего не видел, только прикрывал голову руками от падающих обломков. С первого этажа вырвался столп огня, жадно и бешено пожирающий комнаты громадного кирпичного здания. Послышались детские крики, звон битых стекол, немного погодя прогремел еще один жуткий взрыв. От пыли было не продохнуть. Я почувствовал неприятную сухость во рту.

Часть потолка обрушилась, в дыре торчали ножки кровати. Клюшка вмиг наполнилась дымом, гарью и гудящей паникой.

Это взорвались затихаренные Колобком бочки с бензином в каптерке на первом этаже. Он их спрятал в корпусе от ревизоров, которые должны были со дня на день приехать проверять Клюшку. У пацанов был свой ключ от каптерки, где они любили курить. Скорее всего, кто-то из них оставил бычок на бочке, не подумав о последствиях.

— Пусть сгорит дотла эта проклятая Клюшка, — Кузя разразилась громким, режущим ухо смехом. — Так ей и надо!

Третьим взрывом Кузю выбросило в коридор. Все вокруг было в удушающем дыму, слышался звон битых стекол, паника обитателей и воспитателей. Я на четвереньках выполз в коридор и увидел Колобка, он осматривал комнаты на этаже.

— Кто-то еще есть? — спросил он меня.

— Кузя, — ответил я.

Мы быстро ее нашли. Колобок взвалил ее на плечи и понес к пожарному выходу.

В коридоре уже невозможно было находиться, дымом все заволокло, огня еще не было, но чувствовалось его скорое приближение.

— Сафрон, — донесся до меня отчаянный вопль Щуки. Он лежал на полу в своей спальне, не в силах подняться. — Вытащи меня отсюда.

Я зашел в спальню Щуки. Он дико кашлял, комната была окутана дымом. Я подбежал к окну, попробовал его открыть, оно оказалось заколоченным, как во многих спальнях.

— Сафронов, прыгай, — кричали мне с улицы. — Быстрее!

В коридоре послышался треск, огонь пробился на второй этаж и беспощадно сметал все на своем пути. У меня обгорели рукава куртки; волосы жутко пахли гарью.

— Сафрон, — Щуку из-за плотного дыма уже не было видно. — Не бросай меня здесь одного! Я не хочу сгореть! Мне страшно!

— Нет, — пересилив себя, произнес я. — Я не могу тебя пожалеть. Ты убил Комара.

— Сильвер, я не хотел его убивать, так получилось! — голос Щуки дрогнул. — Сафрон, прости меня за все! — этот щукинский отчаянный крик, словно электрический заряд, вернул меня к жизни.

Внутри что-то оборвалось. Вспомнились слова Комара: “Щука допрыгается, что его некому будет пожалеть”.

Я собрал с подоконника черный снег, стал им растирать лицо, голову, чтобы она была мокрой. Втянув в легкие как можно больше воздуха, подбежал к Щуке, взвалил его на спину и понес к окну.

— Сильвер! Ты Чек! — прерывисто дыша, прошептал Щука.

В самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.

— Макс, — на мгновение я прислонился к дверному косяку и утер лоб тыльной стороной ладони. Рука была в крови. — Ты только не умирай, слышишь меня!

— Постараюсь, — ответил Щука, закрывая глаза, навалившись на оконный косяк.

Макс умер в городской больнице под вечер от большой кровопотери.

Через три дня состоялись большие похороны. В пожаре погибло шесть воспитанников Клюшки, директор Колобов, воспитатели Сигизмундович, Гиббон и Трехдюймовочка, помешанная на кошках, бросившаяся в последний момент спасать любимого сиамца Родиона, мяукавшего с форточки третьего этажа. Ей удалось скинуть испуганное животное на снег, сама же выбраться Трехдюймовочка не сумела. Если бы не они, погибших могло быть намного больше. Похоронная процессия медленно вошла на территорию Клюшки, впереди цепочка детей несла искусственные венки. Снегопад, бушевавший всю ночь, только к утру угомонился. Стало тихо-тихо, только мелкий снежок продолжал сыпать. С погибшими в пожаре хоронили Зажигалку, Комара и Щуку. Гробы, обитые красной тканью, поставили на заранее приготовленные табуретки. Народу было много: вперемешку взрослые и дети. Тишина изредка нарушалась рыданиями, похожими на крик чаек. Из первого ряда в черном костюме вышел Большой Лелик. Его назначили новым директором Клюшки. Говорили, что хотели Железную Марго, но она отказалась и посоветовала Большого Лелика.

— Клюшку ждут новые времена, — произнес сдавленным от охвативших его чувств голосом Лелик. — Беда ее изменит, вот увидите! Я в это верю!

На обгоревшее здание Клюшки обитатели повесили полотнище, сшитое из простыней, на котором большими красными буквами было написано: “Мы вас любим!”

Внезапно налетел ветер и с силой вырвал плохо закрепленное полотнище и понес его по территории Клюшки, поднимая все выше и выше.

— Вот и улетела их душа, — прошептал кто-то.

— Отмаялись, — откликнулось в похоронных рядах.

Собравшиеся склонили головы. Ветер усилился и, гуляя по пустынному сгоревшему зданию, заголосил протяжно: “У…у…у-у-у”, — словно прося прощения.

В рукописи была поставлена последняя точка.

Утром на построении начальник колонии зачитал бумагу о моем условно-досрочном. Небо было неприветливое, в спину дул унылый ветер. Потом вышел подполковник Иволгин, главный по воспитательной работе в Бастилии. Все приготовились услышать очередную мораль, но он сообщил, что по дороге в колонию от инфаркта умерла Матильда и что теперь вместо нее будет какая-то другая тетка, я его уже почти не слушал…

В голове что-то ухнуло, словно внезапный выстрел… Листы с папки упали на асфальтированный плац и рассыпались…