Тщеславие

Словно нексати снова вспомниалась Анна Петровна Керн и почему-то в параллели с матерью. Кто объяснит, почему у него никогда не было теплых отношений с матерью? Вот и отсюда, от Кинеля,до Оренбурга - рукой подать. Но и тетя и он знали, что Сергей не рвется к матери, хотя изредка, когда она переехала после развода с отцом на родину, он бывал у нее. Пусть найдется писатель, который опишет его отношения с материью! Нет, он не был безразличен к ней. Даже проявлял какую-то заботу. Но что плавало всегда между ними? Они никогда не говорили об этом. Но развод с отцом как-то разделял их и словно унижал мать. Она былане такой уж и глупой женщиной, чтобы не понимать, что отец предпочел более мную, более образованную, и, возможно, просто более желанную женщину? Сергей жалел за это мать, как бы раскрывая часть жалости к самму себе: ведь если разобраться по сути и отец его сделал выбор, как сделала Земма: выбрала лучшее. Или отказалась от худшего. Только Земма оказалась умнее его отца: не стала идти на сближение с Сергеем (и, естественно, выходить замуж - в то время и такие девчонки на обычные погулюшки не шли). И не стала рожать детей. (Правда, отец-то выступал в другом качестве, когда родились они с сестрой). Чтобы потом убедиться - это - не та любовь. Земма тоже родила двоих. Только - сыновей. Значит, сильно любит мужа. Роберт случайно столкнулся с ней в Москве на вокзале - она уезжала в свой подмосковный городок, где ее муж занимался конструированием приборов для военной авиации. Роберт рассказал когда прикатил на солнечный юг к старым подругам и друзьям, что муж у Земмы несмотря на свои тридцать два года - уже полковник. Начальник суперсекретного отдела. Что городок - режимный. Детям - семь и пять лет (вот летит время!). Сама Земма будет защищать докторскую года через три, а кандидатскую она защитила еще четыре года назад. Вот так... Муж к сорока станет генералом. Это - точно (Сергей сильно ошибся: уже в тридцать шесть муж Земмы стал генералом и руководителем одного из секретных отделов по созданию противоракет). Мать больше не выходила замуж. Любила отца? Или боязнь осечки? Илипросто возраст? Женщина ее возраста после войны одиноких было так много, что женщине никто бы и такого глупого вороса не задал: почему, мол, живешь без мужика? Все знали, куда подевалис мужики. У него самого на весь класс - на тридцать восемь человек - толко у семерых были отцы. Да и то у троих - отцы, наверное, и не были на фронте: у одного был начальником ГАИ города, у другого - большая шишка в совмине, у третьего служил в органах и имел чин полковника. Таких на фронт не посылали - у всех была бронь. У Юрки отец был целым и невредимым. Но пришел домой после войны ах через три года. Юрка говорил, что отец воевал у французов, но домой Юркин отец добрался очень долго. Это потом они узнают про лагеря. И окажется, что часть, в которой служил Юркин отец, целиком сдалась немцам. А героического побега из лагеря не было: их освободили французы и тогда отец вступил в ряды французского сопротивления. Хорошо еще, что всего три года просидел где-то. Видно, за ним большой вины не было - рядовой он и есть рядовой. Как приказал командир...

Вот это все и называется жизнью... Нас выбирают, мы выбираем. И надо быть лучше других, чтобы тебя выбрали и держалсь за тебя. Может, он и не виноват, что хотел стать знаменитым поэтом? Чего ему не хватало? Девок завались. А... - Денег и славы! Он словно предчувтсввал свое будущее величие и оно естественно, прорывалось его отношением к другим. К старшим - как к безнадежным мастодонтам (стихи ведь писать н емеют!), к ровесникам - с позиций понимания своей исключительности: его стихи вед печатали! Пусть у него пока не было литературных вечеров - все это придет. Вот-вот он напишет самое главное. Надо только побольше писать. Это было до того, пока не вылил на него ушат холодной воды этот Липкинд. А ведь местный Союза писателей рекомендовал его на републиканский семинар как самого способного. Думали книгу его точно рекомендуют к печати. Наверное, в Союзе писателей свято верили, чтоб барабанный бой и здравицы в честь перевыполнения плана на хлопку или пуска очередной турбны - это и есть главное. А его стихи были даже лучше азиатских авторов: не до такой наглости хвалебные) если не считать схихов к юбилеям Ленина, Первомаю и другим датам. Да и в тех стихах он выглядел не так слюняво, что ли - сказывалась европейская порода, а не азиатский характер с "хоп" на все, что скажет начальство. Потому все искренне верили, что сборнику Сергея точно будет открыт зеленый свет после республиканского семинара. Видимо, и за кулисами местные литературные начальники говорили о нем доброжелательно. Оттого руководитель республиканского семинара лично взялся оценить сборник Сергея. И,как понял по коротким репбикам Сергей, дал его прочесть и другим приехавшим поэтам Акиму и Ойслендеру. Они редкими репликами только убеждали всех, что Липкин прав. Сергей птом долго думал, почему Липкинд без всякой грубости, без идевок, но точно и спокойно, в очень немногих словах дал оценку его стихам. Беспощадную оценку. Сергей убедился: буд он каким-нибудь хлюпиком с большим кадыком, восторженным идиотом, невзрачным и даже больше - Липкин пощадил бы его. Но тут он то ли решил, что такой красавец и здоровяк может прожить и без халтурной поэзии (мотался бы так из редакции в редакцию со стихами, на радио, на телевидение. Старел бы. Лет в пятьдесят начал бы деградировать. И - спиваться). Может, Липкинд поступил мудро? Он ведь не мог знать, что кроме хука с левой на семинаре он получит еще прямой в челюсть на личном фронте. И какой удар! А может, Липкинд хотел показать ему, русскому краавцу, что вот он, неболльшой, с лысой головой толстоватенький еврей - умнее и образованное его, руского Ванька? Чтобы Сергей на всю жизнь запомнил, что самый умный на земле? Да вродене похоже. Хотя потом, он не раз слышал: а кто на заводе главный инженер? Или: а кто изобрел теорию относительности? Или: а кто лучший скрипач в мире? Ну и так далее. Нет, Липкинд, скорее всего, не хотел, чтобы Сергей потратил годы на создание пустозвонных стихов, чувства которым придает толко сам чтец - иначе они мертвы. Наверное, он видел, как вот совсем красивый и здоровый Сегей предлагает свои стихи в разных литературных редакциях, как потом - он же - чуть потолстевший и привыкший врезать чуть больше меры с нимбом непризнанного гения, потом - лет через тридцать сломавшийся и спившийся человек, либо явный переросток (с сединами!) все будет играть в бодрячскую комедию.

Нет, Липкинд не желал ему зла. Он, наверное, думал: пусть будет просто крепким журналистом (прилежание и опыт научат!), чем вечным графоманом. Сергей понял все сразу и навсегда. Помнится, они шли из Союза, где главным событием дня стал приговор ему, Сергею. И как один из пишущей братии успокоил его: "Да брось, Сергей! Ты же знаешь - Липкинд - не поэт!". Сергей отмахнулся: "Не надо, не надо". (Ни успокоения, ни дискридитаци конечно много чего понимавшего Липкинда по сравнению с ними, глубокими провинциалами. А коллега продолжал: "Надо послать в Москву, в журналы, другим поэтам". Сергей не удержался и сказал: "Вот ты посылай!". - "А что и пошлю. В "Юность" пошлю. Или даже "Новый мир". Твардовскийне хуже Липкинда разбирается в поэзии. Понял?". Невзрачный коллега задиристо посмотрел снизу вверх на Сергея. И послал стихи. Был еще глуп, коль умудрился такой отзыв показать Сергей. Видимо, ему польстила обычная отписка: "Стихи ваши грамотные, вы хорошо владеете размером, иногда встречаются любопытные строки. Но письмо заканчивалось тем, чего показывать никому было нельзя. Обрадованный "грамотными"стихами бард не учел, чо главное в письме не это, а строки, которые Сергей запомнил на всю жизнь: "Вместе с тем до публикации в Союзном журнале ваши стихи не дотягивают. Чувствуется, что вы - человек начитанный и воспитанный на русской поэзии прошлого века. Оттого в ваших стихах есть интонации и от Фета, и от Полонского, и от Жуковского, - короче: тех поэтов, что ближе вашему мироощущению и миропониманию. Но ведь девятнадцатый век давно закончился и мировая поэзия (почитайте внимательно современных зарубежных поэтов - неделя подражания, а для представления, что поэзия движется и развивается. Вы же смотрите на мир через призму прошлого столетия". Сергея это письмо только убедило в правоте Липкинда: никому не нужна такая поэзия, которую создают они - "тихую", как его вечно восторенный коллега, или "громкую", так сказать, гражданскую лирику. И позже этот чисто книжный человек перешел на переводы местных поэтов, стал хорошо зарабатывать. А один раз под шафе, когда Сергей, как Бедиль, понял уже все тайны мира, хвастался ему: "Ты представляешь? Вызывает меня (и он называет довольно громкое им я в республике) и говорит: вот, мол, партийная газета просит стихи о Ленине к столетию со дня рождения, а у меня ничего нет. Самое ужасное - я улетаю послезавтра в Каир на конференцию, а потом буду на пленуме Союза писателей СССР. Ты сделай перевод. Я потом переведу тебя. Я доверяю тебе". Так и договорились. Радостный от высокого доверия он принес в редакцию перевод лауреата (а тот позвонил редактору, что все, мол, о'кей). И стихи были радостными. И с большим открытием: что никого мудрее и умнее, добрее и заботливее на земле нет и быть не может. Стихи понравились начальству и оно пожелало видеть их в новом сборнике лауреата, который уж был в наборе. Как тот потом впопыхах переводил самого себя - одному богу известно. Только на родном языке стихи оказались хуже. Сергей спрашивал у местных: "Чем хуже оригинал?". -"Не знаю", был ответ. Наверное Эдик очень хороший переводчик. Или на руски это луче звучит". А Сергей был уверен: лауреату не хотелось переводить какого-то литраа, он наверняка мучился знал ведь, что не его стихи (да и чувства и мысли, европейского человека, ему возможно, были не совсем понятны)... Но литраб после идания нескольки сборников переводв был принят в Союз писателей, получил в том же союзе должность референта, (теперь помимо переводов он писал для секретарей Союза еще и статьи для русских газет и журналов, в том числе и московских, а Эдик получил доступ к правительственной больнице и хотьи не первой категории, но все же правительственному распределителю. Там черешня была по сорок копеек, когда на рынке она была еще четыре рубля. Впрочем, об отовариваниях в этом магазине Эдик предпочитал не распространяться. Но Сергей не удержался и настоятельно посоветовал Эдику прочесть Трифоновскую повесть "Предвариельные итоги". Там действовал свой Эдик, с двумя небольшими различиями: трудился на туркменской литературной ниве и к тому же его мучила совесть. Эдик прочел повесть и реакция его была удивительна: "Старик! Ты, наверное, хотел бы меня уесть? Не так ли? Но это - не поделу. Мы просто обязаны им помогать. Это донорство. Понимаешь? - Донорство. Мы, великий русский народ, должны помогать развиваться национальным литературам. Понял? А твой Трифонов мудак. Он не понимает задач партии в области искуссва". ("Это - отзвук ег недавнего вояжа в Москву на семинар, где его, видимо, учили уму-разуму, как поднимать национальные лиераты. А через год дадут поездку в Финляндию по линии общества Дружбы народов и Эдик привезет оттуда джинсы и будет гордо носить их на своей костлявой заднице). Спорить было бессмысленно; что по сути думал Эдик - не узнать. Может, верил во все, что делал? Тогда - какой с него спрос? Но всего десятьлет спустя он навестил Эдика, лежащего в специальном отделении нерядовой психиатрической больницы. Эдик был привязан, требовал к себе Председателя Союза писателей, а то, угрожал он, пожалуется самому Первому секретарю ЦК, который его очень уважает. Потом, когда Сергей доберется до ноосферы, он увиит Эдика (странно - он был развязан) Эдик свободно парил в небесных кущах, а Сергей был поражен, что Эдик - здесь. Он ведь видел его в городе два дня назад живого и здорового. Просто похоронить за это время не успеют. А еще успеть умереть. Или сделать с собой что-нибудь (Эдик ведь с приветом - это теперь знали все). Сергей хотел выяснить, что заставило Эдика покинуть так хорошо устроенный для него бренный мир. Он долго гнался за ним (потом он выяснит, что в ноосфере они - на разных информационных кругах, в которых живет только их будущее. Из этих сфер невидимым потоком сходит информация, которая управляет всей их жизнью. И Сергей удивился, когда Эдик - информационный пласт - выдал ему черт-те что (чокнутый - что с него возьмешь!). Если бы он был перед ним живой - Сергей, возможно, и сказал бы ему кое-что. Он даже подумывал сказать. Если быне та самая последняя информация (странно - она была окрашена в синий цвет неужели мусульмане проникли каким-то непонятным образом в цвет трагеди, если у них повсем печальным поводом одевают только синее?). Эдик, как всегда безапеляционно вдавал Сергею: ты думаешь - это я? Вот чудак! Я - на земле сижу в секретариате Союза писателей. Очень важную статью пишу для Первого: "Кино и лтература: пут взаимодействия. "Видишь - им уже мало того куска, что отваливает им государство - хотят отщипнуть еще от киношного. Никто из них не умеет писать сценариев. Так это, старик, не беда. Появятся здесь столичные Давидзоны, договор перепишут - вместо шести тысяч - двенадцать, и все будут при своих интересах - и Махмудов, и московский Давидзоно". Сергей был удивлен такой смелостью Эдика. Но потом сооразил: отсюда же очень далеко до Союза писателей, и беседуют они с Эдиком где-то над Африкой. Ну точно над Африкой - жаром обдает лицо. И в правой руке горячо. Ага, понял, это он к солнцу повернут этой рукой. Сергей хотел повернуться другим боком, но передумал: какая разница? - Левую будет печь! А Эдик продолжал: "Тут, старик, ты узнаешь столкьо такого! Вот я, например. Посмотрел свой сайт (ты еще не знаешь, что такое сайт?). Эдик засмеялся. Ты еще многое узнаешь! Узнаешь, что скоро появится Билл Гейтс, а сайты - это ему из ноосферы придет информация. Ну, сайт - это мое информационное поле до тех пор, пока я ТАМ не дам дуба. Так вот слушай - у тебя же много шансов вернуться туда. Через пятьлет начнется гонение на русских в этой милой республике. Но нанут не с нас - с курдов. Этот миленький Горбачев (да, да, он станет генсеком после Андропова и Черненко) не сообразит, что началось. Важно, что произойдет с нами, русскими. Нас будут убивать, поджигать наши дома, в подземных переходах тысячные толпы будут насиловать русских женщин, а как апофеоз - по главной улице будут знать совершенно голых сотни русских девушек и толпы бородатых молодых таджиков будут погонять их и заставлять держать строй уколами кинжалов в красивые русские женские попки. Потом их голых отпустят лишних, а несколько десятков оставят для коллективных утех. Во многих местах русских не останется ни одного - когоне успеют убить, - убегут. Многие босиком и даже в ночной одежде. Но в столице будут русские войска - будут идти ожесточенные бои. Правительственные учрежденя будут по многу раз переходить из рук в руки. Но вахабиты сафганцами победят. До декабря девяносто восьмого. Потом им врежут узбеки - и поделом, потому что они, напившись разной крови, начнут бить и узбеков. А узбеки - это не русские тюри. Короче - я успеваю уехать в Камышин, даже не в сам Камышин - а рядом, в село. Протяну там всего три года: переводов не будет, пенсия - на три дня (это будет такой антирусский правитель Ельцин. Да, да! - он станет первым в истории России антирусским правителем с такой же шайкой. Ну как при Лжедмитрии II. Меня поведет куда сильнее, чем было там. Я умру в девяносто пятом. Сергей слушал удивительную информацию. И решил спросить - а как редактор партийной газеты, член ЦК и депутат Верховного Совета Овсяной?) он интересовал Сергея в первую очередь: ведь Эдик, из чисто шкурных интересов давно тут все разнюхал - (они же его все печатали).Ну что Овсяной? мигрирует, как все. Упадет так больно с большой высоты, что его не хватит и на три года - он умрет от инфаркта в девяносто четвертом. Его зам. Куликов, никуда не поедет - повесится там, на месте. Что с киншниками? - Все разбегутся. И поверь - большинство умрет, не дожив до двухтысячного года. Редактор из "Ирфона" Телятников - инфаркт. Кинорежиссер Овивян - инсульт. Ну и так далее. Сергей удивился: у Овивина отец был стаым революционером, был большим начальникмо и многое сделал для республики. Как и многие другие армяне. Эдик, как уж посвященный в тайну, сказал ему: "Да сармян и начнутся погромы. Будет землятрясение в Спитаке. Тридцать семей всего прилетит к родственникам, а исламское подполье распустит слух, что армянам отдали таджикские квартиры (можно подумать, что таджики сами могут от нуля построить дом. Строили те же русские и армяне). А уже потом придется Тринадцатое февраля 1990 года. Вот тогда возьмутся за русских. Эдик ехидно улыбнулся: "Что, интересно? Если бы ты не оказался случайно здесь - никто бы тебе этого не рассказал. Скажу самое главное. Мы, русские - пентюхи. Мы никак не отомстим за поругание русской нации. Пусть попробуют таджики приехать теперь в Армению! Да что в Армению - я узнал, что в Узбекистане на улицах будут убивать таджиков за одну таджикскую речь. Вот так узбеки запомнил им и покаанные трупы узбекских военнослужащих у дома правительства, и расстрелянных узбекских мальчиков. Одни мы - насилуют, расстреливают, отнимают имущество) старик! Даже с погранзастав русским не разрешат забирать ничего из своих домов, кроме личных вещей. По чемодану в руке - мужу, жене, ребенку. А мебель, холодильники, телевизоры - все будет объявлено ИХ собственностью. И представь: наша доблестная армия все это проглотит. Вернее - ее командиры. Вот так. Да ну что будет еще с армией - еще интереснее: ее без боя отдадут американцам, из ФРГ войска выкинут зимой в заснеженные поля. И мы все и всем простим! Нация лопоухих. Видимо, как те, кому созданы памятники на острове Пасхи. Большие, но дурные. И совсем заговорщицки Эдик добавил: "Нас", как мне кажется, изведут под корень. Потому что мы лопоухие. Не можем защищаться. И всем все прощаем. Самые злобные националисты из Средней Азии - имеют по сей день в Москве русские квартиры в три-пять комнат, хотя русских из этих республик изгнали благодаря этим "духовным вождям". Видите ли, им дали квартиры, когда они были депутатами Верховного Совета СССР, председателями разных творческих союзов и международных комитетов... Жаль, что я не могу самому себе передать эту информацию - ищацу вот на них. Роберт правильно сделал, что уехал за десять лет до этих событий. Он один, между прочим, из нашего поколения, ре получит инфаркт, не полезет в петлю, не застрелится - у него давно есть дело он уже отвык от Азии. Сергей знал причину - почему не погиб Роберт. Но - промолчал. Не этому сверчку объяснять. Эдик прищурился и вроде хотел закурить. Но здесь, как понял Сергей, никто не курит: "Самое обидное, что на исторической родине о нас никто и никак не позабодился. Не-е-т - комитет общества создали. Только все деньги из них разворуют местные чиновники. Вот такой мы народ, мой милый Сережа" (какая вольлность - подумал Сергей: раньше Эдик ближе чем на метр к нему не подходил - боялся, что поворачиваясь, Сергей заденет его локтем и вылетит у бедного Эдика минимум пару ребер). Но здесь НООСФЕРА - иной мир и иные отношения. Осмелился. Сергей хотел спросить про собственную судьбу - впереди ведь еще восемь лет до погромов, девят - до крушения страны, но Эдик предугадал его вопрос: "Ты, старик, переходный тип. Еще неизвестно, исчерпан ли твой информационный слой здесь до конца или нет. Между прочим - я тут общался с некоторым (Сергей понял: с теми, кто уже) так они говорили, что там, на земле, они чувствовали свое будущее. Иногда оно требовательно звало их. Вот так". Эдик опять сделал жест, словно собирается достать дешевые сигареты из кармана (это чтобы другие никогда не просили закурить. А он говорил: "А что? "Прима" - отличные сигареты", хотя в их среде сто лет никто таких не курил), Сергей знал этот его жест закуриванием Эдик сам себе создавал пузу для дальнейшего словоизвержения и придачи себе уверенности: боже мой, как он всегда натужно величественен был. Ну переводчик и переводчик и переводчик - что с него возьмешь! "Так что когда ТАМ говорят, что ноосфера - это мыслящее пространство, а кто-то не верит - ты не верь. Если, конечно вернешься ТУДА. Видимо, дела твои плохи, раз мне разрешили общаться с тобой. Здесь все знают!" - Эдик хитровато и победоносно улыбнулся.

Сергей хотел спросить, где находятся информационно-объемные сгустки многих знакомых, ну тех, кто еще ТАМ, ВНИЗУ, а здесь очередные слои уже показывают, что с ними будет в ближайшие дни, недели, месяцы, годы. Эдик радостно пояснил ему, что гоняться по ноосфере за всеми знакомыми и знаменитостями нет никакого резона. Во-первых, очень скоро понимаешь, что мир устроен просто. Ну навроде той формулы; выраженной поэтом: "Любовь и голод правят миром". Эдик опять победоносно и ухмылисто посмотрел на Сергея: знает, или не знает он кому принадлежит эта строка. Пижон! Сидит над своими книгами думает, что никто ниего не знает. Нет, он скажет ему: "Все великое, земное, разлетается как дым!", - может, его потревожит эта мысль поэта там, на земле, как тревожила его. Уже после того, как он понял, что из него не будет ни шиллера, ни Гетте, ни Пушкина, ни, тем более - Маяковского (вот дурак - был уверен, что на свете сильнее кошки зверя нет!). И он сказал ему про великое, земное - может, его будущее потревожит его как-то? А то ведь он - непревзойденный мастер портрета - референт Союза! Мать твою ети!". Но сначала он захотел узнать, как связаться с великими или не очень, хотя бы с теми, кто давно уже здесь. Эдик сказал: "Это не сложно: ты садишься за столик вызова - он возникает сразу перед тобой. И если абонент занят, увидишь в цифрах реально время, когда он освободится. И его уже никто не займет. Трудно всегда пробиться к Платону, Сократу, Конфуцию, Христу и ряду других. А со всеми- просто. У вас на столике сразу возникнут все ноосферные приятности. Это, старик, тебе не водка с пивом!". Сергей почти благодарно кивнул головой и не без умысла словно про себя пробурчал: "Мавр сделал свое дело, мавр может уходить", - эта гнида наверняка знает Шиллера наизусть. Когда-то и он, Сергей, верил, что самая великая мысль у Шиллера не эта, а совсем другая. Он помнит, как наткнулся на нее, когда читал Жуковского (это был перевод какого-то стихотворения великого немецкого поэт. Стихи пленили слух: "Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий. Как поздно он поймет (лишь годам к двадцати шести), что эти стихи попали на его неуемное желание тогда женщин, вина, славы. Что все в мире не так. И словно Шиллер был виноват в этом, он перестал открывать его и даже ходить на спектакли по его пьесам, не слушал опер - сразу выключал радио - если в их основе лежали произведения Шиллера. Слушал только одну арию цакря Филиппа из оперы "Дон Карлос. Но все это не имело никакого значения, так как он понял, не там и не в том истина. Все просто. И в принципе - жизнь не имеет никакого смысла, если в ней нет настоящей любви. Вздохом протянулось бесконечно слово: "З-е-е-ем-м-м-а-а!". И утонуло непонятно в каком пространстве: толи в этой ноосфере, то ли в облаке, что вдруг возникало нечетко и реально перед ним. Опять жжет солнце. А, ладно, потерпим! Он и сам не мог понять - почему он не вызвал информационный блок Земмы, не узнал, какие дни ее ждут. И понял почему: с Земмой все было выяснено, ва все остальное было глупо. Ему захотелось только встретится забытым еще при жизни - то ли большевики не хотели такой фамилии в сов.поэзии с давно улетевшим сюда поэтом Райским спросить его: почему он не остановил то ли слишком банальной она была, чтобы ее помнить, издавать и переиздавать. Сергея тогда, в пятьдесят первом, когда он, школьник, принес стихи о Сталине в молодежную газету. Райский не только не отверг их, а даже - похвалил и напечатал в подборке молодых тадантов. С того и понеслось. Ну пусть о стихах о Сталине он не мог сказать правды. А потом? Да, Сергей бредил авиацией, ходил в аэроклуб. В тех стихах он скромно и гордо заявлял: "Простите, нас, вождь, что мы - еще соколята. Но цели нет выше, верней, чем соколом стать. Хранить наше небо. Такие у нас в стране ребята". Была еще в тех стихах какая-то чушь. Но - спасала "лесенка" Маяковского, пафос и отсутствие грамматических (а, наверное, и политических) ошибок. Вот теперь он поговорить с Райским. Спросит: ""Что же вы, Федор Федорович, не щелкнули ни разу по носу, не дали понять, что я гну не туда? Вам ведь было уже пятьдесят два и вы все заведовали молодежной газетой? Мудрым должны были быть наставником!". Он сосредоточился и тотчас перед ним предстал Федор Федорович - ну точь в точь такой, каким хоронили они его в семьдесят первом суховатый, чистенький, в хорошем костюме. Настоящий персональный пенсионер!

Сергей не здороваясь сразу набросился на старого поэта: "Что же это вы, Федор Федорович, не сказали мне тогда, в пятьдесят первом, что стихи мои пустозвоны и не несут никаких художественных поэтических открытий? Я столько связывал надежд с этой поэзией, будь она неладна!". Федор Федорович почти как Бдик сделал жест - вроде хочет закурить (интересно - что эти все люди в щепетильной ситуации пытаются закурить. Те, что курят, конечно) и, не найдя пачки сигарет сказал: "Извините, Сергей Егорович! Здесь вы мне все простите. Здесь познаете все истины в их обнаженной простоте, доступ к любым знаниям открывается в считанные мгновения (а, вы здесь недавно? - Так еще узнаете об атомном зеркале - то, что люди сейчас применяют на земле как накопители сведений - в картриджах, что используют жидкие и другие кристаллы - все это детский сад по сравнению с атомным зеркалом. В нем одном хранится информация за несколько столетий существования земли). Вы тут меня упрекнули за то, что я не подсказал вам, что в ваших стихах нет художественных открытий. Поверьте, друг мой, я был уверен, что стихи, подобно вашим, воспитывают молодежь в патриотическом духе. Я сам себе представлял, что такое художественное открытие. Ну как мы учились? - По вечерним школам, рабфакам. Потом война... Я даже думал, вам дан особый талант писать как Маяковский. Вы же знаете, что лично мне ближе всего были стихи Твардовского и Исаковского. Может, потому, что я сам - со смоленщины, а может потому, что в их стихах особенно в песнях Исаковского - ощущался такой дух русской деревенской жизни, его песни были так похожи на те, на которых я вырос. Видите, этот путь оказался тоже в глубоком снегу... В поэзии - все по другому... Вы знаете, сколько тех, кто пошел в творчестве чужих путем и забрел в тупик или в небытие, как я? Не только у нас. Этих творцов". - Тут Райский остановился и сказал: "да лучше сами потом получите информацию. Не удивляйтесь цифре --она со многими нулями. И вы там давно зафиксированы, так как в ноосферу все прерванное поступает беспрерывно". Сергей понял, что предъявлять претензии к Федору Федоровичу - бессмысленно. Он хотел спросить его о том же Сталине, Ленине, Шиллере и многих других, но что-то подсказывало ему, что он может улетучиться отсюда, двери этого мира захлопнутся и он не узнает того, что узнать просто необходимо. Ну, например, оправдалась ли теория известного журналистского интеллектуала Пупышева, знаток Хайяма и его верного последователя. Когда в редакциях собирались по какому-нибудь поводу, Пупышев, налив себе стакан сухача, каждый раз требовал права на первый тост, поскольку он будет читать Хайяма. Сколько знал его Сергей, Пупышев всегда ходил в одной и той же шляпе, одном и том же пальто (или плаще - смотря по времени года), а как-то раз Сергей совершенно случайно попал в дом к знатоку Хайяма и увидел прямо сцену из горьковской пьесы "На дне" - все так было бедно, протухше и сарайно. Этот последний оттенок придавало еще и то обстоятельство, что дом был одноэтажным, построен давно, наверное, сразу после войны, когда до сравнительно удобных хрущевок было еще лет десять. Сергей не увидел никакой мебели, если не считать стола (видимо, с помойки, потому что в это время людей интенсивно покупали импортную мебель и свалки и даже микрорайоны были завалены разной рухлядью, особенно панцирными сетками от железных кроватей, которые пацаны приспосабливали как будут над арыком, а взрослые - для сооружения изгородей для огородов. Вот такая, видимо выброшенная кровать и стояла у Пупышева, а возле стола - два табурета, на которых так и хотелось найти дату их изготовления. И - никаких книг. Потом Сергей узнает, что Пупышев служил на одной высокогорной заставе, там в библиотеке наткнулся на Хайяма и выучил все, что было близко ему по алкогольной части. Пили и в этот заход, стоя, потому что на кровать Пупышева никто не рискнул сесть, так же, как и на табуретки, которые могли разъехаться во все стороны от неосторожного движения на них. Пупышев и здесь прочел (уже просто на правах хозяина Хайяма):

Отречься от вина? Да это все равно,

Что жизнь свою отдать! Я возместишь вино?

Могу ль я сделаться приверженцем ислама,

Когда им высшее из благ запрещено?

Сергей тоже читал Хайяма и не верил, что в те времена можно было вот так безнаказанно выступить против ислама, если и в двадцатом веке продолжали обезглавливать в иных странах за непочтение к исламу или даже Корану. Потом, сравнивая переводы Румера и Тхоржевского, Сельвинского и многих многих других, он понял, как политизировали творчество Хайяма, делая из него безбожника и чуть ли не алкоголика. Но кто же из идеологов мог представить, что какой-то Пупышев поймет все буквально и каждый день будет заправляться: "сухачем", потеряв на этом и семью, и профессионализм. Пупышева никуда не брали из молодежной газеты и он сказал как-то: "Поеду на родину, во Владимир. Москва там - рядом, устроюсь".

Пупышев уехал поздней осенью, когда в садах Средней Азии еще висят на ветках кистья тайфи и сквозь плотную зелень листьев - золотистая хурма. А вскоре журналистская братия узнала, как устроился Пупышев на родине. У него в городе были племянники и земляки - друзья родителей (давно умерших). Оказалось, что на Рождество Пупышев сильно выпил у свояка. Тот заснул за столом, а Пупшев вышел по малой нужде, но обратном пути споткнулся, свалился в мягкий сугроб, где его и обнаружили утром уже прилично занесенного снегом. Поэтому Сергей спросил напрямую, безо всяких там дипломатичностей (а мы еще узнаем, почему он задал именно этот вопрос): "Ну и сколько вы со свояком выпили тогда?". - "Да немного, - ответил Пупышев. - У свояка была только одна трехлитровая банка самогонки. Да и ту мы немного недопили. Правда, днем мы у сестры выпили. Но - тоже немного, она за нами следила, чтобы мы не перебрали". Сергей понял, что там произошло. А Пупышев сказал: "Если не веришь, можешь посмотреть через атомное зеркало - только пожелай". Но Сергею это было неинтересно - смотреть, как пьяный мочится среди ночи, попадая и на штаны, все же справиться с брюками и падает в сугроб. Пупышев здесь уже несколько лет и наверняка он встречался со своим любимым Хайямом, если даже к тому и была приличная очередь из азиатов. "Ну, конечно встречался, - елки палки! - ответил Пупышев. - нет, ждал встречи я недолго. Сразу, как осмотрелся здесь, как мне объяснили, что к чему, я сразу же пожелал встретиться с Хайямом. Думал - что он скажет о вине и русском самогоне. Хотел узнать, как он умер - не перепил ли?". - "Ну и что?" - почти угрюмо спросил Сергей, так как понял, что и мысленная субстанция здесь, в ноосфере, несет все замечательные черты своего земного двойника...". Пупышев словно засмущался: "Да он совсем не такой, как его нам переводили. И совсем не алкаш. Тем более - не безбожник... Но должен заметить - интересный мужик! И - вежливый. Ни одного матюка по поводу тех переводов, что я ему проч1л. А ведь, старик, это был двенадцатый век!". - "И ислам", - добавил Сергей. "Что-что?" - не понял Пупышев. "Ислам, говорю. В Коране записано: "Ступай по земле не слышно". То есть, если перевести на наш, русский, это значит будь деликатным, поступай так, чтобы не создать неудобства или тем более - вдруг нечаянно не обидеть человека. Это ты носился с россказнями, что Хайям был безбожником и потому, мол, пил. И мы раз безбожники, то должны пить как и мудрец Хайям". - "Чем же ты тут доставляешь радость душе?". - "Вот, старик, интересный вопрос! Здесь же тела нету - одни души и полная информация о нашей жизни на земле. Мудрый, кто придумал эту ноосвферу!". Сергей решил пошутить над Пупышевым и сказал: "Да академик Вернадский. Ты его не видел здесь? Это - его теория, - и, помолчав, добавил: "Воплощенная в реальность". - "Пупышев простецки удивился: "Нет, я о таком не слыхал". - "Ну так встреться с ним, потолкуй. И о Хайяме тоже". Пупышев принял все всерьез и в знак благодарности сообщил Сергею: "Ты не бойся вызывать любого - хоть китайского мудреца Конфуция, хоть людоеда из Африки. Атомное зеркало переводит с языка на язык в миллионные доли секунды. Отлично все понимаешь. Я вот тут с Лумумбой разговаривал. Ну как с тобой. Не веришь?". - Верю, верю, - сказал Сергей. У него были уже другие планы. Он решил посмотреть через атомное зеркало и жизнь тех, кто ушел из жизни еще при нем, или кто был там, внизу, творил бессмертные газетные строчки, или переводил стихи разных народов для московских издательств (судьбу одного он прочитал. Он крутанул известные ему имена создателей национальной поэзии на русском языке и удивился пестроте картины: кто-то благополучно доживал на помощь детей, покинув одну из братских республик и даже гордился, я то переводил самого) дальше шел какой-нибудь лауреат, народный поэт, депутат и прочее), кто-то маялся в нищете (и чему удивился Сергей - даже в Москве. Эти кляли Ельцина за развал страны и разрушения единого культурного пространства (гонорарного - хотел подъе...ть Сергей, но язык в этот момент не слушался). Кто-то просто сменил профессию и стал бизнесменом, кто-то подался в деревню разводить кур. Все было интересно, все совпадало с его мыслями: каждый из этих людей занимался на земле тем или иным делом, чтобы возвыситься и тем самым получить доступ к пирогу - из еды, хорошей квартиры, курортов и женщин, конечно, если творец - был мужчиной. Сергей понимал, что он рассматривает только узкую группу лиц - знакомых ему по профессии. Но разве не тоже в живописи? В театре? Даже народный - пренародный на гастролях дал пощечину гримерше, что она не с той стороны поднесла ему парик. Значит, раз ты поднялся до вершин мировой славы, простую женщину можно вот так, по мордасам? А что? Если подумать - тщеславие - то же зло. Мопассан тот же. Уже давно здесь! И бас его никому не нужен! В ноосфере - все разумно. Пупышев сказал ему: "Старик! Здесь совсем не хочется пить. А если захочешь почувствовать что-то приятное - только подумай об этом. Какие-то волны проходят сквозь тебя. И музыкальные, и волны нежности, и другие, неведомые там. Куда приятнее сухачем более - самогонки ("Помнит", - отметил Сергей) хотя его занимали совсем другие мысли. В голове непрерывной чередой проносились имена знаменитостей всех стран и народов, глумившихся над теми, кто был для них простым быдлом. Это точно - одно из желаний славы - вот это понимание власти. Разве не могла бы та же гримерша шваброй по холеной морде народного съездить? Так ведь ее же и выкинули бы с работы - за срыв спектакля (с разбитой мордой народный не сможет петь Мефистофеля). Да и вообще - как посмела: он - народный СССР и лауреат. А ты кто? Вот именно... А ты кто? Мучительнее всего для Сергея было не то, что на нем, как на поэте, так точно коротко поставил точку Липкинд, и чем дальше по жизни, чем больше Сергей познавал мир искусства и мир поэзии в том числе, он понимал, насколько Липкинд был прав. Не знал он одного, этот большеголовый еврей: Сергею хотелось властвовать над людьми. С высоты своего величия, своего таланта делать все, что он захочет. Разговаривать со своими так, как захочет. Оскорбительно? - Ну конечно! Маяковский же позволял себе такое! Он усмехнулся: сейчас ему даже не хотелось встречаться с Маяковским, спросить, как да что, как его любимые женщины - собрал он их всех в одну кучку или шляются вразброд? Уже лет через пять после двух катастроф (ну, на самолете не считается - выжили, значит, просто авария) он засел снова за Маяковского, взял полное собрание сочинений в тринадцати томах и прямо в первом томе в автобиографии наткнулся на хамские строки о Горьком. Или хотел выслужиться перед системой, поскольку Горький в то время был на Капри, и было совсем не обязательно, что тот - вернется. Ну как бы там не было - и то, другое пкость. Потом он вчитывался в стихи и был поражен, сколько в них политического пустозвонства (конечно, надо было переорать в услужении власти всех этих не бедных Бедных, безименских, жаровых и несть им числа. Не переорал. Не забыли старого. В том числе и выход из партии перед революцией в годы столыпинской реакции. Начали пасти. Он сообразил, что его ждет пуля в лоб, как того же Андрея. И когда даже на юбилейную выставку никто из начальства не пришел) ну, если инструктора райкома партии считать за начальство - тогда другое. Но в принципе он понимал - конец не сегодня, так завтра. Может, кто-то и сообщил, что его вопрос решен окончательно и бесповоротно. Накануне же был весел в компании и даже увел оттуда на ночь прелестницу. И провел с нею сладкую ночь. Так сказать, последнее слово. Для потомков. И здесь остался пижоном - умереть - красиво. Пытались красиво умереть и Цветаева. А получилось вон как. В каждую эпоху люди умирают по своему ритуалу. Ещее двести лет назад для мужчин было делом чести умереть в бою или на дуэли. А женщины... Нет, из-за актрис к виску пистолет не подносили. В речку, в речку! - вот где находили преждевременную смерть натуры экзальтированные и романтичные.

Да, теперь не каждая и не по каждому поводу полезет в речку. Или под поезд. Уж на что Лариса была экзальтированной, а после того, что случилось с нею - ниго, выжила. Он помнит, как будучи главным распределителем денег он решил эту молодую особу, только что окончившую университет и мечтавшую стать драматургом (почему поэтессой? --она заколебала и его, и всех ребят в молодежной редакции деламированием) не громко, а чтобы просто показать свое восхищение поэтом. Она то целиком читала стихотворение Мюссе или Уитмена, Лорки или Китса, или, если думала поразить (как он думал) своими обширными знаниями) начинала цитировать что-нибудь из китайской или японской поэзии. Кстати говоря, она открыла ему мир корейской поэзии. Не ожидал, что у предков Ким Ир Сена были такие поэты! Многотомный роман о доблестной жизни вождя небольшим тиражом издавало какое-то наше издательство (или сами корейцы на русском языке?). Но ему удалось заполучить пару томов этого шедевра и он был поражен, как такое можно было написать. Кстати, там не было автора а было написано, что роман создался группой революционных писателей по решению ЦК Трудовой партии Кореи. А чему здесь удивляться? Его же любимый Маяковский одну из своих революционных поэм опубликовал без имени? Если бы эту дурацкую инициативу поддержали тогда большевики, сколько графоманов счастливо прожили бы свою жизнь! Но большевики не поддержали. Пришлось горлопану и главарю печататься под своим именем. А что до задания ЦК... Так гениальный Маяковский прямо просил, чтобы ЦК давал ему задание на год. Чтобы, так сказать, к штыку прировняли перо. Чтобы Сталин делал о нем доклады на Политбюро. Но как уследишь, кто и что из себя представляет за анонимностью авторов? Нет, пусть будут на виду. Время от времени мы будем (для порядка - чтобы знали свое место). Одних - отстреливать, других ссылать в Воронеж или подальше, третьих - загонять на Колыму. Сколько лет он пытался узнать имя автора песни, заставившей его содрогнуться: "Колыма ты моя Колыма". Совсем недавно ему сказали, что автор этой песни - Борис Ручев. Если это так, может, из поэтов советской эпохи будут знать только его эдак лет через пятьсот?

А Лариса... Он не понимал своего отношения к ней. Не хоотелось впутываться с нею в интимные дела - все ведь вскроется. К тому же она явно была старых правил - уж какие заезжие красавцы из Москвы кадрили ее. Эти разные сценаристы и режиссеры, операторы и поэты. Держалась. Наверное, хотела замуж. Или боялась огласки? Или кто-то был у нее, о нем сохло сердечко и другие были не милы? Тут он все узнает! Он решил дать ей заработать и отправил в командировку в соседнюю республику к строителям магистрального газопровода в Аганистан. Там одна бригада их, таджикского управления, ставила мировые рекорды под неимоверно раскаленным небом в песках, где-то между Денау и Термезом. Добраться до них можно было поездом. Там, от полустанка, ходила в бригаду машина - возила все - от оборудования до питьевой воды. Договорились. Созвонились. Лариса уехала, а через неделю он узнал, что героическая бригада - семь человек - изнасиловала ее. Он тогда сам выезжал на место происшествия, пытался найти правду и посадить в тюрьму всех этих мерзавцев. Но бригаду он не нашел - ребят в полном составе отправили куда-то отдыхать (кончилась их вахта), работали уже другие, которые не то что не хотели отвечать на вопросы о бригаде евсеева, ему никто ничего с казать толком не мог. Кроме одного - что в бригаде - отличные ребята. А один ему так просто и сказал: "да отъе...сь ты со своей журналиской!". - Сценаристкой!". - Зло отпарировал Сергей. "Ну, журналистка, сценаристка - не один хрен? Из-за чего весь сыр бор - никто не знает". Сергей добрался до самого большого начальства. Хотел узнать - возбуждено ли уголовное дело? Начальник строительства газопровода, мужик лет пятидесяти, был красив, умен и удивительно чист. Рубкашка - Сергей так свои не стирал. Журчал кондиционер. Александр Георгиевич посмотрел на Сергея и сказал: "Да вы что? - Думаете, мы - за беззаконие? Мы, как узнали об этом, провели экспертизу. Возили вашу корреспондентку (Сергей поправил его: драматурга. Начальник стройки чуть удивленно вскинул на него глаза - такая пигалица драматург? Как Шекспир? Или, на худой конец, Погодин?) в Термез. Никаких следов насилия. НИ КАКИХ!". Начальник помолчал и добавил: "Эксперты приезжали и на участок. Обследовали все. И ТОЖЕ-НИКАКИХ СЛЕДОВ". Он помолчал и сказал: "Это даже к лучшему. Мне из Москвы сам министр звонит чуть ли не кажду неделю - с газом - завал. А если бы арестовали эту бригаду - где я взял им замену? Да меня с работы бы поперли, несмотря на то, что я и на Запад строил газопровод, и два ордена имею... И не только бы поперли - из партии исключили. Стройка - на особом контроле в ЦК КПСС. Ясно? Министр говорил, что у него сам Брежнев несколько раз спрашивал о делах на стройке. Брежнев же бывал в Афганистане. У него к этой стране - особый интерес. Сергей вернулся ни с чем. Фильм о бригаде, конечно, не сняли. Лариса через какое-то время ушла от них, покормилась на местном Тв и уехала в Россию. Вот теперь Сергей может узнать, что ТАМ было двенадцать лет назад. Он почти и не понял, что напрягся на этой ситуации, как увидел пустыню, саксаулы, вагончики строителей, две огромных палатки (наверное, там держат всякие железки - сварочные аппараты и прочую муру. Странно: информация выдавалась стремительно, с картинками и словами, Сергею даже показалось, что он все узнал в течение трех секунд - не более. Вот он увидел, как Лариса приехала в бригаду. Вот он увидел, как ее познакомили с Евтеевым. Как тот представил ей бригаду: был вечер, все уже помылись и отдыхали. Вот Сергей заметил, как что-то блеснуло в глазах Ларисы, когда ей представили лучшего крановщика управления Дмитрия - негр и негр на это солнце. Красив, мускулист) в одной майке - жарко одевать рубашку. Сергей подумал, что руки у крановщика пожалуй, покрепче, чем даже у него. Он легонько пожал Ларисе руку и та вскинула на него удивленные глаза: таких мужских рук она еще не видала. ...Через два часа, когда Ларисе отвели отдельный вагончик (тут всегда было два-три вагончика, готовые принять высокое начальство. В них везде были даже кондиционеры. Как и в других вагончиках - иначе под Термезом наработают тебе люди после бессонных ночей, когда ночью - плюс тридцать два. Стол накрыт прекрасно. Лариса с удовольствием помогает ребятам. На столе было все - от икры, до дорогого коньяка и фруктов. Холодильники были тоже в каждом вагончике. Это Евтеев подсмотрел в Индии, когда работа рядом с англичанами и убедился, что те обходят наших по производительности только по одной причине - люди хорошо выспавшиеся, хорошо накормленные ну и в городе получившие нужную разрядку, куда их отпускали запросто - не то, что наших: в город только группой на экскурсию. А на отдых - вот вам наш городок. Ребята у Евтеева все крепкие и красивые. Да, классная одночастевка получилась бы! Играет музыка. Лариса танцует. Несколько раз - с Дмитрием. Потом все устали (или Лариса? - Каждый ведь хотел хоть чуточку прижать к себе молодое красивое тело - они на вахте - уже месяц без женщин. И вот Лариса предлагает: - "Давайте я вам почитаю стихи?". По сегодняшнему случаю - такая женщина приехала - все выпили больше положенного. Даже бригадир. Но все заопладировали , а Лариса, встав на табурет, начала читать любовную лирику от Есенина до Тушновой. Она не заметила, как встал и вышел бригадир - давно пора было спать, и он, едва дойдя до своего вагончика, лег и вырубился. Лариса заметила, что бригадира нет. Это ее почему-то встревожило. Да, вот почему: вот один из монтажников пытался обнять ее на необычном пьедестале, и рука легла чуть ниже спины. Она попыталась спрыгнуть, и тут же еще две пары рук подхватили ее и попытались подбрасывать, уму не постижимо как умудряясь коснуться груди, бедер, скользнуть рукой вдоль ее (она знала это хорошо ее задика. Она не знала, куда моежт завести такая привуазность, хотя сильные руки доставляи удовольствие, она попросила Диму проводить ее "домой" - до одного из четырех вагончиков, стоящих чуть дальше остальных. Лишь три были предназначены для жилья, а в четвертом располагалась кухня для высокопоставленных гостей с ванной и душем. Дмитрий, конечно, не стал сопротивляться. И, несмотря на протестующие возгласы остальных, вышел с Ларисой на улицу. Она была уверена, что Дима сейчас обнимет ее за талию, но тот аккуратно взял ее за руку и так повел в темноте к домику, над входом, в который горела слабая лампочка. У входа в домик он предложил ей войти и посмотреть - нет ли в домике случайно волка или еще какого чудовища. Она почти радостно согласилась, так как, говоря по правде, ей страшно было входить глубокой ночью в незнакомое помещение. Дима вошел первым, включил свет сначала в крохотной прихожке - показал, какие здесь запоры, потом открыл двери в спальню. Вернее, их здесь было две - через коридорчик была такая же. Телевизор. Холодильник. Широкая кровать. На столике - красивые искусственные цветы. Это ребята навезли из Индии. Лариса осмотрелась, и, как она наивно думала, один ее жест спровоцировал Дмитрия: она приподняла локти, сладко потянулась и сказала: "Ну сейчас, высплюсь!". И не успела размурить при сладкой месте глаза, как уже была на руках у Дмитрия. Она даже не знает точно - зачем она дрыгала ножками - то ли изобразить сопротивление, то ли сбросить туфли. И вот только теперь Сергей понял: у нее был опыт отношения с мужчинами. Если бы нет - она вела бы себя по иному. Наверно, она не только хотела мужчину, но и знала - что сегодня - МОЖНО. Ей так приятно было на Диминых руках, он не бросил ее сразу на постель, а закружил по комнате, целуя шею, щеки, плечи. Она все никак не давала поцеловать себя в губы, но когда их губы слились, Дима аккуратно положил ее на постель, отвернулся, щелкнул выключателем и, вернувшись к ней тихо шепнул: "Дай я тебе помогу раздеться. А то помнем твой сарафанчик". Она со смехом помогала ему и только самые интимные вещи сняли сама, тихонько оттолкнув его локтем. Он быстро разделся за это врем и оказался рядом с ней. Вот, все плывет перед ней. Сначала она даже не чувствует мужчины. И даже не поняла, почему все так быстро кончилось. Он только откинулся чуть в сторону, как в вагончике вспыхнул свет. В дверях стоял другой член бригады. "А-А! Вот вы чем здесь занимаетесь! А мы - хоть пропади?". И, несмотря на ее стыдливые просьбы, он начал сразу раздеваться. А Дмитрий встал, взял свои вещи, и, как она поняла, вышел в соседнюю комнату. Лариса уже села на кровати и пыталась найти свою "броню" - трусики и лифчик, как свет погас и парень (кажется, его звали Максимом) обнял ее и сказал ласково: "Ну, не отказывай! Мы тут изголодались, как черти! Ну не отказывай! Я тебе завтра из Термеза золотые часы привезу!". Она чувствовала, что он говорит искренне. И почти без сопротивления уступила нажиму его рук, и только голова ее коснулась подушки, как перед глазами все поплыло. "Много выпила, дура", отметила она про себя, почти не ощущая, что делал с ней в это время Максим. Она поняла только, что было все это очень быстро. Он начал нашептывать: "Ну, оставь меня у себя. Оставь! Я озолочу тебя". Она ответила ему сквозь наваливающейся сон: "Если ты меня уважаешь уходи. Что утром остальные скажут?". Максим ушел. Она все думала - встать ли ей и закрыть двери? Но, может, вернется Дима? С ним можно еще раз. Какой сильный и ласковый! И двери открылись, в просвет она увидела другую фигуру. Да, это был Илья. Она заметила, как на вечеринке он впивался в нее глазами. "Да разденься хоть ты!" - сказала она ему, когда почувствовала, как он прямо в брюках словно спрятал ее под собой. Он начал раздеваться и торопливо, пулупьяно говорить: "Я тебя еще у машины с начальником приметил. Точно решил, что будешь моя. Хочешь - женюсь. Я - холостой. Это у тех у всех есть жены. А я - холостой. Оттого меня и в Индию с ними не взяли, хотя я в бригаде с самого начала - уже девять лет". Она слушала эти признания и у нее не было желания сопротивляться. Удивило одно: и у Ильи все закончилось быстро. Как узнали другие, что половина бригады побывала у нее, она не знает. Но когда вошел четвертый, она сказала: "Я сейчас закричу". Он ответил ей спокойно: "Ну и кричи. Пусть все приходят и посмотрят. ТАМ же всего двое осталось. А я стою у дверей". Потом, сделав паузу, сказал: "Тебе, чтобы шум поднимать, пожалела бы мужиков. Мы здесь без женщин с ума сходим". Ей показались его слова убедительными. А главное - в них действительно звучала просьба о МИЛОСТИ, просьба пожалеть их. И она змолкла, ожидая, когда он войдет в нее. Она думала - это даже интересно - со всей бригадой. Каждый разный. И попыталась сосредоточиться, почувствовать этого мужчину, узнать, запомнить, чем он отличается от других. Да, его он азапомнит! Он, как и остальные, быстро пришел к финалу (бедные - у них действительно давно не было женщин. Только вот так сильно не делали ли бы. А то почти никакого удовольствия). Но этот, безымянный, не вышел из нее. Она чувствовала, как крепка его плоть, как он тут же, почти без передышки начал по второму разу. Он уже не торопился, и, как поняла она, то ли хотел доставить удовольствие ей, то ли самому взять от нее все. Она завелась и пришла одновременно с ним к финалу, почувствовав почти небесное блаженство. "Вот видишь - а ты чуть не выгнала меня!". Теперь она не удивилась, когда после безымянного (назавтра она узнает, что это был человек с редким русским именем Ирий), вошел уже пятый. Она и не собиралась сопротивляться, а только попросила его: "Возьми в соседней комнате или салфеток, или полотенце". Этот, его звали Миша, крепко впился ей в губы (тоже новенькое, мелькнуло у нее) и каким то чудом, не помогая себе, вошел в нее. Остальное она уже знала: несколько торопливых движений - и он сожмет ее тело, как и остальные, от блаженного чувства. Оен ушщел, даже не напрашиваясь на остаток ночи. И почти тут же появился последний. И когда он ушел, она вдруг усмехнулась про себя: не так все и страшно, как расписывают про изнасилование. И не успела она додумать эту свою мысль, как в комнату, не включая света, вернулся Максим: "Ты еще не спишь? Какие тебе часики купить - круглые или квадратные?". Он присел рядом с ней и она удивилась его глупости. Она обняла его, поцеловала и сказала: "Это я - не за часики. А милость к вам проявила. Как царица Клеопатра.". Она не знала, читал ли Максим про Клеопатру, но он тут же ее обнял и зашептал: "А я думал - ты второй раз откажешь. Мало же одного раза!". И действительно, по второму разу все было по другому. Максим уже не торопился и пытался доставить ей удовольствие, как он умел. Теперь она чувствовала все его движения и второй раз начала заводиться. И пришла к финалу даже раньше его. Максим встал на колени перед кроватью и начал целовать ей руки: "Ну что для тебя сделать, что?". Он еще стоял на коленях, как в дверь требовательно постучали. Максим быстро вышел и вместо него пришел Ирий. Она поняла, что теперь они все, наверное, захотят по второму разу. Но даже близко не предполагала, что по второму разу все будет не так. Ирий сначала вошел в нее1 как и все, и она подумала, что вот уже конец, и еще один уйдет, как тот вдруг вышел из нее, легко перевернул ее на спину и попросил: "Встань на коленочки!". Она посчитала это лишним - не проститутка же она, чтобы удовлетворять желания и прихоти каждого! Она сказала: "Не нужно. Я так не люблю!". "Ничего ты не понимаешь. Зеленая еще!".И он подсунув руку ей под живот, легко приподнял ее и ей ничего не оставалось, кеак только встатьна колени. И тут она поняла, что действительно еще многого не знает - у нее ведь был только один Марк - однокурсник. Жили они с ним стыдливо и торопливо. Марк уехал по распределение черт те куда и она с тех пор (уже два года прошло!) как не знала мужчин. Ирий сначала удерживал ее одной рукой, второй лаская груди, и когда почувствовал, что ей это нравится, отпусти живот и стал в такт своим движениям ласкать сразу обе груди. Она почувствовала необычность ласки и ответила ему на его финал. Лежа рядом с нею, он, манипулируя салфетками, сказал: "Мы в Индии у их женщин знаешь, какую науку прошли! Наши Маши и Дуни - чистые дуры рядом с ними". Она поняла, что придут все. И думала, что следующим будет Дима - но пришел другой. Он тоже кое-что привез из интимного опыта из Индии и очень хотел, чтобы она занялась с ним французской любовью. "Ну не дури! Еще понравится! Ну хочешь - я тебе дам денег. Хочешь?". Она почувствовала, как в темноте он суеет ей пачку и поняла, что там - много денег. Она слышала кое-что о "Кама Сутре" чтение этой, перепечатанной на машинке брошюры будоражило ее, и она решила: а почему бы не попробовать? Этот безымянный сунул деньги под подушку, а она встал возле постели на колени перед ним. Все кружилось у нее в голове, она может быть, и упала бы - но Ирий мягко держал ее голову обеими руками, помогая ей осваивать "Кама Сутру". Она даже не поняла - хорошо ли было ей, когда он закончил - ничего особенного, по другому лучше, - отметила она про себя. А Ирий решил показать ей еще несколько разных способов. И тут она поняла, какую глупость сделала, что взяла деньги. Вернее, не швырнула их на пол. Но и как швырнешь - он укрывал ее всю своим огромным телом. Она подчинялась его требованиям, но кое-что ей явно не нравилось. "Уходи. А то я буду кричать. Диму позову". И она крикнула, сколько хватило сил: "Д-и-им-а-а!!!". Странно, но он услыхал ее. Когда он включил свет, Ирий уже был в брюках. Дмитрий сказал: "Ну, блин! Решили по второму разу - но не до оборзения! Ты здесь уже целый час! На твою "Кама Сутру" и ночи не хватит!". Она быстро сообразила, что еще по Индии Дима все знает. Про все их приемы и кто что любит. А она, дура, не отказала второму же! Дима сел рядом с ней. Она разревелась и уткнулась ему в плечо. Он начал утешать ее: "Ну ты должна их понять. Мы здесь - как на фронте. Все же молодые. Хоть лекарство какое-нибудь давали, чтобы так не мучится". Он начал ласкатьее и ей самой захотелось, чтобы он еще раз побыл с ней. Они долго ласкались и она думала, как вот так странно можно любить мужчину, которого увидела только днем и потом, видимо, никогда не увидит. Она уедет к себе, он - в свой город к жене и детям. Уходя, Дима сказал: "там... все решили... что каждый - по второму разу - и все. Я скажу остальным, чтобы они не очень уж... Всего трое ничего страшного. Мы с женой иногда по десять-двенадцать раз занимались этим в твои годы. Поверь - это не страшно". Но те, видимо, не очень-то послушались Диму - не бригадир же он им! Следующие два тоже требовали от нее необычных ласк - тех, что познали в Индии, и когда она с одним из них, согласившись на многое, не захотела заниматься с ним французской любовью он сказал ей просто: "Да не прикидывайся девочкой! Нам Мишка сказал, что ты это умеешь классно делать!". Она поняла, что последних она будет обслуживать, как они захотят. Нет, ошиблась. Илья не требовал от нее никаких "Кама-Сутр". Он долго целовал ее живот и руки, спустился ниже и начал целовать ноги, дошел до ступни, она потом, дура, поймет, что самым ласковым был не Дима - а Илья. Но что делать - Дима глянулся ей сразу, а Илья - нет. И ласки Ильи ее почти не трогали, только чем дальше уходил этот день, она вспоминала все больше и больше каким нежным оказался Илья. Когда он стал целовать пальчики ног, она сказала: "Ой, мне щекотно!". Он тут же отступился и посидев секундочку, попросил ее лечь на живот. Она подумала, что узнает еще кое-что из знаменитой индийской книги, но Илья начал нежно целовать ей шею, плечи, нежно опускаясь с поцелуями все ниже и ниже. Она молча переносила его ласки - слишком перегрузили ее "Кама-Сутрой", и когда он целовал ей бедра и дошел до изгиба под коленками, она опять дернулась и сказала: "Ой, опять щекотно!". И предложила ему сама: "Ну давай, делай то, зачем пришел. А то вон и ночь на исходе!". К ее удивлению, Илья сказал: "Я люблю тебя. Я - не за тем пришел. Ты только никому не говори, что я не был с тобой второй раз. Можно - я только руки твои поцелую - и уйду. Она молча согласилась. Илья начал целовать ей руки от плеча и вдруг, у локтя, она впервые почувствовала его губы. Ей стало тепло. Она почувствовала, как желание вспыхнуло внутри. Ей не хотелось, чтобы Илья целовал руки дальше, а остановился здесь, у локтя. Но он целовал дальше - до мизинчика - сначала одну руку - а она уже ждала, будет ли такое же чудо на другой? Да, все оказалось так же, даже сильнее, поскольку она уже ждала, когда он приблизится к этой точке и сама чуть повернула руку, чтобы он не прошел мимо этого участка руки. Теперь она поняла, что у нее есть, помимо интимных мест, еще одна аэрогенная зона. Илья уже собрался уходить (что они там подумают) - там же еще двое, но она попросила еще раз поцеловать ее руки и сама подставила то место, от поцелуя которого по телу шла блаженная дрожь. Она уже начинала протрезвлятся и на все реагировала адекватно. И когда Илья пытался встать и уйти, она сама задержала его: "Ты что, рыжий, что ли? Иди ко мне. Тольк целуй здесь". И она указала на месте на рке. Илья вряд ли что знал о таких ме стах у женщин, но легко подчинялся ей и она отдалась ему легко, хотя ответить ему уже не могла.

Последние были банальны в желаниях. Она молча делала все, что они хотят, уже точно зная, что утром она уедет и больше никогда не приедет сюда.

Утром она приняла ванну, еще не придавая значения небольшим кровянистым выделениям. Но когда по просьбе бригадира ее довезли до Денау, она вынуждена была пойти к врачу. "Милочка! Так сколько раз вы сегодня принадлежали мужчине?" - врач чуть коснулась ее живота чуть ниже пупка и Лариса чуть не вскрикнула от боли. И потому, вдруг призналась врачу: "Меня изнасиловали". "Кто? - местные?" (обычно они не церемонятся с европейскими девушками). Нет. Бригада монтажников. - "Сколько их было?". - "Шесть человек". - "Ну, милая моя - от шестерых такого не бывает!". И тогда Лариса, заплакав (видимо, стресс сдерживается до этого момента, рассказала почти все. Что некоторые были с нею по нескольку раз используя индийские приемы. Врач сказала: "Вам надо срочно заявить об изнасиловании. Давайте я напишу первичную справку". Но Лариса забоялась огласки, того, что вместе со всеми посадят и Диму, и Илью, она начала отказываться и настояла на своем. Три дня она прожила в гостинице в Денау, приходя каждый день к гинекологу. На четвертый день все нормализовалось. И можно было возвращаться из командировки.

Но врач оказалась принципиальной женщиной - сделал представление начальнику местной милиции и дело закрутилось. Но обследовать бригаду Евсеева не представлялось возможным: уже неделю они находились на отдыхе, попытка найти улики на месте не увенчались успехом: ребята много чего повидали в той же Индии, и научились заметать все следы. Узбекская милиция поставила в известность Таджикское управление, в давшее строительством газопровода. Требовали вызвать бригаду с отдыха (тем еще целых десять дней предстояло пробыть в Доме отдыха), провести очные ставки ну и так далее. Вот тогда-то Сергей и познакомился с начальником управления, выслушал от него неожиданное резюме. С Ларисой он стеснялся говорить на эту тему. Но вскоре он узнал, что он дала показания, которые никак не ставили под удар бригаду. Мол, после гулянки - что-то было. Но насилие было. Ей поверили, тем более, что на теле у не было никаких следов насилия - ну не синяков, кровоподтеков. А по женской части... Через неделю она была в норме. Хотя в городе упорно ходили слухи, что сценаристку с киностудии изнасиловали монтажники газопровода. А потом Лариса уехала. И он не знал всей правды. Хорошо, что здесь, в ноосфере, информация не подлежит никакому искривлению. И после того, как он узнал всю правду, он вдруг почувствовал, что неприятности Ларисы, как и его личные (если все, что произошло с ним и Ларисой можно определить этим почти нежным словом) связаны с поэзией. Он не мог очень точно определить, как его стихописание и ее стихолюбение соприкасались, хотя чувствовал: и там и там были ПРЕТЕНЗИИ. "Ну что ж: не влазей на пьедестал. Всякое может быть", - заключил он и подумал: не заведись Лариса со своей поэзией, будь меньше тостов и не залезь она на табуретку - все могло быть иначе. Она могла бы еще на трезвую голову попросить проводить ее в вагончик бригадира. Закрыться там на всякий случай от голодных мужиков, что само самой разумелось. Но все пошло иначе... Тоже хотелось повыпендреживаться. "Ступай по земле тихо", - вспомнил он наставление, узнанное здесь. Ну ладно, тайна сия открыта. Сколько он еще пробудет здесь? Что успеть узнать. С творцами бессмертных газетных строк или даже великими басами - все ясно. А что случилось с Кадыровым? Он встречался с ним несколько раз в районе. Кадыров поражал эрудицией, точным видением всех сложных и не сложных проблем, быстро и точно принимал решения. Под его руководством долина буквально преобразилась и уже начали вести железную дорогу. Все открыто говорили, что Кадыров - точно будущий первый секретарь: в тридцать пять он достиг много: защитил диссертацию по энтомологии, был членом ЦК и депутатом Верховного совета, говорили, что он работает над докторской - чтобы потом на практике проверить свои выводы о борьбе с сельхозвредителями при помощи энтомофагов, что сулило резкое улучшение экологической обстановки, сводило до минимума применение химии. Некоторые говорили, что через год, когда Кадыров защитит докторскую, из академии наук сами приедут за ним, чтобы избрать в академики. Как никак - почти стопроцентно будущий шеф всей республики. Надо все предусмотреть. Тем более, что он занимается такими важными проблемами и для сельского хозяйства всей Средней Азии. И вдруг внезапная смерть. От инфаркта. Говорили разное. Что, мол, в области что-то было неблагополучно с хлопком, что его отругал по телефону сам первый секретарь. Но не получать же из-за этого инфаркт! ... Кадыров почти сразу появился перед ним, и, как ни странно, поздоровался первым. "Вы уже навсегда СЮДА? Сергей кивнул неопределенно. "Что вы хотели у меня узнать, Сергей Егорович?". - "Да пустяк! Как у вас случился инфаркт? У вас так хорошо шли дела... Вы - не пили...". - Вы правы, Сергей Егорович! Но я объясню Вам, потому что ТАМ на этот счет было много измышлений. Виноват только я. Больше - никто. Все началось с совещания в ЦК КПСС, которое вел сам Первый секретарь. Он называл разные цифры, и несколько раз называл нашу область - и за самые высокие урожаи по токоволокнистому хлопчатнику - это же оборонное сырье, и за организацию машинной уборки этого хлопчатника, и похвалил за улучшение экологической обстановки - мы же народ травили нашим хлопковым маслом - столько в нем химии. А вода? Сколько людей болело - от Боткина до обычных отравлений. Потом он обратился к одному из секретарей Узбекистана и все смотрел на меня, как бы говоря - вот, мол, учитесь у таджиков. И, держа в руках листок с пометками, сминая его и бросая в корзину, сказал сердито, чего мы от него не ожидали (вообще Брежнев - человек очень вежливый): "Чем лучше вы будете работать, тем мы вас будем поднимать выше и выше. - И глянул на меня почти с улыбкой. - А чем хуже, тогда...". Он смял листок и бросил в корзину. Вот тогда, я думаю, наш первый понял, что меня скоро ждет повышение, а его - пенсия. Но я думаю, нет, теперь точно знаю, что боялся он не за себя - ему была гарантирована специальная пенсия. За весь свой клан боялся. За своих выдвиженцев. Мы хоть и ленинабадцы с ним, но он - из Костакоза, а я - из Канибадама. И боялся он не зря... Вот с тех пор и начались придирки... А в тот день он позвонил мне и грубо сказал: "Область отстает от графика сбора хлопка по сравнению с прошлым годом на десять дней. Хотя он знал, что прошлый год был на редкость удачным: и отсеялись в марте, и дождей при всходах не было - не пересевали. Да и республика впервые собрала почти миллион тонн хлопка. А этот год... Вернее, тот год... пересевали дважды. Но все равно у нас растения во время вышли на кондицию. Урожайность была бы не намного ниже рекордной. Первый все это знал, но ему же не возразишь. А он мне тут и сказал: "Если дашь хлопка меньше, чем в прошлом году - выговор тебе обеспечен. Понял?". - И бросил трубку. Мне стало все понятно - решили подстрелить на подъеме. Столько, сколько он хотел, мы и не могли дать. Как предыдущий год бывают раз в полсотни лет. А он мне еще добавил, словно чувствуя, что я могу возразить: "И не вздумай мне ссылаться на объективные трудности. Мы должны сохранить темпы. Иначе наверху нас не поймут". Ваот после этой фразы он и бросил трубку. Ну меня и схватило. Не успели скорую вызвать. Я умер прямо за столом. Это потом, для народа врали, что я лежал несколько дней в правительственной больнице, что обострилась старая болезнь - сердца, мол, - когда я в жизни не болел... Не объяснять же людям, что лучший секретарь обкома умер от инфаркта после разговора с первым. Так ведь не должно быть... "Ну и как вы теперь смотрите на всю эту историю?". - "Да как - спокойно". - Кадыров улыбнулся. Если бы мне с моими нынешними понятиями - да за тот стол. Я бы в полуха слушал. А сам бы думал о моей Зебо, ведь какая красавица и ласковая осталась ТАМ. А доченьки? Фарида - ей было восемнадцать - уже окончила первый курс экономического факультета, я думал, как она начнет работать в каком-нибудь хозяйстве у нас. Дильбар ей шестнадцать - заканчивала школу. Вся в маму - и умница, и ласковая... Что, мне, дураку, надо было? Должность первого? Я же знал, со мной уже были присрелочные разговоры...". Кадыров помолчал и сказал: "На земле - сфера материального производства - опасная вещь... Вот я, сколько не наблюдал раньше - ни один мулла, ни один русский священник ни у нас в области, ни в республике, не умер в сорок от инфаркта. Потому что занимаются сферой духовного... А я... Как это у вас, русских говорят? - гордыня заела? Теперь мне все ясно... Здесь - только духовно того и спокойно... А все, что пожелаешь увидеть родной ли кишлак, столицу, какой-нибудь уголок, послушать шум реки, даже самолет увидеть или даже полетать на нем - только подумай все сразу перед тобой... Вы - то по какой причине так рано здесь? Вам ведь нет еще и пятидесяти? И занимались вы вроде сферой духовного". Сергей горестно улыбнулся и сказал: "А вы посмотрите все обо мне в атомном зеркале. Это будет и быстрее, и точнее". А сам подумал: "Раз Кадыров, да и не только он, толкуют здесь о чистой, как бы выразился Фрейд, высвобожденной духовности, то что есть она на самом деле? В красивой вещи она овеществлена? А в молчаливой и величественной позе Среднеазиатских старцев, пьющих-непьющих свой зеленый чай? Или душа - в терпеливости матери? Или высокая духовность - наш марш на полных парах к коммунизму? Но почему тогда по подвалам гремят выстрелы и дырявят головы убийцам и бандитам, а иногда чтобы свести счеты - совсем невинным людям? Разве возможно такое при духовности? Или духовность двигала тем же Маяковским? Да тщеславие! Нравиться своей Бричке и другим бабам, дерзить и хамить и в то же время извиняться перед властью. Разве когда он писал стихи о Сталине и Ленине, Первомае и какого-нибудь мудака - им руководила высокая духовность? Да может, сам Моцарт творил без этой самой высокой чистой духовности? Кто знает? Талант - еще не обязательно подразумевает духовность. И тут ему в голову пришла дерзкая мысль: "собрать вместе сейчас самых умных, самых лучших - ну как он когда-то собрал своих баб и задать им этот вопрос. Пусть ответят о духовности! Нужна ли она искусству, или иногда за башли можно создать шедевры (Моцарту же заказали "Реквием". И не только Моцарту. Шах заказал Фирдоуси "Шахнаме" и мы имеем шедевр. Скажем мягко - гуляка Мопасан) да почти любой француз - от Дюма до Гюго были ну такими духовно высокими, что позволяли себе так обращаться с женщинами. А наш А.С.? А Толстой, который главный Толстой. Последний, не главный, показал всю свою духовность в письмах Бунину. Так чего от него хотела Земма? Он перед ней не выступал как поэт. Ну разве он мог быть бездуховным, когда все общество такое духовное? Он напрягся и вот перед ним в различных одеждах - сонм великих. В туниках и хитонах, причудливых накидках и рубищах. Тот - точно Христос, отметил про себя Сергей. Старцы молча взирали на него. И он задал им один вопрос: духовность может быть без ничего, сама по себе, или она должна быть овеществленной. А если овеществленной - то как? И он увидел, как удивленно поползла вверх бровь Будды, как вдруг провисли еще сильнее усы Конфуция, как дерзкий Сократ отвернул голову. Казалось, ему что-то хотят сказать Христос и Магомед. И он услышал. Явственно. Четко. Может, его перевести в другое место? Но кто-то мудрый ответил: "Не надо. Может, еще все образуется". И он вдруг на короткое время увидел, как ноосфера приобрела потолок, белый-белый, он почти прижал его, потом так же неожиданно исчез. "Я же у тети, черт возьми! Совсем забыл!".

Почему он не поехал к матери от тети? - Это же совсем недалеко - на поезде - сутки. Да потому! - Теперь он не скрывал от себя ничего и давал выход любым, самым смелым мыслям, о чем раньше запрещал себе думать, и если подобная мысль появлялась, то он не давал ей оформиться, принять четкие и беспощадные формы. "Я не люблю свою мать!" - вспыхнуло ярко и резко. Не люблю! Может, я к ней испытываю жалость? - Да нет - скорее, раздраженность. Дажене жалость, а именно раздраженность. И, кажется мать чувствовала это, когда он изредка приезжал к ней в гости. Как-то сестра сказала ему, что мать убеждена, что у Сергея нет семьи потому, что он никого, кроме самого себя не любит. Ну и прекрасно! Не надо было рожать его таким красивым и здоровым!". Он подумал так и тут же возразил сам себе: но я же встречал красивых людей, кто любил своих близких! Та же Земма любила свою мать - осетинку (фу ты черт! - еще вот я и националистом оказался, вроде осетины - чем-то хуже меня). Он понимал, что у тети гостить долго нельзя - не объяснишь же всю драму с последней женитьбой! Но как ехать в город? Уже все наверняка знали, что она дала ему отворот поворот, что вернулась к старому мужу, а у него, Сергея, наверняка нахоидил кучу недостатков - как реальных, так и вымышленных. Или раздували незначительные до вселенских масштабов. Вот они, люди! Ему совсем не хотелось слышать оборывки фраз в свой адрес на улице или в транспорте, но в городе он оставаться не мог. Решил отправить письмо на работу, что уходит - решил вернуться к журналистке, на новом месте его ждут и он просит не затягивать с подписанием заявления (А то ведь еще заставят отрабатывать месяц - до того времени, как найдут замену. А так - время идет). Он пробыл у тети еще две недели и вылетел в почти родной город. Да, на работе отнеслись с пониманием. За день он оформил все, что нужно, оплатил все коммунальные услуги за квартиру и на год вперед за охранную сигнализацию. Он уже знал, куда поедет. Перед ним была карта Средней Азии. Вот он и пошедет в Ферганскую долину, поработает там во всех областных газетах и соберет за это время материал для книги - об истории долины, о шелковом пути, о том, как русские офицеры изучали этот край, издавали в Ташкенте результаты своих исследований. Но если все это собрать! Нет, это не пустое, это очень важно! А потом можно будет написать о Гиссарской долине. Это интересно для людей. И - не пустая трата времени. Он как-то отвлечется, вечера займут библиотеки или записки дома. И начнет он не с самого верховья и вниз, до Гулистана, а с Ходжента - там редактором работал хорошо знавший его по работе в "Молодежке редактор, в то время - зав.пром. отделом партийной газеты. У них были хорошие личные отношения, и Георгий) у него, конечно, было отчество - Павлович) предлагал ему даже место в своем отделе после той самой статьи Сергея "Дом шофера - каюина". Он полетел в Ходжент, и пока "ИЛ-18" пересекает горные хребы, нам хватит времени на совсем коротенькое замечание: если бы путешествия всем излечивали душевные раны, то в мире не было бы несчастных людей вообще. Путешествующих в двадцатом столетии увеличилось многократно по сравнению с предыдущим веком, но вряд ли настолько же увеличилось и число счастливчиков. И более того: совсемнемного описаний среди сотен и сотен, чтобы заинтересовали нас. До сих пор бытует заблуждение, что Марко Поло один совершил путешествие. Ничего подобного! Он был чуть ли не мальчишкой в составе какравана, который возглавляли два брата, один из которых приходился Марко Поло отцом. Имена руководителей этого удивительного путешествия мы не помним, а помним Марко Поло: - самый младший член экспедиции оказался не только самым любознательным, но и самым талантливым. И неизвестно, найдет ли Сергей что-то такое, что привлечет внимание читателей: до революции русские офицеры издавали сборники и журналы о Средней Азии (Туркестанском крае), а после революции описано все и не раз - все великие стройки, все передовики и особенно - передовички, если они были из местных народов. Но дело, конечно, не в этих двух обстоятельствах. Как много из нас, воодушевленные каким-то событием (путешествием, книгой о великой строке, портретом знатной таджички (узбечки, туркменки, киргизки и т.д.) пытались найти ниечто похожее и блеснуть уже на том, что когда-то блеснуло. И не только в журналистики или наивном краеведении (тут доходило вообще до чудачеств - некоторые ударялись в топонимику и по невежеству часто представляют читателю свои домысли о названии какого-либо места или города, не имеющие к реальности никакого отношения. Ну только один случай. Есть в Таджикистане город Регар, которому сколько лет, не знают даже археологи, эти барсуки истории. Так вот. Объявился в Таджикистане как-то человек, немного кумекавший по-французски. Он тут же дал объяснение происхождению названия города: мол, тут стоял гарнизон царской армии (хотя самый близкий был в Душанбе - за полусотню верст), и русские офицеры выезжая на разведку, в ответ на вопросы местных жителей отвечали, что поехали они, мол, на регаре мол, на разведку. Чушь, конечно, но некоторым наивным людям такое объяснение нравилось. Не знаю, по этому ли поводу или по-другому, но мудрые таджики взяли да и переименовали регаре в города Турсундзаде. По-русски звучит, конечно, не ахти, но что назван он по имени одного из классиков советской литературы - автор может поклясться на любой святой книге, поскольку лично несколько десятков лет был знаком с Мирзо Турсун - заде, у которого, помимо политических поэм есть вполне приличные лирические стихи.

Мой образованный читатель похвалит, меня, конечно, за то, что несколько вялым и традиционным стилем я написал вышеозначенные страницы - берегу вас, чтобы не превращались в вестника победы над полчищам персов и не упали замертво в Афинах с криком на устах под водительством Дптиса и Артаферна: "ПОБЕДА", то бишь дочитав до конца книгу.

Ну вот - о путешествиях по небу, земле, морям и даже истории мы закончили и перейдем сразу к делу. Георгий Павлович определил Сергея в отдел информации: тут можно было работать и без партийного билета в кармане, как, например, в отделе партийной жизни или пропаганды. Сергей и сам не догадывался, как прошлый опыт может помочь в новой старой работе. На первой же планерке редактор сообщил об успешной операции милиции по задержанию хитрйо идерзкой банды грабителей. И тут же сказал: "Ну, мы поручим написать об этом Сергею Егоровичу". - Давая понять, что надо сходу зарекомендовать себя в новом коллективе. Сергей познакомился с делом, узнал, где и что шайка сперла, как на них трудно было выйти, как за ним гнались и настигли возле воровского центра - в Денау. Вот тут-то, при чтении последних страниц, он и начал непроизвольно напевать песенку из "Неуловимых мстителей": "Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови...". Он остановился: а что если материал построить по киношному принципу - динамично, с параллельным монтажом, с крупными планами ментов и бандитов? Да, это идея! Он написал материал за вечер, отпечатал его и сначала отдал один экземпляр редактору, а второй повез на визирование начальнику облмилиции. На следующий день редактор вызвал Сергея и улыбнулся: "Материал - просто отличный. Все - свежо и читабельно... Только вот пришлось мне шефа милиции с полчаса уламывать: тот доказывал, что больше, мол, все похоже на американские боевики". Усмехнулся и добавил: "Пока учился в Москве в академии, узнал, что такое американские боевики. А то ведь кроме родного Куляба ничего и не видел до этого".

Почему некоторые события выглядят в ярком, почти белом цвете? На той планерке, редактор, чтобы осечь возможные наскоки на необычный для провинции материал, упредил всех: шурша номером газеты, он сказал: "Хочу заметить. Материал Сергея Егоровича "Погоня, погоня в горячей степи" необычен для нас. Но, думаю, мы все должны извлечь из него урок как по поиску новых (может, не настолько броских форм), и, что особенно важно - материал как бы включен в нашу культурную традицию, удачно перекликается с любимым в народе фильмом, причем, не в лоб, но и там и здесь - борьба с врагами советской власти, с теми, кто не хочет принимать наш образ жизни, а заголовок как бы протягивает нить традиции от тех, героических времен к нашему времени". Сергею виделось сейчас, что вся комната залита ярким белым цветом (это несли на несколько минут кварцевую лампу, чтобы убить всех микробов. Но он не знал этого, как не знал и того, что все яркие эпиоды виделись как раз в такие моменты, хотя главными в своей жизни он бы не назвал, как и этот - с милицейской погоней. Пошутил - и только). Но опять же - он не знал, как дорого ему будет стоить эта шутка: шеф выписал премию - аж тридцать рублей и по всем правилам газетно-провинциального этикета ее полагалось немедленно пропить. Сергей сразу стал популярным человеком среди этих разночинцев, как он назвал редакционный коллектив. Семь бутылок водки на дюжину человек оказалось в самой норме, той самой, после которой из карманов выгребают последние рубли, чтобы "добавить". В шуме и гаме большой секретарской комнаты к нему всегда подходил кто-нибудь из сотрудников, чтобы спьяну поведать самое сокровенное. Один так прямо и сказал ему: "Слушай, я рад, что ты появился здесь. А то я совсем один среди этого быдла. Я же пишу стихи, а они - не понимают. Даже шеф печатает только к какому-нибудь празднику - ну там к Первому мая или к седьмому ноября. Иногда - к Новому году. А ведь вроде грамотный - даже ВПШ окончил...". Но больше всего его поразил один человек в шляпе. Он был единственный, кто не снимал ею практически никогда - разве что напланерках у редактора да на партсобраниях. Он зашептал Сергею на ухо, тычясь в него пьяным носом: "Ты, наверное, думаешь, что поймал бога за бороду? Что написал эту свою погоню - и все? Да хоть сто погонь напишу - это смысла жизни не прибавит". Сергей спросил его: "А в чем смысл жизни?". Пьяный зло посмотрел на него и выдал: "А то ты сам не знаешь? Не знаешь? - он схватил Сергея за отворот костюма. Сергей легко избавился от "мертвой хватки". "Ну ладно - я вижу, ты - сильный? Ни хуя подобного! Ты такой же слабак, как и я. Ты ведь из столицы уехал не книгу писать. Верно? И оттуда можно было ездить в командировки. Или взять творческий отпуск. Здесь ведь замешан женский вопрос. Верно?? Сергей подумал, что какая-то сорока уже донесла о его отношениях с Верой. Но - вряд ли: они своих отношений не офишировали и даже там об этом знали одна-две Вериных подруги. Не больше. И потому он смело спросил шляпу: "А почему ты решил, что тут замешан "женский вопрос?". Тут вовремя подпорхнула киска из отдела культуры и спросила: "Ой, тут о женском вопросе? Не про меня ли?" - и - засмеялась. "Знаете что - пойдемте ко мне в общежитие, мальчики. Все все равно не пойдут, а вы с Мишей (а у шляпы есть, оказывается, имя!) не откажетесь ведь?". Он понял, что его кадряд в наглую и согласился. Дома у Марины было чистенько, как в светелке царевны. На кухне она успела сообщить Сергею, пока шляпа ждала закусок и выпивки (по пути они купили еще бутылку водки и три "сухача": "Ты не обращай на него внимания. Он сегодня не в настроении - значит, жена в очередной раз ушла к маме. Как они живут - сам черт не поймет. Только мне кажется, что он - любит ее, а она его - не очень. Даже совсем не любит. Мы за пять лет так привыкли к этим концертам". В этом двойном воспоминании тренькнуло болью родное имя (ну появилась бы сейчас на секундочку?). Потом Марина добавила: "Он сейчас выпьет свои сто пятьдесят и пойдет домой - он никогда не останется ночевать, чтобы его Джультетта не выкинула его вообще". Сергей удивился, как можно отправлять домой в таком состоянии человека на другой конец города - все равно у Марины две комнаты. "Да ты не переживай! Он на "автомате дойдет до остановки - тут тридцать метров, а конечная автобуса - прямо у подъезда его дома. Если свалится - соседи занесут". Марина хорошо знала повадки шляпы: и что он один не зайдет ни к какой женщине и своей ненаглядной, когда она вернется, соскучившись по мужскому телу (это будет самая радостная ночь в жизни шляпы, хотя чуть ли не сразу за этим пойдут ссоры, упреки и какой он осел, что пошел работать в газету - вон Иркин печет глазированные пряники так у него дом и в доме все - в коврах. И на курорт Иркин ездит каждый год) почему не берет жену - да детей много, ответила Марина, хотя Сергей знал истинную причину - на море только покажи червонец из кармана и уже будешь лежать в чьей-нибудь постели). И действительно, выпив стакан водки, Мишаня (так обращалась к нему Марина) засобирался домой: "Ну, мне пора. Не, не - не уговаривайте! У вас есть еще сухое вино - мне его мешать нельзя - утром голова будет болеть (даже под шляпой? - съерничало в голове у Сергея). А Марина, чтобы показать всю свою правоту по знанию Мишаниной жизни, сказала, хитро улыбаясь Сергею: "Ну чего тебе спешить? Жена, наверное, в командировке, раз ты так поздно задержался. Оставайся здесь (и сама, мол, останусь в невинных - вдвоем - спите, пожалуйста, а то ведь и Сергея одного налажу. Хотя все знали, что это - не так). Но Мишаня ответил: "Дома - не дома - квартиру бросать нельзя. Вдруг там затопит кто. Или еще что... нет, я поехал". Его не стали провожать - выглядело бы глупо, и через минуту неровный Мишанин шаг стих на лестнице. Сергей не верил, что Мишаня дойдет даже до автобуса. Марина заметила его тревогу: Да ты не переживай! Я ему через сорок минут позвоню - я знаю, он ждет звонка от жены, так что не будет спать часов додвух". Час - небольшое время, тем более, что у них было много сухого вина, Марина жарила на кухне рыбу - накануне она ездила на искусственное море и притащила всего себе минимум на месяц. На халяву, конечно. Он успел оценить ее - да, действительно киска, как он сразу определил ее для себя - небольшая, подвижная, с мягкими движениями и мягким вкрадчим взглядом. Через час она позвонила "шляпе": Да, это я, Марина. Как ты? Нормально добрался? Ну я рада - не буду волноваться. До утра, мой дорогой. Целую". Это была формальность - "целую": но она наверняка больно ранила Мишаню, поскольку он хотел бы услышать от другой.

Ночь с Мариной не была ни плохой, ни хорошей. Даже больше хорошей. Сергей уже начал приходить к выводу, что женщины бывают двух категорий: либо хорошие, либо очень хорошие. Но утром он ей сказал: "Это - мой последний визит. Я не хочу, чтобы мой вопрос решал обком. Тут через неделю все и все будут знать - поверь - я тут отработал три года в "молодежке" собкорром. Приходилось снимать девочек только с комбинатов - без связей, почти без знакомств... Ладненько?". Марина ничего не ответила, из чего он сделал совершенно верный вывод, но помочь ей ничем не мог: здесь ему надо было поработать еще несколько месяцев и уйти "без хвоста".

А Мишаня на работе больше ни разу не заговаривал с ним о "женском вопросе". Только вот Марина иногда покажет на Мишаню, какой он радостный и ему станет ясно, что сегодня он провел ночь с любимой женщиной в одной постели. ... Что было самым главным в работе этой, первой, редакции? Пожалуй то, что какой-то тип в шляпе легко разгадал причину появления его, Сергея, в провинциальной газете. Сергей понял, что если сам человек не упирался всеми ногами и рогами в какую-нибудь непростую задачу, то вряд ли он поймет других. Мишаню можно было презирать за любовь, к судя по всему, весьма недалекой женщине. А он - какой-никакой - журналист. Ну, если и не журналист, газетчик. Видит много людей, много чего слышит и знает. А за что, собственно, презирать Мишаню? Кто знает тайну, почему любима эта, а не та? Или тот, а не этот? Каких там загадок понаготовила мать-природа? Ведь он любит (и только ее и всегда!) одну Земму. Ну ладно - она умна. Проницательна. Благородна. Красива. Но что, ее внутренний мир очень уж и волновал его? Да ничего подобного! Он тогда очень хотел быть фигурой ну никак не меньше Маяковского, а может - и больше. Другая же эпоха, другой размах. Это он потом наткнется на непонятные вещи: тот же чудак Шекспир написал свои сонеты не в эпоху революционных потрясений, индустриализации или там коллективизации. Или развернутого строительства коммунизма. Но ладно, Шекспир - он вот, рядом. Всего четыре века. А как этот древний халдей за две с лишним тысячи лет до нашей умной эпохи, телевизоров и телефонов, аотмных бомб и лазерного оружия и еще черт знает чего додумался, нет, увидел чувственное в танцах женщин, как эти сами женщины понимали, что делали. Да...- "Приседая, низко задами тряся". Даже дубовый перевод впечатляет... Или этот спорный старец взял да и одной строчкой огрел: в воей "Илиаде": И юные девы желанные всем". Вот так: желанные всем. Это потом наш поэт скажет: "Любви все возрасты покорны. Так он учился в Лицее и греков читал в подлиннике, а не в переводе своего друга Гнедича.

Потом воспоминания стали не ярки, действительность словно поделилась на нечто похожее тумана, что окружает созвездие Ориона, и туман этот был не зловещим, манящим и недостижимым, холодным и красивым. Это словно ее образ вот растворился в космосе и сияет недостижимо, и он заплакал от своей безысходности, простив сразу и шляпу, и всех, как ему казалось, ничтожных и недалеких людей, не заслуживающих большой любви. Боже! Да человек просто больше и величественнее, сложнее и тоньше, чем он себе представлял! Мы его просто загнали в угол своей цивилизацией, определив в стойле место не только для еды, работы и сна, но и любви... Он чувствовал, что слезы не текут по лицу. Ну и хорошо. ... Ага, значит, сублимация. Не во всем не прав этот Фрейд. Как часто недостаток знаний мешает нам понять простые вещи! Чем старше становился Сергей, тем больше пораждался убожеству советского образования, особенно в провинциальных вузах. Время до полового дозревания так он определил для себя эти пять лет, что проводили семнадцатилетние в институтах и университетах. А сам он... Если бы не случайные встречи, не случайные книги - так и был бы провинциальным ослом с университетским значком на лацкане пиджака. Впрочем, он заметил, чем меньше знал человек (ну, заканчивал там какой-нибудь вечерний институт), тем с большей настойчивостью носил значок - в зависимости от обстоятельств, какой из них необходимо было одеть. Даже на затрепанном обиходном всегда у таких ничего незнаек красовался значок. Да, так вот - Фрейд. Ведь он случайно зашел к приятелю, у которого кто-то из родственников был начальником в публичке. И ему дали домой все книги Фрейда сразу! Переснять. За две бутылки водки в соседним НИИИ это и сделали приятелю, на ротапринте, поскольку эпоха ксероксов и прочей хитрой множительной техники не начиналась. Сергей все прочитал и все хотел понять кремлевских начальников, почему студентам вузов нельзя читать Фрейда. Заведомо уверены, что все станут фрейдистами? Но это же чушь! В другой эпохе, наполненной другими интересами и другими знаниями, такие случаи могут быть единичными. Как паталогия. И сколько книг скрывают? Совсем недавно он прочитал в "иностранке" "Шум и ярость" Фолкнера. Надо же думать! - всего десять лет назад никто Кашкин в предисловии к семи рассказам Фолкнера прямо и нагло уверял, что советские читатели не поймут этого романа. А Сергей посвятил ему две ночи, ворочаясь время от времени в постели от удивления и даже не закуривая. Это было еще лучше, чем изданные до этого без разрешения Кашкина трилогия "Город", "Особняк", "Деревушка".Да, наверное, и этот Кашкин-промокашкин сам был за издание - переводы же его... И хотя Сергей помнил его сверхцензурное указание о том, что советский читатель не поймет лучший роман Фолкнера, он не мог не согласиться, что переводы сделаны им - мастерски. Как и те семь первых рассказов. Вот они, наверное, там наверху и думают, что солому мы переварим, а сено - уже нельзя... Ему не хотелось становиться диссидентом, но в узком кругу никто из его друзей не верил уже ни одному из этих с портретов, не говоря уже о тех, кто долбил им одно и тоже с экрана ТВ по их наущению...

... С каких это пор он стал терять нить мысли? И что это за пятна? Ах, сублимация! Он уже с интересом смотрел на все эти провинциальные редакции, на типы и типажи, в которых, возможно, проявились бы Кулибины и Ломоносовы или просто блестящие фрезеровщики. Да хоть фермеры! Как великий Фолкнер. Как это там сказал на его похоронах Стейнбек?: "Если существуют другие цивилизации и им суждено будет познакомиться с нашей культурой, то, возможно, единственное, что их заинтересует из нее - это творчество Фолкнера". Сейнбек знал же и Льва Николаевича, и Шекспира, и Гомера и много чего еще. Но заинтересует только ФОЛКНЕР! Он понимал, что в надгробной речи всегда есть элемент возвышения и подхваливания покойного. Но сам факт такой фразы! На похоронах того же Хемингуэя никто ничего подобногоне сказал. Да, "Снега Килиманджаро"... А ведь в пятидесяти странах зачитывалась Хеменгуэем и казалось, что лучше его писателя вообще нет... Да, сублимация... Он стал присматриваться к провинциальным журналистам именно через эту точку зрения и открыл лично для себя много интересного. Здесь, в редакции ходженстской газеты ему жилось хорошо. Уже сам начальник милиции области просил прислать именно его, Сергея, на какое-нибудь совещание (правда, этот начальник никак не мог понять, почему с этого совещания газета не дала полосу, с его начальника, мудрой речью в центре полосы, а только информацию, но это уже была забота редактора объяснять, что к чему в газете). Но Сергей написал еще ряд интересных материалов. Получив доступ в зону, он беседовал с заключенными в читательной комнате один на один. И все они как один хотели использовать корреспондента в своих, корыстных целях: доказать, что, мол, не они во всем виноваты, что его - засудили, ну так далее. Иногда рассказы были настолько правдоподобны, что трудно было им не поверить. А после одного из таких излияний он даже решился на самостоятельную проверку. А после одного из таких излияний он даже решился на самостоятельную проверку. Пошел по следам преступления. В двадцать шестом квартале без труда разыскал одного из участников того дела. И тут же красивая история посыпалась, как перестоявший осенний куст под порывом ветра. "Виноватый" с точки зрения заключенного стал инвалидом. Будущий зэк гнался с вилкой за своей сожительницей. Сосед, вышедший с мусорным ведром, решил остановить его. И получил. Тот не только вогнал ему вилку в бок, но и провернул ее там несколько раз. Это уже потом Сергей узнает, что этот ангел мотает третий строк - и все грабежи, разбойные нападения. Сергей решил до конца разобраться с этим зэком, узнать самое начало его неприятностей, когда на целине ему, передовику и ударнику не давали ставитьрекорды, ломали комбайны и трактора, а в итоге он наехал на спящего в траве алкаша - своего злейшего врага и ему вломил первый срок. Редактор отпустил Сергея в командировку в далекий Кустанай, хотя сделать это было непросто: областная газета должна была крутиться в рамках своих административных границ. Сергей шагал по улицам города к гостинице и думал о том, что, наверное, лучше всего обратиться в милицию - где еще найдешь материалы пятнадцатилетней давности. Начальник областного управления, полковник, сказал ему: "Сергей Егорович! Я - четверть века занимаюсь с этой публикой. Поверьте - больших артистов и фантазеров в мире нет". Папка пятнадцатилетней давности рассказала обычную сухую правду о зэке: никогда никаким механизатором он не работал. В совхоз прислали несколько досрочно освобожденных. Работали они все на подсобных работах. Жили отдельно, целинники, народ не из разряда кисейных барышень, спокойно относился к тому, что в этой группе все курят анашу, а в период созревания мака отправили народного в Киргизию за опиумом. Это было уже слишком и возникла напряженка. Было собрание, на котором комсорг, отличный мезанизатор, врезал любителям анаши, соломки и опия что надо. Ночью кобайн комсорга был подожжен. Но чисто случайно одна молодая пара нашла себе уединение в высокой пшенице - почти по Некрасову. Героя Сергея задержали и, естественно, дали срок. Но когда до суда дело было еще далеко, один из его подельников решил покататься на машине, заправившись дозой опия. И так вел машину, что зацепил работающего у трактора слесаря. Насмерть. Никого в траве трактор не переезжал и никого за это не судили. Кроме подельника из досрочно освобожденных.

Сергей вернулся и написал материал "довитая пыль! Материал был в чем-то похож на статью "Хочется быть человеком". К кому не хочется? - Ведь ни один из преступников не осуждал свои поступки, всегда выгораживал себя, причем, знал как: все показывалось в лучшем свете, с самой человечной точки зрения.

Материал снова заметили в республике. В ЦК было даже совещание. На котором предложили в местах исправления заключеных использовать наблюдения журналиста, попытаться всерьез привить им те качества, которые они понимали, но следовали им только на словах. А через пару месяцев начальник областного управления по просьбе министра вручил Сергею именные часы. Кстати, они что остановились? И не звонит будильник. А так надежно шли все последние пять лет!

...Он быстро исчерпал интерес к Ходженту - нал здесь многое по предыдущей работе, хотя кое-что и записал. Так, он съездил в Зумрат-Шах и запсал там легенду о шахе, имевшем волшебную бороду. Когда враги нападали на город, шах запускал в свою бороду гребень, расчесывая ее. Страшные молнии вонзались прямо из бороды во врага и те гибли. Но нашелся один хитрый правитель: он подарил шаху по одному изумруду для каждого волоска волшебной бороды. Наивный шах украсил изумрудом бороду. Узнал об этом коварный шах и ринулся на штурм богатой крепости. Вынул обладатель волшебной бороды гребень, запустил его в бороду, а расчесать не может. Понял он, как его обманули, да было поздно: враеские солдаты уже преодолевали стены крепости. Перебили они защитников, отрубили и голову самому шаху и изумруд назад забрали. С тех пор остатки крепости так и называются: "Зумрат-Шах". Сергей смотрел на окрестные сады, на кусок крепостной стены и не верилось, что здесь была когда-то мощная крепость, скрывшая целый город. Впрочем, раскопки Трои тоже не столько впечатляющи, взять которую не могли долгие годы воины Эллады.

В подачи своего шефа он перебрался в соседнюю республику в областную газету - в Ферганской долине было чуть ли не десяток областей разных республик. Да, вот запах - очень знакомый. В этой редакции пили много спирта. Он вспомнил свою цасовскую любовь. Но в этой редакции сложились отличные отношения с местным спиртзаводом и многие имели доступ к дешевому спирту. Выпивали почти каждый день. Может, это там началось ? Незаметно. Или раньше, еще на том спирте? Или в "молодежке",, но он не придавал этому значения? Только служба в помощниках была почти сплошной зоной трезвости? Здесь он не нашел крупных проблем: спиртовая субстанция ровняла всех. А жены, у кого они были, давно привыкли, что уж пару раз в неделю ее благоверный напьется до чертиков. Да, все там было обычно. Если не считать Кедровского: тот пил куда больше остальных, но никто лучше Кедровского не писал передовиц. Часто они нужны были прямо в номер после очередного пленума, съезда или какого-нибудь другого курултая. И были случаи, когда пьяного Кедровского отыскивали где-нибудь в непотребном месте, приводили в редакцию, совали под нос еще на ленте очередные ЦУ, и бывало не раз, что Кедровский, поддерживаемый с двух сторон под руки, писал передовую, иногда заглядывая в текст важного сообщения. И - ни одного прокола. Мастер.

И сразу за висящим над столом Кедровским он увидел самого себя - будто что-то прижимало его к земле, давило белым, не давая поднятья - как алкоголь Кедровскому. И как тот гордился, что кроме него ответственную передовую может написать только он да редактор, и то, если последний дней пять не будет перед этим пить. А он, Кедровский, на спор после целого литра водки напишет передовую для газеты? "И для "Правды", - спрашивали дивившиеся таким талантам Кедровского коллеги". "Нет, для "Правды" - не потяну. Там есть такие нюансы! Я, когда на трезвую голову читаю "Правду", - вижу там много такого". - "Уж прям на трезвую? Ты трезвым то бываешь когда-нибудь? - это редактор принес сам полосу в секретариат, чтобы не задерживать процесс". "Ну, Виталий Федорович! Ну почти трезвый. Когда не больше стакана...". Виталий Федорович знал, что в редакции, дружившей со спиртзаводом, практически все - алкоголики. А других взять негде - глубокая азиатская провинция.

Сергей думал о Кедровском - ведь гордится своим талантом писать такие передовицы. Ну словно шедевры создает! Хотя... Если бы в глубине самого себя не отдавал себе отчет, что это за шедевры, каждый день не пил бы. Не пил же каждый день Маяковский. И Блок. Да и многие другие. Значит, у него частичная сублимация в алкоголизм? Да и он, Сергей, не6 часто ли пьет? Не больше других, кончно, но все же... Может, потому, что ему нет равных в подаче информации, тем более --репортажа, где, как он понял, помимо динамики, надо еще найти соответствие между частями (чтобы материал не очень "бежал"), параллельные вставки - размышления или просто тип параллельного монтажа. Но случай с Кедровским натолкнул его на другую мысль: может, написать серию портретов провинциальных журналистов? Но написать о таких, как Кедровский - никто в жизни не напечатает. А печатать о провинциальных подвижных пера... Так что в них интересного? - Сообщения о том, кто сколько вспахал, убрал, построил, не достроил, портреты передовиков труда, уборка хлопка до последней коробочки... Интересно, где-нибудь в Голландии или Швеции борются во всех газетах за уборку урожая до последнего огурца или кочана капусты? А яркие типажи... Так времена дяди Гиляя давно канули в лету... Постепенно он терял интерес и к этнографии и биографии Ферганской долины. Во-первых, ни одна республика не возьмется печатать такую книгу (зачем им тратить деньги на другую республику?), а к тому же он обнаружил здесь такие узлы... Таджики и Киргизы находились чуть ли не в состоянии войн из-за нескольких сотен гектаров земли. Обнаружил он и другие "узлы напряженности". Между Киргизией и Узбекистаном, Узбекистаном и Казахстаном. Все тщательно скрывалось. Хотя в Душанбе он не раз слышал, что Самарканд и Бухара - таджикские города, что они построены, когда на свете еще никаких узбеков не было. А собственно, зачем нужна такая книга? Ведь это самообманка для него самого некое успокоение совести после последнего краха. Ну в ту заехал колею глубокую? Его внутренняя злобность, дискомфортность, которую уловила Вера, результат неверной сублимации? Может, ему надо было начать вышивать? И здесь он бы стал знаменит на весь мир и внутренне спокоен. Нет, с Маяковским он крупно прокололся. Он вспомнил почти своего двойника из Ташкента, которого так беспощадно гонял. Ну да, это же не ты сам...

Он редко бывал один. В общежитие, куда его определяли, всегда было кого привести. Сбросить напряжение. Вот и сейчас он кажется, не один. Даже вроде слышит стук каблуков. Но дома, когда он оставался один обычно после обычной вечеринки в провинциальной газете, он ловил себя на том, что ему трудно уснуть. Заходя в темную комнату, он вдруг на искорки в темной комнате весь содрагался и тут же себя ругал: "Черт! Да никого тут нет, а искорки обычное явление зрения после света! Но для успокоения врезал стакан водки, поскольку элениума достать без рецепта здесь было невозможно.

Он переезжал из редакции в редакцию чаще всего по звонку редакции и легенде о работе над книгой. И всегда это проходило, во всех этих бесчисленных "Правдах". Вот только до "Правды Востока" он не добрался далековато от долины. Да туда без партбилета и не возьмут. Даже в отдел информации.

Перед ними плыли города. Вот Ош.с так поразившими его вооруженными охотничьими ружьями сторожа, с горами пластичных очертаний внутри города, речкой в городе и приветливыми шашлычными. Но от некоторых городов оставалось не столько внешний облик - Коканд, Фергана, Наманган своими лицами и ритмом мало чем отличались друг от друга. А самую крупную в Средней Азии мечеть он обнаружил в крохотном Пенджикенте, неподалеку от Самарканда. Самую красивую - в Ура-Тюбе. Баш Кала. Мечеть голова значит. Большая голова иначе. А в Намангане он четко уловил антирусские настроения. Вот тебе и яблочки в Намангане. Сладкие. Но ничего - скоро их всех перевоспитает телевидение (и газеты тоже, конечно), и будет единый советский народ. Ни русских, ни украинцев, ни узбеков. Тогда никто не будет говорить: "Хади на своя Расия!". Это будет очень скоро. Правда, без него. Он умрет русским. Ну и что? На памятнике же не пишут - такой-то такой, годы рождения и смерти и национальность. Ни разу не видал. Может, это потому, что перед смертью все равны? Это в жизни всяк хочет вылезти повыше, словно куры в курятнике. Ну да - клюнуть ближнего, наложить на нижнего. К этому рвался он? Почему? Будь проклята эта непонятность жизни! Ну что его так тянет к той! Не секс, не неудовлетворенные желания. Нет. С ней было легко дышать. Легко жить. Что она теперь делает? Да какое это имеет значение! Вон шляпа любил свою не за то, что она доктор наук. Или там кандидат. Или секретарь райкома. Любят за другое. За что - он не знал, хотя уже и разменял четвертый десяток. Он присматривался к людям. А... Вот впервые, кажется, присматриваются к нему. Глаза - так близко. Но он не видит их цвета. Прислушаюсь. Может, уловлю дыхание? Да, дыхание есть. Человек немолод - наклонился - и дыхание сбило. Вот ушло. Посмотреть бы - куда. Ему казалось, что многие просто не догадывались о существовании любви. И пытались заменить ее чем-нибудь другим. Вот те же самые трудоголики. Чего хотят? Чтобы выделиться? Надо достигать успехов? А ради каких калачей? Чтобы выглядеть в глазах людей лучше других? И завоевать себе ТУ. (Он понимал, что чаще ловят ТУ, а не наоборт. Это мужчины как-то странно устроены, что ведут вечную охоту на женщин. Те тоже, конечно, ведут, но не мужскими способами. Не рвутся в КЦ, в директора заводов. Да он во всей Ферганской долине встретил одну женщину председателя колхоза, да и то она была председателем поневоле: любимый не вернулся с фронта, а другие были не по сердцу. Работала - как вол. Вот ее и двигали, пока не додвигали до ее потолка. Она так и живет одна, колеся по полям и фермам с пяти утра до двенадцати ночи. Как иногда странно живут люди! По какой-то инерции. Уж лучше в петлю, чем с постоянным ощущением боли. Невосполнимой утраты. Ведь та председательница даже не знает, куда поехать и поклониться, поплакать - пропал без вести и все. И, может, до сих пор лежит в каком-нибудь брянском или другом лесу уже покрытый трясиной, держит в руках свой ППШ, ожидая, повезет или не повезет с поисками - найдут, похоронят по-человечески. А если мародеры... ППШ заберут, а его оставят лежать в трясине навсегда. Его вот тоже уложили вроде в трясину. Почему он не может подняться? Не крикнуть: "В атаку, за мной!". Да пусть и не в атаку. А так просто - встать и что-то сказать. Он вспомнил, как в одной областной газете он встретил другой, замечательный типаж - это когда он почти полностью переключился со сбора всяких экзотических вещей о местной истории на экзотических людей. Городок, как многие областные центры, был достаточно зелен и уютен. В редакции он быстро стал своим человеком и имея уже кое-какой ум; месяца два ни разу не пил с коллегами. Это потом он втянуля в прежний ритм. Но за два месяца он написал несколько материалов, которые позволили ему закрепиться в газете, а за один из них - "Почему не дымят трубы завода" (речь шла о том, что на хлопкоочистительном заводе не могли внедрить круглосуточную работу часть хлопчатника отвозили на переработку в соседнюю область) похвалил сам первый секретарь обкома. Редактор, человек, моложе его года на два сказал: "Ну, теперь Сергей Егорович, ждите медали или ордена к какой-нибудь дате. Вот следующая, крупная, 75 лет октября - только через три года... Доработаете ли? Нет, я о вас ничего плохого сказать не могу, но у меня за три года полредакции меняется. По разным причинам". Редактор нравился Сергею. Недавно кончил ВПШ. Наверняка пойдет выше. Но куда интереснее был его зам, человек, которому до пенсии оставалось года три. Поэтому он не становился редактором. До пятидесяти пяти - не было случая. А когда секретарем по идеологии стал его школьный товарищ - уже поздно было выдвигаться. Но зато Евгений Александрович чувствовал себя чуть ли не Генеральным директором газеты и вторым мэром города. У редактора газеты хватало ума с незаметной иронией смотреть на начальственный вид своего зама: все равно в редакции в конце концов принимали решения редактора, так как они были аргументированнее и умнее, и Евгений Александрович с умным видом, вроде идея принадлежала ему, всегда поддерживал редактора. Предлагать альтернативное - можно было сесть в лужу. На это ума у Евгения Александровича хватало. Но не в этом состояла соль зама партийной газеты. Дом, котором он жил, был, естественно, почти правительственный и находился на углу сквера, мимо которого почти весь городок ходил на базар. Евгений Александрович выходил в воскресенье в шелковом халате на балкон (где он его только раздобыл?) вроде покурить и полистать прессу, а сам бдительно следил, кто идет на рынок и с рынка. И все начальники (на востоке мужчины сами часто ходят на базар), большие и маленькие, приветствовали его, интересовались здоровьем ну и тому подобное. Знали - кто проявит неуважение, газета не отметит его успхов, а за неуспехи - держись! - был у Евгения Александровича фельетонит Огненный. Ох и задал жару!

Правда, огня как правило, после этого не бывало. Но кто же захочет быть под прицелом Евгения Александровича, у которого "рука" в обкоме! И - все кланялись, лебезили и Сергей подумал; вот бы сюда Михалкова со своим "Фитилем". Вряд ли хоть один человек в здравом уме мог бы подумать, что это - не инсценировка, не игра.

В тот вечер у Сергея остались ночевать случайно встреченные им знакомые геологи. Поддали хорошо с вечера. Утром допили коньяк и Сергей решил пойти порезвиться с Евгением Александровичем. Он сгрыз мускатный орех, чтобы перебить запах, потом выпил пару чашек крепкого кофе и двинулся к скверу. Миллион творческих решений мелькало в его голове: а что, если метров за двадцать начать ползти на коленках, время от времени воздевая к Евгению Александровичу голову и руки? Но жалко брюк - почти новых, шерсть с капелькой лавсана - не мялись и были крепкими. Или пройти на руках мимо него? А я то думаю, что вы как не все нормальные люди - вверх ногами, вверх тормашками, говоря по-русски! А это я увлекся йогой и прошел лишний квартал на руках. Представляете? - и не заметил. Даже Вас, Евгений Александрович. Вы уж простите, ради бога!". Или, думал Сергей, попросить у начальника отдела милиции, нет, лучше в училище, учебный калашников и ползти мимо дома, замирая время от времени и когда его заметит Евгений Александрович, не моргнув глазом, сказать: "А я смотрю, не ходят ли здесь чужие. Держу, так сказать, всех на мушке". Нет, лучше всего проехать на белом осле. И когда Евгений Александрович окликнет его, он ответит ему, что решил въехать в город как Христос и проверяет, все ли как надо отдают ему почести? Идей роилось - уйма! Он вспомнил, как в кино трудно находили решение для какой-то там одночастевки. А тут - на тебе - куча решений! Может, ему организовать здесь киностудию и начать выпускать сатирический журнал? Ну да - тут они ему дадут - и сатиру и юмор! Восток дело тонкое, Сережа! Тем временем он дошел до угла и успел услышать голоса двух холуев: один расваливал статью Евгения Александровича - писал тот редко, и статья, о которой шла речь, была напечатана еще в канун майских праздников. А на дворе, слава богу, июль. Второй долго превозносил красоты города, говоря, что если бы не санитарный патруль их газеты, никогда бы их городу не быть таким уютным и чистым. Ну вот - патрулями все и решить - проблемы чистоты и благоустройства, строительства жилья и работы жэков, возведения новых заводов и освоения земель. Может, вообще все власти разогнать и издавать раз в пять больше газет? Что-то там наполеон говорил про четыре газеты, заменяющие стотысячную армию. Хотя... Тут же не идеологическое поле битвы. Не успел он додумать мысли о Наполеоне, как увидел сидящего в плетенном кресле Евгения Александровича. Рядом на столике в беспорядке внимательного просмотра лежали разные правды, коммунисты, огоньки и крестьянки в работницами. "Ну и дуб был тот Наполеон: на стульчике сидел во время сражения. Что ему стоило хотя бы плетеное кресло возить за собой. А ради какого-нибудь Варелоо можно было быстро соорудить двухэтажный особняк с балконом. Сидел бы Наполеон в шелковом халате, листал газеты да время от времени смотрел в свою трубу и отдавал приказы разным неям и даву. И не проиграл бы сражение. Надо знать толк в плетенных креслах! Вот, Евгений Александрович все сражения, пусть и маленькие, но выигрывает! Евгений Александрович увидел Сергея поверх очков, снял их (еще один недостаток Наполеона - не фига было в трубу смотреть. Смотрел бы в двойные очки - что вблизи, а что вдали - как Евгений Александрович, окликнул его: "А, милейший! Неужели и вы на рынок? Вы ведь вроде не обременены?". Сергей только хотел сказать ему, что пришел засвидетельствовать почтение, как вдруг Евгений Александрович сказал: "А не заглянете ли на минуточку?"). Была у старперных журналистов в семидесятые и чуть раньше познакомиться с этим племенем, "младым" и незнакомым, читавшим там разных Хемингуэев, Фолкнеров, Сэлинджеров, Фитцжеральдов и прочих, узнать что-то новое, приобщиться, так сказать, к новым веяниям. А у Сергея был совсем иной расчет: он понимал, что у Евгения Александровича найдется что выпить. Это очень кстати, поскольку зарплаты осталось еще целых три дня, наверняка накормят, поскольку часы показывали уже без четверти час (те самые часы, с будильником, что он получил в премию за свою "Погоню"). Он согласился и через минуту хозяин его уже встречал у дверей! "Клава! К нам гость! Бывший столичный журналист, а теперь украшает своими творениями нашу газету. Лично выписывал ему две премии!". Вышла жена - обычная провинциальная салонная дама не в меру пережженная и выщипанная, но кухарка, как оказалась, столичного уровня. Они действительно выпили и классно пообедали. Правда, Евгений Александрович пли как минимум в пять раз меньше чувствовался ли возраст, или - тот играл в трезвость - Сергею было все равно: он давно пережил всякое чинопочитание, и появись передним сейчас хоть сам Генеральный секретарь, в нем ничего не дрогнуло бы, не шевельнулось. Он уже понял и цену человеческой мудрости и дурости, понял все маски и самое главное - никого и нечего не боялся. Что у нег может отнять система? Двухкомнатную железобетонную квартиру? Так он вот уже почти два года не живет в ней и когда прилетает дня на два чтобы нарисоваться перед соседями (наиболее любопытным из них - чего это его так долго не видно, он заговорщицки говорил: "Меня взяли на работу в одну секретную экспедицию. К сожалению, я ничего о ней рассказать не могу), и оплатить коммунальные услуги, причем, он обязательно заходил в кабинет к самому начальнику ЖЭКа и вел с ним разговоры о выполнении и перевыполнении планов, чтобы этот дурак по чьей-нибудь наводке не вывез его барахло на хранение, а квартиру не отдал кому-нибудь из своих людей, но и в эти приезды он уже чувствовал отчужденность от этой квартиры - еще бы! - здесь прожито всего восемь лет, а в других местах - чуть ли не сорок, да и не пренадлежал он к тем, кто привязывался к своей конуре, чувством, как собака - цепью к своей. В конце концов он в любой областной газете такие хоромы получит в течение года, если, конечно не будет пить и постарается работать на все сто процентов, или даже на сто один. Все равно жизнь бессмысленна и только желание казаться чем-то держит людей на поверхности земли. Нет, не всегда бессмысленна: есть в ней две вещи, разные, но очень важные: любимая (по-настоящему любимая!) женщина и - искусство. Это от тоски. Видимо, писал все свои работы разные Микельанджело и Караваджо, Тициан и Леонардо. Ну, с теми не все ясно. А вот что многих русских художников заедала тоска (от бессмысленности жизни!) это он знал точно. А почему пил горькую автор "Двух гитар" или как она там называется? Бессмертный же романс написал. Правда, опять от тоски.