Тук Тукыч

Рыжик

Солнце уже поднялось, но по росистой траве было холодно ступать босыми ногами. Впереди шёл Дима с ведром, оставляя за собой тёмную полоску следов. Позади двигалась Галка, размахивая корзиночкой из белых ивовых прутьев.

Когда ребята миновали деревню и вдоль межи пошли к лесу, девочка глянула в сторону ржи и крикнула:

— Смотри, Димка, василёк!

— Как же он остался? — с удивлением спросил Дима и, прыгнув к цветку, с головой скрылся в густой колосившейся ржи. — И пропололи мы хорошо, — сказал он, возвращаясь с длинной былинкой, на которой синел венчик василька.

По весне Димкин отряд для борьбы с сорняками обошёл все поля, а вот один василёк остался. Красив он, что и говорить, но нельзя ему расти на полях колхоза «Путь к коммунизму».

— Надо бы ещё поглядеть, да роса велика, — сказал Дима, отряхивая мокрые штаны и рубаху. — Побежали!

Во всей красе стояло погожее лето.

На тропинке буйно разрослись широкие листья подорожника, на меже цвёл раскидистый колокольчик, а рядом были видны белые пятна цветущей ромашки, голубые цветы цикория, синие цветы мышиного горошка и бронзовые зверобои.

Возле опушки леса, сквозь которую золотыми стрелами пробивались лучи солнца, показались делянки, заросшие цветком иван-да-марьи с ярко-жёлтыми трубочками и фиолетовыми прицветниками.

Да и в лесу всё цвело и благоухало.

Бархатные колокольчики на тонких ножках раскачивали головками, когда их задевали ребята. Резные листья папоротника почти сплошь закрывали землю. В окружении заячьей капустки стояли пахучие столбики ночных фиалок. С осины летел пух и путался в волосах Галки и Димы.

— Пойдём в Кривой дол, там мы наберём грибов! — крикнул Дима, гремя ведром в кустах и осыпая на землю капли росы.

— Только не убегай, я боюсь одна, — ответила Галка, поёживаясь от крупных капель, попавших за воротник.

С опушки лес казался уснувшим, а теперь ни на минуту не замолкал в нём птичий гомон.

Где-то далеко ворковала горлинка, высвистывала на флейте иволга.

«Тип-тип-тип!» — сказала пепельно-серая вертишейка с желтоватым горлышком и быстро побежала вверх по осине.

«Пинь-пинь-пинь!» — ответил ей празднично разодетый зяблик и полетел перед ребятами, чтобы увести их от гнезда.

«Цвинь-ци-вирь! Ци-ци-вю!» — залилась синичка, порхая над непрошеными гостями.

— А вот и беленький грибок! — радостно закричала Галка, осторожно вынимая из земли коренастый гриб с каштановой шляпкой, блестящей от росы.

— А вот и подосиновичек! — отозвался Дима и схватил красноголовый гриб на белой ножке, покрытой крапинками.

Гриб словно рассердился на мальчика и посинел в том месте, где его сжали пальцами.

Перекликаясь, шли ребята по залитому солнцем лесу, пока не пришли в Кривой дол, куда даже летом не часто ступала нога человека.

Галка остановилась и замерла: в кустах кто-то зашумел и неумело тявкнул. Затем из зарослей папоротника показался толстый желтоватый зверь, довольно высокий, с острой лисьей мордой и коротким пушистым хвостом. Зверь посмотрел на девочку зелёными глазами, ощетинился и снова тявкнул.

У Галки оборвалось сердце от испуга.

А когда вокруг зверя всюду замелькали маленькие зверушки, словно их из лукошка кто высыпал, девочка закричала:

— Ой, Димка, ой! — и бросилась бежать, роняя грибы.

— Э-эй! — крикнул Дима подбегая. — Чего испугалась?

— Ходит кто-то! Зверь! — с трудом сказала Галка. — Глаза больно страшные, и маленьких много с ним, ну как котята.

— И большой зверь?

— Как собака у деда Семёна.

— Где? — воинственно спросил Дима, схватив большую сухую палку.

— Тут вот, на полянке, — махнула рукой Галка.

— Пошли! Не волк, не задерёт!

Оставив ведро и корзинку, ребята двинулись к полянке. Но зверей уже не было. Дима поднял руку и остановился. Галка прижалась к нему, чуть дыша.

— Слышишь?

— Да.

В овраге был слышен лёгкий шум и негромкий перебрёх. Ребята побежали туда.

Звери уже перешли через ручей и поднимались цепочкой на противоположный берег. Впереди, поминутно оглядываясь, шла мать, а за ней карабкалась дюжина лохматых её детей.

Дима подбежал к последнему из них и легко придавил его палкой. Малыш перевернулся на спину и зарычал.

Большой зверь остановился на миг, словно собираясь наброситься на Диму, но раздумал, подтолкнул мордой детёнышей и перевалил через бугор, увлекая за собой выводок.

— А ты испугалась! — гордо сказал Дима. — Видишь, палка у меня какая большая — медведь бы испугался, не то что этот зверь. Вот мы и отбили зверёныша.

Маленький зверёк занялся палкой Димы и почти не обращал внимания на ребят. Был он похож на щенка и так же игрив. Он не сопротивлялся, когда Дима накрыл его кепкой и поместил в ведро, из которого переложили грибы в корзинку Галки.

Домой ребята мчались изо всех сил, часто заглядывая в ведро. Зверёк высунул нос из-под кепки и сидел на дне, поглядывая зелёными глазами, окружёнными чёрной шерстью.

— Только не говори никому, кого мы поймали, — строго наказал Галке Дима. — Пусть немного подрастёт, я его тогда сам покажу ребятам. А то от них отбою не будет.

— Ладно, — улыбнулась Галка. — Только они всё равно узнают…

Дима пробежал огородами. Галка пришла с улицы. Отца и матери ещё не было — они косили с бригадой луг за рекой.

Ребята вытащили малыша и посадили его на пол.

Маленький зверь ещё не сбросил первую щенячью шерсть и казался неуклюжим: местами рыжая, местами серая, она была сбита в комки, как на овце, разгуливавшей в репейнике.

Зверёк обнюхал половицы мокрым чёрным носом и робко сделал два шага коротенькими чёрными ножками. Вдруг он испугался чего-то, шерсть на нём поднялась, серые бакенбарды раздулись, и стал он чуть ли не вдвое больше.

— Гляди, какой страшный! — засмеялся Дима. — А мы не боимся… Принеси-ка ему молока в блюдце.

Малыш обнюхал молоко, облизнулся красным шершавым языком, но пить не стал. Дима ткнул его мордочкой в блюдце. Зверёк фыркнул, ещё раз облизнулся и стал лакать молоко.

— Значит, будет живой! — радостно крикнул Дима. — А может быть, он хлеба попробует? — и поднёс малышу румяную корочку.

Зверёк толкнул лапкой корочку и, как котёнок, стал бегать за ней по комнате.

— Давай ему дом строить, — предложила Галка. — А потом спросим у отца, как этот малышок называется.

— Давай!

Ребята достали на чердаке большую старую корзину, положили в неё свежей травы, посадили в корзину малыша и осторожно отнесли его в сарай.

Весь день они бегали смотреть на своего пленника. Он то спал, свернувшись калачиком и положив мордочку на пушистый хвост, то царапал лапами корзину, порываясь выскочить на волю, и тогда куры, забившиеся в сарай от жары, испуганно кивали головами и кудахтали.

Вечером Дима сказал отцу:

— Пап, погляди, что за зверя мы поймали с Галкой.

Отец поднял малыша на руки, повертел его и с той стороны и с этой:

— Не приходилось таких видеть. По статьям барсук, по шерсти словно бы лиса, а без длинного хвоста. Щеночек забавный. Пусть подрастёт — глядишь, и продадим его в зоопарк.

Пришла посмотреть на малыша и мама. Но и она не могла сказать, какой зверёк поселился у них в сарае.

А Галка сидела вечером с подружками на зелёной траве у дороги и таинственно говорила:

— А что мы с Димкой в лесу нашли!

— Клад, что ли?

— Ещё почище. Зверька поймали, да такого интересного, что ни папа, ни мама сказать не могут, как он называется.

— Честное слово?

— С места не сойти!..

— Разболтала, конечно! — строго сказал утром Дима, выглядывая в окно: на лужайке перед домом сидели ребята из деревни и рассуждали о вчерашней находке в лесу.

Галка потупилась и промолчала.

— И ни одного-то секрета доверить тебе нельзя! — вздохнул Дима, выходя на крыльцо.

Минут через пять все Димины приятели лежали на траве, головами к центру круга, где маленький зверёк пил молоко из миски. А когда кто-либо из ребят начинал шуметь, малыш топорщил шерсть, становился похож на ежа, поднимал узкую мордочку с чёрным влажным носом и недружелюбно посматривал зелёными глазами на окружавшие его плотным кольцом лица детей.

Все наперебой задавали вопросы. Дима с достоинством отвечал на них.

— А когда вырастет, куда денешь?

— Папка говорит, можно продать в зоологический сад, а я что-то не хочу.

Малыш уселся возле миски и робко тявкнул.

— Он что — лаять будет или как?

— Кто его знает! Во всяком случае, песни не будет петь!

Ребята засмеялись.

Подошла бабка Степанида, вытирая руки о подол юбки, и склонилась над ребятами: она любила всюду совать свой длинный нос.

Приковылял на больных ногах и дед Семён, никогда не расстающийся со своей большой трубкой.

— Вот бы знающего человека спросить, что это за зверь! К примеру, учителя Андрея Ивановича. Да нет его. Знамо дело — каникулы, — сказал дед, с интересом рассматривая малыша. — А прозвали его как-нибудь? Каждому животному имя полагается.

— Нет ещё.

— Вот и прозовите! Лучше бы его собачьим именем окрестить. Не овца ведь, не телёнок, и не свинья.

Ребята вслух стали подыскивать имя для зверька. Долго спорили, пока Дима не взял малыша на руки и не сказал:

— Галка первая его увидала; как она скажет, так и назовём!

Девочка подумала и сказала:

— Назовём его Рыжик…

Прошёл июль.

Отцвели липы, в садах упали первые яблоки, подточенные червяком. Большим обозом свезли хлеб на заготовительный пункт. Ребята всё чаще и чаще стали поглядывать на книжки: скоро снова надо садиться за парты!

Вырос, вытянулся Рыжик за этот месяц.

Он давно сбросил первый щенячий мех, и теперь его серовато-жёлтая шерсть лоснилась, как у жеребёнка.

Рыжик привык к Диме, хорошо узнавал Галку. Были у него друзья и среди других ребят колхоза, но хозяином он считал только Диму, быстро откликался на его зов, послушно ложился у его ног; не брал еды из чужих рук без разрешения хозяина.

Дима с ребятами часто работал на колхозном огороде. Рыжик всегда был рядом, осторожно расхаживал между грядками, выискивал червей и улиток, а однажды принёс и съел ужа, которого поймал в груде хвороста у реки.

Когда припекало солнце, он забирался в густую ботву свёклы и лежал там, пока ребята не уходили домой.

Лаять он так и не научился. Но на незнакомых людей огрызался и устрашал их тем, что поднимал шерсть и скалил белые, ровные зубы. Всегда стройный и поджарый, в эти минуты Рыжик становился толстым, как раскормленный баран.

В августе Рыжик с меньшей охотой выходил из дому днём, предпочитал отлёживаться в тени. Бродил он главным образом по ночам. Но иногда он бегал с ребятами на речку и, пока они шумно плескались в воде, ловил рыбу у берега в камышах.

Рыбу он очень любил, и Дима обязательно давал ему пескаря или голавлика, если случалось поймать их на быстрине, ниже мельницы.

Ранним утром 1 сентября Дима надел новый костюмчик, повязал пионерский галстук и посмотрел на себя в зеркало.

Румяное, загорелое лицо, живые серые глаза, подстриженные машинкой волосы, хороший узел на галстуке — таким он и хотел видеть себя.

Подошла к зеркалу и Галка. Она долго стояла, повязывая платочек и поправляя воротничок.

— Время! Пошли! — скомандовал Дима.

И ребята побежали в школу, которая была в соседней деревне.

На перемене Дима вышел на площадку погонять волейбольный мяч, но вдруг под ноги ему подкатился рыжий ком и прыгнул на грудь.

— Рыжик! Ты откуда?

— Смотрите, ребята! Что за зверь такой? — закричал кто-то, и вскоре все школьники с весёлым любопытством столпились вокруг Димы и Рыжика.

Вышел на шум и учитель Андрей Иванович, поправляя очки, чтобы лучше видеть, что происходит на площадке.

— Ух, какой славный! — сказал Андрей Иванович, наклоняясь к Рыжику. — Где нашёл?

— В лесу, — ответил Дима.

Рыжик вильнул хвостом и ткнул мокрым носом в руку учителя.

— А кто это? Лиса? Собака? — закричали дети.

Андрей Иванович подумал и сказал:

— Вовсе не лиса и не собака. Родители этого зверька большие путешественники. Прежде чем попасть в наши леса, они летели на самолёте, долго ехали в поезде, затем в грузовике и на подводе. Выпустили их на волю в сорока километрах от нашей деревни.

Ребята столпились вокруг учителя, жадно слушая его рассказ.

— Привезли их из Уссурийского края, чтобы пополнить подмосковные леса пушным зверем. Звери скоро расплодятся, и через несколько лет их можно будет добывать. А сейчас держать их в неволе не следует. Правительство требует охранять зверя на воле, а пойманных щенков выпускать.

Рыжик сел и с любопытством рассматривал притихших ребят.

— И самое лучшее, Дима, что мы можем сделать, — сказал Андрей Иванович, — это отпустить Рыжика. А называется, ребята, этот зверь уссурийским енотом или енотовидной собакой. Некоторые зовут его еноткой.

В первое же воскресенье почти вся школа повалила к Кривому долу.

Рыжик бежал рядом с ребятами, обнюхивая опавшие листья, редкие грибы под деревьями, муравьиные кучи и коренья. Дима редко водил Рыжика в лес, и многое было зверьку в диковинку.

Шумно двигались ребята по лесу, шурша в кустарниках и громко перекликаясь на разные голоса. Только Дима и Галка не разделяли общего оживления.

— Далеко ли до места? — спросил Андрей Иванович.

— Вот здесь, — показал Дима. — Видите, ещё и палка моя цела.

Учитель собрал ребят:

— Попрощайтесь с Рыжиком и возвращайтесь к опушке, а мы вас скоро догоним.

Дети подходили к Рыжику, говорили ему хорошие слова, жали лапу. А Рыжик, ничего не понимая, тыкал носом в ребячьи руки и смотрел вокруг зелёными глазами.

Дима, сдерживая слёзы, накинул Рыжику верёвочку на шею, завязал узлом, а другой конец прикрепил к берёзе.

— Днём он поспит здесь, а ночью перегрызёт верёвочку и пойдёт искать своих, — сказал Андрей Иванович. — Только ты не огорчайся. Мы создадим в школе живой уголок. Будет у нас много новых дел и забот, а придёт время — другого Рыжика поймаем!

Андрей Иванович обнял Диму, привлёк его к себе. Галка словно ждала этой минуты: она прижалась к брату и заревела.

Когда Рыжик был привязан, Андрей Иванович, Дима и Галка пожали чёрную лапу зверя и быстро пошли домой. Но долго они слышали, как скулил и прыгал Рыжик под берёзой…

В понедельник Дима сбегал после уроков в Кривой дол.

Рыжика не было, у ствола дерева виднелся лишь обрывок верёвочки.

«Вот и нет больше у меня четвероногого друга! — с огорчением подумал Дима. — Увидимся ли когда-нибудь, Рыжик?»

Недели через две, когда уже понемногу стало забываться огорчение, Дима встретил колхозного пастуха дядю Филиппа. Он рассказал, что видел на днях в лесу двух бегущих енотов, когда гнал стадо вдоль опушки.

— Весёлые такие, — сказал Филипп. — Бегут да играют. А на шее у одного короткая верёвочка. Твой, стало быть…

Лялина ошибка

На целый месяц мы отправляемся за город.

У папы и мамы отпуск, у меня каникулы. И мы всей семьёй едем в деревню.

Деревня стоит над рекой Рузой, на холме. А наш дом — на самом берегу.

После душного московского дворика, где и со скакалкой негде попрыгать, так хорошо пожить в деревне! Я бегаю по лесу, валяюсь на траве, купаюсь в речке, делаю из цветов венок для себя и для куклы.

— Ну, наша Лялька — как молодой барашек, которого выпустили из загона, — смеётся мама, подавая мне вечером большую кружку парного молока.

Июль.

Так душно, что даже мухи днём не летают: они сидят на стене и лениво чистят лапки.

А у нас под окнами липы с бронзовыми серёжками, и запах от них такой, что голова кружится. Под липами прохлада и тишина. Только в высоких кронах деревьев чуть слышно жужжат пчёлы.

Каждое утро после завтрака мы уходим в лес. Мама знает хорошее местечко, где так много земляники, что она не прячется от меня, а сама просит: «Сорви меня, Ляля, съешь!»

Папа шагает впереди. Он высокий, в кудрявых волосах у него седина. Скоро ему исполнится сорок лет. Идёт он быстро и легко, как все охотники. За ним еле успевает мама. Она никогда не молчит, всё шутит да смеётся, и в лесу далеко слышен её голос. Позади бегу я с Латкой. Так зовут нашего ирландского сеттера с золотой медалью на ошейнике. Латке не так уж интересно идти с нами, когда у папы нет ружья. А ружьё дома, потому что охота ещё не началась.

Я ничего не боюсь в лесу, только муравьёв, особенно жёлтых, да лягушек, если они выпрыгивают очень близко: это противно.

Однажды мы набрали корзинку земляники и возвращались домой по тропинке между овсами. Овсы ещё не созрели. Они раскинулись огромным зелёным квадратом: колхоз в деревне большой, богатый, у него много посевов. И каждая овсинка тянется к солнцу сочной метёлкой.

Вдруг Латка сделала стойку: вытянула в одну линию каштановую мордочку и пушистый хвост, унизанный репьями, осторожно подняла правую переднюю ногу и замерла. До чего же она была красива в эту минуту!

— Что-то есть! — говорит папа. — Но почему в овсе? Перепел или куропатка? А может быть, дурашка делает стойку по жаворонку? Пиль!

Латка переступает с ноги на ногу, поднимает левую лапу и с удивлением глядит на папу.

Наклонившись над землёй у самого носа Латки, папа кричит нам:

— Смотрите, какой птенец! — и поднимает птичку величиной со скворца. — Съёжился, боится носом пошевелить!

На круглой голове птенца длинный клюв и большие глаза навыкате, тёмные и блестящие, как две ягоды чёрной смородины. Сам он весь коричневый, а ножки не то зелёные, не то серые, как у кузнечика.

— Дай мне его подержать, папочка! — кричу я, схватывая птенца и прижимая его к груди.

Глаза птицы смотрят испуганно, сердечко бьётся так часто, как папины часики.

Латка прыгает ко мне на грудь.

— Уйди! Вот я тебе! — кричу я собаке и поворачиваюсь к ней спиной. — Какая милая птичка! Давайте возьмём её домой!

— Ну зачем это, Ляля? — спрашивает папа. — Маленький вальдшнепёнок не будет жить в неволе.

— Отпусти, Лялечка, — просит мама. — Посмотрела — и довольно. Раз папа сказал — значит, нельзя держать в неволе эту птичку.

— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!

Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно, она добрая. И я несу маленького вальдшнепёнка домой.

Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.

Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним, а он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго и то, как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.

Мама печально смотрит на него и говорит:

— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве можно так мучить птенца?

Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.

По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно!

Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.

Папа говорит, где зимуют вальдшнепы, и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и цыканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой.

Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.

— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.

Мы не поверили мальчику. Я осмотрел вальдшнепа и сказал:

«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».

«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»

«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».

Мальчик помедлил и нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.

«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего тёмный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».

Мальчик опустил глаза и покраснел:

«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы не смотрите в мою сторону».

Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…

Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расстаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.

Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.

Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:

— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.

— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.

Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что ещё не выпустила его.

Я ставлю его на короткие зелёные ножки. Он тычет длинным клювом в землю и вдруг оживает.

Расправив крылья, встряхнув головой, вальдшнеп бесшумно, как бабочка, взлетает и скрывается в овраге. Я кричу от радости и повисаю на шее у папы.

— Ты простишь меня? — шепчу я ему на ухо.

— Прощу, прощу.

Мама смеётся и говорит:

— Вот и молодец, Лялька! Я знала, что она умная и добрая!

И опять всё хорошо у нас в доме.

Дни идут за днями, один краше другого, и на душе у меня легко и спокойно.

А мама всем говорит, что её Лялька выросла и стала сердечнее.

Дымка

Вот уж накупался Борька в то утро на речке!

Думал, разок окунётся — и домой, а просидел в воде больше часа: всё ловил руками рака под берегом.

Поймал, а из реки вылез синий, зуб на зуб не попадает.

Оделся приплясывая, схватил рака за спинку и помчался домой по самой короткой лесной тропе.

«Прибегу сейчас — и прямо на печь», — решил он.

А на печку не попал — задержался на поляне, где по старому жнивью густо рос клевер.

Вымахал клевер чуть не до пояса, не разбежишься по нему. А побегать пришлось вволю…

И зачем только забралась она в самую гущину!

Борька заметил её сразу, как только выбежал из ельника, бросил рака и с разбегу прыгнул на клевер.

Пробежал немного и упал.

И ей тяжело было бежать в такой доброй, густой да мокрой траве: она больше ползла, чем прыгала, а иногда взлетала, как птица.

Среди красных головок клевера видны были то её мордочка с большими чёрными глазами и острыми ушками, то короткий пушистый хвост.

Нырнёт вдруг в траву и скроется, а то вся видна как на ладони — серая с голубым, как дымок от папиросы, тонкая, ловкая, как котёнок.

— Всё равно догоню! — закричал Борька, поднимаясь и падая.

Вскочил, прыгнул, снова упал, а потом поднялся, пополз к ней и накрыл картузом.

Возбуждённый погоней, мокрый от росы, выбрался Борька на тропу и только тогда осторожно глянул на зверька, беспокойно ёрзавшего на дне фуражки.

«Развелись, значит, в нашем лесу, — подумал Борька. — Отец придёт — обрадуется, а мать поворчит, конечно, и отойдёт… А какая светлая! Чистый дымок. Вот и буду звать её Дымкой».

Борька взбежал на крыльцо избушки, одиноко стоявшей в лесу у просёлочной дороги, и крикнул:

— Мам! Смотри, какую я белку поймал!

Мать вытерла руки о передник и глянула на зверька. Борька засмеялся:

— А смешная какая с виду: почти белая, а на боках, гляди, перепонка, как у летучей мыши. Даже тоньше, прямо паутинка. Смотри, смотри!

Дымка выпрыгнула из картуза, словно взмахнула крыльями, и спряталась в тёмном углу под лавкой.

Мать даже вздрогнула и отступила:

— Ишь какая шустрая!

Борька уже подумал, что всё обойдётся по-хорошему, но мать заворчала:

— Нет с тобой сладу! Один зверь убежал, так другого приволок! Опять хлопот не оберёшься!

— Да ты не сердись! Папка ещё зимой о ней сказывал, всё поймать хотел. А как приедет он, поглядит, ну и выпустим.

Мать только рукой махнула. Борькиных затей она не любила. В прошлом году барсучонок жил больше месяца; днём спал в старой бочке, а по ночам такой тарарам поднимал в хате, что и уснуть нельзя.

А этой весной зайчонок гостил. И такой озорной был, не придумаешь! Новое деревянное корыто до того обработал, что и рубашку теперь в нём не выстираешь. А сейчас новая забота — с белкой!

Но Дымка тихо сидела под лавкой, словно её и не было. И только когда Борька нагнулся, чтобы молока ей дать, выскочила она из угла, громко цокнула, прыгнула на постель, оттуда — на стену и прямо на печь, куда Борька собирался забраться после купания. В старый ватник уткнулась носом, голову хвостом накрыла и затихла.

— Тот окаянный корыто сгрыз, — заворчала мать про зайца, — а эта дымчатая либо лампу расшибёт, либо стекло в раме выставит. Вот уж поговорит отец с тобой, не скоро забудешь!

— Зачем ей стёкла бить? — отозвался Борька, кроша хлеб в миску с молоком. — Попрыгает, полетает по избе, вот и всё.

— Хорошо бы, если так, — сказала мать и подумала: «А ведь мальчик всё один да один. Вот и скучно ему без друзей. Пусть хоть с белкой позабавится».

Причмокивая, как кличут щенка или поросёнка, Борька целый день подставлял Дымке молоко с хлебом под самый нос, но только под вечер она перестала бояться его и приняла еду.

А на другой день понятливая белочка сразу появилась на зов мальчика. А потом она стала слетать с печки, как только Борька начинал крошить хлеб в миску.

— Во, как планёр! — восхищался мальчик, глядя, как летит к нему Дымка.

На третий день с белкой познакомились чёрная с белой грудкой кошка Мурка и лохматый каштановый пёс Полкан.

Полкан лишь взглянул мельком на Дымку, вильнул хвостом по привычке и важно вышел из хаты: нет, мол, ничего интересного для него в этой новой гостье. Да и пахнет от неё не то сосной, не то ёлкой.

А шаловливая Мурка сразу полезла играть с Дымкой и осторожно, как мышонка, тронула её лапой.

Дымка встала и больно ударила когтистой лапкой по Муркиной мордочке.

Кошка фыркнула, вскочила на подоконник, умылась и, не сводя с Дымки раскосых светло-зелёных глаз, стала следить, как белочка взлетела на табурет, как она оттолкнулась от стены и скрылась на печке.

Дрались они ещё раза два, а затем подружились, да так крепко, что вместе пили молоко из одной миски.

Правда, Дымка часто фыркала, когда совала нос в миску, и нередко отталкивала Мурку тупой усатой мордочкой. Кошка, облизываясь, отходила обычно в сторону и ждала, пока белочка не наестся. А если после неё оставалось молоко, Мурка долизывала его розовым шершавым язычком.

— Что ж ты белку всё молоком да хлебом кормишь? Зверь ведь не домашний. Ей и погрызть что-нибудь надо. Гляди, какие у неё зубы: острые, ровные да белые, как сахар, — сказала мать. — Жаль, ещё орехи не поспели.

— А я ей шишек насбираю! — сказал Борька и отправился в сосновый бор.

Принёс он шишек в мешке и поставил его на край печи, рядом с тазом.

Дымка схватила шишку и ну крутить-вертеть её передними лапами! Да так быстро, словно и не шишка это, а коричневый мячик.

Семена выбрала, а шишку бросила. И упала она в таз. Загудел таз, а Дымке интересно. Склонила она голову набок, глядит да хвостом дёргает.

Ещё шишку съела — и опять в таз! А Борька за стол сел и стал считать: загремит в тазу — значит, ещё одна шишка готова. Так и насчитал до двадцати трёх.

Наелась Дымка, с Муркой наигралась — и спать.

Любила она в тепле сидеть. Недаром и гнездо у неё в лесу, как у птицы, из хвороста сделано и со всех сторон мохом закрыто — ни дождь, ни мороз в такой избушке ей никогда не страшны!

Скоро Дымка совсем прижилась и стала ручной. Но, когда в хате никого не было, прыгала она на подоконник, умывалась там, тыкалась носом в оконное стекло, била по нему лапкой. Тянуло её за окно, где зелёной стеной стоял густой сосновый лес.

Борька привык к ней, на руках её часто держал. А всё-таки испугался, когда она со стены к нему прямо на плечо прилетела.

Пил он вечером чай, а Дымка была на печке. А когда он откусил кусочек сахару, белка перемахнула с печки на стену, а со стены — на левое плечо к Борьке. Цокнула, в рот к нему заглянула, а потом на стол прыгнула, схватила кусок сахару — и опять на печку.

И так быстро всё это произошло, что Борька даже рта открыть не успел. А Дымка уже на печке, и слышно, как хрустит на её зубах сахар.

Стали ей давать сахар с той поры, а она точно знала, когда его можно получить: самовар на столе — Дымка уже на Борькином плече!

Однажды вечером вернулся из Москвы отец — ездил он в столицу по делам лесничества. Привёз с собой племянника — восьмилетнего Федю.

Федя так устал с дороги, что его сонного в избу внесли и положили на постель.

А отец поздоровался с женой, с сыном и повесил на гвоздь между окнами свою форменную фуражку с кокардой.

Фуражка закачалась на гвозде, а Дымка словно и ждала этого. Прыгнула она на Федю, а с него — на фуражку и давай крутить её!

— Летягу поймал! — обрадовался отец. — Молодец, Борька! Пусть живёт у нас, это редкий пока зверёк под Москвой.

И прожила бы Дымка не один год в избе лесника, да виной всему Федя.

Когда его растолкали и посадили у окна чай пить, Дымка белой птицей пронеслась по избе, покрутила фуражку на гвозде и вдруг очутилась на Федином плече.

Мальчик закричал с перепугу, замахал руками и локтем стекло в окне выдавил.

Дымка прыгнула на подоконник, в разбитое окно голову высунула — и пропала.

А пока Борька с отцом наружу выскочили, её и след простыл!

Недели две ругал Борька своего гостя, а Дымка всё равно к нему не вернулась.

Значит, и ругать Федю не стоило. Ведь не с умыслом, а с перепугу разбил он стекло и выпустил Дымку.

Счастливый малыш

Лес подступал к реке сплошной зелёной громадой, и сосновые шишки могли падать с высоких вершин прямо в воду между цветами белых и жёлтых кувшинок.

Берег густо зарос ежевикой, лиловыми цветами повилики. Кое-где виднелись расцвеченные золотом стебли зверобоя.

— Здесь! — прошептал Вова, лёг у кромки берега и показал Мишке место рядом с собой.

Над рекой клубился утренний туман, но солнце уже пригревало, и белое облачко, закрывавшее реку, редело и таяло.

Мишка завозился и крякнул:

— Ну и красота! И домой ехать не хочется!

— Не шуми! — строго шепнул Вова. — И не приставай зря, а то ничего и не увидим.

— Ладно, — ответил Мишка приглушённым голосом, но сейчас же зашептал снова: — Смотри, смотри! Вот здорово!

Возле берега медленно проплывала стая рыбок. Играя, они поднимались на поверхность воды, тыча носами то в лист, то в сухую веточку. А когда переворачивались на бок, в тёмной воде сверкали серебристые «зайчики». Вова залюбовался стайкой, а Мишка уже прислушивался, как поют птицы в лесу:

— А кто это делает так: «Ци-ци-пее! Ци-ци-пее!»? И как ясно выговаривает!

— Это синица-гаечка. Она нас заметила, сигнал подаёт, — тихо сказал Вова, а потом спохватился и строго зашептал: — Лежи спокойно!

Мишка помолчал немного, сорвал ягоду ежевики, съел и начал снова:

— Фить-ти-ти! Фить-ти-ти! Кто это? Ну, скажи, Вова, не сердись.

— И зачем я только взял тебя! Го-ри-хвост-ка! Понимаешь? Такая она забияка, каждый день в драку лезет, пристаёт ко всем, вроде тебя, — засмеялся Вова.

Две недели в туристском походе Мишка помогал Вове наблюдать птиц, делать чучела для уголка юннатов в школе. И помощник он был замечательный — смышлёный, послушный, верный. Только приставала такой, что ни один пионер не соглашался пробыть с ним наедине больше часа.

— А увидим мы его? — опять спросил Мишка.

— Вот сниму кепку да закрою тебе рот! Увидим, конечно. Вчера был и сегодня покажется. Он далеко не летает.

От вожатого отряда Лёши, а ещё больше от Вовы много нового узнал Мишка во время похода: как в ночном лесу крохотными звёздочками горят светлячки, как висят весь день головами вниз летучие мыши в дуплах деревьев, где строят свои кучи из хвои хлопотливые муравьи.

А если в пруду или на реке вдруг начинают беспрерывно нырять гуси, если дико кричит по ночам сыч, если стрижи и ласточки чуть не задевают крыльями землю и молчаливо носятся вдоль дорог — значит, надо ставить палатки и запасать сухие ветки для костра, потому что скоро наступит ненастье.

Много и другого узнал Мишка: как по тени измерить высоту дерева, где сыскать лучший белый гриб, как не заблудиться в дремучем лесу.

А сегодня, в последний день похода, Вова обещал ему показать птицу, которая строит гнездо под берегом, в норе, и устилает его не пухом, а рыбьими костями.

— Видишь? — вдруг спросил Вова и сжал Мишкину руку, указывая глазами на изумрудную птицу, которая быстро летела вдоль берега, изредка поводя головой с длинным, толстым клювом.

Мишка не успел рассмотреть толком, а она зелёным челноком скользнула под лист кувшинки и, с маленькой рыбкой в клюве, полетела над водой, редко взмахивая крыльями.

— Эх! — с восторгом прошептал Мишка. — Синяя птица!

— Это зимородок. Красив, а? Как попугайчик из зоопарка! Понёс рыбку птенцам, гнездо у него где-то близко. Поползём, а?

— Давай! — с жаром ответил Мишка.

И друзья по-пластунски двинулись в ту сторону, где только что скрылся зимородок.

Ползти было плохо. Руки натыкались на хвою, под колени попадались сухие шишки. И хоть ничто не могло остановить таких неугомонных юннатов, как Вова и Мишка, и проползли они далеко, но зимородка не увидали.

Мишка оцарапал коленку, сел и сказал:

— Надо отдохнуть. Посидим здесь, может, заяц выпрыгнет — хочется мне поглядеть на него.

— Так ты его и увидишь! — отозвался Вова, усаживаясь и снимая кепку. — Смотри, какая трава высокая.

И только сказал Вова эти слова, как в кустах послышался шум — кто-то тяжело прошёл по сухой земле и выбрался к воде.

Вова осторожно приподнялся, выглянул и тотчас прижал палец ко рту: неподалёку стояла лосиха — горбоносая, высокая, стройная.

Медленно двигая головой, она прислушивалась. Тонкие её ноздри жадно ловили запахи.

Не отрывая губ от воды, она напилась и спокойно повернула голову в сторону леса. Из кустов выбежал длинноногий и словно горбатый лосёнок с непомерно большой головой и длинными, подвижными ушами.

Он обнюхал песок, вошёл по колена в воду и начал пить.

— Гляди, и хвоста у него нет! — зашептал Мишка, еле сдерживаясь, чтоб не закричать от восторга. — Вот бы из ружья сейчас!

— Дурак ты, Мишка! Лосей стрелять нельзя, они под охраной. Да и как у тебя язык повернулся? И зачем нам убивать такого красивого зверя?

Мишка виновато заморгал глазами:

— Это я сгоряча. Щёлкнуть бы фотоаппаратом, вот это дело!

Мишка представил, как он в школе показывает ребятам редчайший снимок, и заёрзал. Лосиха тревожно вскинула большую гордую голову, ударила копытом по воде, громко фыркнула и бросилась в реку.

Лосёнок потоптался на месте, недовольно мотнул головой и, оглянувшись, устремился за матерью.

Мать плыла, высоко задрав голову, и быстро уходила от берега. А малыш, вытаращив чёрные глаза, еле поспевал за нею.

Лосиха вышла на берег и шумно отряхнулась, а лосёнка снесло течением, и он плыл теперь прямо против того места, где затаились ребята.

Малыш с трудом миновал середину реки, затем закружился и так быстро скрылся под водой, словно его дёрнули за ногу.

Ребята вскрикнули.

Но лосёнок вынырнул. Рядом с ним показалась толстая верёвка с деревянным поплавком, а невдалеке от ребят всплыл у берега острый кол и чуть заметно двинулся вслед за лосёнком.

Предчувствуя недоброе, Вова и Миша вскочили и прыгнули к воде. Лосиха встряхнула головой, как разъярённая корова, и в три прыжка скрылась за соснами.

А малыш еле выбрался на мелкое место, ударил задней ногой по верёвке и свалился на бок. Вода заливала ему голову, он громко фыркал мокрым чёрным носом, но не поднимался.

— Случилось что-то, — с тревогой сказал Вова, раздеваясь. — Давай сигнал ребятам — сами мы не управимся. Я плыву на выручку!

Вова прыгнул в воду, Мишка дал три громких свистка и заметался по берегу.

Малыш почти задыхался, когда Вова поравнялся с ним и приподнял над водой его голову. Перепуганный лосёнок с ужасом глянул на своего спасителя огромными чёрными глазами.

Мишка свистнул ещё раз и сейчас же услыхал крики бегущих товарищей. Пять мальчиков во главе с Лёшей мчались, не разбирая дороги, а Мишка бегал по берегу и кричал:

— Живей! Живей!

Вода заклубилась под ударами загорелых ног, и почти одновременно шестнадцать рук бережно подняли лосёнка и понесли к берегу.

— Что случилось, Вова? Почему утонул лосёнок? — громче всех шумел Мишка, придерживая малыша за левое ухо.

— А вот, смотри, — сказал Лёша и поднял над водой кусок сети. — Кто-то на рыбу ставил, а попался лосёнок.

Трое ребят схватились за сеть и вытащили её. В ячейках сети трепыхались два леща, линь и ещё какая-то рыба. Но в эти минуты она никого не интересовала.

Лёша придерживал лежащего на песке лосёнка. Вова с Мишей распутывали ему передние ноги.

— Хорошо, что снасть была привязана к колу и лосёнок вырвал его из дна. А если бы к дереву или к коряге, пропал бы ни за что наш малыш. Значит, счастливый он, — засмеялся Лёша и хлопнул лосёнка по мокрому крупу.

Когда сеть оттащили в сторону, Лёша накинул на шею малыша поясной ремень и хорошенько дёрнул. Лосёнок вскочил на четыре ноги и сильно потянул к лесу.

— Не пускайте! — завопил Вова. — Пусть отдохнёт, да и мы ещё поглядим на него.

Лёша с трудом удержал малыша, поставил его в круг ребят и сказал огорчённо:

— Вот ведь поторопился, аппарат не взял! А какой кадр получился бы!

— А мы его и так запомним, — сказал Мишка, лаская малыша, который стоял на дрожащих, тонких ногах, обнюхивал ремень и уже не так дичился ребят, как в первые минуты.

Всё рассмотрели у него ребята: и горбоносую голову с длинными, как у зайца, ушами, и жёлтенькие копытца, и тёмную, намокшую шерсть на острой холке.

Но больше всего запомнились глаза, большие, блестящие. В них можно было смотреть, как в зеркало, и видеть стриженые мокрые головы, улыбающиеся лица.

— Нагляделись? — спросил Лёша.

— Нет! Нет! — крикнули ребята.

— Хватит! Ну, прощай, малыш, расти большим, да в сети не попадайся! — весело сказал Лёша и отпустил ремень.

— Ура-а-а! — гаркнули ребята, да так громко, что в реке плеснулась испуганная рыба.

Из-под копыт лосёнка полетел песок.

И никто из пионеров не мог точно сказать, через какой куст ивы лёгкой птицей пронёсся длинноногий малыш, устремляясь в лес, где его ждала мать.

Тук Тукыч

Саша с мамой гостили у бабушки в деревне.

Бабушка была большая мастерица собирать ягоды и каждое утро брала внука с собой в лес.

Чаще всего они ходили на старую вырубку, где стояла одинокая, очень древняя, уже гнилая осина, сверху донизу исклёванная дятлами.

Возле этой осины бабушка обычно садилась отдыхать, когда солнце поднималось уже высоко, а берестяная коробочка, похожая на толстый берёзовый пенёк, наполнялась до краёв спелой земляникой.

Бабушка высыпала ягоды на большой серый платок и перебирала их. Похуже — себе и Саше на зубок, а получше — в корзиночку: варить варенье и подавать к столу с холодным вчерашним молоком.

Однажды пришёл Саша с бабушкой на вырубку и не увидел одиноко торчавшей осины. Ночью была гроза с сильным ветром, и гнилое дерево рухнуло, раскинув вокруг сухие, корявые ветки.

— Вместе со мной росла, а вот не сумела пережить меня, — со вздохом сказала бабушка, усаживаясь на поваленный ствол дерева.

И, перебирая ягоды, бабушка рассказала Саше, как она ещё девочкой бегала к этому дереву собирать землянику. Только в те годы осинка была стройная, а рядом с ней росли пять кудрявых берёз.

— Было это, внучек, давно, лет шестьдесят назад.

Когда стали собираться домой, Саша заметил под сухими ветками упавшей осины какую-то пёструю птичку.

Он нагнулся, пошарил руками в траве и крикнул:

— Смотри, бабушка!

Бабушка увидела птенца с чёрной спинкой, белыми продольными пятнами на боках и красным брюшком.

— Батюшки! Да это дятел! Видать, из гнезда выпал. И крылышко одно помято! Вот горе какое! Надо птенчика домой взять, пусть поправится. Тут его лисица съест.

Птенца завернули в бабушкин платок, ягоды пересыпали в корзиночку и отправились домой.

— Мама! Что мы принесли! — закричал Саша, прыгая через порог избы.

— Покажи, покажи.

— Вот! — сказал Саша и развернул платок.

Пёстрый краснобрюхий птенчик, чуть больше воробья, с короткими тонкими ножками, но с длинным и толстым клювом на маленькой голове, казался неуклюжим. Но, когда его поставили на пол, он подпрыгнул раз-другой, отряхнулся, и все увидали, какой он шустрый и красивый.

— Бабушка сказала — пусть живёт у нас. Хорошо? — попросил Саша.

— Хорошо, Сашенька. Только теперь у тебя будет много дела.

— А я не боюсь, — сказал Саша и начал играть с дятлом.

В первый день птенчик ничего не ел и не пил, сидел нахохлившись и вздрагивал, а когда просыпался, то забивался в самый тёмный угол под лавкой. Да и на другой день он был очень вялым, ходил мало и неохотно, изредка передвигался короткими прыжками, опустив до полу острый, упругий хвост. Правое крылышко ещё не слушалось и свисало вниз.

Но птенчик напился из чашечки, склевал несколько зёрен и проглотил большую чёрную муху.

У Саши сразу появилось много забот: сменить воду, насыпать хлебных крошек, накопать червей на огороде, наловить мух, сбегать на луг за кузнечиками, собрать в лесу муравьиные яйца.

Вечером маленький дятел беспокойно прыгал под лавкой и никак не мог выбрать место для ночлега. Мама догадалась дать ему бабушкин старый валенок.

Птенец забрался в него, как в дупло, и сразу успокоился.

— Видишь, мы забыли, что он не может жить без дупла, — сказала мама. — Вот и пригодился бабушкин старый валенок.

С каждым днём птенец становился всё смелее, много ел, всё чаще долбил своим ореховым носом.

Иногда он клевал старый ботинок и через неделю так его отработал, что пришлось выбросить на помойку. То принимался за картошку, но не ел её, а расшвыривал крошки по всему полу. А потом занялся ножкой стола, но бабушка на него крикнула, и он перестал. Зато каждый день занимался своим валенком, и бабушка ежедневно выметала растрёпанную серую шерсть.

Примерно через неделю дятел впервые взял пищу из рук Саши. Это была большая зелёная стрекоза. Птенец так ударил мальчика в ладонь острым носом, словно в шее у него была стальная пружина.

Саша рассказывал маме и бабушке:

— Он как стукнет меня, чуть слёзы не полились! Это не то что цыплёнок. Даже петух Васька не может так клюнуть. Вот здорово!

Как-то перед вечером, день на десятый, когда бабушка, мама и Саша пили чай, дятел вдруг взлетел с пола, порхнул к окну и опустился на край стола.

Крепко, как крючками, схватился он за скатерть двумя лапками с острыми, кривыми когтями и прыгнул к Сашиной чашке.

Клюнул в блюдце, живо подобрал крошки возле бабушки, глянул на своё изображение в самоваре да как клюнет в него! Самовар был уже пустой и громко загудел от удара.

— Ну и озорник! — засмеялась бабушка, сталкивая дятла со стола. — Всем носам нос! Одним словом — Тук Тукыч.

Так и прозвали дятла Тук Тукычем.

Прошло ещё недели две, и все привыкли уже к тому, что Тук Тукыч с рассветом вылезал из валенка, пробегал вдоль всей стены под лавкой, громко щёлкал по обоям, когда ловил мух, и начинал долбить ножку стола.

— Вот и вставать пора, — говорила бабушка. — Видишь, какой деловой — спозаранку за работу. И часов теперь не надо, с ним не залежишься!

Бабушка вставала и принималась топить печь, а Тук Тукыч крутился у неё под ногами, обрабатывая полено или чурку.

Однажды принесли для самовара целый мешок сосновых шишек и свалили их на полу возле печки.

И на огороде-то побыли недолго, а Тук Тукыч раскидал шишки по всей хате и налущил столько, что сразу и не выметешь! И под лавку снёс несколько шишек и долбил их до самого вечера. Весь день такой стук стоял, что, если послушать с улицы, — сидит сапожник и вбивает в подмётку деревянные гвозди.

Через неделю после этого случая вернулся Саша с мамой из лесу и увидел такую картину: бабушка стояла на пороге разгневанная и выгоняла Тук Тукыча полотенцем, а он всё старался прошмыгнуть мимо неё и спрятаться в валенке.

— Кыш! Кыш, окаянный! — шумела бабушка.

— Ну, зачем ты? — спросил Саша подбегая.

— Да погляди, что натворил твой длинноносый!

Саша с мамой вошли на крыльцо и ахнули: по всей стене, от пола до потолка, была выдернута местами пакля, а кругом — мусор от кострики.

— Теперь плотника надо звать, а то зимой хата выстудится. И зачем только я приголубила этого разбойника. Гоните его прочь!

Втроём быстро выгнали Тук Тукыча наружу.

Он взлетел на толстую, высокую липу, громко цыкнул и ловко побежал к вершине дерева, упираясь в кору хвостом.

Побегав по сучкам, свесился вниз головой, глянул на Сашу и ещё раз цыкнул. А как только мама распахнула окно, мигом слетел с дерева, сделал две петли перед бабушкиным носом и забился в валенок.

Бабушка не умела долго сердиться. Понравилось ей, что Тук Тукыч не обиделся и вернулся на своё место.

— Значит, к нам привык, как собачонка, — сказала бабушка. — Не знала я, конечно, спилила сухую липу за двором, — вот бы где раздолье ему было! Ведь не долбить он не может.

— А мы сходим с Сашей в лес и принесём для Тук Тукыча сухой пень. Он и будет его долбить, — сказала мама.

— Верно! А то паклю жалко. Я ему не позволю больше по стенам лазить, — заявила бабушка.

На другой день принесли для дятла большой сухой пень. Тук Тукыч как уселся на него, так и не слезал чуть ли не весь день: долбил, крошил, раскидывал щепки. И слетал с пня только тогда, когда Саша готовил для своего пернатого друга завтрак, обед или ужин. Когда первый пень был искрошен, а остатки его сожжены в печке, маленькие Сашины приятели помогли притащить большое сухое трухлявое бревно. Его прислонили к изгороди, укрепили верёвкой, и теперь Тук Тукыч мог бегать по нему сверху вниз, обследовать его со всех сторон и крошить.

В конце лета Тук Тукыч сделал в бревне дупло и сидел в нём, когда уставал стучать острым носом по дереву.

Когда Саша приходил, чтобы покормить его, Тук Тукыч высовывал голову и вылетал из дупла.

Кончались каникулы. Саша с мамой стали собираться в Москву.

Накануне отъезда долго спорили, брать с собой Тук Тукыча или оставить его здесь, чтобы он смог перебраться в лес и сделать там дупло на зиму.

Бабушка говорила, что она привыкла к дятлу и полюбила его за то, что он собирал в садике жуков и всяких вредных насекомых.

Маме дятел нравился, и она согласилась взять его домой. А Саша прямо заявил, что без Тук Тукыча домой не поедет.

И дятел без каких-либо сборов поехал с мальчиком. А везли его в той самой берестяной коробочке, в которую Саша собирал с бабушкой землянику.

Теперь Тук Тукыч — в живом уголке школы, где учится Саша.

В городе с ним много хлопот, и за ним ухаживают пять юннатов во главе с Сашей.

Они его кормят, а раз в неделю приносят для него новую чурку или полено.

А в большом дереве, поставленном на самом видном месте в живом уголке, Тук Тукыч сделал дупло и прожил в нём зиму.

Стал он взрослым дятлом, сделался больше скворца. И на голове у него, поперёк затылка, показалась красивая ярко-красная полоса.