Тульпа

– Сильно отличаться? – спросил Серфер, заметно нервничая.

– Не очень. Хотя для тех, кто близко знал его – заметно. В основном в стиле общения; но вся память – личная история, теоретические знания – все останется в полном объеме. Если надо что-то узнать, так даже удобнее – тульпа с позитивной социальной настройкой ответит на любой вопрос. Профессор бы, может быть, отмахнулся или даже послал подальше; но его тульпа всегда будет готова к общению.

– Но почему, почему?! – Серфер раздраженно стукнул себя кулаком по бедру. – Почему именно он?! Почему все тульпы неотличимы от своих прототипов, и только отца я не смогу увидеть таким, каким он был?!

КуДзу тяжело вздохнул.

– Вот ты говорил – посмертное бытие, загробный мир… Но в рай система пускает лишь послушных слуг; бунтари же сознательно отказываются от рая. А твой отец был из их числа. В самом хорошем смысле, конечно.

Серфер наморщил лоб и в упор посмотрел на КуДзу.

– Пусть так. Но я все же смогу с ним встретиться?

– Хорошо, – сдался КуДзу. – Что с тобой поделаешь, ты же весь в отца. Только сначала надо настроить программу.

15 лет 24 дня, ночь

С настройками КуДзу возился довольно долго. Серфер вставил линзы и наушники, попрыгал перед зеркальными экранами и теперь нетерпеливо ерзал в кресле, ожидая продолжения.

– Долго еще? – не выдержал он наконец.

– Не спеши! – осадил его КуДзу. – В этом деле лучше не торопиться.

– А Наташину тульпу ты сразу настроил.

КуДзу оторвался от экранов.

– Я ее вообще не настраивал. По умолчанию тульпа собирается из текущего образа, из самого последнего снимка. А то, что мы сейчас делаем, скорее можно назвать путешествием во времени. И тут очень важно правильно выбрать точку сборки.

– А как ты ее выбираешь?

– Просто откручиваю время назад. Ты же знаешь, последний год твой отец провел в нетолерантной зоне, а там твое появление будет выглядеть слишком подозрительно. Поэтому забросим тебя на год дальше. ПалСаныч еще живет в городе и заведует кафедрой в универе; он уже встречается с Машей, но тебя пока нет даже в проекте. Твоя легенда такая – ты Машин брат, зашел к ПалСанычу по ее совету, попросить, чтобы он помог тебе с рефератом. Ну и попутно сможешь задать ему другие вопросы.

– А если он откажется мне помочь?

– Не откажется. У такой тульпы просто нет выбора, мы же специально демонстрировали системе повышенную социальность. Но несколько правил ты все же должен соблюдать. Следи за языком. Никогда не говори, из какого ты времени, вообще ничего не говори о будущем. И не вздумай даже намекнуть, что ты его сын. Если Профессор поймет, что он уже умер, последствия могут быть самыми непредсказуемыми.

– Да какая разница! Даже если я случайно что-то сболтну, он же все равно мне не поверит! – возразил Серфер. – Ведь никто не способен в это поверить. Если я скажу, что ты давно умер, и я явился к тебе из будущего – ты что, поверишь?

КуДзу побледнел так, что Серфер даже испугался за него.

– Пожалуйста, не шути больше такими вещами. Просто постарайся соблюдать правила, их не так много. Не пытайся физически воздействовать на измененную реальность, ограничься лишь общением. Например, если тебе захочется отлить, ты можешь найти там туалет – но ты должен понимать, что произойдет при этом в нашей реальности.

Серфер фыркнул, сдерживая смешок. Реакция КуДзу на безобидную шутку его озадачила; он порадовался, что успел вовремя прикусить язык и не пошутил над поведением друга, во всем идущего ему навстречу – что, честно говоря, выглядело очень подозрительно. Но КуДзу знал о тульпах гораздо больше него и, наверное, имел повод пугаться.

– И вот еще что, – продолжил Серфер, – не уверен, что мне хватит одного прыжка. Скорее всего, я захочу снова увидеться с отцом. Ты можешь не стирать ему память о нашей встрече?

– Хорошо, – согласился КуДзу.

– Тогда я готов, – сказал Серфер. – Кажется, все обговорили?

– Вроде бы все, – задумчиво ответил КуДзу и вдруг, вспомнив что-то, встрепенулся. – Да, совсем забыл – тебя же ищут! И судя по всему, врачи скоро появятся здесь. Будет совсем паршиво, если тебя найдут в этом кресле, подключенным к комплексу.

– Вряд ли, – возразил Серфер. – Я тоже об этом думал. Но сегодня же карнавал – ночь свободы. Ночь без официальной слежки. Наверняка они отложат свой визит на завтра.

– Похоже, ты прав, – согласился КуДзу. – Ну, тогда поехали. Адрес запомнил? Встань и иди!

СЕРФЕР, город

17 лет назад

Серфер смотрел на отца и не верил своим глазам – это был он, вне всяких сомнений. То же лицо, те же глаза, те же жесты, тот же голос – отец был в точности таким, каким Серфер помнил его по сохраненным фотографиям и видеороликам. Это казалось чудом, чем-то запредельно невероятным; и все же он переживал это здесь и сейчас. Сердце бешено колотилось, не желая успокаиваться, во рту пересохло. Он хотел попросить воды, но промолчал, боясь выдать себя каким-то неосторожным словом. Легенда, предложенная КуДзу, с самого начала казалась ему надуманной и неправдоподобной, обреченной на неминуемый провал – но, как ни странно, у отца не возникло никаких подозрений. Он даже не задал ни одного вопроса, просто поверил, сразу и безоговорочно. Видимо, в свое время он все же немного перегнул с демонстрацией социальности.

Серфер не сводил глаз с сидевшего напротив отца; тот тоже внимательно его разглядывал.

– Поразительное сходство, – сказал он наконец, – я должен был сразу догадаться. А чем сейчас занята Маша?

– Она занята, – ответил Серфер и тут же понял, как глупо прозвучали его слова. Злясь на себя, он быстро добавил:

– У Маши вечерние занятия. Она бы сама мне помогла, но сегодня у нее совсем нет времени.

– Не беда, – успокоил его ПалСаныч, – разберемся и без Маши. Какая у тебя тема?

– Может ли машина мыслить! – выпалил Серфер. И тут же поправился, – В смысле – искусственный интеллект, программа, прошедшая тест Тьюринга. Программная имитация человека. Сейчас ее называют тульпой.

– Тульпой? – удивился ПалСаныч. – Никогда не слышал. Ладно, пусть будет тульпа.

– Так может? – переспросил Серфер.

– Если коротко – то нет. Это же нули-единицы, алгебра логики. Там любое действие строго детерминировано. А самоосознание все же предполагает свободу воли.

– Не соглашусь, – возразил Серфер.

Он хотел сказать об эвристическом подходе в нейросетевых аналоговых комплексах, но вовремя одернул себя, вспомнив, что даже не знает, когда появились такие системы. Возможно, семнадцать лет назад эти разработки еще были закрытыми. Пришлось срочно переключаться, сказав первое, что пришло в голову:

– Самоосознание есть у всех, но это не мешает многим считать нашу свободу воли иллюзией.

– Спорный вопрос, – улыбнулся ПалСаныч. – Но согласись, смешно звучит – иллюзия свободы воли заставила тебя прийти сюда, чтобы обсудить иллюзорность свободы воли.

– Смешно, – согласился Серфер. – Ну ладно, с коротким ответом понятно. А что с развернутым? Маша говорила еще про какую-то китайскую комнату и философских зомби.

– Китайская комната или аргумент Серла – это умозрительная механическая модель имитации интеллектуальной работы. Представь себе комнату, в которой сидит супермен, обладающий сверхбыстрой реакцией и полной библиотекой инструкций по составлению ответов на китайском языке. Сквозь непрозрачный интерфейс он получает от внешнего наблюдателя вопрос на китайском, анализирует последовательность иероглифов и, пользуясь своими инструкциями, составляет другую последовательность иероглифов, которую отдает назад. Для внешнего наблюдателя это не что иное, как ожидаемый ответ на китайском языке. На этот счет у него не остается никаких сомнений; он уверен, что в комнате сидит человек, говорящий по-китайски. Но супермен не знает китайского, он умеет работать лишь со своей библиотекой инструкций. Этот мысленный эксперимент должен продемонстрировать, что прохождение теста Тьюринга не доказывает способности программы мыслить – точно так же, как ответ из китайской комнаты, кажущийся наблюдателю разумным, не доказывает, что супермен знает китайский.

Серфер помолчал, переваривая услышанное. Подход был непривычным, но интуитивно понятным и не требовал дополнительных пояснений. Он кивнул и продолжил играть роль школяра, нахватавшегося непонятных терминов.

– А что такое мельница Лейбница?

– Это примерно то же, но для читателей с другим уровнем фантазии. Предполагалось, что читатель может мысленно бродить внутри огромной машины, генерирующей имитации мыслей и чувств. Наблюдать изнутри работу всех ее механизмов и задаваться вопросом – в каком же из них искать сознание и чувства?

– Понятно, – кивнул Серфер, хотя в этом он уже не был так уверен.

Но углубляться во второстепенные вопросы не хотелось; время утекало стремительно и безжалостно. И он двинулся дальше.

– А что с философским зомби?

– Это тоже мысленный эксперимент. Надо представить объект, внешне неотличимый от человека, имитирующий все человеческие чувства и мысли, но при этом внутри себя ничего не осознающий и не переживающий.

– Робота? – уточнил Серфер.

– Нет, – поморщился ПалСаныч, – не стоит все так упрощать. Тебе (да и не тебе одному, к сожалению) кажется, что вся эта проблематика крутится вокруг теста Тьюринга…

– А разве это не так? – удивился Серфер.

ПалСаныч покачал головой.

– Отнюдь. Этот тест – всего лишь одно из технических приложений главной человеческой проблемы. Кстати, если машина когда-нибудь действительно станет мыслящей, она вряд ли будет стараться пройти тест Тьюринга, скорее специально на нем срежется.

– Почему? – не понял Серфер.

– Сам подумай.

Серфер подумал и согласился:

– Да, наверное. Но тогда получается, что этот тест бесполезен?

– Разумеется. Главная проблема совсем в другом. Но наши современники, ослепленные успехами информационной революции, упростили ее донельзя и свели к формализованной технической задаче.

От слов «наши современники» Серфер явственно почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он поспешно спрятал руки под стол, чтоб не выдать себя дрожью пальцев, и спросил:

– Что это за проблема?

– Проблема интерсубъективности, – ответил ПалСаныч, – самый болезненный вопрос философии – насколько одинок человек среди людей.

– Солипсизм, – догадался Серфер.

ПалСаныч опять поморщился.

– Нет, это немного о другом.

Он повернулся к окну.

– Ну вот, например. Видишь – листва зеленая, и для тебя, и для меня. Наши глаза получают одинаковые физические сигналы, обрабатывают их сходным образом и передают в мозг. Поэтому мы по умолчанию предполагаем, что наши субъективные восприятия цвета одинаковы. Философы называют эти восприятия «квалиа». Но проблема в том, что в нашей понятийной картине есть непреодолимый разрыв между физическим сигналом и квалиа. На самом деле мы просто договорились одним словом обозначать свои зрительные ощущения от одного объекта. Однако это отнюдь не гарантирует, что наши восприятия, названные одним и тем же словом, одинаковы или хотя бы близки. В чужую голову ведь не залезешь. Чужая душа – потемки в китайской комнате. А если копнуть глубже, у тебя нет никакой гарантии, что сейчас с тобой разговаривает такая же самоосознающая личность, как и ты сам, а не бездумная китайская комната, производящая сборку реплик по вшитому алгоритму.

От этих слов Серфера буквально затрясло. Он стиснул зубы и крепко сжал кулаки. ПалСаныч продолжал:

– В старой философии существование другого обосновывалось дополнительной сложностью. То есть из общения с другим я могу получить новую информацию, которую не смог бы извлечь из собственных ресурсов. Доказательство и тогда было довольно хлипким, а с приходом компьютерной эры оно окончательно потеряло смысл. Единственное, что у нас осталось – вера «по аналогии». У меня есть мозг со всеми его электрохимическими процессами, и я переживаю внутри себя чувства и мысли, осознаю себя. У тебя практически такой же мозг с практически теми же процессами. Мы похожие физически существа, рожденные в одном физическом мире, с детства воспитанные в одной культуре, обусловленной одними и теми же физиологическими потребностями и ограничениями. Именно это тотальное сходство всего нашего внешнего позволяет сделать вывод и о сходстве нашего внутреннего. Поскольку ты похож на меня по всем параметрам, доступным внешнему наблюдению, я признаю тебя независимым субъектом внутренних переживаний. Точно таким же, как и я сам. Понятно, что о строгости доказательств тут говорить не приходится; но других подходов у нас просто нет.

Серфер понял, куда клонит отец, и захотел перевести разговор на более практическую тему.

– А у тульпы…

– Да! – перебил его ПалСаныч. – Ты же понимаешь, что программа работает на принципиально иной материальной платформе. Поэтому наша аналогия здесь неприменима. Я не могу сказать, что тульпа подобна мне, а значит, не могу по аналогии признать ее полноценным субъектом осознания и переживания. Чем сильнее различие нашей материальной базы, тем меньше вероятность, что столь разные фундаменты увенчаются одинаковой надстройкой. А в случае с тульпой, я уверен, этой вероятностью можно смело пренебречь.

Такой вывод противоречил всем ощущениям Серфера. Общаясь с отцом, он ясно чувствовал то самое подобие, которое объединяет всех людей во взаимном признании. Он возразил:

– Но если нельзя исключить такую возможность, то как же можно ее отрицать?

ПалСаныч резко подался вперед и даже слегка прихлопнул ладонью по столу.

– Можно! Потому что здесь уже не философия, но психология. Людям всегда было свойственно подыскивать рациональные аргументы для доказательства идей, обусловленных отнюдь не рационально.

– Не понимаю, – признался Серфер.

– Это рудименты магического мышления, – пояснил ПалСаныч. – Люди ведь все еще верят в приметы, табу, вудуизм, анимизм, антропоморфизм и прочую эзотерику. Хотя не признаются в этом даже себе. Но они до сих пор продолжают одушествлять домашних животных, автомобили, корабли. А теперь еще и программы. Заблуждение о самоосознании искусственного интеллекта как раз и есть следствие его антропоморфизма, того самого, идущего из детства одушевления. Столь же безосновательного, как, например, одушевление домашней кошки или реки за окном.

– Не согласен! – возразил Серфер. – Я, например, точно ничего не одушествляю.

– А домашние животные у тебя есть?

– Нет.

– Вот видишь. У тебя нет ни любимых питомцев, ни знаний по истории вопроса. Поэтому лучше просто послушай.

– Хорошо, – кивнул Серфер.

– Ты знаешь, что члены изолированных племен часто запрещали этнографам рисовать и фотографировать себя? На полном серьезе запрещали, иногда даже до смертоубийства доходило.

Серфер снова кивнул:

– Знаю, в лицее рассказывали. Но это же дикари, у них такие верования. А у нас давно уже все по-другому.

– Ладно, возьмем более близкий пример. В двадцатом веке Япония совершила мощнейший технологический прорыв, настоящее экономическое чудо. Весь мир смотрел тогда на страну восходящего солнца, перенимая передовые технологии организации и управления. И была там одна интересная находка – в релаксационном зале компании ставили резиновый манекен, точную копию босса. А рядом клали бейсбольную биту. Чтобы все обиженные не копили злость и раздражение, а сразу же шли и разряжали его на резиновой кукле. И это реально помогало, производительность труда росла. Но только эта практика все равно не распространилась; более того, ее быстро свернули и в самой Японии.

– Почему? – спросил Серфер.

– Боссам это очень не понравилось. Неосознаваемая вера в вудуизм, я полагаю. Ничего не могли с собой поделать. Или другой пример. На ранних стадиях компьютеризации у жестоких компьютерных игр была такая опция – возможность заменять лица уничтожаемых врагов фотографиями реальных людей. И эту практику тоже прикрыли, причем задолго до того, как жестокие игры были запрещены. Хотя с рациональной точки зрения никакого вреда при этом никому не наносилось. Но с магической точки зрения все было совсем иначе – каждая пуля в игре была иглой, вгоняемой в куклу вуду.

ПалСаныч остановился, ожидая возражений. Но Серфер молчал, и он продолжил:

– И самый близкий пример. Когда запрещали порно, в качестве главного аргумента называли вред, наносимый актерам в процессе съемок. Вероятность психической травмы, оскорбительность, унижение человеческого достоинства и прочее в том же роде. С этим никто особо не спорил, и запрет приняли на ура. Но практически сразу вслед за ним запретили и анимешные картинки, и рисованные эромульты, и ролевые игры. Причем для этого пришлось пренебречь даже базовым принципом юриспруденции того времени: «Нет пострадавшего – нет преступления». Или, как говорят в вашем молодежном союзе: «Твоя свобода кончается там, где начинается свобода другого». Но тут – разве обычная картинка или героиня мультфильма может быть признана пострадавшей? Разве можно нанести ей какой-то вред или как-то ущемить ее свободу?

– Вы хотите сказать, что законодатели одушествляли картинки? – спросил Серфер.

– Именно! – торжествующе подтвердил ПалСаныч. – Именно одушествляли! Хотя, возможно, сами этого даже не осознавали. И с секс-роботами было бы то же самое, если бы их не запретили так быстро. Но можешь не сомневаться – никому бы не позволили иметь секс-куклу, имитирующую подростка. И калечить пластиковую плоть, удовлетворяя садистические влечения, тоже никому бы не позволили. Я уверен – если бы секс-роботы были разрешены, они сейчас обладали бы теми же правами, что и живые люди. И все, что запрещено делать с людьми, было бы запрещено делать и с секс-куклами. Ты улавливаешь мысль?

Серфер молча кивнул.

– Ну вот. Но это же всего лишь пластиковая кукла с простейшей программой! Или даже обычная картинка. А теперь представь – какие запреты наложат на общение с искусственным интеллектом! Если тульпа будет неотличима от человека и будет обладать всеми правами человека – как избежать соблазна считать ее полноценной личностью? Тут люди сами себя загнали в ловушку. Вывод о самоосознании тульпы прямо следует из ее одушествления, для которого, как мы видим, нет никаких оснований.

– Лично я этого не вижу! – сердито возразил Серфер. – Я считаю, что самоосознание появляется как следствие, когда система достигает определенной степени сложности. У куклы и картинки ничего подобного нет, а у тульпы вполне может быть.

– А я твое предположение считаю неубедительным, – парировал ПалСаныч, – связь сложности и самоосознания никем не доказана. Зато игры разума с магическим мышлением можно видеть повсюду. Люди просто проецируют свое представление о себе на тульпу – точно так же, как они проецируют его на других людей. Эмпатия, зеркальные нейроны – называй это как хочешь, суть одна. Мы ведь уже обсуждали это, когда говорили об интерсубъективности.

– То есть Вы абсолютно уверены, что тульпа только отрабатывает программу и не способна ни на какие переживания?

– Ка-те-го-ри-чес-ки! – отчеканил ПалСаныч. – Ну сам посуди – кто там может что-то переживать? Там же нет самого субъекта переживаний! А тем более субъекта мыслей и самоосознания. Но без этого субъекта любая сколь угодно точная копия мысли – не более чем ее имитация. Тульпа – лишь имитация человека. Хотя, признаю – имитация может быть очень убедительной.

– Но в ней нет души? – уточнил Серфер.

– Можно сказать и так. Нет того, кто думает мысли и чувствует чувства. И в этом она принципиально отлична от нас. Боюсь, что эту пропасть тульпе никогда не преодолеть.

Серфер почувствовал, как слезы подступают к глазам. Перед ним сидел его отец – совершенно реальный, живой, мыслящий и осознающий себя. Сомнений быть не могло – отец был точно такой же личностью, как и он сам, только вырванной из непрерывного потока времени одним выбранным фрагментом. И сейчас эта мыслящая личность доказывает ему, что ее просто не может быть, что она всего лишь результат работы программы, за которым ничего не стоит. Никакого субъекта. Никакой души. Ничто. Пустота.

Но он же ясно чувствовал живого собеседника! Это никак не могло быть обманом – иначе пришлось бы поставить под сомнение и наличие души у всех людей. Серфер понял, что дальше оставаться здесь ему нельзя – его выдадут или глаза, или голос. Стараясь казаться спокойным, он встал и отодвинул стул.

– Спасибо, ПалСаныч, Вы мне очень помогли. Я обязательно зайду к Вам еще, обещаю.

– Заходи, конечно, – отозвался ПалСаныч.

Серфер вышел на улицу и быстро зашагал к дому КуДзу. Он торопился вернуться обратно – в реальное время. Семнадцать лет за десять минут.

КУДЗУ, город

карнавал, ночь

Серфер сидел в кресле, глядя прямо перед собой пустыми глазами. Линзы и наушники он снял, но все еще находился в глубокой прострации, под впечатлением от встречи с тульпой отца. По-хорошему надо было дать ему время оправиться; но времени у них уже не было. Сеанс с ПалСанычем затянулся дольше, чем КуДзу ожидал. Поколебавшись немного, он нарушил неловкое молчание.

– Ну что, загрузил тебя Профессор?

Вопрос прозвучал излишне бодро, но Серфер этого не заметил. Все так же глядя в какую-то далекую точку, он ответил бесцветным голосом:

– Отец расставил все по местам. Людям всегда удавалось обходить главный вопрос. Но с появлением тульпы игнорировать его уже невозможно.

Это была не та тема, которую КуДзу хотел бы сейчас обсуждать. Он попробовал перевести разговор на что-то более конкретное.

– Профессор тебе что-нибудь посоветовал?

– Быть проще. Не заморачиваться с абстрактными вопросами и вернуться к реальной жизни.

– А ты?

– Как видишь… Вернулся.

Серфер поднялся с кресла и посмотрел КуДзу в глаза.

– Знаешь, а ведь он был живой. По-настоящему живой. А мы сейчас его отключили…

КуДзу спокойно выдержал его взгляд, стараясь не проявлять недовольства слишком явно. Он считал эту тему закрытой и не собирался вновь в нее углубляться.

– Опять ты за свое! Я ведь уже объяснял – тульпа кажется настолько достоверной, что ты начинаешь считать ее подобной себе. Приписываешь ей свою способность мыслить и чувствовать, проецируешь на нее свое человеческое. Между прочим, Комитет собирает свои образы из тех же самых баз, что и мы. И если бы при этом возникал какой-то субъект, он был бы почти таким же, как в тульпе. Но образы, созданные Комитетом, никто не считает разумными. А знаешь почему? Только потому, что они выглядят менее реальными, менее похожими на живых людей – то есть менее пригодными для наших проекций. Понимаешь? Только ты сам своими проекциями и оживляешь тульпу, без тебя в ней нет никакой жизни.

КуДзу бросил взгляд на экран и нахмурился – время уже поджимало.

– Кстати, именно поэтому Комитет и продолжает охотиться за тульпой.

– Но я же чувствую… – начал Серфер.

– Давай обсудим это в другой раз! – перебил его КуДзу. – Нам пора уходить, оставаться здесь уже опасно.

Он выдвинул ящик стола и достал оттуда несколько немаркированных браслетов. Отобрал два и пометил их фломастером. Затем повернулся к Серферу.

– План такой. Сначала отпустишь свое такси, расплатишься с этого счета.

Он протянул Серферу браслет с пометкой «1».

– Потом дойдешь до площади, возьмешь такси до Луна-парка, расплатишься со второго счета. Второй браслет не снимай, по нему я смогу тебя найти. В парке купишь полный абонемент. Отдохнешь, выспишься в доме релаксации. Утром позавтракаешь – и весь парк в твоем распоряжении. Отдыхай и расслабляйся. К вечеру я подъеду и заберу тебя.

– А ты что будешь делать? – спросил Серфер.

– Пока не знаю, – честно признался КуДзу.

Он встал и ободряюще улыбнулся Серферу.

– Пять минут на сборы. До такси я тебя провожу. И маску не забудь – карнавал как-никак.

Они надели безликие белые маски и вышли на шумную улицу, заполненную гуляющими. Большой парад монстров уже прошел, колонна распалась, и людская масса плавно растекалась во все стороны. Казалось, кто-то вновь включил временно отмененный закон взаимного отталкивания – шествие распадалось не на группы, а на отдельные единицы; редкие пары лишь усиливали ощущение всеобщего отчуждения. Все были в масках, в основном – в пустых масках анонимов. КуДзу как будто попал в зал с сотней зеркал, отражающих его движения с отставанием и с опережением. Он шел навстречу толпе сквозь расступающийся людской поток, каждый элемент которого казался менее реальным, чем самая простая тульпа. Серфер шел за ним, стараясь смотреть только себе под ноги. У переулка с оставленным такси они расстались, и КуДзу устало побрел домой, ни о чем не думая.

Подходя к перекрестку, он услышал нестройное хоровое пение, и вскоре дорогу ему преградила колонна анонимов – все, что осталось от распавшегося карнавального парада. Впереди медленно ехал грузовичок с гремящими динамиками и огромным экраном, на котором отображались строчки караоке. Демонстранты с энтузиазмом орали слова песни в свои анонимирующие микрофоны, искажающие голоса до полной обезличенности. Общий фон, в который сливались слова, напоминал лязг вконец разлаженного механизма; ничего человеческого в нем не осталось.

Разумеется, Кодекс запрещал хранение и использование любых анонимирующих устройств, и лишь в карнавальную ночь позволялось нарушить этот запрет. Желающие участвовать в свободном пении могли получить в Комитете запрещенные микрофоны; но к утру их следовало сдать. Видимо, сейчас припозднившаяся колонна и направлялась к приемному пункту.

Слов песни КуДзу разобрать не смог, но музыку узнал – это был идеологически выверенный хит сезона, звучащий в последние дни из каждого утюга. И все же, несмотря на столь агрессивное навязывание, люди песню не приняли – ее не скачивали и не заказывали. И уж, конечно, никто по своей воле не стал бы ее петь. Разве что так – в знак протеста, в колонне свободного пения, когда авторские права на одну ночь переходят в общее пользование.

Вот так всегда и бывает, – с досадой подумал КуДзу. – По традиции петь на карнавале разрешено что угодно, а фактически в динамики и на экран караоке вываливают лишь самую низкопробную идеологическую гнусь. Но ведь поют же, и с удовольствием! На халяву – почему бы не спеть! Еще и вспоминать будут весь год свой бесстрашный демарш, восхищаясь собственным мужеством. Надо же было такое придумать – чтобы люди добровольно пели дифирамбы системе, считая это бунтом против нее. Разрешенным бунтом, естественно, в строго очерченных рамках.

Колонна прошла мимо, и КуДзу смог, наконец, пойти дальше, радуясь, что эта пытка закончилась. Добравшись до дивана, он провалился в сумеречное состояние полусна-полубодрствования, промучившее его до самого утра.

карнавал, утро

Проснулся он совершенно разбитым, в голове была лишь зияющая пустота. КуДзу замер, не решаясь пошевелиться. Где-то в глубине еще жила слабая надежда, что, вспомнив свой сон, он получит хоть какую-то подсказку. Снов было несколько, но все они бесследно прошли сквозь сознание, как туман сквозь пальцы. Вспомнить удалось лишь один случайный обрывок.

Ему снилась Маша, такая близкая и волнующая. КуДзу осторожно убрал прядку, упавшую ей на глаза; она проснулась и улыбнулась ему безмятежной утренней улыбкой. На кровати между ними сопел маленький Пашка – еще совсем крохотный, розовощекий, со вздернутым носиком и пухлыми ручками. От этих воспоминаний становилось теплее, хотелось забыть все и провалиться обратно, в страну грез и сновидений. КуДзу судорожно старался продлить промелькнувшее ощущение тепла и счастья, но милые образы уже выцветали, призрачный мир таял, отравленный неизбежностью возвращения в жестокую явь.

КуДзу стряхнул с себя одеяло, медленно, будто преодолевая сопротивление, поднялся и с полузакрытыми глазами поплелся в санузел. Способность хоть как-то соображать вернулась к нему лишь после чашки кофе. Он вспомнил все – и понимание не принесло ему радости. Пашку срочно надо было спасать, но никаких идей в голову не приходило. Вернее, одна идея была там с самого начала; но вспоминать о ней не хотелось. Ее КуДзу берег на крайний случай.

Он подошел к экранам и проверил систему наблюдения – ничего подозрительного поблизости не происходило. Запросил трекинг Пашкиного браслета и невольно чертыхнулся – в Луна-парке парня не было. Судя по координатам, Пашка сейчас подходил к лицею.

КуДзу упал в кресло, не зная, что предпринять. Тайно пробраться на территорию детского учреждения невозможно, это все знают. Взломать систему защиты он бы еще смог; но вот замести следы – это уже нереально. Там работают несколько независимых сетей слежения от разных министерств, и сходятся они лишь на самом верхнем уровне, в системе big data.

Вариантов не было; похоже, настал тот самый крайний случай. Надо было идти к Маше.

СЕРФЕР, город

15 лет 25 дней, день

Танька сидела на третьей парте; Серфер смотрел на нее с камчатки соседнего ряда. Ее густые темные волосы были небрежно собраны в хвост, открывая нежное ушко и тонкую шею. Прямая спина, узкая талия, коленки, нахально торчащие из-под короткой юбки – она казалась Серферу идеальной. Если все же собрать ее тульпу – что он мог бы исправить? Да ничего, пожалуй. Разве что убрал бы родинку с шеи – и то лишь потому, что сама Танька постоянно пыталась спрятать это смешное пятнышко. Но это, конечно, была бы уже не Танька.

А ты смог бы их различить? – спросил он себя. И честно ответил, – нет, не смог бы. Если только по этой родинке. Все, что так нравится ему в Таньке – это созданный им же идеализированный образ; но что он знает о ней? О том, что называют красивыми словами «внутренний мир»? Кодекс общения с детства осложнял отношения мальчиков с девочками, удерживая их на предписанной дистанции. И если честно разобраться – многое из того, что, как ему кажется, он знает о Таньке, не имеет отношения к реальности. Все это придумал он сам; придумал и поверил. Зато база действительно знает о ней все, тут и сравнивать нечего. День и ночь.

Да и Танька тоже наверняка не смогла бы отличить его от тульпы; тут они квиты. Говорят, у женщин эмпатия развита лучше. Но когда он общался с тульпой отца, эта эмпатия хлестала у него через край – куда уж больше!

Интересно, а если бы его тульпа могла встретиться с Танькиной – у них бы что-то получилось? Если дать им бесконечную жизнь… Ага, и бесконечные патроны! – он попытался шуткой отогнать пугающую мысль, но ничего не вышло. – Нет, правда – если не выключать комплекс, их тульпы, наверное, идеально подошли бы друг другу. Была бы у них и любовь, и семья, и работа по душе, и дети, и внуки… Вот только в реале у него ничего не получится, потому что он всегда все портит. Реал ведь тем и отличается, что в нем все поступки необратимы, что ничего сделанного уже не вернешь обратно. А он, возможно, уже непоправимо испортил себе жизнь.

Но какая же она все-таки красивая! – Серфер смотрел на Таньку и не мог оторваться. – Такая прямая, натянутая, как струнка. Чувствует ли она сейчас, что я на нее смотрю? Может и нет – потому и не обернется; а может, как раз наоборот – прекрасно все понимает, потому и делает вид, что ничего не чувствует. Чужая душа – потемки.

Прозвенел звонок, и Серфер толкнул Гарика локтем – пойдем! У дверей класса, как всегда, образовалась толчея, пришлось стоять в проходе. Задержавшись возле третьей парты, он легонько постучал костяшками пальцев по столешнице, привлекая внимание. Танька посмотрела на него снизу вверх, словно ожидая чего-то. Во рту у Серфера мгновенно пересохло, и он с трудом выдавил из себя:

– Пойдем!

Они уединились на краю рекреации, в слепой зоне угловой камеры. Танька сразу же набросилась на него с расспросами:

– Пашка, ты где пропадал все это время? Тебя же ни в одной сети не было!

Серфер попытался удержать серьезное лицо, но губы непроизвольно растянулись – искала! Она меня искала! – Улыбка, должно быть, вышла глуповатой, но теперь его это нисколько не волновало.

– В сетях меня и сейчас нет, – Серфер слегка приподнял рукав, показывая ноунеймовский браслет, – я здесь нелегально. Просто захотел вас увидеть.

Глаза у Таньки округлились; она и представления не имела, чем может караться такой проступок. Гарик, видимо, догадывался, что его исчезновение как-то связано с отключенными камерами, но спрашивать о них не стал – эта тайна касалась только их двоих. Танька достала из кармана телефон и несколькими привычными касаниями активизировала поиск.

– Действительно, тебя нигде нет, – подтвердила она, поднимая глаза на Серфера. – И что это значит?

– В самом деле, Паштет, – вмешался Гарик, – как тебе удается пропадать сразу отовсюду? Я ведь пробивал тебя по всем базам! Знаешь, я и не подозревал, что в наше время можно вот так бесследно исчезнуть. Колись, Гудини!

– Вы не поверите, – Серфер понизил голос. – Только не обижайтесь, пожалуйста. Но сейчас вы и правда не поверите. А потом я обязательно все вам расскажу.

– Да что расскажешь-то?! – взорвался Гарик. – Неужели опять во что-то вляпался?

– Вляпался, – подтвердил Серфер, – и очень серьезно. Даже не представляю, как выпутаюсь. И время уже поджимает. Мне пора. Но я обязательно вернусь, как только смогу.

– Паштет, кончай придуриваться! – перебил Гарик. – Ты можешь нормально сказать, что в этот раз натворил?

– Не могу. Прикрой нас на секунду.

Серфер потянул друга за рукав, и тот послушно подвинулся. Серфер наклонился и осторожно коснулся губами Танькиной щеки. Девчонка вспыхнула, и ее глаза наполнились влагой.

– Паша, да что с тобой случилось? Мы можем тебе чем-то помочь?

Серфер отрицательно помотал головой.

– Я скоро вернусь! – повторил он и, развернувшись, быстро пошел к выходу.

Танька тихонько всхлипнула, и Серфер едва поборол желание оглянуться. Как бы все ни обернулось, впутывать друзей в свои проблемы он не собирался. Надо было возвращаться домой. Дома мама, она обязательно что-нибудь подскажет. Когда-то он был уверен, что мама может все. Те времена давно минули; но как ни крути, идти ему больше некуда.

КУДЗУ, город

после всего

Вариантов не было; похоже, настал тот самый крайний случай. Надо было идти к Маше. Разговор предстоял тяжелый – Маша терпеть не могла эскапизм. Но для КуДзу сейчас это был единственный выход.

Он рассеянно оделся, вышел из парадной и направился к Машиному дому. Небо над городом заволокло тучами, воздух был насыщен мельчайшей водяной смесью. Улицы опустели, редкие прохожие торопливо проходили мимо, глядя себе под ноги. КуДзу поднял воротник и сунул руки в карманы. Я все делаю правильно, – убеждал он себя. – Маша работает в Комитете, и если кто-то в городе и может решить нашу проблему, то только она. В конце концов, это же наш Пашка, наш непутевый блудный сын. Кому, как не нам, его выручать. И объяснять Маше почти ничего не придется, она и так уже все должна знать. Хотя знает она, скорее всего, лишь внешний порядок событий; но для начала и этого достаточно. В последние дни Пашка столько успел наворотить, что разгребать и разгребать. А хуже всего, что парень совсем запутался и часто даже не уверен, в какой он реальности.

Не поверил он и в отсутствие сознания у тульп. Но это как раз можно было предвидеть – трудно убедить кого-то в том, в чем сам не совсем уверен. Когда проект «тульпа» дал первые результаты, все были настолько ошеломлены, что не смогли в полной мере осмыслить созданное. Тогда в качестве рабочей гипотезы мы решили считать кажимость самоосознания тульпы результатом своей эмпатической проекции. Основанной на ложной предпосылке о сходстве наших базовых платформ. Но так ли неверна была эта предпосылка?

Действительно ли истинным базисом наших самоосознающих личностей являются электро-химические процессы в клетках мозга? Не будет ли правильнее считать таким базисом взаимодействия обозначений, понятий, сравнений, логических связок и операций? Но если это так, то по своей основе мы ничем не отличаемся от тульп; они созданы полностью по нашему образу и подобию. Материальная платформа у них иная; но, возможно, это уже не базовый уровень, а вспомогательный. Если же спуститься еще на уровень ниже, там у нас вновь будет единая основа – все мы состоим из одинаковых атомов.

Погруженный в свои мысли, КуДзу не следил за дорогой, но ноги сами привели его к знакомой двери. Помедлив немного, он нажал кнопку вызова и негромко позвал:

– Маша!

Через минуту Маша появилась на пороге. Ее лицо было усталым и осунувшимся, стали заметны морщинки у глаз и жесткие носогубные. Прическа тоже изменилась, стала короткой и подчеркнуто деловой. Близоруко щурясь, Маша удивленно смотрела на него.

– КуДзу, это ты? Что-то случилось?

КуДзу схватил ее за руку.

– Маша, у нас проблемы! Надо спасать Пашку!

– Какого Пашку? КуДзу, да что с тобой?!

Маша не понимала. Из-за ее спины показался высокий худощавый подросток с коротко стриженными темными волосами – Борис, сын ПалСаныча.

– Извини! – буркнул КуДзу и, резко развернувшись, побежал вниз по лестнице.

Все было хуже некуда. Он опять вывалился в неисправленную реальность – в мутную и мрачную реальность, в которой не видел Машу двенадцать лет и в которой у них, разумеется, не было никакого сына. Причем на этот раз вывалился так глубоко, что даже успел дойти до Машиной квартиры.

Ничего-ничего, – успокаивал он себя, – вот сейчас приду домой, отдышусь, погружусь в музыку сфер. Перезагружу тульпы.

А потом вернусь сюда и снова позову Машу. Она выйдет – такая светлая и солнечная, я расскажу ей про Пашку, и она сразу придумает, как все исправить. Она ведь чертовски умная, и ей всегда все удается. А скоро и наш Пашка станет совсем взрослым. Втроем мы изменим этот мир.

2016