Туман далёкого детства

Глава 1

Раскинув руки, Еламан лежал в траве. Высокая и густая, трава не заслоняла небо, и мальчику были видны облака. То пароходиками, то живыми существами они выплывали с самого края неба и медленно двигались в сторону гор.

– Эх, и мне бы с ними, – прошептал мальчик и перевернулся на живот, чтобы не мечтать зря.

До гор всё было известно и привычно: степное раздолье в красных маках вёснами, в белых снегах зимой, бегущая речушка, Апа, корова, овцы, собака Актос, мальчишки, с которыми можно бесконечно играть в войну и асычки. Он не знал, что может его ожидать там, за горами. Но ему хотелось чего-то необыкновенного. Или наоборот – обычного, простого, того, что могло бы заполнить возникающую порой в его детской душе пустоту.

Как и уходящие в неизвестность облака, мальчику нравилась дорога, зовущая и бесконечная. По ней кто-нибудь да проезжал, и пустота на время исчезала. Знакомый всадник прокрикивал что-нибудь приветливое, и приблизившись, непременно здоровался уважительно, зная, что Еламан – единственный мужчина в семье: «ассалам алейкум, Елеке!». В такие моменты мальчик чувствовал себя взрослым и сделав строгое лицо, отвечал серьёзно, как подобает: «алейкум ассалам, агай!». Но вслед улыбался и махал ладошкой.

Особенно радовался он встрече с добрым ишаком трудягой, тянувшим гружённую всякий раз телегу и нёсшим в глазах вселенскую грусть и древнюю степную печаль, прикрытую длинными прямыми ресницами. Хозяин, весёлый паренёк, останавливался и деловито интересовался жизнью. Отставший ослик догонял их, и они втроём ещё долго маячили в долине, то пропадая в поворотах, то появляясь вновь.

Больше всего он ждал машину. Иногда, не успевая, бежал к дороге, и тогда шофёр протяжно ему сигналил, мол, прокачу в следующий раз, сейчас не могу, тороплюсь. И мальчик с сожалением смотрел сквозь длинную пыль вслед машине, пытаясь не потерять её уменьшающийся силуэт, Еламану хотелось проехаться в кузове, подставляя лицо ветру и держась за передний борт. Он представлял себя пассажиром, едущим по важным делам, туда, за горы, в другой, загадочный мир. Но водитель не разрешал: маленький ты ещё, подрасти.

– Елам-а-а-а-н, иди домой, к вам гостья приеха-а-а-ла, – взволновал долину протяжный зов, который перекатился к холмам, прижался к склонам и затих.

Приезд гостьи обеспокоил Еламана.

– Нам с Апой никто не нужен, – рассуждал он, вновь разглядывая небо, – я пасу овец и телёнка, приношу им воду, Апа доит корову, взбивает масло, варит еду, пришивает пуговицы. Мы сами всё можем… Ой! Жеребёнок плывёт!

«Жеребёнок» цеплялся за большое облако, как малыш за мамин подол, и никак не хотел отстать. Он вытягивался изо всех сил, стараясь не отпускать «маму», но меж ними появился просвет, и облачко, теряя границы, превращалось в длинную бессмысленную полоску.

Первоначальные формы облаков забывались быстро и уже не вспоминались. Также Еламан не мог вспомнить, кто же эта гостья.

– Я же знаю её, знаю. Должен знать. Вот, уже в третий раз приезжает, привозит подарки. Но кто она? Кто толкает облака? Почему они не стоят на месте? Зачем она опять приехала?», взъерошено толпились мысли.

В доме женщина кинулась было к нему, но её остановил строгий взгляд Апы.

– Не смей, Куляй! Не нарушай сложившееся, – неодобрительно заговорила она, – к школе всё готово, и ты зря привезла ему обновы. Вот, за сумку спасибо. К нам не завозят. Я сшила мешок с ручками… И для чернильницы тоже.

– Но, может, Вы всё-таки разрешите мне?

– Нет! – Остановила её Апа, – утром будет проезжать машина в райцентр. Дальше в город рукой подать. Уезжай. Так будет лучше. И ты об этом знаешь. И ещё. Не езди на попутках. В долине безлюдно, никто не поможет. Был недавно случай. Из-за гор стали появляться чужие.

– В рейсовой машине всегда есть попутчики, – продолжила женщина, выпроводив Еламана из комнаты.

– Вытри губы. Здесь не город. Ты – вдова погибшего на войне. Да, и платок накинь на голову. Аульчане осудят. Не так уж много времени прошло, чтобы забылось.

Перед сном Еламан вышел по нужде и столкнулся с гостьей. В полутьме она схватила его и стала спешно прижимать к себе, целуя и приговаривая: балапаным, жаным. Хлопнула дверь. Куляй выпустила мальчика из объятий и быстро зашла в дом.

– Вот, дура, думал Еламан, укладываясь спать, – схватила, как сумасшедшая. Есть у нас тут одна такая, всё старается детей чужих к себе затащить. Свои-то у неё с войны не вернулись. А мы смеялись над ней, пока Апа не отругала. Нашла тоже мне сравнение. Какой я ей балапан? Что я – будущая курица, что ли?

Недостойное сравнение быстро забылось. Странные слёзы потекли по лицу, удивительно невесомые, совсем другие. Впервые Еламану было легко плакать, и можно даже улыбаться вместе со слезами. Когда он не смог победить ровесника, убежав за угол, то плакал совсем не так. Тёплая волна укутала его, как верблюжье одеяло зимой и унесла в сон. Утром он долго сидел в постели, боясь спугнуть поселившееся внутри сладостное тепло. Он хотел сберечь его, чтобы потом втайне наслаждаться им ещё и ещё.

Встретившись с женщиной возле умывальника, мальчик улыбнулся: это в её объятиях живёт то, чего он ждал, искал и нашёл. Он и раньше догадывался об особенной нежности, которая есть, должна быть и для него. Ему хотелось почувствовать её. Ему хотелось ласки. Такой же, какую он проявлял к новорождённому ягнёнку: прижимал к себе, впитывая удовольствие и бормоча слова умиления. И она пришла с этой странной гостьей. В маленькую жизнь мальчика влилось новое чувство, заполнив мучившую его пустоту, которую он стал часто ощущать в последнее время.

Ему вдруг самому захотелось прижаться к этой раздражавшей его ещё недавно женщине. Еламан исподтишка наблюдал за её движениями, за её мимикой. Он приблизился к ней и попытался заговорить. Но вдруг появилась Апа и отправила его выгнать корову на луг.

Еламан шёл и часто оглядывался. Женщина и Апа уходили к дороге ждать машину.

– Не обижайся на меня, дочка, – начала разговор Апа, присев на камень, заменявший скамью для ожидающих, – мы с дедом благодарны тебе за понятливость. Ты не отняла внука. Ведь у нас больше никого нет. Мои родители в голодные годы ушли в Китай, ничего о них неизвестно. Может, и нет их на этом свете. У деда, сама знаешь, тоже никого. Единственного нашего сына, твоего мужа, забрала война. Других детей Бог не дал. Еламан – наша кровиночка. Не увидит дед его школьником, уже два года как ушёл на вечный покой. Увезёшь его, с кем я останусь? Кому я нужна? – смахнула слезу Апа.

– Не плачьте, Апа, не увезу. Я благодарна вам. Вы уговорили меня учиться. Теперь я учительница. Поеду работать по направлению.

– Устраивай свою жизнь, дочка. Пусть, найдётся тебе хороший человек. Буду молиться за тебя и дальше.

Временами Апа вспоминала, что она всё-таки свекровь и заявляла о своих неписаных правах.

– Да, и должна была ты отдать нам Еламана. Знаешь наш обычай: первенца отдавать родителям мужа. Ты сама выросла у дедушки с бабушкой. Уж и не знаю, отчего завели такое предки. Может, давали молодожёнам время окрепнуть, встать на ноги. Да, и воспитание достойное молодые не могли дать, сами ещё дети. Ведь раньше женили и выдавали замуж рано. Не кори себя, дочка, – тихо добавила Апа, – если бы не война.

– Да, Апа, я знаю. Мне только хотелось взглянуть на Еламана.

– Что, потискала его? Приласкала? – спохватилась Апа.

– Не смей! Дитя чувствует мать. И придётся ему трудно, будет скучать. А так, это его дом, его жизнь, я – его мать. А на войне погиб его брат. И не надо ребёнку раздваиваться.

– Не удержалась, – всхлипнула Куляй.

– Не плачь, – успокаивала Апа плачущую гостью.

– Это всё проклятый КитлЕр. Видишь, как коварна война. Мало ей было смертей на поле боя, догоняет и после.

Обнявшись, они уже не сдерживали хлынувших слёз. Стоны и вой двух женщин разносил по долине август сорок девятого года.

Агай – обращение к старшим мужского пола

Апа – мама, или обращение к женщине старшей по возрасту

Балапаным – цыплёнок мой

Жаным – душа моя

КитлЕр – Гитлер

Еламан – мужское имя, состоит из двух слов: ел – народ, аман – жив

Актос – белая грудь, кличка собак

Асычки – игра в косточки

Глава 2

Трясясь по ухабам, повиливая то вправо, то влево, машина бежала в сторону гор. В кабине рядом с шофёром сидела пожилая женщина. В коробке у её ног блеял козлёнок. Куляй оказалась в кузове одна. В будни мало кто ездил, хозяйственные и родственные дела решались в базарные дни, воскресные. Скрывать слёзы было не от кого. Сквозь них долина казалась туманной и чужой. Когда-то ранней весной они с будущим мужем скакали здесь на коне, будоража долину раскатистым хохотом и переливчатым смехом. И долина отвечала радостным эхом. Тогда ещё не было войны. Взявшись за руки, они мечтали. Несбывшиеся, застывшие мечты вызывали теперь печальную улыбку.

Двоякое чувство терзало Куляй. Остро хотелось вернуться, без оглядок на свекровь крепко прижать сына к груди, сливаясь в одно целое, заглянуть в его отцовы глаза, почувствовать его мысли. И не хотелось обнадёживать Еламана своим теплом. Она жалела Апу, не могла даже представить её расставание с внуком. Сердце не выдерживало, и взгляд её опять мутился от слёз.

На перевале Куляй старалась не смотреть по бокам. Пропасти манили взгляд, безжалостно завораживая сползающими до самого дна скалами. Чем выше поднималась машина, тем глубже опускалось дно. Запричитала женщина в кабине, призывая Аллаха помочь. В неподвижный ком собрался шофёр, вжавшись в руль и напряжённо всматриваясь в дорогу. Прежнее уверенное рычание мотора перешло в тонкий напряжённый стон. Казалось, что он может в любую секунду оборваться, и тогда машина, не разбирая дороги, покатится назад. И стон, пусть жалобный и тревожный, обнадёживал.

Преодолев подъём, машина, часто притормаживая, начала спуск и вскоре вновь устремилась по долине. Куляй разжала вцепившиеся в борта руки, глубоко вздохнула. Слова благодарности Всевышнему, в существование которого она не верила, сами скользнули с губ, смешиваясь с остатками слёз.

В тени на кошме сидела Апа и теребила шерсть. Резкие ритмичные удары длинных гладких прутьев издавали визгливые звуки. Шерсть вздымалась и кудрявилась.

Прилипающие шерстинки ловко смахивались, и визг вновь тревожил воздух и мысли Еламана. Очищенную шерсть, взбитую и пышную, Апа вечерами разминала пальцами, скручивая и вытягивая в нить, которую наматывала на тонкую палку с толстым уплотнением на одном конце. Другой конец она прокатывала ладонью об свои ичиги или о бедро, и нитки накручивались так быстро, что Еламан не успевал проследить, как навивался клубок.

Из такой пряжи Апа вязала толстые безрукавки, варежки, носки, шарфы. Зимой в них было тепло, и пахли они Апой. С пелёнок согретый её руками, Еламан любил Апу, любил ткнуться в её шершавые ладони и замереть.

– Жя, жя, слегка отталкивая его, ласково приговаривала Апа.

Присев рядом, Еламан молча наблюдал. Молчала и Апа. Мальчик хотел задать ей вопрос, который томился в поисках ответа. Сейчас Апа резче, чем обычно, управляла прутиками и не напевала, как делала всегда, и он решил не спрашивать ни о чём.

– Ну, уехала гостья, ну и что? Нам и без неё хорошо. Не будет же она здесь жить. Гости всегда уезжают. Может, Апа притворяется и хочет, чтобы Куляй жила с нами? – с ожившей вдруг надеждой подумал мальчик, – сама же уговорила её уехать, а теперь совсем не радуется.

Апа прислонилась спиной к дереву, отложила прутья и окинула взглядом двор. Лениво чавкал Актос, медленно лакая воду, блеяла коза, суетились куры в ожидании корма. Да, и утреннее молоко ждало закваски. Любил внук опустошить кисайку айрана, прибежав домой после игр с друзьями.

– Пора приниматься за другие дела, – проговорила Апа, – отвела душу, и будет.

Проводив Куляй, она не находила покоя. Давили сомнения, мучила жалость к невестке и внуку. Копать грядки, доить корову, кормить живность, таскать воду, взбивать масло, готовить на зиму корма оказалось намного легче, чем принимать решения.

– Что же ты наделала, война? Ведь всё могло быть иначе, – сокрушалась она, вздыхая, – забрала нашего единственного сына. Муж не вынес его смерти, угас без стонов, без жалоб, без слов. Вот, и решаю теперь всё одна. А ребёнок растёт без отца и без матери. Нет, не только из-за обычая я оставляю себе внука. Молода Куляй. Пусть, устраивает свою жизнь без «груза», не всякому мужику он понравится. Не родной – он и есть не родной. А если будет обижать Еламана? Как тогда? Родятся свои, и мальчик станет совсем чужим.

Понимала Апа, что не сможет безмятежно радоваться удовольствию растить внука, до боли похожего на её погибшего сына. Плечистый, высокий для семи лет, с густой упрямой шевелюрой и открытыми глазами – это всё от отца. Нос с горбинкой и подтянутые губы – это от матери. Апе иногда казалось, что это её маленький сын, её Едиге бегает во дворе, играет с собакой, гоняет кур или ищет утешения и ласки в её объятиях. И всё же Апа решила не разлучать внука с матерью.

– Даст Бог, встретится Куляй хороший человек и отнесётся к Еламану как к сыну, с облегчением вздохнула она, – приедет ещё раз, поговорю. И если увижу радость в глазах, пожелаю им счастья. А пойдёт замуж, соберу ей приданое, чай не бездомная.

Впервые за последние дни она уснула крепко.

Ичиги – мягкие кожаные сапожки

Жя, жя (сокращённое) – будет, будет

Кисайка (уменьш. от кесе) – углублённая небольшая чашка для питья

Айран – домашний кефир

Глава 3

Каждая минута отдаляла столицу и студенческую жизнь. Жаль было расставаться с Алма-Атой, окружённой красивыми гордыми горами, круглый год белевшими снежными шапками. Только отдыхающие на вершинах облака могли спрятать их от взора.

Куляй отгоняла грусть и воспоминания о подругах, о прощальном вечере, о слезах расставания. Она сожалела о том, что при распределении выпускников ей досталось самое дальнее село, будто судьба решила ещё больше отдалить её от ребёнка. Говорили, что район там степной – пыльный, знойный. Но хлопотать перед комиссией, как поступали другие, она не стала. Да, и меньше будет соблазна видеть сына.

И сейчас за окном полуторки бежала степь. Зелёная трава ещё ютилась островками. Но, желтея и перемежаясь с засохшими низкими кустами, терялась, лишь изредка мелькая слабеющими стебельками.

Постепенно ровнялись с землёй возвышенности, продолжения родных её гор. Всё реже встречались камни. Гоняя пески, их шлифовал ветер. Словно щупальцами степь захватывала камни ковылём и заглатывала их, не оставляя следов. Ничто не должно было нарушать степную гармонию. Поразилась Куляй этой тихой силе, подчинявшей себе инородное. Чем пристальней разглядывала она степь, тем непонятней степь казалась. Куляй не удавалось принять это безбрежие, огромное пустое пространство. Пустота пугала, хотелось плотнее накрыться чем-то надёжным, хотелось уюта.

Степь разрасталась, солнце стояло неподвижно, а горизонт, покачиваясь на ухабах, удалялся всё дальше и дальше, приглаживая по пути верхушки бесцветной полыни и унося с собой тайну. Тайну прикосновения неба к земле.

Единственная более-менее объёмная тень бежала рядом, коротко и косо повторяя очертания машины. Каждый поворот обещал изменения, но всё повторялось: дорога, кочки, деревянные столбы. Они цеплялись друг за друга проводами, будто боялись заблудиться.

Изредка вдалеке от дороги показывался домик, приземистый и серый, пасущийся скот. Как-то даже удалось увидеть дымящийся самовар. Вспомнилась свекровь, всегда готовая накормить: ни один заезжий не уходил не накормленным и не напоенным горячим чаем. И вдруг Куляй ошеломила мысль, что нет у неё, в сущности, дома. Где её дом? Живя в общежитии, она не задумывалась об этом. В ауле был дом свекрови, сын. Теперь, вспомнив прощание, она остро поняла, на что намекала Апа. Что желала ей хорошего мужа. Значит, у неё нет дома, и для сына она лишь гостья. Взгляд растерянно забегал, стараясь удержать слёзы. Куляй отвернулась к боковому окну.

– Попей воды, дочка, – протянул бутылку пожилой водитель, – она прохладней твоей, в мокрой кошме вода медленней нагревается. Учительствовать, значит, едешь? Это хорошо. Детишек будешь учить. Ты, если устанешь, скажи. Сделаем остановку. Скоро будет аул, там есть продуктовая лавка.

Шофёр немного рассказал о себе, и разговор закончился сам собой. Иногда он пел, тихо и протяжно – и степь оживала, встрепенувшись и раскинув прозрачные крылья послушно бежала за чарующими звуками мелодии.

Не замечала Куляй трепет ковыля, веками оберегающего покой предков, волнуемого призывам ветра и уносящего людскую печаль. Только здесь, в степи, ветер гулял вольно, а солнце широко и свободно раскидывало лучи тепла и света. Не могла пока знать Куляй, что только здесь звёздное небо видно целиком, со всеми мерцающими созвездиями, а большая луна, покойно обозревая степь, охраняет путников.

Позже, открыв для себя творчество Олжаса Сулейменова, Куляй прочтёт изумительные строки: «возвысить степь, не принижая гор». В усталые разочарованные дни она будет вспоминать слова поэта, погружаясь в их силу, опираясь на них, находя утешение в чистоте степи, в её полынном аромате.

Широкая и степенная река Или должна была понравиться Куляй, так обещали жители села. Местные называли реку коротко и ласково – Ле. Привыкшая к узким горным речушкам, похожим на большие ручьи, шумным и говорливым, Куляй пыталась охватить взглядом водную гладь. Но безуспешно. Противоположный берег темнел длинной полосой, настораживая непонятными силуэтами. Равнодушными плоскими волнами перекатывалась Или будто пошлёпывала мокрыми губами, унося воды за горизонт и ничего не обещая.

– Какова степь, такова и её река, – подумала Куляй.

Перевёрнутая лодка на безлюдном берегу, и развалившаяся песочная крепость добавили уныния. Лето заканчивалось. Куляй шла по тропинке между отгороженными участками. Она была приятно удивлена, обнаружив на огородах доспевающие арбузы и дыни. Пыжась чёрными семенами, на длинных ногах покачивались подсолнухи. Большие деревья на центральной улице ещё больше обрадовали Куляй.

– Ничего. Привыкну. Живут же здесь другие, – успокоила она себя. Не ведала ещё Куляй, что здесь сложится её успешная трудовая жизнь. И, по-своему, семейная.

Возле барака, где ей выделили комнату, Куляй встретила молодого мужчину с двумя девочками. Он опирался на костыли. Младшая плакала, держалась за костыль и мешала мужчине двигаться, старшая пыталась отцепить её пальцы. Куляй помогла и уже вблизи заметила мелкие шрамы на лице мужчины, седину не по возрасту, поношенный китель.

– Спасибо. Мы, кажется, с Вами соседи, – хриплый голос и проницательный взгляд вспугнули Куляй. Торопливо кивнув, она попрощалась.

Школа встретила её доброжелательно. Дипломированных учителей было мало. После военных лет учиться не торопились, старались работать, кормить семью. Да, и время требовало труда. Коллектив оказался интернациональным. Вместе с местными работали спецпоселенцы и сосланные: русские, украинцы, немцы, евреи. Уроки, с пятого по седьмой классы, классное руководство, проверка тетрадей отнимали всё свободное время. Куляй вспоминала Еламана, но всё реже. Может, защищалась, чтобы не травить себя. А может, забываются те, кто вдалеке, и жизнь так и должна идти параллельно и, не соприкасаясь, остужать разделённые души. И только встретив какого-нибудь вихрастого первоклашку, затихшие думы оживали, подолгу скреблись, путая вину с жалостью к свекрови.

Глава 4

Соседа на селе все знали. Молодого фронтовика, участника Сталинградской битвы даже аксакалы называли уважительно: Шаке. Сочувствовали и старались поддержать. Помнили его жену, скоропостижно скончавшуюся от сердечного приступа, татарочку Гулиру, в годы войны работавшую на военном заводе в Киргизии. Не одну тысячу патронов изготовили её нежные руки.

Общая кухня часто сталкивала Куляй с соседом и его девочками. И всегда как-то само собой получалось помочь ему накрыть стол и заварить чай с множеством мелочей, которые давались ему с трудом. Шестилетняя Дина старалась воспитывать сестрёнку: то оберегая, то поучительно выговаривая и упрашивая не плакать.

– Я знаю, что мама больше не придёт, а Асия плачет и плачет, – по-взрослому пыталась объяснить Дина.

Глаза её влажнели. Удивляясь своим слезам, она виновато поглядывала на Куляй.

– Неужели и Еламан ищет меня? – задумывалась Куляй, но тут же уверяла себя, что он уже большой, а мамой считает бабушку.

Куляй не пыталась разобраться в возможных мыслях сына, полагая, что кроме Апы ему никто не нужен. Она никогда не была с ним в городе, так его и не сфотографировала. Степной ветерок приносил порой волнительный запах родины, где горный воздух смешивался с дыханием травы, пропитанной солнцем, пылью и брызгами воды, что собирались в ручьи и спускались в долину. Куляй с жадностью вдыхала этот ветер, пытаясь уловить в нём запах сына.

Через день к сёстрам приходила няня Милита, переселенка с Поволжья. В такие дни Асия не плакала, жалась к няне и тихо сопела. В большом старом корыте Милита устраивала девочкам банные дни, превращая их в маленькие праздники. Весёлые визги и плеск воды доносились до Куляй. Умытые девочки розовели, улыбались и, уплетая хлеб с молоком, слушали бодрящий говор няни. Говорила Милита по-русски, уместно и удачно употребляя немецкие и казахские слова. Она нарочно выговаривала их резко, со смешной интонацией, что вызывало у девочек смех.

– В отсутствие няни бежать на плач Асии стало для Куляй привычно. Как-то раз громкий двойной плач встревожил её не на шутку. Вбежав к ним, она увидела склонившихся над столом девочек. Указательные пальчики обеих плотно сидели в носу чайника и уже начинали синеть.

Куляй капнула на пальчики маслом и попыталась вытянуть верхний. В это время пришёл сосед, и уже вдвоём, сталкиваясь лбами, переговариваясь и подсказывая друг другу, они справились с чайником.