Тунцы, тунцы!

Владимир Варно

ТУНЦЫ, ТУНЦЫ!

О Владимире Варно и ею книге "Сколько у нас под килем"

Старожилы утверждали, что осень 1983 года на Камчатке была прекрасной. В ту осень необычно долго стояло тихое тепло без дождей и ветров. Мое пребывание на Камчатке подходило к концу: я уже видел камчатские реки и камчатские вулканы, и мне оставалось только сходить с рыбаками в море. Я ждал этого случая, а пока каждый день навещал Авачинскую губу и в полосе отлива за Никольской сопкой искал новых встреч с морскими звездами, которые почему-либо не отступали вместе с водой и теперь отрешенно протягивали среди мокрых зеленых камней свои оранжевые лучи.

Закончив обход Никольской сопки и миновав рыбный порт, я обязательно заглядывал в книжный магазин. И однажды среди только что поступивших книг сразу отметил небольшую книжечку цвета густой океанской волны с определенно морским названием "Сколько у нас под килем". Автором книги был Владимир Варно.

Портрет Владимира Алексеевича Варно я видел в местном отделении Союза писателей. Что-то слышал о нем, но как-то со стороны... Слышал, что Варно был поэтом и что немного не дожил до шестидесяти лет. Вот с такими сведениями об авторе я и открыл книжку "Сколько у нас под килем".

Тогда я еще не был в море, а потому все написанное поэтом в прозе об океане читал с интересом. А написано было хорошо, откровенно, до конца честно, написано легко и просто, с добрым сердцем. И как неожиданно остро среди океанских волн явилось ко мне вдруг весточкой с дальнего материка память-откровение Владимира Варно о прошедшем детстве: "Завораживающе шумела вода на мельнице, скатываясь в омут, обеспамятав гремели соловьи в зарослях ивняка и черемухи, утробно урчали ля!ушки в лужах, оставленных половодьем... И, наконец, чуть подальше гусиного перышка, поставленного торчком, вспыхивал вдруг бурунчик, вода словно закипала, поплавок резко нырял, и тонкая, почти прозрачная леска натягивалась и звенела... Удилище гнулось в дугу, потом стремительно выпрямлялось, и яркий, сильный голавль вылетал из воды, опять уходил вглубь и вновь вылетал..."

И как утверждающе ясно завершал свою главную мысль о жизни автор этой хорошей книги: "И вот в такую-то минуту, ради которой, соб-ственно, и затевается рыбалка, остро, жгуче пронизывала мысль о том, какой все-таки непости-жимой жаждой жизни наполнены все эти рыбы, птицы, звери, насекомые, деревья, травы, даже былинка какая-нибудь тонюсенькая или крохотная мошка, что упорно ползет по этой былинке к своей цели. Да, все в этом прекрасном и безжалостном мире хочет прежде всего жить, и не кое-как, а стремясь к наивысшему выявлению своей сущности..."

Это была жизнеутверждающая философия большого и честного человека, с которым я не успел встретиться в жизни, но который и мне оставил свои замечательные слова.

Книжечку Владимира Варно цвета океанской волны я привез с собой в Москву, принес в редакцию и попросил перепечатать в альманах главу "Тунцы, тунцы!", убежденно считая, что имя Владимира Варно запомнится после этого и вам.

Анатолий Онегов

ТУНЦЫ, ТУНЦЫ!

Горбатый старик Шторм, пробуянив всю ночь напролет, ушел в иные пределы, и над заштилевшим океаном уверенно взошло солнце.

Капитан принес на пустынный бак складную табуретку, подставил светилу обнаженную спину с резко обозначенным позвоночником и углубился в книгу.

Я подхожу вроде лишь для того, чтобы прикурить, и скашиваю глаза на переплет.

Капитан читает сказки Андерсена!

Авенир Степанович подносит к моей папиросе огонек зажигалки, улыбается, счастливый - завтра перегруз! - и, выразительно подняв указательный палец, угощает:

- "В стручке сидело пятеро горошинок, они были зеленые, и стручок зеленый, вот они и решили, что весь мир тоже зеленый, и решили правильно".

Удача, зеленая как мир, идет за нами.

Медленно влекусь я по шлюпочной палубе, обнимаю глазами океан - от "Авачи" до горизонта.

Тихоныч по случаю праздника сменил серую заношенную рубаху на свежую, ярко-синюю. Он сегодня добрый и щедрый, Тихоныч, и несет с собой короб подарков. Надеюсь, кое-что и мне перепадет.

- Тунцы! Тунцы!

Я оборачиваюсь на этот крик и вижу, как в одном кабельтове от борта выталкивается из воды огромная серебристая рыбина... Явилась и исчезла. Через минуту еще два тунца один за другим кинулись в глаза - две вспышки, два радужных всплеска.

- Тунцы! Тунцы! - кричат парни и бегут, и прыгают с ботдека на корму. Впереди Коля Мамась.

В руках у штурмана витая зеленая леска с мощным кованым крючком на конце.

Матросы стаскивают с "кармана" брезент, бросают за борт охапки пристипо-мы - приваживают.

Мне это знакомо, и я вспоминаю сейчас, как плыли подхваченные течением реки майские жуки, брошенные мной с берега, крутились в водоворотах, а голавли без опаски хватали их на стремнине. И когда рыбы, разлакомясь, совсем теряли осторожность, я наживлял на крючок жука поприглядистей и закидывал его под нависший над зеленоватой водой куст ракиты.

Завораживающе шумела вода на мельнице, скатываясь в омут, обеспамятав, гремели соловьи в зарослях ивняка и черемухи, утробно урчали лягушки в лужах, оставленных половодьем... И, наконец, чуть подальше гусиного перышка, поставленного торчком, вспыхивал вдруг бурунчик, вода словно закипала, поплавок резко нырял, и тонкая, почти прозрачная леска натягивалась и звенела. В руку мою входил сладостный толчок, отдавался в плече и тугой, захлестывающей волной расходился по всему телу. Удилище гнулось в дугу, потом стремительно выпрямлялось, и яркий, сильный голавль вылетал из воды, опять уходил вглубь и вновь вылетал...

И вот в такую-то минуту, ради которой, собственно, и затевается рыбалка, остро, жгуче, пронизывала мысль о том, какой все-таки непостижимой жаждой жизни наполнены все эти рыбы, птицы, звери, насекомые, деревья, травы, даже былинка какая-нибудь тонюсенькая или крохотная мошка, что упорно ползет по этой былинке к своей цели. Да, все в этом прекрасном и безжалостном мире хочет, прежде всего, жить и не кое-как, а стремясь к наивысшему выявлению своей сущности.

В детстве я поражался тому, как неистовр цветут крохотные незабудки в ржавом болоте. Они вырабатывали столько синевы, что небу было завидно.

А тунцы между тем подошли к траулеру на длину лески. Они хотят есть, но стайка рыбок над ними ведет себя загадочно: она словно оцепенела и даже не собирается удирать от грозной и неотвратимой опасности. Не скрыт ли здесь какой-нибудь подвох? И тунцы настороженно выжидают.

У Коли Мамася терпения меньше, чем у тунцов. Он поднимает над головой леску, собранную кольцом, раскручивает и бросает. Вода за бортом начинает вскипать, и рыбка вместе с крючком исчезает в буруне, вспыхнувшем ослепительно ярко. Теперь - кто кого!

Коля врос длинными ногами в палубу, мускулы на его теле округлились, налились молодой силой.

Я сижу на мохнатом конце между капитаном и стармехом. Тут же, под кормовым мостиком, вольготно расположился заведующий производством Павел Макридин.

- Красив штурман, живая скульптура! - восхищается Соломаткин.

- Траулер - не цирк, - возражает Макридин. - Баловство! Заморозить бы этих тунцов... тонн этак двести для почина. Вот был бы ассортимент!

- Ассортимент, прейскурант, реализация... Скучный ты человек, Макридин, - страдает капитан.

- Пусть скучный, - соглашается Макридин. - Зато задача передо мной поставлена веселая: перевыполнить план по выпуску мороженой продукции.

Но капитан уже не слышит, прытко бежит к фальшборту: страсть как хочется ввязаться ему в борьбу! И подоспел-таки в самый подходящий момент. Еще не видно, какой там на крючке тунец, а силу свою крепенько дает почувствовать. Уже не две, а четыре руки намертво вцепились в леску - рядом с Колей Мамасем встал тралмастер Сурен. Вдвоем, выкладываясь до предела, не могут они подвинуть богатую добычу ни на дюйм.

Капитан поднял на ходу чьи-то брезентовые рукавицы, натянул на руки и впрягся вторым пристяжным при коренике Мамасе в азартную работу.

- И-и-и рраз! - кричит он молодо. Макридин брюзжит:

- Негоже капитан-директору так вот свой авторитет ронять. По кораблю голышом бегает, точно папуас.

- Папуасы нынче в нейлоне ходят, - замечает стармех. - Ты бы вот скинул с себя синтетику, а то потеешь без нужды.

- Аи, пошла, пошла, родимая! - взахлеб пьет капитан радость жизни.

Вода бурлит, выталкивается родничками в том месте, где тунец ломает и сломать не может великую свою беду. Трое рыбаков, мешая друг другу, перехватывают леску, подтаскивают тунца к железному, испятнанному ржавчиной борту траулера.

И вдруг тунец выпрыгивает из крутящейся воронки и, огромный, играющий переливчатым блеском чешуи, делает свечку, словно для того лишь, чтобы люди могли на него полюбоваться.

- Глазам больно! - восхищается Соломаткин. - А черт...

Внезапно тунец пропадает из виду, вода перестает бурлить и вспучиваться, леска провисает, а трое оплошавших рыбаков, нелепо взмахивая руками, падают на груду пристипомы под гогот и возгласы болельщиков.

- Ушел! - слышу я отчаянный возглас капитана. - Как же так, а?!

О фальшборт бьется пустой крюк, весь в розовой пене и пузырях.

- Не жилец теперь тунец, - говорит стармех. - Ничего, капитан свое возьмет. У него самолюбие.

У меня тоже самолюбие. И даже больше того - гонор, унаследованный мной от деда Адама, представителя самого романтического и болезненно самолюбивого народа, как полагают некоторые историки. Дед Адам давно в могиле, но кровь его гордая играет во мне, ударяет в голову (на волосок от инсульта), и тогда я совершаю поступки подчас настолько нелепые и смешные, что уже потом, когда поостынешь, сам диву даешься: да неужто это я?

- Слушай! - говорю я Юрке Мазяру, ощущая противное дрожание своего голоса! - не достанешь ли ты мне леску? Достань, друг!

- Попробую... Хотя вряд ли...

Но стармех, умница, вник в мои пожелания и говорит Мазяру:

- На тебе ключ, сбегай в мою каюту. Леска в рундуке под койкой.

Через минуту Мазяр прибегает. Я вырываю у него из рук заветную снасть, бегу к "карману", выхватываю из кучи пристипо-му, насаживаю ее на крючок и... останавливаюсь в нерешительности.

Уже не одна, а три лески за бортом - вон сколько у меня конкурентов, и все - умельцы.

"Не лезь в толпу, в толпе не бывает удачи. Обособься!" - вспоминаю я мудрое правило.

Но это очень трудно - обособиться, когда вдоль фальшборта, во всю длину кормы, выстроились охотники и ротозеи. Всунуться некуда, не то что размахнуться.

А вот у слипа [Спуск в корме промыслового судна] - пусто. Но как туда завернуть тунцов, чем привлечь? Вот задача!

- Ты правильно позицию выбрал, - одобряет Соломаткин, появляясь возле меня. - Удобье всякому делу под спора. По слипу его, голубчика, легче выбирать будет. Не оборвется. Вот только привадить нужно. Ну, это мы сейчас наладим.

- Юра! - кричит стармех. - Давай тару!

Юра быстрехонько сбегал в трюм, тащит ящик из гофрированного картона. Набиваем ящик пристипомой, и стармех с Мазяром взволакивают приваду на переходный мостик над слипом. А я остаюсь внизу и закидываю удочку в синий океан, в веселую, прозрачную волну, которая шипит и играет, точно газированная вода в стакане.

Помню, дед Адам, зарядившись чекушкой казенки, разглагольствовал в кругу домочадцев:

- Душа человеческая не имеет постоянного обиталища. Она перемещается в теле сообразно обстоятельствам жизни. К примеру, на пиру душа во чреве ликует, а ежели к женщине подступаешь, то...

Остальное было не для моих ушей, договаривалось шепотом, и я слышал только раскатистый смех отца, ворчню бабки и испуганный возглас матери: "Адам Казимиро-вич, да побойтесь вы бога!"

И вот только теперь, очутившись волею всемилостивой судьбы у Гавайских островов, приобщился я наконец к истине, светившей деду Адаму.

Без всякого сомнения, грешная моя душа интенсивно перемещается сейчас из всех прочих мест в пальцы - вон как они дрожат и пляшут на зелёной витой лесе! И все добавляется, добавляется в пальцах души, а океан поет могуче, органно, и обнимается с небом, и смывает с меня все радости и обиды.

Ничего не требует чрево, голове не до рифмы, телу не до нимфы, и только пальцам горячо до вскрика - в них душа!

- О чем размечтались?! - кричит мне в ухо Макридин.

- А?..

- Наживку я вам принес отменную. Десять штук в порту заморозил. Думал, сам побалуюсь рыбалкой, да что-то расхотелось. Пользуйтесь, для хорошего человека не жалко.

- Что это? - беру я у зава три узкоте-лые, с фиолетовым отливом рыбки.

- Госпожа сайра. Тунец ее любит до беспамятства. А пристипому с разбором берет. И то с великой голодухи.

- Спасибо, - говорю я заву, мгновенно проникаясь к нему симпатией. Выбрав леску, сдергиваю с крючка лопушистую пристипому и аккуратно насаживаю элегантную, хорошо сохранившуюся в морозильной камере рыбку.

В пальцы от рыбки входит холод, и душа моя перемещается в какое-то другое место,

Поостыв, я уже способен видеть дело так, как оно есть.

Пристипома, сброшенная моими асси-стентами с переходного мостика, некрасиво замусорила океан за слипом, ветер медленно уволакивает ее прочь от траулера. Тунцы этой пристипомой, конечно, побрезгуют - у них сейчас не голодуха. Макридин припрятал еще семь рыбок, красота их неотразима. Попросить, что ли, на приваду?

- Вот если о капитане писать будете, учтите: он фигура колоритная, но весь из прошлого, - бубнит зав за моей спиной. - Ему еще мерещатся те золотые денечки, когда камчатцы у берега рыбу штанами ловили, стены в хатах красной икрой штукатурили, секстанта в руках не держали, определялись на глазок, по звездам, из навигации одно знали: "Не водись с бядою, не ходи тудою". Степанычу бы под парусами плавать, он машинного духа не терпит. А что в океане сделаешь без настоящей техники? Без современных судов и орудий лова? Океан богатый, с него брать и брать. Взять хотя бы тунцов этих. Мировецкая продукция! Мясо - от говядины не отличишь. Даже вкуснее. Деликатес, блюдо миллионеров. Нам бы этим блюдом его величество пролетариат угощать. На тунцов, говорю я, нужно бросить рыбацкий флот, вот куда! Тунцов в морях тьма-тьмущая. И они в океане, читал я, на самой вершине биологической пирамиды... Морозить их и морозить!

- Так давай морозь, - разрешаю я.

- Э, не так просто! Специальные суда нужны. Тунцеловы. У бэмээртешки нашего какая скорость? Десять, от силы двенадцать узлишек. Да и то при хорошей погоде, когда ветер в пятку. А тунец сто километров в час дает.

- Велики ли тунцы? - спрашиваю я на тот случай, если все-таки клюнет.

- У Гавайев не очень. Попадаются экземплярчики килограммов на сто. И чуть побольше. А вот есть тунец - по научной классификации "обыкновенный", - так он, скажу вам, вовсе не обыкновенный. Достигает трех с половиной метров длины и потянуть может около тонны. Такого, ежели бы сел на крючок, лебедкой пришлось подымать на борт. Только какая леска выдержит!

- Но ловят их все же на удочку?

- Американцы, богатые бездельники. В промысловых же уловах преобладают малютки длиной около метра и весом от десяти до двадцати двух килограммов. Добывают их ярусами, кошельковыми неводами да еще вот такими удочками, как у вас в руках. Примерно пятьдесят процентов мировой добычи тунцов дают Япония и США.

Макридин выбрасывает эти данные, как компьютер - равномерно, четко и бесстра-стно. И все же лирический родничок по-шумливает, чувствуется, внутри у зава.

И даже пробивается иногда тонкой струйкой наружу. Макридин тогда пугается и спешит завалить родниковую струйку буреломом фраз вроде: "дадим стране побольше тука с высоким содержанием протеина!"

- Вы уже порядочно репортажей передали в газету, а вот о рыбодобытчиках наших славных, чей самоотверженный труд... пока ни гуту, упрекает меня Макридин.

- Напишу, дайте разобраться, - обещаю я.

- Разберитесь. Я помогу вам. Рыбообработчики на большом морозительном траулере - это передовой отряд, славная когорта, которая...

Вода яро вскипает в полукабельтове от слипа. Душа моя опять в пальцах, они дрожат и пляшут по леске. Помянув матку боску,-я поднимаю снасть над головой, раскручиваю и бросаю... И в тот же миг, когда рыбка шлепается о воду, леска мгновенно выпрямляется и натягивается, да так туго и звеняще, что я ощущаю ее, как свой главный нерв. Он звенит и вибрирует во мне и накрепко соединяет меня с тунцом, который проглотил наживку.

Леска уходит то вправо, то влево, становится вдруг совсем короткой, потом мгновенно вылетает из океана из множества маленьких радуг, вспыхивающих в водяной пыли, сдуваемой ветром с волн.

И кажется, что если закрыть глаза, а потом опять глянуть, то ничего уже не будет, потому что совершенно невероятно, чтобы столько красоты и счастья, которых хватило бы с избытком на все человечество, привалило бы вдруг одному человеку, - ведь, право же, не заслужил я этого, за что мне даруется такая благодать?..

Все-таки я еще не до потери сознания опьянел от счастья, соображаю, что тунцу надо дать ходу, сбросить метров двадцать лески - пусть рыба походит кругами, пусть вымотает свои силы, если у нее их край непочатый, а вот когда уморится хорошенько, когда, что называется, пить попросит, тут мы ее и возьмем, голубушку!

Но почему-то голос рассудка заглушается во мне другим, более сильным, мотивом - жадностью, что ли, требующей своего немедленного насыщения. И вместо того, чтобы отпустить леску, я с идиотским упрямством начинаю тянуть ее на себя да еще на руку наматываю, хотя этого как раз и не следует делать...

- Полундра! Сбрось конец! - слышу я голос старшего механика.

От "полундры" я враз трезво и поспешно сбрасываю леску с истерзанной руки. Снасть разматывается, удлиняется и вдруг, безнадежно ослабнув, провисает. Неужели?.. Внутри у меня становится скучно и пусто. Если тунец сорвался, то вернуть его на крюк так же невозможно, как зажечь перегоревшую электрическую лампочку.

- Никуда он не делся, ваш тунец, - успокаивает меня Соломаткин. - Вон, глядите!

И в самом деле, гораздо ближе к корме, чем можно было бы представить, вырубилась бледно-зеленая полоса, как бывает над тралом, когда он, полный рыбы, готов вы-толкнуться из воды. Тунец, круто развернувшись, пошел в сторону траулера. Куда его, дурня, несет нелегкая, ведь леска может намотаться на винт и тогда - прощай добыча!

Но от темной громадины траулера разит ржавчиной и нефтью, и тунец опрометью кидается прочь. Леска опять натягивается и горячо врезается мне в ладонь. Вот болван - не догадался надеть рукавицы!

Соломаткин все это видит и порывается мне пособить.

- Не надо! Я сам...

- Как знаете, - соглашается стармех. А в подтексте: ишь ты, индивидуалист махровый!

- Что там у них? - с тревогой спраши

ваю я, услышав, что шум и возня за моей спиной усиливаются.

- Не волнуйтесь, они ни одного еще не подняли, - успокаивает меня Соломаткин.

- Срываются, - информирует Макридин. - За багром послали.

"Пусть этот багор у них запропастится. Пусть ищут они его по всем закоулкам траулера, покуда я не подыму на палубу своего тунца!" эгоистично думаю я. А в глазах у меня начинает темнеть, а рук своих я уже не чувствую, а колени дрожат и ноги подкашиваются, а...

- Багор несут, сейчас вирать будут! - доканывает меня Макридин.

- Ладно, помогите, - сдаюсь я. Теперь на мою долю приходится лишь треть яростно сопротивляющейся силы тунца.

И треть добычи!

Бледно-зеленое пятно в пузырях и воронках, радуя и тревожа загадкой, приближается к нам. И вот наконец перед самым слипом является горбатая блескучая спина могучей рыбы.

- Навалились там всем гамбузом, сейчас возволокут, - глянув через плечо, сообщает Макридин.

Но и без того слышно, как бьется о гулкое железо артельно пойманная рыба.

- Может, рискнем без багра? - спрашивает Соломаткин.

- Давай!

И мы тянем напропалую, вслепь. Была не была!

И уже сквозь пот, сквозь слезы вижу я, как бьется она, яркая, огромная, на крутом слипе, как отчаянно лупит хвостом, трясет головой. В мучительно разинутой пасти мотается леска, а крюка не видать - глубоко, значит, заглотала... Ничего, не сорвется!

И вот тунец у моих ног. Победа!

Мои ассистенты, сыграв свою скромную роль, отпустил снасть, закуривают. А я все держу леску без надобности и удивляюсь: о, какие они огромные, глаза тунца, - величиной с блюдце!

Добычу мою окружила толпа рыбаков.

- Неужто один взволок?

- Самолично, - подтверждает старший механик.

Макридин пытается внести какие-то уточнения, но его бурчание пропадает в возгласах восхищения.

- Вот это да!

- А бьется, бьется как - словно вибратор включили!

- Красотища какая!

В "кармане", слышу, тоже о себе дает знать тунец, которого подняли на палубу при помощи багра. Но это уже совсем неинтересно - бригада целая старалась. В общем, неэстетично.

- Аи, молодец, - хвалит меня капитан. - Хочешь зачислю в тралвахту? Сто процентов пая получишь, как матрос первого класса.

- Не заслужил, Авенир Степанович, - лицемерю я. А сам стараюсь принять выигрышную позу перед нацеленным на меня фотоаппаратом помполита.

Тунец, пойманный мною, превратился в уху и котлеты. Особенно хороша была печенка, но ее было мало, и досталась она немногим: мне, моим двум ассистентам и, конечно, капитану.

И вот ночь. Несмотря на физическую усталость, вызванную борьбой с тунцом, не могу уснуть. Три таблетки ноксирона не помогли. Сейчас бы чего-нибудь покрепче. Спирту бы хватить неразведенного. Но где взять? Что-то скребется у меня внутри, мучает.

В круглых, больших, как блюдца, глазах тунца увидел я сегодня свое отражение. Два маленьких, жалких и совершенно одинаковых человечка, скаля зубы, уцепились за леску. А на конце ее, невидимый, но резко жутко поданный воображением, железный крюк, глубоко засевший во рту прекрасной рыбы, судорожно хватающей гибельный для нее воздух. Воздух людей. "Хорошо, что нам не приходится убивать звезды", - проникает ко мне в каюту скорбный голос Хемингуэя.

...Четыре дня назад рано утром, когда из кутца поползла, широко растекаясь по корме, серая лопушистая пристипома, подошел ко мне Петька Марков.

- Александрыч, хотите посмотреть на осьминога?

Я глянул. У моих ног, на скользкой палубе, заляпанной слюдянистой чешуей и раздавленными пузырями рыб, извивалось нечто бесформенное, студенистое...

И вдруг я чуть не вскрикнул, наткнувшись взглядом на глаза осьминога. Потрясающе спокойные, они смотрели на меня с пристальным - профессорским, хочется сказать - вниманием. И я, человек, был объектом исследования...