Тунеядцы Нового Моста

ГЛАВА I. Первое представление 1620 года в театре Марэ

Прошло два месяца после происшествий, описанных в первой части нашего рассказа. Наступила зима, начинался холод, дождь хлестал в окна, ветер свистел в обнаженных ветвях деревьев, из труб, крутясь, поднимались к серому небу длинные струи дыма.

Париж принял зимний вид.

Во вторник, двадцать седьмого ноября 1620 года, темное, холодное, туманное утро часам к одиннадцати разъяснело. Проглянувшее немножко солнце совсем развеселило столичных жителей.

К театру Марэ, что на улице Вьей-Рю-дю-Тампль, собиралось множество народа в экипажах и на носилках. С самого утра по всей улице толпились, крича, смеясь и толкаясь, парижане. В театре Марэ первый раз шла «Марианна», большая трагедия знаменитого в то время поэта Александра Арди; много раз ее обещали и много раз откладывали.

Двор и весь город съехались к театру. Слуги и пажи бесцеремонно расталкивали толпу, очищая место экипажам своих повелителей.

В одной из карет сидели друг против друга граф дю Люк и его неразлучный приятель капитан Ватан.

Авантюрист не изменился: у него была все та же воинственная осанка, все тот же покрой платья, только оно было теперь поновее и получше.

Оливье дю Люк изменился не только внешне, но даже., казалось, и в нравственном отношении.

Оживленные, слишком румяные лица обоих ясно говорили, что они совсем недавно хорошо позавтракали и поэтому не могли добраться до театра пешком.

Костюм графа составляли алый бархатный плащ, богато расшитый золотом, атласный бирюзовый камзол с кружевами и позументами и панталоны такого же цвета, засунутые в белые сапоги с золочеными шпорами; ловко надетая набок серая касторовая шляпа, низенькая, с кокетливо загнутыми кверху полями и красными с черным перьями. Перевязь, на которой висела длинная шпага, была вся зашита золотом.

Гугеноты, товарищи графа, едва узнавали в этом щеголе, этом утонченном прежнего серьезного, хладнокровного вельможу, которого так любили и уважали.

Раза три слуги и полицейские пытались протестовать против бесцеремонности, с которой кучер графа забрызгивал их грязью, даже не предупреждая обычным криком, но тот так посмотрел на недовольных, что они сочли за лучшее покориться. Впрочем, в этой давке вообще не считались толчками или попавшими в лицо комьями грязи: каждый хлопотал только, как бы достать место. Оставалось три четверти часа до начала спектакля, назначенного в два часа, а актеры были очень аккуратны; полиция велела начать пускать публику с часу, чтоб к четырем все кончилось.

В коридоре, в маленькой дощатой будочке, директор труппы с Александром Арди, уж одетым Тенью Аристовула, раздавали билеты.

Невозможно передать, какой смех и веселье возбуждало в толпившихся у кассы зрителях это страшное привидение.

Граф дю Люк, бросив мимоходом пистоль на бюро директора, скрылся со своим приятелем в темных изгибах узкого коридора, который вел к самой сцене.

В 1600 году приезжая труппа, набранная в провинции, прибыла в Париж и остановилась на улице Потери-Деварси, в Серебряном отеле, выхлопотав себе разрешение играть на парижской сцене, несмотря на энергичное сопротивление труппы Троицы, которой принадлежал Бургундский замок. Эта труппа одна пользовалась в силу грамот Генриха II и Карла IX правом давать спектакли в Париже. В начале правления Людовика XIII новая труппа, поселившаяся в Серебряном отеле, устроила свой театр, прозванный театром Марэ.

Незатейливо было в то время вообще устройство театра. В одном конце залы стояла эстрада вышиной в рост человека; это была сцена; перемена декораций совершалась только с помощью занавеса в глубине сцены; по бокам были устроены плохонькие кулисы.

Галерея, шедшая по сторонам, разделялась на ложи; прямо на актеров могли смотреть только те зрители, которые имели места против самой сцены, на противоположном конце театра.

Партер, то есть все пространство под ложами, кишело народом; там все стояли, и давка была страшная.

Самыми лучшими местами, где обычно сидели придворные и знать, считались скамейки на самой сцене, по обеим ее сторонам, вдоль кулис; понятно, как это лишало пьесу всякой иллюзии и как стесняло актеров! Но публика в то время была не так требовательна, как теперь. И цены за места были просто грошовые.

В тот день, о котором мы говорим, театр был особенно полон публики; пришлось отказать в билетах более чем двумстам желающим.

В ложах сияли мундиры вельмож и бриллианты дам, разодетых в шелк и кружева. В партере громко и бесцеремонно кричали, смеялись, обменивались шутками с сидевшими в ложах и шумно требовали скорее начинать пьесу.

Граф дю Люк и капитан сидели на самой сцене, с краю, и следовательно, очень близко к зрителям, занимавшим ложи и партер.

Капитан тихо разговаривал с графом, который, прислонясь спиной к кулисе, беспрестанно закрывал глаза, несмотря на отчаянные усилия держать их открытыми, и, по-видимому, был расположен скорее спать, нежели слушать.

— Morbleu! Да проснитесь, граф! — сказал капитан. — Если вы будете так давать себе волю, то в конце концов свалитесь в партер или провалитесь за кулису.

— Хорошо, хорошо! Не беспокойтесь, — отвечал, не открывая глаз, Оливье, — если бы я и заснул, так проснусь, когда надо будет.

— Когда что надо будет? Право, лучше уйти, граф.

— Оставьте меня в покое, капитан! — сердито произнес он. — Я не уйду!.. Пришел и буду тут сидеть; я хочу ее видеть.

— Да кого? — нетерпеливо вскричал капитан.

— Ее, тысячу чертей! Ведь вы хорошо знаете.

— Ее?

— Ну да! Даму в пунцовой маске.

— Даму в пунцовой маске? — переспросил совершенно сбитый с толку капитан.

— Parbleu! Я только для того и пришел сюда. Авантюрист пожал плечами.

— Morbleu! — воскликнул он. — Вот замечательная-то выдумка!

— Отчего замечательная? — проворчал граф, приподнимая отяжелевшие веки. — Вы, кажется, думаете, что я сошел сума?

— Нисколько, parbleu, я просто думаю, что вы пьяны.

— Пьян! — презрительно повторил Оливье. — Оттого что я выпил какие-нибудь три-четыре бутылки!

— Три-четыре бутылки!.. Ну, да это в сторону!.. Но, признаюсь, я не ожидал того, что вы мне говорите.

— Это отчего, любезный друг?

— Morbleu! Да как же вы хотите узнать эту даму в пунцовой маске, когда ни разу не видели ее без маски?

— А, да! Ну, это правда!

Граф помолчал с минуту, потом проговорил:

— На кой же черт я здесь в таком случае?

— Я вас уже полчаса об этом спрашиваю.

— Я, верно, не расслышал, мой друг, не сердитесь, вы ведь знаете, мне нужно немножко оживиться, опьянеть, — сказал он с удивленной улыбкой.

— Так уйдем! Здесь вовсе не весело.

— Уйти?.. Ну уж нет, приятель! Как знать, может быть, нас скоро ожидает здесь премного удовольствия.

— Как хотите, — покорно согласился капитан.

— Впрочем, и поздно уже, видите, сейчас начнется.

— Ну, на волю Божию! — прошептал капитан. Действительно, пока они переговаривались, в зале все стихло, и пьеса началась.

Сцена или, вернее, занавес в глубине сцены с грехом пополам изображал портик какого-то греческого или ассирийского дворца, разобрать было трудно. Четверо актеров в костюмах, имевших жалкую претензию быть античными, вошли гуськом и, став на авансцене, почтительно поклонились публике, встретившей их, особенно партер, неистовыми выражениями радости.

Александр Арди, игравший, как мы уже говорили, Тень Аристовула, был закутан в громадное белое покрывало. Директор труппы изображал Ирода.

При вновь наступившей тишине Тень сделала шаг вперед, протянула руки, откинулась туловищем назад, подняла голову и начала напыщенно декламировать воззвание к гордому, жестокому тирану, вечно жаждущему крови.

— Черт возьми, болван какой! — вскричал вдруг граф дю Люк, зевнув во весь рот. — Что это он за чушь несет? Хоть бы не так орал!

— Тише! — крикнул партер, придя в негодование от такого перерыва. — Тише! Вывести этого господина!

Poursuis done, porsuis done, o scelerait infame.

Таhaine,tafureur,contretaproprefemme!..20 —

невозмутимо продолжала декламировать Тень.

— А? Что это он говорит, этот бездельник? — продолжал в свою очередь граф, вставая. — Черт возьми, да он смеется надо мной, что ли! Sang Dieu! Если б я знал!

— Вывести его! Вывести! — ревел взбесившийся партер.

— Вы еще слишком молоденькие телята, чтоб заставлять меня молчать, — заявил граф, презрительно взглянув на публику партера, удвоившую крики.

Вельможи, сидевшие на скамейках, хохотали до упаду над этой импровизированной комедией, конечно, гораздо больше занимавшей их, нежели трагедия знаменитого Арди.

Тень, как ни в чем не бывало, осыпала тирана грозными предсказаниями.

Капитану между тем удалось немножко сдержать графа и заставить его сесть; шум в партере стих. Граф очень серьезно стал слушать запутанные стихи, но вскоре опять, по несчастной склонности видеть дурное там, где его большей частью вовсе не бывало, он вообразил, что проклятия, которыми громил тирана несчастный Арди, имели целью нанести оскорбление ему лично; тем более что, боясь новой выходки со стороны графа, актер невольно каждую минуту испуганно взглядывал на него. Вообразив, что он зло намекает на его сцену с женой, граф, обезумев от бешенства, вскочил, подбежал к Тени Аристовула и дал ей звонкую пощечину, грозно крикнув:

— А, бездельник! И ты тоже выдумал подшучивать надо мной! Ты заодно с моими врагами! Подожди, негодяй, подожди!

Несчастный актер, забыв, что он неуловимая Тень, бросился бежать за кулисы, крича, как зарезанный; граф бежал за ним с обнаженной шпагой, которой непременно хотел проткнуть его.

Публика опять зашумела. Одни смеялись, другие бранились, гвалт был страшный.

Наконец граф вернулся. Арди убежал от него благодаря тому, что хорошо знал все переходы в театре,.а его взбешенный преследователь, решившись выместить свою злобу на первом, кто ему подвернется под руку, неподвижно стоял посреди сцены, сердито поглядывая вокруг.

К довершению несчастья, Ирод, директор труппы, желая помочь бедному товарищу, а главное, снова привлечь внимание публики к пьесе, продолжая прерванный монолог Тени, воскликнул басом, точно из бочки:

Quelque demon jalox de l'honneur du ma glore

Rameine des horrenrq tunebres en memoire,

Tache d'intimider un effroi de la peur.

Inquipresentreduitlesperilsenvapeur!21

— Опять! — крикнул громовым голосом граф. — И этот туда же! Это что еще за шут? Нет, клянусь смертью Господней! Я убью мерзавца!

Все вельможи, и смеясь, и бранясь, все служители театра, актеры, даже сам Арди, решившийся снова показаться, старались сдержать и уговорить графа. Оливье махал шпагой, жестикулировал и непременно хотел проткнуть насквозь несчастного царя Иудейского.

Партер ревел, кричал, топал и хохотал.

Публика, видя, что ничем не помочь делу, стала забавляться этой новой комедией.

Никогда еще в театре Марэ не бывало такого содома.

Дамы громко вскрикивали, некоторые падали в обморок, слуги, пажи, театральные служители взбирались на плечи стоявших перед ними зрителей, еще больше увеличивая этим шум, a tire—laine между тем, пользуясь таким чудесным случаем, бесстрашно очищали карманы соседей. Одним словом, это был настоящий шабаш ведьм и колдунов.

Посреди всей этой суматохи Ирод, не изменяя своей роли и не забывая своего звания директора труппы, продолжал, несмотря на угрозы и усилия графа добраться до него, декламировать свой монолог, который уж никто больше не слушал.

— Ах!.. — вдруг закричал он, не договорив фразы. — Ах, Господи! Ой-ой-ой! Помогите! Умираю!

Графу удалось вырваться, и он здоровым пинком под коленки вышвырнул несчастного монарха в партер.

Это довершило эффект. Крики, хохот и свистки сделались оглушительны; но бешеное веселье дошло до высшей степени, когда снова появилось бледное, испуганное лицо дрожавшего монарха, за несколько минут перед тем исчезнувшего в толпе. Выражение лица директора было до того уморительно, написанный на нем испуг до того комичен, что даже сам граф Оливье не мог дольше сердиться и покатился со смеху.

Выйдя на авансцену, он погрозил пальцем царю Иудейскому и, покручивая усы, сказал, смеясь:

— Это тебе урок, бездельник! Другой раз не будешь соваться в чужие дела.

— Ах, монсеньор!.. — пробормотал полумертвый от страха директор.

— Ни слова больше! На, вот тебе за ужас, который я на тебя навел, дуралей!

Он кинул ему полный кошелек золота, который царь Ирод, несмотря на свой страх, ловко подхватил налету, поблагодарив улыбкой, очень напоминавшей гримасу обезьяны, укусившей лимон.

— Теперь продолжай комедию, мошенник, — величественно заключил граф, — только поостерегись в другой раз оскорблять намеками людей, пользующихся уважением, иначе я тебя уж окончательно проучу.

— Клянусь вам прахом моих предков! — так напыщенно произнес Ирод, что вся зала опять прыснула со смеху.

— Ну, капитан, — невозмутимо продолжал граф, вкладывая шпагу в ножны, — вы, кажется, действительно правы: уйдем, нам здесь больше нечего делать.

— Morbleu! — вскричал авантюрист. — Вот умно-то придумали! Слава Богу, что это наконец пришло вам в голову!

Они вышли из театра при смехе, криках и свистках, на которые не обращали никакого внимания.

Пьеса была доиграна и, говорят, имела большой успех.

ГЛАВА II. Где объясняется, как и зачем граф дю Люк сделался утонченным

Граф Оливье, выйдя из театра, отослал экипаж и, взяв капитана под руку, пошел, разговаривая с ним, к набережной.

Погода была тихая, чудесная; графу хотелось освежиться чистым воздухом и разогнать хмель.

Впрочем, он был в отличном расположении духа и нисколько не упрекал себя за свою выходку в театре.

Но расскажем сначала в коротких словах, что произошло до этого времени с тех пор, как граф уехал из Мовера, решив больше не возвращаться к жене.

Выехав из замка, граф около часа ехал все прямо, никуда не сворачивая, не говоря ни слова с не отстававшим от него капитаном, бледный, сдвинув брови, опустив голову. Вдруг он остановился, с удивлением оглянулся кругом и провел рукой по лбу, как бы отгоняя тяжелые думы.

— Куда же это мы едем? — спросил он, стараясь говорить равнодушным тоном.

— К черту! — отрывисто отвечал капитан, с досадой пожав плечами.

— Как к черту! Вы шутите, конечно?

— Нисколько. Вы, как сумасшедший, убежали из замка, и теперь мы едем поздно вечером по каким-то совершенно незнакомым мне местам и далеко можем так заехать, если никуда не свернем.

— Да полноте, капитан! Право, вы всяких пустяков пугаетесь… А вы ведь старый авантюрист!

— Я всегда пугаюсь, когда не знаю, что делаю и куда иду, аглавное, когда начинаю какой-нибудь глупостью.

— Это упрек?

— Morbleu! Сохрани меня Бог! Да вы теперь и не в состоянии были бы ни выслушать, ни понять его. Я иду, куда вы идете; отвечаю, когда вы меня спрашиваете. Отчего мне не сказать вам откровенно, что мы делаем глупость, если это правда?

Граф сдержал нетерпеливое движение.

— Объяснитесь, капитан, — сказал он.

— Мне не в чем с вами объясняться, граф, — поспешно произнес авантюрист. Я хорошо знаю, что вам неприятно видеть около себя человека, который говорил с вами напрямик, но меня это не волнует. Теперь вам так же невозможно отвязаться от меня, как мне бросить вас. Вы мои условия знаете, я не отступлю от них, хотя бы мне пришлось из-за этого выйти с вами на дуэль и вас убить или самому быть убитым.

— Только это будет не совсем удобный способ объясниться, конечно, — с улыбкой заметил граф.

— Может быть, но — morbleu! — это, по крайней мере, раз и навсегда порешило бы всякий спор. Признаюсь, вы престранный человек. Вы делаете глупость за глупостью, колете и рубите направо и налево, нанося удары людям ни в чем не повинным; а потом, одумавшись, видя, что поступили, как дурно воспитанный ребенок, кидаетесь на меня, хотя я совершенно непричастен делу. Ну, уж извините! Вы играючи отдались в когти дьяволу — тем хуже для вас!

— Капитан, — ледяным голосом проговорил граф, — у меня терпение коротко, а рапира длинная. Я до сих пор никогда никому не позволял так говорить со мной. Потрудитесь сойти с лошади и сбросить куртку. Покончим лучше разом.

Авантюрист почтительно поклонился, сошел, привязал лошадь к дереву и обнажил шпагу. Граф сделал то же самое. Через минуту они неистово дрались.

Вдруг капитан порывисто отступил, воткнул шпагу в землю и сердито взглянул на графа.

— Послушайте, — обратился он к дю Люку, — у вас дурное сердце; вы никого на свете не любите, кроме себя. Пока мы деремся, я уже раза три мог всадить вам в грудь шпагу; вы даже не защищаетесь. Morbleu! Я имел о вас совсем другое мнение. Вы ищите ссоры со мной и потом хотите, чтоб я вас убил! Нет, это уж слишком оскорбительно! Господин граф дю Люк, поищите себе другого товарища поуслужливее, который согласился бы избавить вас от жизни, если вы ею так тяготитесь. Ступайте своей дорогой, а я пойду своей. Теперь я вас больше не знаю!

Спрятав шпагу, он оделся, повернулся к нему спиной и, не поклонившись даже, пошел к своей лошади.

Граф вдруг бросил шпагу, подбежал к нему и, кинувшись в его объятия, залился слезами.

— Друг мой, друг мой, — вскричал он, — простите меня! Если б вы знали, как я страдаю!

— Morbleu! Да ведь и я тоже! Неужели вы думаете, что я не разделяю ваше горе? Но теперь кончено, прощайте, господин граф!

— Друг мой, неужели вы бросите меня в таком состоянии? Неужели в вас больше нет той горячей дружбы, в которой вы недавно клялись? Что я стану делать один, брошенный всеми? Ну, да, я сознаюсь, я хотел, чтоб вы меня убили! Смерть от руки друга казалась мне легче. Но, клянусь, больше этого не повторится, сознаюсь, что я поступал, как сумасшедший.

— Ну хорошо, граф! На сей раз я согласен забыть прошлое, но если это повторится еще раз, клянусь…

— Молчите, молчите! Вашу руку, капитан, — быстро перебил его граф. — Вы мне дали крутой урок, но я им воспользуюсь. Даю вам честное^ благородное слово, что никогда, что бы ни случилось, между нами не будет размолвок.

В эту минуту в чаще соседнего леса послышались крик и выстрелы.

— Что это? — спросил граф.

— Не знаю, — отвечал капитан, — но, может быть, нам благоприятствует случай; мы не напрасно, пожалуй, странствуем в этом незнакомом месте. Поедем на шум.

— Поедем!

Они вскочили на лошадей, осмотрели пистолеты, взялись за шпаги и бросились в лес.

— Подождите меня здесь, — сказал капитан, проехав несколько шагов, — я пойду вперед узнать, в чем дело.

Он бросил поводья товарищу и, сойдя с лошади, исчез за деревьями. Не прошло пяти минут, как он вернулся.

— Право, граф, — весело объявил он, садясь на лошадь, — за вас сам Бог, черт меня подери! Теперь как раз случай доказать, что вы умный человек и даже глубокий политик.

— Что вы хотите сказать? — воскликнул граф.

— Герцог де Роган с отрядом в двадцать человек отбивается от вдвое большего числа солдат, посланных, вероятно, де Люинем в погоню за ним. Как нам поступить?

— Sang Dieu! Мы дворяне, капитан. Прогоним посланных де Люиня!

— Отлично! — заключил капитан, и они бросились к месту боя.

Приблизившись к сражавшимся, они выстрелили разом из всех четырех пистолетов, которые держали по одному в каждой руке, и, замахнувшись шпагами, кинулись на отряд де Люиня с криком:

— Роган! Роган!

Солдаты, уже поколебавшиеся от энергичного сопротивления дворян, сопровождавших герцога, подумали, что подошел еще отряд, и бросились бежать. Герцог де Роган был еще раз спасен.

— Parbleu! Любезный граф, только вы способны преподносить такие сюрпризы, — весело вскричал он. — Клянусь честью, вы оказали нам большую услугу; эти негодяи сильно напирали на нас. Второй раз я обязан вам жизнью. Но каким образом вы здесь очутились?

Граф почтительно ему поклонился.

— О, это очень просто, монсеньор! — отвечал он. — После того как я имел честь видеться с вами в Мовере, капитан Ватан, которого вы, конечно, позволите мне вам представить, основательно заметил мне, что я не так держал себя относительно вас, как бы следовало. Я сейчас же поехал вслед за вами попросить вас принять мои извинения. Монсеньор, я приехал в Мовер с большой печалью в душе, и…

— Пожалуйста, любезный граф, и не говорите больше об этом! — очень ласково перебил его герцог. — Право, я нисколько не сержусь за вашу минутную вспышку, и, предполагая даже, что вы были виноваты передо мной, вы загладили свою вину, еще раз делая меня своим должником.

— Монсеньор…

Капитан Ватан слушал их разговор, улыбаясь втихомолку и с явным удовольствием покачивая головой.

В эту минуту вновь послышался топот приближавшихся лошадей. Свита де Рогана опять сомкнула ряды, готовясь отбить врага.

Но опасения эти вскоре рассеялись: к ним на помощь спешил отряд под командой де Лектура.

— Что нового? — поспешно спросил герцог.

— Дело было горячее, — сообщил де Лектур, — но не беспокойтесь, больше не повторится, теперь все солдаты королевства ничего не могут вам сделать.

Свита замахала шляпами и шпагами с криком:

— Да здравствует де Роган!

— Отлично! — герцог рассмеялся. — Благодарю вас, господа, с таким конвоем я безопасно могу объехать всю Францию. Где мы теперь?

— В полумиле от Корбейля, монсеньор, — объяснил де Лектур. — Барон де Сент-Ромм приготовил в своем замке в окрестностях города комнаты для вас.

— В таком случае, господа, мы лучше всего сделаем, приняв любезное предложение господина де Сент-Ромма и поскорее отправившись в его замок. А вы, граф, с нами? — обратился он к неподвижно стоявшему возле него Оливье.

— Простите, монсеньор, но я так спешил извиниться перед вами, что ничего не захватил с собой и должен непременно вернуться в Мовер.

Герцог подумал с минуту.

— Так вот что, любезный граф, — сказал он, — вас мало знают при дворе; вы ведь никогда до сих пор там не показывались; следовательно, на вас не обратят внимания, и вы можете почти безопасно приехать в Париж. Нам бы хорошо иметь там кого-нибудь из друзей, на которых мы могли бы рассчитывать. Поезжайте к герцогу Делафорсу, переговорите с ним и сделайте все, что он вам скажет… что нужно для нашего дела.

— Извольте, монсеньор, но с условием, чтоб при первой же опасности вы позвали меня.

— В этом вы можете быть уверены, граф. Черт возьми! Вы не из тех, о ком забывают.

— Благодарю вас, монсеньор; теперь позвольте получить ваши последние инструкции.

Герцог достал записную книжку, вырвал оттуда листок, написал несколько слов и, свернув, подал Оливье.

— Отдайте это герцогу Делафорсу. Прощайте, или, скорей, до свидания, любезный граф. Едем, господа!

Герцог еще раз поклонился графу и уехал в сопровождении своих дворян, приветливо приподнявших шляпы, проезжая мимо графа.

— Ну, как я сыграл свою рольку, как говорил покойный Карл Девятый? — с улыбкой произнес Оливье, оставшись вдвоем с капитаном.

— Превосходно, должен признаться, милый граф! Я больше не отчаиваюсь в вас и думаю, что чего-нибудь из этого добьюсь. Теперь вы в отличных отношениях с герцогом де

Роганом и имеете официальное поручение. Кроме того, мы обеспечены еще с одной стороны.

— С какой это? — полюбопытствовал граф, смеясь.

— Мы знаем, что не блуждаем в пустыне, а находимся меньше чем в полумиле от хорошенького Корбейля; через десять минут мы будем там, и наши лошади отдохнут.

— Зачем же ехать в Корбейль?

— По множеству причин.

— Черт возьми! Это много значит.

— Успокойтесь, я вам скажу только некоторые.

— Я вас слушаю.

— Во-первых, уже становится поздно, а мы далеко и от Мовера, и от Парижа; во-вторых, лошади наши отдохнут, да и не знаю, как вы, а я буквально умираю с голоду. Наконец, мы неплохо бы поступили, если бы до приезда в Париж условились, что нам теперь предпринять. Другие же причины…

— Можете не приводить их, капитан.

— Ба!

— Мне достаточно и этих, я нахожу их совершенно основательными.

— Чудесно! Так поедем ужинать?

— Когда хотите.

Через полчаса они ужинали в гостинице «Герсдор». Ел, впрочем, один капитан, а граф едва только притрагивался. Беспрестанно входившие и выходившие слуги не позволяли им сначала говорить о чем-нибудь близко их касавшемся, но когда подали десерт и вино и по знаку графа прислуга ушла, капитан сказал, налив себе стакан:

— За нашу удачу, друг! Чокнулся и выпил.

— Что вы хотите сказать? — спросил Оливье.

— Терпение, граф! Тише едешь, дальше будешь. Откинувшись на спинку кресла, он порылся в одном из своих

глубочайших карманов, достал крошечную трубку, которую мы уже знаем, и набил ее; порылся в другом, вытащил кусочек бумаги, скрутил, зажег на свечке и закурил трубку.

— Хотите, потолкуем? — предложил он полусерьезным-полунасмешливым тоном, исчезая в густых облаках дыма и поставив на стол оба локтя.

Граф догадался, что готовится что-нибудь серьезное, но покорился.

— Говорите, капитан, — согласился он.

— Вы не курите? — спросил капитан.

— Нет, и очень сожалею, что не могу таким образом составить вам компанию.

— Какое несчастье, граф, что в настоящем вашем положении вы не имеете этой блаженной привычки! Табак — это утешение, друг во всех бедах. Куря, человек забывает свое горе и воображает, что имеет то, чего у него нет: кто — богатство, кто — любимую женщину.

Он налил себе стакан вина и чокнулся.

— За ваше здоровье, милый граф, и за здоровье старого дервиша в Мекке, который первый научил меня курить! Вы считаете себя обманутым, граф, и хотите отомстить, не так ли? — продолжал он, пристально посмотрев сквозь дым на своего собеседника и слегка подмигнув.

— О! — глухо вскричал граф.

— Нет, уж, пожалуйста, не перебивайте меня, мы ведь не играть собрались. Я говорю «мы», потому что живу одним сердцем с вами. Я хочу помочь вам отомстить, но отомстить не низко, не исподтишка, а громко, торжественно. Для этого нам нужно хорошенько переговорить и условиться. Я говорю и действую хладнокровно; а вы — себя не помните от горя, следовательно, рассудок на моей стороне.

— Но…

— Ах, не перебивайте, граф, или я замолчу!

— Говорите, говорите, мой друг!

— Хорошо, но без перерывов. Прежде всего выясним ваше положение, чтоб впоследствии между нами не было никаких недоразумений. Вы обвиняете вашу жену в измене. По той или другой причине я этого не опровергаю; вы говорите, что у вас все доказательства ее измены; я говорю теперь и не изменю своего мнения, что внешняя обстановка вся против графини.

— Внешняя обстановка!.. — глухо произнес граф.

— Да, внешняя обстановка, — твердо повторил авантюрист. — В подобных случаях, милый граф, обманчивее всего бывает кажущаяся правда. Верьте мне, друг мой; я вижу тем более ясно, что вполне беспристрастен в этом деле. Я не знаю графини, я видел ее какие-нибудь несколько минут, но у нее такой открытый, ясный взгляд, что, дайте вы мне еще вдвое больше доказательств против нее, я все-таки буду повторять: нет, граф, ваша жена не виновата!

— Капитан!

— Что скажете? Вам ведь нечего и ответить мне. Вы ребенок, не знающий жизни, до сих пор вы были избалованы счастьем и не видали, как много страдает людей на земле. Жизнь ведь одно долгое страдание, и людей создает горе, полноте, граф! Будьте мужчиной, научитесь страдать. Вас оскорбили, обманули, унизили — все так! Но — morbleu! — тысячу раз то же самое случается вокруг с людьми, еще менее вас заслужившими это, ведь, между нами, вы сами виноваты!

— Я?

— Да, вы, и я очень легко мог бы вам это доказать.

— О, говорите, говорите, капитан!

— Нет, теперь вы мне не поверите. Но не беспокойтесь, когда-нибудь, очень скоро, может быть, если вы согласны слушаться моих указаний, я дам вам такое неоспоримое доказательство, что вы невольно сознаетесь в своей вине. Вас обманули, но кто? Вот в чем вопрос. О графине я даже и не говорю, она совершенно чиста перед вами. И вы, и она, милый Оливье, опутаны целой сетью низостей, нити которых в руках у ваших врагов.

— У моих врагов!

— Ну да! Что вы за ребенок! Неужели вы воображаете, что у вас, простосердечного, доброго, не скупящегося на благодеяния, нет врагов? Вы человек умный, стоит вам подумать немножко, и вы поймете сами, что это так. Это враги из-за угла, прячущиеся, и их-то надо накрыть, и мы накроем, клянусь вам! Но для этого, граф, вы должны довериться не только моей дружбе, но и моему опыту, не мешайте мне порывами ребячьего гнева и смешной ревности, и я доставлю вам радость мести, которой вам так хочется!

— Друг мой, — с чувством сказал граф, — у вас в руках единственное звено, привязывающее меня к жизни. Я в одну минуту потерял все свое счастье, да, вы правду говорите, я совершенно не знаю жизни нашего себялюбивого общества! Мое неожиданное горе чуть не убило меня, но Бог милосерден, он хочет, конечно, чтоб страданье научило меня жить. С этих пор, капитан, вы мой единственный друг, единственная опора в несчастье. Я сделаю все, что вы мне скажете, пойду всюду, куда вы укажете, клянусь вам! Но, пожалуйста, капитан, не будьте так жестоки со мной! У меня сердце разбито, вы видите, я не могу удержаться от слез, говоря вам об этом. О, я ее так люблю, если б вы только знали, капитан!

— Плачьте, друг мой, слезы — это Божья роса, освежающая сердце человека. Плачьте, но будьте мужественны.

— Я совершенно вверяюсь вам, спасите меня.

— Хорошо, клянусь вам, что меньше чем через три месяца вы будете отомщены.

Они помолчали с минуту в глубокой задумчивости.

— Morbleu! — вскричал с напускной веселостью капитан, протягивая молодому человеку полный стакан вина. — К черту заботы! За ваше здоровье, граф! Теперь для вас начинается новая жизнь.

— Да, — согласился Оливье, печально покачав головой, — жизнь горя и тревог. Но все равно я не упаду духом!

— Хорошо сказано, morbleu! Впрочем, политика скоро так поглотит вас, что вам некогда будет думать о себе, да и, наконец, верьте мне, не оглядывайтесь на прошлое, а смотрите вперед — в будущее.

— Постараюсь, — произнес граф.

На другой день в восемь часов утра граф дю Люк и капитан Ватан явились в особняк Делафорса.

Герцог сейчас же их принял и, прочтя записку герцога де Рогана, переданную ему графом, долго разговаривал с ними. Результатом этого было то, что граф дю Люк, до тех пор далеко державшийся от политики, мог теперь жить в Париже, где ему нетрудно было благодаря своему состоянию, молодости и красивой внешности сойтись с влиятельными протестантами столицы; в случае успеха со стороны герцога де Рогана это сближение сейчас же открывало ворота Парижа вождям протестантской партии.

Дело было трудное, требовавшее большой ловкости, а главное, находчивости, оно сильно выдвигало графа дю Люка вперед и делало его главным вождем восстания не только в Париже, но и во всех городах Франции; герцог Делафорс должен был немедленно ехать к герцогу де Рогану и, возложив на Оливье столь важное поручение, передал ему таким образом свою власть.

Графу польстило доверие вождей партии, он понимал важность своих новых обязанностей и обещал герцогу полностью отдаться им.

Герцог дал ему подробные инструкции, как действовать, чтоб достичь успеха, и снабдил письмами к разным влиятельным лицам, на которых можно было заранее рассчитывать.

Капитан Ватан за условленную плату, тут же выданную ему герцогом, обязывался прослужить протестантской партии в продолжение пяти месяцев, набрать за свой счет войско в двести пятьдесят человек и в качестве адъютанта графа дю Люка помогать ему всеми силами.

Капитан выговорил себе, однако, при этом, что если за две недели до истечения назначенного срока (двадцать второго февраля, в полночь) договор с ним не возобновится, он будет волен присоединиться к какой хочет партии со всеми своими подчиненными, не вызвав этим упреков ни с чьей стороны.

Условившись таким образом и подписав договор, герцог Делафорс уехал из Парижа.

Вот почему в манерах и образе жизни графа дю Люка произошла такая перемена. Сначала он только играл комедию, но потом вошел в роль и из старого гугенота сделался утонченным в полном смысле слова.

Но как бы то ни было, граф дю Люк, по наружности сделавшийся ветреником, умел ловко соединять дело с бездельем — замечательно ловко для человека, совершенно чуждого до тех пор дипломатических интриг, — и исполнял возложенное на него поручение с большим успехом, нежели сам ожидал.

Вот что произошло в продолжение двух месяцев, отделяющих первую часть нашей истории от второй.

Случились за это время и другие, второстепенные происшествия, но мы пока обойдем их, так как они сами собой выяснятся в последующем рассказе, который мы теперь будем продолжать.

ГЛАВА III. Где еще раз доказывается, что единственное средство хорошо узнать — это слушать

Граф дю Люк и капитан Ватан, разговаривая между собой, вышли из театра Марэ и пошли по старой улице Вьей-Рю-дю-Тампль; дойдя до угла улицы Де-Пули, капитан вдруг сделал удивленное движение, которое, однако, сейчас же подавил. — Что с вами, мой друг? — спросил его граф.

— Ничего, хотя, впрочем… — отвечал авантюрист, — я вспомнил, что мне здесь непременно нужно зайти по одному делу, и я хочу воспользоваться случаем.

— А! Верно, утешить какую-нибудь красавицу, — посмеялся Оливье.

— О, полноте! — сказал капитан, победоносно закручивая усы.

— Ну, да уж не скрывайте! Ступайте, ступайте, милый капитан, только не забудьте, что мы с вами условились быть сегодня в десять часов вечера у Дубль-Эпе.

— О, я приду раньше! Вы разве не будете обедать в «Единороге»?

— Право, еще не знаю. Я пойду потихоньку к Новому мосту и часам к шести непременно буду у Дубль-Эпе. Если хотите отобедать вместе, очень рад, мой друг!

— Отчего нет!

— Как хотите, я не буду вас дожидаться.

— Хорошо, до свидания.

Они пошли в разные стороны. Граф дю Люк продолжал лениво идти по улице Вьей-Рю-дю-Тампль, а капитан, повернув за угол улицы Де-Пули, надвинул шляпу на глаза, закутался до носу плащом и зашагал не хуже любого рысака.

На улице Де-Пули никого почти не было, только у домов торопливо шли двое-трое буржуа да ехал какой-то господин верхом.

— Вот он! — прошептал капитан своим насмешливым тоном. — Morbleu! Уж на этот раз я точно узнаю, куда он едет, черт подери!

Он пошел тише, подделываюсь к шагу, которым ехал господин верхом, чтоб не дать ему заметить, что за ним следят.

Граф дю Люк ошибся, предположив, что друг его спешит на любовное свидание.

Долго капитан шел за проезжим, ехавшим, опустив голову и почти не управляя лошадью. Он, видимо, никуда не торопился.

Это был человек невысокого роста, почти мальчик по фигуре; несмотря на торчавший из-под плаща конец шпаги, его можно было скорей принять за пажа, чем за взрослого мужчину.

На Королевской площади он остановился и оглянулся, как бы ища кого-то глазами. Почти в ту же минуту к нему быстро подошел высокий слуга с медным цветом лица и нахальным взглядом, карауливший лошадь, привязанную к кольцу одной из арок. Низко поклонившись, он ждал приказаний.

Незнакомец наклонился к слуге, обменялся с ним шепотом несколькими словами, потом легко и грациозно соскочил с лошади. Плащ его при этом на минуту раскинулся.

— Morbleu! Я не ошибся, это она! — тихо произнес капитан, с любопытством следивший из-за дерева. — Что она тут делает?

Незнакомец между тем, снова закутавшись в плащ, бросил поводья слуге и большими шагами пошел под арки, сказав ему:

— Не уходи отсюда, Магом, пока я не вернусь!

— Будьте спокойны, — отвечал слуга.

Капитан сейчас же отправился за незнакомцем. Тот миновал площадь, прошел между деревьями, сворачивая несколько раз то вправо, то влево, вероятно чтобы сбить с толку тех, кто вздумал бы за ним шпионить, и вдруг, как призрак, скрылся под темным сводом крыльца великолепного особняка.

Но капитана было не так легко провести подобными хитростями. От него не ускользнуло ни одно движение незнакомца, но ему все-таки поневоле пришлось остановиться в нескольких шагах от подъезда особняка, у которого толпились слуги.

Авантюристу нужно было узнать две вещи: чей это был особняк и зачем вошла туда особа, за которой он следил. Первое было легко, второе, напротив, очень трудно. Но капитан много видал и не таких затруднений на своем веку. Прислонившись к дереву, он опустил голову и глубоко задумался.

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу.

— Что это вы, капитан, — прозвучал веселый голос, — не спите ли?

— Конечно нет, друг Клер-де-Люнь, но, признаюсь, я в большом затруднении.

— Ба! Что же это с вами?

— Скажи мне прежде всего, какой черт занес тебя сюда? Ты разве знаешь тут кого-нибудь?

— Да у меня обширное знакомство, моя профессия требует этого.

— Так ты можешь, пожалуй, сказать мне, чей это особняк?

— Parbleu! Да кто его не знает? Тут живет его преосвященство епископ Люсонский, протеже королевы-матери.

— А-а! Вот как! — протянул капитан.

— Да, а вам что-нибудь нужно в этом особняке?

— В том-то и дело; и, признаюсь, Клер-де-Люнь, я в большом затруднении: не знаю, как бы мне туда попасть!

— О, это пустяки! Я вас проведу, если хотите.

— Да ты разве знаком с епископом Люсонским? — насмешливо спросил капитан.

— Не то что знаком, а некоторые из его слуг у меня на пенсии.

— Вот еще что! Так ты платишь пенсии, Клер-де-Люнь?

— Dame! Без этого нельзя, капитан, иначе я не знал бы все, что мне нужно.

— Это правда. Так ты берешься провести меня в особняк?

— Конечно, тем более что епископ Люсонский уже больше недели как уехал в Сен-Жермен.

— Ах, черт возьми!

— Это вам неприятно?

— Нет, но сильно меня беспокоит.

— Отчего же?

— Ну, да я тебе лучше уж все расскажу.

— Конечно, капитан; я ведь вам вполне предан, во-первых, а во-вторых, сейчас бы узнал ваши секреты, если б захотел.

— Я всегда говорил, что ты замечательно логичный человек, Клер-де-Люнь. Слушай же, вот в чем дело. Сейчас в этот особняк вошла одна переодетая особа, которую я подозреваю во вражде к графу дю Люку.

— И вы хотите знать, зачем эта особа пришла в особняк епископа Люсонского?

— Вот именно отсутствие-то его преосвященства и ставит меня в тупик.

— А! Видно, вы не знаете частной жизни епископа. Его нет дома, это правда, но вместо него здесь его правая рука, распоряжающаяся всем, — отец Жозеф дю Трамблэ.

— Я его не знаю.

— Тем хуже и тем лучше, капитан. Особа, за которой вы следите, теперь, наверное, говорит с ним.

— Может быть; так ты все-таки берешься…

— Непременно, капитан; ступайте за мной, только закройтесь хорошенько плащом; не надо, чтоб кто-нибудь узнал вас.

— Ты рассудительный человек, Клер-де-Люнь; я целиком вверяюсь тебе.

— И не раскаетесь, капитан.

Они вошли в прихожую. Капитана очень удивило, что ни один из человек двадцати слуг, зевавших на дворе и в прихожей, не остановил их, ничего у них не спросил, даже, по-видимому, не заметил их. Вероятно, им заранее так было наказано.

Клер-де-Люнь прошел весь двор; капитан следовал за ним по пятам. Но, вместо того чтоб подняться по парадной лестнице, они взяли немножко влево; Клер-де-Люнь отворил маленькую дверь, пропустил сначала капитана, вошел за ним сам и запер дверь.

Перед ними в глубине узкого, довольно темного коридора была лестница; они поднялись по ней в первый этаж; Клер-де-Люнь отворил тщательно обитую дверь, за которой была другая, из цельного дуба, обитая железом и очень напоминавшая дверь тюрьмы.

Клер-де-Люнь вытащил свой кинжал и концом его тихонько постучал; дверь сейчас же приотворилась, и выглянуло хитрое лицо какого-то человека, глядевшего исподлобья.

— А! Это вы, начальник? — вполголоса произнес он, скорчив радостную гримасу.

— Я, мой милый Флер-де-Суфр, — отвечал Клер-де-Люнь.

— Что прикажете?

— Слушай, — сказал Клер-де-Люнь и начал шептать ему на ухо.

Они несколько минут так разговаривали; несмотря на всю тонкость слуха, капитан не мог разобрать ни слова.

— Я не ошибся, — сообщил наконец Клер-де-Люнь, наклонившись к уху авантюриста, — особа, которую вы отыскиваете, сидит у отца Жозефа. У них какое-то важное совещание.

— А!

— Флер-де-Суфр, камердинер отца Жозефа, ни в чем мне не отказывает и по моей просьбе согласен провести вас в такое место, откуда вы не только услышите, но даже увидите все, что будет происходить между отцом Жозефом и его гостем.

— Да, — подтвердил Флер-де-Суфр, — только с одним условием, чтоб вы ни одним словом, ни одним жестом не выдали своего присутствия, иначе и вы пропадете, и нас погубите.

— Черт возьми! Сохрани меня Бог! — вскричал капитан, сунув камердинеру несколько пистолей, которые тот с довольной гримасой опустил в карман.

— Пожалуйте, господа, — пригласил он, — но, ради Бога, не шумите!

Извилистыми, темными коридорами, пробитыми, по всей вероятности, в самой стене, они пришли в крошечную комнатку, где трое едва могли поместиться.

— Самому отцу Жозефу ничего не известно о существовании этой комнаты и коридора, — проговорил камердинер. — Его преосвященство монсеньор епископ Люсонский нарочно велел устроить их, чтобы незаметно слушать разговоры своего доверенного с являющимися к нему людьми и лично удостоверяться таким образом в его верности.

— Morbleu! — шепотом воскликнул капитан. — Не очень-то доверяет почтенный епископ тем, кто ему служит. Но как же вы, мой друг, знаете эту страшную тайну?

— Я вполне предан его преосвященству; епископ сам дал мне место при отце Жозефе.

— И как счастливо выбрал!

— Только один человек оказывает на меня большее влияние, чем его преосвященство, — объявил камердинер, — это Клер-де-Люнь.

Авантюрист вежливо поклонился.

Флер-де-Суфр без шума отодвинул доску в стене; на месте ее очутилось круглое отверстие величиной побольше луидора; с другой стороны стены оно, вероятно, скрывалось под украшавшей ее инкрустацией.

— Посмотрите! — сказал он капитану. Авантюрист заглянул.

Действительно, на дрянненьком табурете сидел незнакомец, за которым капитан следил; отец Жозеф стоял в двух шагах от него, прислонясь к большому камину, в котором трещали, вспыхивали два-три полена. Чадившая на столе лампа тускло освещала комнату.

Это была довольно большая, но грязная, убого меблированная комната, скорей походившая на келью нищего монаха, нежели на спальню или кабинет секретаря епископа.

На черных, сальных стенах без всяких обоев висели только два-три грубо намалеванных изображения святых. В углу стояла жалкая кровать, обтянутая кожей, с поленом вместо подушки и рваным, грязным одеялом.

В изголовье возле распятия из пожелтевшей слоновой кости висела плеть, покрасневшие концы которой говорили о частом употреблении. Кроме кровати, в комнате были еще

только стол, табурет, на котором сидел незнакомец, и громадный сундук с преинтересной резьбой, а главное, плотно запертый. Из комнаты несло отвратительным запахом, гадкая обстановка ее леденила душу.

Франсуа Леклерку дю Трамблэ, больше известному под именем отца Жозефа, прозванному впоследствии народом Серым Кардиналом в отличие от Ришелье, которого звали Красным Кардиналом, было в это время под сорок четыре.

Он был сын президента Парижского парламента, венецианского посланника при Генрихе IV, и Марии де Лафайет, происходившей по прямой линии от маршала Франции.

Это была довольно древняя дворянская фамилия. Франсуа Леклерк был военный, служил под начальством маршала Монморанси и под именем барона де Мафле, как его тогда звали, отличался не только храбростью на поле битвы, но и волокитством.

В 1599 году, двадцати двух лет от роду, вследствие какого-то страшного любовного похождения, о котором так никто толком ничего и не узнал, блестящий офицер вдруг оставил свет, ушел в монастырь и постригся под именем отца Жозефа.

Отец Жозеф был высок и худ, как скелет, с красновато-смуглым цветом лица, изрытого оспой, с низким лбом, глубоко лежавшими в орбитах глазами, довольно мягкими, но косившими немного, всегда опущенными, и с густыми, мохнатыми бровями, сходившимися у носа; улыбка его тонких губ была хитра и даже страшна; длинная, жиденькая борода на концах была рыжеватая; он всеми средствами старался подчернить ее, но это не удавалось.

На нем был костюм францисканского монаха во всем его ужасном виде, с грязными сандалиями какого-то неопределенного цвета и босыми ногами, которые он нарочно держал в самой отвратительной нечистоте.

По отзывам всех историков, он был христианином лишь по названию; он всякого умел только обмануть, ненавидеть, презирать, начиная с кардинала Ришелье, которому служил с таким остервенением.

Когда капитан начал слушать, отец Жозеф говорил несколько глухим, вкрадчивым, казалось, кротким голосом, нараспев, как говорит большая часть духовенства.

— Его преосвященство монсеньор епископ Люсонский всем обязан ее величеству королеве-матери, да благословит ее Бог! — ясно расслышал капитан. — Это добрый, простой, признательный человек, единственная цель которого — по мере собственных слабых сил упрочить счастье своей благодетельницы. Предполагать в нем какие-нибудь честолюбивые замыслы значило бы совершенно не иметь понятия о прямоте его характера и, главное, его любви к уединению. Однако, несмотря на это, мой юный друг, — продолжал хитрый монах, притворяясь, что не догадывается, кто его гость, — монсеньор так предан королю, что ничего не пожалеет для разоблачения козней его врагов. Все, что вы мне передали, молодой человек, имело бы огромное значение, если б упомянутые вами факты могли быть подтверждены не нравственными, как вы говорите, а материальными доказательствами. Гугеноты всегда были заклятыми врагами королевства, но с некоторого времени они, по-видимому, смирились и отказались от своих мятежных замыслов. Вы утверждаете противное. Я не могу вам верить. Особенно в настоящую минуту — вожди партии слишком убеждены в могуществе короля, чтоб решиться поднять голову. Кроме того, уж два месяца, как они все оставили двор, разъехались по своим владениям и не делают никаких попыток к новым бунтам.

Монах опустил голову и, исподлобья поглядывая на гостя, лукаво улыбнулся.

— Очень жаль, отец мой, — сказал гость нежным, как у женщины, голосом, — что вы так упорно стоите на своем, тогда как я вам повторяю еще раз, что страшная опасность грозит монархии и, следовательно, всем, кто за нее.

— О ком вы говорите?

— О герцоге де Люине, первом министре, отец мой, и о его преосвященстве монсеньоре епископе Люсонском, самом влиятельном члене государственного совета.

— Но чем же, однако, вы можете подтвердить свои показания? Какой-нибудь незначительный заговор, затеваемый где-нибудь за углом несколькими особами, вещь весьма обычная, существовавшая при всех правлениях. Как бы ни был добр, справедлив, снисходителен король, все-таки найдутся недовольные; но верьте мне, они ничего не могут против него сделать.

— Этих нескольких недовольных в одном Париже больше пятидесяти тысяч, отец мой, — гордо отвечал незнакомец. — Я два месяца слежу за ними и не раз, переодетый, присутствовал на их совещаниях.

— Надо признаться, что вы чудесно умеете переодеваться, молодой человек, — лукаво заметил монах.

— Смейтесь, отец мой, а я все-таки знаю замыслы заговорщиков.

— Назовите мне их главного вождя.

— Их не один, отец мой; это ведь обширный замысел; целая протестантская лига с более прочными основаниями, нежели была Лига католическая, которую с таким трудом удалось разрушить покойному Генриху Четвертому. Вы погибните, если не примите мер, полагаясь на свою кажущуюся безопасность. Растянутая под вашими ногами сеть запутает вас наконец так, что вы из нее не выпутаетесь. Вы требуете доказательств?.. Я бы тысячи мог дать их вам!

— Дайте!

— Так уж все вам сказать, отец мой?

— Говорите все, мадам, — произнес монах со зловещей улыбкой, сделав ударение на последнем слове. — Разве я не духовный отец?

— Ну, пожалуй, я вам все скажу! Сегодня же у меня будут в руках доказательства. Сегодня вечером в одном известном мне месте будет собрание главных вождей; один из них, не самый влиятельный, может быть, но лучше всех знающий тайны своих сообщников, собирается изменить им. Для этого он требует двух вещей.

— Каких, скажите? — вкрадчиво спросил отец Жозеф.

— Во-первых, полного прощения за все, что он до сих пор делал против короля.

— Религия, — гнусливо протянул монах с фальшивой улыбкой, — велит нам принимать заблудших овец, возвращающихся в недра церкви. Я не вижу препятствий к этому

прощению.

— Кроме того, сильно опасаясь мщения своих собратьев, он хочет как можно скорее уехать к себе на родину и просит пятьсот пистолей, которые дадут ему возможность скрыться от преследований.

— Пятьсот пистолей!

— Немного, кажется, в сравнении с тем, что я вам предлагаю и что может принести такую огромную выгоду монсеньору епископу Люсонскому.

— Еще раз говорю вам, что его преосвященство не желает вмешиваться в эти вещи. Монсеньор де Ришелье вовсе не политик; он смиренный, скромный, милосердный священник, которого больше смущают, нежели удовлетворяют, высокие милости короля и королевы-матери, но он так горячо предан королю, что, хотя и не богат — ведь все его состояние уходит на бедных, — никогда не пожалеет денег, если дело идет о разоблачении разных темных замыслов врагов его величества. Его преосвященство в разных случаях показывал большую благосклонность к вам. И теперь, в его отсутствие, я согласен исполнить ваше желание; но берегитесь, монсеньор не такой человек, с которым можно шутить безнаказанно; если эти деньги пойдут на то же, на что уже пошли, то есть на кутежи в трактирах вашего братца, очень красивого господина, надо отдать ему справедливость, но слишком шибко мотающего деньги, вам придется раскаяться, именно вам лично, в неисполнении обещаний.

— О, отец мой, будьте уверены, что только судьба может помешать мне сдержать данное вам слово!

— Очень желал бы, чтоб это было так. Вы предупреждены теперь.

Отец Жозеф снял с шеи висевший на стальной цепочке ключ, открыл сундук, достал мешок с деньгами и подал гостю.

— Вот тысяча пистолей, — сказал он, улыбаясь, — пятьсот вам, а пятьсот на то, что вы знаете. Теперь поступайте и вы так же, но помните, о чем я вас предупреждал; вы можете сильно поплатиться.

— Я не допущу себя до этого, отец мой, — отвечал незнакомец, опуская мешок в карман.

— Когда я получу от вас какое-нибудь известие?

— По всей вероятности, завтра, если мне удастся, отец мой.

— А если нет?

— Тогда через три-четыре дня; но я надеюсь, что мне удастся: я слишком хорошо принял меры.

Монах недоверчиво покачал головой.

— Часто именно те меры и не удаются, которые бывают слишком хорошо приняты, — произнес он. Ну, да что Бог даст! Не забудьте, когда придете еще, всегда спрашивать Лавердюра; это имя незаметнее. Ступайте, дитя мое, и да просветит вас Господь!

Незнакомец поклонился и ушел.

Оставшись один, отец Жозеф улыбнулся своей страшной улыбкой.

— Только женщины умеют затевать интриги, — проговорил он, — этой дело удастся, если я не грубо ошибаюсь; ею ведь руководит страсть. Но что мог ей сделать граф дю Люк де Мовер? Тут кроется какая-нибудь любовная измена… Ба-а! Да что мне до этого! Лишь бы ей удалось!

Капитан с отвращением отошел.

— Уедем, — сказал он, — нам, слава Богу, больше нечего здесь делать.

Через пять минут они с Клер-де-Люнем снова были под арками Королевской площади.

— Ну, что, капитан, довольны ли вы? — спросил, смеясь, tire—laine.

— Я думаю! — отвечал капитан. — Ты дал мне возможность, не раскрывая кошелька, узнать тайну, за которую я не задумался бы заплатить двадцать тысяч ливров!

— Черт возьми!.. Так это очень важная тайна?

— Важнее, нежели ты предполагаешь, приятель. Кстати, не знаешь ли ты адреса нашего друга графа де Сент-Ирема?

— Нет, капитан, но могу узнать, если он вас интересует.

— Не только интересует, Клер-де-Люнь, но я горю желанием с ним подружиться.

— Так не беспокойтесь, адрес будет вам доставлен, капитан.

— Скоро?

— Надеюсь. Что вы осматриваетесь кругом?

— Да хочу знать, куда уехал наш незнакомец.

— И его найдем, капитан, если вам так нужно это.

— Отчего же! Не отпираюсь, что нужно. Клянусь душой, Клер-де-Люнь, ты чудесный товарищ!

— О, капитан, вы мне льстите!

— Да нет же, уверяю тебя, я говорю то, что думаю. Но куда это ты так бежишь?

— Я-то? Обедать; признаюсь, что умираю с голоду. А вы?

— И я тоже. Пойдем вместе, Клер-де-Люнь, и за обедом потолкуем. Хочешь?

— Очень рад, капитан. Куда мы пойдем?

— Parbleu! К Дубль-Эпе. Нигде так хорошо не поешь, как у него.

— А вы любите поесть, капитан?

— Когда придет фантазия. Они посмеялись и ушли.

ГЛАВА IV. В чем состояла легенда таинственного дома

На улице Серизе, в нескольких шагах, от одного великолепного особняка, почти напротив него, стоял дом, очень простой с виду, но выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого его с улицы почти не было видно. Уж много лет тут никто не жил, и дом разрушался, но некому было поправить его.

О нем ходили мрачные легенды. Его называли таинственным домом; жители того квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.

Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, «матери съедали своих детей». К голоду присоединилась еще и чума.

В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.

Как только начался голод, Добантон заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женщин, детей и четверых слуг; затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…

Прошло много времени; заключили мир; граф Бриссак, парижский губернатор, сдал город королю, и жизнь там вошла в свою привычную колею. Только дом Добантона по-прежнему оставался молчаливым и мрачным.

Два года спустя приехали из провинции родственники Добантонов вступить в наследство имуществом. Дом отворили по постановлению парламента в присутствии комиссара и двух приставов.

Страшная картина представилась вошедшим: везде лежали скелеты; кое-как собрав разрозненные кости, из них составили фигуры шестерых взрослых и четверых детей; куда делись остальные четверо, так и не могли допытаться.

Пораженные ужасом наследники велели опять запереть дом, уехали и больше не возвращались.

С этого времени дом прозвали таинственным или заколоченным.

Прошло несколько лет; брошенный дом почти совсем разрушился под влиянием времени, как вдруг месяца за полтора до того дня, с которого начинается наш рассказ, жители квартала с изумлением увидели множество рабочих, собиравшихся поправлять полуразрушенное здание. Его исправили в две недели.

Раз, в восьмом часу вечера, к нему подъехали телеги с мебелью и закрытая коляска; приехавшие вошли в дом, сейчас же заперев его за собой. Незадолго до восхода солнца телеги уехали пустые, а коляска с теми, кто в ней был, не выезжала больше. Значит, они там поселились. «Кто же это решился опять жить в таинственном доме?« — спрашивали друг друга жители квартала, но никак не могли разрешить этот вопрос, так как никто не видал новых жильцов. Однако мы, пользуясь правом романиста, покажем их читателю.

Прошло часа два после того, как капитан Ватан слушал разговор отца Жозефа с незнакомцем.

В одной из комнат таинственного дома, в хорошеньком будуаре, сидела в шезлонге молодая женщина, утопавшая в волнах кружев; лицо ее было бледно, похудело и осунулось от страдания; она смотрела вокруг, не глядя в сущности ни на что, и из глаз ее текли слезы, которых она даже не отирала; на полу валялась книга, видимо выпавшая у нее из рук.

Это была Жанна дю Люк де Мовер.

Бедняжка была очень несчастна; ее, чистую, целомудренную, судьба так неожиданно поразила в самой горячей, истинной любви.

Но Жанна плакала не о своем погибшем счастье, а о том, которого по-прежнему любила, несмотря на его вину.

По временам она взглядывала на хорошенького белокурого мальчика, уснувшего, играя, у нее на коленях, и из груди ее вырывалось почти рыдание.

— О Господи! — говорила она разбитым от горя голосом. — Он может не любить меня, но сына, его Жоржа! О нет! Он вернется, я знаю, я чувствую это!

На роскошных часах пробило половину восьмого. Почти в ту же минуту приподнялась портьера и мэтр Ресту доложил:

— Его преподобие отец Грендорж.

Священник почтительно поклонился графине и по ее приглашению сел возле на табурет.

Пристально посмотрев с минуту на молодую женщину, он раза три покачал головой.

— Вы опять плакали, графиня, — сказал он тоном ласкового упрека, с сердечным участием в голосе.

— Да, — отвечала она, — не стану скрывать от вас, отец мой. Сил нет удерживаться. Я так страдаю! Эти слезы почти облегчают меня.

— Плачьте, графиня, — слезы утешают, но не падайте духом. Помните, что несчастье ваше незаслуженно, и поэтому плачьте не над собой — вы невинны и чисты перед Богом, — а над тем, который несправедливо обвинил вас в минуту заблуждения, но непременно вернется и снова будет у ваших ног, я убежден в этом; он сам станет умолять вас о прощении, в котором вы ему тем более не откажете, что он много виноват перед вами.

— Отец мой, у меня силы подламываются, я чувствую, что умираю.

— Не надо так говорить, дочь моя; будьте мужественны; Господь посылает вам испытание — значит, любит вас. Вы женщина и мать, следовательно, ваша жизнь должна быть полна самоотвержения и покорности; она принадлежит не вам, а вот этому прелестному ангелу, который спит у вас на коленях.

— Знаю, отец мой.

— Так покоритесь воле Божией. Кто знает, может быть, за вас когда-то будет слишком хорошо отомщено!

— Что вы хотите этим сказать, отец мой?

— Ничего, графиня; простите меня за эти слова, я сожалею, что сказал их. Бог свидетель, что я пришел сюда не прибавлять вам страдания, а утешить светлым лучом надежды.

— Что такое?

— По вашему приказанию, графиня, я с самого дня нашего переезда сюда отыскивал женщину, молочную сестру вашей матери, воспитанную в особняке Фаржи.

— И вы наконец нашли ее, мою милую Фаншету?

— Да, мне посчастливилось, графиня; сегодня вечером она зайдет к вам.

— О, скажите, пожалуйста…

— Нет, графиня; я могу каким-нибудь нескромным, грубым словом нечаянно испортить вам удовольствие разговора с ней. Позвольте мне пока ничего вам не говорить.

— Благодарю вас, отец мой, вы добры и понимаете мое сердечное горе. Да, лучше мы поговорим с ней вдвоем; женщины понимают друг друга по одному взгляду, по улыбке. В котором часу она придет?

— В девять, графиня.

— Ах, как мне долго покажется время! Я предчувствую, что она скажет мне многое, чего я еще не знаю.

— Мужайтесь, графиня, думайте о вашем бедном муже, целуйте сына, и время пролетит незаметно.

— Отец мой, а вы видели Диану, мою милую Диану?

— Нет, графиня, — несколько сухо отвечал священник.

— Вы ее не любите, отец мой. Бедное дитя! Она теперь совсем одна! По вашему настоянию я уехала, не сказав ей, куда. Знаете, отец мой, я упрекаю себя за это в душе, она ведь была моим постоянным другом, подругой детства. Бедная, милая Диана, как она теперь должна тревожиться!

— Графиня, мой сан велит мне прощать, а не осуждать. Подождите еще несколько дней, умоляю вас; не старайтесь видеться с этой подругой, о которой вы так сожалеете. Скоро, я надеюсь, объяснится многое. Каждый человек может ошибаться. Если я ошибся, поверьте, я первый сознаюсь в своей вине; но до тех пор, графиня, умоляю вас, предоставьте мне полную свободу действовать, как предоставляли до сих пор. Бог нас видит и судит. Еще только несколько дней…

— Хорошо, отец мой, если вам этого непременно хочется. Но когда эти несколько дней пройдут?..

— Я или докажу вам, что я прав, графиня, или откровенно сознаюсь, что ошибся.

Наступила минута молчания.

— Давно вы были в Мовере? — поинтересовалась графиня.

— Сегодня.

— И… ничего нового? — нерешительно спросила она.

— Ничего, графиня; только бедные слуги в отчаянии, что вы так вдруг уехали от них.

Она вздохнула.

— Разве вы больше не думаете вернуться в Моверский замок?

— Нет, я бы умерла в этом доме, где началось и кончилось мое счастье.

Она встала и, не потревожив тихого сна своего младенца, отнесла и уложила его в прелестную колыбельку.

В это время портьера приподнялась и вошел мажордом.

— Что вы, мэтр Ресту? — ласково осведомилась графиня.

— Графиня, там женщина просит позволения войти к вам.

— Вы ее знаете? Она вам сказала свое имя?

— Имени она не говорила, но я ее знаю; это из ваших мест, она замужем за одним из прежних арендаторов господина графа. Ее зовут Фаншета Грипнар.

— О, пусть войдет, пусть войдет!

Мажордом поклонился и вышел. Священник встал.

— Вы уходите, отец мой? — обратилась к нему графиня.

— Да, графиня, — произнес он, улыбаясь. — Есть обстоятельства, когда третье лицо всегда стесняет.

— Ну, идите, отец мой, — сказала она с легкой улыбкой. — Но вы ведь скоро вернетесь?

— О, конечно, графиня! Разве я не вполне предан вашей семье?

Он поклонился и ушел в одну дверь, а Фаншета вошла в другую.

Хозяйка гостиницы была бледна и, видимо, сильно взволнована. Она неподвижно остановилась посреди комнаты, выжидая, пока уйдет мажордом; как только за ним опустилась тяжелая портьера, она мигом очутилась на коленях перед графиней, осыпая ее поцелуями и заливаясь слезами.

— Фаншета, моя добрая Фаншета! — вскричала Жанна, подняв ее, сжимая в объятиях и плача вместе с ней.

Несколько минут они не могли выговорить ни слова. Но Фаншета была простая женщина, не привыкшая долго давать волю чувству; кроме того, лета и полная борьбы жизнь закалили ее против страдания.

— Как я рада, что снова вижу вас! — воскликнула она еще дрожавшим голосом.

— А я как рада, моя милая Фаншета! Так ты все еще любишь меня?

— Больше, чем когда-нибудь, графиня, потому что вы страдаете!

— Так ты знаешь?..

— Все знаю, дорогая госпожа.

— Зови меня другом, Фаншета; сделайся для меня опять, тем же, чем была тогда, когда я веселым ребенком бегала под [ твоим надзором по лесам Фаржи.

— Графиня!..

— Пожалуйста! Ах, я была тогда счастлива! Все мне улыбалось; я играла и пела и не знала страданья даже по названию. Теперь все изменилось; навсегда миновало счастливое время.

— Не теряйте надежды, графиня.

— Не терять надежды! И ты мне тоже повторяешь это банальное слово, которому нет отголоска в моем сердце. Надежда не существует для несчастных, а если и существует, так только в могиле.

— О, графиня, зачем такие мрачные мысли! Зачем так поддаваться горю?

— Нет, Фаншета, я только хочу убить его в себе. Ты мне напомнила собой слишком скоро пролетевшее время; но оставим эти воспоминания! В продолжение нескольких дней я многое обдумала, спросила свою совесть, ища, не виновата ли я сама отчасти в своем горе, и вижу, что нет! Я совершенно чиста перед мужем, вся моя вина в том, что я слишком его любила, слишком неосторожно поступала, сделав его источником всех моих радостей, всего моего счастья. Но я женщина, Фаншета, я из рода богатырей; горе может согнуть меня на время, но потом я опять поднимусь. Фаншета, я люблю своего мужа и хочу отомстить за себя.

— Отомстить за себя, графиня! О! Что же это вы хотите сделать?

— Да, слушай, что я тебе скажу, Фаншета. Я могу говорить с тобой совершенно откровенно: ты ведь была спутницей моего детства, знаешь все мои хорошие и дурные качества и не станешь никому открывать моего секрета. Я люблю своего мужа, и он меня любит всей душой. Никто лучше меня не знает всех его чудесных достоинств и всех слабостей его характера. Не знаю, почему, да и он сам, пожалуй, не знает, он разбил мое сердце, оскорбил мою любовь, при постороннем человеке бросил мне в лицо обвинение, которое навсегда разбивает счастье женщины. Но как бы то ни было, как ни старается мой муж забыться и доказать себе, что был прав, он любит меня, любит не за красоту и молодость — ему, разумеется, могут встретиться женщины и красивее, и моложе меня, — а потому что хорошо меня понимает и в глубине душ», отдает мне полную справедливость; одним словом, он знает, что я не виновата.

— О да, графиня! Да чтоб убедиться в этом, ему стоит только взглянуть на вас.

— Ну так вот, видишь ли, — продолжала с лихорадочным оживлением Жанна, — он нанес удар моей любви. Пусть он выстрадает все, что я выстрадала; пусть придет к моим ногам вне себя от раскаяния, стыда, отчаяния и любви, пусть, рыдая, умоляет меня о прощении, а я…

— Вы его простите.

— Может быть! — сказала графиня, как-то странно улыбнувшись, помолчала с минуту, потом спросила:

— Ты видела его после того, как он уехал из Мовера?

— Очень часто вижу, графиня. Разве вы не знаете, что он живет у нас в гостинице, на Тиктонской улице?

— А!.. Нет, я этого не знала. Не правда ли, Фаншета, какой он красивый, щеголь, особенно с тех пор как, сбросил с себя застенчивость гугенота, в которой его так упрекали, когда он был под влиянием жены? Он теперь совсем другой стал, живо изменился от внимания придворных красавиц! И я им от души за это благодарна, — прибавила она, стиснув зубы.

— Как! Вы знаете, графиня…

— Конечно, знаю, Фаншета. Мне хорошо известно, что граф дю Люк де Мовер — один из самых блестящих кавалеров при дворе Людовика Тринадцатого; что его любят самые знатные дамы; что одна его улыбка, один его взгляд делают их счастливыми!

— Но как вы все это узнали?

— Так тебе очень хотелось бы знать это, Фаншета? Но это мой секрет, это касается моей мести, милочка; в этом секрете я себе самой даже едва решаюсь сознаться, — произнесла она, слегка сдвинув брови. — Но я рада, что граф живет у тебя в гостинице. Ты ведь предана мне, Фаншета?

— О, графиня! — грустно воскликнула та.

— Прости, я уверена в тебе, но мне хотелось слышать это от тебя самой.

— Я вам предана душой и телом, графиня, ведь ваша покойная мать поручила вас мне!

— Да, моя добрая Фаншета, я виновата! Так если ты мне ; будешь нужна, и скоро, может быть…

— О, в тот день, графиня, я сочту себя очень, очень счастливой!

— Ну, хорошо, я надеюсь на тебя. Слушай же, что я тебе скажу, Фаншета…

В эту минуту в дверь тихонько постучали, потом поднялась портьера и вошел мажордом.

— Умоляю графиню простить меня, что я явился, когда меня не требовали, — проговорил он.

— Что случилось, мэтр Ресту?

— Графиня, там какой-то огромный солдат, прегрубый, требует, чтоб вам о нем доложили.

— Сегодня как будто день приемов, — Жанна улыбнулась. — Вы его не знаете?

— Он, графиня, похож на авантюриста последнего разряда; прегрубый, как я имел честь докладывать, чуть не прибил меня; а между тем я его где-то видел.

— Но ведь он, вероятно, сказал вам свое имя, мэтр Ресту?

— Точно так, графиня; его зовут капитан Ватан.

— Ватан! — с удивлением вскричала Фаншета. — Этот человек здесь?

— Я имел честь доложить графине, — обиженно ответил мажордом.

— Странно! — прошептала мадам Грипнар.

— Что странно, милая Фаншета?

— О, если я не ошибаюсь!.. — промолвила Фаншета, как бы говоря сама с собой, и твердо заключила, обращаясь к неподвижно стоявшему у порога мажордому:

— Пусть капитан Ватан войдет!

— Я жду приказания своей госпожи, — сухо возразил мэтр Ресту, — она одна, насколько я знаю, имеет право приказывать здесь.

Женщины переглянулись с улыбкой.

— Попросите его войти, мэтр Ресту.

Мажордом почтительно поклонился, отворил дверь и доложил:

— Капитан Ватан.

Авантюрист вошел, опершись одной рукой на рукоятку рапиры. Остановившись посреди комнаты, он снял шляпу, почтительно поклонился и ждал, когда с ним заговорят. Знаком велев мажордому выйти, графиня отвечала наклонением головы на поклон капитана.

— Что доставляет мне честь вашего посещения? — осведомилась она.

— Моя глубокая любовь к вам, графиня, — произнес он, поклонившись еще ниже, — искренняя дружба, которую я почувствовал с первого раза, как увидел вас.

Он поднял голову и подкрутил усы. Графиня невольно улыбнулась оригинальному обороту фразы.

— Кто вы такой? — спросила она.

— Вы, вероятно, уже знаете мое имя, графиня, от глупца, который вам обо мне докладывал. Меня зовут капитаном Ватаном; имя забавное, но ведь я не виноват, что мне его дали; да и не в том дело; я пришел сюда сказать вам, что вполне вам предан; этого, я вижу, для вас недостаточно, так вот Фаншета Грипнар, которая, кажется, пользуется полным доверием с вашей стороны, я убежден, не задумается поручиться за меня, как за себя самое. Здравствуйте, дружок мой Фаншета; скажите же, пожалуйста, графине, какого вы обо мне мнения. Не бойтесь за мою скромность — это избавит нас от длинных объяснений, которые всегда заставляют терять золотое время.

— О, капитан, дорогой капитан, как я рада, что вы пришли сюда! — воскликнула Фаншета. — Милая госпожа, вы совершенно можете довериться капитану Ватану. У него чудесное, благородное сердце!

Графиня встала и, подойдя к капитану, продолжавшему неподвижно стоять посреди комнаты, пристально посмотрела на него с минуту.

— Благодарю вас, — с чувством сказала она, протянув ему руку, — и так же искренне принимаю вашу преданность, как вы мне ее предлагаете. Я вас еще не знаю, но какое-то внутреннее чувство влечет меня к вам и говорит, что я могу положиться на вас. Теперь мы союзники, брат и сестра!

Страшная бледность разлилась при этих словах по лицу авантюриста; две слезы задрожали на его ресницах; он низко поклонился, чтоб скрыть волнение, и почтительно поцеловал руку графини. Благодаря железной воле ему удалось подавить чувство и скрыть его в своем сердце.

Он снова сделался хладнокровен, спокоен, насмешлив, как обычно.

— Договор заключен, графиня, — объявил он, — и — Бог свидетель! — уж никак не я его нарушу!

— Садитесь, капитан, — с улыбкой предложила она. — Но, извините за вопрос: скажите, пожалуйста, каким образом вы меня знаете, а я не припомню, чтоб когда-нибудь видела вас?

— По очень простой причине, графиня, — отвечал авантюрист, усаживаясь в кресло. — Я всего раз имел честь вас видеть в Моверском замке и при таких обстоятельствах, к сожалению, что вы не могли обратить на меня внимание. Я близкий друг графа, вашего мужа, и раза два даже спас ему жизнь. У нас с ним все пополам; он не имеет тайн от меня, а я теперь, — с улыбкой прибавил он, — буду иметь от него секреты.

— Как! Вы близкий приятель графа дю Люка, а я не знала этого?

— Потому что мы познакомились всего недели за две до вашей ссоры.

— Ссоры! — горько повторила графиня.

— Другого названия этому я и не допускаю, графиня, — многозначительно произнес авантюрист.

Она вздохнула.

— Позвольте мне одно сказать вам, графиня: вы молоды, хороши собой и вступили в жизнь золотыми дверьми. Безумно было бы жалеть вас, так как во всем случившемся вы первая виновница.

— Каким это образом?

— Вы слишком любили вашего мужа.

— О, это правда! — прошептала она.

— Ну, а теперь я, друг вашего мужа и ваш, главное, пришел прямо сказать вам: мужайтесь, графиня! Вы еще очень молоды, чтоб горе могло иметь для вас то ужасное значение, которое вы ему придаете. Вы слишком прекрасны и, простите за тривиальность выражения, слишком искренне влюблены, чтоб терпеливо переносить нанесенное вам оскорбление. Вы захотите, если не захотели уже, отомстить; я убежден в этом и готов всеми силами помочь. Надеюсь, что мне удастся отстоять ваше дело. Положитесь на меня, графиня, и будьте уверены, что я всегда к вашим услугам, что бы ни пришлось предпринять.

— Все, что вы говорите, капитан, — сказала Жанна, — так замечательно согласно с моими собственными мыслями, что я не знаю, брежу я или наяву вас слышу; кто мог рассказать вам то, в чем я себе самой едва смею сознаться?

— Мое сердце, графиня. Вы меня не знали, но я постоянно следил за вами и люблю вас, как дочь; вот чем я могу вам все это объяснить: я был верным товарищем вашего отца; умирая, он поручил мне заботиться о вашем счастье. Пока вы были счастливы, я должен был оставаться неизвестным вам, но в несчастье мне велено было прийти к вам и сказать, как я говорю теперь. Вы страдаете, обопритесь на мою руку; она сильна и не изменит вам. Вот, графиня, почему до сих пор вы меня не знали, а теперь я к вам являюсь!

— О, мой дорогой отец! — вскричала, залившись слезами, графиня. — И после смерти он охраняет меня! Его отеческая любовь служит мне защитой даже тогда, когда он сам давно в могиле! Благодарю вас, капитан, что вы обо мне вспомнили. Вы пришли ко мне от имени господина де Фаржи, вы его представитель: будьте уверены, что я всегда останусь вам покорной, почтительной дочерью, что бы ни случилось, так как теперь вы для меня почти отец!

— Хорошо, графиня; этого мне от вас и хотелось, — отвечал со сдержанным волнением капитан. — Теперь обращаюсь еще с просьбой: Фаншета вас воспитала; в случае надобности она подтвердит мои слова…

— О да! — горячо вскричала мадам Грипнар. — Да, графиня, капитан говорит вам истинную правду; он действительно любит вас, как отец.

— Ты знала это, моя милая Фаншета, — произнесла графиня тоном ласкового упрека, — и молчала!

— Клятва не позволяла мне говорить, графиня.

— Ну, я на тебя не сержусь. Я так счастлива, капитан, что нахожу в своем горе столь самоотверженную помощь, как ваша! Теперь я чувствую в себе силы и мужество. Что вы еще мне хотели сказать?

— Вот что, графиня: мне непременно нужно иметь право во всякое время явиться к вам и говорить с вами так, чтобы никто не подозревал даже о наших отношениях. Вы понимаете, конечно, графиня, как важно то, о чем я вас прошу? Можете вы устроить это?

Графиня улыбнулась.

— Теперь я докажу вам, капитан, как я вам доверяю. Фаншета, возьми лампу; пойдемте, капитан!

ГЛАВА V. Почему капитан Ватан сознался в душе, что случай — великий распорядитель

Графиня заперла на задвижку обе двери будуара, подошла к огромному портрету графа дю Люка и прижала крошечным пальчиком пружину, скрытую между украшениями рамы. В ту же минуту часть обоев отодвинулась, огромный портрет повернулся, и они очутились у входа в длинный темный коридор. Графиня взяла у Фаншеты лампу.

— Идите за мной, мои союзники, — сказала она, улыбнувшись. — Вы видите, здесь, как во всех крепостях, есть тайные, никому не известные ходы. Я могу выдерживать осаду и уйти, не опасаясь, что меня кто-то остановит.

— Morbleu! — воскликнул капитан. — Клянусь душой, само небо за нас. Это превосходное и надежное средство сообщения.

— Да, — с улыбкой подтвердила графиня, — никто не подозревает о существовании этого подземелья. Оно идет очень далеко и имеет два выхода, один — за заставой города, около Бастилии, а другой — на берегу Сены.

— И вам точно известно, что о существовании подземелья никто больше и не подозревает?

— По крайней мере, я уверена, что о нем знает еще только один человек.

— Гм! — заметил как бы про себя капитан. — А это много

значит.

— Но нам незачем торопиться, — проговорила графиня, снова запирая вход в коридор, — прежде чем мы пойдем посмотреть подземелье, я вам расскажу, как сама о нем узнала. Это стоит послушать.

Поставив лампу на стол, она снова села. Сели и капитан с Фаншетой.

— Я коротко расскажу вам. Когда граф дю Люк уехал от меня, как вы знаете, капитан, жизнь в Мовере сделалась для меня невыносимый; кроме того, мне хотелось всячески быть поближе к нему; с глупой нежностью любви я воображала, что разлука станет мне не так тяжела, когда мы будем дышать с ним одним воздухом; наконец, живя в том же городе, я надеялась лучше все узнать о муже. По моему приказанию мэтр Ресту, мой мажордом, отправился приискать где-нибудь в захолустье Парижа дом, в котором я могла бы жить одна, никому не известная. Через неделю такой дом был найден и куплен за безделицу из-за ходившей о нем какой-то страшной легенды, вследствие которой жители квартала боялись даже проходить мимо него, а хозяева и совсем его бросили много лет тому назад. Но дом был почти совершенно разрушен; приходилось поправить его весь, даже самые стены. Я написала своему архитектору, мэтру Персевалю.

— Мэтру Персевалю?.. — переспросил капитан, как бы что-то припоминая. — Я, кажется, слышал эту фамилию.

— Очень может быть. Это известный архитектор; если б только он не любил так карточную игру, он мог бы составить себе огромное состояние.

— Да, да, — продолжал капитан, — мэтр Персеваль живет на улице…

— Сент-Оноре, — досказала графиня.

— Он самый, — подтвердил капитан. — Только это мне и надо было, — прибавил он мысленно. — Что же дальше, графиня?

— Я переговорила с Персевалем и просила его о главном: чтобы через две недели мне уже можно было переехать в дом, обещая за это прибавку в пятьсот пистолей. Он сейчас же принялся за дело, и оно пошло, как по маслу; однажды архитектор внезапно приезжает ко мне в Мовер. Разбирая часть одной стены, грозившей обвалиться, рабочие неожиданно нашли вход в коридор, который вел в подземелье с двумя выходами, как я вам говорила. Мэтр Персеваль немедленно приостановил работы и приехал ко мне спросить, что делать с этим ходом. Он обошел все подземелье; по его словам, оно было очень давно устроено, в нем нашлись даже побелевшие кости; оно было высоко и довольно просторно; сквозь незаметные трещины туда проникал воздух; вообще, по его словам, оно прекрасно сохранилось. В первую минуту я подумала заложить ход, но потом мне пришло в голову, что может быть, когда-нибудь он мне и пригодится, пожалуй. Я поехала с Персевалем в Париж и, велев кучеру ждать меня на Королевской площади, спустилась с архитектором в подземелье и осмотрела его. Мэтр Персеваль показал мне механизм, посредством которого отворяется ход, и научил отворять и запирать его; я просила, чтоб он провел коридор к моему будуару и закрыл его листом железа в величину портрета мужа, а в украшениях рамы скрыл бы пружину, которую я всегда могла бы без труда приводить в движение; таким образом, если бы и открыли случайно один из ходов, то ко мне все же нельзя было бы попасть без моего ведома. Я просила архитектора сохранить все в глубочайшей тайне и заплатила ему за это пятьдесят тысяч ливров. Мэтр Персеваль дал клятву и для большей безопасности сам приделал железную дверь, обтянул это место стены обоями, повесил портрет и приноровил пружину; это делалось ночью, и я одна помогала архитектору, светя во время работы. Видите, капитан, секрет никому не известен, потому что его знает, кроме меня, только архитектор.

— Так, так, графиня, но еще лучше было бы, если б и он этого не знал. У мэтра Персеваля есть кое-какие маленькие грешки, хотя он очень хороший человек; он играет, например, а я, признаюсь, всегда остерегаюсь пьяниц и игроков; страсть, доведенная до высшей степени, делает в данную минуту самого рассудительного и честного человека безумцем.

— О, неужели вы думаете?..

— Я ничего не думаю, графиня; я только указываю на существующий факт. Но оставим это; сделанного не переменишь; если позволите, пойдемте теперь осмотреть ваше чудесное подземелье, которое почему-то сильно мне полюбилось.

— Пойдемте, капитан; только предупреждаю вас, придется спуститься на шестьдесят три ступени вниз.

— Morbleu! — воскликнул, улыбнувшись, капитан. — Довольно глубоко.

— Благодаря этой глубине только, как мне сказал мэтр Персеваль, его до сих пор не открыли.

— И я то же думаю, — отвечал авантюрист. — Дай Бог, — прибавил он про себя, — чтоб этого вскоре не случилось! Но я буду следить.

Графиня прижала пружину, взяла лампу, и они втроем вошли в коридор.

Он был довольно широк, но немножко сыроват вследствие недавних работ, которые тут производились. После нескольких поворотов начиналась винтовая лестница с железными перилами; ступени были широки, сухи и совершенно хорошо сохранились — все шестьдесят три. Спустившись вниз, они очутились на маленькой площадке, в нескольких шагах от которой было два выхода.

Графиня пошла к правому; они в полном молчании быстро шли по небольшому узкому коридору. Сероватые стены казались одной из циклопических построек; пол был из мелкого, желтого, как золото, песка.

— Мы идем теперь под Целестинским монастырем, — сказала через минуту графиня и, указывая на большой выход влево, пояснила: — Отсюда можно пройти в другую часть подземелья.

— А! Понимаю, — заметил капитан.

Через десять минут они вдруг очутились у большой каменной глыбы.

— Вот мы и пришли! — засмеялся авантюрист. — Переход невелик.

— Не правда ли? — проговорила графиня. — Теперь смотрите.

Она взялась за приделанное к камню медное кольцо и слегка потрясла его. Глыба медленно опустилась под землю.

— Прелюбопытная вещь, ей-Богу! — довольно произнес капитан.

— Выйдите и посмотрите, нет ли кого на берегу, — промолвила графиня.

Авантюрист вышел.

Он очутился на берегу Сены; справа и слева поднимались высокие деревья; перед ним виднелся остров Лувье. Кругом было темно и безлюдно. Капитан осмотрелся и вернулся к графине.

— Никого нет, — сообщил он.

— Хорошо, идите же за мной. Они вышли из подземелья.

Наклонившись, графиня отыскала на одном из деревьев грубо вырезанный почти у самой земли мальтийский крест и показала его капитану; потом разрыла немного землю под деревом и открыла плоский широкий камень, посредине которого был бронзовый гвоздь с круглой головкой. Она потянула его к себе; каменная глыба сейчас же выдвинулась из-под земли, и вход в подземелье герметически закрылся; невозможно было догадаться, что он тут существует.

Затем графиня опять гвоздь.

— Видите, — спросила она.

— Вижу, вижу, графиня; это очень просто.

Она вновь потянула гвоздь к себе, и каменная глыба скрылась под землю. Графиня опустила гвоздь, забросала камень землей и, спокойно войдя в подземелье, потрясла медное кольцо — каменная глыба сейчас же поднялась на свое место.

— Какие чудеса! — прошептала Фаншета.

— Теперь пойдемте к другому выходу, — сказала Жанна.

— Ну, признаюсь, графиня, все это меня сильно заинтриговало! — воскликнул капитан.

— Не правда ли? — отвечала она с улыбкой.

Они отправились обратно той же дорогой, которой пришли, и вскоре достигли прохода, о котором мы говорили раньше.

— Этим ходом мы наверстаем время, — произнесла графиня.

Действительно, через пять минут они были уже во второй части подземелья, а десять минут спустя подошли к выходу, который был устроен так же, как и первый, только механизм находился посреди одного из сараев, которые ставят на полях, чтоб загонять туда дичь.

Капитан хорошенько все рассмотрел, чтоб после не ошибиться, выход запер, и через двадцать минут наши трое героев снова сидели в будуаре графини.

Обход подземелья занял всего час времени. Фаншета отперла задвижки у дверей.

— Графиня, — обратился к ней авантюрист, взглянув на часы, — теперь двадцать минут десятого, а в десять мне непременно надо быть в одном месте; я могу остаться у вас еще только несколько минут; поэтому уговоримся сейчас же, как нам действовать.

— Я жду ваших предложений, капитан; но мне жаль, что вы так скоро от меня уходите.

— Я сегодня первый раз здесь, графиня; последующие мои посещения будут если не интересны, то все же подольше.

— Надеюсь, — отвечала она, ласково улыбаясь.

— Ведь, конечно, графиня, вы ничего не станете предпринимать, не предупредив меня, чтобы я, предоставляя вам полную свободу действий, мог в случае надобности явиться к вам на помощь сам или послать кого-нибудь из надежных людей, которых у меня есть несколько человек под рукой. Я ни о чем вас не расспрашиваю и готов помогать, что бы вы ни задумали, только мне надо иметь возможность следить за вашей личной безопасностью.

— Совершенно ценю вашу скромность, капитан; так всегда поступают порядочные люди; даю вам слово исполнить ваше желание, но обещаю также в важных обстоятельствах — а они, к несчастью, могут очень скоро представиться—обратиться к вашему совету и поступать только по вашему указанию.

— Моя рука и моя голова давно вам принадлежат, графиня; пользуйтесь ими, как угодно.

— Ведь я и говорила, капитан, и опять повторю, — с жаром вскричала Фаншета, взяв его за руку, — что вы мужественный, благородный человек!

— Ну, ну, дружок Фаншета, — добродушно заметил авантюрист, — право, можно подумать, что вы меня не знаете.

— О, знаю, знаю, капитан! И Бог знает, что я вас люблю.

— Да, полноте, Фаншета, черт возьми! Вы начнете говорить глупости.

— Глупости, потому что расскажу графине, чем мы с мужем обязаны вам?

— Ну вот! Так я и знал! Продолжайте, дружок мой, не стесняйтесь, только как кончите, так замолчите!

— У! Гадкий вы, злой! — воскликнула она со слезами на глазах.

— Вот так-то лучше! И вернее, надо признаться; ведь помимо моей преданности вам, графиня, — прибавил он, обращаясь к Жанне, — и моей дружбы к вашему мужу, я не знаю за собой ни одного порядочного качества; право, если бы я встретил самого себя на улице, ни за что бы не поклонился, черт меня возьми! Страшно было бы скомпрометироваться перед честными людьми.

Это было сказано так серьезно, что графиня не выдержала и рассмеялась звонким смехом, от которого отвыкла в последние два месяца.

— Что делать, графиня! Человек не совершенство, и меня надо принимать таким, каков я есть.

— Что я и делаю от души, капитан.

— В таком случае все пойдет хорошо, и как ни трудно наше дело, а я уверен, мы выйдем из него с честью.

— Аминь! — заключила Фаншета.

— Так, дочь моя. Но простите, графиня, время летит, и мне пора уходить. Позвольте только еще одно слово. Когда я понадоблюсь вам, я всегда буду проходить через подземелье и три раза постучу кинжалом в железную дверь; иначе ведь сейчас возбудишь подозрение, а парижане страшно любопытны и любят сплетничать. В случае особенной крайности я никогда не буду приходить раньше девяти часов вечера. Если же вам нужно будет говорить со мной, так дайте мне знать через Фаншету; это никому не покажется подозрительным. Но приходить я буду всегда подземельем. Впрочем, сегодня Фаншета, как видно, не собирается уходить?

— Да, капитан, я думаю переночевать у графини.

— Так, так, милое дитя! В этом сейчас видна доверчивость мэтра Грипнара. Честь имею кланяться, графиня, если вам ничего не угодно поручить мне.

Он встал и почтительно поклонился.

— Капитан, — с чувством сказала Жанна, — вы говорите, что любите меня, как отец, дайте мне вам сказать, что и я постараюсь любить вас, как дочь, а если верить сердцу, так это будет мне совсем не трудно.

— Ах, графиня, этими словами вы положительно осуждаете меня на смерть, заставляя не щадить жизни для вас! Больше я ничего не могу сказать.

Он отвернулся, чтобы скрыть невольно выступившую слезу.

Графиня свистнула в серебряный свисток. Почти вслед за тем портьера поднялась и явился невозмутимый, важный мэтр Ресту.

— До свидания, капитан, — промолвила Жанна, с милой улыбкой протянув ему руку.

— До свидания, графиня, — сдавленным голосом отвечал авантюрист, почтительно целуя ей руку.

— Проводите господина, — распорядилась Жанна. Капитан еще раз поклонился и вышел.

— Все равно! — прошептал он, выйдя на улицу.—Фаншета, кажется, права, я так лучше сближусь со своей дочерью. Бедное, милое, кроткое создание! Она будет счастлива, даю себе в этом клятву!

Он торопливо пошел по улице, опустив глаза и глубоко задумавшись. Сворачивая за угол, он вдруг наткнулся на двух прохожих, шедших ему навстречу.

— Да тише, болван! Что вы, ослепли что ли! — сердито вскричал один из них.

— Болван! — повторил авантюрист. — Это еще что такое, sang Dieu! Вы не знаете, с кем говорите!

— Полноте, мэтр Персеваль, — удерживал товарища другой прохожий. — Ну что за ссоры с человеком, которого вы совсем не знаете, и в такую минуту! Кончим же прежде дело, ведь вот и дом!

— Убирайтесь к черту! — грубо отрезал тот. — Да я и раздумал, меньше чем за сто тысяч ливров я вам ничего не скажу.

— О, это уж слишком! Ведь мы условились!

— Никаких условий нет, когда ничего еще не сделано. Кроме того, у меня еще остается несколько пистолей, я отыграюсь, да и я ведь дал клятву, а клятва священна, черт подери!

При имени Персеваля капитан навострил уши.

— Ого! — тихо проговорил он. — Неужели в самом деле сам Бог за нас! Ну, посмотрим, parbleu! Ничего нельзя знать наперед.

Он стал прислушиваться к разговору, который вскоре сильно заинтересовал его.

— Morbleu! — заключил авантюрист. — Нет, тут действительно сам черт вмешался!

И,Подойдя с этими словами к двум прохожим, уже собиравшимся идти дальше, он загородил им дорогу.

— Э, господа! — воскликнул он. — Это что же значит? Вы уходите, не извинившись за грубость?

— Чего еще нужно этому пьянице? — вне себя крикнул архитектор.

— Сам ты пьяница, скотина! Вынимай шпагу, или я тебе съезжу по физиономии!

С этими словами капитан выхватил шпагу и приготовился драться.

Мэтр Персеваль любил дуэли и был бурлив после выпивки, особенно когда у него в кармане свистело, а в настоящую минуту именно так и было. Он не заставил себя долго ждать. Но другой буржуа принял дело не так горячо. Бросившись между ними с распростертыми руками, он жалобным голосом запричитал:

— Полноте, господа! Ради Бога, перестаньте! Неужели из-за одного слова вы станете резаться посреди улицы!

— Оставьте нас в покое, мэтр Барбошон, черт вас возьми! — злобно закричал архитектор.

— Не деритесь, друг мой! Теперь, по крайней мере, не деритесь! Ведь это можно отложить и до завтра, ночью вы рискуете выколоть себе глаза.

— Полноте! — смеясь, заметил капитан. — Луна отлично светит.

— Может быть, — вскричал мэтр Барбошон, продолжая стоять между противниками с распростертыми руками. — Но уверяю вас, вы должны совершать свои великие подвиги только при солнце!

— Ну, ну, мэтр Барбошон, вы меня ведь не надуете! — посмеиваясь, произнес Персеваль. — Я догадываюсь, почему вы вдруг стали так заботиться обо мне. Вам бы очень хотелось, прежде чем меня убьют, узнать…

— Ну что ж! Я и не отпираюсь. Подумайте, ведь секрет стоит сто тысяч ливров, вы ведь сами сказали. Разве не жалко выпустить из рук такую сумму?

— Ладно, ладно! Убирайтесь, — насмешливо проворчал капитан. — А то…

Он слегка кольнул ему руку.

Этого было достаточно. Мэтр Барбошон отскочил, крича, как зарезанный.

— Бог свидетель, — проговорил он торжественным голосом, дрожавшим немного от страха. — Я почти жизнью жертвовал, чтобы спасти вас! Вы остаетесь глухи. Так деритесь же, жестокие люди, и черт вас возьми!

При таком неожиданном обороте фразы противники громко расхохотались, что, однако, не мешало им скрестить шпаги.

— Судьба ваша решена! — трагически продолжал мэтр Барбошон. — Но, по крайней мере, никто не скажет, что я оставался равнодушным зрителем этого братоубийства! Убивайте же друг друга. Прощайте!..

Он повернулся на каблуках и пустился бежать так, что только пятки засверкали.

Между тем дуэль шла своим порядком. К несчастью архитектора, он был сильно пьян, да и противник его очень искусен.

Капитан сразу увидел свое превосходство и воспользовался им.

Дуэль недолго продолжалась. Вскоре Персеваль почувствовал, как шпага противника по самую рукоятку вошла ему вгрудь.

— Уф! — вздохнул он, и кровь хлынула у него из горла.

Он тяжело рухнул на землю. Авантюрист наклонился посмотреть. Архитектор умер. Удар ловко пришелся и положил его на месте.

— Morbleu! Вот некстати-то подвернулся бедняга! — сказал капитан, обтирая лезвие шпаги и пряча ее в ножны. — Ну, кто бы мне ни помог — Бог или сатана, а помощь очевидна. Теперь я больше не боюсь измены. Все к лучшему!

И он весело пошел дальше, насвистывая какой-то венгерский марш.

ГЛАВА VI. Читатель наконец вновь встречает графа де Сент-Ирема, который, однако, никуда не пропадал

Капитан Ватан не ошибся: в особняк епископа Люсонского вошла действительно Диана де Сент-Ирем, скрывшая на несколько часов под костюм пажа свою чудесную красоту. Выйдя из особняка, молодая женщина легко вспрыгнула на лошадь, подведенную Магомом, и они уехали скорой рысью.

Дни в ноябре коротки; несмотря на еще не позднее время, на улицах уже никого не было; в это время дурные мостовые и плохое освещение заставляли жителей рано прятаться по домам; поздними вечерами жизнь столицы сосредоточивалась исключительно в домах.

Вероятно, боясь какого-нибудь ночного нападения, Магом ехал почти рядом со своей госпожой. Диана задумалась, но думы ее были не грустного свойства, судя по улыбке беспрестанно скользившей по ее губам.

— Магом! — обратилась она наконец к слуге. — Исполнил ты мои поручения?

— Мне не посчастливилось, госпожа; несмотря на все старания, я ничего не мог узнать.

— Так ты не знаешь, кто эта женщина? — спросила она, слегка сдвинув брови.

— Нет, госпожа, — хмуро отвечал он, опустив голову.

— Глупец! — сказала Диана, презрительно пожав плечами.

— Мне, кажется, сам сатана мешает, — продолжал Магом. — Во всем этом есть какое-то колдовство.

— Болван!

— Может быть, госпожа!

— Так ты веришь чему-нибудь подобному?

— Приходится, когда на глазах творятся такие вещи.

— Объясни, пожалуйста, клянусь душой, ты начинаешь сердить меня.

— О, объяснить недолго! Четыре раза я преследовал эту женщину, и четыре раза, когда я протягивал руку, чтобы сорвать с нее красную маску, она вдруг исчезала, как призрак.

— Ну, это пустяки! Ты был пьян или одурел от страха.

— Ни то ни другое, госпожа. Вина, вы знаете, я никакого не пью, а страха никогда не может существовать для человека, который не верит в загробную жизнь и знает, что звезде Альдебаран, управляющей мирами, нет никакого дела до ничтожных атомов, называемых людьми.

— Ну, перестань, пожалуйста, говорить об этих глупостях, помни одно: ты должен во что бы то ни стало отыскать эту женщину и узнать, кто она, слышишь, Магом?

— Слышу, госпожа, — произнес, с сомнением качая головой, Магом. — Но боюсь, что это невозможно.

— Нет невозможного ничего! — гордо заявила Диана.

— Для вас, госпожа, конечно, вы знатны, сильны, молоды, хороши, и все мужчины — рабы ваши.

— Так ты отказываешься повиноваться мне?

— О, нет! Я только не надеюсь добиться того, чего вы хотите.

— Но когда ты встречал эту женщину, была она одна или с кем-нибудь?

— Как будто одна.

— А в ее костюме ты ничего не заметил особенного?

— Ничего, госпожа. Она была так закутана в плащ и укрыта капюшоном, что невозможно было рассмотреть ее одеяние.

— Одним словом, мне суждено ничего не узнать! — воскликнула девушка, презрительно поглядев на цыгана, ехавшего возле нее, смиренно опустив голову.

Они помолчали.

— Госпожа! — тихо окликнул Магом.

— Чего тебе?

— Госпожа, я зато узнал кое-что другое.

— А! — рассеянно отозвалась она. — Что такое?

— Я точно знаю, что за вами следят.

— Ого! За мной? Следят?

— Да, госпожа.

— Но кого же может интересовать то, что я делаю?

— Не знаю, госпожа, но это верно.

— Когда же ты это заметил?

— Сегодня, госпожа, часа два тому назад. Я по вашему приказанию ждал вас с лошадью. Едва вы успели завернуть за угол улицы Де-Пули и пошли по Королевской площади, из-за дерева вышел какой-то господин, закутанный в плащ, с надвинутой на глаза шляпой, и последовал за вами под арки. Я дал подержать лошадей одному из игравших на дороге мальчишек и пошел за незнакомым господином. Через несколько минут я увидел, как он шептался с каким-то другим человеком, но того я хорошо разглядел и не забуду, это был скорее какой-нибудь tire—laine или шалопай с Нового моста, чем господин. Они поговорили и вошли в богатый особняк в двух шагах от того места, где они стояли.

— Ты знаешь, какой это особняк?

— Да, госпожа, я спросил, и мне сказали, что это особняк епископа Люсонского.

— Что! — вскричала, вздрогнув Диана. — Ты больше ничего не узнал, Магом?

— Ничего, госпожа, я боялся, что мальчишка прозевает лошадей, и вернулся взять их у него.

— Ах, глупый! Что за важность — лошади! Я бы новых могла купить, и дело с концом! Ты должен был следить за этими двумя людьми, узнать, кто они.

— Я их после видел в толпе, но они нас не видали, теперь я спокоен, они нас не преследуют.

— Да что из этого? Ведь и мы не можем следить за ними? Ты, пожив в Мовере, совсем потерял ловкость и догадливость.

— Это правда, госпожа. Клянусь исправить все свои оплошности.

— Дай Бог! Будь же вдвое зорче прежнего, наше положение становится затруднительным, малейшая неловкость может погубить нас.

— Будьте спокойны, госпожа.

В это время они подъехали к дому, где жил Жак де Сент-Ирем. Диана спрыгнула с лошади, достала из кармана ключ и, отперев дверь, вошла. В то время всегда так делали, привратников не было. Диана жила на одной лестнице с братом, в кокетливо убранной квартире из трех или четырех комнат; секретная дверь в спальне вела в квартиру Жака. Таким образом они всегда могли видеться, не возбуждая подозрений, и в случае крайней опасности скрыться от врагов.

Знаком велев камеристкам следовать за собой, она вошла в уборную и уже хотела начать переодеваться в женское платье, как за перегородкой послышался легкий шорох. Диана прислушалась и сказала камеристкам, что раздумала.

— Я сначала отдохну немного, можете уйти. Девушки ушли.

Диана вошла в спальню. Там на подушках сидел, небрежно развалившись, ее брат.

— Наконец-то, сестрица! — сказал он, нисколько не удивившись костюму молодой женщины. — Давно ты вернулась?

— Нет, — отвечала она, садясь возле. — Я приехала минут пять тому назад. Ты меня ждал?

— Нет, но рад, что ты вернулась.

— Это отчего?

— Признаюсь, я не люблю, когда ты по вечерам бываешь одна на улице.

— Со мной был Магом.

— Это правда, но, несмотря на его храбрость и желание всегда оградить тебя, ему все-таки не справиться, если нападут двое-трое.

— Что у тебя за мысли!

— Милая Диана, ты такая смелая, что я всегда в душе боюсь за тебя, когда ты уезжаешь.

— Ты шутишь!

— Клянусь душой, и не думаю! Я одну тебя люблю на свете, случись что-нибудь с тобой, право, я, кажется, никогда не утешусь.

— Ну, так успокойся, — произнесла она, засмеявшись. — Видишь, я здорова и невредима! Так у тебя не было другой причины радоваться моему возвращению?

— Нет.

— Тебе не любопытно даже знать, где я была?

— Ведь мы условились, Диана, что я должен предоставлять тебе полную свободу действий?

— Но я все-таки думала, что ты бы не прочь узнать, что меня заставило выехать сегодня в мужском костюме?

— Ах, сестрица, я так привык к твоим причудам, — проговорил он, смеясь, — что всего от тебя ожидаю.

— Даже того, что я привезла тебе тысячу пистолей?

— А?.. Что?.. Что ты это говоришь, милочка?

— Что у меня есть тысяча пистолей.

— Для меня?

— Dame! Конечно, или ты, может быть, откажешься?

— Я откажусь от тысячи пистолей? Разве ты забыла, Диана, что я проиграл вчера все до последнего экю в «Клинке шпаги»?

— Конечно, помню, братец, поэтому-то я и хочу наполнить твой кошелек.

— Ах, Диана, душечка! Неужели же я откажусь? Ты, наверное, отыскала клад. Скажи, где ты взяла столько денег?

— Что тебе за дело, если они перед тобой? — воскликнула Диана, высыпав золото на подушку.

— О, как хороши эти золотые монеты! — вскричал, рассмеявшись, молодой человек. — И это все наше?

— Да, с одним условием.

— Знаю, знаю, всегда ведь при этом есть условие. Какое же?

— Ты, конечно, поверишь, что мне было очень трудно добиться денег, милый Жак?

— Конечно, я уж давно теперь знаю, что добиться денег страшно трудно.

— Так вот, видишь ли, лицо, от которого я получила их, знает тебя… и обвиняет в мотовстве.

— О, какая клевета! Потому что я играю…

— Именно в этом-то и обвиняет тебя этот человек, Жак.

— Но, сестрица, я ведь дворянин! Как же мне отставать от знатных товарищей? Не могу же я держаться между ними, как какой-нибудь tire—laine… Они играют, и я играю. Что тут дурного?

— Я, Жак, и не вижу в этом ничего дурного, и, поверь, не я упрекаю тебя.

— Знаю, это тот, другой?

— Да.

— Что же надо сделать?

— Пусть… — помни, что не я тебе говорю… «Пусть, — сказал мне этот человек, — граф де Сент-Ирем пореже ходит по кабакам и поменьше кутит, его оргии недостойны дворянина, пусть лучше побольше занимается делом, которое на себя взял. Я не хочу, — прибавил он, — так дорого платить человеку, до сих пор не оказавшему мне никакой существенной услуги».

— Он сказал «платить»?

— Да, братец.

— Гм! Резко это слово звучит в ушах дворянина, а я ведь, кажется, один раз не задумался рискнуть жизнью.

— Да, но без всякого результата.

— Ну, хорошо, хорошо, не стану огорчать такого любезного человека, мне довольно двухсот пистолей, возьми остальное. Клянусь, если проиграю и в этот раз, я на всю жизнь покончу с картами!

— На клятву пьяницы и игрока нельзя положиться, братец, — произнесла она, с улыбкой покачав головой.

— Ну, ей-Богу, ты уж слишком требовательна, Диана! Чего же тебе еще нужно? Я ведь даю клятву. Если она окажется невозможной, так и всякий другой ее бы не сдержал.

Девушка звонко расхохоталась.

— Боюсь, что ты неисправим, Жак!

— Да ведь и я боюсь, — подтвердил он, опуская деньги в карман. — Ну, скажи же, однако, что мне конкретно надо делать?

— Видел ты графа дю Люка? — спросила Диана.

— Parbleu! Мы с ним особенно дружны теперь.

— Так ты точно знаешь, что он не признал в тебе своего противника в «Клинке шпаги»?

— Как ты наивна, Диана!

— Я? — повторила она, удивляясь такому замечанию.

— Sang Dieu! Конечно, ты! Хотя я и очень искусно был загримирован, но, признаюсь, немножко беспокоился на этот счет, и, знаешь ли, что придумал? В одно прекрасное утро я отправился в гостиницу «Единорог», где живет граф, и прехладнокровно объявил ему: «Милый граф, я пришел извиниться перед вами». Граф стоял, как ошеломленный. — «Несколько дней тому назад, — продолжал я, — случай заставил меня быть секундантом одного человека, которого ни я, ни вы не знали, вы дрались с ним, и мне таким образом пришлось быть в числе ваших противников». — «Решительно ничего подобного не помню, милый мой де Сент-Ирем, — приветливо отвечал граф, — вы, верно, ошибаетесь». — «Нисколько, вы не помните этого, потому что я был переодет… Дело касалось репутации одной дамы, вы позволите, конечно, умолчать об этом…» — «О!» — воскликнул граф, махнув в знак согласия. — «Так вы не сердитесь на меня?» — «В доказательство вот вам моя рука!» — «Я очень счастлив, милый граф!» — вскричал я, горячо пожав протянутую руку. — С этой минуты, милая сестрица, мы с ним лучшие друзья. Да, этот граф дю Люк делает быстрые успехи, он теперь один из первых между нашими утонченными.

— Ты ловко вывернулся.

— Не правда ли? А между тем одна вещь меня сильно беспокоит. Во время нашего разговора с графом был какой-то капитан — огромный, худой, как скелет, с закрученными усами и физиономией только что освобожденного с петли висельника. Он все время, как я говорил, насмешливо прищуривал один глаз и улыбался исподтишка. Когда я вышел, Он тихонько пошел за мной и на лестнице вдруг сказал, положив мне руку на плечо и дерзко посмотрев мне прямо в глаза: «Хорошо разыграно, граф! Только советую вам больше не начинать того же и быть осторожным». — «Что это значит?» — гордо спросил я его. — «Только то, что я говорю. Не забывайте! Честь имею кланяться!» Он повернулся на каблуках и ушел. Я был сильно озадачен.

— Да! Это серьезно, братец. Что же это был за человек?

— Какой-то капитан Ватан… Презабавное имя… Отлично владеет шпагой и рапирой. Никто не знает, откуда он явился и почему он неразлучный спутник графа. Мы с ним в отличных отношениях, только я ему не доверяю, впрочем, он веселый собеседник, здорово пьет и, кажется, совсем позабыл о том, что между нами было, так как никогда больше на это не намекает.

— Все равно будь осторожен, братец, и следи за ним.

— Я и то ни на минуту не теряю его из виду, когда мы бываем вместе.

— А теперь, Жак, дай мне переодеться поприличнее.

— Напротив, останься, как есть, — быстро удержал он ее. — Мы с тобой вместе отправимся сейчас, мне нужен смышленый, расторопный паж, и лучше тебя я не найду в этом случае.

— Куда же мы пойдем?

— После узнаешь, любопытная.

— А! Так у тебя есть от меня секреты? — улыбнулась Диана.

— Нет, я готовлю тебе сюрприз.

— Ну, хорошо, отдаюсь в твое распоряжение. Граф свистнул. Вошел Лабрюйер.

— Ты и Магом возьмете факелы и мушкеты, вы пойдете с нами.

Слуга поклонился и вышел.

Граф взял длинную рапиру, заткнул за пояс два пистолета и завернулся в плащ.

— Вот, девочка, — сказал он сестре, — возьми кинжал, ведь все может случиться.

— Так это у нас военная экспедиция? — предположила она.

— Может быть, пойдем!

Девушка снова завернулась в плащ, надела шляпу, и они вышли.

ГЛАВА VII. Что называлось partie de plaiser22 во времена короля Людовика XIII

Графу дю Люку некуда было торопиться после того, как они расстались с капитаном, и он пошел бродить по улицам, переглядываясь с хорошенькими женщинами, которые ему улыбались, и гордо проходя мимо мужчин, дававших ему дорогу. Завернув на набережную, он встретился с сидевшими в коляске Бассомпьером, шевалье де Гизом, де Ланжаком и де Лафаром, казалось, очень веселыми.

Увидев дю Люка, Бассомпьер велел кучеру остановиться. Дю Люк подошел.

— Черт возьми! Что вы тут делаете, граф? — спросил Бассомпьер, обменявшись по обычаю того времени напыщенными приветствиями.

— Да гуляю, как видите, барон.

— Но есть же у вас какая-нибудь цель? — поинтересовался шевалье де Гиз.

— Пожалуй, есть. Я иду обедать к Дубль-Эпе.

— Одни? — вскричали все хором.

— Один, а вы?

— Мы — другое дело, — отвечал Бассомпьер. — Послушайте, это правда, что вы совершенно одни?

— Не ждет вас какая-нибудь красавица? — прибавил, смеясь, де Гиз.

— Право, нет.

— Так присоединяйтесь к нам, — предложил Бассомпьер. Остальные повторили просьбу. Граф дю Люк стал было

отнекиваться, но они не дали ему говорить, и он должен был сесть с ними в коляску и ехать.

— Полноте притворяться несчастным, — сказал ему Бассомпьер. — Вы бы должны благодарить случай, который нас столкнул сегодня.

— Я и то благодарю, но не прочь бы узнать, куда мы едем?

— Ей-Богу, и сам не знаю, граф! Представьте себе… впрочем, господин де Гиз лучше вам это расскажет. Расскажите, шевалье!

— Вот в чем дело, граф, — начал шевалье. — Недели две тому назад открылся новый кабачок у Тюильри, о нем столько прокричали, что я полюбопытствовал посмотреть. Отправляюсь. Подают действительно великолепный обед и замечательное вино. За соседним столом сидела компания человек в пять, они шумели и смеялись. Для меня одиночество невыносимо; веселье моих соседей стало наконец раздражать меня, и я попросил их смеяться не так громко. Они рассердились, слово за слово, я обругал их и сказал, что приду сегодня в тот же самый час и вышвырну их за окно. Вот, господа, сюрприз, который я вам готовил. Не правда ли, недурен?

— Конечно, прелестный сюрприз! — весело согласились все.

— Я очень рад, что мы встретили вас, граф, — проговорил шевалье. — Мне не найти лучшего секунданта, одно только вызывает у меня сомнения. Господа де Теминь и де Шеврез, которых я после узнал, принадлежат к протестантской партии, и мне не хотелось бы…

— О, это пустяки, шевалье! — воскликнул граф дю Люк. — Когда дело идет об услуге дворянина дворянину, религия не должна приниматься в расчет. Если угодно, я буду драться с кем-нибудь из этих двух господ.

— Отлично! Благодарю вас, граф.

— Вот позабавимся-то! — заключил Бассомпьер, весело потирая руки.

Они стали говорить о другом, смеялись и рассказывали друг другу разные скандалы. Шутя и болтая таким образом, они приехали часам к пяти вечера в ресторан.

У Тюильри в то время было два сада; один, более обширный, отделялся от Сены набережной, а от дворца — Тюильрийской улицей. Веселая компания въехала в этот сад и остановилась у ресторана. Окна его горели огнями, из дверей неслись веселые песни и смех.

Молодые люди вошли. Шевалье де Гиз подошел к пятерым уже ожидавшим его противникам и раскланялся.

— Вы еще не начинали обедать, господа? — спросил он.

— Мы вас ждали, — отвечал один из них.

— Не запоздал ли я?

— Нет, но мы ждем с нетерпением.

Шум в ресторане сейчас же стих. Все поняли по гордому ироничному тону и манерам говоривших, что дело идет о дуэли, а это было немалым удовольствием.

Граф де Теминь познакомил с шевалье де Гизом тех противников, с которыми последний был еще незнаком, они раскланялись и условились, кому с кем биться.

Шевалье де Гизу предстояло сразиться с де Теминем, дю Люку с де Шеврезом, Бассомпьеру с де Круасси, де Ланжаку с де Лераном, де Лафару с де Сент-Роммом.

— Господа, — сказал Бассомпьер. — Позвольте мне распорядиться всем?

— Сделайте одолжение, — согласились молодые люди.

— Эй, ты! — крикнул Бассомпьер хозяину, робко поглядывавшему на них. — Чтоб был готов отличный ужин и лучшее вино на этом столе! Мы вот с этими господами ужинаем здесь. Есть у тебя удобное место, где бы мы могли обделать одно дело?

— Монсеньор… — начал, заикаясь, хозяин.

Бассомпьер бросил ему полный кошелек золота.

— Я думаю, найдется то, что вы желаете, монсеньор, — заговорил хозяин, с радостной гримасой пряча деньги в карман. — Если вам угодно пойти посмотреть…

— Иди вперед, дуралей, если я останусь доволен, за обед получишь отдельно.

Хозяин поклонился чуть не в землю и объяснил, что у него при доме есть сарай для дров, который в настоящую минуту совершенно пуст. Молодые люди рассмеялись и согласились. Один господин из сидевших неподалеку, назвавший себя графом д'Орвалем, вызвался с несколькими другими дворянами светить во время поединка.

Бассомпьер поблагодарил, и они отправились за хозяином. Факелы были зажжены, и человек сорок вошли в огромный сарай.

— Довольны ли вы, господа? — осведомился хозяин.

— Совершенно, — подтвердил Бассомпьер. — Можешь убираться, мы позовем тебя, когда понадобится.

Хозяин почтительно поклонился и торопливо вышел.

Державшие факелы стали в два ряда по обе стороны, противники разделись до пояса, и поединок начался.

Бассомпьер сразу тяжело ранил де Круасси. Де Леран ранил де Ланжака и стал биться с Бассомпьером по приглашению последнего.

Граф дю Люк удовольствовался тем, что выбил шпагу у де Шевреза, затем они обнялись и поцеловались, предложив друг другу взаимную дружбу.

Шевалье де Гиз проткнул насквозь де Теминя.

— Научите меня такому чудесному удару, — произнес, падая, де Теминь. — И будем друзьями.

Они обменялись рукопожатием, и де Теминь лишился сознания.

Дуэль между Бассомпьером и де Лераном, ранившими друг друга, тоже кончилась, оставались только маркиз де Лафар и де Сент-Ромм. Маркиз, почти мальчик по летам, тонкий, стройный и ловкий, быстро наносил противнику удар за ударом. Барон де Сент-Ромм, напротив, Геркулес по сложению, тяжелый, неповоротливый, никак не мог задеть шпагу молодого человека; царапины, которые он беспрестанно получал, раздражали его и еще больше лишали необходимого при поединке хладнокровия.

— Сдайтесь! — говорила ему беспрестанно обступившая их молодежь.

Де Сент-Ромм продолжал драться и вдруг, неожиданно бросившись на противника, выбил у него из рук шпагу, сбил при этом его с ног и стал коленом на грудь.

— Сдаетесь, мсье де Лафар? — насмешливо спросил он.

— Ну, конечно! — отвечал, расхохотавшись, молодой человек. — Признаю теперь, что вы искуснее меня.

— Мне хотелось посмотреть, как вы владеете шпагой, — сказал де Сент-Ромм. — Я имею честь знать вашего отца и принадлежу к числу самых близких его друзей.

— В таком случае будьте и моим также и скажите моему отцу, что я храбро дрался.

— Непременно.

Раненым перевязали раны и на носилках разнесли их по домам; унесли и тяжело раненного де Круасси. Остальные вернулись в ресторан, где их ожидал уставленный блюдами и винами стол, и стали весело есть и пить.

Было около девяти часов вечера.

В это время всегда особенно много набиралось народу в Тюильрийский кабачок. Наша теплая компания была уже сильно навеселе, граф дю Люк не уступал никому в блестящих, остроумных ответах. Пробило одиннадцать.

Граф дю Люк вздрогнул и провел рукой по лбу.

— Уже одиннадцать! — вскричал он.

— Так что ж! Ведь нам здесь хорошо? — воскликнул де Гиз.

— Но у меня свидание! — нерешительно заметил дю Люк.

— Э, милый друг! У нас у всех тоже свидания.

— Parbleu! — заявили остальные.

— Однако, — сонно произнес де Лафар, — если это любовное свидание, не надо удерживать. Женщины, видите ли… когда они… одним словом, вы меня понимаете!

— Он совсем пьян, — рассмеялся Бассомпьер.

— Нисколько! — возразил, смеясь, маркиз. — Это вино пьяно, а я только под влиянием его.

— Очень рассудительно сказано! — проговорил еще больше него опьяневший де Сент-Ромм. — Но вы не умеете пить, мой юный друг, да у вас два стакана в одной руке, ну, разумеется, один вы и роняете.

— Хороши они оба! — заключил шевалье де Гиз.

— Дело в том, что раны всегда особенно возбуждают жажду, — пояснил Бассомпьер. — Но мы уж не умеем пить, друзья мои, мы стараемся!

— Говорите за себя! — запротестовали остальные.

— Я с себя и начинаю, — продолжал Бассомпьер. — И докажу вам эти слова одним случаем из своей жизни, если хотите.

— Докажите, докажите! Это будет очень интересно,

— Мне было двадцать пять лет, — начал Бассомпьер. — Я командовал швейцарцами. Король Генрих Четвертый поручил мне набрать шесть тысяч человек и отправиться в экспедицию. За полтора месяца это было сделано. В день отъезда после плотного завтрака я стал прощаться с почтенными представителями тринадцати кантонов. Они взяли каждый по стакану с вином и пожелали мне счастливого пути. «Подождите минуту, господа, — отвечал я, — у меня нет стакана чокнуться с вами». Сняв сапог, я велел хозяину ресторана наполнить его вином — туда вошло пятнадцать бутылок, — взял его за шпору, выпил залпом и опрокинул, чтобы показать, что в нем не осталось ни капли. Теперь так не пьют больше! — заключил он, грустно покачав головой.

— Да, — сказал, смеясь, шевалье де Гиз. — Мы пьем в стаканах, это миниатюрнее, но зато чище.

В это время дверь отворилась и вошла дама, закутанная в плащ, голову ее закрывал капюшон, а лицо — красная маска.

Ее сопровождали двое чернокожих в странных костюмах, вооруженных с головы до ног. Проходя мимо пировавших вельмож, она так странно взглянула на графа дю Люка, что он побледнел и машинально встал.

Дама повелительным знаком подозвала хозяина, сейчас же подошедшего к ней, холодно и строго, как статуя, прошла через всю залу, полную народа, и исчезла в соседней комнате.

Хозяин почтительно шел впереди.

ГЛАВА VIII. Как ужинала дама в красной маске и чем кончился ее ужин

Появление этой дамы и ее странных провожатых сильно поразило всех. В комнате все разом смолкло. Только де Ланжак, де Сент-Ромм и де Лафар ничего не видали — они спали в разных положениях. Товарищи же их были настолько навеселе, что все видели в розовом свете.

— Кто бы это была такая? — поинтересовался де Шеврез.

— Знатная, должно быть, — заметил Оливье.

— Знатная иностранка, — с презрительной улыбкой произнес де Гиз.

— Иностранка или здешняя, милый друг, но, во всяком случае, знатная дама, — заключил Бассомпьер. — Авантюристка не сумела бы держать себя с таким царственным величием.

— Странно только, что она пришла одна в такой поздний час в ресторан, — проговорил дю Люк.

— Одна! А негры-то?

— Вы не так меня поняли, любезный де Шеврез, я неясно выразился. Мне уже несколько раз случалось встречать ее на улице в разное время дня и ночи, и при ней бывало гораздо меньше провожатых, первый раз сегодня я вижу ее в сопровождении этих вооруженных негров.

— В самом деле? Во всем этом есть что-то таинственное.

— Спросим хозяина.

Позвали хозяина, но он тоже ничего не мог объяснить. Дама уже третий раз была в его ресторане, но всегда в маске, так что он не знал, молода ли, хороша ли она. Может быть, ему щедро заплатили, чтобы он молчал, а может быть, он и в самом деле ничего не знал.

— Впрочем, господа, — прибавил он с лукавой улыбкой. — Вы легко можете сами расспросить эту даму, если уж вам так хочется, — она будет ужинать вот здесь.

Он указал на соседний стол.

— А! Так мы можем говорить с ней! — воскликнул Бассомпьер.

— Но зачем же вы поставили три прибора? — спросил дю Люк. — Разве эта дама собирается ужинать со своими черными слугами?

— Не думаю, монсеньор, — сказал, смеясь, шевалье де Гиз.

— Да что нам за дело до нее? — заметил де Шеврез. — Она так же вольна, как и мы, делать, что ей хочется. В ее поступках нет ничего дурного.

— Разумеется, интересно только знать, что это за женщина.

В эту минуту в ресторан вошли какие-то двое в плащах и прямо подошли к столу, приготовленному для дамы в красной маске, сбросили плащи и без церемоний сели.

Бассомпьер и его друзья с удивлением переглянулись. Посетители были стройные, высокие, плечистые мушкетеры

Людовика XIII, с длинными рапирами и двумя пистолетами за поясом. Но не это удивило веселую компанию, а то, что оба мушкетера явились в черных бархатных масках.

Было уже поздно.

Из ресторана все ушли; кроме наших семерых вельмож, из которых трое спали, да двоих незнакомцев, никого не оставалось.

— Уберите эти блюда и пустые бутылки, — распорядился Бассомпьер, — и велите подать нам глинтвейна.

Глинтвейн нельзя приготовить меньше чем за полчаса, и Бассомпьер хотел выиграть время.

Незнакомцы между тем придвинули поближе свои шпаги и положили пистолеты на стол, одним словом, приняли все меры предосторожности. Они сидели лицом к двери, так что могли в случае надобности стеречь выход. Но как Бассомпьер и его товарищи, так и мушкетеры, казалось, не обращали друг на друга ни малейшего внимания.

Хозяин велел подать превосходный ужин и лучшие вина; когда все было готово, он отворил дверь соседней комнаты и почтительно поклонился на пороге.

Через минуту вышла дама, опять в сопровождении негров, которые шествовали за ней мерным шагом, с мушкетами на плече, положив руку на эфес рапиры.

Мушкетеры сейчас же встали и почтительно поклонились. Дама отвечала легким наклоном головы.

Один из мушкетеров снял с нее плащ и положил на стул. Четверо вельмож чуть не вскрикнули от восторга. Дама в красной маске была стройна, высока, превосходно сложена, в атласном платье gris perle23, затканном серебром, широкие рукава которого, убранные дорогим кружевом, пристегнуты были тремя крупными бриллиантами. Из-под маленькой серой бархатной шляпки с черным пером рассыпались волнами черные, как вороново крыло, локоны. Маска закрывала почти все лицо, оставляя открытыми только крошечный ротик с алыми губками и ослепительно белыми зубами, и кругленький подбородок с ямкой и с темной родинкой с одной стороны.

Поблагодарив милой улыбкой мушкетера, она села и пригласила сесть своих кавалеров.

Негры стали по обеим сторонам стола, поставили на пол свои мушкеты и опять сделались неподвижны, как статуи.

Дама, наклонившись немного к одному из мушкетеров, довольно громко, так, что любопытные соседи могли их слышать, заговорила с ним на каком-то иностранном языке.

— Что это за язык? — шепнул дю Люк одному из своих товарищей.

— Не немецкий, только и могу сказать, — отвечал Бассомпьер.

— Она говорит по-мавритански, — с замечательной уверенностью сказал де Шеврез.

— Да разве вы знаете мавританский язык? — с удивлением спросили вельможи.

— И не думаю, а в детстве у меня был гувернер, старик аббат, которому не позволяли слишком строго выговаривать мне за шалости, когда я, бывало, в чем-либо провинюсь, а это случалось раз двадцать в день, он начинал бранить меня по-мавритански и бранил досыта. Я ни слова не понимал, но ужасно этого боялся! Язык, на котором говорит эта дама, очень напоминает мне то, что я слышал от моего аббата, и из этого я заключаю, что она говорит по-мавритански.

Звонкий, веселый смех дамы заставил его вдруг замолчать и совершенно оторопеть.

— Ошибаетесь, граф де Шеврез, — произнесла она на чистейшем французском языке, — это не по-мавритански, а по-португальски.

— Ну, это все равно, — заметил, засмеявшись, Бассомпьер. — Португальский язык столько же похож на мавританский, сколько лотарингское наречие на немецкий.

— Вы находите, господин де Бассомпьер? — усомнилась дама.

— Так вы португалка, сударыня? — любезно поинтересовался шевалье де Гиз.

— Может быть, шевалье де Гиз.

— Нет, вы ошибаетесь, господа, — объявил, улыбаясь, граф дю Люк. — Эта дама ангел, спустившийся на землю.

— Или демон, поднявшийся из ада, чтобы погубить вас, граф дю Люк де Мовер, — прибавила незнакомка, иронично сверкнув на него глазами. — Да, господа, я знаю лучше, чем вы предполагаете, и знаю также и ваших друзей, господ де Ланжака, де Лафара и де Сент-Ромма, мертвецки пьяных и спящих на столе.

— Ах, Боже мой, да это колдунья, друзья мои! — вскричал с комическим отчаянием де Шеврез.

— Как жаль, что тут нет его преосвященства епископа Люсонского! — посетовал Бассомпьер. — Он так хорошо умеет заклинать духов!

Незнакомка и ее двое кавалеров громко рассмеялись.

— Колдунья или нет, — вполголоса проговорил дю Люк, — я от души готов пойти для нее в ад!

— Даже еще не видев меня? — насмешливо полюбопытствовала она.

— Особенно не видев вас, честное слово! Она улыбнулась и задумалась.

— Смотрите, Оливье! Осторожнее! — воскликнули молодые люди. — Может быть, под этими душистыми перчатками скрываются острые когти!

Незнакомка рассеянно сняла одну перчатку. У нее была прелестная белая ручка.

— Розовые когти наносят самые тяжелые раны, — насмешливо изрекла она.

— Parbleu! Я все-таки повторяю: кто бы вы ни были, я пойду за вами куда угодно, хоть в ад, по одному вашему знаку.

— Разве вы свободны? — сухо спросила она. — Вы, кажется, забыли, что у вас есть жена, граф Оливье дю Люк де Мовер?

— О! — простонал Оливье, побледнев, как смерть, и, совершенно уничтоженный, опустился на стул.

— Вы правы, де Шеврез, это колдунья! — объявил, смеясь, Бассомпьер.

— Хотите точно узнать это, господин Бассомпьер, так справьтесь у мадам де Куланж.

— Демон! — вскричал Бассомпьер, бледнея. — Я отступаюсь, господа.

— А мне что вы скажете, прелестная сивилла?24 — поинтересовался де Гиз.

— Скажу одно, шевалье: ваши предки были львы, но если вы не остережетесь, так ваша династия выродится в обезьян!

— Morbleu! — вскричал он, приподнявшись. Его удержали.

— Неужели вы станете сердиться на женщину? — сказал граф де Шеврез.

— Господин де Шеврез правду говорит, — насмешливо продолжала незнакомка. — Только мелким людям доставляет удовольствие оскорблять или бить женщин. Не правда ли, шевалье?

— Вы прелестнейший демон, какого я когда-нибудь видел, — отвечал де Шеврез, едва заметно побледнев. — Господа, нам всем досталось понемногу!

— И вы довольны?

— Не совсем, партия неравная.

— Это отчего? — надменно произнесла дама.

— Оттого, что вы знаете, кто мы, а мы вас не знаем.

— Но узнаем! — порывисто добавил де Гиз.

— Берегитесь, шевалье! Это похоже на угрозу, — заявила она, не смущаясь.

— Это и есть угроза! Parbleu! Да неужели же позволить вам, сударыня, приходить в трактир и, замаскированной, оскорблять вельмож знатнейших домов Франции! Вы первая начали с нами разговор и без всякого повода с нашей стороны оскорбили каждого из нас. Это вам даром не пройдет. Ваши кавалеры, если они действительно дворяне, ответят за ваши слова!

— Мы не деремся, милостивый государь, — хладнокровно проговорил один из мушкетеров.

— А! Так что же вы делаете?

— Наша обязанность — убивать тех, кто осмелится оскорбить эту даму, — пояснил другой. — Мы во всеуслышанье заявляем себя ее покорными слугами.

С этими словами они прицелились из пистолетов, а негры из мушкетов.

— Прекрасно! — заключил, посмеиваясь, де Гиз. — Так вы наемные убийцы?

— Как прикажете? — обратился один из мушкетеров к даме в красной маске.

— Подождите! — повелела она, спокойно и небрежно улыбнувшись.

— Sang Dieu! Но это невозможно! — закричал де Гиз. — Как вы думаете, господа?

— Мы будем с вами заодно, — подтвердили Бассомпьер и де Шеврез.

Они стали будить спавших товарищей, крича им, что дело идет о расправе. Те живо вскочили и схватились за шпаги.

— Битва? Браво! Это нам сейчас окончательно прогонит сон.

— Господа, выслушайте наши условия! — решительно произнес шевалье де Гиз, гордо обращаясь к мушкетерам.

— Ваши условия? — спросила с насмешливой улыбкой дама.

— Да, сударыня, мы не убийцы и непременно разделаемся с негодяями, которые вас защищают.

— Какие же это условия? — переспросила она, слегка закусив губы.

— Вы сейчас же снимите маску, сию минуту, понимаете, сударыня? Мы хотим знать, кто вы такая. Затем вы попросите у нас извинения за нанесенные обиды.

— Извинения! Ну, это резко относительно женщины, шевалье! — насмешливо заметила она, искоса взглянув на графа дю Люка.

— Мы даем вам пять минут на размышление, сударыня. Он положил на стол свои часы, осыпанные бриллиантами.

— Благодарю вас за такой долгий срок, милостивый государь. Мне довольно и одной минуты. Теперь вы меня выслушайте.

Граф дю Люк быстро бросился вперед и встал между товарищами.

— Ни слова больше, сударыня! — строго сказал он. — Вы, конечно, очень виноваты перед нами, но не заслуживаете такого строгого наказания, какое назначают вам мои товарищи. Если бы мужчина нанес нам подобное оскорбление, он поплатился бы своей кровью, оскорбление от женщины мы презираем. Если вы, пользуясь своей слабостью и, по всей вероятности, знатностью происхождения, считаете себя вправе говорить каждому что угодно, так мы не забыли того, что нам приказывает честь. Спрячьте шпаги, друзья мои! Хозяин, велите подать нам глинтвейн! Будем пить, и не обращая больше внимания на разгульных женщин, бродящих ночью по улицам и оскорбляющих порядочных людей!

— Милостивый государь! Вы дорого поплатитесь за такую обиду! — крикнула дама, бросившись к графу.

— Полноте, сударыня! Разве я знаю, кто вы такая? — отвечал он, презрительно улыбнувшись и пожав плечами.

— О, берегитесь!

— Чего, сударыня? Я перед вами, извольте, прикажите вашим слугам стрелять по мне!

Незнакомка с отчаянным жестом откинулась назад и закрыла лицо руками.

— Будем пить, господа! — повторил граф, подставляя хозяину стакан.

— Отлично, друг! — одобрили его вельможи. — Вы правду говорите, мы действительно ошибались.

— Да, — заключил шевалье де Гиз. — И приняли распутницу за знатную даму.

— Не говорите о ней больше ни слова, кто бы она ни была — она женщина, не станем этого забывать.

Дама вдруг, как пантера, бросилась опять к дю Люку и, положив ему дрожащую руку на плечо, наклонилась почти ксамому его лицу.

— Я люблю тебя! — прошептала она сдавленным голосом. — Ты единственный мужчина между всеми этими щеголями!

— Как вы скоро меня полюбили, душечка! — насмешливо проговорил он.

— Может быть!.. Теперь ты пошел бы за мной, если бы я тебе велела?

— Отчего же нет! Я ведь дал честное слово.

— Хорошо, я не забуду, ты скоро получишь от меня известие.

— Извольте. За ваше здоровье!

Не успел он сделать двух глотков, как она выхватила у него стакан, выпила до половины и остальное выплеснула влицо его товарищам.

— А вы все — подлецы! — объявила она.

Вельможи бешено вскочили с мест и вырвали из ножен шпаги.

Дама, быстро отступив, схватила серебряный свисток и пронзительно свистнула. Дверь мигом шумно распахнулась, и в комнату вбежали человек пятнадцать в масках и вооруженных с головы до ног; окружив семерых вельмож, они прицелились в них.

— Видите, я не боялась вас, господа! — с колкой иронией произнесла дама. — Прощайте! Веселитесь! А ты, Оливье дю Люк де Мовер, не забывай!

— Sang Dieu! Еще бы, моя прелесть! — вскричал он, рассмеявшись. — Ангел ты или демон, клянусь, я до безумия влюблен в тебя!

Незнакомка отвечала ему только прерывистым смехом, походившим на рыдание, и исчезла в сопровождении своих таинственных защитников.

Вельможи с минуту стояли, как ошеломленные, потом переглянулись, точно очнувшись от страшного кошмара, не говоря ни слова, накинули плащи и вышли.

Но они ничего не увидали. Незнакомка пропала совершенно бесследно.

Едва они успели уйти, как из внутренней двери осторожно вышли Жак де Сент-Ирем с сестрой.

— Ну, что, Диана? Довольна ты сюрпризом? — спросил он, подсмеиваясь.

— О да, братец! — задумчиво отвечала она. — То, что мы сейчас видели и слышали, может, пожалуй, принести нам большую пользу.

— Оттого-то я тебя сюда и привел, сестрица. Теперь, я думаю, можно и домой?

— Пойдем! — сказала она. Они ушли.

ГЛАВА IX. В какое странное место Клер-де-Люнь повел графа дю Люка

Переехав жить в Париж, граф дю Люк, не хотевший расставаться с Грипнарами, нанял у них весь первый этаж; тут была отдельная спальня для капитана, много комнат, потайная лестница во двор, где помещались конюшни, и отдельные выходы от капитана и от Оливье. И тот и другой могли принимать у себя кого хотели, уходить и приходить так, что ни хозяин гостиницы, ни его прислуга ничего бы и не узнали.

Как-то утром через несколько дней после рассказанного в предыдущей главе, когда Оливье, вернувшийся по обыкновению на рассвете, еще крепко спал, дверь вдруг отворилась и вошел капитан Ватан, гремя рапирой. Внезапно разбуженный граф рассердился.

— Есть что-нибудь новое? — спросил он, рассмеявшись вскоре юмористическим замечаниям капитана.

— Да ведь всегда есть что-нибудь новое, мой друг, когда участвуешь в заговоре, — отвечал капитан.

— Тс-с! Говорите тише! — вскричал граф, садясь на постели.

— Да ведь мы одни здесь. Кстати, вы не знаете, что король вернулся из Сен-Жермена?

— Так мне-то что до этого?

— Ну, я вижу, вы не расположены разговаривать, я ухожу.

— Ах, черт возьми! Да дайте немножко опомниться.

— Ладно! Вставайте же.

— Сейчас.

Велев камердинеру Мишелю подать капитану ликеру, граф выпил с ним вместе рюмку и, накинув халат, вышел в уборную одеваться.

— A propos, — заметил Ватан, — одевайтесь так, чтобы выйти из дома.

— Э! Что это значит?

— Ничего, просто совет.

— Но объясните же…

— Ничего не стану объяснять. Одевайтесь скорее. Оставшись один, капитан как-то машинально выпил две

рюмки ликера, потом внимательно осмотрелся и, отодвинув в одном месте драпировку, прижал пружину. Отворилась потайная дверь. Капитан заглянул туда.

— Ты здесь, Клер-де-Люнь? — позвал он шепотом.

— Уже полчаса жду, — отозвался, подходя к нему, tire—laine.

— Мы через пять минут выйдем. Все ли ты так сделал, как я говорил?

— Все, будьте спокойны.

— Ну, так помни же свою роль и утекай! Клер-де-Люнь исчез, а капитан снова стал пить и курить.

Через полчаса вышел граф.

— Ну что? Не долго я заставил вас дожидаться? — обратился он к авантюристу.

— Черт возьми! Я был в слишком приятной компании, чтобы заметить время, — засмеялся капитан.

— Еще по рюмке, капитан?

— Нет, — наставительно произнес Ватан. — Довольно, нам надо поговорить о серьезных вещах. Не позавтракаем ли? Теперь половина десятого.

— Уже вам есть захотелось?

— Мне всегда хочется есть.

— Ну, хорошо, позавтракаем. Здесь?

— Нет, сойдем вниз, там аппетитнее естся. A propos, вы забыли кое-что взять с собой.

— Что такое?

Капитан откинул полы своего плаща. У него за поясом было два пистолета, а у графа их не было.

— А! Так дело-то, значит, серьезно? — заключил Оливье.

— Не то чтобы очень, но может сделаться серьезным. Оливье зарядил два больших пистолета и заткнул их себе за пояс.

Они сошли в общую залу гостиницы. Все столы были заняты. Фаншета приветливо им улыбнулась и указала на свободный стол несколько поодаль от других. В одно время с графом и капитаном из противоположных дверей вошли Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе.

— А! Вот странная встреча! — вскричал с притворным удивлением капитан.

Они поздоровались.

— Вы собираетесь куда-нибудь, господа?

— Нет, завтракать хотим, — возразил капитан. — А вы?

— И мы тоже; кроме того, мне нужно было вам сказать несколько слов, господа.

— Так и прекрасно! — сказал капитан. — Позавтракаем вместе.

Дубль-Эпе поздоровался с матерью и пошел попросить отца накормить их хорошенько.

Мэтр Грипнар сам подал им завтрак.

— Граф, на одно слово! — Клер-де-Люнь, или шевалье де Ларш-Нев, как он придумал себя называть, чтобы не привлекать внимания слишком известным именем Клер-де-Люнь, наклонился к Оливье.

— Сделайте одолжение, — отвечал Оливье.

— Граф, одна особа, которую вы хорошо знаете и которую не нужно называть здесь, желает сообщить вам важное известие.

— Несмотря на мое доверие к вам, — произнес, улыбаясь, Оливье, — я все-таки хотел бы знать, по крайней мере, что это за особа?

— Никак не могу сказать, граф; мне позволено передать вам только, что она послана великим изгнанником с приказаниями, не терпящими отлагательства.

Граф задумался на минуту.

— Хорошо, я приду, — согласился он потом. — Где мне найти эту особу?

— Если позволите, я буду иметь честь проводить вас?

— Ого! Какие предосторожности! — заметил Оливье.

— Необходимые, к несчастью, граф. Тут и вы, и эта особа рискуете жизнью. Я даже не один буду сопровождать вас; с нами пойдут капитан, Дубль-Эпе и еще двое надежных людей, которые ждут на улице.

— Да вы в разбойничий притон, что ли, меня ведете? — рассмеялся граф дю Люк.

— Хуже, граф.

— Вы как думаете, капитан? — обратился к нему Оливье.

— Я думаю, что прогулка после сытного завтрака очень полезна, — проговорил Ватан.

— Так пойдемте! — воскликнул граф. — В котором часу надо быть там?

— В двенадцать, граф, — пояснил Клер-де-Люнь, — а теперь еще только десять.

Они стали весело есть и пить и в половине двенадцатого отправились.

Клер-де-Люнь прошел вперед и обменялся несколькими словами с двумя довольно подозрительными личностями, вооруженными с головы до ног.

— Все в порядке, — сообщил он, вернувшись к графу и его спутникам, — можем идти.

— Что же это у нас за экспедиция? — поинтересовался капитан. — Ты, верно, знаешь, Дубль-Эпе?

— Ей-Богу, ничего не знаю! Сегодня утром Клер-де-Люнь пришел просить меня помочь ему в одной экспедиции, которая, как он говорил, предстояла графу дю Люку. Я оделся и пошел. Вот и все.

Они между тем повернули на улицу Будю-Монд. Граф остановился.

— Послушайте, куда же это мы идем? — спросил он.

— Теперь я могу вам признаться, что мы идем во Двор Чудес; до него остается несколько шагов.

— Но в который? Их ведь много.

— В самый знаменитый и, следовательно, самый опасный.

— Однако туда ведь нелегко пройти!

— Пройдем, граф, если вы позволите мне действовать по своему усмотрению.

— Сделайте одолжение, мой милейший, но предупреждаю вас, что если кто-нибудь из этих мошенников только тронет меня, так я его убью.

— О, со мной ни один вас не тронет, граф!

— Скажите, пожалуйста! Да кто же вы наконец такой? — с удивлением произнес Оливье.

— К сожалению, граф, не могу вам этого сказать. Говорю только одно: кто бы я ни был, я вам всей душой предан.

— Ну, не стану настаивать. Идемте!

Клер-де-Люнь пошел вперед, поговорил с тремя или четырьмя подозрительными личностями и попросил своих спутников проходить за ним скорее.

Они вскоре очутились в одной из отвратительных, грязных ям, которых было так много в Париже при Людовике XIV и которые назывались Дворами Чудес. В один из типичных между ними Клер-де-Люнь и привел графа. Это был глухой переулок, немощеный, изрытый ямами с грязной водой, в которых валялись разлагавшиеся трупы животных. Кое-где стояли покривившиеся, грязные землянки с масляной бумагой вместо оконных стекол и паутиной по всем углам.

Клер-де-Люнь подошел к самому большому и комфортабельному из прелестных домиков, тоже скривившемуся на один бок и сверху донизу покрытому грязью. Тут жило, однако, человек пятьдесят женщин, мужчин и детей.

Весь живший в этой местности люд носил на себе отпечаток нищеты в самом ужасном, отвратительном ее виде. Тут вечно грабили и резали друг друга, хотя тоже признавали Бога. Женщины и девушки каждый день бормотали молитвы перед статуей Бога-Отца, украденной в какой-то церкви. Но эта поломанная, забрызганная грязью статуя не раз уж валялась на земле во время ссор и драк. Много высыпало любопытных посмотреть на спутников Клер-де-Люня, но они не позволяли себе никаких оскорблений по отношению к ним, а, напротив, даже кланялись.

Это было такое место, что его боялась сама полиция; отряды солдат ничего тут не могли сделать и должны были уйти.

Граф и капитан, несмотря на всю свою храбрость, вошли сюда, чуть не дрожа, но Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе шли совершенно спокойно. Они всех здесь знали и пользовались уважением.

— Вот мы и пришли, — объявил Клер-де-Люнь, подходя к дому посредине отвратительной площади. — Я сейчас скажу ожидающей вас особе; если только вы не хотите войти сами?

— Нет, нет! Мы здесь подождем, — отвечал дю Люк. Клер-де-Люнь шепнул что-то одному, шедшему за ними по пятам человеку; тот утвердительно кивнул головой и вошел в гадкую землянку.

По знаку Клер-де-Люня собравшаяся толпа любопытных разбежалась. Во Дворе Чудес, казалось, никого не было, а между тем из каждого окна, из щели каждой двери за ними следили и на них смотрели. Самая тишина Двора таила в себе что-то пугающее. Напрасно успокаивали графа и капитана Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе, наши герои не отходили друг от друга и не отнимали рук от эфесов своих шпаг.

Клер-де-Люнь и его адъютант поговорили шепотом между собой, и Дубль-Эпе пошел к хижине с еловой веткой над дверьми, означавшей, что это трактир.

Как только Дубль-Эпе вошел туда, все грязные посетители мигом выбежали, толкаясь в дверях. Через четверть часа оттуда вышел человек, закутанный в плащ и в надвинутой на глаза шляпе.

Он хотел поклониться графу, но Клер-де-Люнь остановил его.

— Господа, — сказал он, — не забудьте, что мы здесь в разбойничьем притоне; не показывайте вида, что вы друг друга знаете. Вон Дубль-Эпе делает мне знак, что нашел удобное место, где вы могли бы переговорить без свидетелей.

Действительно, Дубль-Эпе звал их в трактир.

— Пока вы будете говорить там втроем с капитаном, — прибавил Клер-де-Люнь, — мы вас покараулим.

— Так пойдемте, если вам угодно, — предложил Оливье незнакомцу.

Тот молча поклонился в знак согласия, и они вошли втроем с Ватаном в душную, засаленную комнату.

Клер-де-Люнь зажег факел и воткнул его в железный обруч, приделанный к стене.

Когда он ушел, незнакомец сбросил плащ и шляпу.

— Здравствуйте, граф! Вы не ожидали, конечно, встретить меня здесь?

— Вы, мсье де Лектур! — с удивлением вскричал граф.

— Сейчас все вам объясню; но, извините, я, кажется, не имею чести знать…

Он взглянул на капитана.

Оливье рекомендовал его как друга, от которого не имеет тайн. Де Лектур сказал, что много слышал о капитане от герцога Делафорса. Капитан отвечал, что ему в сущности все равно до всех партий на свете; что его дело — только наносить или получать удары, а главное, наживать деньги; что он на пять месяцев обязался служить гугенотам и не изменит им, хотя в былое время они его раз чуть было не повесили.

— Так вы, по-моему, сделали удачную ставку, присоединившись теперь к нам, — произнес, смеясь, де Лектур.

— И я думаю так же, — согласился капитан.

— Я вам сейчас все объясню. Вы говорите на каком-нибудь иностранном языке?

— Я говорю на всевозможных европейских языках, — отвечал капитан.

— А я, — сообщил граф, — на испанском, итальянском и английском.

— Так будем говорить по-английски, — продолжал де Лектур. — Я должен передать вам серьезные вещи, господа. Десять дней тому назад был большой совет вождей партии под председательством герцога де Рогана. Король, то есть его министр де Люинь, забывая услуги, оказанные протестантами Франции, все больше и больше притесняет нас, понемногу отнимая привилегии, данные нам Нантским эдиктом. Нас хотят довести до полного возмущения и заставить употребить силу против силы. Пора положить конец этим несправедливостям и напомнить Людовику Тринадцатому, что он своим троном обязан именно гугенотам, которых так теснят!

— Так готовится война? — спросил граф дю Люк.

— Да; но я еще не все вам сказал. У нас много надежных крепостей, особенно, например, Монтобан и Ла-Рошель; много прольется крови, пока их у нас отнимут. Но прежде, нежели окончательно поднять знамя бунта, мы сделаем еще последнюю попытку, и в этом случае рассчитываем на вас, граф, и на вас, капитан.

— Что же надо делать? — поинтересовались оба.

— Я уж два дня в Париже…

— А мы до сих пор ничего не знали?

— Я скрывался; меня преследовала полиция; я бы непременно попал ей в руки, но меня выручил один славный малый, хотя он глава всех парижских Тунеядцев. Это Клер-де-Люнь. Лет двадцать тому назад я спас его от петли за какую-то проделку; он не забыл этого и спрятал меня от моих преследователей во Дворе Чудес, куда ни один дозорный не решится прийти искать кого-нибудь.

— Но кто же этот таинственный Клер-де-Люнь? — полюбопытствовал Оливье.

— Да все тот же шевалье де Ларш-Нев, которого вы знаете, друг мой, — отвечал капитан.

Графа заметно покоробило; но когда Ватан и де Лектур объяснили ему, какой это бескорыстно благодарный и добрый малый, несмотря на все свои недостатки, он примирился с ним в душе.

— И моя голова оценена, как и голова герцога, — продолжал де Лектур, — и хотя не так же дорого, но сумма, которую за нее назначают, все-таки может соблазнить какого-нибудь негодяя. Клер-де-Люнь это знал и тем не менее спас меня.

— О, это меня окончательно с ним мирит! — вскричал Оливье.

— Так возвращаюсь к нашему делу, господа, — проговорил де Лектур. — Совет решил поручить вам одно предприятие, которое могло бы помочь избежать кровопролития и вместе с тем навсегда избавить нас от постыдного ига. Герцог де Роган получил все ваши депеши, граф, и знает, что вы оказали огромные услуги. Вы склонили многих влиятельных дворян нашей партии принять деятельное участие в настоящих событиях, то есть отстаивать интересы своих собратьев.

— Действительно, мне посчастливилось устроить это.

— Как велико число тех, кто готов дать отпор двору?

— Их шестьдесят человек.

— Они готовы действовать всеми средствами?

— Всеми, даже взяться за оружие.

— А на скольких из них можно вполне положиться?

— На всех.

— Ого! Да это значительно облегчает дело. А кроме них, есть у вас под рукой люд помельче… Как бы вам сказать?.. Вроде нашего приятеля Клер-де-Люня, например?

— Есть, только это уж по части капитана Ватана.

— Я набрал довольно порядочное число молодцов, — сказал капитан, поклонившись. — Если у них немножко горяча кровь и легка нравственность, так зато они чужды всяких предрассудков. Я за них, как за себя, ручаюсь.

— Ого! Это отлично. И много у вас этих неоцененных шалопаев, любезный капитан?

— Триста двадцать один человек.

— Прекрасно!

— Надеюсь еще увеличить их число, — скромно добавил капитан. — Париж неисчерпаем в этом отношении.

— Это правда. Так вот в чем дело: Людовик Тринадцатый, как вам известно, страстный охотник. Его любимые места — Сен-Жерменский замок с его громадным лесом и не то домик, не то мельница, которая называется Версалем; это милях в пяти от Парижа. Знаете вы Версаль?

— Нет, — ответил Оливье.

— Я знаю, — произнес капитан. — Это холмистое пустое место.

— Да, и совершенно лишенное воды.

Сказав это, де Лектур подошел к двери и отворил ее, чтобы удостовериться, что никто их не подслушивает.

— Никого нет, — сообщил он, понижая голос. — На короля находят минуты грусти и отвращения ко всему; тогда он уезжает из Сен-Жермена, совершенно бросает двор и целые недели проводит в Версале. Поняли вы меня, господа?

— Совершенно. Надо во время пребывания его в Версале или на пути его туда или обратно…

— Так, так! — поспешно перебил де Лектур.

— А если в одни сети захватить и королеву-мать или коннетабля Люиня? — насмешливо спросил капитан.

— Или даже монсеньора Люсонского, — сказал де Лектур, — было бы очень не худо. Так вы готовы повиноваться, господа?

— Конечно, — с достоинством проговорил граф, — но на одном условии.

— На условии? — переспросил де Лектур, быстро вскинув голову.

— Да, господин де Лектур. Вы теперь же дадите мне слово, что в тот час и день, который я назову, с улицы или из церкви, больной или здоровый, герцог де Роган придет туда, где я его буду ожидать для объяснения по одному делу, которое не относится к политике и касается только лично меня и его. Согласны вы, господин де Лектур, дать это слово за герцога?

На несколько секунд наступило молчание.

— Бедное человечество! — прошептал наконец де Лектур. — Даже и у самых честных, благородных людей на первом плане непременно личный интерес! Извольте, граф дю Люк де Мовер, — обратился он к Оливье, пристально глядя ему в глаза, — я даю вам слово, что герцог де Роган сдержит налагаемые вами на него условия.

— О! Я не налагаю условий, а прошу согласиться на них.

— Да, граф, но просите при таких обстоятельствах, что отказ невозможен.

— Господин де Лектур! — вскричал Оливье, схватившись за шпагу.

— Что же? Вы и меня собираетесь вызвать на дуэль?

— Это правда, я виноват; простите меня; исполняйте свое дело, но, клянусь, мы с вами увидимся!

— Очень буду рад, граф.

— Morbleu! Господа, — вмешался молчавший до тех пор капитан, — теперь не время ссориться и петушиться. Дело серьезное. Покушение на короля и его министров есть оскорбление величества. Мы готовы повиноваться, но чем вы нас при этом гарантируете?

— То есть как это, капитан?

— Я хочу сказать, что мы с графом, вполне доверяя вашим словам, все-таки ничего не станем делать без приказа. Всякий ведь за себя в этом мире; наша обязанность будет опасная, и тот, кто ее налагает на нас, должен нести за это ответственность.

— Извольте, господа, — отвечал де Лектур, снял перчатку, распорол ее пополам и, вынув оттуда сложенную вчетверо бумагу, подал Оливье. — Вот приказ! Теперь жизнь герцога де Рогана полностью у вас в руках, — горько прибавил он.

Граф прочел, подошел к факелу и сжег бумагу.

— Что же это вы делаете, граф? — воскликнул де Лектур.

— Герцог де Роган, — ледяным тоном проговорил Оливье, — дает мне этот приказ, чтобы оградить меня от ответственности, а мой долг — сжечь бумагу, подписанную его именем, чтобы оградить его честь. Дай Бог, чтобы теперь моя не погибла из-за него!

— О, граф! Вы истинный дворянин!

— Вы в этом разве сомневались? — гордо спросил Оливье. В это время на улице раздались крики и затем выстрелы.

В трактир вошел улыбающийся Клер-де-Люнь.

— Господа, — сообщил он, — можете спокойно продолжать разговор. Дозорные и полиция атакуют Двор Чудес; но они слишком боятся его, чтобы ворваться сюда; ведь им по опыту известно, что они уж живые ни за что не выйдут.

— Все это прекрасно, Клер-де-Люнь, но как же мы-то отсюда выйдем? — озабоченно произнес капитан.

— О, не беспокойтесь, капитан! На все будет свое время. Говорите еще хоть целый час.

— Но мы уже кончили, дружище, — сказал де Лектур.

— Так отправимся, господин де Лектур, и будьте уверены, что вас никто не будет преследовать.

Они пошли за ним.

Площадь Двора Чудес буквально кишела народом; весь этот грязный, оборванный люд кричал, жестикулировал и кидал чем попало в полицейских, перья на шляпах которых развевались наверху, над головами, которыми был усеян двор.

В сопровождении Клер-де-Люня, Дубль-Эпе и двух Тунеядцев наши герои быстро свернули в узенький переулок и после' нескольких поворотов подошли к городским стенам; это заняло у них всего несколько минут; страх ведь, говорят, придает крылья.

У городского вала Клер-де-Люнь остановился и прижал пружину. Дверь отворилась, и они очутились в подземном ходе, вероятно давно забытом. Их ждали семь оседланных лошадей, которых стерег какой-то нищий.

— Эльзас! — шепнул ему Клер-де-Люнь.

— Богемия! — отозвался он.

— Едем, господа! — объявил Клер-де-Люнь. — Вся надежда теперь на быстроту ног наших лошадей.

Через пять минут они неслись во весь опор к Сен-Лазарской заставе.

А за ними во Дворе Чудес все еще раздавалась ружейная пальба.

ГЛАВА X. Где доказывается, что не все свиданья одинаковы

Минут двадцать они неслись сломя голову. Наконец Клер-де-Люнь сдержал свою лошадь и спросил капитана, куда же это они едут. Капитан и сам не знал.

— Господа, — сказал он, — приостановимся немного и решим, по крайней мере, стоит ли нам так торопиться?

— По-моему, не стоит, — отвечал дю Люк, — а вы как думаете, мсье де Лектур?

— Я думаю иначе, — возразил де Лектур. — Я тороплюсь к нашим друзьям дать им отчет в том, что я сделал. Поэтому позвольте мне проститься с вами здесь. Что ты возьмешь с меня за твою лошадь, Клер-де-Люнь?

— Я ее не продам вам, сударь, а променяю, пожалуй, на вашу. Будьте спокойны: она надежная. Кроме того, откровенно вам скажу, дорога до Сен-Лазарской заставы будет для вас не совсем безопасна, так я отправлю с вами двоих проводников. Ваша лошадь будет ждать вас на некотором расстоянии за заставой; там уж вы поедете один.

Де Лектур поблагодарил Клер-де-Люня, и вельможи расстались, повторив еще раз друг другу обоюдные условия.

— Куда же мы теперь? — спросил графа капитан Ватан.

— По-моему, окончим день каким-нибудь развлечением, так как на сегодня, по-видимому, наши дела окончены, — предложил Оливье.

Остальная компания согласилась, и они отправились в маленькую деревеньку, за Сен-Клу и Севром, где, по указанию капитана, в одном трактире подавали особенно вкусное вино.

Проехав Севр, они остановили на минуту лошадей.

— Вон этот трактир, о котором я вам говорил, — показал, потирая руки, капитан, — он на вершине горы перед нами.

Стали взбираться по ее крутому, скалистому склону. Лошади совсем выдохлись, добравшись до вершины.

В нескольких шагах, у самой дороги, стоял чистенький, белый домик с зелеными ставнями. У ворот было несколько телег; лошади ели овес из мешков; из окон слышались веселые восклицания извозчиков, остановившихся по дороге в Париж или из Парижа. Безграмотная вывеска объявляла, что в трактире Рассвет» и конный, и пеший могут получить все, что им нужно.

Всадники остановились и были радушно встречены толстым, веселым хозяином, мэтром Гогелю, и его гарсонами.

Извозчики в это время садились в свои телеги, собираясь ехать дальше.

Капитан, войдя с товарищами в опрятную залу, подозвал хозяина и заказал ему обед, прося поторопиться. Через час все было готово. Капитан между тем условился, чтобы Оливье назывался графом де Сен-Клером, Дубль-Эпе — маркизом де Ла Бланш-Ландом, а Клер-де-Люнь — шевалье дю Пон де Ларшем.

Обед им подали в комнате самого хозяина.

— Что же это значит? — полюбопытствовал капитан.

— Я не хотел, — объяснил хозяин, — чтобы такие хорошие господа сидели рядом с неучами, которые у меня беспрестанно бывают.

Его поблагодарили за внимание и в награду попросили отобедать вместе. Обед был отличный.

— У вас, должно быть, хорошо идут дела, — произнес с видимым равнодушием капитан.

— Не могу жаловаться, господа; но прежде было лучше. Мой отец устроил это заведение лет пятнадцать тому назад, и во время смут после того, как покойный Генрих Четвертый уехал из столицы, дела отца шли отлично. Теперь я живу главным образом посещениями придворных; если бы не они, мне пришлось бы запереть лавочку.

— Как! У вас бывают придворные? — удивился капитан. — Да ведь король, кажется, когда не живет в Париже, всегда уезжает в Сен-Жермен?

— Нет, — возразил, улыбаясь, трактирщик, — он иногда ездит и в Версаль.

— Parbleu! Любезный хозяин, я провинциал и не знаю, что делается в столице; скажите мне, пожалуйста, что это такое Версаль?

— Версаль, господин барон, — это старый, полуразрушенный дом, в который съезжаются для охот; король Людовик Тринадцатый особенно любит его.

— Вот как! А я и не знал. А далеко это отсюда?

— Да меньше двух миль.

— Скажите, пожалуйста!

— Но какая же вам выгода от того, что Версаль недалеко? — спросил Клер-де-Люнь.

— А вот видите ли: в Версале места немного; там едва размещаются человек восемь, остающихся при короле, а приезжает с ним всегда человек сорок.

— А! Понимаю. Так остальные обращаются к вам?

— Точно так, господин шевалье.

— Ну, так это успокаивает меня на ваш счет, хозяин.

— Очень вам благодарен, господин барон.

— Право, вы мне кажетесь таким славным человеком. Пью за ваше здоровье.

— И за ваше, господа! Кроме того, — продолжал он, — и охота часто бывает в этой стороне; ну, понимаете, придворные завтракают в лесу…

— Завтракают в лесу?

— Точно так, господин маркиз. Потом на обратном пути, проезжая у Трех Дорог, король посылает ко мне за вином для своих вельмож.

— Но эти случаи редки, конечно, хозяин?

— Очень редки, монсеньор. Зимой еще туда-сюда, а уж летом совсем плохо!

— Разве летом король не ездит в Версаль? — поинтересовался, улыбаясь, граф.

— Почти никогда, господин граф. Ведь его привлекает сюда охота.

— А здесь много дичи?

— О, множество! Вот и сегодня я был так счастлив! У меня останавливался граф де Шеврез. Вы его, верно, знаете, господин барон?

— В лицо нет, а слышал о нем много хорошего.

— Да, сударь, прекрасный вельможа. Он закусывал здесь, выпил стакан вина и сказал мне, что его величество собирается беспрестанно приезжать в Версаль на охоту.

— А! — хладнокровно заметил Клер-де-Люнь, — но его величество может передумать.

— Нет, господин шевалье, это невозможно. Вот подлинные слова графа де Шевреза: «Мэтр Гогелю, я долго не могу у вас оставаться; меня послали вперед приготовить все к приезду его величества; через пять дней король будет здесь».

— Ого! Ну, в таком случае сомнение невозможно, мэтр Гогелю. А долго король пробудет в Версале?

— Недели две, я думаю. Готовят большую охоту. Господин де Шеврез уже снял у меня комнату для себя и пятерых товарищей и заплатил за месяц вперед.

— Все это несомненные доказательства, мэтр Гогелю. Они выпили еще раз за его здоровье, и затем капитан Ватан совершенно забыл о его существовании. Он все из него выжал, что хотел. Около пяти часов они встали из-за стола, заплатили хозяину десять луидоров и умчались в Париж.

Без четверти семь они уже были в городе. За заставой они разъехались: Дубль-Эпе и Клер-де-Люнь поехали прямо, по берегу Сены, а капитан с графом повернули налево, сказав Дубль-Эпе, что вечером сойдутся у него.

— Что вы думаете о сегодняшнем дне, граф? — спросил капитан, когда они пришли к себе в «Единорог».

— О, мы не теряли времени даром! Узнали все, что нам было нужно, — отвечал Оливье.

— Теперь, — сказал капитан, — пойду посмотрю, что делают шалопаи, которых я навербовал; затем пройду в «Клинок шпаги» узнать, нет ли чего нового. До часу вы меня

застанете там, а после я буду ждать вас у Дубль-Эпе. А вы что намерены делать?

— Я немножко устал; останусь дома; но, во всяком случае, мы вечером увидимся.

— Так до свиданья, граф.

Капитан ушел, а граф велел Мишелю дать себе халат и сел к камину с тем, чтобы просидеть вечер дома.

Мишель подал ему на серебряном подносе письмо, обвязанное черным локоном.

— Кто это принес? — осведомился Оливье.

— Не знаю, граф.

— Как не знаешь? Да ведь не само же оно пришло!

— Вот что было, граф: позвонили, я пошел отворить; за дверью никого не было, только на замке висело это письмо на нитке.

— Странно! Ступай, Мишель; я позову тебя, когда будет надобно.

Граф прошелся раза два по комнате, не решаясь вскрыть письмо, потом остановился и сердито топнул ногой:

— Да неужели же я вечно буду без характера, без воли? Проклятая нерешительность!

Он машинально скомкал письмо в руке. Локон развернулся, и письмо открылось.

— Судьба! — произнес он. — Ну, пожалуй! Прочтем! Вот что там было написано:

«Я пойду за тобой по первому твоему зову», — сказали вы, когда мы последний раз виделись в Тюильрийском кабачке.

Я зову вас. Приходите!

Сегодня, в восемь часов вечера, на углу улиц Арбр-сек и Сент-Оноре будут ждать носилки.

Садитесь и завяжите себе глаза платком, который вам подаст мужчина; вы дадите при этом слово не снимать его, пока вам не скажут.

Красная маска

Придете?

— Конечно! — громко воскликнул он. — Конечно, приду, красавица! Но приму меры предосторожности. В наше время измена скрывается под всевозможными масками. Ну, как видно, не все свидания похожи одно на другое! Уж половина восьмого! Я только-только успею.

Заткнув за пояс два пистолета и взяв шпагу, он завернулся в плащ и вышел! прошептав:

— Красавица, может быть, не одна? Ну да увидим!

ГЛАВА XI. Каким образом можно заставить женщину сделать то, чего она желает

Теперь вернемся к де Лектуру, уехавшему из Двора Чудес в сопровождении двух Тунеядцев. Он не слишком боялся преследования, зная, как в то время полиция была плоха в Париже. Уж издали виднелись высокие стены Сен-Лазарского аббатства; через четверть часа де Лектур въехал в деревню и остановился у гостиницы «Золотой герб». Какой-то сержант караулил лошадей. Увидев де Лектура, он подбежал подержать его лошадь.

— А! Это ты, Ла Прери! — произнес де Лектур. — Что нового?

— Может быть, и найдется что-нибудь, господин барон, потому что меня сюда прислал один из моих начальников.

— Ты мне об этом расскажешь. Фруадево здесь?

— С час уж приехал и привел вашу лошадь, господин барон. Поблагодарив своих провожатых и дав им несколько луидоров, де Лектур отпустил их, а сам вошел в гостиницу.

Фруадево, знавший вкусы своего господина, уже приготовил ему глинтвейн, и он сел за стол, велев подать еще меру водки и рюмку. Приказание было исполнено.

— Теперь мы с тобой поговорим, Ла Прери! — объявил де Лектур. — Выпей-ка сначала.

— Слушаю, господин барон. Водка ведь молоко для солдат!

— Кто тебя прислал сюда?

— Господин герцог, и приказал передать вам письмо. Ла Прери подал большой конверт.

Де Лектур понял, что герцог де Роган прислал сержанта не для одной передачи депеши; он мог прислать ее и с кем-нибудь другим; но Ла Прери был известен своей верностью герцогу, у которого одно время долго был на службе; следовательно ему вероятно дано было какое-нибудь секретное поручение.

Ла Прери имел обыкновение говорить очень запутанными фразами, и без помощи водки от него ничего никогда нельзя было допытаться.

Де Лектур хорошо это знал и приготовил необходимое угощенье. После нескольких рюмок и запутанной болтовни Ла Прери сказал наконец, что герцог велел передать господину барону следующее:

— Для одного дела, о котором мне незачем тебе говорить, — привел Ла Прери подлинные слова герцога, — по всей вероятности, для некоторого похищения, я секретно послал человек пятьдесят надежных молодцов, отчаянных головорезов, в Рюэль и Сен-Клу, деревни на берегу Сены, недалеко от Парижа. Никто не знает, что они там; они ходят переодетые и живут все порознь, чтобы не возбуждать подозрений, но знают, что должны соединиться под начальством господина де Лектура, когда он сочтет удобным начать действия. Увидев тебя, Ла Прери, с господином де Лектуром, они поодиночке выйдут из домов и молча пойдут за вами. Я полагаюсь, — прибавил господин герцог, — не только на твою храбрость и преданность, но и на аккуратное, покорное, а главное, решительное и быстрое исполнение приказаний господина де Лектура.

— Все? — спросил де Лектур.

— Все, господин барон.

— Ну, так и я тебя еще раз попрошу о том же, о чем тебе говорил герцог. И, пожалуйста, Ла Прери, оставь уж на это время твою неразлучную собеседницу бутылку. Я должен тебе сказать, что если дело, на которое мы идем, не удастся по твоей вине, так тебе придется поплатиться жизнью.

— О, в таком случае будьте спокойны, господин барон!

— Ну, идем же.

Ла Прери допил все-таки остатки водки, и через пять минут они отправились в путь. Через три четверти часа после дю Люка и его спутников они переехали Сену в том же самом месте.

У графа Сюлли, верного министра короля Генриха IV, был великолепный замок недалеко от Сен-Клу. Тут он жил, оплакивая своего государя и друга.

Де Лектур, приехав в Сен-Клу, направился деревней и полями по узкой тропинке вдоль парка Сюлли. Приблизившись к маленькому домику вроде сторожки, возле которого были ворота из такой плотной решетки, что в парк не удалось бы заглянуть никакому любопытному глазу, де Лектур постучал эфесом шпаги.

Ворота отворились, и барон с сержантом и слугой въехали во двор; ворота опять сейчас же затворились.

Встретивший приезжих пожилой человек почтительно поклонился де Лектуру, сняв шляпу.

— Как вы скоро мне отворили, мэтр Ла Раме, — сказал де Лектур, — не заставил ли я себя дожидаться?

— Нет, господин барон, с тех пор как дочь господина, герцогиня де Роган, изволит жить здесь, нам велено особенно зорко следить за всем; везде расставлены караулы. Вас давно увидели, узнали и дали знать о вашем приезде. Теперь такое время, господин барон.

— Это правда, Ла Раме. Так герцогиня здесь?

— Точно так; если угодно, я провожу вас, господин барон.

— Пожалуйста, друг мой. А герцог Сюлли у себя?

— Нет, господин барон, господин уже несколько дней в своем именье Росни.

Говоря таким образом, де Лектур сошел с лошади и последовал за мэтром Ла Раме по аллее вековых деревьев.

Марии де Бетюн, герцогине де Роган, было в это время немногим более тридцати лет, но на вид казалось едва двадцать пять. Красота ее была в это время в полном своем блеске и имела в себе что-то странное, оригинальное. Высокая, стройная, гибкая, она очаровывала каждого; сквозь прозрачную белую кожу видно было, как переливалась кровь; волосы были того прекрасного белокурого цвета, которым обычно любуются у Тициановых мадонн; блеск ее голубых глаз не всякий мог выдержать; при этом нежный звучный голос, величественная осанка и прелестные манеры придавали ей вид настоящей королевы.

Современная хроника приписывала ей разные довольно скабрезные похождения.

Одним словом, Мария де Бетюн была такая женщина, розовых ноготков которой можно было столько же бояться, сколько и страстных взглядов.

Когда стали преследовать ее мужа, она уехала жить к отцу, и там гордо и твердо становилась лицом к лицу с врагами, которых сдерживала и почти пугала ее самоуверенная манера.

Когда ей доложили о де Лектуре, она читала какую-то записочку; поспешно засунув ее за корсаж и внимательно оглянувшись кругом, она велела просить гостя.

Де Лектур был почти членом их семьи. Ни герцог, ни сама герцогиня, может быть, не имели от него тайн.

Он почтительно поклонился ей, поцеловал руку и сел в нескольких шагах от ее кресла.

— Я очень рада видеть вас, милый де Лектур; уже давно я не имею известий от герцога, и это меня сильно беспокоит. Он нарочно послал вас ко мне?

— Нет, герцогиня. Господин де Роган дал мне одно весьма щекотливое поручение к одному из вельмож нашей партии. Я исполнил все и возвращался к герцогу, в Монтобан, как вдруг в гостиницу, где я остановился, в двух милях отсюда, приехал нарочный с письмом, которое герцог поручил передать вам немедленно. Герцог просил сказать вам также, что ему очень грустно так долго быть в разлуке с вами.

Де Лектур подал письмо, обвязанное зеленой шелковинкой.

— Благодарю вас, де Лектур. Скажите герцогу, что и мне без него здесь очень скучно, но чтобы он не беспокоился: несмотря ни на что, я сумею оградить себя, сдержать наших врагов и разрушить их козни. Что бы ни задумывал господин де Люинь, уверьте герцога, что у нас при дворе есть еще несколько верных друзей и вскоре, может быть, ожидаемая гроза бесследно рассеется.

— Герцог давно знает, что может вполне положиться на вас, — отвечал де Лектур, — что вы во всех отношениях героиня.

— Милый де Лектур, вы гадкий льстец, — сказала с очаровательной улыбкой герцогиня.

— И самый преданный ваш слуга, прибавьте.

— Нет, мой друг, — возразила она, ласково протянув ему руку, — вы наш дорогой брат и самый неизменный друг.

— Кто бы не согласился с радостью умереть, чтобы только услышать такие добрые слова, сказанные таким нежным голосом и таким прелестным ротиком! — воскликнул де Лектур, целуя ей руку.

— Молчите, или я серьезно рассержусь, — с улыбкой произнесла герцогиня.

— Извольте; повинуюсь вашему приказанию.

— А я пока прочту письмо герцога.

Герцогиня стала читать. Вскоре чтение, по-видимому, до того заинтересовало ее, что она перечитала письмо раза два и глубоко задумалась, забыв даже о присутствии де Лектура. Очнувшись, она провела рукой по лбу.

— Я, кажется, позабыла о вас, мой друг, — проговорила она. — Герцог пишет мне такие странные вещи, что я не знаю, что и думать; мне надо видеть его самого, чтобы убедиться, что я не ошибаюсь.

— Разве это так трудно? — спросил де Лектур, лукаво улыбнувшись.

— А! Вы разве что-нибудь знаете? — поинтересовалась она, нервно вздрогнув.

— Вы простили бы мне, если бы я знал?

— Нет; вы гадкий; вы сделались сообщником моего мужа, и я не хочу больше ни в чем доверяться вам.

— Ну, на это что я могу ответить?

— Ничего! Ваш ответ уж и так слишком хорошо можно угадать. Послушайте, однако, де Лектур, — промолвила она, как-то особенно, пристально поглядев на него и наклонившись к нему, — шутки в сторону, поговорим серьезно!

— Да разве мы не серьезно говорили?

— О, какой вы несносный!

— Смотрите, Мария, моя милая сестрица! Я чувствую, вижу… простите… что вы сейчас скажете мне страшную несообразность!

— У! Гадкий! Я вас терпеть не могу!

— Parbleu! Я это давно знаю.

— Ну, скажите же, отчего герцог поручает мне это дело?

— Верно, у него есть на то свои основания.

— Но что же это за человек?

— Ну вот! Так я и знал!

— Ничего больше не скажу.

— Бедное, милое дитя! Вы слишком женщина, мой дружок, чтобы остановиться на половине такой прекрасной дороги.

— О!

— Ну, полноте же! Я не хочу приводить вас в отчаяние. Это славный мужчина; дамы его боготворят, и, клянусь вам, он того заслуживает…

— Не хочу больше вас слушать; я наконец страшно рассержусь на вас.

— Да за что? Я ведь передаю вам то, что мне поручил ваш муж, что вам необходимо знать, чтобы исполнить его поручение.

— Но это же отвратительно! Я не понимаю, что думает, герцог, заставляя меня исполнить подобную вещь, — сказала она обиженным тоном.

— Герцогиня, позвольте вам заметить, что вы неправы и преувеличиваете. Граф дю Люк де Мовер честный человек, знатного рода, в родстве с лучшими фамилиями королевства. Его можно принимать, не унижая себя. Впрочем, — прибавил он со слегка насмешливой улыбкой, — это один из известнейших наших волокит, и ни одна дама, насколько я зная, не скомпрометировала себя тем, что приняла его даже наедине.

— Послушайте, де Лектур, убирайтесь! Этим словом вы все испортили. Ничего больше не хочу слышать. Я решительно не сделаю того, о чем просит герцог.

Де Лектур встал.

— Куда вы? — вскричала она.

— Dame! Ухожу.

— Как!.. Сейчас?

— Конечно; ведь вы гоните меня.

— Послушайте, вы серьезно говорите? Неужели вы не останетесь хоть на день?

— Ни на одну минуту! Меня там ждут.

— Ах, да, правда! Ну, не удерживаю.

— Итак?..

— Вы скажете герцогу, что…

— Что вы исполните его желание! Э, parbleu! Ведь я знаю его обыкновение жертвовать вами!

Он поцеловал ей руку и, смеясь, быстро пошел к двери.

— Но… — начала она.

— Да, да, будьте спокойны, милая сестра; я скажу герцогу, что вам это очень неприятно, но что вы наконец уступили очевидности, и он может рассчитывать на вас. Прощайте, прощайте!

Де Лектур мигом исчез за дверью.

Герцогиня с минуту посмотрела ему вслед, повела плечами, как-то особенно улыбнулась и искоса взглянула в зеркало, в котором отражалась ее прелестная фигура.

— Он правду говорит, — прошептала она, засмеявшись, — я горю нетерпением исполнить то, чего герцог от меня требует.

Герцогиня свистнула в хорошенький золотой свисток.

— Попросите графиню дю Люк, — приказала она вошедшей камеристке.

ГЛАВА XII. В которой читатель присутствует при разговоре двух прелестных розовых демонов

Графиня дю Люк и Мария де Бетюн воспитывались вместе и хотя после замужества жили далеко друг от друга — герцогиня в Пуатье, а графиня в Мо-вере, но поддерживали до некоторой степени свои дружеские отношения. Когда вследствие беспрестанных ссор с двором герцогу де Рогану пришлось вести скитальческую жизнь и часто скрываться, он счел за лучшее поместить жену, которую боготворил, у ее отца, герцога Сюлли, в Париже: тут никто не посмел бы ее тронуть, во-первых, а во-вторых, он сохранял таким образом при дворе и почти в совете министров верного, умного сообщника, который стал бы предупреждать его обо всех кознях врагов. По странному стечению обстоятельств в это самое время размолвка с мужем сделала Жанну совершенно свободной. Она могла жить где хотела, и первой ее мыслью по приезде в Париж, на улицу Серизе, было отыскать подругу. Обе были очень рады снова увидеться, но не решались сразу отнестись друг к другу с полной откровенностью. Особенно мадам дю Люк была так сдержанна, что поражала герцогиню. Ее это заинтриговало, подстрекнуло ее любопытство ипробудило в ней желание непременно по-прежнему заглянуть в душу подруги. В тот день, когда мы видим Жанну у герцогини, она приехала к ней в третий раз, предупредив письмом о своем приезде.

Заметим мимоходом, что хотя герцогиня часто слышала о графе дю Люке, но никогда не видела его в лицо.

Дамы расцеловались, и герцогиня, усадив Жанну у камина, заперла дверь, чтобы им никто не помешал.

— Теперь я в твоем распоряжении, моя прелесть, — сказала она с улыбкой, — мы можем говорить, не стесняясь. Ты ведь останешься у меня сегодня?

— Милая Мари, ты так радостно и так мило меня встречаешь, что я бы с удовольствием осталась у тебя как можно дольше.

— Кто же тебе мешает?

— Да ведь ты знаешь, я живу на краю города, приехала на лошади с моим мажордомом и, правду сказать, боюсь в темноте ехать с ним одним домой; мэтр Ресту хоть и очень храбрый человек, но никогда не отличался неустрашимостью какого-нибудь Роланда или Рено.

— Ни даже Амадиса Галльского, не правда ли, милая? — произнесла с хитрой улыбкой герцогиня.

— Нет, злая. Впрочем, ему уже около пятидесяти, а это ведь безопасный возраст.

— Ну, я смотрю на это иначе. Лета, по-моему, ничего не значат; я сужу по лицу. Так с чего же мы начнем?

— Сначала поговорим; я приехала именно для этого; и поговорим совершенно откровенно, если позволишь, милая Мари.

— О, Жанна! Наконец-то ты решилась отбросить свою сдержанность!

— Ах, милая, мне обстоятельства не позволяли держаться иначе!

— А теперь они разве переменились?

— Нет, но теперь мне нужны твой совет и твоя помощь.

— Заранее обещаю тебе исполнить все. Что же случилось?

— Милая Мари, мое положение невыносимо; я хочу во что бы то ни стало выйти из него.

— Как! Разве твой муж…

— Мой муж два месяца тому назад оставил меня, обвинил в обмане, осыпав оскорблениями и дав честное слово, что никогда не простит обиды, которую я ему будто бы нанесла.

— О Боже мой! Как же ты мне об этом до сих пор ни слова не говорила?

— Я не решалась. Я невинна, Мари, клянусь тебе, не только делом невинна, но даже мыслью.

— О, я верю тебе!

— Несмотря на все это, я люблю мужа так же страстно, как в первые дни замужества; но я хочу защитить и свою честь. Я хочу отомстить ему!

— Понимаю тебя и непременно помогу, Жанна.

— Ты должна помочь, Мари, потому что ты всему причиной.

— Я? — с удивлением спросила герцогиня.

— Да, ты. О, не тревожься, милая! Ты сделала это невольно. Вот в чем дело: мой муж уехал раз в Париж в десятом часу вечера; вдруг является какой-то человек, просит принять его, говоря, что имеет важные депеши к графу дю Люку, и называет себя бароном де Сераком. Теперь я знаю, что так всегда называет себя твой муж, когда путешествует и хочет сохранить инкогнито, но тогда не знала, к несчастью. Хотя у меня правило никого не принимать к себе во время отсутствия мужа, но тут, сама не знаю, отчего я приняла барона де Серака; кроме того, муж хотел вернуться вечером, и я боялась, что он будет недоволен, если я не приму человека, называвшего себя его знакомым. Барон передал мне через слугу письмо, написанное твоей рукой; ты писала, что он один из самых хороших твоих друзей. Барон провел у нас два дня и уехал с каким-то господином де Лектуром, который за ним приехал.

— Да, да, — сказала герцогиня, — де Лектур его молочный брат и неизменный друг. Ах, Боже мой! Бедная моя Жанна!

— Муж, — продолжала Жанна, — пробыв в Париже гораздо дольше, чем предполагал, вернулся, когда барон уже уехал. Я рассказала ему все и затем позабыла всю эту историю. Прошло несколько дней. Граф опять уехал в Париж. Вдруг в замок во весь опор приезжает какой-то солдат в мундире швейцарского полка. Это был барон де Серак. Его преследовали, голова его была оценена. Я его спрятала. Через два дня является граф — бледный, растерянный; он резко, даже грубо обошелся со мной и сделал страшную сцену, которой я до сих пор не могу понять. В деревню наехали солдаты; им велено было обыскать хижины и замки, чтобы схватить герцога де Рогана. По указанию мужа я перевела его в секретную комнату; потом граф впустил солдат и дал им осмотреть замок. Когда они уехали, он отворил секретную комнату и остолбенел, увидев твоего мужа. Ему удалось сдержать свое волнение, и он показал герцогу только холодность; герцога, конечно, это очень удивило. Распорядившись, чтобы он мог безопасно уехать, граф подошел ко мне, грозно на меня посмотрел и, толкнув меня так, что я чуть не упала, сказал: — «Прощайте; этот человек ваш любовник; не старайтесь обмануть меня; у меня есть доказательства; мы больше никогда не увидимся!» Он уехал и не возвращался.

Жанна откинулась на спинку кресла и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Не меньше ее огорченная и встревоженная герцогиня старалась утешить ее.

— О, моя бедная Жанна! — вскричала она, лаская ее. — Да что же это граф… Да ведь это чистое безумие!.. Да он не любит тебя, значит?

— Любит, Мари, но по-своему, так, как любят эгоисты — для себя одного. О Боже мой! — воскликнула она почти со злостью. — Да из чего же созданы мужчины, которых ставят выше нас, что они не умеют отличить истинной любви от лживой?

— Милая Жанна, — произнесла иронично, почти цинично улыбнувшись, герцогиня, — вся вина честных женщин в том, что они слишком откровенно показывают мужьям свою любовь. Надо мучить их, как мучают продажные женщины, тогда они будут у ног своих жен. Им досадно, зачем мы целомудренны; им хотелось бы убить в нас стыдливость, и, так как это не удается, они идут вымаливать грубых наслаждений у разных презренных женщин. С тобой, моя добрая Жанна, случилось то же, что случается с тысячами других честных женщин.

— О, Мари! Как это можно!

— Да, да, милочка. Что делать? Правду тяжело слышать. Покорись, бедное дитя, или гордо подними голову и, опираясь на свою любовь, на свое звание матери и честной женщины, заставь себя бороться тем же оружием, с помощью которого у тебя отняли мужа.

Жанна дю Люк подняла голову, несколько минуте каким-то странным выражением смотрела на подругу и отрывисто, точно не договаривая слова, сказала, стиснув зубы:

— Я это тоже поняла и уже начала делать, как ты говоришь.

— И хорошо, моя Жанна! Тогда тебе все удастся. Поверь, честные женщины, когда захотят, сумеют так кокетничать и так действовать на самолюбие мужчин, как не сумеет ни одна, самая красивая, самая неглупая из продажных женщин.

— Ты ведь поможешь мне, Мари?

— Клянусь, Жанна! Теперь и я тебе скажу, что и я тоже начала действовать.

— Как так?

— После узнаешь. Сначала условимся хорошенько; мы ведь образуем с тобой наступательный и оборонительный союз, да, моя милочка?

— Да, дорогая Мари!

— Ну, бедный граф дю Люк теперь погиб безвозвратно! Против него две женщины!

— Я хочу, чтобы он за несколько часов вытерпел все, что заставил меня вытерпеть в течение этих двух месяцев.

— Рассмотрим дело, Жанна. Поступок твоего мужа до того ненатурален, что тут непременно должна быть замешана женщина. Какая это женщина? Подозреваешь ты кого-нибудь?

Жанна отвечала, что нет, и рассказала только сцену в «Клинке шпаги», где граф дал пощечину и дрался на дуэли за то, что ее назвали при нем любовницей барона де Серака, и убил того, кто это сказал.

— Ну, этот человек, очевидно, был подкуплен, чтобы оклеветать тебя. Но кто его подкупил? Ведь он, вероятно, не знал, что барон де Серак и герцог де Роган — одно лицо. Принимала ты кого-нибудь в отсутствие мужа?

— Никого.

— Наказывала ты прислуге не рассказывать о присутствии в твоем доме постороннего человека?

— Незачем было. Да и люди у нас все надежные, горячие протестанты; никогда я не замечала, чтобы они рассказывали на стороне о том, что делается в замке.

Герцогиня задумалась.

— Трудно будет разыскать, но мы разыщем того или ту, кого нам надо, а пожалуй, и обоих вместе.

— Я не понимаю тебя, Мари.

— А между тем это так ясно: никто не знал о присутствии барона де Серака в замке, кроме тех, кто в нем жил. Оскорбивший твоего мужа в ресторане был, как казалось, дворянин. На женщину даром не возводят клевету и так же нарочно не оскорбляют совершенно незнакомого человека. Следовательно, этому господину было заплачено. Люди твои не имели возможности сговориться с ним; да им это было и невыгодно: разрыв между тобой и графом разорял их. Ты одна жила с мужем в Мовере? Не жил с вами кто-нибудь из его приятелей или из твоих подруг?

— О да! С нами жила одна моя подруга.

— А!

— Но ты ее знаешь; это Диана де Сент-Ирем, бедная девушка, сирота, знатного семейства; она вместе с нами воспитывалась. Ей некуда было деваться после нашего выхода из монастыря, и я, выйдя замуж, взяла ее к себе. С тех пор мы не расставались; она всегда казалась такой привязанной, а главное, преданной. Да ты наверняка ее помнишь?

— Диану де Сент-Ирем — высокую брюнетку с надменным лицом и резкой манерой говорить?

— Ну, да!

— Помню, помню! Куда же она девалась после твоего разрыва с мужем?

— Она в Париже, кажется.

— Да разве ты точно не знаешь?

— Нет; представь себе, на другой день после этого ее брат…

— А! Так у нее есть брат? Отлично! Как его зовут?

— Граф Жак де Сент-Ирем.

— Слыхала. Он пользуется весьма печальной репутацией… Это человек очень двусмысленного поведения. Так что же ты о нем заговорила?

— Не знаю, он потребовал, чтоб Диана вернулась жить к нему.

— Скажите, пожалуйста! Дурного примера от тебя, верно, побоялся. Ах, милая Жанна, какое ты прелестное, наивное дитя!

— Да что такое?

— Parbleu! Красивая, конечно, эта девушка?

— Да, очень красива.

— Час от часу не легче. И ты воображаешь, что эта красавица без гроша в кармане, облагодетельствованная тобой, обязанная тебе жизнью в богатстве и почете, не твой смертельный враг?

Графиня серьезно задумалась.

— Как странно, милая Мари! Я то же самое слышала и еще от одного человека. У меня явилось подозрение, и мне захотелось разъяснить его; но что я ни делала, ничего не могла открыть.

— Будь спокойна, Жанна, вдвоем мы все узнаем. Если ты увидишься с этой девушкой, будь с ней совершенно по-прежнему.

— Хорошо, Мари; если она осмелится прийти ко мне, я не покажу ей вида.

— Как славно! — вскричала, смеясь, герцогиня. — Герцогу де Рогану точно какой-нибудь домовой подсказал, что надо делать.

— А что такое?

— Да, видишь ли, тебе пришлось подождать меня сегодня в гостиной потому, что у меня был де Лектур, приехавший с порученьем от него. Он просит позволить представить мне графа дю Люка де Мовера и узнать, как он относится к моему мужу, так как герцог заметил последний раз в разговоре с графом, что в его словах и манере есть что-то натянутое, принужденное; мужа это сильно беспокоит. А? Как ты это находишь, милая Жанна?

— Просто необыкновенно.

— Это прелестно, тем более что муж дает мне карт-бланш в этом случае.

— Что же ты сделаешь, сумасшедшая?

— Неужели ты сомневаешься, Жанна? — сказала с комично серьезной миной герцогиня. — Конечно, я пожертвую собой ради своей партии и своей подруги. Недаром де Люинь называет меня настоящим генералом протестантов, а мужа — моим адъютантом. Мы дадим битву, милая Жанна!

— Да, — отвечала, расхохотавшись, графиня. Они смеясь бросились друг другу в объятия.

— Так мы открываем боевые действия, — произнесла графиня, когда утих взрыв веселья. — Так как это осада, надо устроить апроши и заручиться сторонниками. Апроши25 готовы, генерал, а сторонник один, по крайней мере, уже есть.

— Вот как! Кто же это?

— Огромный, худой, как скелет; кожа у него, как пергамент; как на него ни смотри, всегда видишь только его профиль с огромным носом и бесконечными усами. Он участвовал во всех битвах Европы и за каждое необдуманное слово нанизывает на свою длиннейшую рапиру людей, как жаворонков.

— О Господи, да где ты отыскала такое пугало?

— Я не отыскивала, он сам пришел.

Жанна рассказала, как объяснил ей капитан свое участие дружбой с ее отцом, и как не раз спасал жизнь ее мужу.

— Это слишком хорошо, милочка, чтоб могло быть правдой; смотри, будь осторожна!

— О, тут нечего бояться! Одна из моих вассалок, выросшая у нас в доме, ручается мне за него и рассказывала о нем очень трогательные вещи. Он уже после того, как мы с ним увиделись, избавил меня от одной личности, которая сильно могла повредить мне нескромным словом.

— Так это настоящий герой?

— Да, почти. Он предан мне, как будто бы я была его дочерью; признаюсь, и я его люблю.

— Как его фамилия?

— Капитан Ватан.

— Странная фамилия! Ну, да все равно, да здравствует капитан Ватан!

Через десять минут Жанна простилась с подругой и уехала, несмотря на ее уговоры остаться посидеть. Был уже четвертый час.

ГЛАВА XIII. Где граф дю Люк, думая затравить лань, напал на след волчихи

Мы уже говорили, что графу дю Люку было назначено прийти в восемь часов на угол улиц Арбр-сек и Сент-Оноре. Без двадцати минут восемь он вышел из гостиницы «Единорог» и ровно в восемь был на назначенном месте. Ночь стояла темная, безлунная; моросил дождик; на улице было скользко, холодно, сыро. Граф осмотрелся вокруг. На углу улицы Арбр-сек стояли носилки. Граф подошел. Носилки были открыты. Он сел. В ту же минуту приблизился какой-то человек и завязал ему глаза мокрым платком. Затем носилки закрылись, и его довольно скоро понесли по улицам.

Только граф, к своей сильной досаде, никак не мог определить, в какую сторону его понесли, так как носильщики сначала раза три повернулись на одном месте.

— Черт возьми! Мошенники знают свое дело, — прошептал он, полусмеясь-полусердясь. — Ну, да все равно, это презабавно; мне нельзя жаловаться.

Рассуждая таким образом сам с собой, он заглушал тревожное чувство, в котором не хотел себе сознаться.

Носилки по дороге несколько раз останавливались, наконец граф почувствовал, что его внесли по лестнице в комнату. Тут кто-то взял его за руку, помог ему выйти из носилок и повел его. Затем этот кто-то оставил его руку и тихонько удалился.

— Снимите повязку, — прозвучал нежный голос. Граф развязал платок и окинул глазами комнату. Это была небольшая гостиная с потолком в виде купола, меблированная по последней моде.

— Клетка недурна, — подумал Оливье, — надеюсь, скоро явится и птичка, и на сей раз можно будет разглядеть ее.

Но граф дю Люк ошибся. Подняв голову, он увидел величественную даму в красной маске, как видел ее первый раз в ресторане. Она была в том же самом платье.

— Хорошо! — произнесла она по-испански, слегка дрожавшим от волнения голосом. — Вы настоящий дворянин, граф: не задумавшись, явились по первому моему зову.

— Вы разве в этом сомневались? — спросил он, предложив ей руку и усадив ее на груду подушек.

— Может быть, — отвечала она, ласково улыбнувшись, — но вижу теперь, что ошибалась.

— Позволите предложить мне вам один вопрос? — обратился к ней граф.

— Я собираюсь позволить вам многое, — заверила она, смеясь.

— Parbleu! И я собираюсь всем воспользоваться, — проговорил граф тем же тоном.

— Ну, чего же вы прежде всего хотите, граф?

— Чтобы вы говорили на нашем языке.

— На нашем языке?

— Да, я француз.

— Но я-то иностранка и плохо говорю по-французски.

— О, полноте!

— Вот что: говорите вы по-французски, а я буду отвечать вам по-испански. Согласны?

— Должен вам повиноваться.

— Ну, сегодня вы, я вижу, будете не так суровы со мной, как в первый раз.

— Сегодня обстоятельства совсем иные.

— Как знать! Может быть, сегодня я еще больше ваш враг, чем тогда.

— Победа вам легко достанется, — обещал он, — я сдаюсь и у ваших ног прошу пощады.

Он опустился перед ней на колени и покрывал поцелуями ее руки.

Незнакомка слабо сопротивлялась.

— Граф, да вы с ума сошли, — остановила его она, — вы уж слишком торопитесь! Кто вам сказал, что я вас люблю?

— Вы сами. Да и я люблю вас, этого для меня довольно.

— Скоро же полюбили, — насмешливо заметила она.

— Истинная страсть всегда быстро приходит.

— Да, как удар грома, — продолжала с насмешкой дама. — О, любезный рыцарь, какое это мне позволяет составить плохое мнение о вашем постоянстве!

— Потому что я говорю, что люблю вас?

— Именно. Разве вы никогда еще не любили?

— Что ж до этого? Для вас моя жизнь началась с настоящей минуты; прошлое для вас не должно существовать.

— А если я к прошлому-то и ревную?

— Ревнуете? Вы — молодая, прекрасная?

— Но вы еще меня не видали.

— Я догадываюсь. У вас не могло бы быть такого нежного голоса, таких шелковистых волос, такой атласной кожи, если бы вы не были молоды и хороши.

— Смотрите, не ошибитесь, граф.

— Докажите, что я не ошибся: снимите эту маску, она мешает.

— Ну, нет. Как только вы увидите мое лицо, ваша страсть разлетится в прах.

— Вы мило шутите. Но зачем вам так таиться от меня и даже не говорить своего имени?

— У меня языческое имя, прекрасный Эндимион; меня зовут Фебея.

— Любовь всегда ставит алтари только языческим божествам. Снимите маску, умоляю вас, моя прекрасная Диана!

— Я вам сказала — Фебея.

— Фебея на небе, а мы еще на земле.

— Ну, не стану с вами спорить; я слишком уверена, что потерплю поражение. А очень вы любили эту Диану, о которой вы говорите? Верно, и теперь любите?

— Я не знаю, на что вы намекаете.

— О, вы много одерживаете побед, граф Оливье дю Люк де Мовер! Ухаживаете по очереди то за блондинкой, то за брюнеткой; как осторожный поклонник, вы тихонько живете, запершись в своем замке, где сумели соединить вокруг себя самые разнообразные, хорошенькие цветки.

— Ну вот! Опять вы принимаете на себя роль сивиллы, забывая, что вы женщина, любимая и предпочитаемая всем другим.

— Да, в настоящую минуту. А завтра? А вчера?

— Вчера уже прошло, а завтра, может быть, никогда и не будет существовать; будем же пользоваться настоящей минутой. Я люблю вас, моя прекрасная Фебея, и умоляю, снимите маску!

— Граф, наш праотец Адам был выгнан из рая за любопытство. Смотрите, чтоб и с вами того же не случилось!

— Да, но Адам был тогда не на первом любовном свидании.

— А! — сказала она, рассмеявшись. — Так вы ждете, чтоб я откусила яблока и подала вам?

— Вы угадали; это яблоко покажется мне тогда вдвое вкуснее.

— Дайте руку, граф, и если мы не съедим этого яблока, так я вам предложу, по крайней мере, другие за ужином.

Она как-то особенно свистнула в золотой свисток, слегка оперлась на локоть графа и, подойдя к стене, прижала пружину. Отворилась потайная дверь, и они очутились в великолепно освещенной комнате.

— Вот и райские двери, — произнес, улыбнувшись, граф.

— Или адские, — возразила она.

— Все равно, я бы хотел за ними остаться.

— Прежде войдите.

Они вошли, и дверь за ними заперлась.

Это была роскошная, нарядная спальня, драпированная дорогой материей с серебряными и золотыми разводами, с софой из груды подушек, богатым, пушистым ковром и столиком у постели, сделанным в виде раковины, на перламутровом дне которой стояла ночная лампочка. Кровать резного дуба стояла на возвышении; легкий газ покрывал фиолетовый шелковый полог, спускавшийся из-под балдахина и перехваченный посредине золотыми аграфами. В глубине алькова видна была большая картина бледной царицы ночи, увидевшей в лесу спящего Эндимиона. Туалет, полускрытый кроватью, уставлен был множеством хрустальных флаконов, распространявших нежный аромат.

Перед софой стоял стол, накрытый на два прибора, и на нем холодный ужин и лучшие испанские вина. Канделябр в семь рожков с розовыми свечами один мог бы осветить всю комнату.

Оливье подвел незнакомку к софе.

— Снимите же шляпу и плащ, граф, — предложила она, садясь с улыбкой. — Можете также снять и вашу рапиру и пистолеты. Я не в том смысле буду жестока к вам, как вы предполагаете.

Граф замялся; ему вообще было немножко неловко с этой странной женщиной.

— Мадам… — начал он.

— О, не оправдывайтесь, граф! Я на вас не сержусь за это, — она засмеялась. — По-моему, храброму мужчине даже идет быть всегда с оружием в руках; это доказывает, что вы всегда одинаково готовы идти на любовное свидание и в битву. Ну, оставайтесь, пожалуй, при своем арсенале и садитесь сюда, рядом со мной. Или вам, может быть, больше нравится сидеть через стол от меня?

— Вы очаровательная женщина, — отвечал он, поцеловав ей руку и садясь возле.

— Мне это часто говорили, но я так скромна, что никогда не верила.

— А мне верите?

— Еще меньше!

— Злая!

— Попробуйте этого вина. За ваших возлюбленных, граф!

— То есть за мою возлюбленную?

— Неужели вы считаете меня такой глупой, Оливье, что я хоть на минуту поверю вашей любви?

— Так зачем я здесь, если б я вас не любил?

— Вы забыли, граф дю Люк, что я отчасти колдунья? Я отлично знаю, зачем вы здесь… Вы несколько раз видели меня мельком, и вам никак не удавалось снять с меня маску. В последнее наше свидание я сильно заинтриговала вас и, уходя, шепнула вам два слова, которые возбудили в вас сильное желание… как бы это сказать, граф?

— Быть столько же любимым вами, сколько и сам вас люблю.

— Нет! Это пустяки! Говорите откровенно: вы хотели сделать меня своей любовницей, больше ничего. Трудная, по-видимому, победа надо мной должна была сильно польстить самолюбию такого волокиты, как вы, придать вам весу в глазах придворных дам, а главное…

— Что же?

— Послужить оружием для вашего мщения.

— Что вы хотите сказать? — вскричал он, побледнев, как смерть.

— Только то, что говорю. Напрасно вы стараетесь обмануть самого себя. У вас одна любовь в сердце! Хотите, я вам скажу, кого вы любите?

— О, ради Бога! — сказал граф, проведя рукой по влажному лбу.

— Всегда так бывает, — продолжала незнакомка, как бы говоря сама с собой. — Человек любит, думает, что и его любят, кладет всю душу, всю жизнь и счастье на эту любовь и вдруг видит, что его низко обманули! Тогда прощайте и мечты, и счастье, и будущее. Сердце разбито. Если это случается с женщиной, она уходит в монастырь, молится и умирает. Мужчина же предается светской жизни, разгулу, любовным или политическим интригам. И то, и другое — самоубийство, только последнее вернее. Граф, выпьем за ваше здоровье и за здоровье Жанны дю Люк, вашей благородной жены!

— О, мадам! — воскликнул Оливье дрожащим голосом, встав с места. — Что вы осмелились сказать! Какое воспоминание пробудить! Вижу, что вы не любите меня. Я безумно поддался чувству, которое вы мне внушили; оно так сильно, что, поклявшийся ненавидеть женщин, я позволил себе признаться вам в любви и опять повторяю свое признание! Ради Бога, убейте меня, но не трогайте еще не остывшего пепла моего сердца!

Незнакомка нервно рассмеялась.

— А если я ревную? — пылко произнесла она. — Если и я вас тоже люблю?

— Вы меня любите! — вне себя проговорил Оливье, упав перед ней на колени.

— Сумасшедший! — промолвила она. — Вы не умеете читать ни в своем сердце, ни в сердце женщины. Неужели вы не понимаете, что такая страстная женщина, как я, сказавшая вам при всех то, что я вам сказала, непременно будет ревновать и к прошедшему, и к будущему? Хочу, чтобы, сказав мне: «Я тебя люблю!» — вы навсегда покончили с прошлым.

— Я не знаю, кто вы, — отвечал Оливье, — но у меня к вам странное, безотчетное чувство, Фебея; не мучайте меня, я вас люблю!

— Не верю, граф. Через неделю, через два часа вы будете смеяться надо мной с вашими товарищами, если бы я поверила.

— О, как вы можете так думать?

— А отчего же не думать? Чем вы доказали мне до сих пор вашу любовь?

— Чем доказал?

— Да! Послушай, Оливье, и я буду откровенна с тобой. Я тоже знатного рода; я в раннем детстве осталась сиротой, богатой, свободной. До сих пор я еще никого не любила, никто не входил сюда ко мне. Ты первый затронул мое сердце, ты будешь и последним.

Но человек, который полюбит меня, не должен любить другую женщину. Хочешь ты быть этим человеком?

— О да, клянусь тебе страстно, — проговорил он, покрывая поцелуями ее руки и плечи.

— Подумай, Оливье. Когда я буду твоей, и ты ведь тоже будешь принадлежать мне. Мы будем связаны неразрывно.

— Я люблю тебя!

— Любишь? Хорошо, но мне нужны два доказательства этой любви.

— Все, что хочешь, Фебея!

— Клянешься?

— Клянусь своим именем и честью дворянина!

— Хорошо. Во-первых, ты не будешь стараться узнать, кто я такая, пока я сама не захочу сказать тебе это. Успокойся, я хороша, лучше, чем ты думаешь. Ты согласишься сам, когда увидишь меня. Принимаешь условие?

— Принимаю. А во-вторых?

— Во-вторых, мой прекрасный возлюбленный, я не хочу слушать твоих уверений в любви, пока у тебя на груди портрет другой женщины.

Граф почувствовал, что бледнеет. Глаза незнакомки жгли его.

— Ты отказываешься? Он молчал.

— А, вот видишь! Ты меня не любишь, я ведь говорила.

— Так нет же, ты ошибаешься! Изволь, я сниму этот портрет, его не будет больше.

— Нет, дай мне его сейчас.

— Сейчас?

— Да, — сказала она, подняв левую руку к шнуркам маски. — Согласен? Последний раз спрашиваю.

— Да… согласен! — воскликнул он, не помня себя, и, расстегнув мундир, сорвал висевший на золотой цепочке медальон. — Бери, демон!

Незнакомка схватила медальон и быстрым движением привлекла графа к себе.

— Приди! Я люблю тебя! — вскричала она.

В ту же минуту канделябр упал, и в полном мраке комнаты Оливье почувствовал, как к его губам страстно прижались горячие губы незнакомки.

Около пяти часов утра на углу улиц Арбр-сек и Сент-Оноре остановились носилки, из которых вышел мужчина с завязанными глазами.

— Не забудьте, господин, — произнес один из носильщиков, — что вы поклялись не снимать повязку, пока на Сен-Жермен-Л'Осерруа не пробьет пять. Вам недолго придется ждать, до пяти часов осталось три минуты.

— Хорошо.

Носилки удалились и исчезли в темноте. Почти вслед за тем пробило пять.

— Ах, вот и я упал с неба на землю! — сказал со вздохом граф.

— А, милый граф! — воскликнул какой-то человек, все время прятавшийся в углу у стены. — Так небо ближе к нам, чем я думал? Не сведете ли вы меня туда, а?

— Пойдемте, пойдемте, капитан, — отвечал, улыбнувшись, Оливье.

— Скажите, пожалуйста, так как вы вернулись с неба, широк или узок туда путь? Говорят, он полон терний? Мне бы очень хотелось знать это.

— Хорошо, хорошо, милый капитан, — смущенно произнес граф, — холодно, неприятно стоять на улице.

— Вам сейчас, похоже, было теплее?

— Не расспрашивайте, милый капитан, не могу вам отвечать.

— Хорошо, хорошо, не настаиваю. Всегда ведь дают обещание, чтоб после не сдержать их. У вас еще, кажется, до этого не дошло; не станем больше об этом говорить.

— А вы, капитан, что тут делали, карауля у стены, как аист?

— Гулял и рассматривал вывески.

— Вы что ж, смеетесь надо мной, капитан?

— Нисколько. Вы ведь развлекаетесь, играя в жмурки ночью на улице. У вас свои секреты, у меня свои; не будем о них говорить, а пойдем-ка лучше домой. Как знать, вам, может быть, спать хочется?

Они ушли, смеясь, но ничего не рассказывая друг другу.

ГЛАВА XIV. Капитан Ватан снаряжает экспедицию

От военной жизни у капитана сохранилась привычка вставать с рассветом, как бы поздно он ни лег, какая бы погода ни была.

Каждое утро он отправлялся прямо на Новый мост, останавливался у Бронзового Коня и закуривал неизменную трубку. Из-за перил мигом появлялся Клер-де-Люнь и почтительно ему кланялся.

Капитан отвечал покровительственным кивком, и между ними завязывался всегда один и тот же разговор. Клер-де-Люнь говорил о погоде и спрашивал капитана о здоровье. Капитан благодарил и при этом покашливал. Клер-де-Люнь начинал объяснять, что слышал от самого знаменитого Иеронимо, будто бы туманы Сены имеют дурное влияние на организм человека; что от них в нем заводится червяк, которого можно убить понемногу только водкой или ромом. И они шли убивать червяка.

Один раз, идя таким образом в распивочную, капитан увидел на набережной графа де Сент-Ирема, расхаживавшего взад и вперед, как будто кого-то или чего-то ища. Он раза два вроде порывался уйти, однако остался и через несколько минут подошел наконец к какому-то человеку, стоявшему на мосту и плевавшему в воду. Граф уже раза три проходил мимо него, но сначала все как будто не решался подойти.

Капитан иКлер-де-Люнь видели из окна распивочной, что граф дал этому человеку письмо и серебряную монету, а затем они пошли в противоположные стороны. Капитан сделал Клер-де-Люню знак, и tire—laine выбежал, недопив даже стакана. Капитан уселся преспокойно пить и курить в ожидании товарища. Тот вскоре вернулся, и они ушли вместе.

Ватан позвал Клер-де-Люня вместе завтракать к Дубль-Эпе; tire—laine согласился. Было половина десятого. У Дубль-Эпе все прибрали и мели пол, но уже было и несколько посетителей. Поздоровавшись с крестником, капитан спросил, найдутся ли у него лошади. Дубль-Эпе отвечал, что шесть всегда есть. Они прошли завтракать в особую комнату, где к ним вскоре присоединился и сам Дубль-Эпе. Капитан по обыкновению приступил к делу только тогда, когда кончил свой завтрак.

— Ну, что же ты сказал этому дуралею, за которым шел сегодня, дружище Клер-де-Люнь? — спросил он.

— Ничего, капитан, только порылся у него в кармане и вот что нашел.

Он подал письмо и сверток. Письмо было адресовано графине дю Люк, улица Серизе. Капитан распечатал и прочел следующее:

Графиня, ваш муж, граф дю Люк, забыл у меня сегодня ночью прилагаемую вещь; мне она не нужна, а вам, может быть, интересно будет ее видеть. Очень рада случаю выразить вам при этом, графиня, мое глубокое уважение к вашим высоким добродетелям, не оцененным, вероятно, как должно, вашим мужем. Будьте уверены, что я каждый раз буду возвращать вам все, что граф станет забывать у меня.

— Подписи нет; значит, и не надо, — сказал капитан. — Славно! Не правда ли, Дубль-Эпе?

— Это только женщина могла придумать, — отвечал молодой человек.

— Да, крестник. Ох, эти атласные змеи! Как хорошо бывает иногда их раздавить!

Он развернул пакет: в бумаге был завернут небольшой круглый шагреневый футляр. Капитан открыл; там был медальон.

— Morbleu! — вскричал он, стукнув кулаком по столу. — Я почти подозревал это. Тварь ядовитее, чем я думал!

— Что это такое? — полюбопытствовали его собеседники.

— Посмотрите! — он показал им медальон.

— Графиня дю Люк! — воскликнули они.

— Славную ты мне оказал услугу, Клер-де-Люнь! — произнес капитан. — Долго я ее буду помнить. А, мадмуазель де Сент-Ирем! Наконец вы мне попались! Ну, теперь я с вами разделаюсь.

Никогда товарищ и крестник не видели его таким рассерженным.

— Так лошади готовы, господа? — осведомился он, сунув в карман футляр и письмо. — Пойдемте скорее, нам ведь далеко!

Дубль-Эпе молча вышел распорядиться.

— Morbleu! — прибавил капитан, все больше выходя из себя. — Я убью эту тварь, или… Клер-де-Люнь, — обратился он к нему, помолчав с минуту, — ты ведь не откажешься мне повиноваться?

— Все исполню, что прикажете, капитан.

— Много тебе нужно времени, чтоб набрать человек восемь твоих шалопаев?

— Не больше получаса, капитан.

— Так беги! Чтоб шестеро были самые ловкие; пусть они идут к заставе Сент-Оноре, но спрятав оружие, под видом мирных буржуа, понимаешь? А потом вернись сюда; ты мне нужен. Иди же скорей!

Клер-де-Люнь бросился бежать сломя голову, а капитан стал быстро ходить взад и вперед по комнате, сжимая кулаки и хмуря брови.

— Ах! — вскричал он вдруг. — Позабыл самое спешное. Вот еще час потеряем. Где теперь найти Клер-де-Люня?

— Я здесь, капитан! — отвечал, входя, запыхавшийся tire—laine. — Все готово. Я, кроме того, велел Макромбишу следить за графом де Сент-Иремом и его сестрой. Может быть, вы не одобрите это, капитан?

— О, ты великий человек, Клер-де-Люнь! Вошедший Дубль-Эпе сказал, что лошади готовы.

— Крестник, — спросил Ватан, — у тебя, кажется, есть домик где-то в окрестностях Парижа?

— Да, крестный, мы даже были там с вами раза два.

— Может быть, но я совершенно позабыл, где это.

— На берегу Сены, недалеко от Рюэля. Вы знаете, я ужасно люблю рыбную ловлю, и нарочно устроил этот домик, чтоб бывать там одному. Это совершенно глухое место; только я могу не бояться жить там. Днем, при открытых дверях и окнах, можно зарезать человека — и никто не узнает.

— Так, по совести, детки, могу я на вас положиться?

— Мы душой и телом ваши, — заверили оба.

— Можно мне сейчас же ехать в твой домик, Дубль-Эпе? Найдется там, что есть и пить?

— Пить найдется, а еду надо взять с собой.

— Так захвати, крестник.

— Надолго мы едем, крестный? На сколько времени взять провизии?

— Да возьми на неделю; ведь неизвестно, что может случиться.

— Повезу ее сам, крестный, и догоню вас на дороге, поезжайте вперед.

— Ну, ладно! Мы и так много потеряли времени. Едем, Клер-де-Люнь! А твои молодцы отправились верхами?

— Нет, а что же? И они с нами поедут в Рюэль?

— Конечно. Я был так взволнован, что позабыл тебя предупредить.

— О, не беспокойтесь, капитан! Они знают, где достать лошадей, это их задержит всего на несколько минут.

Они живо спустились с лестницы.

— Через четверть часа я догоню вас, крестный, — сказал Дубль-Эпе, — а на всякий случай вот вам ключи от дома.

Капитан и Клер-де-Люнь крупной рысью поехали по набережной и через десять минут были у заставы Сент-Оноре. Там им встретилось несколько человек опрятно одетых буржуа, бродивших, зевая по сторонам.

Капитан раскланялся с одним из них.

— А! Это ты, О'Бриенн! — тихонько окликнул он его.

— К вашим услугам, капитан.

— Ну, ребята, доставайте лошадей и поодиночке уезжайте из города; я жду вас на расстоянии двух ружейных выстрелов, за деревней Рюэль; проезжайте ее тихонько, не обращая на себя внимания. Через час вы должны быть на назначенном месте.

— Будем, капитан.

Ватан поклонился и проехал с Клер-де-Люнем за заставу. Через пять минут они неслись во весь опор.

ГЛАВА XV. Какое неприятное обстоятельство помешало Диане де Сент-Ирем продолжать свое путешествие

Около девяти часов утра, тотчас после завтрака, Диана поцеловала брата, объявив ему о своем намерении тотчас двинуться в путь.

— Итак, ты идешь туда? — спросил он.

— Да, — отвечала она, смеясь, — но не беспокойся и не теряй терпения, если я немного задержусь.

— О! Я знаю, какая ты храбрая! Но когда с собой много денег, никакая предосторожность не бывает лишней.

— Но будут ли деньги? — произнесла она, хитро улыбаясь.

— Интересно бы видеть, как откажет тебе его светлость после того, что произошло?

— Ах, Боже мой! На свете нельзя рассчитывать ни на что.

— Послушай, я сегодня очень неспокоен, и мне хочется кое-что сделать.

— А именно?

— Если ты не вернешься к двум часам, я выеду к тебе навстречу.

— Ты сделаешь это?

— Обещаю тебе.

— Ну, хорошо, я буду ждать.

Еще раз поцеловав брата, Диана поехала крупной рысью в сопровождении Магома, своего неизменного телохранителя.

Брат еще долго следил глазами за уехавшей, потом вернулся в комнату, проговорив:

— Какое прелестное существо! Это не женщина, а настоящий клад для такого человека, как я.

Девушка продолжала между тем подвигаться вперед и выехала из Парижа через заставу Сент-Оноре.

От Парижа до Сен-Жермена насчитывают полных пять лье.

Лошадь Дианы была превосходна; она сделала это расстояние в какие-нибудь полтора часа, не напрягая для этого особенно сил.

Девушка остановилась в Сен-Жермене, на площади замка, оставила лошадь и слугу в гостинице и, оглянувшись кругом, вошла во дворец.

По всей вероятности, ей пришлось решать в замке серьезное дело, требовавшее немало времени для обсуждения, потому что, когда она вышла на площадь, часы пробили половину первого.

Она быстро и весело направилась к гостинице; по всему было видно, что она довольна своим посещением.

Магом ждал свою госпожу у крыльца.

Молодая девушка легко вскочила на лошадь; не произнося ни одного слова и сделав знак слуге следовать за собой, она двинулась в путь — только теперь в Париж. Она не заметила, однако, выезжая из Сен-Жермена, что какой-то всадник, сидевший в гостинице за столом, встал, увидев ее, и тоже верхом последовал за ней. Проехав шагов двести или триста за чертой города, он пришпорил коня и перегнал ехавшую рысью Диану.

Это обстоятельство, не имеющее внешне никакого серьезного значения, должно было пройти незамеченным, что и случилось.

Девушка, погруженная в размышления, спокойно ехала в пятидесяти шагах впереди своего грума по многолюдной дороге, какой была в ту эпоху дорога из Парижа в Сен-Жермен.

Был час пополудни. Солнце ярко светило и оживляло пейзаж.

Диана приближалась уже к Рюэлю, до которого оставалось каких-нибудь три четверти лье, как вдруг лошадь ее сделала прыжок в сторону, едва не выбив девушку из седла.

Быстро подобрав поводья, она оглянулась кругом и увидела странное зрелище.

Магом, ее слуга, лежал посреди дороги, скрученный, с завязанным ртом, а какие-то два человека в масках собирались его приподнять и взвалить себе на плечи, третий же, также замаскированный, держал в поводу его лошадь.

Диана де Сент-Ирем была храбра, слишком храбра для женщины, что она однажды уже имела случай доказать, но теперь при ней не было оружия; кроме того, нападение было совершено так неожиданно и быстро, что она лишилась обычного хладнокровия. Нервная дрожь пробежала по всему ее телу.

Она уже хотела броситься на помощь Магому, как вдруг три человека, которых она не успела заметить, выскочили из кустарников, окаймлявших дорогу, и, прежде нежели она успела дать себе опомниться, ее стащили с лошади, связали и положили на земле, завязав ей даже глаза.

Госпожа и ее слуга находились, таким образом, в одинаковом положении.

За все это время не было произнесено ни одного слова.

Среди полной тишины послышался топот скакавшей лошади и вслед за тем слабый свист, по всей вероятности, условный сигнал. Замаскированные схватили пленников и исчезли, но они уехали недалеко.

Лошади были отведены в густую чащу кустарников, пленники положены на землю один возле другого, и похитители снова сели в засаду.

На дороге не было никого, но вскоре по направлению от Парижа показался всадник, скакавший коротким галопом на чудном испанском скакуне, напевая вполголоса какую-то песню.

Этот всадник был граф Жак де Сент-Ирем, обещавший сестре выехать к ней навстречу. Почти в то же время со стороны Сен-Жермена, показался силуэт скромно едущего верхом на муле путника.

Положение осложнялось.

Едва первый всадник приблизился к месту, где была остановлена его сестра, как четверо замаскированных людей загородили ему дорогу, а двое других направились бегом к ехавшему на муле и, целясь в него из пистолетов, приказывали немедленно остановиться.

Скромный селянин готов был повиноваться, но упрямый мул не разделял мнения своего хозяина. До тех пор едва подвигавшийся вперед, несмотря на все понудительные меры крестьянина, мул, почувствовавший, что его хотят остановить, заупрямился и не только не остановился, но поскакал галопом вперед.

Тогда один из замаскированных выстрелил из пистолета в воздух. Испуганный мул сделал скачок в сторону, и несчастный путник свалился с него, как сноп.

— Боже мой! — вскричал он. — Я совсем умираю; господа, не убивайте меня! Что скажет госпожа Барбошон, моя супруга, когда узнает о моей смерти! Ну, настал мой конец, — прибавил он дрожащим от страха голосом. — Я ведь отец семейства и владелец суконной лавки в Париже.

Трех или четырех ударов было достаточно, чтоб заставить его замолчать. Столкнув его в канаву около дороги, бандиты присоединились к товарищам. Справиться с графом де Сент-Иремом было не так легко.

Жак был человек очень осторожный и подозрительный.

Напевая песенку и беспечно галопируя на своем скакуне, он зорко следил по сторонам, и от него не укрылось, что в кустарниках кто-то скрывался.

Не теряя внешнего спокойствия, граф убедился, что его рапира легко выдвигалась из ножен и пистолеты заряжены, так что когда к нему бросились четыре незнакомца, он встретил их обнаженной рапирой.

— Вот как! — воскликнул он, смеясь. — Настало время, когда путешественников среди белого дня останавливают на королевском шоссе? Это, право, и смешно, и забавно, честное слово дворянина! Пропустите, господа! Волки не едят Друг друга, черт возьми! Я из ваших, вы меня не узнали! Впрочем я должен вам прибавить, что проиграл в прошлую ночь все до последней копейки, а если вы только затронете меня, я лихо разделаюсь с вами. Ну же, дорогу, в последний раз! Предупреждаю вас, что у меня терпение коротко, а рапира очень длинна, и кровь уже стукнула мне в голову.

— Вы ошибаетесь, — сказал один из замаскированных, — мы совсем не то, что вы полагаете, граф де Сент-Ирем; потрудитесь сойти с лошади.

— А! Значит, вы меня знаете, приятели! Это дело другое, примите мои извинения! Это премилая ловушка. Вы хотите, значит, убить меня, но не обокрасть, не правда ли?

— Может быть, — отвечал незнакомец, — это будет зависеть от вас, граф. Теперь же убивать вас не будем.

— Что же вам нужно?

— Взять вас, больше ничего.

— Очень жаль, что не могу удовлетворить вас, — резко произнес он, — я направляюсь на встречу с одной дамой, и вы поймете, что простая вежливость не позволяет мне заставить ее ждать.

— Если только наши сведения верны, — проговорил незнакомец ироничным тоном, — вы едете навстречу вашей сестре, мадмуазель Диане де Сент-Ирем? В таком случае единственное средство для вас встретить ее — это остаться с нами, потому что она в наших руках.

— А! — вскричал Жак, нахмурив брови. — Если так, то я еще не в ваших руках. Прочь, бандиты! Дорогу!

С этими словами молодой человек схватил пистолет и направил его в незнакомца.

Но тот знал, с кем имел дело, и зорко следил за каждым движением Жака.

Прежде чем он успел выстрелить, сильный удар шпагой по руке заставил его выпустить пистолет, тогда как двое замаскированных, стоявших возле лошади, схватили его за ногу и стащили с седла.

— Corps Dieu!26 — вскрикнул граф де Сент-Ирем, ошеломленный нападением и стараясь приподняться. — Вы мерзавцы!

Но сопротивляться уже не было возможности: двое крепко держали его за руки, а третий взял его шпагу.

— Постойте! — сказал тот, который первый заговорил с графом. — Дайте благородному дворянину встать и возвратите ему шпагу.

Жак де Сент-Ирем быстро вскочил и машинально схватился за нее.

— Вы назвали нас мерзавцами, граф, — продолжал незнакомец. — Теперь у вас в руках шпага, воспользуйтесь ею, чтоб защититься.

— Нечего сказать, великодушно вызвать дворянина одного против шести бандитов!

— Бандиты мы или нет, но люди, сопровождающие меня, не тронутся с места, не произнесут ни одного слова, не сделают ни одного жеста. Защищайтесь, граф, ваша свобода зависит от вашей шпаги.

— А свобода моей сестры?

— Это другой вопрос… Я со своей стороны могу только поручиться, что от нее зависит не подвергнуться насилию и освободиться через какие-нибудь два часа.

— Я вас не понимаю!

— Да и не нужно. Это все вас не касается или, по крайней мере, не должно было бы касаться.

— А, понимаю! Вы возвратите ей свободу, когда отнимете у нее деньги и драгоценности?

— Я уже имел честь объяснить вам, граф, что мы вовсе не воры. А теперь скажите, хотите ли вы защищаться?

— Кто отвечает за то, что я буду иметь дело с вами одним?

— Моя честь, которая стоит не меньше вашей.

— Извольте, — отвечал граф, укусив себе губу с досады. Он встал в позицию.

Шпаги тотчас скрестились; но с первого же удара граф осознал превосходство своего противника.

Незнакомцу, казалось, доставляло удовольствие парировать удары графа и таким образом дразнить его.

Как ни известен был де Сент-Ирем искусством драться на шпагах, но никогда еще он не имел дела с таким ужасным противником.

— Берегитесь, господин граф, — насмешливо произнес незнакомец, — вы горячитесь; воля уже не управляет вашей рукой, и она сыплет удары куда попало; я мог бы убить вас в любую минуту, но, видя, что вы не вполне еще знаете это дело, хочу только дать вам хороший урок: держитесь же крепче, господин граф, честное слово, вы никогда не забудете этого урока!

Говоря таким образом, незнакомец сильным размахом вышиб оружие из руки противника, ударил его в лицо шпагой плашмя и оставил на нем кровавую борозду; этим ударом он сбил его с ног, стал ему коленом на грудь и поднял над его горлом рапиру.

— Ах, демон! — в бешенстве вскричал граф.

— Сдавайтесь или — parbleu! — вы умрете, — объявил незнакомец отрывистым тоном.

— Сдаюсь, потому что нельзя поступить иначе, гнусный злодей! — признал тот сквозь зубы.

— Не злодей, не мошенник и не копеечник, граф Жак де Сент-Ирем! Я не хочу вас убить в настоящее время, но ваша жизнь в моих руках, и я сумею взять ее, когда вздумаю. Свяжите этого человека! — прибавил он, вставая и обращаясь к другим замаскированным, невозмутимым свидетелям поединка. — Скрутите покрепче, засуньте ему в рот кляп и завяжите глаза.

— К чему такие предосторожности, если я уже сдался и дал вам свое слово?

— Мне ваше слово и даром не надо, — прервал незнакомец, презрительно пожимая плечами. — Вы дворянин одних шпиков и больших дорог, монсеньор граф!

— Оскорблять побежденного неприятеля очень легко, особенно под маской.

— Мое лицо вы увидите, клятвенно обещаю вам, но это будет за минуту до вашей смерти. Эй, вы! Делайте, что я говорю!

Меньше чем за пять минут приказание было в точности исполнено и граф отнесен в глубокую чащу, куда уже заранее отвели его лошадь.

— Эй, Бонкорбо! — подозвал одного из нападавших незнакомец, оставшись наедине с товарищами. — Что сталось с купцом?

— Господин, — отвечал Тунеядец, — добряк до того испугался, что, вероятно, лежит и теперь на дне той самой канавы, куда мы его столкнули.

— Вы дурно поступили, не захватив его с собой. Ничего нет опаснее дурака. Пойдите посмотрите, там ли он.

— Как вам угодно, начальник, но я не считаю его особенно страшным.

— Легко может быть, — сказал Дубль-Эпе. Читатель, конечно, догадался, что начальник был крестник капитана Ватана.

Но почтенного Барбошона напрасно искали.

Осторожный торговец, может быть, гораздо меньше потерявший сознание, нежели это казалось, понял, что если не в эту минуту, так несколько позже незнакомцы его непременно схватятся, и так как первое с ними свидание далеко не возбуждало в нем ни малейшей охоты увидеть их снова, счел несравненно удобнее скрыться, пробравшись ползком сквозь кустарники; несмотря на страшную тучность, он пустился бежать к Сен-Жермену, куда пришел, измученный и задыхаясь, в пять часов вечера.

— Черт возьми вашу оплошность! — вскричал рассерженный Дубль-Эпе. — Теперь этот шут поднимет тревогу и, по всей вероятности, навяжет нам дело с объездной командой. Нет громче трубы, как голос подлого труса. Вы его ранили, по крайней мере?

— О нет, начальник! Несколько легких царапин.

— Но обобрали?

— О, совсем мало, начальник! Когда я нес его до канавы, рука моя попала случайно в его отдутый карман…

— И ты ее вынул полнехонькой?

— Dame! Вы понимаете, начальник…

— Да, да, понимаю, продолжать бесполезно; ну, идем теперь дальше!

Они дошли до прогалины, где были скрыты их пленники.

По знаку начальника три самых сильных бандита взвалили на плечи каждый по пленнику, трое других взяли за поводья лошадей, и все удалились, проворно шагая по направлению к дому Дубль-Эпе.

Этот дом стоял на самом берегу Сены, в совершенно уединенном местечке, на расстоянии трех ружейных выстрелов от деревни Марли, которой позднее Людовик XIV создал такую громкую славу, построив при ней свой царственный замок, стоивший Франции множество денег, где великий король, называя его своим маленьким домиком, отдыхал от версальского блеска. Революция не оставила от него камня на камне.

Если Дубль-Эпе хотел, как он говорил, наслаждаться полным уединением, так он не мог выбрать лучшего места.

Тут его окружала пустыня в полном значении слова.

После часа ходьбы маленький караван достиг наконец одинокого домика.

Все его окна были герметически заперты ставнями, не пропускавшими ни малейшего света; одна только дверь ос тавалась полуотворенной: на пороге, опираясь плечом о притолоку и заложив ногу за ногу, курил какой-то мужчина, невозмутимо глядя на Сену.

Этот мужчина был капитан Ватан.

При стуке лошадиных копыт о камни дороги капитан небрежно обернулся, с насмешливой улыбкой пошел отворить ворота и, впустив приехавших, сейчас же опять запер.

Казалось, между авантюристами все было оговорено раньше, потому что они не обменялись ни одним словом, понимая друг друга по знакам и жестам.

Если этот дом, как уверял Дубль-Эпе, был рыбачьей хижиной, так, вероятно, рыбак занимался какой-то особенной ловлей, потому что домик был выстроен гораздо хитрее, чем самый замысловатый из современных театров. Тут было вдоволь всего: и подземелий, и трапов, и всяких ловушек. В нем можно было упрятать полсотни людей и столько же животных без всякой надежды открыть их убежище.

На все лукавые замечания капитана Дубль-Эпе отвечал одними улыбками, обмениваясь с Клер-де-Люнем какими-то особенными взглядами.

Лошадей, спустили в конюшню, устроенную в подвале с так искусно замаскированной дверью, что даже подозревать ее существование не представлялось возможности.

С бедных животных сняли сбрую, им дали воды и вволю овса, а затем обратились к пленникам.

С ними меньше церемонились, их разнесли по разным комнатам, положили в постели, предварительно немного распустив веревки, которыми они были скручены, и, вынув изо рта кляпы, заперли. Каждый из пленников выслушал в свою очередь следующее легкое наставление, произносимое грубым голосом и далеко не успокоительным тоном.

— Из сострадания вас согласны освободить от кляпов, чтобы дать вам возможность свободно дышать; кричать или звать на помощь будет напрасно, вас не услышат отсюда. Но, во всяком случае, при малейшем крике вам размозжат упрямые головы.

Только один из пленников попробовал заявить свой протест; это была Диана де Сент-Ирем.

— Что бы вы здесь ни делали, — сказала она, — но меня против моей воли недолго задержите. Я не какое-нибудь ничтожное существо без всякого веса. Как только мое исчезновение будет известно, начнут разыскивать, и вы сильно ответите за то, что осмелились поднять на меня руку.

— Когда люди, подобные вам, достаточны глупы, чтоб позволять себя захватить, — отвечал ей со зловещей усмешкой человек, с которым она говорила, — так те, кому они служат орудием, забывают о них и отказываются признавать их своими клевретами.

Графиня вздохнула, но ничего не ответила.

Незнакомец вышел из комнаты и, замкнув дверь, удалился.

Капитан Ватан и Клер-де-Люнь ожидали Дубль-Эпе в зале нижнего этажа и пили, чтоб скоротать время.

Зала, наглухо запертая, без всякого проблеска света, представляла какой-то зловещий вид. Стены ее покрывали не обои, а толстый войлок.

В огромном камине с большим колпаком горел целый ствол какого-то толстого дерева.

На дубовом, массивном столе горели свечи желтого воска в высоких железных подсвечниках и в беспорядке были раскинуты жбаны, бутылки, стаканы, игральные кости, шашки и карты.

Возле капитана и его товарища лежали пистолеты и стояли стаканы с вином; они пили и курили, разговаривая вполголоса.

Когда Дубль-Эпе вошел, они разом подняли головы.

— Ну что? — спросил капитан.

— Все сделано! — доложил Дубль-Эпе. — Пленники замкнуты каждый отдельно; лошади в стойлах, и наши люди пируют в погребе, кроме О'Бриенна и Бонкорбо, которых я счел необходимым оставить при себе на всякий случай. Значит, вы можете быть спокойны и снять ваши маски, если вам это нравится.

— Конечно, но мы их скоро наденем опять, — сказал капитан. — Который час, крестник? Правда, живя здесь, не знаешь, день или ночь, что с собой делать.

— Половина пятого, крестный.

— Хорошо, дитя мое. Если никто не посоветует лучшего, так мне кажется, что нам не мешало бы пообедать. Мы сегодня завтракали особенно рано, и к тому же волнение всегда возбуждает во мне удивительный аппетит. На тебя, Стефан, оно не имеет того же влияния?

— На меня? Нет, крестный, насколько мне кажется. Но все равно мы точно так же можем обедать.

— Тем более, — прибавил Клер-де-Люнь, — что, говорят, аппетит приходит с едою.

— А жажда — с питьем, Клер-де-Люнь?

— А что, капитан, вы поверите мне, если я вам скажу, что всегда это думаю?

— Идемте за стол, — смеясь, пригласил Дубль-Эпе.

— Куда? — полюбопытствовал капитан. — Разве мы не здесь будем обедать?

— Полноте, крестный, за кого вы меня принимаете? Неужели я способен предложить вам обед в подобном подвале? Нет, стол накрыт в комнате рядом.

— Положительно, крестник, — заявил, вставая, капитан, — надо признаться, что ты малый премилый, а главное, любишь удобства.

— Вы находите, крестный?

— Dame! Скажу откровенно, я удивляюсь, как комфортабельно ты устроил этот маленький дом, где, как сам говорил, очень редко бываешь.

Клер-де-Люнь засмеялся и отпер одну из потайных дверей.

Молодой человек не солгал; в прекрасной столовой стоял изящно сервированный стол.

— Сядем! — весело произнес капитан.

Они уселись и с аппетитом стали истреблять кушанья.

Обед был веселый; товарищи беспечно ели, пили и болтали; не надо думать, что они были злодеи с ожесточенным, эгоистическим сердцем; это было просто в духе времени. Впрочем, один капитан мог иметь угрызения совести, потому что ему одному принадлежал секрет экспедиции, в которой он был главой, а его товарищи — только орудиями.

Следовательно, так как Ватан, казалось, нисколько не беспокоился о том, что он сделал, то и его товарищи не имели ни малейшей причины тревожиться.

К концу обеда капитан попросил Дубль-Эпе рассказать ему все подробности экспедиции.

Дубль-Эпе повиновался. Его рассказ был выслушан с большим интересом и даже не раз прерывался взрывами смеха, но когда молодой человек дошел до исчезновения Барбошона, веселое до тех пор лицо авантюриста вдруг омрачилось, и брови нахмурились.

— Вот это уж скверно! — объявил он. — А дело шло как по маслу. Черт побери и мошенника, и тех идиотов, которые его выпустили! Не потому чтоб я опасался чего-нибудь важного; объездная команда из-за таких пустяков не волнуется. Однако надо все предусматривать, чтоб не попасть в ловушку, которую нам могут подставить.

— Разве вы полагаете, крестный?..

— Крестник, когда я в экспедиции, так имею привычку взвешивать все шансы и рассчитывать на все худшее. Купцы вообще от природы люди крикливые; не дадим же захватить себя здесь, как в каком-нибудь логовище. Я жалею, что ты не сказал мне об этом раньше.

— Dame! Крестный, вы ни о чем меня и не спрашивали.

— Верно, дитя мое, потому и не упрекаю тебя; только ты сделаешь мне удовольствие, сейчас же отправившись за Макромбишем и Бонкорбо; это самые лучшие сыщики; впрочем, они же и сделали глупость, значит, по всей справедливости, им и исправлять ее.

— Что им сказать, крестный?

— Вели им сесть на коней и при тебе отправиться в Сен-Жермен разузнать, нет ли там чего нового. При малейшем сколько-нибудь подозрительном движении они должны спешить обратно и предупредить нас, чтоб мы могли удалиться, не подвергаясь опасности.

— Иду!

— Скорее, нам нельзя терять ни минуты. Дубль-Эпе поспешно вышел.

— Разве вы серьезно чего-нибудь опасаетесь, капитан? — спросил Клер-де-Люнь.

— Да, — отвечал он задумчиво. — Времена нехорошие, неспокойные; этот арест может показаться политическим делом, и за нами погонятся по пятам все помощники господина Дефонкти. Ты знаешь по опыту, что он любит шутить, не правда ли, молодец?

— Да, и если когда-нибудь он попадет в мои руки…

— Прежде всего надо подумать о том, чтобы ты к нему не попал. Я не хочу скрывать от тебя, Клер-де-Люнь, что в эту минуту мы в очень дурном положении.

— Ба! Как-нибудь вывернемся, капитан, — беспечно проговорил он.

— Разумеется, вывернемся, только, дай Бог, чтоб без огромных прорех на наших кафтанах.

— Сегодня я нахожу, капитан, что вы особенно мрачны.

— Я всегда таков, когда обстоятельства становятся важными.

— В таком случае, весьма благодарен, это совсем не забавно.

— Что ж, мой милый! Себя не переделаешь, — сказал капитан и задумчиво опорожнил стакан.

В эту минуту вернулся Дубль-Эпе и сообщил, что посланные отправились.

— Ладно! Теперь довольно пировать! Расставь вокруг дома несколько человек, чтобы предупредить нас в случае опасности, а затем мы приступим к допросу наших трех узников.

— С кого начнем?

— С мадмуазель Дианы де Сент-Ирем, она для нас главная, потом перейдем к ее брату, к этому изящному франту, которому ты отвесил такую щегольскую пощечину клинком своей шпаги.

— А со слугой как мы поступим?

— Да что поделаешь с этим олухом? Он арестован только для того, чтоб мы были гарантированы от его болтовни. Когда мы узнаем, что надо, от графини и ее брата, если успеем в этом намерении… Ну, тогда он разделит их участь, — насмешливо заключил капитан. — Однако ж к делу!

Они встали, надели опять свои маски и перешли в ту самую залу, где сидели прежде.

ГЛАВА XVI. Где доказано, что дом Дубль-Эпе был годен для самой разнообразной ловли

Графиня де Сент-Ирем находилась в состоянии особенного изнеможения. Прошло уже много часов, как она лежала на жалкой кровати, предоставленная своим размышлениям и измученная тяжелой неизвестностью. Приехав в Париж несколько месяцев тому назад, живя в одиночестве, не имея знакомства, она не знала, что у нее были враги, и потому не могла понять ничего изо всего с ней случившегося.

Может быть, имя графини дю Люк мелькало порой в ее думах, но только мелькало; она знала, что Жанна так изолирована, так слабодушна, так неспособна принять какое бы то ни было решение, что даже мысль, чтобы подруга ее могла быть замешана в таком ужасном событии, не приходила ей в голову. С одной только личностью она имела отношения, и отношения тем более страшные, что они оставались в тайне. Но эта личность постоянно употребляла для переписки с ней посредника.

Эта личность, которой одно имя приводило ее в содрогание, был епископ Люсонский. Она первая, может быть, угадала, каким кровавым и зловещим ореолом будет позднее окружено его имя. Посредник, им избранный, был отец Жозеф дю Трамблэ, поражавший неописуемым ужасом тех, с кем монах приходил в столкновение.

Страшное подозрение кольнуло сердце графини Дианы и сжало его, как в железных тисках. Что, если отец Жозеф, утомленный вечными просьбами без очевидного результата, захочет отделаться от нее? Она была совершенно одна, без друзей, без родных, чтобы защитить или отыскать ее. Ее захватили на проезжей дороге, кто подумает потребовать у монаха отчета в ее таинственной смерти?

Да, так должно оно быть; так оно и есть, без сомнения!

Давно уже, пользуясь доверием агента будущего министра, она проникла в некоторые из страшных тайн его мрачной политики, тайн ужасных, смертельных, открыть которые значило бы погубить епископа Люсонской епархии.

С ней хотели покончить, чтобы могила зажала ей рот! Таковы были мысли, блуждавшие в больном, возбужденном мозгу графини Дианы в ту минуту, когда дверь с шумом раскрылась, и она услыхала шаги нескольких человек, приближавшихся к ее жесткому ложу.

Ей стало страшно; она думала, что это шли убийцы, и ждала последние минуты.

Но она переломила себя и оставалась внешне спокойна. Веревка, которой были связаны ее ноги, немного распустилась; потом с нее сняли повязку; она открыла глаза.

Около нее стояли двое мужчин: один держал факел, другой прилаживал веревки так, чтобы она могла двигаться без большого труда. Эти два человека были в масках. Диана с минуту смотрела на них с ужасом в душе.

— Кто вы и что вам от меня надобно? — спросила она спокойным, нежным, как музыка, голосом.

— Вставайте и идите! — глухо отвечал ей один из тюремщиков.

Сопротивляться было бы нелепо; она это знала и покорилась.

С помощью одного из двух незнакомцев графиня успела спуститься с постели и кое-как встать на ноги. От долгого лежания связанной кровь струилась по ее жилам медленно, и во всем теле она чувствовала какое-то онемение.

Несмотря на нечеловеческие усилия держаться прямее, она пошатнулась, побледнела, как смерть, и непременно бы упала, если б один из двух тюремщиков не поддержал ее.

— Мужайтесь, сударыня! — сказал он.

При этих словах в ее сердце блеснул луч надежды. Через минуту она немного оправилась и с грустной улыбкой произнесла:

— Идите, я пойду за вами.

— Обопритесь на мою руку, — предложил незнакомец.

— Благодарю вас, мой друг, — промолвила графиня, — мне кажется, что если мы пойдем не так скоро, так я найду в себе силы дойти одна за вами.

Они вышли из комнаты.

Минут через десять, пройдя по извилистым коридорам, проводники молодой девушки сделали ей знак остановиться.

Один из них стукнул три раза в дверь рукояткой кинжала.

После двух минут ожидания дверь без шума отворилась, и девушка вошла в залу.

Вид этой комнаты поразил ее ужасом.

Яркий огонь пылал в огромном камине; в конце большого стола три замаскированных человека в широких плащах и в шляпах, надвинутых на лоб, сидели каждый перед высоким железным подсвечником со свечами из желтого воска и смотрели на подходившую Диану сверкающим взором; у всех них под рукой лежало по паре больших заряженных пистолетов.

В этой печальной картине было что-то леденившее сердце.

Графиня почувствовала, что она невольно бледнеет.

— Подайте стул мадмуазель Диане де Сент-Ирем, — приказал сухим тоном президент этого мрачного судилища, напоминавшего испанскую инквизицию.

Один из людей, сопровождающих графиню, принес табурет, на который она скорее упала, чем села. Наступило молчание.

— Приготовьтесь к ответу, — минуту спустя произнес президент.

— По какому праву вы меня допрашиваете, и кто вы такие? — надменно спросила она.

— По какому праву? — отвечал президент. — По праву силы. Кто мы такие? Ваши судьи.

— Действительно, вы сильны сравнительно с молодой девушкой; ну, что же! Допрашивайте, я не буду вам отвечать.

— Будете отвечать или умрете!

— Так убейте меня сию же минуту, низкие трусы; у вас хватает смелости только на угрозы беспомощной женщине!

— Нет, малютка, мы не убьем вас сейчас; мы морские разбойники, бывали далеко за морем и научились зверствам диких индейцев; умеем мучить людей долгими, страшными пытками, прежде чем смерть покончит их страдания.

— Не рассчитывайте запугать меня этим, — объявила она — трепещущим голосом, — истощите все ваши зверства надо

мной, я отвечать вам не буду.

— Диана де Сент-Ирем, какой повод к ненависти подала вам графиня Жанна дю Люк?

Ярко сверкнули глаза молодой девушки; она опустила голову, стиснула зубы и осталась безмолвной.

— Берегитесь! — предупредил президент. Она как будто бы не слышала.

— Вы не хотите отвечать? То же молчание.

— Хорошо! Ваше упорство вас губит.

Он сделал знак двум замаскированным людям, неподвижно стоящим поодаль.

Те подошли и схватили Диану. Пока один держал ее, другой снимал с нее обувь; потом они подняли бедную девушку на руки, перенесли через комнату, положили на пол перед камином и стали держать в таком положении, что подошвы маленьких ног приходились у самого огня.

Диана де Сент-Ирем была женщина. Она обладала тем нравственным мужеством, которым в известных случаях жизни отличаются женщины, но никогда не испытывала физической боли; она принадлежала к числу щеголих, которых лелеют и нежат. В ней положительно не было того нервного, того бессознательного мужества, которое порождается бедствиями, потому что она до сих пор не встречалась с несчастьями.

Едва ощутив прикосновение первого, несколько острого жара от раскаленных добела угольев, она сделалась слабым созданием, каким была в сущности, и после напрасных попыток освободиться из рук своих мучителей горько зарыдала.

— Будете отвечать? — по-прежнему невозмутимо повторил свой вопрос президент.

— Да, да! — вскричала она раздирающим душу голосом. — Но избавьте меня от этих ужасных мучений.

— Вы будете отвечать? Даете мне слово?

— Клянусь! Только сжальтесь, сжальтесь, ради самого неба! О! Какое страдание!..

Президент сделал знак.

Те же двое людей подняли девушку и посадили на прежнее место.

Как справедливый рассказчик, мы должны заверить читателя, что огонь не коснулся даже кожи ног графини Дианы, но испытания было достаточно, чтоб убедить ее, что она вполне находилась во власти неумолимых врагов, которые не отступят перед самыми страшными крайностями и добьются от нее желаемого признания.

Чувствуя себя побежденной, она покорилась в надежде отомстить им впоследствии.

— Какую причину к ненависти имели вы против графини Жанны дю Люк? — повторил президент, как будто бы ничего не произошло особенного.

— Никакой, — отвечала она глухим голосом.

— Однако вы ей изменили. Чем вы можете оправдать свое поведение?

— Я люблю ее мужа.

— Вы лжете. Вы никогда не любили графа дю Люка, а завидовали и до сих пор завидуете его бедной жене, которая спасла вас от нищеты, взяла к себе в дом и была вам сестрою и другом. Вы любили прежде и больше всего одну себя! Вы рассчитывали основать свое благосостояние на несчастье той, которой обязаны всем! Любовь ваша к графу одна ложь. Злоупотребляя самым низким образом его слабым характером, вы придумали гнусную клевету, чтоб убедить его в неверности Жанны, разъединили супругов и посредством измены стали любовницей графа. Не довольствуясь этим с целью сгубить человека, которому отдались, как последняя куртизанка, вы сделались шпионкой Армана Ришелье, получали жалованье, чтоб выдать ему все тайны несчастного графа, привести его к эшафоту и обогатиться его наследством. Правда ли это? Отвечайте, сударыня.

— Да, — чуть внятно сказала она.

— И этого мало; в минуту безумного упоения вы украли у этого человека, потерявшего разум в ваших бесстыдных объятиях, портрет его бедной жены, последнюю память погибшей любви, которую он носил, как святыню, у сердца.

— О нет, нет! Этого я не делала! — пылко возразила Диана. — Я была бы чудовищем, если б действительно так поступила!

— А! Наконец, вы сознаетесь, Диана де Сент-Ирем; да, вы чудовище, потому что вот этот медальон!

Девушка опустила голову; холодный пот струился по ее лбу.

— О Боже мой! — воскликнула она в отчаянии.

— Комедия! Гнусная комедия! — произнес жестким голосом президент. — Потому что вы не верите в Бога, которого призываете!

— О! — застонала она, закрывая лицо руками.

— Да, говорю вам, не верите. Вы хуже зверя, который любит и защищает детенышей; вы чудовище; Диана де Сент-Ирем, если вы помните какую-нибудь молитву, так прочитайте ее, потому что ваш час приближается!

— О, пощадите, пощадите! — вскричала она раздирающим душу голосом, падая на колени и с мольбой сложив руки.

С минуту все было тихо, и эта минута показалась ей веком.

Судьи совещались вполголоса, и она внимательно слушала, стараясь поймать хоть несколько слов из их разговора.

— Может быть, вам есть еще средство спастись, — сказал мрачным голосом президент, когда совещание кончилось.

— Говорите, о, говорите, какое это средство!

— Ваш брат в нашей власти.

— Мой брат! — воскликнула она, подняв сверкающий взор. — Этого никогда быть не может!

— Вы сомневаетесь? — продолжал президент все также невозмутимо. — Хорошо! Пусть приведут сюда графа де Сент-Ирема.

Дверь отворилась; граф вошел в комнату.

— Жак! Мой Жак! — закричала она, увидев его.

— Диана! А! Так это правда? — он бросился к сестре. Они упали друг другу в объятия и долго стояли, обнявшись.

— Вы убедились, не так ли, Диана де Сент-Ирем, что участь вашего брата действительно в ваших руках? — спросил президент. — Вы любите только его, он отвечает вам тем же, так слушайте внимательно: вы обяжетесь повиноваться буквально, без возражений, без ропота, всем нашим приказаниям, какого бы они ни были рода. Ваш брат остается залогом в наших руках; его жизнь отвечает за ваше поведение; при малейшей тени измены он будет заколот кинжалом. Если исполните, каковы бы они ни были, приказания, которые будут вам отданы, так через двадцать четыре часа и вы, и граф получите свободу, и даже, — прибавил насмешливо президент, — мешок с двумя тысячами пистолей, который отец Жозеф дю Трамблэ вручил вам сегодня. Принимаете ли вы эти условия и обязуетесь ли их выполнять? Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать окончательно. Нам ничего нет легче покончить с вами сию же минуту. О! Вы совершенно в наших руках, и у вас нет ни малейшей надежды на спасение, даже если б все войска королевства пришли освободить вас и стучали в двери этого дома.

— Сестра!

— Молчи, Жак, молчи, братец, это необходимо! Мы во власти самых заклятых врагов! — произнесла она отчаянным голосом.

— О! Рано или поздно я отомщу за себя! Вы дорого мне заплатите, черные демоны, за все оскорбления, которые я вынес сегодня! — с глухим гневом проговорил молодой человек.

— Не бойтесь, ваше сиятельство, вам доставят случай к возмездию, прежде чем вы его пожелаете. А вы, сударыня, отвечайте, принимаете ли эти условия?

— А вы, — переспросила она, — исполните ли ваши обещания?

— Исполним, насколько вы сдержите свои.

— Хорошо! Я принимаю.

— Поцелуйте вашу сестру, господин граф де Сент-Ирем, и помните, что если вы не выйдете отсюда целы и невредимы, значит, она изменила своим обязательствам. Тогда пусть падет ваша кровь на ее голову!

— О! Никогда, никогда! — вне себя повторяла Диана, кидаясь в объятия брата. — Жак, мой возлюбленный Жак!

— Повинуйся этим людям, моя бедная Диана, но я клянусь в свою очередь, что Господь пошлет мне день справедливого мщения!

— Вам надо бы вспомнить не Бога, а дьявола, граф де Сент-Ирем, потому что он один может слушать ваши воззвания. Теперь ступайте и, так как вы притворяетесь верующим, помолитесь, чтоб ваша сестра сдержала свои обещания; идите!

Брат и сестра еще раз простились, и молодой человек вышел из комнаты, гордо подняв голову.

Президент сделал знак.

Один из замаскированных открыл какую-то дверь, скрытую под обоями.

— Сударыня, — произнес президент, — войдите в ту комнату. Вам очень к лицу одеваться мужчиной, вы там найдете костюм молодого пажа, который наденете; поторопитесь, через десять минут мы едем. Развяжите ее! — прибавил он, обращаясь к своим помощникам.

Веревки были в минуту разрезаны; девушка вошла в соседнюю комнату, и дверь затворилась за нею.

Не прошло десяти минут, как Диана явилась, несмотря на страшную бледность, со спокойным личиком.

Она отступила в радостном изумлении, заметив, что судьи ее сняли маски, но сейчас же глубоко разочаровалась: она не узнавала ни одного из трех незнакомцев.

— Сударыня, — сказал президент, или, по крайней мере, тот, кто до сих пор один разговаривал с ней, — мы уезжаем. Так как для нас очень важно, чтоб никто не узнал, где вы были все это время, вам завяжут глаза мокрым платком и отнесут вас до места, где находится лошадь, на которой вы последуете за нами.

— Хорошо! — проговорила она, наклонив голову.

Пять минут спустя авантюрист, Дубль-Эпе, Клер-де-Люнь и трое из Тунеядцев вышли из дома, уведя с собой Диану де Сент-Ирем с завязанными глазами.

Было семь часов вечера.

Ночь стояла темная, холодная; место было пустынное.

Они добрались до большой дороги, миновали рысцой деревню Рюэль и поехали по Парижской дороге.

В полумиле от деревни Ватан позволил Диане снять мокрый платок с глаз.

Действительно, ему больше не было надобности опасаться нескромности девушки.

В эту минуту позади небольшого отряда послышался быстрый галоп приближавшихся всадников.

Капитан наклонился к Клер-де-Люню, шепнул ему несколько слов и, пропустив их вперед, остался один в арьергарде.

Едва его спутники скрылись из глаз, как с ним поравнялся мчавшийся отряд.

— Эй! — крикнул он. — Куда вы так мчитесь, товарищи? Два всадника остановили коней.

— А, это вы, капитан! — отозвался один из них.

— Должно быть, я, — подтвердил он шутливо, — но вы кто такие, позвольте спросить?

— Мы вас узнали по голосу, капитан; мы едем из Сен-Жермена.

— Так! В эту минуту все едут из Сен-Жермена, если вам больше мне нечего сказать, так отправляйтесь своей дорогой!

— Нам было бы очень грустно, капитан, если бы мы не имели удовольствия возвратиться в Париж в вашем обществе, — сказал второй всадник.

— Ага! Я вижу, что вы действительно меня узнаете, ребята; вам надо было сейчас объясниться; черт побери! Нам нельзя терять времени. Так вы…

— Макромбиш и Бонкорбо, которых начальник посылал в Сен-Жермен.

— Ну! Что же там делается?

— Все на ногах, капитан; объездная команда и отряд войск коннетабля давно снуют по окрестностям, разделившись на группы. Одна из них едет вслед за нами, не больше как на ружейный выстрел.

— Много их?

— Шесть человек, капитан.

— Пришпорим же коней, ребята!

Они поехали дальше и минуту спустя присоединились к товарищам.

Капитан со своим отрядом продолжал ехать шагом.

Через некоторое время послышался топот коней по твердому грунту дороги.

Капитан оставил себе четверых человек, отпустив остальных продолжать путь, и стал поперек дороги.

Вскоре обрисовались во мраке длинные тени нескольких всадников.

— Стой! Кто тут? — громко закричал капитан.

— Отряд коннетабля. А вы кто такой?

— Полицейский Парижского караула. Подъезжайте в порядке!

Один из всадников отделился от группы и поехал навстречу Ватану, который со своей стороны сделал то же. Они поклонились друг другу.

— Я шевалье де Летерель — представился первый.

— Сержант коннетабля, — продолжил авантюрист, — это верно, милостивый государь, но кто же поручится мне, что вы не самовольно назвались так? Я капитан Ватан, помощник начальника дозора.

— Мне это имя известно, милостивый государь, но вы позволите предложить и вам тот же вопрос, который вы мне предложили?

— Мне нетрудно было бы доказать вам свое право, — отвечал капитан, — надо бы только огня для этого.

— За этим дело не станет, милостивый государь, — проговорил сержант.

Он вынул из-под плаща потайной фонарь, открыл горевшую свечу и повернул ее к капитану.

Тот достал из кармана большой бумажник, вынул оттуда документ, развернул и подал сержанту, который со своей стороны сделал то же самое.

— Извольте, милостивый государь, — произнесли они в один голос.

— Служба прежде всего, сержант. Вы ничего не открыли?

— Ничего, а вы, капитан?

— Ни малейшего признака. В шесть часов вечера я получил приказание сесть на коня и наблюдать за дорогой от Сен-Жермена до деревни Рюэль; кажется, сегодня на этой дороге произошло какое-то похищение?

— Действительно, капитан; предполагают, что тут замешана политика.

— Судя по словам господина Дефонкти, так же думают и в Париже. Но, честное слово, так как мы встретились и вы тоже осмотрели дорогу по всем направлениям, я уже не пущусь дальше и возвращаюсь в Париж.

— И я вернусь в Сен-Жермен; со мной купец, который был личным свидетелем похищения и первый поднял тревогу. Бедняга так напуган, что до сих пор не опомнится; вы бы должны, капитан, оказать снисхождение и проводить его до Парижа.

— Охотно, сержант. Позовите, пожалуйста, бедного малого.

— Эй! — закричал шевалье де Летерель. — Господин Барбошон, пожалуйте сюда!

Купец подъехал на своем муле, полумертвый от страха.

— Ну, — сказал сержант, — успокойтесь, почтенный господин Барбошон! Вот этот офицер соглашается проводить вас до вашего дома.

— Господин офицер, конечно… совершенно напротив… тем более… моя бедная жена… я честный торговец… — бормотал в смущении купец.

— Не обращайте внимания на его бессмыслицу; он не помнит, что говорит, так напуган. До свидания, капитан, я возвращаюсь в Сен-Жермен.

— Прощайте, сержант, а я еду в Париж. Они расстались.

Отряд коннетабля поехал крупной рысью.

— Свяжите этого негодяя! — приказал Ватан своим людям.

— Меня? Но… господин капитан, умоляю вас, я семейный человек! — с ужасом вскричал несчастный.

— Ладно! Довольно этих гримас, бесчестный мерзавец! Меня не обманете; я знаю, что вы начальник злодеев, которые совершили сегодня гнусное похищение.

— Я! — воскликнул бедняга с таким комическим изумлением, что оно возбудило бы смех, если б обстоятельства были не так серьезны.

— Да, мы вас узнали; ваше дело в суде, и процесс скоро начнется. Вас непременно повесят. Ну, в дорогу! Ни крика, ни слова, а не то я всажу вам пулю в башку, как собаке, негодный разбойник!

Бедный торговец хотел ответить, но не имел уже силы. Ужас парализовал в нем все человеческие способности, и он обратился в какую-то массу без мысли, без воли.

На часах пробило девять, когда капитан и отряд его въезжали в городские ворота.

Всадники на минуту остановились в жалком трактире, который был им хорошо знаком и где, они знали, им не грозила никакая опасность.

Тут капитан, Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе посоветовались между собой, и затем было написано два письма: одно Вата-ном, а другое — его крестником. Эти письма были сейчас же отправлены с двумя посланными. Двое Тунеядцев в то же время, оставив лошадей в конюшне трактира, взяли несчастного Барбошона, спустились с ним к реке, отвязали какую-то лодку, куда посадили купца, спрыгнули сами и уехали.

Бедному торговцу, нескромность которого могла быть опасна, по крайней мере, в течение суток, назначено было оставаться заложником у Тунеядцев Нового моста и недалеко от его собственной лавки, где мадам Барбошон сокрушалась в ожидании мужа.

Другие всадники, составлявшие часть экспедиции, рассыпались в разные стороны. Только трое начальников остались с Дианой де Сент-Ирем.

Во всю дорогу девушка не говорила ни слова. Она ехала мрачная, безучастная, погруженная в свои думы, и машинально исполняла все приказания капитана.

Войдя в трактир, она села поодаль, скрестила руки, опустила голову и все время не шевельнулась ни разу. Ее можно было принять за спящую, а между тем она больше чем бодрствовала: она выжидала удобного случая, как львица, попавшая в сети. Не зная еще, что ей готовили, она думала уже о мщении.

Условясь относительно своих будущих действий, авантюристы поехали дальше, стараясь, чтоб графиня была постоянно между ними.

Ватан и его спутники предпочли ехать берегом Сены.

Достигнув Гревской площади, они сошли с лошадей, и Дубль-Эпе, взяв их за поводья, удалился в противоположную сторону.

Капитан и Клер-де-Люнь с Дианой продолжали путешествие пешком.

Дойдя до улицы Жоффруа-Лань, они снова остановились.

По приказанию авантюриста графиня дала обвернуть себе плащом голову, после чего Клер-де-Люнь взял ее на руки, и они двинулись дальше.

Переход был значительно трудным, и во время пути Ватан и его товарищ не раз останавливались, вероятно, для отдыха.

Предосторожности так хорошо были приняты, что молодая девушка не умела определить ни протекшего времени, ни места, где находилась.

Наконец после привала, продолжавшегося дольше прежних, голову Дианы освободили, а ее самое поставили на ноги.

Она оглянулась вокруг и, увидав при слабом свете небольшого фонарика, что она в подземелье, не могла удержаться от испуганного движения.

— Успокойтесь, — сказал ей Ватан, — вам не причинят никакого вреда, если вы сами не дадите к этому повода. Мы приехали и через несколько минут будем иметь возможность удостовериться в вашем повиновении.

— Приказывайте, — проговорила она подавленным голосом. — Разве я не в ваших руках?

— Идем! — повелел капитан.

Они пошли по извилинам подземелья.

ГЛАВА XVII. Каким образом Диана де Сент-Ирем исполняет свое обещание

Герцогиня де Роган с самого утра была в гостях у графини Жанны дю Люк.

Время шло быстро для друзей детства в воспоминаниях о прошлом.

Около половины десятого вечера, в ту минуту как герцогиня, приказав готовить карету, собиралась проститься с подругой, мэтр Ресту вошел, извиняясь, и подал своей госпоже небольшую записку, говоря, что в ней есть какое-то экстренное известие.

Жанна взяла письмо, распечатала его и пробежала глазами.

— Прости, дорогая Мари, — извинилась она, вставая, — мне надо отдать дворецкому кое-какие приказания.

— О, не беспокойся, милая Жанна! — удержала ее госпожа де Роган. — Я уезжаю; мне пора домой; отец уже не живет в арсенале, и путь мой не близок.

— Если ты меня любишь, Мари, — с жаром произнесла графиня, — так останься, хотя бы тебе пришлось переночевать у меня. Мне очень нужно твое присутствие.

— Что такое случилось?

— Все узнаешь, моя красавица! Это очень серьезное дело.

— Если так, Жанна, я остаюсь. Иди, душа моя, распорядись, как нужно.

Графиня, сделав дворецкому знак следовать за собой, вышла из комнаты.

Ее отсутствие продолжалось недолго.

Госпожа де Роган, любопытная, как все женщины, была сильно заинтригована таинственными поступками подруги.

— Что же тут такое происходит? — спросила она. — Ты так бледна, взволнована! Не случилось ли с тобой чего-нибудь особенного или неприятного?

— Может быть, первое, может быть, и второе, а может быть, и то и другое вместе, — отвечала она дрожащим голосом. — Прости, что я не могу ничего тебе сказать, но я и сама до сих пор ничего еще не знаю. Ко мне явилась одна личность, и неизвестно, что выйдет у меня из разговора с ней. Ты будешь невидимо присутствовать при нашем свидании, мне надо чувствовать возле себя такую преданную душу, как твоя, чтоб вынести волнение, которое уже и теперь леденит мне кровь.

— Говори, Жанна, умоляю тебя, доверь мне твое горе!

— И сама еще не знаю, радость это или горе, друг мой, — продолжала Жанна с печальной улыбкой. — Я в страшном смущении; предчувствие говорит мне, что тут совершится что-то важное, а что именно, говорю тебе, Мари, не знаю и даже не подозреваю.

— Хорошо, Жанна, располагай мной, душа моя, как я бы располагала тобой в таких же обстоятельствах; что бы ни случилось, я буду здесь, подле тебя; будь же спокойна, моя дружба тебе не изменит.

— Благодарю, Мари, благодарю, моя милая, дорогая Мари! Я меньшего от тебя и не ожидала.

В эту минуту кто-то тихо, едва слышно постучал в перегородку, разделявшую комнату.

Графиня выпрямилась, как будто прислушалась; глаза ее на минуту сверкнули и побледневшие губы как-то странно улыбнулись.

— Вот они! Идем, Мари, — сказала она поспешно и увлекла герцогиню на другой конец комнаты.

— Войди туда! — показала она, приподняв портьеру, — это моя молельня; никто не заподозрит твоего присутствия. Оставив дверь отворенной, ты услышишь все, что будет говориться. Иди, Мари, иди, умоляю тебя, нельзя терять ни минуты.

Герцогиня, почти испуганная волнением Жанны, наклонилась и поцеловала ее.

— Успокойся, — заверила ее Жанна, — я хорошо себя чувствую; иди, иди скорее!

И портьера опустилась за Марией де Роган.

Жанна дю Люк стояла с минуту, не двигаясь с места; она сложила прекрасные руки и подняла к небу полные слез глаза.

— О Боже мой! — прошептала она. — Неужели ты посылаешь мне новое испытание? Да будет воля твоя, Небесный Владыка! Однако я ведь столько выстрадала!

Отерев глаза рукой, она тихо, но твердо пошла к перегородке, за которой послышался новый и более явственный стук.

Графиня нажала пружину, отворявшую секретную дверь.

Портрет ее мужа сейчас же повернулся, открыв темную глубь подземелья, которому эта дверь служила таинственным входом.

На пороге неподвижно стояли два замаскированных человека с обнаженными шпагами, и между ними нежное, слабое, почти детское существо без маски, с мертвенно бледным лицом и лихорадочно горевшими глазами. Графиня дю Люк в ту же минуту узнала Диану де Сент-Ирем.

Жанна ждала ее, невозмутимая и холодная.

— Входите, графиня де Сент-Ирем, — произнес один из ее стражей, — и думайте о данной вами клятве. Мы ждем вас здесь; если вы забудете обещание, мы сумеем напомнить. Идите! — прибавил он, слегка подвинув ее вперед.

Девушка машинально повиновалась и тихо вошла в комнату.

Картина опять стала на прежнее место, но дверь осталась приотворенной.

Женщины стояли друг перед другом: Жанна — спокойная, гордая и полная благородства; Диана пристыженная, трепещущая, с бешеной злобой в душе, как раненая тигрица.

Минуты с две они молчали.

Графиня дю Люк опустилась в кресло и указала другое девушке.

Та подошла шагов на пять, но не села.

— Так это ты, Диана? Наконец после долгой разлуки ты вспомнила друга, — сказала она кротким голосом и тоном дружеского упрека. — Но зачем эта мужская одежда? Отчего ты пришла через потайную дверь? Разве дом мой не открыт для тебя во всякое время, как было открыто всегда мое сердце, дорогая подруга счастливого детства? Может быть… тебя кто-нибудь притесняет? Не пришла ли ты просить у меня покровительства и убежища? Может быть, враги преследуют тебя своей ненавистью? О! Тогда, я жалею тебя, мое бедное дитя! Потому что скрытая ненависть заставляет страдать хуже, чем явная; говори, чего ты ждешь от моей дружбы?

— Графиня… — проговорила девушка.

— Графиня! — повторила в изумлении Жанна. — Как! Разве я стала графиней для тебя, Диана? Не полагаешь ли ты, что вследствие долгих месяцев твоего невнимания я стала меньше любить тебя? Что незаслуженные несчастья, разбив мою будущность, могли сделать меня бездушной женщиной и закрыть мое сердце для дружбы? Если так, ты ошибаешься, Диана. Я очень несчастна, моя жизнь теперь будет одним вечным отчаянием; но я люблю тебя по-прежнему; наша дружба так искренна; это одно из сладких воспоминаний, которые мне остались от прошлого.

— Графиня…

— Опять? Ты должна очень страдать, чтобы говорить со мной таким образом, дитя мое! Сядь здесь, возле меня, доверь мне твои горести, как мы доверяли когда-то друг другу все наши детские огорчения. Я страдаю сама слишком много, чтоб не сочувствовать несчастью тех, кто мне дорог. Приди, Диана, приди, мой друг, я счастлива видеть тебя!

И она протянула ей руку с доброй улыбкой.

В девушке как будто произошла внезапная перемена. Искренне или продолжая играть роль, она вдруг горько заплакала, упала на колени перед графиней и вскричала душераздирающим голосом:

— О, графиня! Теперь мне стало ясно, что я презренная женщина. Ваши упреки проникают мне в самое сердце. Я, негодное существо, которому вы протянули руку помощи, которое вы подняли до себя и для которого были нежной сестрой, — я изменила вам, низко изменила! Я украла у вас ваше светлое счастье, я опозорила вас в глазах единственного человека, которого вы любили и который был для вас всем… Я сделала из него своего любовника, увлекая его в западню и опьяняя своими бесстыдными ласками, потому что я не люблю и никогда его не любила! А все это было из зависти к вашему полному счастью. О! Прогоните меня, графиня, потому что, повторяю вам, я самое гнусное существо, потому что теперь, когда все это совершено… Признаться вам? Сознавая всю подлость моего поведения, я не раскаиваюсь в преступлении и даже почти радуюсь, видя, что вы плачете. Прогоните же меня, графиня, потому что я не заслуживаю ни малейшего сострадания. В моем сердце не было и нет раскаяния! Я пришла не за тем, чтобы молить у вас о прощении!

— Зачем же вы здесь в таком случае? — спросила кротко графиня.

— Не знаю. Я пришла, потому что меня принудили к этому, потому что какие-то неизвестные люди, демоны, у которых я во власти, открыли, не знаю, как, все зло, которое я вам причинила, и приказали идти и во всем вам признаться. Я исполняю их волю, потому что боюсь их!

— Если вы не желаете от меня ни сострадания, ни прощения, отчего же вы у ног моих?

— Потому что я виновата, графиня. Но теперь, признавшись в своем позоре, я встаю.

Она действительно встала и стояла перед графиней, насмешливая, вызывающая, мрачная, как злой гений.

— В свою очередь я буду не менее откровенна с вами, Диана. Все, что вы сейчас мне сказали, я давно уже знаю. Ваша неумолимая ненависть, ваша низкая зависть мне были не неизвестны, как и все ваши тайные козни. Я знаю, что за мои благодеяния вы отплатили мне самой черной неблагодарностью. Я знаю, что если на моем горизонте никогда не взойдет больше солнце, то вы одна причиной этого.

— И вы меня проклинаете, не так ли, графиня?

— Нет, Диана, я вас пожалела.

— О! — вскричала она, закрывая лицо руками. — Недоставало только этого последнего унижения!

— Да, бедное дитя, — продолжала графиня тоном кроткого сострадания, — я жалею вас. Страдание не научило меня ненавидеть. Я напрасно старалась изменить ваши дурные наклонности и не могу сердиться на вас. Может быть, если бы вы родились богатой, счастливой, как это случилось со мной, вы были бы добрее и более сострадательной. Отняв у меня любовь единственного человека, которого я любила, вы разбили мне жизнь, это правда! Но что касается позора, так не обманывайтесь, вы опозорили не меня, а одну себя; несмотря на ужасный удар, на неизлечимую рану, нанесенную мне, я только еще выше поднялась от этого несчастья; я любима, уважаема всеми, кто меня знает, так как все понимают, что я не виновата и никогда не была виновата. Но вы, безумная, бедная девушка, что вы приобрели своим преступным поступком? Ничего, кроме угрызений совести. Идите, Диана! Продолжайте творить против меня все, что творили до сих пор; мне положительно все равно! Я не питаю к вам ни ненависти, ни презрения. Прощаю вам и забываю о вас.

— О, графиня, не подавляйте меня этим ужасным презрением! Мне тяжело видеть вашу безупречность! Что такое ваше страдание сравнительно с тем, которое я ощущаю? Неужели вы думаете, что мое сердце не разбилось от боли, когда я была вынуждена сделать вам это страшное признание? Не возбуждайте дурных, преступных страстей, которые клокочут в груди моей! Прогоните меня, но не унижайте больше в моем собственном мнении!

— Я прибавлю одно только слово, Диана: если когда-нибудь вы будете иметь во мне надобность, я всегда протяну вам руку помощи.

— О, это уж слишком, графиня! — воскликнула Диана, задрожав от бешенства. — Ваше презрительное сострадание наносит мне смертельную рану. Мне кажется, вы слишком торопитесь торжествовать от признания, которое меня обязали сделать. Да, — продолжала она со зловещим смехом, — ваши друзья очень ловкие люди; им удалось привести меня к вашим ногам и заставить повиноваться их подлым угрозам, но вы забываете главное: я завтра же могу отречься от этого признания, которое заставляет вас так гордиться; ведь, кроме этих двух человек, свидетельство которых для меня не имеет значения, мы здесь одни, совершенно одни! То, что я вам сказала, не слышало ни одно постороннее ухо. Кто же поверить, когда вам будет угодно говорить громогласно о моем сегодняшнем унижении? Где вы найдете свидетелей, которые подтвердили бы, что ваши слова справедливы?

— Мои слова, бедное дитя, — сказала с улыбкой графиня, — не нуждаются в подтверждении. Я скажу, и этого будет достаточно.

— Может быть! — проговорила Диана, стиснув зубы.

В эту минуту портьера поднялась, и герцогиня де Роган вошла в комнату.

— А в случае, если не будет достаточно, милочка, — колко добавила она, подходя к дивану, — так я подтвержу.

— А! Меня предали! — вскричала девушка с невыразимым бешенством.

— Предали! Каким это образом, милочка? — надменно произнесла герцогиня. — О каком предательстве вы говорите, позвольте узнать? Единственный предатель здесь — это вы, как мне кажется!

— А! Вы так, — злобно отозвалась Диана, — ну что ж, положим! Топчите меня в грязь, благородные дамы, но помните, что червяк, на которого наступают ногой, поднимается, чтоб укусить притеснителя! Так как мы здесь все женщины, будем играть в открытую. Вы прекрасны, милые дамы, но я моложе и прекраснее вас; кроме того, эту скромность, которой вы драпируетесь, я давно отбросила. Я куртизанка! Подобные мне женщины внушают вам зависть, потому что упоительным ядом наших сладострастных объятий и ласк мы отнимаем, шутя, в любую минуту, у всех вас, милые дамы, таких гордых своей безупречной добродетелью, не только мужей, но и ваших любовников, возвращая их вам, когда они не годятся нам более.

В эту минуту дверь маленькой гостиной с шумом раскрылась, и граф дю Люк, бледный, с пылающими гневом глазами неожиданно вошел в комнату.

— Довольно, презренная! — крикнул он дрожащим от бешенства голосом. — Довольно оскорблений! Не знаю, что мне мешает растоптать вас! Я тоже все слышал, я был за этой дверью, не смея дышать, боясь пропустить хоть слово из этой ужасной, циничной исповеди. О, клянусь Богом! Не знаю, что мне мешает это сделать!

Он обнажил шпагу и поднял ее над головой Дианы.

Та не пошевелилась; обернувшись к нему, она поглядела на него с каким-то особенным блеском в глазах, и вскричала дрожавшим как будто от страсти голосом:

— О, убей, убей меня, Оливье! Какое может быть большее счастье, чем умереть от твоей руки!

Жанна и герцогиня кинулись удержать его.

Оливье сделал шаг назад, со злостью кинул шпагу на пол и, бросая презрительный взгляд на спокойно стоявшую девушку, воскликнул:

— Нет! Ее голова принадлежит палачу, я обкраду его, убив эту негодяйку!

Улыбка торжества, как молния, мелькнула на губах девушки; она с презрением пожала плечами.

Граф повернулся к ней спиной и пошел к дрожавшей от волнения и смотревшей на него с выражением глубокой радости Жанне:

— Графиня, — сказал он, опускаясь перед нею на одно колено и целуя протянутую ему руку, — возмездие должно быть блистательным. Я страшно виноват перед вами, могу ли надеяться быть когда-нибудь прощенным?

Несколько секунд длилось молчание.

Графиня выпрямилась; ее лицо было бледно, как мрамор; она была хороша, как древняя Ниобея.

— Оливье, — с грустью промолвила она, — я вас очень любила, но вы были безжалостны и разбили мое сердце, отдав себя в руки этой недостойной женщины, которая теперь смеется, слушая нас. Разлука, которой вы требовали, должна быть вечной. Что же касается этой женщины, вашей любовницы, Оливье, вы позволите, чтоб я ее выгнала из дому, но завтра, может быть, захотите снова с нею сойтись.

Граф, не отвечая, опустил голову. Жанна твердо подошла к Диане.

— Вам нечего больше здесь делать, — проговорила она, — вы признались в вашей гнусности, мне, кроме этого, ничего не надо теперь, — прибавила она, величавым жестом указывая на потайную дверь, — не отравляйте же своим присутствием воздух, которым мы дышим. Выйдите вон, женщина без чести и совести, я вас выгоняю!

— Милостивая государыня! — прошипела та с угрозой в тоне.

— Выйдите вон, говорят вам!

Эти слова были произнесены так повелительно, что Диана стала невольно отступать шаг за шагом к самой двери, в которой споткнулась и упала почти без чувств на руки двух замаскированных людей, произнеся, однако, глухим голосом:

— О, Боже мой! Я отомщу!

Графиня заперла потайную дверь и медленно вернулась к тому креслу, на котором раньше сидела возле герцогини де Роган, как бы не замечая графа, все еще стоявшего на одном колене, с закрытыми руками лицом.

Прошло несколько минут молчания.

Граф приподнялся и подошел к жене.

— Жанна, — сказал он, — я знаю, что совершенное мною относительно вас преступление громадно; но неужели оно непоправимо? Забыли вы разве прошлое счастливое время?

— Мы видели только сладкий сон, Оливье; как все сны, и этот оказался лживым. Минута пробуждения настала скоро, слишком скоро, к сожалению! Это было ужасное пробуждение, оно разбило мне сердце и лишило меня надежд в будущем. Вы молоды, Оливье, вы можете полюбить и, наверное, полюбите.

— О, Жанна, что вы говорите!

— Одну правду, Оливье, ничего больше. Вы мужчина и, как все вам подобные, имеете забывчивое, эгоистическое сердце; будучи безжалостным за мнимые оскорбления, вы ставите ни во что те, которые не побоялись нанести мне. Ваша любовь, Оливье, зародилась не в сердце, но в голове. Вы хотели объяснения? Извольте! Оливье, объяснимся раз и навсегда, потому что, повторяю вам, мое решение принято; все кончено между нами.

— Жанна! Умоляю вас, не говорите так!

— Для вас, Оливье, и для себя я должна быть откровенна. Отказываетесь выслушать меня? Если так, друг мой, я буду молчать.

— О нет, Жанна, говорите, говорите, ради Бога.

— Вы хотите! Отлично! Хотя это объяснение очень тяжело для нас обоих, выслушайте меня; я буду откровенна, скажу вам все в присутствии своего друга, единственного друга, оставшегося мне верным. Впрочем, вы сами знаете ее, не правда ли? Это баронесса де Серак, или Мария де Бетюн, герцогиня де Роган.

— Пощадите меня, Жанна!

— Для чего вы употребляете подобное выражение? Герцогиня, мне кажется, невольно играла такую важную роль в этой мрачной трагедии, что вы не должны содрогаться при ее имени.

— Это правда, Жанна, я был виноват перед вами и перед герцогиней также; сознаюсь в этом и обвиняю себя.

— О, граф! — произнесла герцогиня с горькой усмешкой. — Я не имею ничего против вас. Я с давних пор привыкла к изменам герцога и, более твердая, чем моя подруга, достигла способности переносить все равнодушно. Что делать, граф? Если мужчины все так схожи между собой, так женщины не таковы. Одни, как я, смеются над своими страданиями, другие, как Жанна, умирают от них. Говори, моя дорогая, мы слушаем тебя.

— И я прошу вас о том же, Жанна; что бы вы ни говорили, мне будет отрадно слышать ваш голос.

Графиня горько улыбнулась.

— Оливье, — начала она, — когда два сердца перестали понимать друг друга, так это уже не изменится; что бы ни делали, что бы ни говорили, как бы ни старались, а любовь не вернется.

— Жанна, Жанна, что вы говорите?

— Правду, Оливье; женщина, подобная мне, никогда не прощает мужчине презрения. Иногда по долгу и из приличия или из самолюбия и стараются себя обмануть, надеясь сохранить за собой прежнее счастье, но вскоре затем убеждаются в бесполезности всех усилий и тогда падают под тяжестью несбыточных надежд. Любовь — своего рода сумасшествие; она приходит и уходит сама по себе, и в последнем случае любовники начинают ненавидеть друг друга. Мы уже давно не виделись, Оливье, — несколько месяцев. Сегодня вы случайно увидели меня, нашли меня красивой, потому что я действительно хороша, лучше той, для кого вы мне изменили. Эта красота, которой вы почти не замечали прежде, поразила вас, и, может быть, вы любовались ею больше, чем когда-нибудь. Говорят же, что нет вкуснее запрещенного плода. Не буду больше говорить об этом, вы понимаете меня, Оливье? Выдумаете, что любите меня; чтобы провести теперь со мной один час, чем прежде пренебрегали, вы пожертвуете всем, даже своим состоянием, если бы это понадобилось. Но нет, Оливье, вы ошибаетесь, вы не любите, а только желаете меня, вот и все.

— О, Жанна, Жанна!

— И почему? — горько продолжала она. — Потому что женщина, к которой вы относились, как к маленькому ребенку, черпавшая жизнь из ваших взглядов и вашей любви, была, по вашему мнению, пустой; теперь же она представилась совсем другой: спокойно и гордо, не опуская взгляда, она стоит перед вами и требует отчета за свое потерянное счастье и разбитое будущее. Эта женщина отдалась вам вся; она жила только для вас и вами… Вы ее бросили, как перо, на ветер. Сколько раз в Моверском замке, где я жила в полном одиночестве, вы без всякой причины устраивали мне смешные сцены ревности! Сколько страдания причиняли мне вашим подозрительным характером! Я не хочу этого больше. Вы требовали разлуки, пусть будет по-вашему!

— Хорошо, Жанна, я признаю ваш приговор; я очень виноват и готов нести кару за свою вину, произошедшую только вследствие неограниченной любви моей, которую вы отвергаете, тогда как мое сердце переполнено ею, как в первые дни нашей брачной жизни! Но если вы не любите меня, для чего было звать меня сегодня сюда, в этот дом?

— Для чего?

— Да, для чего?

— Для того, чтобы отомстить вам, Оливье, доказать прежде всего ложность ваших обвинений, затем неприличие вашего поведения; чтобы вы видели разницу между мной и тварью, которую вы мне предпочли. Вы думаете, Оливье, что мы, набожные женщины, матери семейств, не имеем также своей гордости? Прежде всего вы нанесли мне оскорбление как женщине, заставив вступить в борьбу с подобной тварью.

— Я не буду пробовать защищаться. Я обезоружен; все, что вы говорили, совершенно справедливо, и я должен склонить голову; но я отомщу со своей стороны, отомщу своим чистосердечным раскаянием, которым добьюсь вашего прощения.

Графиня не отвечала.

— Я ухожу, Жанна, — прибавил граф, помолчав секунду, — я чувствую, что присутствие мое вам тяжело, и хочу поскорее избавить вас от него. Позволите вы мне возвращаться — иногда, изредка…

— Никогда!

— Окажите мне одну милость, одну только!

— Что вы хотите, Оливье?

— Дайте мне поцеловать своего сына, моего Жоржа.

— Нет, граф; я не могу позволить вам прикоснуться к его лбу губами, еще влажными от поцелуев этой твари.

— Жанна, прошу вас…

— Нет, Оливье, — горько отвечала она. — Не настаивайте, это невозможно. Я могу сделать только одно, если вы хотите…

— Что же?

Из-под платка, лежавшего на столе, графиня взяла медальон и, показывая его графу, сказала:

— Узнаете вы его, Оливье? Это мой портрет, который я вам дала в день рождения нашего Жоржа, портрет, который вы поклялись носить вечно у сердца, и вместо того за поцелуй отдали женщине, приславшей его после мне. Этот портрет я повешу на шею вашему сыну, чтобы смыть с него позорное пятно.

— О, вы безжалостны! — крикнул в отчаянии граф и бросился, как сумасшедший, из комнаты.

Графиня привстала и, прислушиваясь к шуму шагов бежавшего Оливье, вдруг зарыдала и, бросаясь на шею герцогини де Роган, вскричала:

— Ах, а я ведь люблю его! Я люблю его! Она лишилась чувств.

ГЛАВА XVIII. Из которой видно, что полезно узнавать людей, у которых покупаешь лошадь

Прошло несколько дней после описанных нами в предыдущей главе событий. Условия договора, заключенного между капитаном Ватаном и Дианой де Сент-Ирем, были строго выполнены.

Девушка и ее брат после двадцати четырех часов заключения были выпущены на свободу почти у самых дверей их дома.

Ярость графа де Сент-Ирема не имела границ. К несчастью, похитители так хорошо приняли все нужные меры, что молодые люди решительно не могли догадаться, с кем имели дело.

Врагам их, по всей вероятности, суждено было остаться навсегда неизвестными.

Жак, очень опытный в переделках всякого рода, отнесся бы хладнокровно к этой неудаче, если бы не другое обстоятельство, которое ставило его в крайне затруднительное положение.

Несмотря на полученное приказание проводить брата и сестру до угла улицы, на которой они жили, Тунеядцы Нового моста, знавшие о мешке, набитом пистолями, который хранился у девушки, не могли устоять против искушения отнять его; в самых вежливых выражениях, почтительно извиняясь, Макромбиш и Бонкорбо вытребовали пистоли у Дианы де Сент-Ирем.

Это было очень важно, потому что молодые люди остались без гроша и не имели средств достать денег.

Нечего было и думать ехать в Сен-Жермен опять просить у отца Жозефа. Те немногие пистоли, которыми снабдил их мрачный монах, достались с большим трудом. Убедить его выдать еще было положительно невозможно.

Оставалось прибегнуть к ростовщикам, которых в Париже было тогда очень много.

Диана с глубокими вздохами должна была решиться заложить одну за другой все драгоценные вещи, а Жак со своей стороны прибегал к тысяче разных средств, чтобы как-нибудь нажить хоть несколько су; но все было напрасно, ничто ему не удавалось. Положение становилось все более и более отчаянным.

Возвращаясь однажды вечером домой, Жак услышал, что сестра его напевает веселую песенку.

Он остановился и, покачав головой, подумал:

— Ого! Это что? Моя милая Диана не стала бы понапрасну терять время в распевании песенок, если бы не было чего-нибудь более интересного. Ну, я оживаю! Ах, какое счастье! Я слышу запах мяса, а мне, кстати, очень есть хочется!

Несчастный два дня ничего не ел. Пение между тем не прекращалось.

— Что-нибудь тут есть, — подумал граф. — Мы, вероятно, получили наследство… Да, другого ничего не может быть. О, какая скверная вещь нищета,! Как она изменяет людей! Ах, если бы у меня было пятьдесят тысяч дохода! Но их, к несчастью, нет. Я даже не обедал сегодня. Пойду посмотрю, почему сестра так распелась. Последние два-три дня я нахожу ее какой-то таинственной. Нет ли у нее… Черт возьми, это очень возможно! Посмотрим!

Рассудив таким образом, Жак открыл секретную дверь и вошел к сестре.

Диана была одна. Она пела и с детской игривостью подбрасывала два апельсина, фрукт очень редкий в Париже.

— Вот как! — вскричал граф, остановившись в изумлении. — Что это ты делаешь, Диана?

— Забавляюсь, как видишь.

— Да и очень даже. Скажи мне, в чем дело, сестренка, чтобы и я мог так же позабавиться. Мне это необходимо; поверь, мне вовсе не весело.

— А мне, Жак, наоборот, никогда не было веселее. Видишь ли, Жак, все вы, мужчины, — заметь, что я говорю только про самых отчаянных, — не что иное, как просто глупцы.

— Ба!

— Да, братец, это верно.

— Знаешь, Диана, я всегда так думал.

— А я в этом уверена.

— А если ты так уверена, значит, это справедливо.

— Наверное.

— Не буду спорить. Тебе это, очевидно, должно быть лучше известно.

— Ах, как мне есть хочется! А тебе? — спросила она, небрежно закрывая глаза.

— Вот милый вопрос! Ведь я два дня не ел.

Девушка громко рассмеялась.

— Ты смеешься, — грустно сказал он, — но посмотри на меня! От меня только кожа да кости остались. Платье болтается на мне, как на вешалке.

— Но, Жак, ты же не будешь плакать!

— Хорошо, оставим этот разговор. Итак, ты сказала, что чувствуешь аппетит, а я ответил, что очень голоден. Что дальше?

— Боже мой, братец, я, право, не знаю, где у тебя голова. Позови Лабрюйера; ужинаешь ты со мной или уйдешь куда-нибудь?

— Нет, мы будем ужинать с тобой вдвоем у камина, как добрые брат с сестрой; наконец, чтобы съесть кусок хлеба с чесноком, я не вижу необходимости идти распространять зловоние в городе.

— Ну, Жак, друг мой, — произнесла она иронически, — ты действительно настоящий мужчина!

— Смею надеяться, — ответил он, выпрямляясь и подбочениваясь, — но почему ты сказала это?

— Потому что ты так же глуп, как и все мужчины; позови Лабрюйера, пожалуйста.

Лабрюйер и Магом, как и их господа, редко завтракали или ужинали.

Первый, по природе очень ленивый и постоянно сонный, проводил всю жизнь, лежа в передней.

Услышав зов, он нехотя встал и, переваливаясь, вошел в комнату.

. — Возьми! — приказала Диана, подавая ему два пистоля. — И принеси ужинать.

Слуга стоял с протянутой вперед рукой и изумленно смотрел на монеты.

— Ну, что же ты? — спросила девушка. — Чего ты глядишь, точно какой-нибудь идиот?

— Не сердись на него, сестра. Этот дурачина отвык видеть серебряные монеты и не верит своим глазам. Ну же, торопись, животное!

Лабрюйер схватил наконец деньги и что есть духу бросился вниз.

— Вот как! Значит, мы стали богаты? — со смехом поинтересовался граф.

— Ну… скажи мне, Жак, давно ли ты видел графа дю Люка?

— Parbleu! Ты знаешь, что я никуда не хожу. Где же я мог его видеть?

— А я видела.

— Да?

— Да, и уверяю тебя, он просто прелестен…

— А!

— Знает чудные вещи и ничего не скрывает от женщины, которую любит, если только она сумеет заставить его говорить.

— А-а, — протянул Жак, выпучив глаза на сестру. — А женщина, которую он любит?..

— Это я, ты не знал? О чем же ты думаешь?

— Вот как! Начинаю понимать!

— Слава Богу! Немало времени тебе нужно для этого.

— Но подумай же, сестра, всякий ум затемнится, если в продолжение сорока восьми часов ходишь с пустым желудком.

— Бедный мальчик! — засмеялась она. — Ты, должно быть, очень голоден!

— Не знаю, сколько мне нужно будет пищи, чтобы насытиться.

— Черт возьми! Пора, значит, и нам иметь деньги!

— О! Да! Давно уже пора. А! Значит, у нас их достаточно?..

— Нет, пока только несколько тысяч пистолей!

— Как ты это говоришь!

— Я говорю, пока только несколько тысяч пистолей.

— Как пока? Но несколько тысяч ведь немало !

— Ну, да, двенадцать или пятнадцать, я сама хорошенько не знаю.

— Ах, Боже мой! Я падаю в обморок… Не знаю, правда, от волнения или от голода, но чувствую себя очень слабым; этот славный подарок тебе сделал, вероятно, граф дю Люк? Действительно он прекрасный человек! Двенадцать тысяч пистолей! Я, признаюсь, был предубежден против него; это честный человек! Он тебе еще обещал?

— Ну да! Он у меня теперь в руках.

— Главное, не выпускай его больше из рук. Я опытнее тебя, Диана. В наше время великодушные люди очень редки; напротив, мужчины стараются жить за счет женщин. Но как же ты все устроила, расскажи мне?

— Я тебе ведь сказала, что у меня было с графиней. Я хотела ей отомстить, и месть удалась. Госпожа дю Люк обошлась со мной, как с куртизанкой, я подняла брошенную перчатку и на этот раз, — прибавила она с улыбкой, — мщение мое будет полным. Ты знаешь, Жак, чего женщина хочет…

— Того и дьявол хочет, это ясно, я всегда утверждал справедливость этого афоризма. Ах, черт возьми, отлично сыграно! Но, смотри, Диана, между нами, никогда ничего не скрывай.

— Никогда!

— Ты любишь этого графа дю Люка?

— Я? — лицо девушки исказилось… — Я его ненавижу. Это человек без сердца, глупец, эгоист, я ненавижу его за все оскорбления, нанесенные мне его женой. Скажу тебе правду, Жак, я не буду счастлива, пока не разорю его, не обесчещу, не покрою позором и не предам в руки палача. Он бросил шпагу, сказав, что моя голова принадлежит палачу и что если он убьет меня, то совершит воровство; вот мы и посмотрим, кто из нас первый, он или я, погибнет от руки человеческого правосудия.

— Слава Богу, Диана! Вот какой я хочу всегда тебя видеть. Милосердный Бог устроил землю так, что люди и животные только для того и живут, чтобы делать друг другу зло. Будем же делать зло. Мы одиноки в этом обществе, которое нас отталкивает и презирает. Оно объявило нам войну, будем же воевать без сожаления и страха. Мы только отплачиваем той же монетой. Когда будем богаты, будем любимы и уважаемы всеми, нас не спросят, откуда у нас богатство и не запачканы ли наши руки в крови. Помни, сестрица! Золото смывает все; могущество оправдывает все.

— Я вижу, Жак, что ты все тот же верный друг, на которого я могу рассчитывать в данную минуту.

— О да, и днем, и ночью, и везде! К тому же, — прибавил он, смеясь, — я кровожаден, когда голоден, и в ту же минуту, если бы у меня не было денег, я продал бы душу сатане за одну простую котлету… Лишь бы побольше!

— Это полезно знать! — сказала она, пригрозив ему пальцем. — Вот признание, которым я сумею вовремя воспользоваться.

— О чем ты говоришь?

— Но… о том, что ты сейчас сказал.

— О, я несчастный!.. — вскричал он комическим тоном. — Я выдал самую громадную тайну; вот что значит не есть сорок восемь часов; голову совсем потеряешь. Да послужит тебе это уроком, Диана, чтобы ты не задумала когда-нибудь уморить меня голодом. Чтобы я был вполне надежен, я должен хорошо поесть.

— Ты очень мил, Жак; умеешь смеяться и шутить в самых затруднительных обстоятельствах. За это я тебя в самом деле очень люблю мой милый брат!

— А я-то? Не составляем ли мы вдвоем всю нашу семью?

— Это правда и очень выгодно для нас обоих.

— Да, потому что части наши будут больше, когда придется делить состояние.

— Э! Да ты ничего не забываешь.

— Нужно все помнить, Диана; это лучшее средство не дать себя обмануть. Правда твоя!

В эту минуту в комнату торжественно вошел Лабрюйер и громко доложил, что кушать подано.

Граф подал руку сестре, и они вошли в столовую в самом приятном настроении.

Ужин длился довольно долго.

Девушка ела немного, зато граф уплетал за троих и, казалось, никак не мог наполнить свой пустой желудок; если бы сестра не заставила его встать из-за стола, он остался бы до утра.

Но у Дианы были свои планы, которых она не теряла из виду.

— Ну, — сказал он, вставая и выпрямляясь, — теперь я себя чувствую гораздо лучше. Как странно, что немного пищи совсем изменяет мироощущение человека! Нужно испытать это на себе, чтобы понять.

Войдя в комнату сестры, он расположился в мягком кресле, как человек, намеревающийся отдохнуть.

Девушка искоса следила за всеми его движениями, но не сделала никакого замечания.

— Вот так! — объявил он, устроившись в кресле и вздыхая. — Пусть молния теперь убьет кого хочет, я пальцем не пошевелю для его спасения.

— Жак, — произнесла, смеясь, Диана, — оглянись на часы.

— Ах, мне так хорошо! Видишь ли, Диана, я, как змей; после еды мне нужно спокойно посидеть; я, знаешь ли, так хорошо поел, что нуждаюсь в отдыхе.

— Не будем шутить, Жак; я говорю очень серьезно.

— Ах, Боже мой! Не укусил ли тебя тарантул, моя бедная сестра?.. Не думаю я, чтобы ты хотела меня заставить встать раньше, чем через три или четыре часа. Если бы ты знала, как мне хорошо тут сидеть!

— У тебя ли еще Крез? — спросила девушка, не обращая на его слова никакого внимания.

— Крез, моя лошадь?

—Да.

— Ах! Бедное животное, мы уже давно его съели.

— Съели?

— Увы! Да, и с седлом. Чем же я мог бы кормить беднягу? У меня ведь не хватало и для себя самого.

— Это правда! — засмеялась Диана. — Ну, ты купишь себе другую лошадь, вот и все.

— Благодарю тебя, Диана. Вот это мило с твоей стороны; будь спокойна, есть одна лошадь, за которой я уже давно слежу. Завтра моим первым делом будет пойти ее купить.

— Нет, не завтра, — возразила сестра.

— Но ты понимаешь, если я опоздаю…

— Теперь не больше двух часов…

— О! Это все равно…

— Иди же и купи ее сейчас…

— Что? Что такое? — вскричал он, вскакивая с места. — Что ты говоришь? Пожалуйста, не шути…

— Ты знаешь, Жак, что я никогда не шучу, когда дело идет о серьезных вещах, — сухо отвечала девушка.

— Ого! — воскликнул он, широко открывая глаза. — Значит, мы опять дошли до серьезных дел?

— Увы! Да, мой бедный Жак! Ты думаешь, что люди, которых ты знаешь и которые снабдили нас деньгами, сделали это из одного внимания и расположения к нам?

— О! Я никогда этого не думал, Боже сохрани!

— Так чему же удивляться? Ведь ты знаешь так же хорошо, как и я, что мы всегда должны быть готовы?

— Увы! Да! И так ты думаешь?

— Что ты должен торопиться ехать…

— Но куда же, Боже мой?

— О, будь спокоен, я пошлю тебя недалеко!

— Но все-таки нужно ехать?

— Разумеется.

— Куда же?

— В Сен-Жермен. Слушай хорошенько, брат, потому что, повторяю тебе, дело очень серьезно.

— Хорошо, хорошо, не нужно предисловий, признаюсь, они меня очень пугают.

— Изволь, я скажу коротко. Весьма важно, чтобы отец Жозеф получил письмо, которое я напишу до пяти часов. Это письмо будет заключать в себе важную государственную тайну. Не забудь, что, исполнив это поручение, ты можешь получить богатство.

— Ладно! — произнес он недовольным тоном. — Сколько раз бегаешь за богатством, а его все не поймать.

— Этот раз верь тому, что я говорю, Жак; от тебя будет зависеть его схватить.

— Хорошо, увидим.

— Иди купи лошадь и, главное, возвращайся скорее.

— Ты больше ничего не имеешь мне сказать?

— Нет. Я напишу письмо, пока тебя не будет дома.

— Увы! Мне было так хорошо.

Он встал, взял свой плащ и вышел, но сейчас же вернулся.

— Мне вспомнилось, — сказал он, — ведь чтобы купить лошадь, нужны деньги.

— Разумеется.

— А у меня их нет.

— Это правда, я и забыла, прости меня, добрый Жак. Боже мой! Как я рассеянна!

Открыв шкатулку, она достала сверток золотых и подала брату.

— Вот, возьми.

— Что это?

— Двойные пистоли.

— Сколько?

— Сто.

— О! Тогда…

Он горделиво вышел, напевая вполголоса куплет какой-то гривуазной песенки.

Двадцать минут спустя граф де Сент-Ирем входил, высоко подняв голову и звеня шпорами, в дом Дубль-Эпе.

Хозяин очень кстати был дома.

— Эй ты! — крикнул граф, обращаясь к слуге. — Иди скажи хозяину, что граф де Сент-Ирем оказывает ему честь своим посещением.

Слуга почтительно поклонился и исчез. Почти в ту же секунду явился Дубль-Эпе.

— Друг мой, — обратился к нему граф, — мне говорили, что у вас есть продажная лошадь, серая в яблоках, принадлежащая одному дворянину, имени которого я не припомню.

— Да, есть, господин граф… Султан, испанский жеребец трех лет, желаете вы его видеть?

— Я его знаю, мне хотелось только спросить…

— К вашим услугам, ваше сиятельство. Не угодно ли вам попробовать славного испанского вина?

— Ничего не имею против, мой милый. Дела делаются глаже и лучше, когда их поливают. Только я должен сознаться, что предпочитаю португальские вина.

— У меня есть и португальские, ваше сиятельство; в том числе херес де ла фронтера, который я был бы счастлив вам предложить как знатоку; я уверен, что вы останетесь им довольны.

— Вот как! Херес — отличное вино. Посмотрим его, попробуем!

Дубль-Эпе подал знак; слуга побежал и через минуту вернулся с тремя запыленными бутылками и двумя хрустальными стаканами, поставил все это на стол и вышел из комнаты.

Хозяин и посетитель уселись за стол друг против друга.

— Гм! Прекрасное вино, мэтр Дубль-Эпе! Я всегда говорил, что у вас лучшее вино во всем Париже.

— О! Ваше сиятельство льстите мне…

— Нет, черт возьми! Я говорю истинную правду. Ну, поговорим теперь о нашем испанском жеребце. Во-первых, хороший ли он скакун? Предупреждаю вас, что мне нужен именно такой. Понимаете?

— Отлично понимаю, ваше сиятельство. Я продаю эту лошадь с полным ручательством.

— О! Это отлично, честное слово!

— Мы знаем, с кем иметь дело, ваше сиятельство!

— Очень хорошо. За ваше здоровье!

— И за ваше, господин граф. Итак, вам нужен хороший, надежный скакун. Я думаю, именно моя лошадь подходит к вашим условиям. Она пробежит не менее пяти лье в час и может скакать шесть часов без малейшего признака испарины.

— Ах, знаете, вы говорите мне прелестную вещь! Удивительно, как в этих бутылках мало вина!

— О, граф! Их можно сейчас же заменить другими.

И он откупорил другую бутылку.

— Ваша лошадь мне нравится все больше и больше; если только сойдемся в цене, я ее покупаю. Но предупреждаю вас, я ее испытаю через какой-нибудь час; мне как раз нужно попасть скорее в Сен-Жермен, чтобы быть там до пяти часов.

— А! — заметил Дубль-Эпе, нахмурив брови. — Но вы совсем не пьете, господин граф.

— Ваше вино превосходно, но оно слишком горячит.

— Это правда, но вам, я думаю, не в диковинку крепкие вина?

— Да, могу согласиться.

— Итак, вы едете в Сен-Жермен?

— Да, — сказал де Сент-Ирем, закручивая усы, — я очень хорошо принят при дворе; у меня есть очень важное послание к монсеньору епископу Люсонскому.

— Вы должны торопиться?

— Да, дело очень спешное.

— В таком случае, граф, возьмите мою лошадь, я отдам ее вам за сто двадцать пистолей; вы знаете, разумеется, что лошади привыкают к известным седлам и мундштукам; я вам отдам ее со всеми принадлежностями за сто шестьдесят пистолей. Согласны?

— Я не люблю торговаться, соглашайтесь за сто пятьдесят, и дело в шляпе.

— У меня не хватает смелости вам отказать; идет за сто пятьдесят, но за наличные.

— Parbleu! Я иначе и не покупаю.

— Пока будут седлать лошадь, мы допьем эту бутылку вина, которое вам, видимо, очень нравится. С вашего позволения, пойду распорядиться.

— Хорошо, а я пока отсчитаю деньги.

— И отлично.

Дубль-Эпе вышел из комнаты.

Отдав приказ седлать лошадь, он вошел в свой маленький стеклянный кабинет, живо написал несколько слов на листе бумаги, сложил его и постучал в стену.

В ту же минуту перед ним очутился какой-то человек.

Дубль-Эпе отдал ему записку.

— Неси сейчас же капитану Ватану. Ты найдешь его на Тиктонской улице, в гостинице «Единорог», с графом дю Люком и Клер-де-Люнем. Беги, Бонкорбо, даю тебе десять минут.

— Будет исполнено, — отвечал тот и вышел. Дубль-Эпе вернулся к графу де Сент-Ирему.

— Лошадь оседлана, ваше сиятельство, — доложил он.

— Пистоли отсчитаны.

— Последний стакан? Вы поблагодарите меня за сегодняшнюю покупку.

Через четверть часа Жак, получив от сестры письмо и подробные инструкции, скакал в Сен-Жермен.

Султан был действительно великолепным животным.

Дубль-Эпе вовсе не преувеличивал его достоинства. Жак мог за час доехать на нем до Сен-Жермена.

К несчастью, в полумиле от Парижа с обеих сторон дороги раздалось по выстрелу; граф упал с лошади, как пораженный молнией.

В то же время два человека бросились на него, отняли врученное ему сестрой письмо и деньги, лежавшие в кармане, и собирались просто-напросто зарезать его, как вдруг вдали послышался топот скачущей лошади; бандиты бросили жертву.

Скакавший всадник был Магом.

Диана де Сент-Ирем, по предчувствию ли или сомневаясь, что брат удачно выполнит поручение, так как он, видимо, был очень разгорячен вином, вслед за его отъездом послала к отцу Жозефу Магома с таким же письмом, как и то, которое поручила брату.

Увидев лежавшего де Сент-Ирема, Магом поспешно соскочил с лошади.

Граф еще не умер, но был близок к тому.

Слуга бережно приподнял раненого, положил на лошадь и шагом довез до ближайшей гостиницы.

Вручив хозяину десяток пистолей, обеспечивавших хороший уход за раненым, он велел послать за доктором и, обещав вернуться часа через два, спустился в конюшню, сел на султана и вскачь понесся в Сен-Жермен.

Чтобы преданный Магом поступил так, данное ему поручение должно было быть очень серьезно и важно.

ГЛАВА XIX. Звон стаканов и шпаг между Парижем и Версалем

В это утро солнце встало в тучах, день проснулся холодным и туманным. Густые, свинцовые облака, покрывавшие небо, спускались так низко, что, казалось, задевали за вершины деревьев. Было очень скользко. Извозчики выбивались из сил в напрасных стараниях помочь подняться по крутому скату Бельвю своим измученным клячам.

Несчастные лошади падали, вставали, чтобы снова упасть, и напрягались до истощения при выполнении этого титанического дела без всякой надежды достичь успеха. Было около восьми часов утра.

Четыре всадника, ехавшие из Парижа, остановились перед трактиром «Рассвет», где знакомый хозяин встретил их с шумной радостью. Во избежание недоразумений, могущих возникнуть впоследствии, мы теперь назовем этих всадников. Это были: граф дю Люк, господин де Лектур, капитан Ватан и наш старый приятель Клер-де-Люнь.

Первые трое были мрачны и озабоченны и, казалось, под влиянием смутного беспокойства; это внутреннее волнение проглядывало во всех их движениях, несмотря на усилия притворяться спокойными и беспечными.

По той ли, по другой ли причине, а может быть, и совсем без причины один Клер-де-Люнь сохранял свое великолепное хладнокровие. Он смеялся и шутил от чистого сердца.

Может быть, он был счастливой натурой или, давно убедись, что рано или поздно будет повешен, привык смотреть свысока на вещи здешнего мира и, раз начертав себе путь, не думал о том, чем может кончить; фатализм — религия воров; Клер-де-Люнь имел сто тысяч причин, одну другой лучше, быть фаталистом.

— Ах, господа! — воскликнул мэтр Гогелю. — Какая радость вас видеть! Как я был далек от надежды на ваше посещение, особенно в такую страшную непогоду!

— Да, — согласился капитан, — погода действительно не совсем приятна.

— Ах, господин барон! — вскричал Гогелю. — Если бы вы знали, как трудно нашему брату заработать в такую погоду кусок насущного хлеба! Но нет, господин барон, вам невозможно составить себе об этом никакого понятия!

— Друг мой, — сказал капитан своим добродушно-ироническим тоном, — помните, что так или иначе, составляют себе о вещах какое-нибудь понятие; а теперь, если вам можно, подайте нам завтрак.

— Ах, какое счастье, господин барон! Именно сегодня я могу угостить вас по-королевски.

— У вас, значит, гости?

— Да, господин барон, несколько благородных господ, но я не знаю, кто они именно.

— Но вам это, я думаю, все равно?

— Не совсем, господин барон, всегда лучше знать, что за люди находятся в доме, хотя бы затем…

— Чтобы не оставаться в неведении, не так ли? — произнес, смеясь, капитан.

— Вы угадали, господин барон, — отвечал Гогелю, — говоря откровенно, я ненавижу таинственность, а вы?

— О! Я ее просто не выношу, — проговорил капитан. — Предоставляю вам выбор того, что вы хотите нам дать, вполне полагаясь на ваш вкус.

— Будьте спокойны, надеюсь удовлетворить вас.

— Я в этом уверен.

— Вот что, хозяин, — обратился к нему дю Люк, — не правда ли, вы поместите нас в ту самую комнату, которую мы занимали, когда в первый раз приезжали в вашу гостиницу?

— О! Какое несчастье, господин маркиз! — с отчаянием воскликнул трактирщик.

— О каком несчастье вы говорите, господин Гогелю? — спросил Клер-де-Люнь.

— Ах, господин барон, господин шевалье, господин маркиз и вы, сударь, которого я не имею чести знать, — вскричал трактирщик, схватив себя за волосы, — вы меня видите в полном отчаянии!

— Господин граф де Ла Дусель, — сказал с иронической вежливостью капитан, указывая на де Лектура. — Почему вы в отчаянии, мой друг, объясните, пожалуйста?

— Ах, господин барон! Эта комната занята… Не знаю, кем: замаскированным человеческим существом, которое походит на женщину, а говорит как мужчина.

— А, хорошо! Так это и есть та самая таинственность, о которой вы мне толковали?

Трактирщик поклонился в знак согласия.

— В таком случае, — осведомился капитан, — хотите, чтобы я вам высказал свое мнение, мэтр Гогелю?

— Конечно, господин барон, вы мне доставите много чести и удовольствия, — произнес с любопытством трактирщик.

— Для меня становится ясно, — продолжал с невозмутимым хладнокровием капитан, — что эта особа, кто бы она ни была, переоделась, не желая быть узнанной.

— Если вам будет угодно мне верить, господин барон, — лукаво подтвердил трактирщик, — я скажу откровенно, что так и думал.

— Значит, нам больше и заниматься ею незачем. Поместите нас куда хотите, лишь бы наша комната выходила на ту же сторону окнами. Мы дожидаемся двух-трех приятелей, которым назначили приехать в вашу гостиницу, а так как они не знают этих окрестностей, мне хотелось бы видеть, когда они подъедут.

— Это возможно, господин барон; я отведу вам комнату покойной жены; она рядом с той, которую вы занимали первый раз.

— Пожалуй!

Пять минут спустя четыре авантюриста очень удобно расположились в отведенной им комнате.

Затем им принесли великолепный завтрак.

— Браво, хозяин! — одобрительно крикнул Клер-де-Люнь. — Вы угощаете нас грандиозно и с баснословной быстротой. Каким это чудом?

— О, это объясняется просто, господин шевалье! Его величество король Людовик Тринадцатый, пробыв с две недели в Версале, именно сегодня возвращается в Париж.

— Мы увидим, когда он поедет? — поинтересовался де Лектур.

— Отлично, господин граф.

— Но, может быть, — предположил дю Люк, — его величество проедет поздно вечером, когда мы будем далеко отсюда?

— Напротив, господин маркиз, напротив!

— Как так? — полюбопытствовал капитан, осушая огромную кружку.

— Его величество выедет из Версаля ровно в десять часов и приедет не позже одиннадцати к перекрестку Трех Дорог, где изволит остановиться для завтрака.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, хозяин.

— Невозможно, господин барон; позвольте иметь честь вам заметить, что вчера я получил приказание приготовить завтрак на пятнадцать особ.

— Как, его величество едет с таким ничтожным конвоем?

— Чего же может король опасаться?

— Правда, хозяин, — ответил Ватан.

Четверо товарищей обменялись многозначительным взглядом, которого честный трактирщик, конечно, не заметил.

Он вскоре вышел, оставив авантюристов одних.

— Говорите тише, господа, — предупредил капитан, — вы знаете, что мы здесь не одни, — прибавил он, указывая глазами на дверь в соседнюю комнату.

— Верно, — согласились другие.

Они стали перешептываться и для большей безопасности по-испански.

Однако время шло, и до одиннадцати оставалось немного.

Чем более приближалась минута, тем более эти люди, обыкновенно отчаянно храбрые, обнаруживали терзавшее их беспокойство.

За десять минут до одиннадцати к ним вошел сержант Ла Прери.

— Господа, король едет, — отрывисто доложил он.

— Где он?

— На два ружейных выстрела от места, где мы находимся.

— Поспешим, господа, — сказал граф дю Люк, — чтобы занять позиции; нам нельзя терять времени. Ваши люди расставлены? — продолжал он, обращаясь к сержанту.

— Они уже более двух часов в засаде, сударь.

— Хорошо, воротитесь к ним; через минуту и мы придем. Вы знаете, что мы бежим через замок Сюлли, ворота которого, случайно или по нерадению, остались открытыми — разумеется, без ведома хозяина дома.

— Не беспокойтесь, сударь, все это известно, и нам не надо опасаться никаких недоразумений.

— Хорошо, друг мой, если ваши люди исполнят свой долг, как мы свой, так на этот раз, отвечаю вам, победа будет за нами.

— Дай-то Бог, сударь! Сержант поклонился и вышел.

Едва он оставил гостиницу, как Дубль-Эпе вошел к товарищам.

Молодой человек был бледен, как смерть, и сильно взволнован.

— Господа, — крикнул он, — берегитесь, нас выдали!

— Что вы хотите сказать? — вскричали они в один голос.

— Лес наполнен войсками.

— Не может быть! — воскликнул де Лектур.

— Я не такой человек, — несколько сухо произнес Дубль-Эпе, — чтобы видеть в ветряных мельницах войска и трепетать перед собственной тенью. Господа, подтверждаю вам, что слова мои справедливы. Я видел этих солдат своими глазами. Больше шестисот человек пехоты и кавалерии сидит по засадам в лесах, окружив нас отовсюду.

— Что делать? — проговорили они.

— Господа, — с жаром вскричал граф дю Люк, — рассуждать теперь поздно; надо действовать. Игра начата, мы до конца доиграем. Командиры, подобные нам, не покидают солдат. Мы не можем хладнокровно позволить резать преданных, честных людей, которые нам доверились…

Насмешливый хохот прервал его речь.

— Клянусь честью! Нас тут подслушивали! — крикнул капитан, кидаясь с товарищами из комнаты.

Он толкнул ногой дверь в соседнюю комнату, но там не было и следов кого-нибудь.

Они заглянули в окно. Трое или четверо всадников в широких плащах летели, как вихрь, среди мрака, поднимаясь по крутому оврагу, ведущему к перекрестку Трех Дорог, куда ехал король со своей свитой.

— Это наши враги, — задумчиво произнес капитан, — но кто они такие?

— Э! Какое нам дело! — закричал граф дю Люк. — Спешите, господа, время не терпит. Не знаю, как поступите вы. Что же касается меня, клянусь, раз уж я попал в это дело, то пойду до конца!

— Я за вами, граф, — холодно сказал де Лектур.

— Кто об этом толкует! Мы все от вас не отстанем, morbleu! — раздражительно подтвердил капитан. — Но все дело в том, что надо успеть, а если не удастся, так не позволить себя захватить.

В эту минуту послышался стук экипажа и топот лошадей.

Король с конвоем приближался к перекрестку.

Капитан расплатился, и авантюристы вышли из скромной гостиницы.

Мэтр Гогелю впопыхах не знал, кого слушать.

Один из конвойных, отряженный вперед, пришел объявить ему о приезде его величества.

Вскоре из дверей трактира показались хозяин и пять поварят, нагруженных корзинами и бутылками; эта гастрономическая процессия потянулась в стройном порядке, медленным шагом, по направлению к тому месту, где королевский конвой остановился для завтрака.

В эту пору королю Людовику XIII было едва ли двадцать лет.

Он был в черном бархатном костюме с голубой лентой королевского ордена. Неподвижные черты безжизненного лица молодого монарха, казавшиеся еще бледнее от длинных темных волос, носили следы неизлечимой тоски, роковой меланхолии и той ранней, болезненной дряхлости, которая снедала этого бледного королевского призрака и должна была в сорок два года уложить его преждевременным старцем в могилу.

Щепетильно аккуратный во всех ничтожных вещах, король приехал ровно в одиннадцать часов утра к перекрестку Трех Дорог.

Конвой его составляли человек пятнадцать дворян первых французских фамилий, взвод мушкетеров и несколько конюших.

Герцог де Люинь и епископ Люсонский, Арман Жан дю Плесси Ришелье, сидели с королем в его экипаже и не выходили оттуда.

По приказанию короля, несмотря на пронзительный холод утра, молодые дворяне сошли с лошадей и сели отдельными группами, наслаждаясь вкусными блюдами и тонкими винами, которые были им поданы в изобилии честным трактирщиком.

Однако, несмотря на видимую веселость, оживлявшую эти группы, внимательный наблюдатель легко бы заметил, что под их наружной беспечностью скрывались серьезные опасения.

Мушкетеры и молодые придворные ели и пили с большим аппетитом, перекидываясь остроумными шутками.

Король был оживленнее обыкновенного; легкая краска покрывала его щеки; брови его были нахмурены; он тихо и горячо говорил то с герцогом де Люинем, то с епископом Люсонским, по временам поднимал голову и оглядывался кругом сверкающими глазами.

Между тем по приказанию короля конвой не оставлял его до перекрестка Трех Дорог. В одиннадцать часов герцог де Люинь подал сигнал двинуться дальше.

Свита и приближенные быстро встали и вскочили на лошадей. Кучер пустил лошадей, и карета быстро покатилась.

Но едва она тронулась с места, как целая толпа вооруженных людей, около двухсот или трехсот человек, среди которых человек шестьдесят были на лошадях, бросилась из кустарников, окаймлявших дорогу, и уже окружала конвой с криками: «Да здравствует король!»

— Настала минута, ваше величество, — сказал герцог де Люинь, кусая усы и скрывая хитрую улыбку.

— Да, — холодно отвечал король.

— Как я советовал вашему величеству, — продолжал герцог, — вам бы следовало быть верхом на лошади, чтобы скорее выбраться из этой толпы.

— Король Франции не спасается бегством, господин герцог, — невозмутимо и холодно произнес Людовик XIII, — впрочем, — прибавил он с сардонической улыбкой, — послушайте, что кричат эти люди; мною ли они недовольны?

— Нет, нами! — проговорил сквозь зубы епископ Люсонский.

Герцог де Люинь побледнел, как полотно.

По временам мушкетеры и несколько человек, составлявших ближайший конвой короля, подъезжали и окружали карету.

— Стой! — крикнул кучеру Людовик XIII и, обращаясь к сидевшим возле него, пояснил: — Посмотрим, что из этого выйдет.

В нападающих, несмотря на их костюмы, легко было узнать большинство дворян; все они плотно окружали конвой и громче и громче кричали: «Да здравствует король!» И в то же время слышались выстрелы.

Уже несколько человек пали жертвами как с той, так и с другой стороны.

Нападающие все приближались; положение конвоя становилось критическим.

Король уже различил несколько рассвирепевших лиц, но не сделал ни одного движения, ни одного жеста и оставался холодным, спокойным, невозмутимым, как будто дело совершенно его не касалось.

Шум был страшный, борьба становилась все серьезнее; уже половина конвоя была перебита и ранена, но ни один из этих храбрецов не моргнул и не показал отчаяния. Оставшиеся на ногах еще теснее сгруппировались вокруг кареты, образуя живую преграду для доступа к королю.

Осаждающие продолжали свое дело, но конвой не расходился, только ряды его редели.

Еще несколько минут, и король лишился бы последней защиты.

Людовик XIII сохранял, однако, все свое спокойствие; де Люинь понимал, что больше всего злы были на него; он бормотал про себя молитвы и поручал себя покровительству всех святых рая. Арман Жан дю Плесси Ришелье, еще более спокойный, чем король, зло улыбался.

Он, может быть, лучше, чем другие, знал, чего можно ожидать от этого нападения! И каковы могли быть последствия в случае успеха со стороны нападавших.

Но в это время вдали послышался как бы гром, приближавшийся с неимоверной быстротой.

— Вот и наши! — произнес король.

— Увы! Слишком поздно! — проговорил де Люинь.

— Никогда не поздно, — возразил Ришелье, — когда решаются победить или умереть!

— Благодарю вас, господин епископ Люсонский, — с ударением сказал король, — вас хорошо известили, а дело было весьма серьезно.

— Ваше величество, одно это слово благодарности из королевских уст служит для меня достаточным доказательством милости и справедливости вашего величества.

— Да, епископ Люсонский, я повторяю вам свою благодарность; я хотел только сам убедиться в значении этого дела. Я не забуду вашей услуги.

Арман Ришелье был слишком ловкий придворный и дипломат, чтобы продолжать разговор в этом тоне.

Он почтительно поклонился, бросив исподлобья взгляд на герцога де Люиня, который сильно призадумался бы, если бы заметил его.

Между тем вокруг кареты все изменилось.

Теперь осаждающим приходилось иметь дело с силами, впятеро превосходившими их.

Пока Бассомпьер во главе двух швейцарских полков спускался с возвышенности Бельвю, рота королевских мушкетеров под командой господина де Тревиля и эскадрон легкой кавалерии под предводительством графа де Шевреза напали на мятежников. Со всех сторон раздавались крики «Да здравствует король!»

Но мятежники храбро дрались, не отступая ни на шаг.

Ришелье хитро обратил внимание короля на ловкость и невозмутимое спокойствие бойцов в крестьянском платье, которые, без сомнения, все были когда-то участниками гражданских войн.

— Ах, Бестейн! Бестейн! — кричал король Бассомпьеру. — Колоти их покрепче, друг мой! Нечего их жалеть!

— Я не щажу, ваше величество, как видите, — отвечал Бассомпьер, — им здорово попадет за то, что они осмелились коснуться вашего величества. Вперед! Вперед!

Схватка становилась ужасной. Обе стороны бились с беспримерной отвагой.

Тогда только все заметили очень странное обстоятельство.

Между мятежниками восемь человек — вероятно, главари — были в масках.

По приказанию короля на них были обращены все удары.

Но замаскированные, дравшиеся лучше других, не поддавались. Все те, кто добирался до них, тотчас же отходили, чувствуя невозможность справиться с богатырями.

Несмотря на героизм и храбрость, проявленные мятежниками, они не могли надеяться справиться со своими врагами.

На раздавшийся крик они быстро сбежались все вместе, образовав плотную группу, вооруженную мушкетами и штыками, и стали медленно, в порядке отступать, все время стреляя.

Красивое зрелище представляли эти герои, знавшие, что спасения им нет, не просившие пощады, отступавшие в порядке, лицом к неприятелю.

Сам король восторгался ими.

— Sang Dieu! — проговорил он. — По чести скажу, что ничего подобного не видал!

— Не правда ли, ваше величество? — тихо спросил Ришелье.

Отступавшим инсургентам удалось достичь трактира мэтра Гогелю.

Там они остановились, а пока часть их вошла в дом и из окон начала стрелять в королевские войска, другая рассыпалась в разные стороны.

Только маленькая группа, состоявшая из восьми всадников, не разделилась. Ловкие наездники, все они направились вскачь к парку Сюлли.

Королевские войска поняли маневр инсургентов, дававших время скрыться своим начальникам. Бассомпьер удвоил старание овладеть ими, но все было напрасно.

Мнимые крестьяне стояли твердо.

Уже восемь замаскированных почти достигли парка Сюлли, как вдруг совершенно неожиданно из-за группы деревьев выехали двенадцать всадников, во главе которых была женщина в красной маске.

— Ах, черт возьми! — вскричал один из замаскированных, в котором по голосу легко было узнать капитана Ватана. — На этот раз я заставлю тебя вернуться в тот ад; из которого ты вышла. Вперед, господа!

Всадники повернулись и, обнажив шпаги, бросились на врагов, оказавших, несмотря на все старания замаскированной амазонки, весьма слабое сопротивление и оставивших им свободный путь, чем всадники были очень довольны.

Времени оставалось немного. Инсургенты, рассчитывавшие, что начальники их уже спасены, бросили оружие и разбежались по кустарникам, куда солдаты с их тяжелой амуницией с трудом могли за ними следовать.

К большой неудаче королевской армии, в ту минуту, как всадники подъехали к замку Сюлли, ворота вдруг распахнулись; они разом бросились туда и заперлись. В то же время из других ворот выехали человек восемь верхом, вооруженных с ног до головы, под предводительством женщины, одетой в точности так же, как та, которая напала на всадников час тому назад. На ней была такая же красная маска.

Эти восемь человек, как ураган, налетели на отряд первой красной маски, с трудом убедившей свой отряд снова пуститься в погоню.

Тогда произошла странная сцена.

В ту самую минуту, как наши всадники устремились во двор замка, отряды двух женщин бросились друг на друга со страшным остервенением.

На этот раз ни те, ни другие не отступили.

Увидев друг друга, женщины с криком бешенства кинулись одна на другую с пистолетами в руках.

Капитан Ватан и его товарищи увидели происходившее.

Забывая грозную опасность, они бросились вперед помешать намерению амазонок.

Но они опоздали.

Лошади амазонок, летевшие одна на другую, ударились грудью и обе рухнули на землю.

Женщины старались вскочить на ноги, но у одной нога осталась в стремени; не теряя присутствия духа, она направила пистолет в другую и крикнула:

— Умри!

Раздался выстрел, но замаскированная амазонка продолжала подвигаться вперед.

— Я не хочу тебя убивать, — отвечала она глухим голосом, — но хочу, чтобы ты помнила меня.

В ту же минуту раздался выстрел, и несчастная опрокинулась на спину с криком проклятия.

На дороге послышался шум.

Карета короля неслась во весь дух.

Выстрелив из пистолета, вторая замаскированная задрожала всем телом и лишилась чувств.

Нельзя было терять ни минуты.

Капитан бросился вперед, схватил молодую женщину на руки, посадил к себе на лошадь и вместе с товарищами вернулся в замок.

Госпожа де Роган, стоя на балконе, присутствовала, казалось, совершенно равнодушно при этой сцене.

Доехав до замка, карета короля остановилась на одну секунду.

— Благодарю вас, кузина! — сказал ей король с сардонической улыбкой. — Я не хочу приказывать выломать двери вашего замка, но буду помнить!

Герцогиня де Роган высокомерно и насмешливо поклонилась, но ничего не ответила.

— Я тоже буду помнить, — подумал Ришелье, кидая змеиный взгляд на гордую молодую женщину.

Мы знаем по истории, как кардинал Ришелье сдержал обещание, данное епископом Люсонским.

По приказанию короля замаскированная дама была перенесена в заведение мэтра Гогелю.

Гугенотам по какому-то странному стечению обстоятельств не удалось довести до конца их ловкий замысел; но королевские войска не смогли захватить ни одного пленника — в руках у них были только трупы.

Тотчас по отъезде короля герцогиня де Роган вошла к себе в комнату, куда капитан Ватан отнес молодую женщину в обмороке.

Тут были де Лектур, граф дю Люк, Клер-де-Люнь и сержант Ла Прери.

Граф напрасно старался сдержать волнение. Сердце подсказывало ему, кто была женщина, жертвовавшая собою для его спасения и так храбро дравшаяся!

В ту минуту, как мадам де Роган уходила с балкона, молодая женщина стала приходить в чувство.

Герцогиня холодно подошла к Оливье, почтительно и низко поклонившемуся ей.

— Граф дю Люк де Мовер, — высокомерно произнесла она, — вы можете засвидетельствовать герцогу де Рогану, моему супругу, что я точно выполнила все его приказания. Этот замок был надежным кровом для вас, но дальнейшее ваше пребывание здесь может вас погубить. Через два часа у всех выходов будут стоять караулы. Лошади оседланы, на станциях вы найдете свежих; поезжайте, не теряя ни минуты.

— Я уеду, если так нужно, герцогиня, но прошу вас дать мне несколько секунд выразить свою благодарность той особе, которая так великодушно спасла меня.

— Разве вы не узнали ее? — спросила она.

— О! Разумеется, узнал, герцогиня! — вскричал он с чувством. — Сердце подсказало мне, что это Жанна.

Молодая женщина встрепенулась, как под влиянием электрического тока, и быстрым движением сняла маску с бледного, заплаканного личика.

— А! На этот раз вы не ошиблись? — сказала она с иронией.

— О, Жанна! Жанна! — воскликнул он. — Вы плачете! Вы наконец прощаете меня?

Молодая женщина ничего не ответила; она закрыла лицо руками и зарыдала.

— Жанна! Ради самого Бога! Эти слезы… не я ли причина их… наша любовь…

Она подняла голову и, презрительно взглянув на него, с горечью произнесла:

— Я плачу о моей прошлой любви и настоящем бесчестье! Прощайте, милостивый государь… Я вас больше не знаю…

Она повернулась и медленно вышла из комнаты.

— О, какой же я несчастный! — пробормотал в отчаянии граф дю Люк.

Пять минут спустя граф, увлеченный друзьями, покинул замок Сюлли, который по приказанию герцога де Люиня был тотчас же осажден королевскими войсками.

Но гугенотов в нем уже не было.