Тупик

Глава VII Скитания

После того как мы вытащили этого типа из тюрьмы, в городе, по выражению нашего шефа, стало дурно пахнуть. Полиция просто взбесилась — прочёсывают квартал за кварталом, взялись за окрестные деревни. Того и гляди заглянут к нам. Так что самое время сматывать удочки. Жаль, я уже привык к нашему тихому домику, к этому глухому лесному уголку.

Между прочим, именно в те дни я обнаружил в себе новую черту — склонность к сентиментальности. Теперь-то, когда обдумываю эти строки, я эту черту утерял. И уже давно. А может, не утерял? Пожалуй, нет. А если быть точным — сентиментальность во мне таилась всегда, но просыпалась лишь иногда и непонятно по какому поводу. Впрочем, это я сейчас анализирую, когда располагаю временем, а тогда мне было не до вздохов и закатывания глаз. Так что погулял я в последний раз по лесным тропинкам, попрощался с белками и птичками, подышал лесным воздухом и пошёл собирать вещи.

Замечу, что вещей у меня немного. Костюм, что на мне, плащ, шляпа, фальшивая борода и другие камуфляжные аксессуары, например, ватные тампоны за щёки, чтобы изменился овал лица… Ещё пара пистолетов. Ничего более серьёзного шеф брать не разрешил. «Тяжёлая артиллерия будет следовать за вами малой скоростью», — сказал.

Вечером он приехал за нами на машине — ночью предстояло пересечь границу, до которой три часа езды.

Посидели, выслушали последние нотации шефа и загрузились в машину, чёрный быстроходный «рено». Я сажусь за руль. Франжье с нами не поехал. Да и к чему? Он так подробно и долго втолковывал нам все адреса, пароли, детали маршрута, каналы связи, что я могу их повторить, хоть разбуди меня среди ночи.

На прощанье Франжье сказал:

— Помотайтесь, запутайте следы, пусть вас немного подзабудут. Да и кое-чему не мешает вам подучиться. Когда придёт время, я вас найду, не беспокойтесь. И тогда займётесь настоящим делом.

— А это, значит, всё ненастоящее было? — спрашиваю.

— Это так, разминка, — отвечает без улыбки. — Ну всё, до встречи.

Всю дорогу мы молчали. Каждый думал о своём. Не знаю, о чём Гудрун и Рика, но сомневаюсь, чтобы о новых фасонах платьев. Лично я подводил кое-какие итоги.

Как же получилось, что образцовый студент, жизнерадостный спортсмен, профессиональный донжуан Арндт вдруг превратился в опасного террориста-боевика, убийцу, врага общества, в солдата «Армии справедливости», чья цель разрушение этого самого неправедного общества? Как?

Я не такой уж простак, чтобы не понимать, какую роль здесь сыграли такие люди, как Франжье, этот «дорогой друг» Рони, да и моя нежная подруга Гудрун, у которой на счету больше убитых, чем любовников (а этих трудно сосчитать).

И всё же, если бы не существовало этих моих учителей, стал бы я тем, кем стал? Наверное, всё-таки да.

Как ни крути, а виновато общество, в котором мы живём, его законы, его нравы, его властители, эти «сильные мира сего». Я не теоретик, я практик и не очень-то разбираюсь в теориях, в которых такой мастак Рика. Но я согласен с ней — всех этих жирных свиней, погрязших в своём богатстве, надо давить как клопов. Сокрушить это гнусное общество потребления — задача благородная, но нужно подготовить почву. Нужно безостановочно и неустанно жалить. «Кусай и исчезай» — вот в чём сейчас наша задача. Сейчас, а дальше?

Когда-то у меня были какие-то мечты, цели, идеалы, что ли. А что теперь? Что осталось?.. Как что? Осталась борьба. Мой долг бойца «Армии справедливости». Ладно, сейчас, когда мы мчимся по ночному шоссе, думать обо всём этом не хочется. Впереди ночь, которую раздвигают могучие фары нашей машины, по обе стороны тянется неподвижная стена леса. Изредка навстречу проносятся гигантские грузовики с прицепами, они везут в наш город овощи, фрукты, цветы…

Гудрун трогает меня за плечо, я сбрасываю скорость, вглядываюсь в километровые указатели. Ещё пять минут езды, и мы сворачиваем на боковую дорогу, проезжаем десяток километров, снова сворачиваем теперь уже на узкую разрытую лесную дорогу и едем совсем медленно.

Неожиданно впереди мигает красной точкой карманный фонарь. Красная точка становится зелёной, зелёная жёлтой и снова красной. Мы вынимаем пистолеты, я останавливаю машину.

К нам выходят двое парней. Они молча пожимают нам руки и уводят в лес… Итак, мы за границей. Как мы её перешли? Ну какая вам разница! Вы же не будете её переходить тёмной ночью глухим лесом, а? Вы, сидящие в стёганом халате и ночных туфлях в мягком кресле у камина, уставившись в экран телевизора, где крутят какой-нибудь идиотский фильм про шпионов и бандитов. Такой же далёкий от действительности, как ваша ватная благополучная жизнь далека от моей. Ну так не спрашивайте! Вы ведь пересекаете границы в спальном вагоне или воздушном лайнере. И для вас главная опасность, чтоб таможенники не обнаружили в вашем чемодане бутылку виски или сигаретный блок сверх нормы. Жуткий риск!

Вот с того дня и начались мои, вернее, наши скитания. И где только мы не побывали! И в Германии, и в Италии, и во Франции, и в Испании, и в Австрии, и в Швейцарии, и в Турции, и в Греции, даже в Марокко и в Алжире, даже за океаном.

Только до Восточной Европы не добрались. Но там таким, как мы, делать нечего. Там с такими, как мы, не церемонятся. Они у себя революции уже сделали и наши методы не понимают. А террористов, да ещё таких, кто размахивает красным флагом и называет себя марксистом, особенно не жалуют. Ну и плевать! И других стран хватает, где можно порезвиться. Но особенно резвиться не приходится.

Оказывается, закон о выдаче преступников действует не только в отношении уголовников, но и в отношении опасных террористов, каковыми нас считают. О том, что мы идейные борцы, нечего и заикаться (тем более когда на нашем счету убитые полицейские).

Выясняется к тому же, что Интерпол разыскивает нам подобных по всем странам с такой энергией, словно мы фальшивомонетчики или злостные банкроты.

Так что куда бы мы ни попадали, почти везде приходится прятаться, всё время менять квартиры, пользоваться фальшивыми документами, переодеваниями. Постепенно это стало привычкой. У шефа неплохие, наверное, связи — во всяком случае, всюду мы находим покровителей, машины, документы, квартиры, оружие. А вот насчёт денег…

Насчёт денег дело обстоит хуже. Постепенно мы начинаем ощущать их отсутствие. Видимо, Франжье, снабдив нас кое-какими капиталами, не учёл наши аппетиты, а главное, образ жизни. Когда люди не работают, не учатся, не имеют семьи, постоянного места жительства, они тратят очень много денег. От безделья, наверное.

И вот однажды, дело было в большом немецком городе, уж забыл, где (столько их миновало, что не грех забыть), не то в Гамбурге, не то в Мюнхене, а может, во Франкфурте. Словом, сидим мы втроём на террасе кафе, пьём пиво (в Германии оно отличное) и грустим. Наши ресурсы подходят к концу.

— Вот что, — говорит неожиданно Рика, — в конце концов, буржуазная собственность должна быть естественным источником наших финансовых поступлений, и мы имеем право экспроприировать её без всякого стеснения. Революция лишь использует излишки, накопленные привилегированными элементами. Так что не вижу, почему бы какому-нибудь банку, принадлежащему этим капиталистам, не поделиться с нами.

— Прекрасная мысль, — оживилась Гудрун, — и справедливая.

— Остаётся её осуществить, — говорю.

По улице катят машины, няньки прогуливают детишек напротив в сквере, девчонка с мальчишкой целуются в подъезде, в кафе тянут лимонад, смакуют пиво такие же, как мы, бездельники. И, держу пари, никто не догадывается, о чём говорят две молодые женщины и спортивного вида привлекательный мужчина, сидящие за столиком. А мы обсуждаем акцию.

На следующий день, не теряя времени, начинаем действовать. Обходим чуть не полгорода и останавливаем свой выбор на средней упитанности заведении на Сименштрассе. Солидный банк. Спокойный, наверняка не привыкший к ограблениям.

Рика, как наиболее неприметная (ей не понравилось, когда я сказал это: она считает себя красивой и, конечно, права), идёт на разведку. А кому идти? Гудрун по красоте с Рикой не тягаться, но уж на неё каждый прохожий обратит внимание. Рика молодец, ничего без внимания не оставила. Она запомнила число дверей, систему блокировки, где расположены телекамеры, сколько ступенек у входа, где остановить машину, какие вокруг светофоры и режим их переключения, когда на улице больше народа, когда меньше, ближайшие остановки городского транспорта и ближайший полицейский участок. Тщательно захронометрировала все расстояния.

Несколько дней готовимся, покупаем в разных концах города спортивные сумки, парики, карнавальные маски (я — поросёнка). «Никогда не думала, что ограбление требует стольких трудов», — ворчит Гудрун.

В назначенный день надеваем тёмные брюки, тёмные свитеры, кожаные пиджаки — всё это не бросается в глаза, полгорода так одето. Держим спортивные сумки. У меня под мышкой револьвер армейского образца, у Гудрун в сумке лёгкий пистолет-пулемёт «ландман-притц», у Рики тоже пистолет и две гранаты.

На улице садимся в машину, которую я приметил, — самую пыльную, хозяин, наверное, в отъезде, во всяком случае, вот уже три дня ею никто не пользуется.

Светит солнце, синеет небо, отличная погода. Народ занят своими делами. Кто-то входит в банк, кто-то выходит. На нас не обращают внимания. Никакого волнения не чувствую. Работа как работа. У меня в такие минуты наступает как бы раздвоение. Один Ар действует, другой наблюдает за ним, хладнокровно анализирует каждый поступок.

Так вот, я собой доволен.

Мы останавливаем машину метрах в десяти от дверей и не спеша идём к банку. Поднимаемся по ступенькам, проходим мимо массивных железных решёток (на ночь их запирают), входим в большой операционный зал, но перед этим натягиваем маски; я — поросёнка, Гудрун — крокодила (ей с её носом это очень подходит), Рика остаётся у входа, но быстро надевает парик и тёмные очки.

В зале пусто — две старушки стоят у кассы и ещё один господин заполняет чек.

Я громко кричу, размахивая револьвером:

— Налёт! Всем руки за голову и молчать! Не шевелитесь, и вам ничего не будет. — И чтобы успокоить их, добавляю: — В конце концов, это не ваши деньги.

Служащие, бледные как полотно, жмутся друг к другу и молчат. Старушки ничего сначала не понимают, кассир что-то шипит им, и они растерянно поднимают руки к своим шляпам.

Гудрун, словно всю жизнь занималась барьерным бегом, перемахивает через стойку и, раскрыв сумку, вываливает туда деньги из раскрытых сейфов. Запертые мы не трогаем — некогда. Главное — действовать быстрее, чтобы не успела прибыть полиция, если кто-то из служащих успел нажать сигнальную кнопку. На всякий случай кричу:

— Если появится полиция, будем бросать гранаты!

Но, видимо, среди служащих героев нет, во всяком случае, полиция не возникает.

Наполнив сумку, Гудрун снова перепрыгивает через барьер (эх, на Олимпиаде ей бы цены не было).

— Ложись! — кричу и бросаю в центр зала дымовую шашку. Она шипит, валит дым, все кидаются на пол, стараясь укрыться за барьером.

Мы выскакиваем на улицу, забегаем в подъезд соседнего здания, затем в проходной двор, перелезаем через невысокую ограду, сбрасываем маски и парик. Оружие прячем в сумку Рики. Бегом пересекаем пустырь, углубляемся под арку старинного дома и уже медленно, спокойным шагом выходим на параллельную улицу. Здесь нас ждёт старенький грузовичок, который я перегнал сюда накануне, «одолжив» его на выставке подержанных машин (сегодня она закрыта).

Женщины забираются в кузов, я сажусь за руль и медленно вливаюсь в поток движения.

Ещё нет половины одиннадцатого утра, а мы уже «дома». Вся акция длилась три минуты, доход 55.152 марки. Неплохо. Теперь можем отдыхать.

Слово «дом» я взял в кавычки, потому что дома в обычном понятии у меня теперь нет. (И с тех пор до нынешнего, где я сейчас всё это вспоминаю, и не будет.) И уж нынешний тоже придётся взять в кавычки. Но об этом позже. Что ж представлял тогда наш «дом», а вернее «дома», потому что менялись страны и города, но интерьеры наших обиталищ были неизменными? Две-три запущенные комнаты, складные кровати — никогда не известно, сколько человек будет пользоваться квартирой, — во всех углах оружие: пистолеты, автоматы, гранаты, взрывчатка. Кухня полна продуктов — консервов, сухарей, полуфабрикатов (некоторые уже испортились). Банки пива, бутылки минеральной воды, «пепси», «кока-колы» громоздятся горами, а пустые валяются по всей квартире. Но обязательно есть телевизор, радиоприёмник, телефон.

Квартиры эти обычно расположены в тихих глухих районах, где-нибудь на верхних этажах. Оттуда можно перелезть на соседние крыши, спуститься по пожарной лестнице. В подъездах есть и второй выход.

Ещё в наших убежищах хранятся фальшивые номера на машины и разные поддельные документы. То, что в этих квартирах живёт иногда по шесть-семь человек, мужчин и женщин, дополнительных удобств не создаёт.

Потому что мы не одни. Такие, как наша, команды, оказывается, кочуют по свету во множестве. Иной раз наши пути пересекаются — поживём два-три дня вместе в такой квартире и разъезжаемся. На смену одним приходят другие. Почти не разговариваем, ничего друг о друге не знаем, ни имён, ни национальности…

Впрочем, на акции порой идём вместе.

Кто всё это решает и кто в общем-то руководит, не всегда и поймёшь.

Я сказал, что мы больше молчим. Но иногда всё же разговариваем. На разных языках. В буквальном и переносном смысле слова. В буквальном, потому что в этих квартирах можно встретить и немцев, и французов, и португальцев, и итальянцев, и испанцев, и моих соотечественников, конечно, тоже. В переносном, потому что, как я начинаю теперь понимать, в нашем великом движении «Армия справедливости» не армия, в лучшем случае дивизия, а то и полк. И полков таких много. Конечно, у всех у нас единая цель — уничтожить этих ненавистных сытых, этих самодовольных президентов промышленных и финансовых корпораций, этих болтливых политиканов, этих садистов — судей, прокуроров, полицейских….

Но мы расходимся в том, как это сделать. И ещё больше в том, что строить на месте этого разрушенного общества. Как выражается Рика, «во имя чего делать революцию».

Я, например, считаю, что в борьбе за высшую цель все средства хороши. Тут один тип, уж не знаю, откуда он, высказался: «А большевики, — говорит, — осуждали индивидуальный террор, даже когда речь шла о самых близких». Действительно. Что на это возразить? Но моя Гудрун в таких случаях не теряется — посмотрела на него, прямо прожгла своими глазами-автогенами и говорит:

— Ты сын этого общества… И это чувствуется по запаху твоих слов!

А? Ничего? Вот так-то!

Ну а если говорить откровенно, она меня запутала. Иногда мы всю ночь ворочаемся в постели, не можем заснуть: думаете, занимаемся любовью? Как же! Моя нежная возлюбленная излагает мне свои политические взгляды. А чтоб в них разобраться, надо иметь три головы, а не одну.

Когда мы были в Италии, я вдруг узнал, что она ходит в церковь, в сумке, которую она однажды оставила (и куда я так, для информации, порой заглядываю), обнаруживаю, что бы вы думали — евангелие!

Подвёл к этому разговор, и она мне по своей обычной манере преподносит целую лекцию.

— Я, — говорит, — согласна с Сартром, что экстремизм — это не что иное, как возврат к изначальному. Я верю в бога как раз потому, что я экстремистка. Если верно, что экстремизм означает возврат к изначальной доктрине перед лицом медлительности развития исторического процесса и политических компромиссов, нашей целью должна стать первобытная примитивная демократия, какой была демократия Христа…

Не знаю, как насчёт «изначальной доктрины» и «медлительности развития исторического процесса», но насчёт первобытности у неё здорово получается.

Вы бы видели её во время акций!

Я иногда задумываюсь, как может один и тот же человек быть таким разным?

Может быть, Гудрун и не так красива, как, скажем, Рика, да и большинство моих бывших подружек, но в минуты близости она бывает такой ласковой, такой нежной, такой мягкой, что может дать им всем сто очков вперёд. Я даже умиляюсь — такая она любящая маленькая девочка. Уткнётся мне в плечо и спит, тихо посапывая носом. Да и нос её в такие минуты кажется совсем не таким длинным. Нос как нос. А такие красивые волосы я мало у кого видел.

И посмотрели бы вы на неё в тот момент, когда мы освобождали этого типа из тюрьмы или тогда, с профессором Дроном… Страшно смотреть на неё! Вот уж действительно первобытный зверь! Глаза горят, губы в ниточку, палец белый — с такой силой жмёт на спуск. И ясно, какое она получает наслаждение. Страшно!

А я всё не могу забыть глаза той старой женщины у тела профессора…

Впрочем, что я всё Гудрун и Гудрун? А чем Рика лучше? Уж кажется, красавица, умница, блестящая журналистка. Смеётся, душа радуется — зубы как жемчуг, ямочки на щеках. Но когда у неё в руках пистолет или граната, тут не до жемчужных улыбок, тут оскал, оскал смерти.

И я не лучше. Где я тот, прежний, — ни забот, ни хлопот. Нет, заботы были: получше экзамен сдать, с той вон курочкой познакомиться, получше на первенстве университета выступить…

И что я тогда делал? Шёл к Эстебану. Он умел поднимать мне настроение, с ним было весело, интересно. На него можно было положиться. Где-то он теперь?

Как где? Он-то на прежнем месте и делает своё обычное дело, он-то не изменился.

В те дни, что мы скитались по свету, я частенько вспоминал Эстебана, его советы, его предупреждения. Может, надо было его послушать? Да что уж теперь говорить…

Вечером того дня, когда мы «экспроприировали» банк, раздался телефонный звонок. Звонил Франжье. Откуда, бог его знает — из другого города, из другой страны, возможно.

— Сегодня же переезжай на южный курорт, дорогой Альберт, — говорит. И всё, повесил трубку.

Южный курорт — это значит Италия. Альберт — это значит маршрут № 3, машиной через Австрию.

— Подъём! — кричу я.

И хотя мои девочки уже спать собрались, они мгновенно собираются, надевают джинсовые костюмы — боевые доспехи, так сказать, загружают в сумки кое-какую артиллерию, кое-какие консервы, и вот мы уже готовы.

Быстро спускаемся по лестнице, проходим два-три квартала, ищем машину помощней, побыстроходней.

Наконец находим — «Мерседес-600». Как он здесь оказался? Обычно такие машины стоят в солидных гаражах. Может быть, владелец заночевал у подружки?

Открыть любую дверцу, завести любой мотор для меня давно перестало быть проблемой. Садимся, трогаемся в путь. В очередной путь.

Где конец этому бесконечному пути? И какой он будет, этот конец?..

Только выехали из города, Рика говорит:

— Вот что, Ар, не нравится мне эта машина.

— Чем, — смеюсь, — машина что надо, и бар есть, и телевизор, и музыка квадрофоническая. Едем — сто шестьдесят! Только крыльев не хватает.

— Вот именно, давай-ка сменим на что-нибудь поскромней. Поверь мне.

Она, конечно, права, таких «мерседесов» не так уж много. Но жалко расставаться, уж больно хороша. Всё же у меня хватает ума, проезжая через какой-то маленький городишко, где-то в полночь бросить в тёмном дворе нашу роскошную карету и пересесть тоже в «мерседес», но куда скромней и совсем не новый. Отъехав километров двадцать, меняем номера на итальянские и продолжаем путь.

Едем всю ночь. Границу минуем спокойно. Документы у нас железные, а таможенники спят на ходу.

Утром уже в Италии слушаем радио.

Узнаём, что через несколько часов после нашего отъезда полиция нанесла визит в нашу квартиру. В квартире, радостно сообщает диктор, обнаружены фальшивые автомобильные номера, оружие, карандашные планы банка и окрестных улиц, спортивные сумки. Словом, открыто убежище преступников, совершивших ограбление банка! Да здравствует полиция!

Мы смеёмся, хотя полицейские напали на след, прямо скажем, удивительно быстро. Но ещё более удивительна прозорливость нашего шефа, вовремя нас предупредившего. Прямо чудеса, словно и его кто-то предупредил из полиции… Бывает…

Но мы перестаём смеяться, когда узнаём, что полиция сразу же обнаружила угон «Мерссдеса-600» (оказывается, владелец вышел к своей машине буквально через несколько минут после нашего отъезда).

И что совсем плохо, полиция уже знает, что вместо «Мерседеса-600» мы теперь катим в нашей колымаге, сообщает её цвет, номера мотора, шасси, предупреждает, что номер может быть другой, что нас трое, две женщины и мужчина, кое-какие наши приметы…

Сейчас по нашим следам идёт Интерпол. Так, по крайней мере, сообщает диктор.

В такие минуты мы действуем быстро и решительно. Тут же сворачиваем в ближайшую рощу, бросаем там машину и расстаёмся. Рика возвращается на шоссе — с её красотой она доедет на попутных машинах, её любой одинокий автомобилист рад будет подсадить. Мы с Гудрун пешим ходом добираемся до ближайшей железнодорожной станции.

Договариваемся встретиться в Венеции, на площади святого Марка, у подножия Кампанилы. Венеция — конечный пункт маршрута № 3 «Альберт».

Поезд мчится быстро, вдали, будто причудливый кремовый торт, маячат Доломиты. Вдоль пути торчат рекламы мыла, вин, зубных паст, отелей, ресторанов, машин. От них рябит в глазах. Гудрун дремлет, как всегда, тихо посапывая.

В полдень отправляемся в вагон-ресторан. Я выпиваю три чашки крепчайшего «экспрессо». Всё-таки варить его умеют только в Италии. Когда официант слышит, сколько еды моя нежная подруга заказывает на завтрак, у него глаза лезут на лоб, а когда видит, с какой скоростью она всё это поглощает, он чуть не падает в обморок.

Во второй половине дня прибываем в Венецию. На вокзале пахнет дымом, тухлой водой (ею всюду пахнет в этом городе). Солнце отражается в донельзя замусоренных водах каналов. Вообще зимой и весной здесь погода дрянная — дождь, холодный ветер. Я впервые в этом городе, и он мне не понравился. «Жемчужина Адриатики»! Как же — мочёное яблоко! И всё время приходится ходить пешком — машин нет.

У Кампанилы лужи, нахохлившиеся голуби мотаются по площади, норовя сесть туристам на плечи. Да и туристов что-то не видно. Маячит одинокая фигура Рики в дождевике, который она успела купить. Торопимся забежать в кафе — согреться, я пью кофе, они — виски. Гудрун использует паузу, чтоб съесть яичницу с беконом, салат, сыр и кусок яблочного торта.

Поздно вечером являемся на очередную квартиру, дверь открывает, как ни странно, монахиня. Она молча вручает нам ключи и исчезает. Осматриваемся. Та же картина: походные койки, консервы, пыль. Но здесь ещё и сырость. Включаем телевизор — реклама. Включаем радио — неаполитанская музыка. Смотрю в окно — внизу грязный канал, напротив облезлый, избитый сырыми ветрами дом с когда-то розовым фасадом. Тоскливо…

Неожиданно нам наносят визит.

Раздаётся условный стук в дверь. Следует обмен паролями. Входит немолодой тип в очках в старомодной оправе. К нашему удивлению, выясняется, что он священник. С ним парень и девушка. Жгучие брюнеты, черноглазые, этакие живчики — типичные итальянцы (хотя здесь, в Венеции, итальянки как раз светловолосые).

Они принесли нам оружие — пистолеты «беретта», «кольт», взрывчатку, радиодетали. Оказывается, парень радиотехник, и он собирается мастерить приёмник, чтобы подслушивать радиопередатчики полиции.

Мы угощаем гостей вином — красным и белым «кьянти», сами предпочитаем что-нибудь покрепче (кажется, я начинаю привыкать к алкоголю, а ведь когда-то, кроме пива, ничего не пил). Гудрун вынимает сигареты с марихуаной. Я совсем забыл вам сказать, что Гудрун частенько балуется марихуаной. Рика, кстати, тоже.

Меня лично наркотики не увлекают. Как-то попробовал, Гудрун уговорила — брр, мерзость! Как можно этим увлекаться? Да ещё говорят, бросить трудно.

Болтаем с вновь пришедшими (священник ушёл). И тут выясняется интересная вещь. Оказывается, они из КР, «красных бригад»! Ну, скажу я вам, не ожидал. Это же наши идейные противники. Вы небось читали, слышали о «двух зкстремизмах»? На одном полюсе они, на другом — мы. Два часа болтаем, во всём согласны, а, оказывается, идейные противники. Чудеса.

Девка только на вид романтическая красотка, как я понял, она — мозг, а парень — руки.

Она говорит, например:

— Что нас беспокоит, так это необходимость учитывать существование уголовного мира (говорит-то как!). Они видят в нас соперников — боятся, что отнимем у них доходы. И в какой-то степени правы, потому что всякое ограбление с целью политического характера (тоже мне формулировка!) приводит к усилению активности полиции. Поэтому нам приходится остерегаться уголовников: они считают святым делом доносить на нас.

Такие у неё заботы.

Но её слова наводят меня на невесёлые мысли. Им приходится остерегаться уголовников!

А мы-то кто? Не уголовники? Да нет, мы, конечно, идейные борцы. И каждый раз, когда мы осуществляем свои акции, не забываем подвести под это, так сказать, идейную базу, провозгласить красивые лозунги. Мы герои, мы борцы, мы провозвестники новой жизни, глашатаи великих идеалов. Тьфу! Даже думать об этом противно. Но ведь идеалы провозглашаем не только мы. Благородными свои цели объявляем не только мы.

Например, Эстебан и его товарищи.

Их, конечно, можно называть смутьянами, бунтарями, международными террористами, ниспровергателями — словом, какую только грязь на них не льют, в чём только не обвиняют.

Но я-то, между нами говоря, знаю, да и вы уж не притворяйтесь, сделайте милость, тоже прекрасно знаете, что всё это чепуха. Что этикетки те на них навешивают. И я в том числе.

В том-то и печальная истина, что в отличие от нас и нам подобных Эстебан и его товарищи не уголовники. Ну не уголовники! Что тут поделать!

Иногда я задумываюсь над этим. Это что, такой вот хитрый ход у них — не залезать в грязь, не компрометировать себя разными тёмными делами, никого не убивать и не взрывать? Это у них такой ловкий приём, чтоб привлечь народ на свою сторону? Да нет, просто вот так они считают, такое у них кредо, как теперь модно выражаться.

Они, повторяю, делают то, что говорят, а говорят то, что думают. И потому у них слова не расходятся с делом и нет им нужды придумывать для своих дел красивые обёртки.

Ведь им нелегко. Хоть банки они не грабят и людей не похищают, полиция за ними гоняется больше, чем за нами.

А Эстебан идёт себе своей дорогой, и сколько помню его, ни разу слову своему не изменил. Дорога у него одна, и его не собьёшь.

И в нём уголовники конкурента не видят.

А в нас — да. Поэтому опасения наших новых дружков меня беспокоят. Ведь коль скоро мы тоже встали на путь «экспроприации», значит, и нам грозит та же опасность.

А, собственно, почему разговор перешёл на эту тему? Ага! Выясняется, что у наших новых знакомых есть предложение, даже два: ограбить банк и похитить в муниципалитете разные бланки, печати и т. д.

Самим не справиться, их сейчас только двое, ждать некогда, а мы, как им известно (откуда?), мастера таких дел.

Что касается моральных соображений, то их разрешила Рика.

— Наша тактика допускает на определённых этапах совместные действия с попутчиками, а в некоторых случаях даже с противниками.

И вот, покинув негостеприимную Венецию, мы катим по дорогам Италии на север, всё дальше и дальше. Путь лежит в Милан. Дело в том, что наши «компаньоны» заявили: банк следует брать в каком-либо большом промышленном городе, символизирующем капитализм, буржуазию как таковую. Потому выбран Милан. Рика поддерживает эту идею.

Однако на этот раз всё проходит далеко не так гладко, как хотелось бы.

Наши «компаньоны» выбирают филиал «Миланского банка», расположенного на окраине в районе новостроек. Здесь ровными рядами выстроились пятиэтажные розовые коробки дешёвых домов. Между ними в небольших скверах возятся ребятишки, гуляют собаки, дремлют на скамейках старики. На балконах, словно белые флаги сдающихся гарнизонов, развеваются вывешенные для просушки простыни. Ни в одной стране я не видел такого количества белья, вывешенного во дворах, на балконах, на крышах, даже на протянутых между домами верёвках! Такое впечатление, что все постоянно капитулируют.

Гудрун заходит в банк и тут же возвращается хмурая. Во-первых, у дверей охранник с огромным револьвером и к тому же не старый. Во-вторых, большинство персонала — мужчины и тоже весьма крепкие; в-третьих, кассир сидит в клетке из пуленепробиваемого стекла. Да и подъезды не очень удобные.

Сообщаем всё это «компаньонам», но они настаивают. У них есть план. Они предлагают совершить налёт не на операционный зал, а на машину, которая приезжает каждый вечер в шесть часов за деньгами из центрального банка.

Они давно следят: машина останавливается у входа, и два инкассатора переносят в неё сумки с деньгами. Они вооружены, но руки у них заняты. Шофёр сидит в машине, так что, по существу, кроме ещё одного сопровождающего машину охранника и банковского, который выходит из дверей в момент переноса денег, другой охраны нет. Во время наблюдения за ними в течение многих дней ни разу никто из охранников даже не расстёгивал кобуру.

Ну что ж, нашим «компаньонам» видней.

Они привозят нас в какую-то развалюху в предместье города, и там мы проводим ночь и следующий день. Вот это самое тяжёлое в нашем деле — целыми днями сидеть без толку, слушать какую-то дурацкую музыку, смотреть телевизор, пить пиво, курить марихуану (только не я).

В четыре часа они заезжают за нами на фургончике «фольксваген». По борту надпись: «Доставка цветов. Магазин "Флорала"». Залезаем. Я и парень — в кабину, женщины — в кузов. Едем.

Подъезжаем точно (хронометраж эти ребята сумели как следует провести). Машина инкассаторов стоит у подъезда. Шофёр читает за рулем газету. Охранник прогуливается у входа. Мы останавливаем наш фургончик неподалёку. Охранник подозрительно поглядывает на нас, но, увидев, что наши женщины выгружают из кузова корзины и букеты цветов, успокаивается.

Гудрун, Рика и итальянка шепчутся возле корзин, делая вид, что проверяют адреса, вставляют в цветы визитные карточки, перевязывают букеты. Если инкассаторы сели в банке пить кофе, весь наш план может провалиться.

Слава богу, вот они появляются в дверях. Два крепких усатых парня тащат сумки с деньгами. За ними возникает охранник банка. Мы оглядываемся — народу на улице мало.

Инкассаторы подходят к своей машине, небольшому бронированному грузовичку.

В то же мгновение Гудрун и Рика выхватывают из корзин с цветами автоматы, итальянка кидает несколько дымовых шашек для острастки. Мы с моим «компаньоном» бросаемся с пистолетами в руках к инкассаторам, и я кричу:

— Всем лежать, руки за голову!

Все реагируют по-разному. Шофёр бронированного грузовичка нажимает кнопку, и на окна его кабины с сухим щёлканьем опускаются стальные жалюзи. Теперь он в безопасности и наверняка вызывает по радио полицию.

Охранник банка, этот смельчак, во весь рост хлопается на землю и даже зажмуривает от страха глаза. Второй охранник, тот, что прибыл с инкассаторами, начинает возиться с кобурой. Я стреляю в него, попадаю, наверное, в руку, потому что, уронив пистолет, он с воем катается по земле, зажав локоть.

Самыми ловкими, как ни странно, оказываются инкассаторы. Один с такой быстротой выхватывает пистолет, словно всю жизнь снимался в ковбойских фильмах, и разряжает в нас всю обойму. Одна пуля задевает мне ухо, другая впивается моему «компаньону» прямо в лоб, третья поражает итальянку в горло.

Гудрун открывает огонь почти одновременно и поражает обоих инкассаторов. Я хватаю сумки, забрасываю их в кузов и вскакиваю в кабину, Гудрун за мной. Последнее, что я вижу, раньше чем машина срывается с места, это Рика. Из своего автомата точным одиночным выстрелом она прикончила итальянку.

На полной скорости, под крики прохожих, мы вылетаем на дорогу и мчимся прочь от города. Добираемся до развалюхи, перекладываем деньги в продовольственные пакеты, и идём на железнодорожную станцию.

В город въезжаем в сумерки. Из окна поезда видим, что на дорогах идёт проверка. Но проверяют лишь тех, кто выезжает из города.

Положение у нас невесёлое. Явок нет, мы ведь здесь случайно. Придётся рисковать. Расходимся по отелям, в конце концов, документы у нас в порядке.

Перед тем как распрощаться до завтра, я спрашиваю Рику:

— Зачем девчонку-то пристрелила?

Она пожимает плечами.

— Я видела — рана смертельная. Но перед смертью они могли из неё что-нибудь вытянуть насчёт нас. Да и зачем ей мучиться. И потом в борьбе против системы возможно всё, даже предательство своих…

И пошла, и пошла! Да, говорить она умеет не хуже, чем стрелять из автомата.

Вечером смотрю телевизор. Диктор сообщает о налёте с массой ненужных подробностей. Всё-таки итальянцы любят всё приукрашивать. Выясняется, что мы забрали без малого шесть миллионов лир, что один инкассатор, отец двоих детей, убит, второй, холостяк, тяжело ранен, но выкарабкается (нет чтоб наоборот, жестокая всё-таки дама — судьба, несправедливая). Убиты и двое налётчиков — мужчина и женщина, — как уже установлено, студенты из Болоньи. И тут, не веря ушам, я узнаю, что убиты они охранниками, мужественно вступившими в схватку с налётчиками. Ох уж эти итальянцы! Но нас это устраивает, а то, если «красные бригадисты» узнают правду, нам может не поздоровиться.

Утром встречаемся в каком-то кафе неподалёку от собора. Думаем, как быть дальше. В конце концов, решаем рискнуть. Я захожу на вокзал и оттуда звоню Франжье. Он подходит сразу же, словно только и делал, что ждал моего звонка.

Я долго молчу. Тогда он спрашивает:

— Это ты, Шарль?

Я бормочу в ответ:

— Ошибка, — и вешаю трубку.

Телефон шефа, конечно, прослушивают. Впрочем, кого только в моей благословенной стране не прослушивают?.. Да разве только у нас? А в Италии, Франции, Америке, Англии…

Всюду есть теперь гигантские электронные мозги, миллионные картотеки, где всё записано, зарегистрировано, где о некоем Арндте, бывшем тихом студенте, а ныне опасном террористе, известно больше, чем я сам знаю о себе. И о Гудрун, моей нежной подруге, и о Рике, и о Франжье, знаменитом адвокате… И об Эстебане тоже. А о нём почему? Он ведь никого не убивал, не взрывал и, насколько я знаю, не собирается совершать насильственный переворот. Но он «красный». И поэтому отвечает за все беспорядки, которые происходили, происходят или могут происходить в стране, в Европе, в мире. И за все преступления «красных бригад» он тоже, конечно, в ответе. Они — «красные», он — «красный», а в деталях некогда разбираться. Раз «красный» — значит, виноват.

Я тогда задаюсь вопросом: почему? Почему наши уважаемые судьи, наши милые моему сердцу прокуроры и полицейские начальники, наши правители, официальные и неофициальные, куда больше боятся мирных демонстраций, в которых участвуют бабы, детишки и дряхлые старики, чем, скажем, нас, боевиков-террористов? Почему впадают в панику, слушая речи на профсоюзном собрании забастовщиков, и не умирают от страха, обнаружив один из наших тайных складов оружия?

Уж не потому ли, что один Эстебан с его речами, статьями и мыслями для них бóльшая опасность, чем вся наша организация?

В конце концов, с нами дело иметь неприятно, от нас пощады не жди. Но с другой стороны, ну отправим мы на тот свет пять судей и прокуроров, десять, двадцать. Одного миллионера, двух, трёх. Но не всех же!

А Эстебан и его друзья-коммунисты уничтожат всех поголовно! Не в том, конечно, смысле, как мы, не взорвут и не перестреляют, но лишат власти и денег, а для наших правителей, официальных и ещё больше неофициальных, это хуже смерти.

К тому же нас тоже, если серьёзно взяться (я-то понимаю), не так уж трудно перестрелять. Сколько нас? Тысяча, пять, десять? Да откуда! А попробуй-ка перестрелять всех, кто за Эстебаном стоит. Шиш! Не все они, конечно, коммунисты, разный там народ. Но что они все не миллионеры — это уж точно. И что им не нравится ходить без работы, а, имея работу, всё время опасаться её потерять. Им не нравится, что кто-то, кто ни черта не делает, имеет всё, а кто работает как вол, не имеет ничего.

И тогда Эстебан и другие такие, как он, пусть не коммунисты, объясняют, что к чему, и предлагают разные пути, чтоб всё поставить на место. И хотя среди этих путей нет ни убийств, ни взрывов, они в сто раз опасней для тех, кто там, наверху, чем мы со всеми нашими бомбами и базуками.

Вот потому на таких, как Эстебан, и навешивают любое преступление, а уж кто его в действительности совершит — какое имеет значение.

Как-то давно Гудрун, моя мудрая подруга, сказала: «Слово сильнее пулемёта». Потом она это говорить перестала. Однажды я ей напомнил:

— Что-то, я смотрю, у тебя взгляды изменились. Ты теперь меньше болтаешь, больше стреляешь…

— Слепец, — обрывает и смотрит на меня с презрением, — такой же слепец, как это стадо баранов! Они не понимают, что есть люди такие, как мы, готовые жизнь отдать ради их блага. Ничего, придёт время — поймут. А пока, если не слышат слов, пусть слышат выстрелы. Может, хоть это их разбудит!

Может быть. Да только вряд ли поблагодарят за такой будильник…

Однако я отвлёкся. Что я, в конце концов, не могу порассуждать на отвлечённую тему? Я и так ничего не утаиваю в своих «мемуарах». Вы же наверняка горите нетерпением узнать, что дальше.

Ну так вот. Звонком к Франжье я доволен. Вряд ли кто мог о чём-либо догадаться — ну ошибся человек номером, ну показалось Франжье, что звонит его друг Шарль. Что здесь подозрительного? Голос мой по одному слову не узнать, да и длился весь разговор десять секунд. Но главное сделано: «Шарль» — это маршрут № 5 в Швейцарию. Теперь всё в порядке, теперь ясно, что нам делать.

Довольно улыбаясь, выхожу из кабинки и направляюсь к ближайшему кафе, где в глубине зала меня ждут Рика и Гудрун. И тут я перестаю улыбаться. Перестаю, потому что не успеваю к ним присоединиться, как мы видим через окно: к вокзалу на полной скорости подлетают три чёрных длинных «феррари» с антеннами на крышах. Из машин выскакивает десяток крепких ребят в плащах. Они устремляются к телефонным кабинкам.

Ого-го! Вот это оперативность! Чтоб за несколько секунд засечь звонок из другой страны, сообщить сюда, поднять группу… Нас это наводит на серьёзные мысли. Как ни странно, именно этот эпизод заставляет по-настоящему задуматься о нашем нынешнем положении. У нас, конечно, есть повсюду друзья и доброжелатели, есть деньги, несколько комплектов надёжных документов, есть оружие, целая сеть тайных квартир, тайных маршрутов движения. Но и врагов хватает. Весь Интерпол, вся служба безопасности, разные добровольные и платные полицейские осведомители, «законопослушные граждане», которые спят и видят, как бы получить премию за нашу поимку. Наверняка такая премия уже назначена банками, которые мы ограбили, простите, экспроприировали. Нюанс. Но владельцам банков он мало что говорит.

— Лучше всего куда-нибудь уехать подальше. Отдохнуть немного, набраться сил. Да и пусть здесь память о нас несколько выветрится.

Ну уж если Гудрун устала…

Но, словно угадав мои мысли, она торопится добавить:

— Ненадолго. Потом вернёмся. И продолжим нашу революционную борьбу. Сволочи. До чего я их всех ненавижу!

Гудрун не всегда умеет сдерживать свои чувства.

Что касается Рики, то она того же мнения, но выражает его в стиле своих лучших публицистических статей:

— Ты права, надо подготовиться, потренироваться. Время есть. В конце концов, терроризм тем и отличается от «путчизма», что не ставит своей задачей немедленное свершение революции. Он создаёт в первую очередь условия для политической работы…

Пока они ведут эту высокоинтеллектуальную беседу, я размышляю о маршруте № 5. Надо ехать по железной дороге. Лучше не из Милана. На пригородном поезде мы доедем до какой-либо станции, оттуда на транзитном экспрессе прямо до Женевы. Так мы и делаем. Выждав ещё два дня, пока утрясётся история с банком и ослабнет контроль, мы, опять-таки разделившись, добираемся на дизеле до какого-то маленького городка у границы. Ночью садимся в экспресс Рим — Женева, который стоит здесь полторы минуты.

Чуть не до самой Женевы спим как убитые, благо удалось взять билеты в спальные вагоны.

Женева встречает нас ярким солнцем и голубым небом. Выходим из здания вокзала, переходим площадь и медленно спускаемся к озеру по улице Монблан. Останавливаемся у бесчисленных витрин, разглядываем часы, сувениры, ювелирные изделия. Кого-то ведь интересуют эти золотые и бриллиантовые побрякушки, эти часы всех размеров и моделей, начиная от усыпанных изумрудами дамских миниатюрных часиков-колец и кончая дурацкими настенными кукушками с гирями в виде еловых шишек. Мы рассеянно смотрим на умопомрачительные элегантные туфли, сумки из крокодиловой кожи, костюмы, рубашки, галстуки, бельё. Тряпьё! Тряпьё и мусор для буржуа. Террор вещей! Вот где террор — все эти буржуа живут в страхе перед вещами, вернее, перед невозможностью их иметь. Ничего, мы их освободим от страха. Когда от наших бомб взорвутся эти роскошные витрины, взорвутся и кое-какие установившиеся взгляды на жизнь…

Во всяком случае, мы прекрасно чувствуем себя в наших джинсовых одеяниях. Здесь, кстати, они никому не бросаются в глаза, половина прохожих одета так же.

Переходим мост, минуем цветочные часы, слева вдали играет в лучах солнца знаменитый женевский фонтан. Углубляемся в сеть переулков и наконец оказываемся в старом тёмном дворике старого тёмного дома. Поднимаемся на пятый этаж. Открываем дверь (ключ нам оставили в шкафчике камеры хранения на вокзале, а шифр написали на пятой странице адресной книги в ближайшей кабине телефона-автомата).

Обыкновенная квартира, может быть, немного почище и поуютней, чем прежние.

Готовим себе завтрак. Холодильник набит всякой снедью. Мы с Рикой пьём кофе с бутербродами, Гудрун на этот раз довольствуется яичницей с беконом, банкой компота и солидным куском сыра.

Затем мы включаем телевизор и начинаем ждать. Однако до вечера никто не обнаруживается, телефон молчит. Терпение наше иссякло, и на третий день выходим в город.

Солнце ещё жарче, небо ещё голубей. Многие ходят в майках с изображением чёрт знает чего на груди, начиная от целующихся влюблённых и кончая портретами знаменитых футболистов, певцов и президентов.

Я, к сожалению, свою куртку снять не могу, у меня под мышкой пистолет.

Спускаемся к озеру.

Женева не Венеция. Здесь всё приветливо и солнечно. А может, это зависит от погоды. Я заметил, что когда в какой-нибудь город приезжаешь в дождь, то остаётся совершенно иное воспоминание, чем если побывал там летом. Хотя город-то не изменился, он всё тот же.

Бродим по набережным, пьём кофе в летнем кафе на острове Руссо возле его памятника (кофе здесь, конечно, не чета итальянскому), любуемся лебедями, и Гудрун кормит их хлебом. На лице её умильное выражение, она растрогана красотой и грацией лебедей. Заходим в казино, но не задерживаемся — Интерпол протянул свои щупальца и в Швейцарию.

Долго сидим в сквере у отеля «Метрополь», смотрим на синее озеро и белоснежный фонтан вдали. Потом заходим в кино.

Надо же! Такие совпадения не часто бывают. Шёл итальянский фильм «Я боюсь». Фильм как фильм. Но дело в том, что он про нас. Ну, не совсем про нас, про итальянских террористов. Там бедняга полицейский должен охранять какого-то судью, не то прокурора, за которым охотятся террористы, и он до смерти боится, как бы его не отправили на тот свет. А выясняется, что больше всего ему следовало бояться собственного начальства, потому что оно было с этими террористами заодно.

Фильм средненький, но я задумался.

Неужели у нас, я имею в виду «Армию справедливости», такая сила? Неужели у наших руководителей такие покровители? Или это только в Италии? И только в фильмах? Тогда почему за нами охотится полиция, специальные службы, почему нас убивают, арестовывают, сажают в тюрьму? А мы зачем уничтожаем полицейских и судей? Раз мы такая тёплая дружная компания?

Потом я соображаю, что всё-таки не все одним миром мазаны. Таких организаций, как наша, много, небось десятки, да ещё во всех странах. Так и среди всех этих спецслужб, судей, следователей, прокуроров тоже есть разный народ. Вот и этот полицейский из фильма тоже вроде бы честный малый.

Наверное, хоть я их и ненавижу, но всё же большинство в полиции честно делают своё дело. Нет, они, конечно, не прочь положить в карман, если что лишнее валяется на дороге, но людей, если смогут, убивать не дадут. И судьи, может, какую-нибудь шишку, у которого лучшие адвокаты, не посадят, но тех, кто взрывает и убивает, запросто отправляют в тюрьму. И не на день или два.

Но всё же есть какие-то связи. И почему высокие деятели политические, военные, другие, как пишут газеты, могут быть заинтересованы в нашем существовании? Да потому, наверное, что, прихлопнув Ара, они заодно прихлопнут и Эстебана, хотя у Ара руки в крови, а Эстебан вроде бы только глотку дерёт. Почему? Почему они считают его таким же опасным? Он-то ведь бомб не подкладывает и никого не похищает. Да, это вопрос.

Вот я и размышляю.

Смотрю, Гудрун и Рика тоже задумались. Потом Гудрун спрашивает, словно бы в пространство:

— Интересно, кто такой этот Рони?

Ей никто не отвечает, да она и не ждёт ответа. Но ведь в самую точку попала! Увидим ли мы его ещё когда-нибудь?

Ответ на свой вопрос я получил в тот же вечер. Французы говорят, что, когда думаешь о чёрте, он показывает хвост.

Мы обедаем в маленьком ресторанчике возле церквушки, что недалеко от улицы Монблан. Это даже не ресторанчик, а какой-то домашний пансион, и хозяйка обхаживает нас, надеясь, наверное, что мы у неё снимем комнаты. Чёрта с два.

Возвращаемся к себе на квартиру и включаем телевизор. И в один голос начинаем хохотать. Передача посвящена… терроризму! Наверное, сегодня Всемирный день терроризма, и все фильмы, теле- и радиопередачи посвящены ему. Не знаю, откуда идёт передача, во всяком случае, не из Швейцарии. Некий, судя по количеству орденов и галунов, высокий полицейский чин важно разглагольствует о наших скромных делах. Он обрушивает на нас целую лавину цифр. Оказывается, за минувший год «в мире было совершено 2400 актов терроризма», в том числе 744 убийства, 684 нападения, 100 похищений, подложено 848 бомб, угнано 11 самолётов…

Одна американская фирма «Рассел и Теккер», или что-то в этом роде, даже использует специальные компьютеры, вычисляя «степень вероятности нападения террористов», и берёт за это по тысяче долларов. Но советов фирма не даёт (и хорошо делает, иначе давно бы обанкротилась).

Я слушаю и постепенно мрачнею. Я-то думал, что мы вносим серьёзный вклад в мировую революционную борьбу, а оказывается, стреляют и убивают все, кому не лень, вон сколько совершается нападений, без малого по десятку в день.

Выключаем телевизор, садимся ужинать. И тут раздаётся условный стук в дверь.

Мгновенье — и мы на ногах. Рика бросается к окну, из-за занавески смотрит на улицу. Гудрун выходит в переднюю и становится так, чтобы отворившаяся дверь загородила её. Я подхожу к двери и присаживаюсь на корточки, чтоб в меня не попали, если будут стрелять сквозь неё. В руках у нас пистолеты. Всё это давно отработано, и, будь мы лунатиками, наверное, и во сне заняли бы те же позиции.

Тихим голосом спрашиваю тех, кто стучал. Слышу пароль, говорю отзыв и, не опуская пистолета, открываю дверь.

И кого же я вижу на пороге?

«Дорогого друга» собственной персоной!

Он улыбается, его белёсые глаза рассматривают меня. В редких светлых волосах безупречный пробор. На нём элегантный голубой костюм, розовая рубашка, синий галстук и жёлтые ботинки. Попугай.

— Не ждали? Рады? — спрашивает он, словно рождественский дед, пришедший к детишкам с полным мешком подарков.

— Откровенно говоря, не ждали, — говорю я.

Но мы действительно рады. И Гудрун и Рика начинают суетиться, чтобы получше угостить дорогого гостя. На столе вырастает батарея бутылок, из холодильника извлекаются все припасы. Но наш гость величественным жестом отклоняет угощение.

— Есть серьёзный разговор. — И улыбка исчезает с его лица.

Усаживаемся и готовимся слушать.

— Вот что, — начинает Рони, и в голосе его звучат командные нотки, — думаю, вам пора переменить климат. Европейский становится для вас вреден. Предлагаю совершить небольшое турне за океан, скажем, в Южную Америку. Там сейчас благодатный сезон. Отдохнёте. А кстати и усовершенствуете ваши знания. Учиться всегда полезно. Потренируетесь. Ума наберётесь. А потом, обогащённые, вернётесь домой уже для настоящей работы.

— Значит, до сих пор работа была не настоящая, так, шуточки? — не выдерживаю я.

— До сих пор, — говорит он жёстко, — вы были дилетантами. Способными, не спорю, но любителями. Вернётесь после наших лагерей профессионалами.

— Каких лагерей? — спрашивает Гудрун.

— Тренировочных. Не беспокойтесь, условия там и для жизни, и для занятий прекрасные. Ещё спасибо скажете. Есть вопросы?

— Когда отправляться? — интересуется Рика.

— Завтра.

— Прямо завтра?

— Прямо завтра.

— А как?

— Самолётом. Билеты уже заказаны. Деньги у вас есть, насколько я понимаю (улыбается, мерзавец, иронически). А новые паспорта вот, с визами, печатями. Всё в порядке.

И протягивает нам толстый конверт.

— Ну что ж, мне пора. Ни о чём не беспокойтесь. О дне вашего прилёта там будет известно. Вас встретят, доставят куда надо.

— А вас когда увидим? — спрашиваю.

— Увидите в своё время, — усмехается.

— Когда обратно?

— Всё узнаете в своё время.

— Франжье в курсе дела? — спрашивает Рика.

— Конечно. Кстати, он просил вам передать привет. Приехал бы сам, но дела не позволяют. Во всяком случае, когда вернётесь, по-прежнему будете иметь дело с ним.

И вдруг я испытываю чувство странного облегчения. Уехать! Уехать! Подальше. И поскорей. Куда-то, где можно не прятаться, не надевать парики и тёмные очки. Не носить пистолета в кармане. Не оглядываться на каждый шорох. Не присматриваться к каждому встречному. Где можно просыпаться по утрам и знать, что доживёшь до вечера.

И где не надо убивать других…

Чувство это накатилось стремительно, оно росло, как снежный ком. Я хотел бы уехать сегодня, прямо сейчас…

— Летим завтра? — спрашиваю.

— Да, — отвечает Рони.

— А может, лучше сегодня?

Он с удивлением смотрит на меня.

— Куда такая спешка? Вот, кстати, билеты в первый класс. И вот что, переоденьтесь-ка! Это здесь вы сливаетесь с природой, — он улыбается, — а там, в первом классе, окажетесь белыми воронами. И ещё — оружие оставьте здесь. С ним аэродромный контроль не пройдёшь.

— Как же без оружия?! — восклицает Гудрун (она не хотела бы с ним расставаться даже и в уборной).

— Да не беспокойтесь, там получите другое. Там всё получите, — он иронически смотрит на нас, — и оружие и квалификацию.

Я беру себя в руки. Что за истерика? Что за слабодушие? Я боец «Армии справедливости», я человек, посвятивший свою жизнь борьбе с капитализмом, с этим отвратительным, презренным обществом стяжателей. Так какого чёрта! Да нет, теперь уж покоя, безопасности и безделья мне не знать до конца жизни. А вот когда наступит этот конец, не известно никому, и меньше всего мне.

— Ну что же, — говорю я, — спасибо за заботу. Будем готовиться к отъезду.

Это был довольно невежливый намёк. Но Рони, по-моему, его не понял. Или не захотел понять. Он посидел у нас ещё полчасика, беседуя о чём попало, только не о деле. Потом распрощался.

Похлопал меня по плечу, пожал руку, поцеловал в щёчки женщин и исчез, оставив запах крепкой туалетной воды.

Спали мы плохо, проснулись рано. И сразу же начали готовиться к отъезду. А чего, собственно, готовиться?

Мы всё оставляем в этой квартире. Как охотники на далёком севере: оказавшись в охотничьей избушке в глубине лесов и найдя там оставленные предшественниками консервы, патроны, спички, они, в свою очередь, уходя, оставляют запасы тем, кто придёт после них.

Наши деньги мы ещё раньше поодиночке, немало помотавшись по маленьким банкам, перевели в дорожные чеки. Оставалось переодеться. И вот во время этой, казалось бы, пустяковой процедуры чуть не произошла катастрофа.

Конечно, из-за этой сумасшедшей Гудрун. Мы покупали плащи, костюмы и обувь в разных магазинах, заходя туда поодиночке.

Так вот, когда Гудрун зашла в «Иновасьон» и стала примерять новый плащ, продавщица взяла подержать её старый. Его карман оттягивало что-то тяжёлое, заглянув в него, продавщица обнаружила пистолет (ну что скажете — едем на аэродром, куда с оружием нельзя, так она всё-таки взяла его), разволновалась, растерялась и постаралась незаметно сообщить о случившемся заведующему секцией.

Но Гудрун оказалась на высоте. Увидев в зеркале всю эту сцену, пригнулась и, лавируя между рядами развешанной одежды, пробралась к лифту, спустилась на первый этаж и вышла из магазина.

Впрочем, чтоб нас не нервировать, она рассказала об этом эпизоде позже, когда мы летели над океаном. Замечательный полёт! Наверное, то были самые счастливые часы в этот период моей жизни, и сейчас я вспоминаю о них с удовольствием и тоской.

В аэропорту всё прошло благополучно. Багаж наш (два чемодана с одеждой, чтобы выглядеть солидно) даже не досматривали, паспорта проштемпелевали за полминуты. И вот мы в «Боинге-747» бразильской компании «Вариг», в этом роскошном самолёте, да ещё в первом классе.

Шума двигателя почти не слышно, за окном ночь, в самолёте погасили свет, только горят ночники. Сюда не нагрянет полиция, здесь безопасно, покойно. Ах, лететь бы так всю жизнь в мягком кресле, в тихо урчащем роскошном самолёте. И чтоб ночь и мрак были только за окном, а не в душе, не на сердце. Не впереди…

Мы подлетаем к Американскому континенту ещё засветло, где-то справа осталась Куба, на страшной глубине под нами лежит ровный посверкивающий океан. Отсюда, с высоты десяти километров, разыграйся там хоть самый бурный шторм, всё равно будешь видеть тишь да благодать.

Наконец возникает пенный прибой, жёлтые пляжи, зелёные пятна леса, разноцветные крохотные кубики прибрежных вилл, посёлков.

Мы приземляемся в Ресифе. Остановка один час. Пересадка. И мы летим дальше на ДС-9 местной компании. Наш путь лежит на противоположный конец континента, в страну, которая по своим очертаниям напоминает червяка. Или змею. Прилетаем уже совсем в темноте. Опять пересадка на какой-то маленький самолётик, ещё час полёта, и мы приземляемся на небольшом аэродроме.

Здесь нас встречают. Я ждал какого-нибудь черноволосого кабальеро в огромном сомбреро и с парой пулёметов за поясом. Ничего подобного — вполне белый, даже бледноватый блондин. Он сразу подходит к нам, молча здоровается за руку и ведёт к подержанному «лендроверу». Может, он не знает языка? Мы едем по просёлочным дорогам, минуем селения, где, по-моему, и электричества-то нет, а только керосиновые лампы, въезжаем в лес, наконец оказываемся на поляне, на которой стоит небольшой жилой вагончик и вертолёт.

Блондин подводит нас к вертолёту, сажает в него, жмёт на прощанье руки и захлопывает дверь. За всё это время он не произнёс ни одного слова. Да, в болтливости нашего сопровождающего не обвинишь. Впрочем, он может то же самое сказать и о нас.

Проходит минут двадцать. Мы уже начинаем беспокоиться, когда наконец появляется пилот. Он так же молча жмёт нам всем руки (удивительно вежливый здесь народ), садится на своё место и включает двигатель. Вертолёт плавно поднимается в воздух и с потушенными огнями углубляется в ночь.

Летим, наверное, с час словно в аквариуме с чернилами. Час на вертолёте? Значит, километров триста. Наконец приземляемся. И как только пилот нашёл место посадки! Выходим. Кругом джунгли, воздух сырой, жара, такое ощущение, что находишься в сауне. Выясняется, что не так темно, как казалось в вертолёте. На небе здоровенные звёзды, и где-то край горизонта начинает светлеть. Можно разглядеть неизменный жилой вагончик и группу людей возле него. Пилот куда-то уходит, и через несколько минут к нам подъезжает «лендровер» с двумя мужчинами. Они одеты в маскировочные комбинезоны и береты. Один из них жестом приглашает нас в машину. У нас уже нет сил ни говорить, ни удивляться, так мы устали.

«Лендровер» с полчаса колесит по лесной дороге и упирается наконец в высокие фигурные железные ворота. В ограде из колючей проволоки они выглядят нелепо. У ворот шест, на котором полощется флаг — в слабом свете я умудряюсь разглядеть на жёлтом фоне чёрную маску, пересечённую автоматом.

Сопровождающий нас подходит к видеопереговорному устройству и что-то бормочет. Ворота открываются, и мы въезжаем. Машина останавливается у приземистого деревянного дома. Из него выходит мужчина тоже в маскировочном комбинезоне, они шепчутся несколько минут, и мы снова едем. Теперь мы, как я понимаю, у цели — два десятка маленьких бунгало разбросаны в джунглях. Нас вводят в один из них. Две крошечные комнаты, туалет. На окнах светомаскировочные шторы, под потолком вентиляторы. Всё чисто, всюду порядок. В одну комнату наш сопровождающий заталкивает Гудрун и Рику, в другую — меня, на прощание говорит:

— Подъём в семь, завтрак в столовой, вам покажут. Отдыхайте.

Первые слова, которые мы слышим в этой стране молчунов.

Наутро встаём совершенно разбитые. Сказывается долгий утомительный путь, разница поясного времени, влажная жара, ощутимая уже с утра.

И всё же у меня отличное настроение. Не надо никого бояться, быть настороже, в напряжении. Можно расслабиться. Здесь нам ничего не грозит.

Где здесь?

В восемь часов за нами приходит вчерашний тип в маскировочном комбинезоне и приглашает жестом следовать за ним. Неужели опять начинается игра в молчанку?

Мы идём к дому, у дверей которого стоит автоматчик. Входим без стука в кабинет, как я понимаю, начальника лагеря.

Это приземистый человек лет пятидесяти. У него морщинистый лоб, набрякшие веки, густые усы, усталое лицо много повидавшего в жизни авантюриста. Во рту сигара. Мы садимся без приглашения, осматриваемся.

Стены кабинета увешаны всевозможным оружием — пистолетами, винтовками, автоматами, кинжалами; в углу стоит небольшой миномёт, под потолком крутятся лопасти вентилятора.

— Добро пожаловать, — приветствует нас хозяин кабинета. — Рони говорил мне о вас. Вы из фракции «Первое июня»?

Я говорю:

— Мы бойцы «Армии справедливости» и хотим…

Но он останавливает меня пренебрежительным жестом.

— Это меня не интересует. В нашем лагере «бойцы», как вы выражаетесь, стольких армий, союзов, групп, бригад, движений, чёрт знает чего ещё, что не удивлюсь, если вы когда-нибудь окажетесь по разные стороны баррикады. Хотя я знаю, что все вы против красных. Плевал я на политику. Моё дело научить вас тайной войне, а против кого вы её будете вести, меня не касается.

Так вот, здесь лагерь, можете ходить по нему, от вас здесь секретов нет. В свободное время занимайтесь чем хотите — пейте, курите, колите наркотики, любите, даже деритесь. При условии, что с девяти до часу и с четырёх до восьми, а иногда и ночью вы будет свежими, трезвыми, бодрыми. В эти часы занятия. А у нас не школа бальных танцев, имейте в виду. Курс два месяца. Потом поедете куда захотите, впрочем, вами, полагаю, займётся Рони. И ещё один совет — поменьше болтайте с другими. Это может иметь для вас нежелательные последствия, — улыбнулся, — не теперь, так позже, через год, два. Даже господь бог не может предвидеть пути, по которым пойдут те, кто бывает в моём лагере. Всё ясно?

Мы сразу понимаем, что капризничать с этим типом не следует. Кто он? А чёрт его знает. На груди его комбинезона два десятка планок неизвестно каких орденов, и, как я впоследствии установил, он без акцента говорит по меньшей мере на полудюжине языков, в том числе на нашем.

Идём осматривать лагерь.

В нём полсотни гектаров, и наверное, место это выбрано не случайно. Здесь есть всё: и джунгли, и заросли, и морское побережье, и песчаные дюны, и водопад, и даже скалы. В одном месте построено несколько каменных домов — макет городского квартала, даже со светофорами. С утра до вечера слышна стрельба — хлопанье пистолетных выстрелов, треск автоматов, уханье миномётов, иногда громкие взрывы.

Занятия начинаются в тот же день.

Могу вас заверить, что пришлось нам попотеть изрядно, даже мне, а я всё-таки тренированный спортсмен, хотя последнее время в спортзал и не ходил, да и к бутылке стал чаще прикладываться. (Интересно, я заметил, что, несмотря на разрешение начальника, никто почти в лагере не пьёт — то ли из-за жары, то ли по необходимости постоянно быть в форме.)

И ещё одно. У женщин, а их немало здесь, нагрузка такая же, как у мужчин. Причём мне показалось, что они тренируются с бóльшим энтузиазмом, чем мы. Во всяком случае, Рика однажды сказала:

— Гораздо интересней учиться подкладывать бомбы или выпрыгивать из автомобиля на полном ходу, чем сидеть за пишущей машинкой.

А? Как вам это нравится? Наш теоретик, эта журналистка, предпочитает размахивать бомбой, а не пером. Кто ж тогда будет подводить теоретическую базу под всю нашу благородную деятельность?

Чему мы учились? Многому. Стрелять из десятков различных моделей автоматов, пистолетов, винтовок, пулёметов ночью, в темноте, с обеих рук, в падении, прыжке, по нескольким мишеням сразу; учились изготовлять самодельные бомбы, начинять взрывчаткой автомобили, незаметно подбрасывать и подкладывать бомбы в поездах, в квартирах, в учреждениях и в общественных местах; производить взрывы на расстоянии; блокировать машины, догонять и уходить от преследования, водить мотоцикл, трактор, вертолёт, автомобили всех марок, а заодно и открывать их дверцы и заводить моторы без ключей. Учились вскрывать сейфы, подделывать документы, переодеваться, менять внешность, притворяться мёртвым; учились убивать голыми руками. Тут я со своим каратэ, конечно, преуспел, но оказалось, что есть и другие системы, не менее эффективные.

Ну были, конечно, и ненужные «дисциплины», скажем, ползанье в песке, грязи, болоте, преодолевание реки, проволочных заграждений, минных полей. Зачем нам это? Может, кубинцам — противникам Кастро (их тут тоже хватало) это нужно, но нам-то зачем? В городах болот и минных полей не бывает…

Но мне сказали, что курс общий и нечего манкировать.

По вечерам чем нам оставалось заниматься? Хотя были тут и наши соотечественники, но, памятуя рекомендацию начальника, мы избегали общаться. Все в лагере делились на маленькие группы вроде нашей, замыкались в них.

В свободное время я играл на гитаре, читал детективные романы, занимался любовью с моей то пугавшей меня, то нежной и ласковой Гудрун. А что ещё? Тоска и лень…

Так жили мы два месяца, показавшиеся нам годом. Мы загорели до черноты, похудели (у Гудрун, по-моему, только нос остался), но мышцы стали железными. Расстояния и упражнения, которые вначале казались нам непосильными, теперь давались легко. А главное — появилась жажда деятельности.

В конце концов там, за океаном, на нашей родине, наши единомышленники, наши товарищи по борьбе, солдаты «Армии справедливости», вели благородную борьбу с этим прогнившим обществом потребления, унавоживали почву, на которой должно было расцвести новое, справедливое общество, а мы тут прохлаждаемся под пальмами на берегу Тихого океана. Там гремят настоящие взрывы, свистят настоящие пули, настоящая смерть настигает наших товарищей. Пора в дорогу!

И однажды нас вновь вызвал начальник лагеря.

— Ну что, подзакалились, подучились? В зеркало смотрелись? Приехали белоручками, а теперь бойцы, солдаты! Вернётесь, ваши друзья из «Чёрного порядка»…

— Мы из «Армии справедливости», — перебиваю.

— Ах да, извините, вас тут столько, что запутаешься. Словом, завтра уедете. Маршрут вам подготовлен. Желаю удачи.

— Спасибо, — говорим. — Мы вас не забудем.

— А вот это зря, — хмурится. — И меня и лагерь забудьте навсегда. Но всё, чему научились здесь, всегда помните.

Наутро, ещё не рассвело, прикатил за нами всё тот же мужчина в маскировочном комбинезоне на том же «лендровере», и наш путь повторился, только в обратном направлении: машина, вертолёт, самолётик, самолёт и роскошный «Боинг-747», перебросивший нас в Париж.

На этот раз покоя в самолёте я не чувствовал, с тревогой думал о том, что меня ждёт впереди.

На аэродроме «Шарль де Голль» мы просидели целый час, а затем перелетели в наш родной город. Выходили со страхом, скрывать не буду, оглядывались по сторонам. Когда протягивали паспорта (новые, нам их дали ещё в лагере), руки дрожали. Но всё прошло благополучно.

С аэродрома поехали прямо на тайную квартиру в центре города, между прочим, в двух шагах от главного полицейского управления.

Опять весна, на улице теплынь, солнце греет вовсю. Люди заняты своими делами, дети играют в скверах, влюблённые обнимаются у всех на виду, работают банки, магазины, фирмы…

Ничего, мы вернулись, солдаты «Армии справедливости», мы вернулись, и скоро вашей безмятежной жизни настанет конец!