Тур Хейердал. Биография. Книга III. Человек и мифы

Весь в мыслях. Тур Хейердал гуляет по Колла-Микьери, итальянскому городку, где он прожил почти тридцать лет

Лилиана

В субботу, 10 февраля 1973 года, Туру Хейердалу пришло письмо:

«Дорогой Тур. Это письмо предназначается только тебе, так что отложи его и прочитай, когда ты будешь один, в тишине и спокойствии. Жалко, что нас прервали, когда мы с тобой разговаривали на кухне в последний раз, когда я была в Коле — нам было о чем поговорить, и, возможно, это письмо не понадобилось бы. <...> Сейчас, к сожалению, я должна посоветовать тебе кое-что, и если ты этого не поймешь, то, в любом случае, помни: мы слишком хорошо знаем друг друга, и ты знаешь, что я — твой друг. Я думаю, что терпение Ивонн — в отношении семьи Сальво — вряд ли выдержит более серьезное испытание»[1].

Это писала Берглиот Ведберг, невестка Тура Хейердала. На письме стоит штемпель Дьюрсхольма, пригорода Стокгольма, где она жила со своим мужем, профессором философии Андерсом Ведбергом.

Берглиот, или Бэби, как ее звали в семье, давно беспокоилась о своей сестре. Она понимала, что семейная жизнь сестры с Туром оставляет желать лучшего, несмотря на поведение Ивонн в течение многих лет, а также работу в качестве ассистента своего мужа. Берглиот была уверена, что без помощи Ивонн, вплоть до спуска на воду, ни одно из путешествий на папирусных судах «Ра» и «Ра-II» не состоялось бы. «Я разговаривала с членами твоих экспедиций, и, насколько я поняла, Ивонн всегда делала все, что в ее силах, чтобы помочь тебе. Можно ли сделать больше?»[2]. В том числе и по этой причине значительное ухудшение семейных отношений после путешествия на «Ра» стало неприятным сюрпризом. Вернувшись обратно в Колла-Микьери, Тур позволил себе увлечься новой женщиной — Лилианой Сальво. Такое бесчувствие возмутило Берглиот. Он что, не понимал, что «Ивонн терпит адские мучения»?[3]

Берглиот продолжает письмо Туру так: «Подумай, как бы ты сам отреагировал, если бы Ивонн нашла себе массажиста, которому она вдруг начала бы оказывать внимание самыми разными способами и проводила бы с ним больше времени, чем с собственной семьей? Ты бы разозлился <...> я знаю, что ты, определенно, не стал бы с этим мириться, к тому же не преминул бы указать, мол, "а что подумают люди в Алассио?"».

Лилиана Сальво работала массажисткой, ее муж Джованни — полицейским. У них было трое детей, они жили в Алассио — маленьком пляжном городке на Итальянской Ривьере, недалеко от холма, где находилась Колла-Микьери. Вместе со старшей дочерью Аннетте Ивонн ходила к фру Сальво на процедуры. После экспедиции на «Ра» у Тура случился радикулит. Они сочли, что Туру также будет полезен массаж, и его знакомство с Лилианой произошло по их инициативе[4]. Обычно Джованни не разрешал жене принимать пациентов-мужчин, но для знаменитого Тура Хейердала он сделал исключение.

Часы, проведенные у Лилианы, постепенно превратились в нечто большее, чем встречи медсестры и пациента. Отношения принимали все более определенные формы, с еженедельными обедами, которые «ничто не могло отменить», не говоря уже обо всех пикниках в «другом владении», как семья называла холмик неподалеку от главного дома[5].

«Ты крайне недоволен Ивонн, — пишет далее Берглиот, мешая шведский и норвежский. — Я думаю, что ты фактически никогда — несмотря на то что в твоем доме меня не стеснялись — никогда в моем присутствии не благодарил Ивонн за то, что она сделала, напротив, ей всегда предъявлялись тысячи претензий, хотя, по большей части, она ни в чем не была виновата. Я думаю, что ты сам не отдаешь себе отчета в том, что значит Ивонн для тебя и твоих детей — всех пятерых»[6].

В конце она предупреждает Тура: «Если поддашься своим чувствам [в отношении Лилианы], то ты должен понимать, что все полетит к черту — и брак, и Колла, и семья. Думаю, что и сам ты счастливее от этого не станешь. <...> На этом я заканчиваю, но ты должен что-то сделать незамедлительно <...> чтобы не обижать и не унижать свою семью — дальше так дело продолжаться не может»[7].

Но оно продолжилось.

Происхождение Лилианы Сальво было небезупречным. Ее прадедушка был евреем и владел торговым путем между Калькуттой в Керале на западном побережье Индии и Тунисом в Северной Африке. Во время посещения одной из деревень в тунисской пустыне он познакомился с дочерью туарега и женился на ней. У них родилась дочь — бабушка Лилианы.

Торговец из Калькутты имел хороший доход от своей деятельности, и однажды он смог купить землю в Умбрии — одном из районов центральной части Апеннинского полуострова. Его дочка влюбилась в сына местного крестьянина, и когда отец запретил ей выходить замуж за католика, она сбежала со своим возлюбленным, и так родилась мать Лилианы. Она, в свою очередь, родила пятерых детей — двоих сыновей и троих дочерей. Лилиана появилась на свет в 1933 году, и в Италии, где тогда правил Муссолини, шептались, что она еврейка. Во время войны, несмотря на свои юные годы, она попала в концлагерь, где ее били и насиловали. В 1943 году, когда в Италию вошли союзные войска, после трех лет плена она попала к американским солдатам. В Алассио Лилиана приехала уже взрослой, тут она получила работу массажистки в одной из больниц[8].

Ивонн и дочери никак не понимали, что Тур нашел в Лилиане. Насколько они могли судить, она не была ни умной, ни красивой. Между собой Аннетте, Мариан и Беттина называли ее «сучкой».

Сам Тур Хейердал только один раз упомянул Лилиану. В своей автобиографической книге «По следам Адама» (1988) он писал: «С черными, как вороново крыло, волосами и теплыми, южными глазами она представляла собой разительный контраст по сравнению с Лив и Ивонн, <...> Когда я встретил ее, она предстала передо мной, как сказочный персонаж, прямо из "Тысячи и одной ночи". Так считал не только я. Принцесса Монако Каролина, с которой они впоследствии подружились, прямо заявила: "Ты прямо как настоящая сказочная принцесса. У меня-то только титул"»[9].

Хотя отношения Лилианы с Туром так и остались загадкой для семьи, и Ивонн, и пятеро его детей пытались найти объяснение поведению отца: не для того, чтобы его оправдать, но чтобы попытаться понять, если это возможно.

Жизнь Тура была беспорядочной и сложной, когда он вступил в отношения с Лилианой. Он устал от Ивонн, как часто уставал от людей, находившихся слишком близко. Тур все чаще говорил о себе и о своем, не слушая, что говорила Ивонн или другие. Он требовал, чтобы вокруг него все было в полном порядке, и, будучи педантом, срывался на окружающих за малейшую оплошность. Ивонн не выносила этого и временами даже переставала есть. Дочери с возрастом начали стремиться к самостоятельности и также редко теперь бывали дома к обеду. Общение за столом сходило на нет и полностью исчезло, когда Тур съехался с Лилианой.

Дочери. У Тура и Ивонн Хейердал было три дочери, все они выросли в Колла-Микьери на Итальянской Ривьере. Слева направо: Тур, Аннетте, Беттина, Ивонн и Мариан (на переднем плане)

В то же время становилось все труднее и труднее содержать большой дом. Чтобы финансировать экспедиции на «Ра», Тур получил большие авансы от издательств, как в своей стране, так и из-за рубежа. Хотя книга о «Ра» так же стала бестселлером, практически в той же степени, что и книги о «Кон-Тики» и «Аку-Аку» об экспедиции на остров Пасхи, доход оказался невелик. Средства требовались не только на содержание дома. Будучи приверженцем пищи и вина собственного производства, он еще содержал две крестьянские семьи, а кроме того — штат ремесленников, которые приходили и уходили. Он также платил зарплату секретарю и домработнице.

Тур Хейердал переехал в 1958 году из Норвегии в Колла-Микьери в том числе в поисках покоя, и в 1960-е гг. ему удалось более или менее укрыться от внешнего мира. Друзья и знакомые, тот или другой ученый или журналист — немногие стучались в его дверь. В 1970-е гг. ситуация изменилась. Начали приезжать туристы: люди, которые слышали о Туре Хейердале или, возможно, читали его книги, собирались толпой у его ворот в надежде поздороваться с ним. Поначалу Хейердалу это нравилось, но постепенно восторг угас, и он начал скрываться. Он стал пленником в своей итальянской усадьбе, которая постепенно теряла свою привлекательность, лишаясь теплоты и сердечности.

Противодействие, с которым Хейердал в течение многих лет сталкивался в академической среде, также лишило его сил. После тяжелой борьбы он, в конце концов, добился признания своей гипотезы о культурных контактах между Южной Америкой и Полинезией. Однако признание было не более чем условным. То, что ученые признали саму постановку проблемы и ее ценность для дальнейших исследований, не означало, что они согласились с сущностью его заключений. Хотя Хейердала и чествовали за увлекательные экспедиции, все же критики продолжали сомневаться в его научной квалификации. Активные нападки на его исследования продолжались, но, по сравнению с прошлым, они приобрели спорадический характер.

Разочаровавшись, Тур сменил «место работы» с Тихого океана на Атлантический, где он снова удивил целый мир рискованным путешествием на примитивных доисторических транспортных средствах. Но несмотря на то что плавания на «Ра» и «Ра-II» приобрели большую популярность у широкой публики, в академических кругах они не нашли ни малейшего сочувствия. Ученые отклонили гипотезу Хейердала о том, что древние египтяне столкнулись в результате плавания через Атлантический океан с высококультурными цивилизациями Мексики и Перу, и сочли ее неинтересной для дальнейших исследований. Это мнение Хейердал решил принять к сведению и на этот раз не стал поднимать перчатку, как он сделал после экспедиции на «Кон-Тики».

Сам Тур Хейердал говорил, что в это время оказался «без якоря»[10]. Именно в этой нервирующей ситуации он позволил Лилиане Сальво позаботиться о нем. Она повела его в теплую комнату — что-то вроде сауны, там ему делали массаж, мыли и ухаживали за ним.

Как и раньше, Тур напряженно работал; у него постоянно была какая-то рукопись, которую нужно было закончить: книга, статья или доклад, он без конца путешествовал но разным странам и континентам. После долгого дня или утомительного путешествия отдать себя в руки Лилианы стало настоящим блаженством. Кроме того, она хорошо знала итальянскую кухню, и у нее всегда находились изысканнейшие блюда для такого гурмана, как Тур Хейердал. Лилиана была простым человеком, она всегда старалась угодить Туру и никогда ему не перечила. Кроме того, он не чувствовал по отношению к ней никаких обязательств, скорее, напротив — своего рода свободу, которой ему не доставало в отношениях с другими женщинами.

Чувства возникли и развились сначала у Лилианы, но она не осмеливалась говорить об этом: у нее ведь были муж и трое детей. Кроме того, ее здоровье оставляло желать лучшего, причиной чему отчасти послужило пребывание в концлагере, и временами ей приходилось лежать в больнице. Тур иногда помогал ей деньгами, оплачивая консультации у врачей, и когда она заметила, что и он начал проявлять чувства, то испугалась, что он делает это из сострадания[11]. Но чувства были достаточно искренними, и постепенно между ними возникла связь.

Многие в семье Хейердала считали, что движущей силой влечения Тура к Лилиане стала тоска по Лауре. Лаура — это няня из Ларвика, давшая ему в детстве ласку и душевную близость, то, чего ему никогда не доставалось от матери. Лаура шлепала и обнимала его, именно она, а не мать, помогла ему совершить первые открытия на тропе любви. Алисон, как звали мать, открыла ему окно в мир, к Чарльзу Дарвину и всему тому, что впоследствии определило его увлечение естественными науками. Но дверь к человеческим чувствам она держала закрытой.

После трех браков Алисон потеряла уважение к мужчинам. Она хотела вырастить сына не таким, как те мужчины, которых она знала, и придерживалась в воспитании самых строгих правил. Все подчинялось правилам, начиная с того, какой игрушкой играть, и заканчивая тем, когда можно ходить на горшок. Ему не разрешалось общаться со сверстниками, кроме как в школе, вместо этого он ходил по холодным комнатам дома, где, конечно, мать заботилась об его умственном развитии, но именно Лаура дала ему то, что должно было быть материнским теплом[12].

Стремление матери оградить мальчика от нежелательного общения сделало его нерешительным и замкнутым. В подростковом возрасте Тур вел себя с девочками очень неуклюже, и когда они подходили к нему, он не знал, что сказать[13]. Жизнь с Лив, первой женой Тура, началась с романтики, когда они сели в Марселе на пароход и отправились в медовый месяц на далекие Маркизские острова Французской Полинезии. Однако эротическая сторона не получила у них должного развития, и без этой связки брак распался в тот момент, когда Тур встретил Ивонн, ставшую его второй женой. Но и в этом браке дела обстояли не лучше. Переехав в Италию, он постоянно заводил любовниц, но не находил того, что искал, пока не встретил Лилиану, «которая на много лет стала частью моей жизни»[14].

Помимо обязанностей жены-домохозяйки и матери, и Лив, и Ивонн жертвовали своим временем и силами, служа помощницами своему мужу, часто внося ценный вклад в то, что он делал. В этом смысле обе стали инструментами в развитии Тура Хейердала как ученого, без их помощи его научные достижения были бы гораздо скромнее.

У Лилианы не было таких качеств. Она не понимала, чем занимается Тур, и он не мог пробовать свои идеи и мысли на ней, как с Лив и Ивонн. Более того, она не владела английским языком — основным рабочим языком Тура Хейердала. Чтобы как-то компенсировать отсутствие у нее способностей, необходимых для секретаря, Тур отправил ее на учебу в Лондон, однако, это не помогло. Время от времени он скучал по тому помощнику и партнеру, которого он имел в лице Ивонн: ее заинтересованности в его теориях и экспедициях, критических замечаниях, не говоря уже о практической помощи, получаемой от нее. Однако эта тоска не поколебала отношения с Лилианой, и семья очень удивилась, как легко он отказался от организаторского таланта Ивонн, от которого он раньше очень зависел.

С Лилианой он нашел то тепло, которого не испытывал со времен няни Лауры. Именно из-за этого тепла он был готов пожертвовать семьей.

Пациенты Лилианы шли потоком. Однажды летом 1972 года она узнала, что 19-летняя дочь Тура Аннетте собирается замуж, свадьба состоится в октябре. Ей рассказала об этом пациентка — сестра жениха Аннетте. Лилиана сообщила новость ничего не подозревавшему Туру. Возмущенный, он спросил Ивонн, правда ли то, что Аннетте собирается замуж.

Ивонн утвердительно кивнула.

Тур был вне себя от злости. Почему Ивонн не следила за Аннетте и почему они ничего не сказали ему?

Ивонн хорошо понимала, что нужно было рассказать Туру раньше. Но она молчала. Она боялась его реакции и того, что он на это скажет[15]. В глазах Тура это молчание было таким же серьезным, как и ложь. Он чувствовал себя обведенным вокруг пальца, а это непростительно.

Как старшей дочери Аннетте пришлось побороться, чтобы получить разрешение гулять с мальчиками. Туру не нравилось, что она, а позднее и двое ее младших сестер ходили на дискотеки, и если они все-таки туда пошли, он настаивал, чтобы они возвращались домой до полуночи. Поскольку дискотеки начинались не ранее 23 часов, такое повеление было невыполнимо для любящих потанцевать девушек. Чтобы возвращаться, по крайней мере, в час ночи, они украдкой переводили отцовский будильник на час назад, когда возвращались домой[16].

Тур и Ивонн давно беспокоились за Аннетте и ее отношения с мальчиками. Во время визита в Коллу одна из близких норвежских подруг Ивонн заметила, как им не понравилось то, что Аннетте заинтересовалась соседским юношей, и они старались максимально ограничить их контакты. Подругу звали Грете Алм, она была психологом. Из последующей переписки между ней и Ивонн видно, что беспокойство стало постоянным. В одном из писем Грете считала, что они зря волнуются. Они считала, что Аннетте нашла в этом юноше нечто большее, чем простую влюбленность и «все, что с ней связано». Она описывала Аннетте как взрослую девушку, но «во многом одинокого человека, ищущего, помимо чувств к этому юноше, более человечного контакта»[17].

Тур также хорошо знал Грете Алм. Вместе с ней и Ивонн они отправлялись в походы на Пасху в Норвегии, она часто приезжала в Коллу. В одном из писем Ивонн она упомянула, что слышала, будто Тур выступил «с блестящим докладом» в Норвежском студенческом обществе о том, как «так называемые примитивные народы воспринимают нас, так называемых цивилизованных». Она считала, что доклад свидетельствовал о способности Тура ломать условности и смотреть на проблемы под иным углом. Основываясь на этом, она написала абзац, предназначенный для Тура, надеясь, что Ивонн даст ему прочитать:

«Ты, в отличие от многих других, должен иметь все предпосылки, чтобы понять Аннетте. Я знаю, что ты очень занят, я видела, как ты работаешь. <...> Но когда ты объезжаешь верхом на муле свои прекрасные владения, не мог бы ты немного отвлечься от своих забот о хозяйстве и урожае, о науке и судьбах мира и развитии и немного подумать о судьбе Аннетте сейчас и в будущем. Как Аннетте себя чувствует, что с ней происходит, о чем она думает, что чувствует, и как для нее выглядит мир? Я боюсь быть неправильно понятой <...> но все-таки скажу, что вы оба имеете склонность слишком легко и поверхностно объяснять [выделено Ивонн] то, что вы воспринимаете как проблему в отношении Аннетте».

В конце письма она предупреждает, чтобы Тур и Ивонн не оставляли Аннетте наедине «со своей первой большой любовью», поскольку «в ее чувствах к этому юноше замешано очень многое. Ее тоска по отцу, по матери <...> по контакту и пониманию».

Находясь в стране, где папа римский предписывает воздержание до брака, а суждения благочестивого народа по вопросам морали легко принимают более ядовитые формы, чем в Норвегии, Тур и Ивонн также беспокоились и о том, чтобы открытые отношения дочери с молодыми людьми не повредили доброму имени и репутации семьи[18].

Однако Аннетте это не беспокоило. Хоть она и была одинокой и искала контакта, она рано стала крайне самостоятельной — свойство, за которое ей следовало благодарить бабушку Алисон. Когда летом 1969 года Ивонн пригласила своих дочерей на Барбадос, чтобы встретить Тура и других членов команды после первого путешествия на «Ра», Аннетте впервые сказала «нет», она лучше останется дома, проведя время с любимым. Когда она все-таки подчинилась и поехала со всеми, то это было сделано из восхищения достижениями отца и преданности семье.

Аннетте родилась в Норвегии, но в возрасте пяти лет приехала в Италию. В 1971 году она закончила гимназию в Алассио,

будучи восемнадцати лет от роду. Она хотела изучать старинных мастеров и поступила в Академию искусств в Генуе. Спустя некоторое время она бросила Академию и переехала в Милан, чтобы изучать язык и литературу в местном университете.

Реакцию отца на известие о грядущей свадьбе она восприняла очень тяжело. Будучи расстроенной, все свои чувства она обрушила на Лилиану, которую назвала «сплетницей»[19]. Она не принимала отношения отца и Лилианы. Мешая ей устраивать личную жизнь, сам он в то же время дал себе полную свободу. Пока она горевала, он утешался с Лилианой.

Имея доверительные отношения с сестрой Ивонн, Берглиот также сблизилась с Туром. После смерти его матери Алисон в 1965 году в возрасте девяноста двух лет Берглиот стала для него чуть ли не самым уважаемым человеком в семье. Она единственная могла, глядя ему в глаза, называть вещи своими именами и в то же время быть услышанной. Но после конфликтов в связи с адюльтером Тура с Лилианой и планируемой свадьбой Аннетте даже Берглиот не могла больше до него достучаться. «Я понимаю, что ты в шоке из-за Аннетте, но теперь уже все позади, жизнь должна продолжаться, — писала она ему. — Мы всегда встречаемся по случаю горя — болезни — разочарований — мы уже больше не подростки — Андерсу скоро исполнится 60 лет, да и тебе недолго до этого осталось. Как будет дальше развиваться наша жизнь, во многом зависит от того, как мы будем воспринимать эти разочарования. Способны ли мы видеть их в более широкой перспективе, или мы неспособны видеть дальше своего носа?»[20]

Тур согласился с тем, чтобы жизнь шла дальше, но, к огорчению Берглиот, далеко не теми путями, как она надеялась. Однако невестка не теряла оптимизма. Она думала, что через несколько лет они с сестрой посмотрят на эти события как на что-то нереальное, что больше никогда не повторится[21].

Что касается Ивонн, то этот оптимизм был уничтожен во время рождественскою ужина в Колла-Микьери в 1972 году. Было много гостей, большинство из них — родственники. Сидя спиной к камину, Тур внезапно взял слово, чтобы сообщить одну новость — как он это назвал. Воцарилась тишина, даже бокалы перестали звенеть. Все обратились к хозяину, который, сидя спиной к огню, выглядел, как черный силуэт.

Он был краток и сказал лишь, что это Рождество — последнее для него здесь, в главной усадьбе Колла-Микьери. Поскольку поcле Рождества он собирает свои вещи и переезжает в другое владение[22].

Дерновая крыша. В отдаленном углу своего итальянского владения Тур построил себе и Лилиане дом в норвежском стиле

Слушатели потеряли дар речи от шока и смотрели друг на друга. Другое владение? Они сразу поняли, в чем дело, но неужели дело зашло так далеко, что это должно было случиться прямо сейчас?

Другое владение — это место, где он часто скрывался с Лилианой. Теперь Тур хотел забрать ее туда и построить собственный дом, в котором они могли бы жить. Дом, построенный по образцу норвежского загородного домика, с фасадом из лесных бревен, открытыми балками в комнате и травой на крыше. Пока дом не готов, он будет жить и работать в старой башне, что стояла там со времен римлян. Лилиану он разместил в автофургоне.

Несмотря на этот разрыв с Ивонн, Тур не хотел разводиться. Ивонн также не предпринимала шагов в этом направлении, надеясь, что однажды он вернется обратно, как он всегда делал после прежних похождений. Даже если от душевной стороны брака не осталось ничего, они позволили ему хромать дальше на юридических костылях.

Аннетте переживала двойные муки. Не только потому, что отец ушел к другой женщине: Аннетте чувствовала свою вину, поскольку именно она их познакомила. Она страдала от чувства вины за тот яд, что проник в отношения между родителями.

К разрыву. Отношения Тура Хейердала с итальянской массажисткой Лилианой Сальво привели к разводу с Ивонн

Мариан и Беттина навещали отца в другом владении, иногда оставаясь на ужин у Тура и Лилианы. На этих ужинах поначалу появлялась и Ивонн. Она хотела, чтобы дочери сохранили контакт с отцом, и делала все возможное для этого. Аннетте, напротив, никогда не появлялась в новом доме отца[23], и со временем там перестала бывать и Ивонн.

Ивонн была таким человеком, который всегда ищет примирения в случае конфликта. Чтобы сделать все возможное в то время, когда она стала мачехой для двух сыновей Тура, ей удалось установить доверительные отношения с Лив. Вероятно, что-то подобное она имела в виду, когда решила пригласить Лилиану на ужин в Коллу. Но Аннетте решительно возражала. Она ясно дала понять отцу, что если он хочет поддерживать контакт, то должен прийти один. Но это не понравилось Туру — из уважения к Лилиане. Если он уничижает ее, то тем самым уничижает себя, а это по своей гордости он потерпеть не может[24]. Так между отцом и дочерью возникла вражда, и они не разговаривали в течение многих лет.

Тур никогда не мог простить Ивонн, что она промолчала о ситуации с Аннетте. В то же время это молчание стало соломинкой, с помощью которой он оправдал отношения с Лилианой. У него появился повод для обвинения такой прежде лояльной и ответственной Ивонн. За это молчание он мог оставить ее с чистой совестью, сохранив свое лицо.

Это Ивонн поступила дурно. Не он.

Граница роста

«Океан так же грязен, как канализация большого города. Вы знаете, что случилось с озером Эри. То же самое происходит сейчас с океаном».

Всемирно известный норвежец, «господин "Кон-Тики"», как его полюбили называть в США, окинул взглядом небольшое, но эксклюзивное собрание. Затем он усилил хватку:

«Как вы наверняка понимаете — мы, люди, скоро убьем в океане все живое».

Это был один из ноябрьских дней 1971 года, когда Тур Хейердал находился в Вашингтоне, округ Колумбия. За несколько недель до этого он получил телеграмму от американского генерального консула в Генуе, господина Томаса Мёрфина, который спрашивал, не согласится ли он принять участие в одном из слушаний в Конгрессе. Драматическое развитие экологической ситуации с озером Эри подтолкнуло политиков во главе с сенатором-демократом Эдмундом Маски к пониманию насущной необходимости принятия закона о защите от загрязнения не только рек и озер, но также и океана.

Озеро Эри — четвертое по величине из Великих озер, находящихся между США и Канадой. В 1960-е гг. это озеро так пострадало от загрязнения промышленными и канализационными стоками, что его объявили мертвым. Интенсивный рост водорослей вытеснил все живое. Рыба исчезла, пляжи и береговая линия утратили свою ценность в качестве зоны отдыха.

Томас Мёрфин рассказал, что избранники народа на Капитолийском холме готовили наиболее далеко идущий проект закона в истории страны. Поэтому было бы «крайне важно», если бы Хейердал смог приехать и выступить с докладом о путешествиях на «Кон-Тики» и «Ра», а также сказать что-нибудь о том, к каким, по его мнению, последствиям приведет все возрастающее загрязнение мирового океана[25].

Практически ежедневно Тур Хейердал получал обращения от организаций, институтов или отдельных лиц, которые желали пригласить его на то или иное мероприятие. Практически так же часто он был вынужден отказываться, поскольку не располагал временем. Но здесь не было места сомнениям. За таким предложением стояло только признание! Он почувствовал себя польщенным и тут же ответил, что приедет на слушания[26].

В юго-западной части озера Эри находится город Кливленд, основой благополучия которого были уголь и сталь. Через город протекает речка Кайахога. Местные власти никогда не беспокоились о том, что металлургические заводы сливают в реку, и в 1960 году она настолько заполнилась химическими отходами, что уже не текла, а превратилась в подобие киселя. На поверхности плавала какая-то коричневая пленка, то тут, то там появлялись жирные нефтяные пятна. Кайахога стала известна как самая грязная река США.

Двадцать второго июня 1969 года река начала гореть. Пламя угрожало мостам и фасадам на берегу. Однако река горела и раньше, и в этом районе все спасательные службы Кливленда находились в полной готовности, пожарные быстро все потушили. Этот случай не вызвал никакой реакции, в местных газетах о нем едва упомянули.

Но затем, спустя почти месяц, авторитетный журнал «Таймс» заинтересовался этим делом. Журнал в красках описал зловонную клоаку, которая протекала по городу. В репортаже процитировали местную горькую шутку: если кто-то упадет в реку, он не утонет, а растворится.

То, что делом заинтересовался именно «Таймс», послужило катализатором. Дамба, которая сдерживала недовольство загрязнением, прорвалась, и вдруг «все» в США заговорили о необходимости чистой окружающей среды. Родилось экологическое движение. Оно быстро приобрело размах, и политики в Вашингтоне уже не могли его игнорировать, несмотря на войну во Вьетнаме и растущий дефицит бюджета.

Во время двух экспедиций на «Ра» в 1969 и 1970 гг. Тур Хейердал испытал шок, увидев, насколько грязен Атлантический океан. С палубы тростниковых судов он разглядел огромное количество смоляных пятен, и последующие исследования показали, что они образовались из нефти. Вода была настолько грязной, что иногда команде не удавалось помыться. Контраст по сравнению с тем, что он видел во время плавания на «Кон-Тики» двадцать лет назад, был настолько велик, что и представить себе невозможно. Тогда между бальзовыми бревнами сверкала кристально чистая вода, нетронутая деятельностью человека.

Те донесения, которые Хейердал отправил в ООН о состоянии Атлантического океана, вызвали международный отклик. Мир и раньше переживал отдельные катастрофы, например, когда супертанкер «Торри Каньон» в 1968 году сел на мель у Корнуэлла и выбросил 120 тысяч тонн нефти в пролив Ла-Манш, или когда американцы год спустя пережили взрыв на нефтяном месторождении под Санта-Барбарой в Калифорнии. И хотя эти инциденты потрясли тех, кого это коснулось, ущерб не был длительным.

То, чему Хейердал стал свидетелем в Атлантике, это было загрязнение длительного характера и таких масштабов, которые трудно себе даже представить, если этого не видеть. Теперь он стоял перед американским Конгрессом, первое слушание проходило в комитете Сената, отвечающего за морские вопросы. То, что он в качестве отправного пункта взял озеро Эри, неслучайно. Будучи оратором высокого уровня, он знал, что нужно говорить, чтобы найти отклик у слушателей.

«Мы говорим не об эстетике, — сказал он тихо. — Мы говорим о возможности выживания для человечества. Озеро Эри умерло, потому что полдюжины крупных городов сливали в него свои отходы. Но когда все города мира, все поля, все реки и все суда сливают свои отходы в океан, разве стоит удивляться, что и в океане это загрязнение становится все более заметным? Мы рискуем нанести себе необратимый ущерб, если не покончим со средневековым представлением о том, что океан бесконечен, теперь, когда мы знаем, что это не что иное, как большое соленое озеро, такое же уязвимое, как и все другие озера».

Хейердал напомнил комитету о том, что понятие «территориальные воды» не имеет смысла. Поскольку, как и воздух, океан находится в постоянном движении. Вода в океане не признает границ, так же, как и атмосфера над странами. И если все моря связаны друг с другом, то, мы, люди, приговорены к тому, чтобы делиться водой, «которая перемещается, как суп в кастрюле». И он добавил: «Те специи, которые одна из наций добавляет в этот суп, придется ощутить на вкус остальным».

В завершение Хейердал призвал правительства всего мира поставить вопрос о загрязнении мирового океана на повестку дня. Но он предостерег против убеждения, что отдельная нация сможет справиться с этим в одиночку. Это в высшей степени международная проблема, стоящая перед всем миром, поэтому решение необходимо искать через международное сотрудничество.

Он считал, что эту проблему нужно решать именно под эгидой ООН, которой Хейердал очень верил[27].

Хейердал был не единственной «экологической знаменитостью», к кому обратился Конгресс. Политики также хотели услышать свидетельства таких авторитетов, как американский биолог Барри Коммонер и французский исследователь подводного мира Жак Кусто.

Барри Коммонер был известен своим протестом против ядерных испытаний в 1950-е гг., в первую очередь его волновали экологические последствия таких взрывов. Примерно в то же время, когда Конгресс начал работу над законом о загрязнении вод, Коммонер выпустил книгу «Замыкающийся круг». Экология все еще была молодой наукой, и ей не хватало такой опоры, как законы физики в этой области знаний. Однако экологические исследования продвинулись настолько, считал он, что уже есть основания для формулировки того, что он называл «неофициальным комплексом экологических законов». Первый из этих законов попросту гласит: «Все взаимосвязано». Это следует понимать так: малейшее изменение в одном месте экологической системы может иметь обширные и продолжительные последствия в других местах.

Другой такой закон гласит: «Всё в конце концов куда-то попадет». Этим Коммонер хотел сказать, что в природе нет ничего, что просто исчезает, нет такого места, куда мы просто можем выкидывать вещи и думать, что они исчезнут. Выступая перед американскими законодателями, он пришел к такому же заключению, как и Тур Хейердал: «Океан — это место, куда попадают почти все загрязняющие отходы, которые производятся на суше. В конце концов все загрязнение, происходящее на суше, ведет к загрязнению океана»[28].

Жак Кусто свидетельствовал перед Конгрессом еще раньше. За неделю до слушаний с участием Хейердала и Коммонера он обратился к широкой публике через статью в «Нью-Йорк таймс» с откровенным заголовком «Наши океаны умирают». Кусто к тому времени уже тридцать лет вел исследования подводного мира и мог, как немногие другие, рассказать о том, как загрязнение влияет на жизнь морских глубин. Он утверждал, что в течение последнего двадцатилетия от 30 до 50 процентов мирового океана пострадало от загрязнения. Ущерб распространяется так быстро, что даже огромный Тихий океан уже не застрахован от него.

«Можно задать себе вопрос, почему мы так мало заботились об океане», — писал Кусто. Как Хейердал и Коммонер, он считал, что виной всему этому — представление о том, что океану с его «легендарными расстояниями» деятельность человека не повредит.

Кусто также предостерегал от того, чтобы разделять загрязнение воздуха, суши и моря, как это было принято в то время. Для него, как и для Хейердала и Коммонера, речь шла об одной форме загрязнения — о загрязнении океана. Поскольку рано или поздно любая, даже малейшая химическая частица, независимо от того, находится она на суше или в воздухе, попадет туда[29].

Хейердал и Кусто не жалели красок на встрече с народными избранниками на Капитолийском холме, и нет никаких сомнений, что их рассказы, основанные на собственном опыте, произвели впечатление на слушателей. Хейердал впоследствии получил благодарственное письмо, в котором секретарь комитета расхвалил его доклад[30]. Но, привлекая внимание к наивным представлениям людей о том, что океан вечно может служить помойной ямой, ни Хейердал, ни Кусто не углубились в анализ тех сил общества, которые занимались этим загрязнением. Они призывали международное сообщество к решению экологических проблем, но не знали, как расставлять приоритеты в этой работе. Оба совершенно откровенно не хотели стать актерами на сцене, которая, они знали, быстро станет политической, как только люди осознают, каких затрат потребует восстановление загрязненных районов.

Такой подход был типичным для Тура Хейердала. Если он загорался каким-либо делом, он с удовольствием им занимался, но при условии сохранения политического нейтралитета.

Вклад Тура Хейердала и Жака Кусто в предупреждение о грядущей катастрофе тем не менее заслуживает большого уважения. Каждый из них по-своему сумел стать пионером в том, чтобы привлечь внимание мировой общественности к распространяющемуся загрязнению океана. Для Хейердала эта деятельность оказалась началом новой эпохи в жизни.

С Барри Коммонером вышло по-другому. Он не был в морских экспедициях — ни в надводных, ни в подводных. Поэтому у него не было собственного опыта, на который он мог бы ссылаться. Взамен он предоставил анализ, который привел к политическим действиям. За отправную точку ученый взял американское общество, где он родился и вырос. Представ перед членами комитета Сената, он утверждал, что американцы руководствовались скорее экономическими, чем экологическими соображениями, и поэтому между экологической и экономической системой существуют фундаментальные противоречия. В своей борьбе за рост экономическая система использует «экологический капитал» в качестве исходных условий. Но экономическая система, живущая за счет экологической системы, частью которой она является, рано или поздно рухнет. Если океан, а вместе с ним и все человечество выживет, то общество должно вкладывать больше в экологию, чем в биржевые инвестиции. Единственно возможный путь — это изменение экономической системы таким образом, чтобы она держалась в рамках экологических условий.

Это была непривычная для слуха речь в комитете американского Конгресса, и Коммонер не питал иллюзий о том, что политики прислушаются к нему в это время. Недавние выступления президента Ричарда Никсона убедили его в том, что правительство скорее было готово принести окружающую среду в жертву на так называемом догматизированном алтаре экономики, чем принять необходимые меры[31].

Книга Коммонера «Замыкающийся круг» получила восторженные рецензии в ведущем издании — в «Нью-Йорк таймс»[32]. Но если политический истеблишмент привлек к себе Хейердала и Кусто, то Коммонера он оттолкнул. До рядовых американцев ему также не удалось достучаться. Когда Коммонер выдвинул свою кандидатуру на выборах президента в 1980 году, он получил только четверть процента голосов.

Но вместе с Хейердалом и Кусто, Коммонер также должен получить свою часть славы за то, что мир в 1970-е гг. всерьез задумался о том, что океан имеет границы. Как ведущий ученый в новой дисциплине он внес свой вклад в понимание глобальных экологических связей в природе, утверждая, что «всё взаимосвязано». Если политикам не нравилось «лекарство» Коммонера, которое, по их мнению, сильно уклонялось влево, они все же взяли на заметку его предупреждения.

От признания до действия тем не менее может пройти много времени. Если два президента — Джон Кеннеди и Линдон Джонсон — в целом недооценивали вопросы охраны окружающей среды, то президент Никсон удивил своим значительным интересом к этой проблеме. Хотя в начале 1970-х гг. научных доказательств тому, что сбрасывание мусора может нанести вред океану, было еще мало, он считал, что нужно что-то делать. В качестве первого шага Никсон поддержал разработку законов, которые по крайней мере стремились защитить национальные запасы свежей воды от дальнейшего загрязнения. Однако Коммонер оказался прав. После того как обе палаты значительным большинством приняли «Билль о чистой воде» осенью 1972 года, президент наложил на этот закон вето. Никсон заявил, что он слишком дорогой, взорвет бюджет и приведет к новым обременительным налогам.

Спорщик. Тур Хейердал часто имел разногласия с другими учеными. Но ему нравилось спорить, и он вызывал своих противников на дуэль, если они выступали с открытым забралом

Получается, вся работа над законом была напрасной? Неужели с таким трудом завоеванное осознание, что нужно что-то делать для предотвращения катастрофы, будет разрушено экономическими соображениями? Конгресс отказался подчиниться. Новое голосование показало, что голосов законодателей достаточно, чтобы обойти вето президента. Закон был принят.

Путешествие Тура Хейердала на тростниковых судах «Ра» и «Ра-II», вместе с его свидетельством перед американским Конгрессом, принесло свои плоды.

Параллельно с законодательной работой в американском Конгрессе созревали и другие плоды. В феврале 1972 года по

сланцы двенадцати европейских береговых государств встретились в Осло для подписания конвенции против сброса промышленных отходов в Северную Атлантику. Через Конвенцию Осло, как ее стали потом называть, страны признали, что океану все сильнее угрожает загрязнение, и необходимы национальные, региональные и глобальные меры, чтобы решить эту проблему. Во главе со страной-организатором Норвегией державы-подписанты взяли на себя обязательства делать все от них зависящее, чтобы предотвратить загрязнение океана.

Конвенции оказали поддержку действия норвежского правительства. Конвенция появилась после длительных обсуждений, и на церемонии подписания министр иностранных дел Андреас Каппелен надеялся, что она проложит путь глобальному единству на международной конференции по вопросам охраны окружающей среды, которую ООН планировала организовать через несколько месяцев в Стокгольме. С этой конференцией связывались большие ожидания.

Если так называемая Стокгольмская конференция была не первой в своем роде, то самой крупной ее вполне можно назвать. Когда конференция открылась в шведской столице 5 июня 1972 года, она собрала участников из 114 стран. Здесь были политики, ученые, журналисты, а также и демонстранты. Подготовка конференции, чье проведение было шведской инициативой, заняла довольно долгое время. Цель ее, как писала газета «Даг-бладет» на передовой полосе, состояла в том, чтобы «обсудить главные проблемы нашего времени: растущее загрязнение и отравление природы и перспективу истощения наших важнейших природных ресурсов в течение всего лишь нескольких поколений»[33].

Тура Хейердала привлекли к этому рано. Он принимал участие в подготовительных конференциях, давал интервью и подписывал петиции, в которых ученые призывали сохранить жизнь на Земле. Где бы он ни появлялся в связи с экологическими вопросами, везде он выступал с единственным посланием: «Берегите океан, иначе будет поздно!»

Он с удовольствием воспринял известие от постоянной делегации Норвегии в ООН, что его отчет о нефтяных пятнах, виденных им во время путешествий на «Ра», будет представлен на международной конференции в Стокгольме[34]. Хейердал очень надеялся, что «Стокгольмская конференция разбудит ответственные органы власти»[35].

В Стокгольме Хейердал и сам внес свой вклад, чтобы пробудить ответственных лиц. В третий день конференции он горячо выступил с докладом о взаимосвязях в природе, и теперь это говорил уже не просто руководитель морских экспедиций. Опираясь на мысли, которые Тур вынашивал еще с 1930-х гг., когда изучал зоологию в Университете Осло, он нарисовал более масштабную картину.

«Мы, живущие в двадцатом веке, не стали, несмотря на все наши супермаркеты и реактивные самолеты, суперлюдьми, которые способны перерезать пуповину с природой и выжить как самостоятельный вид. Мы никогда не должны забывать, что являемся частью крайне сложной системы, многообразия биологических видов — от морского планктона, производящего кислород, до лесов на суше, до плодородной почвы и воды, которые единственные могут производить питательные вещества с помощью насекомых, червей и бактерий — невидимых созданий, обычно недооцениваемых и даже презираемых людьми в своем невежестве. Даже невидимый создатель — назовите его Богом или Силой эволюции — не смог поместить человека на поверхность Земли, пока не были созданы все другие виды, чтобы человеку было чем жить».

Он опасался, что рост населения в мире увеличит нагрузку на ресурсы океана. «Если мы убьем планктон, то наполовину снизим количество кислорода, необходимого для людей и животных, и это в то время, когда леса вырубаются быстрее, чем когда бы то ни было. Люди могут ходить полуголодными, но без воздуха они жить не могут. Чтобы умереть с голоду, требуются недели, чтобы умереть от жажды — несколько дней, но нехватка воздуха может убить за несколько секунд».

Прежде чем сойти с кафедры, он повторил свое послание, использованное в речи перед американским Конгрессом: «Поскольку жизнь на Земле в такой значительной степени зависит от жизни в океане, мы с уверенностью можем сделать вывод о том, что мертвый океан — это мертвая планета»[36].

И на этот раз Тур Хейердал не коснулся причин безответственного поведения человечества. Как и во время слушаний в Конгрессе, он избежал возможных политических и экономических объяснений, хотя становилось все понятнее и понятнее, что правительства должны сделать политический выбор, если они хотят что-то изменить. В этом он был не одинок. Участники конференции отправились домой без плана действий по решению насущных экологических проблем.

Барри Коммонер также приехал в Стокгольм. Он участвовал в параллельно организованной протестной конференции и не стеснялся в выражениях. Во Вьетнаме до сих пор ядовитые дожди поливали страну как следствие от бомбардировок напалмом, и Коммонер охарактеризовал эту войну как «первый экологический геноцид, который США устроили с тех пор, как были уничтожены индейцы». Он указал на растущую нищету в мире — проблему, которую можно было бы решить, если бы стала лучше человеческая среда. Он также предупреждал против катастрофических последствий ядерной войны для окружающей среды. «Чтобы Стокгольмская конференция имела смысл, на ней нужно обсуждать и такие вопросы, хотя по ним нет политического единства», — сказал Коммонер.

Но хотя Стокгольмская конференция отбросила все спорные вопросы, тем не менее «все» были едины в том, что она была полезной. Опираясь на Декларацию прав человека, все страны объединились вокруг заключительного документа под названием «Среда людей». Документ, или новая всемирная экологическая конституция, как некоторые ее называли, заявляла, что люди имеют основополагающее право жить в среде, которая обеспечивает жизнь «в достоинстве, благополучии, свободе и равенстве». Издание «Арбейдербладет» в Осло опубликовало на передовой странице квинтэссенцию того, что чувствовали тогда многие: «Конференция удачным образом ввела вопросы охраны окружающей среды в международную политику. Никто больше не сможет от них отмахиваться. Одно это является выдающимся событием»[37].

Некоторые критики тем не менее восприняли как проблему тот факт, что конференция не рассмотрела такие крайне актуальные политические вопросы, как использование напалма во Вьетнамской войне или конфликты между развитыми и развивающимися странами. Они считали, что это трогательное согласие могло создать впечатление наличия научного консенсуса по вопросам, где никакою единства на самом деле не было[38]. По одному из острых вопросов конференции все-таки удалось выработать заявление, которое на бюрократическом языке звучит следующим образом: «Невозобновляемые сырьевые ресурсы Земли должны использоваться таким образом, чтобы предотвратить угрозу их полного истощения». Разумеется, это так, но что скрывается за фразой «чтобы предотвратить угрозу их полного истощения»? Что страны мира должны снизить экономический рост? Или приготовиться к отсутствию роста, к так называемому «нулевому росту»?

Вскоре после Стокгольмской конференции вышла книга «Пределы роста», одним из четырех авторов был норвежец Йорген Рандерс. Она взорвала общественное мнение, как метеор, и дала толчок общемировой дискуссии о том, где следует установить границы роста. Книга продавалась миллионными тиражами и была переведена почти на тридцать языков. Ее посыл был простым, но драматичным. Экономический рост на планете с ограниченными ресурсами не может продолжаться вечно. Население Земли растет гораздо быстрее, чем возможности обеспечения доступа к необходимым для жизни людей продуктам. Если эта тенденция продолжит развиваться, то пройдет не более 50-100 лет, как возникнет острая нехватка ресурсов. Единственным путем решения проблемы является приведение мирового сообщества в равновесие. Чтобы достичь этого, человечеству необходимо притормозить. Если развитие продолжится такими же темпами, то глобальная катастрофа не заставит себя ждать.

Авторы книги все же слабо верили в способность человечества сойти с вредоносного пути и смотрели в будущее без оптимизма. Они боялись, что избыточное потребление продолжится и завершится всеобщим коллапсом.

Стокгольмская конференция не рассматривала рост населения, поскольку большинство делегатов считали, что он не влияет на окружающую среду. Один из них сказал: «Контроль над рождаемостью не приведет к благополучию — это благополучие ведет к контролю численности населения»[39]. Иначе говоря, экономический рост должен продолжаться, пока все не достигнут определенного уровня благосостояния, а затем число родившихся будет контролироваться естественным образом. По этому пункту авторы «Пределов роста» пришли к совершенно противоположному заключению: главной проблемой является колоссальный рост численности населения.

У некоторых книга создала впечатление, что уже поздно, и что человеческая глупость способна посадить мать-Землю на мель. Среди других, особенно среди экономистов, предпринимателей и политиков правого крыла, книгу восприняли как глупость. Но среди экологов, лиц, придерживающихся левых взглядов, и в немалой степени — в прессе книгу встретили с распростертыми объятиями.

За «Пределами роста» стояла неизвестная экологическая организация, которая называла себя «Римский клуб». Она была создана в 1968 году и состояла из сотни членов, которых объединяло то, что все они занимали ведущие позиции в дипломатии, промышленности и научной среде. Во главе этих общественных сил стоял итальянский промышленный магнат Аурелио Печчеи. С помощью таких компаний, как «Фиат», «Оливетти» и «Эйр Италия» он наживался на растущем технологическом развитии в XX веке. Это развитие заставило его задуматься о том, к чему приведет неограниченное потребление в мире, где люди все более и более зависят друг от друга. Магнат восстал против того, что он называл «человеческой самоубийственной неразумностью», потому что люди не хотят видеть, куда их заведет ничем не ограниченное потребление. Печчеи считал, что можно изменить курс посредством облечения этой революции сознания в определенную форму,

Книга «Пределы роста» была попыткой, сделанной в этом направлении, а ее влияние превзошло самые смелые ожидания Римского клуба[40]. Она основывалась на результатах 18-месячного исследования, проведенного авторитетным Массачусетским технологическим институтом.

За несколько недель до презентации книги Тур Хейердал получил сигнальный экземпляр, направленный ему вице-президентом клуба, с приглашением принять участие в семинаре в Вашингтоне, в котором принимали участие представители ведущих американских и международных институтов[41]. Тур поблагодарил за книгу, которую счел очень важной, но извинился, что из-за других поездок не сможет принять участие в семинаре[42].

Вскоре Тур Хейердал познакомился с Аурелио Печчеи на одном из аналогичных семинаров в Лондоне. Из письма, полученного Хейердалом от Печчеи после Стокгольмской конференции, следовало, что Римский клуб поставил себе приоритетную цель — привлечь в свои ряды известного норвежца. В письме Печчеи пригласил его стать членом маленького, но эксклюзивного клуба, который заседал в одной из укромных вилл итальянской столицы.

Тур Хейердал был польщен и написал ответ. Он с удовольствием принимает приглашение стать членом клуба. Он давно восхищался Печчеи за его вклад и хотел снова встретиться с ним. Поскольку Печчеи много путешествовал между родным городом Турином и Римом, Хейердал надеялся, что он найдет возможность навестить его в Колла-Микьери[43].

Для Тура Хейердала тут было чем поживиться. Прежде всего, он хорошо знал проблему, которую Римский клуб поднял с помощью книги «Пределы роста», и с нетерпением ждал участия в будущих обсуждениях книги за круглым столом. По правде творя, еще в гимназии он начал переживать по поводу отношения человека к природе. Все творят о прогрессе, думал он, но не является ли это скорее регрессом, когда цивилизация достигает очередной ступени развития? Все эти технические средства: радио, телефон и автомобиль — для чего они нужны? Разве они не способствуют отдалению человека от взрастившей его природы, делая его тупее? И теперь, сорок лет спустя, разве прогресс заключается в том, чтобы загрязнять океан? Неужели для населения Кливленда это прогресс, когда их река гниет от мусора? И что олицетворяют супермаркеты, помимо культивирования принципа «пользуйся и выбрасывай» и роста потребления? Есть ли в этом прогресс?

Членство в Римском клубе имело также привлекательную социальную сторону. Это не была экологическая организация, обходящаяся выпуском брошюр и наклейкой марок. Это объединение имело прочное экономическое обеспечение, и когда Хейердал принимал участие в их мероприятиях, все его расходы оплачивались. Он встречался с людьми, которые в силу своего положения вращались в высших кругах общества, и, будучи тщеславным человеком и франтом, позволял себе флиртовать с ними. Активно участвовать в повседневной деятельности клуба он так и не стал, но к этому он и не стремился. Хейердал хотел внести в свой послужной список название «Римский клуб» наряду с такими объединениями, как «Всемирный фонд дикой природы» и «Один мир», в которых он также был почетным членом. Через «Всемирный фонд дикой природы», имевший высокую социальную репутацию, он завязал знакомство с известными людьми и время от времени вступал в переписку с принцем Филиппом, герцогом Эдинбургским и принцем Нидерландским Бернардом, которые заботились об охране мировой фауны.

Хейердал также имел связи с американской благотворительной организацией «Сьерра-клуб». Сам он тем не менее не стал волонтером. Стоять на стенде или участвовать в демонстрациях было ему чуждо. Когда он рос в промышленном городе Ларвике, эму удалось увидеть разве что первомайскую демонстрацию, так как его воспитывал отец, придерживавшийся строгих буржуазных взглядов. И что Тур Хейердал будет делать с ящиком мыла — он, который имеет прямой доступ к таким аудиториям, как ООН и американский Конгресс?

Липкая грязь. В течение нескольких суток «Тигрис» плыл сквозь пояс мертвых водорослей и мелких частиц, образовавшихся в результате добычи нефти в Персидском заливе

Впоследствии выяснилось, что Стокгольмская конференция привела к конкретным результатам в определенной области. Оправдав ожидания министра иностранных дел Андреаса Каппелена, страны-участницы последовали намерениям Конвенции Осло и побуждали друг друга к мерам по сохранению чистоты океана. Осенью 1972 года в Лондоне собрались 250 делегатов от 91 нации, среди них — крупные морские державы. После 14 дней переговоров 13 ноября они смогли поставить свои печати на конвенции, которая запрещала выбрасывать ядовитые отходы в море. В списке запрещенных веществ стояли нефть, радиоактивные отходы, пестициды, остатки биологического и химического оружия, а также неразлагаемый пластик. Тем не менее делегаты не достигли полного понимания относительно того, что море нельзя использовать в качестве мусорного бака. Так называемые менее опасные вещества, например, мышьяк, свинец, медь, металлолом и фториды по-прежнему можно было сбрасывать в океан при наличии специального разрешения.

Через несколько дней «Нью-Йорк таймс» прокомментировала конвенцию на своей передовице под заголовком «Спасение морей». Хотя отдельный надзорный аппарат, следивший за тем, чтобы судовладельцы и капитаны соблюдали запрет, так и не был создан, газета считала, что конвенция представляет собой исторический шаг в правильном направлении. Редакция также поместила медаль там, где сочла нужным — на груди Тура Хейердала. Именно эмоциональные рассказы норвежского путешественника о том, что нефтяные пятна покрывают Атлантический океан от побережья до побережья, заставили нас понять, насколько серьезно обстоят дела с океаном, писала уважаемая газета[44].

Со времен путешествия на «Кон-Тики» в 1947 году Тур Хейердал боролся за признание в качестве ученого, и эта борьба только частично увенчалась успехом. После того как он забил тревогу по поводу нефтяных пятен в Атлантическом океане, он не успел перевести дух, как был признан одним из известнейших в мире борцов за охрану окружающей среды.

Большую часть своей взрослой жизни Тур Хейердал потратил на проникновение в глубины истории, к древним культурам и цивилизациям. Теперь тревожные тенденции в развитии общества, частью которого являлся он сам, открывали широкие возможности для новых достижений. В интервью британскому научному журналу он сказал, что сейчас его больше волнует будущее человечества, чем поиск ответов на вопросы из его прошлого[45].

Звучит как смена убеждений. Как бы не так!

Экипаж. Тур Хейердал стремился налаживать связи между нациями. Поэтому он хотел взять на «Тигрис» международный экипаж. Впереди, слева направо: Карло Маури, Италия; Юрий Сенкевич, Советский Союз; Тур Хейердал и Норман Бейкер, США. На мачте, сверху вниз: Ханс Петтер Бён, Норвегия; Рашад Назир Салим, Ирак; Детлеф Цольтцек, Западная Германия; Герман Карраско, Мексика; Тору Сузуки, Япония, и Норрис Брок, США

Операция "Каспер"

В Начале был сад Эдема. Именно в этом саду жили первые люди, и там они съели плод с древа познания. Там Тур Хейердал хотел построить «Тигрис» — ковчег, который он хотел спустить на воду в погоне за тем, что называл «Началом» — последним кусочком мозаики, связанным не с Библией, но с тем, откуда произошли первые люди. Пять тысяч лет назад они приплыли в страну, получившую название «Шумер», и которую современные исследователи считают колыбелью цивилизации.

О происхождении шумеров ведутся споры: пришли ли они по суше или, может быть, по морю? Хейердал не сомневался, для него история человечества начиналась в море, как продолжение «чего-то, что исчезло за далекими берегами». А, может быть, колыбель культур по-прежнему скрывается в песках пустыни и совсем не в Шумере, а где-то там, за горизонтом? Чтобы найти ответ на эти вопросы, ему нужно было больше узнать об используемых ими судах, которые, как он считал, строили из берди — вида тростника, растущего в стране «болотных арабов». Как долго эти суда могут держаться на плаву, сколько груза они могут брать, и как далеко они способны плавать?[46]

«Болотными» назывались арабы, жившие в затапливаемых низинах, где соединялись Тигр и Евфрат. Именно на оконечности суши, разделявшей две эти реки, как считали, находился Эдем. Однако уверенности в этом не было, поскольку как долго ученые и другие любопытные искали затонувшую Атлантиду, так же долго они пытались найти место, где находился Эдемский сад. У археологов имелись сомнения: все следы такого сада, если бы он даже и существовал на самом деле, уже давно унесла река времени. Верующие, напротив, уверены, что именно в этом районе Адам и Ева испытали райскую жизнь. Там, в древнем городе Ур на другом берегу Евфрата жил и пас свои стада Авраам — прародитель евреев, христиан и мусульман, оттуда он забрал свою семью и отправился в Ханаан.

В стране «болотных арабов». Тур хотел построить тростниковую лодку «Тигрис» там, где встречаются реки Евфрат и Тигр. Во время визита в Ирак он узнал, что плавучесть «Тигриса» будет самой лучшей, если тростник берди срезать в августе

Тур же выбрал эту полоску земли между Евфратом и Тигром в качестве места для постройки своего тростникового судна в первую очередь из практических соображений. Тростник был рядом, тут же можно было найти и рабочие руки, а когда корабль будет готов, то отсюда его легко перевезти в Персидский залив, откуда собирались начать путешествие. Мыслью о том, здесь ли находился Эдемский сад, Тур впервые проникся, когда в феврале 1977 года первый раз приехал осмотреть место для постройки судна. Между пальмами стояла обветшавшая гостиница под громким названием «Гостевой дом "Сады Эдема"», написанным прямо над дверью. Неподалеку находился щит с текстом на английском и арабском языках, где рассказывалось, что именно здесь жили Адам и Ева. Сюда также приходил Авраам для молитвы Господу.

Тур не думал, что Авраам приходил именно сюда, ведь с тех пор земля значительно поднялась, а реки изменили свое русло. «Тем не менее, — рассуждал он, — место встречи рек-близнецов заслуживает того, чтобы любой прохожий остановился здесь для смиренных размышлений. В этих местах что-то зародилось, что-то значительное для тебя и для меня, и для значительной части человечества»[47].

Трудно утверждать, когда у Тура Хейердала возникла идея третьего плавания на тростниковом судне. Если не рассматривать оба путешествия на «Ра» как неудачные (если брать их в общем), то, в любом случае, они не оправдали возложенных на них надежд, так как суда не отличались хорошими мореходными качествами и быстро набрали воды. И, несмотря на то что Туру удалось пересечь Атлантический океан на «Ра-II» с одним сигналом бедствия, чувствовалась какая-то незавершенность, оставалось ощущение, что сделано не все.

Его практически не прекращающиеся поездки в 1970-х гг. также свидетельствовали о новых планах. Если он не сидел за рукописью очередной книги в Колла-Микьери, не трудился в саду, не строил дом для себя и Лилианы или не вносил в свой вклад в заботу о судьбах мира путем участия в международных экологических конференциях, то занимался тем, что любил больше всего на свете — путешествовал и изучал древние культуры. Тур продолжал перемещаться в тех же краях, что и раньше: Египет, Средиземноморье, Мексика и Центральная Америка, временами посещая Перу, и со временем — Ирак, Междуречье, древнюю землю шумеров. Он ходил по музеям, делал снимки экспонатов, консультировался с местными экспертами в охоте за новыми знаниями о происхождении культур и о том, как они переплетались впоследствии друг с другом.

Именно в это время, возможно, проникшись тем, что эти древние культуры рассказывали о богах и сотворении мира, Тур стал все больше задумываться о собственных религиозных взглядах. Он по-прежнему верил в теорию эволюции, Чарльз Дарвин по-прежнему крепко держал его за фалды сюртука. Но если дарвинизм объяснял, как развивалась жизнь, то религия рассказывала о том, как жизнь была создана, и образ бога для Хейердала становился более определенным, чем раньше. Он не идентифицировал бога так же, как это делается в христианстве или других религиях, для Хейердала бог являлся «символом того, для чего трудно подобрать более подходящее слово», «разум, значительно превосходящий нас самих»[48].

В разговоре в 1972 году с опытным журналистом Пером Ханссоном он говорил так: «Я абсолютно уверен в том, что за пределами нашего сознания что-то существует, что-то гораздо более могущественное, с чем мы можем установить контакт посредством души».

Хейердал считал Иисуса Христа «величайшим философом и мыслителем». Богу Хейердала не требовалось «умирать на кресте».

Напротив, Бог кроется «в каждом цветочке и в каждом деревце в лесу. Он скрывается в каждой скале и бегущей волне в океане. Бог — вездесущ»[49].

«В этих местах зародилось что-то такое, что имеет большое значение и для тебя, и для меня, и для большей части человечества», — думал он, разглядывая щит, который кто-то приколотил на шесте неподалеку от «Гостевого дома "Сады Эдема"».

Это удивительное «что-то» — не означало ли оно начало веры?

В ходе своих многочисленных поездок Тур Хейердал два раза побывал в Израиле. Первый раз он туда приехал во время средиземноморского круиза в Рождество 1963 года. Посетив Грецию и Египет, корабль направился в Бейрут, оттуда Хейердал по суше отправился в исторические города Дамаск, Джераш, Иерихон и Иерусалим. В Священном городе все гостиницы оказались переполненными, но, к всеобщему счастью, удалось поселиться в женском монастыре под стенами Старого города, который в то время принадлежал Иордании.

Встреча с древним Иерусалимом впечатлила Тура. В письме к матери он писал, что «помимо монахинь, все местное население является магометанами, а жизнь здесь так же красочна и имеет тот же восточный колорит, что и во времена Христа». Сам монастырь располагался на развалинах дома Понтия Пилата, внизу в подвале археологи вскрыли часть старинного моста со следами колес. Но не все вызвало восторг у Тура. С привычным скепсисом в отношении церковных институтов он нападал на Церковь за то, что она «разрушила все, что можно было разрушить, чтобы построить церкви и часовни везде, где происходили какие-либо события [имеющие отношение к христианству!.

Однако интерес к библейской истории, которой в детстве учил его отец, все-таки давал о себе знать. Полный ожиданий, Тур отправился утром первого дня Рождества в Вифлеем. Там он посетил храм Рождества, который воздвигли на месте яслей, где, как считали христиане, родился Христос. Он спустился в пещеру под церковным полом, где, как говорили, стояла колыбель Иисуса. «Все было покрыто мрамором, золотом, серебром и дорогими коврами, так что ни один осел не смог бы там спать». Ожидаемого впечатления от «рождественской колыбели» не получилось, и он вышел разочарованным. Также Тур считал, что христиане разорили Старый город, как «Мухаммед разорил» Вифлеем, «так что там теперь хаос религий и святынь»[50].

Из Вифлеема, который, как и Старый город, был частью Иордании, он вышел «без особых проблем» через ворота и вернулся в Израиль. Но тут его ожидала награда — «как будто из пустыни я попал во фруктовый сад». Тур был поражен тем, «чего достигли евреи своим трудолюбием и с помощью орошения. Здесь работали все, в то время как в Сирии и Иордании половина населения сидела на земле, а другая половина поднималась и просила подаяния». В то же время у Тура сложилось об Израиле впечатление как о «печальной земле, напоминающей плодородный концлагерь». В первую очередь такие мысли вызывали у него кибуцы, где «группами стояли маленькие, страшные бараки». Но он извинял трудолюбивых земледельцев. У них не оставалось времени на то, чтобы думать об эстетике или давать простор своей фантазии.

После Иерусалима Тур пошел по следам Иисуса в Назарет и к Генисаретскому озеру, «что стоило всего путешествия»[51].

Письмо к престарелой матери является единственным источником впечатлений Тура об этой поездке. В какой степени он был осведомлен о политических настроениях в этом нестабильном регионе, он не говорил. Однако, несмотря на то что впоследствии он был осторожен в официальном выражении своего мнения о все более обострявшемся конфликте между евреями и палестинцами, его визит в Иерусалим спустя восемь лет, в 1972 году, показал, на чьей стороне находились его симпатии. Побывав во многих арабских странах в связи с завершенными путешествиями на «Ра», он получил официальное приглашение посетить университеты и музеи еврейского государства.

После Шестидневной войны 1967 года ситуация на Ближнем Востоке кардинально изменилась с тех пор, как он побывал в Израиле прошлый раз. Победившие израильские войска оккупировали Голанские высоты, Западный берег реки Иордан и Синай. В Норвегии менявшиеся правительства поддерживали Израиль с момента возникновения этого государства в 1948 году, и Шестидневная война не изменила этой позиции. Там, как и в остальном западном мире, люди восхищались тем, как быстро и эффективно израильские войска справились с Египтом, Иорданией и Сирией. Довольно быстро стало ясно, что Израиль не намерен возвращаться к границам 1948 года. Оккупация приобрела перманентный характер, и это вызывало у некоторых определенное беспокойство. Поддерживать право Израиля на существование — одно дело, но поддерживать его как оккупационное государство — это уже кое-что другое.

Мнения разделились, и даже премьер-министр Трюгве Браттели почувствовал неприятный раскол в собственном правительстве[52]. Требование Израилю покинуть «оккупированные территории», как призывала знаменитая Резолюция ООН № 242 от 22 ноября 1967 года, получило растущую поддержку и силу, что вызывало серьезное беспокойство политиков из Стортинга. Там одно время имела влияние межполитическая организация, называвшая себя «Друзья Израиля». «Друзья» считали своим долгом поддерживать Израиль в конфликте с арабами, и при растущем давлении, направленном теперь против Израиля, они смогли заметить, что вскоре к ним примкнуло большинство парламентских представителей.

Когда Тур Хейердал приземлился в аэропорту Тель-Авива, его встретила большая делегация представителей науки и культуры Израиля. Несколько дней ему любезно показывали страну, и на теплый прием он ответил показом фильма о «Ра», премьера которого только что состоялась в Нью-Йорке. Но в последний день визита, 18 февраля, случилось нечто, что почти вывело его из себя. На одной из пресс-конференций в честь Хейердала его без предупреждения выдвинули на пост почетного президента «Друзей Израиля в Норвегии». Присутствовавшие откровенно ожидали, что Тур Хейердал согласится с этим предложением, но, к всеобщему удивлению, он отказался. Он счел невозможным принять это предложение из уважения к своим «многочисленным друзьям в арабском мире». Он подчеркнул, что с удовольствием будет работать вместе с израильскими учеными, но не желает, чтобы его «использовали в политической кампании»[53].

Недовольство его отказом явно проявилось в аэропорту тем же вечером. Те, кто с энтузиазмом встречал Хейердала по прибытии, не пришли его проводить. «Только дама-секретарь» сопровождала официального гостя в аэропорт. Журналисты также не сообщили о пресс-конференции. Единственное, что дошло до остального мира, так это «лживое сообщение» о том, что Хейердал во время пребывания в Израиле сказал, что планирует «пересечь Атлантику на глиняном судне»[54].

Эти сведения взяты из письма Тура Хейердала генералу Одду Буллю, спустя несколько лет[55]. На протяжении большей части 1960-х годов Булль возглавлял корпус наблюдателей ООН на Ближнем Востоке и отвечал за надзор за соблюдением перемирия между Израилем и соседними государствами[56]. Он пережил Шестидневную войну в непосредственной близости и привлек к себе внимание книгой «На посту на Ближнем Востоке». Там он утверждал, что произраильские настроения в Норвегии вызваны недостатком информации. В то же время он восхвалял тех немногих, кто осмелился иметь собственное мнение о «палестинской трагедии»[57]. Израильский посол в Норвегии впоследствии считал его «заклятым врагом»[58].

Чтобы сбалансировать дискуссию, Булль в 1976 году участвовал в создании движения под названием «Друзья Ближнего Востока». К этой работе он хотел привлечь и Тура Хейердала. Тот восхищался деятельностью Булля, поскольку генерал, как и он сам, «сильно беспокоился по поводу напряженных отношений» на Ближнем Востоке», а также «бесконечной трагедии для растущего населения Палестины, само по себе представляющего бесконечную угрозу для невинных людей, которыми когда-то были израильтяне» и которым приходится терпеть гораздо больше, чем обычные жизненные скорби. Но, несмотря на симпатии к инициативе Булля, Хейердал и тут ответил отказом. Поскольку «Друзья Ближнего Востока» не в полной мере поддерживали политику израильского правительства, он боялся, что официальный Израиль будет считать эту организацию «Друзьями арабских стран»[59] со всеми вытекающими отсюда последствиями для так высоко ценимого им нейтралитета.

Пережитое Туром Хейердалом на пресс-конференции в Иерусалиме произвело на него неизгладимое впечатление. Он продолжал ездить по Ближнему Востоку, но в Израиле больше не бывал.

Как и многие другие представители своего поколения, Тура Хейердала волновало все, что случилось с евреями во время Второй мировой войны. Однако это не исключало его возмущения тем, как израильтяне относились к палестинцам. Палестинский вопрос сильно волновал его, и в четырех стенах собственного дома он часто вспоминал, какую несправедливость приходится терпеть палестинцам[60].

Тур имел много друзей в арабских странах, и это определяло его точку зрения по поводу ближневосточного конфликта. Он построил «Ра» в Египте, а «Ра-II» — в Марокко, в обоих плаваниях «Ра» среди членов его экипажа были арабы. Готовясь к своим экспедициям и общаясь с людьми, Тур многое узнал о культуре и истории арабов, а также об их образе жизни. Ранее его сердце принадлежало Полинезии. После того как сфера его интересов переместилась из Тихого океана на Восток, в Средиземное море и Персидский залив, Аравия также проникла в его душу.

Именно из этого региона он планировал отправиться в свое по следнее морское путешествие.

Автомобиль медленно ползет по серпантину, ведущему в Колла Микьери. Пассажир на заднем сиденье — американец из город Нью-Рошелл в штате Нью-Йорк. Когда ему позвонил друг Тур Хейердал, он сел в первый же самолет. На нем альпийская шапочка, те, кто с ним незнаком, могут подумать, что он связан с искус ством. Но Норман Бейкер имеет дело не с красками, его инструмент — секстант. Он плавал штурманом и помощником капитана на «Ра», и именно в этой роли Тур очень хотел бы снова его видеть.

Радость при встрече двух моряков была велика. Между разговорами и обменом новостями Тур показал гостю свои прекрасные владения. На дворе стоял январь 1977 года, и при ясной погоде они смогли увидеть заснеженные горы на севере и синее Средиземное море на юге. После экскурсии накрыли стол, Лилиана подавала блюда. За вкусным ужином Тур завел разговор о деле. Он хотел построить новый тростниковый корабль, на этот раз по месопотамскому образцу, испытать его в Персидском заливе, а затем отправиться в плавание в Индийском океане. Если этот план удастся осуществить, не согласится ли Норман принять участие в этом путешествии?

Тур сказал, что на этот раз он хочет иметь управляемое судно которое плывет туда, куда хочет команда, вне зависимости от направления ветра и морских течений. Норман слушал с большим интересом и восхищением. Что-то такое есть в этом норвежце, который способен самыми простыми словами заставить поверить в самые невероятные планы!

Моряки обменялись впечатлениями от плаваний на «Ра» и обсудили технические детали. Они творили о рулях, мачтах и парусах. Кроме тот, они говорили о корпусе судна, который Тур на этот раз хотел сделать больше и крепче, чем у «Ра».

Норман загорелся интересом, но не смог ответить сразу. Как и раньше, когда Тур попросил его присоединиться к путешествию через Атлантику, он должен был посоветоваться с семьей. В тот раз он замешкался, потому что верил скептикам, утверждавшим, что лодка из папируса не сможет выдержать такое плавание. Но Тур убедил его, что опасности нет и есть все основания погать, что именно таким образом эта культура распространилась из Египта в Мексику и Перу. Норман поверил и впоследствии не пожалел об этом. В Туре он встретил человека, который своими поступками научил его, как стать лучше[61].

Они продолжили разговор на следующий день. К обеденному столу Лилианы присоединился также итальянский скалолаз Карло Маури. Он участвовал в плавании на «Ра» в качестве фотографа и специалиста по линям, канатам и узлам. За бокалом собственного домашнего вина Тур открыл им свой мир, где главную роль на этот раз играли шумеры и их суда. Тем не менее он не скрывал, что новая экспедиция висит на волоске. Потребуется много денег, а вот денег-то как раз у него на данный момент и нет. Его доходы неуклонно снижались. Большое хозяйство и значительные расходы на многолетнюю реставрацию собственности в Колла-Микьери опустошили его счета. Кроме того, у него появилась новая статья расходов — Лилиана и новый дом.

Время приближалось к полуночи, впрочем, они разошлись не раньше двух часов ночи. Карло ответил согласием, да и Норман не возражал, если согласится его жена. Так сформировалось ядро их команды для будущего путешествия.

Когда они наконец попрощались, Тура не остановила недостаточная уверенность в том, что он достанет средства на новую экспедицию. Он дал своим товарищам по путешествию на «Ра» срок в десять месяцев. В октябре они должны быть готовы отправиться в путь[62].

Это означало, что Тур уже не мог ждать, у него горела земля под ногами. Однако еще многое предстояло сделать, а ожидавшие его проблемы оказались совсем другого рода, чем те, к которым он уже привык.

Ирак был политически нестабильной страной. После Первой мировой войны пришел конец почти 400-летнему турецкому владычеству, в 1932 году удалось освободиться и от британского мандата. Иракцы напряженно трудились над созданием собственного государства. Монархию сменила республика, в 1950-1960-х годах страна испытала ряд государственных переворотов, что привело к казням и политическим репрессиям. В 1968 году в результате военного переворота власть захватила панарабская партия «Баас». Партия стремилась собрать всех арабов в единое государство, исповедовала социализм и испытывала аллергию на иностранное вмешательство. Второй человек в государстве Саддам Хусейн вскоре обрел значительное влияние. Режим осуществлял экономические реформы и, в некоторой степени, привлекал в страну ученых и людей с капиталами. Однако для туристов и всех остальных, кто не мог внести свой вклад в модернизацию страны, границы Ирака оставались закрытыми.

Тур Хейердал должен был понимать, что Ирак — далеко не идеальное место для начала новой экспедиции[63]. Коммуникации оставляли желать лучшего, бюрократический аппарат был суров. В стране по-прежнему ощущался тотальный дефицит, и большую часть из того, что ему было необходимо, за исключением тростника, придется везти из Европы наземным транспортом. Да и вообще, дадут ли ему разрешение на строительство судна?

Однако Хейердал не испугался. То, что ему всегда удавалось, — это поставить экспедицию на ноги. Никакое препятствие не было значительным, никакая проблема не являлась неразрешимой. Тур никогда не использовал обходных путей, стоило ему только начать. Буквально через неделю после встречи с Норманом Бейкером и Карлом Маури он позвонил в дверь иракского посольства в Риме. В заявлении на визу он назвался антропологом. В заявлении также имелась графа, где нужно было указать уровень образования. Он написал: «Доктор философии».

Тур не имел права использовать это академическое звание, пока ему не была присуждена докторская степень. Однако он начал использовать этот титул в отдельных случаях. В 1976 году издательство «Каппелен» выпустило норвежское издание трехтомного труда «Народы мира». Главным редактором издания был английский профессор Э.Э. Эванс-Притчард, значительная фи-гypa в мире антропологии. Во время работы над этим трудом он попросил Хейердала написать предисловие к норвежскому изданию[64]. Такое признание со стороны авторитетного ученого случается не каждый день, поэтому Тур поспешил за письменный стол в Колла-Микьери. «Время великих открытий прошло, теперь наступило время беспристрастного анализа истории народов всего мира без культурных, религиозных или политических барьеров», — писал он среди прочего. Он подписал предисловие как «Тур Хейердал, доктор философии». Его академическое тщеславие не имело границ.

Иракское посольство выдало визу, и на следующий день Тур сел в самолет до Багдада.

Там он посетил Министерство информации и передал заранее подготовленный список из девяти пунктов. Среди прочего, он просил власти о моральной поддержке проекта, о месте для постройки судна там, где соединяются Тигр и Евфрат, и о возможности нанять местных людей для работы. Тур также позволил себе

попросить о бесплатном перелете иракской авиакомпанией для членов экипажа и других помощников. Документ должен был расцениваться как конфиденциальный, и он надеялся, что министерство поймет, что его содержание не подлежит огласке[65].

На следующий день он отправился в Национальный музей в Багдаде. Он изучал корабли, выгравированные на старинных глиняных табличках, которые рассказывали истории о «трансокеанских торговых путешествиях в Дильмун, Маган, Мелухху и другие таинственные и давно забытые страны»[66].

Для построения первой, по мнению археологов, цивилизации шумерам требовалось такое сырье, как медь и древесина; этих материалов у них не было, и их приходилось импортировать издалека. Тур смотрел, изучал и записывал. Он чувствовал себя вознагражденным, однако, не отрицал, что испытывает и определенное недоумение. Не должны ли были эти папирусные суда пропитываться каким-то веществом, чтобы не впитывать воду? В таком случае, что это было за вещество? И опять, как далеко они фактически могли плавать? «Только практический эксперимент даст ответ на этот вопрос. Я решил осуществить этот проект»[67].

Он убедил руководство музея в том, что в проекте «Тигрис» есть здравый смысл. Музей, в свою очередь, смог убедить Министерство образования. Таким образом, все встало на свои места. В рекордное время и при самых неблагоприятных обстоятельствах Тур Хейердал смог проявить свой талант организатора. Власти Ирака одобрили все девять пунктов, работы можно было начинать.

Не хватало только денег.

Тур едва успел вернуться в Колла-Микьери, как ему снова пришлось принимать гостей. На этот раз основной темой визитов были деньги.

В начале января 1977 года Тур находился в Лондоне. Там он встретил старого знакомого, шведского кинематографиста Леннарта Эренборга, который сделал фильм о «Ра»[68]. Эренборг работал на Шведском радио и часто сотрудничал с Би-би-си. Тур изложил свои мысли по поводу новой экспедиции, на этот раз — на тростниковом судне. Фильм о «Ра» имел такой успех, что его номинировали на премию «Оскар» как лучший документальный фильм, и Эренборг слушал с большим интересом. Он рассказал о планах Тура Гуннару Ругхеймеру — также шведу, одному из руководителей британской телерадиокомпании. Ругхеймер нашел все это настолько интересным, что счел возможным лично приехать в Колла-Микьери. Он взял с собой Эренборга и отправился в путь.

В Лондоне Тур разговаривал о финансировании экспедиции. В Колла-Микьери Ругхеймер и Эренбог представили ему способ решения этой проблемы. Они предлагали создать консорциум и пригласить принять в нем участие телерадиокомпании многих стран. В обмен на эксклюзивное право на теле- и киноматериалы консорциум соглашался взять на себя экономическую сторону экспедиции.

Разговоры вскоре перешли в формат переговоров, и они оказались гораздо труднее, чем ожидал Помимо права на киноматериалы посланник Би-би-си требовал также исключительные права на все, что планировалось публиковать в газетах и журналах[69].

С этим требованием Хейердал не спешил соглашаться. Ранее он всегда сам контролировал права на публикации о возглавляемых им экспедициях, шла ли речь о живых картинах или письменных материалах. Тем не менее у него не оставалось выбора, если он хотел получить средства для экспедиции «Тигрис»[70]. Ему пришлось продать единственный доходный актив, которым он располагал, — права на собственный труд.

Он закрыл глаза и вцепился зубами в кислое яблоко.

Вернувшись в Лондон, Гуннар Ругхеймер занялся созданием консорциума. Он быстро получил согласие от телекомпаний из Германии, Франции, Швеции и Японии. Однако важнее всего было поймать на крючок американцев, и он забросил удочку в Национальное географическое общество. Там идеей загорелся Том Скиннер. Он был ведущим продюсером серии документальных программ Общества, выходившей под названием NGS Special, и лауреатом таких премий, как «Оскар» и «Эмми».

Он обсудил планы с рядом ближайших коллег. Кое-кто воспринял идею скептически и считал, что новая экспедиция Хейердала похожа на повторение плаваний на «Ра»[71]. Поэтому, чтобы вовлечь в это дело Национальное географическое общество, Скиннеру потребовались более серьезные обоснования планов и задач экспедиции. Пятою апреля он отправил телефакс в Би-би-си и попросил подробно изложить маршрут экспедиции, даты отправления и прибытия, а также сведения о том, какие места Хейердал собирался посетить по пути. Кроме этого, он хотел знать, какие археологические и антропологические идеи лежат в основе экспедиции. И, наконец, самый что ни на есть журналистский вопрос: чем примечательно это плавание?

Ругхеймер зря времени не терял. Он ответил Скиннеру на следующий же день. Папирусное судно должно было быть спущено на воду в ноябре 1977 года. Ожидалось, что плавание продлится десять месяцев, до конца лета 1978-го. Что касается маршрута, он сослался на предыдущий телефонный разговор со Скиннером, поскольку американскому продюсеру следовало бы понимать, что такие подробности нельзя сообщать в открытом факсе в целях безопасности.

В отношении археологической основы экспедиции Ругхеймер писал, что если предыдущие плавания Хейердала были исключительно дрейфом, то теперь норвежец определил, что существовали папирусные суда, которыми можно было полноценно управлять. Затем Хейердал заявил, что археологический материал из этого региона, откуда собирается отправиться экспедиция, явно свидетельствовал о «межконтинентальных связях».

Новизна, следовательно, заключалась в том, что судно, которое собирается построить Хейердал, в противоположность «Ра», можно направлять туда, куда захочет команда, и поэтому оно имеет возможность совершать дальние морские переходы. С целью выбить почву из-под ног критиков Скиннера, Ругхеймер добавил, что как раз эти сведения привлекли других инвесторов в консорциум и что финансирование экспедиции уже практически обеспечено[72].

Том Скиннер полностью удовлетворился ответом, его критики замолчали, а Национальное географическое общество вступило в консорциум.

До дальнейших указаний вся информация об экспедиции и консорциуме держалась в тайне, секретность была настолько высокой, что проект получил собственное кодовое название. В дальнейшем о «Тигрисе» говорилось как об «операции "Каспер"»[73], а штаб-квартира предприятия должна была находиться в Лондоне.

В Колла-Микьери Тур Хейердал попеременно работал то в саду, то за письменным столом. Однажды он получил письмо от Нормана Бейкера. «Жена будет по мне скучать, — писал он, — но она понимает, что для меня значит море, и поддерживает меня от всей души. Итак, дорогой Тур, если ты отправляешься в дорогу, то можешь на меня рассчитывать». Он завершил свое письмо некоторыми рекомендациями в отношении тростниковых судов. «Чем длиннее судно, тем быстрее оно ходит. Чем более плоский парус, тем лучше он ловит ветер. Передавай привет Лилиане!»[74].

Тур постоянно держал связь с Би-би-си, он понимал, что Ругхеймер удалось создать консорциум, и первое препятствие, таким

образом, удалось преодолеть. И вот настал великий день. Члены консорциума впервые собирались вместе, и встреча должна была произойти у Тура Хейердала в Колла-Микьери.

Двадцать четвертого апреля к дому подъехали несколько автомобилей. В одном из них сидел юный и азартный продюсер телекомпании из Питтсбурга, которую Национальное географическое общество обычно привлекало для создания своих фильмов. Он волновался не только потому, что шофер, на его взгляд, ехал слишком быстро и неосторожно по этому серпантину, но еще и потому, что он собирался встретиться с Туром Хейердалом, которого почитал еще с детских лет, когда получил книгу о «Кон-Тики» в подарок на Рождество от своего отца. И он не только встретится с ним, Том Скиннер выбрал его для того, чтобы он сделал фильм об экспедиции «Тигрис» — со своим героем Туром Хейердалом в главной роли[75].

Молодого человека звали Дэйл Белл. Он достиг высот в киноиндустрии, когда в 1968 году получил премию «Оскар» за создание фильма о легендарном фестивале в Вудстоке. Через несколько лет он снял фильм из серии NGS Special под названием «Вояж Гокула». Фильм показывал путешествие на полинезийском двойном каноэ, построенном по древнему образцу, из Гавайев на Таити и обратно.

Тот, кто построил каноэ, хотел показать, что полинезийцы оказались на тихоокеанских островах не случайно — плывя на плотах из Южной Америки, но, напротив, они прокладывали себе путь с помощью маневренных судов и большого мастерства в навигации по звездному небу. Таким образом, Белл не только ставил крест на плаваниях Тура Хейердала, но также стирал его имя из истории Он хорошо изучил книги путешественника на плоту, а также фильмы об экспедициях на «Кон-Тики», «Ра» и к острову Пасхи.

Воодушевленный Тур принимал высокое общество из одиннадцати человек. Здесь были представлены телерадиокомпании из США, Великобритании, Японии, Германии, Франции, Италии и Швеции. Белл был сражен удивительным чувством юмора, которое хозяин постоянно проявлял в течение дня, эту черту он не смог заметить в его книгах и фильмах.

Прежде чем начался разговор, был накрыт стол в большом доме Лилиана подавала блюда, Ивонн также присутствовала на встрече, и никто не заметил их напряженных отношений[76].

Позднее встречу возглавил представитель Би-би-си, присутствовавшие наслаждались видом на оливковую рощу и римскую башню.

Помимо Гуннара Ругхеймера, на встречу из Лондона также приехали директор Обри Зингер и юрист Би-би-си Питер Кларк. Зингер представил основные положения, Кларк подготовил проект контракта.

Согласно этому проекту Тур Хейердал должен был получить 403 тысячи американских долларов на саму экспедицию. Это соответствовало примерно 11 миллионам норвежских крон по курсу того времени. Если ему понадобится больше, то он должен покрыть расходы из собственных средств. Дополнительные 189 500 долларов предназначались на производство фильма. Также предусмотрели резерв в 50 тысяч долларов.

Взамен Хейердал должен был отказаться не только от всех прав на кино- и телематериалы. Он также должен был передать консорциуму — то есть Би-би-си — передачу новостей об экспедиции. Это распространялось на все время до спуска «Тигриса» на воду, а также на все время плавания. С «Кон-Тики» и «Ра» он ежедневно направлял новостные релизы о событиях на борту и своем продвижении. С «Тигриса» он уже этого делать не мог. Единственное право, которое осталось у Хейердала, — это права на книгу, которую он планировал написать об экспедиции[77].

В своих прошлых экспедициях Тур отвечал за всю фотосъемку, вне зависимости от того, делал ли он это сам или кто-то из экипажа. Он планировал поступить так же и на этот раз, но тут вмешался Дэйл Белл. Он хотел, чтобы в экспедиции на «Тигрисе» присутствовал профессиональный фотограф, которого он выберет сам. В ином случае у американцев не будет никакого интереса участвовать в консорциуме[78].

Это требование обидело Тура[79]. Он не забыл, что фильм о «Кон-Тики» получил премию «Оскар», и считал, что по-прежнему способен выбрать правильную композицию и нужный ракурс. Но мир изменился. Телевидение стало всеобщим достоянием, требования к качеству картинки и звука — строже.

Во время съемки фильма о Гокуле Белл позволил оператору Норрису Броку использовать камеру, которая одновременно фиксировала и звук, и картинку. Этот тип камеры представлял собой последнее слово науки и техники, ее трудно было обслуживать и использовать, поэтому справиться с ней мог только «профессионал. На «Тигрисе» Белл собирался использовать то же самое оборудование и того же оператора[80].

Все остальные участники встречи не замедлили поддержать Белла. Профессиональный оператор был альфой и омегой успешного результата. Тур скрепя сердце согласился. Однако самым худшим было не то, что у него забрали камеру, хуже всего было то, что в его команду включили человека, которого он сам не выбирал. Кроме того, этот человек получал должностную инструкцию, где значилось, что единственным его занятием на борту станет съемка. Если «Тигрис» будет тонуть, то и в этом случае он должен будет продолжать съемку[81]. Также Тур беспокоился о том, что человеку с таким узким кругом обязанностей будет трудно стать полноценным членом команды[82].

В фильме о Гокуле Дэйл Белл и Норрис Брок сделали основной темой противоречия между полинезийским экипажем и американским капитаном. Также и на «Тигрисе» оператор Национального географического общества должен был снимать все, что экипаж делал и говорил, и консорциум не скрывал своих надежд на то, что «Норрису удастся снять еще более драматические психологические бури среди смешанной команды "Тигриса"»[83].

Для Тура это было неприемлемо. Он был убежден, что ссора приведет к так называемой «экспедиционной лихорадке». На борту «Кон-Тики» и «Ра» он всеми силами пытался избежать такой лихорадки, которая, если ее вовремя не вылечить, станет смертельной для психологического здоровья экспедиции. Хейердал боялся, что если кто-то будет крутиться на палубе и постоянно снимать все, что происходит, и все размолвки между членами экипажа, то атмосфера на борту станет просто невыносимой. Однако без Норриса Брока и выданной ему доверенности со стороны консорциума не будет денег, а, соответственно, и проекта. Снова у Хейердала не осталось иного выбора, кроме как согласиться на условия консорциума.

Однако важнейшей темой для обсуждения в Колла-Микьери в тот вечер стал не бюджет, не права и не фотограф. Больше всего собравшихся беспокоил ход проекта и, в немалой степени, маршрут «Тигриса» во время плавания. В документе, который корпорация Би-би-си подготовила для встречи, под пунктом 7 — «График экспедиции» сухо значилось:

Плавание из Персидского залива вокруг Африки в Вест-Индию? Около 10 тысяч морских миль, или почти в три раза больше, чем на «Кон-Тики»? И общей продолжительностью путешествия почти в год? Все это выглядело как самая настоящая сенсация.

На «Ра» Тур Хейердал хотел показать, что египтяне обладали судами, способными пересечь Атлантику, и тем самым доказать существование связей между древней культурой Нила и культурами Мексики и Перу. Не для того ли он снаряжает «Тигрис», чтобы показать, что и шумеры были в состоянии плавать на Американский континент, в том числе вокруг южной оконечности Африки, в районе, где царят такие ветры и шторма, что он вполне сопоставим с водами вокруг Мыса Горн? Не хочет ли он найти свидетельства тому, что и шумеры внесли важный вклад в развитие цивилизации майя на полуострове Юкатан и инков у озера Титикака в то время, когда они сами создавали свою цивилизацию на берегах Тигра и Евфрата?

Сам он не сомневался, что народы Месопотамии и Египта плавали через Африку в Южную и Центральную Америку на тростниковых судах. «Я удивился бы, если бы они этого не делали, поскольку на самом деле это очень просто», — сказал он однажды[85]. Иначе как тогда объяснить, что ученые считают, будто первые цивилизации появились практически одновременно — около трех тысяч лет до н.э., находясь так далеко от друга с географической точки зрения? Для такого диффузиониста, как Тур Хейердал, это совпадение не может быть простой случайностью. Здесь должна быть связь, и единственное объяснение этой связи заключается в том, что море следует рассматривать как ворота в дальние страны, а не как препятствие.

Тур держал долгую речь перед внимательно слушающей его аудиторией. Он не хотел, чтобы впоследствии говорили, будто у него нет доказательств своей гипотезы. Целью экспедиции была демонстрация возможности древних людей устанавливать связи с заокеанскими районами.

Во время последующей дискуссии Обри Зингер из Би-би-си пожелал узнать, что содержалось в тех археологических материалах, которые указывали на связи шумеров и индейцев. Как и в обосновании экспедиции на «Ра», Хейердал указал на наличие более ста культурных параллелей между Египтом, Критом и Месопотамией, с одной стороны, и Мексикой и Перу — с другой. Такими параллелями были ступенчатые пирамиды, поклонение солнцу, иероглифы, календари, искусство керамики, заключение браков между братьями и сестрами и обрезание, «феномены, не встречающиеся в других местах»[86]. Зингер интересовался, не могло ли это влияние осуществляться в обратном направлении, из Америки на Ближний Восток. Эту возможность Хейердал отверг, указав на направленность морских течений[87].

Туру Хейердалу принадлежал замысел экспедиции. Но делом руководил консорциум, в первую очередь, Би-би-си и Национальное географическое общество. Они дали Хейердалу деньги, но на драконовских условиях. Он потерял права на все живые картины. Он не мог сам передавать новости, ему пришлось смириться с присутствием фотографа-оператора, которого он не выбирал. Затем он будет должен постоянно следовать инструкциям из Лондона.

Прежде чем успели срезать хоть один тростник в земле «болотных арабов», Тур Хейердал был низведен из начальника до юнги в собственной экспедиции.

Крещение кровью

«Тигрис» следовало крестить кровью. «Болотные арабы», резавшие тростник и построившие судно, привели для церемонии крещения шесть овец. Принесение в жертву животных при освящении нового судна или нового дома люди в Эдеме практиковали со времен Авраама. Теперь они хотели, чтобы Тур смочил свои руки в крови и оставил красные отпечатки ладоней на корпусе «Тигриса». Тур этого не хотел. Он крестил «Кон-Тики» кокосовым молоком, а «Ра» — козьим молоком. Но кровью?

«Болотные арабы» настаивали на своем. Без этого древнего ритуала они не спустят «Тигрис» на воду. Туру пришлось согласиться на кровавое крещение. Однако исполнение его он передал человеку по имени Гатаи. Он возглавлял бригаду «болотных арабов», и после того как зарезали овец, Гатаи смочил свои руки в крови и сделал отпечатки на корпусе судна.

Тем не менее Тур не хотел спускать «Тигрис» со стапелей без крещения по собственному, хорошо отработанному ритуалу. Он предпочитал использовать для церемонии молоко буйвола. Однако, когда он понял, что это может выглядеть оскорблением для окружающих, он взял бутылку из тыквы и наполнил ее водой из Тигра — реки, в честь которой будет названо судно. И поскольку по западной традиции имя кораблю дают женщины, он хотел, чтобы «крестной» стала дочь младшего сына Гатаи, Секнех[88].

Церемония крещения состоялась 11 ноября 1977 года, через две недели после запланированного срока. Строительство доисторического судна привлекло широкое внимание, и многие пришли сюда. Из Багдада приехали представители правительства, они привезли шелковую ленту и ножницы, остальной мир представляли журналисты с камерами и блокнотами. Однако большую часть присутствующих составляли «болотные арабы», которые сами захотели принять участие в реконструкции этого события из древних времен.

Держа дедушку за руку, Секнех окропила корабль водой. Будучи переполнена чувствами, она забыла, что ей нужно сказать, кроме слова «Дигли»: это по-арабски означало «Тигр». Тогда слово взял Гатаи: «Этот корабль спускается на воду с позволения Аллаха и с благословением Пророка, и он будет зваться "Дигли" — "Тигрис!"»[89].

Тур вздрогнул. Ссылка на Аллаха и пророка оказалась неожиданной. В то же время раздался раскат грома, как будто сам бог Солнца — наиболее могущественный из всех месопотамских богов, дал свое благословение[90].

Тур рассказал международному консорциуму тележурналистов, что целью плавания является Вест-Индия. Если он сможет привести древний тростниковый корабль из земли «болотных арабов» вокруг Африки в один их пунктов Американского континента или на прилегающий к нему остров, то он, таким образом, получит достоверное свидетельство того, что такие невероятные путешествия были возможны и в древности.

Именно этот смелый замысел привлек внимание телевидения. Мысли о драматических картинах с борта тростникового судна в шторм у мыса Доброй Надежды заставляли любого телепродюсера давиться слюной.

Центр притяжения. Журналисты вились вокруг Тура Хейердала, как пчелы вокруг горшка с медом

Более того. Каков же будет итог этой крупной экспедиции, если Туру Хейердалу действительно удастся доказать, что море с древних времен было местом активной деятельности человека, что оно привлекало, а не только пугало. И какие тогда откроются возможности для археологических и антропологических изысканий по древней истории человечества, если такое длинное путешествие на доисторическом судне удастся осуществить? Как тогда можно будет объяснить заселение крайних точек земного шара, и как эти люди передвигались?

Со времени двух плаваний на «Ра» интерес к морским путешествиям Тура Хейердала постепенно иссяк, особенно сдержанно к ним относились американцы. Однако Туру удалось зажечь публику своей верой, и когда консорциум дал свое согласие, оно было продиктовано несомненной надеждой на то, что это будет большая теле- и киносенсация[91].

Тем не менее, когда Тур Хейердал и консорциум официально объявили о планах экспедиции «Тигрис» на пресс-конференции в Лондоне 3 мая, через неделю после встречи у Хейердала в Колла-Микьери, ни о мысе Доброй Надежды, ни об Атлантическом океане или о Вест-Индии не сказали ни слова. В пресс-релизе, выпущенном совместно консорциумом и Хейердалом, ничего не говорилось и о том, что целью является достижение Америки. Они обошлись разговором о некоторых местах в Персидском заливе и «ранних центрах доисторических цивилизаций» по обе стороны Индийского океана.

Индийский океан ограничивается Африкой с запада и Индонезией с востока, но в пресс-релизе не уточнялось, что имеется ввиду под «древними доисторическими цивилизациями» или «обеими сторонами Индийского океана». Журналисты, присутствовавшие на пресс-конференции, даже не попытались задавать уточняющие вопросы.

Газета «Афтенпостен», обычно уделявшая Туру Хейердалу значительное внимание, поместила новость в двух колонках на четвертой странице. В заголовке значилось, что «Тур Хейердал собирается в новое плавание, чтобы получить доказательства контактов удаленных культур посредством моря». В последнем абзаце газета процитировала Хейердала следующим образом: «Мы будем плыть на "Тигрисе" столько, сколько он сможет держаться на плаву, и пройдем настолько далеко, сколько можно пройти за год»[92].

Газета «Верденс ганг» решила, что новость достойна целой страницы. Ее журналисты побеседовали с Ивонн Хейердал, которая считала, что эта экспедиция является самой трудной из всех экспедиций ее мужа. Она предположила, что впервые идея появилась четыре года назад, но, если быть честной, она не верила, что Тур снова отправится в экспедицию[93].

Ивонн рассказала о планах лишь то, что знала с тех пор, когда они только начали формироваться в самом начале 1977 года. Хотя она и на этот раз поддерживала Тура, но уже не проявляла такого энтузиазма, как во время экспедиций «Ра». Когда об экспедиции объявили официально, она переехала на постоянное жительство в Осло. Жизнь в Колла-Микьери вместе с Лилианой на холме была для нее слишком тяжелым испытанием.

Когда журналисты газеты «Верденс ганг» спросили фру Хейердал, не может ли она рассказать немного о цели плавания «Тигриса», она ответила то, что было истинной правдой: на этот раз речь шла не только о том, чтобы дрейфовать с ветром и течениями, но также доказать, что шумеры с помощью паруса и весел могли управлять судном и привести его в заданное место[94].

По сравнению с планом экспедиции, утвержденным консорциумом в Колла-Микьери, презентация в Лондоне оказалась блеклой и бессодержательной. Почему?

Перед экспедицией на «Кон-Тики» Тур Хейердал честно и открыто заявлял о том, что он собирается открыть. Ученые смеялись над ним и называли планируемое плавание на плоту экспедицией самоубийц. Когда он вернулся домой после удачного завершения путешествия, они по-прежнему смеялись. Некоторые говорили о шарлатанстве, другие утверждали, что единственное, чего Хейердал достиг на «Кон-Тики», — он показал, что норвежцы являются хорошими моряками. Эта критика нанесла ему серьезные раны, и они до сих пор не зажили. Кнут Хаугланд, который участвовал в экспедиции на «Кон-Тики», объяснял сдержанность Тура перед экспедицией «Тигриса» таким образом: «Тур выучил важный урок после путешествия на "Кон-Тики". Нельзя говорить о научной теории прежде завершения экспедиции»[95].

За год до этого сын Тура Хейердала, морской биолог Тур Хейердал-младший, побывал в экспедиции в Индийском океане на исследовательском судне «Фритьоф Нансен». Он дал отцу ценные советы о ветрах и течениях, и он хорошо знал о планах плавания вокруг Африки в Вест-Индию и Мексику. Он также не сомневался в осуществимости этого плана[96]. На вопросы «Верденс ганг» о том, почему Хейердал не говорил о том, куда собирается, Тур-младший отвечал: «Я думаю, он не хочет продавать шкуру неубитого медведя»[97].

В проекте «Тигрис» было также множество технических не определенностей. Строительство древнего судна из тростник для трансокеанского перехода в тысячи морских миль с самого начала подразумевалось как эксперимент. У Тура имелся опыт экспедиции на «Ра», но с «Тигрисом» его планы были более амбициозными. Он хотел плавать, а не только дрейфовать, и он хотел плавать далеко и долго. Будет ли судно держаться на плаву, и сможет ли оно плыть туда, куда захочет он? Никто не знал. Поэтому в пресс-релизе использовались такие формулировки, как «курс и место назначения будут определены, как только "Тигрис" выйдет в Индийский океан, и команда ознакомится с местными ветрам* и течениями».

В пресс-релизе также упомянули о том, что ученые посредством археологических находок доказали наличие контактов между древней Месопотамией, долиной Инда и Египтом. Но как осуществлялись эти контакты, по каким маршрутам и с помощью каких транспортных средств, по-прежнему оставалось загадкой, поэтому не сможет ли экспедиция ответить и на этот вопрос?

Как бы то ни было, но объявить во всеуслышание, что целью экспедиции является Америка, — это все равно, что положить голову на плаху. Если бы Тур Хейердал не пересек Атлантику, кровожадные критики тут же поспешили бы накинуться на него. Скрыв конечный пункт экспедиции, он дал себе свободу менять планы по ходу, если эксперимент будет протекать так, как ожидалось. Однако, применяя такой подход, он отверг обычные критерии научного исследования. Эти критерии требуют, чтобы ученый заранее объявил, какую гипотезу он собирается исследовать. С этой гипотезой он отправляется в поле, чтобы собрать данные. Затем ученый анализирует собранный материал и только затем делает выводы. Если окажется, что Тур Хейердал не сможет пройти на «Тигрисе» вокруг мыса Доброй Надежды в Америку, тогда его гипотеза о том, что шумеры-мореплаватели принесли свою культуру на другой континент, окажется несостоятельной. Тогда те же самые критерии потребуют, чтобы он исправил свою ошибочную гипотезу, но пока он не сказал, чего хочет достичь с помощью экспедиции на «Тигрисе», для того, кто не хочет признавать своих поражений, велик соблазн оставить все, как есть. В любом случае, это будет выглядеть непрофессионально, и как раз одним из важнейших оснований для критики Хейердала со стороны ученых была его небрежность в применении методов научных изысканий.

Перед экспедицией на «Тигрисе» один из американских археологов обвинял Хейердала в отсутствии ясности в том, чего он хочет достичь. Его звали Эд Фердон, и в отношении Тура Хейердала он не был случайным человеком.

Фердон принимал участие в крупной экспедиции Тура Хейердала на остров Пасхи в середине 1950-х гг., и из четырех археологов экспедиции он больше всех поддерживал теории Хейердала. Во время кропотливой обработки научных результатов экспедиции, вошедших в двухтомное издание, между ними возникли доверительные дружеские отношения, которые распространились и на Ивонн.

В ходе тура по Европе в начале лета 1977 года Фердон побывал в Осло, среди прочего — чтобы навестить Ивонн. Он также навестил дочерей, которые, как и мать, уехали из Колла-Микьери в Норвегию и которых он не видел с тех пор, как они были детьми. Фердон с тяжелым сердцем выслушал рассказ Ивонн о том, что случилось с их браком, и почему она решила покинуть Италию.

Во время поездки в Осло Фердон также посетил Норвежский исследовательский совет. Там захотели, чтобы он, будучи хорошим знакомым Тура Хейердала, написал статью о важнейших результатах его экспедиций. Фердон с удовольствием сделал бы это, но он попросил время, хотя бы и потому, что в такой статье он котел бы сказать несколько слов о научных целях экспедиции на «Тигрисе»[98].

До настоящего времени Фердон с удивлением рассматривал новости в прессе о том, что экспедиция преследовала цель лишь доказать существование в эпоху шумеров морских путей между цивилизациями Ближнего Востока и Персидского залива. Такие путешествия совершались на более близкие расстояния, чем то, которое Хейердал смог преодолеть на лодках «Ра». Тогда почему Тур рисковал, если он не планировал ничего, кроме испытания мореходных качеств тростникового судна?

Насколько Эд знал Тура, здесь крылось что-то недосказанное. Почву для его подозрений он нашел в следующем сообщении из пресс-релиза: «Мы будем плыть на 'Тигрисе", пока он держится на плаву, и настолько далеко, сколько мы сможем пройти за год».

Вернувшись домой в Тусон в Аризоне, Фердон написал Туру. Он рассказал о просьбе Норвежского исследовательского совета и продолжил: «Как ты понимаешь, газеты мне не слишком помогли в том, что касается основополагающих научных мотивов, заставляющих человека с твоей репутацией, и давай не будем об этом забывать — в твоем возрасте (мы оба, черт возьми, становимся стариками), отправляться в экспедицию, которая выглядит и опасной, и требующей много сил»[99].

Лишь немногие усомнились в целях экспедиций на «Кон-Тики>: на Галапагосские острова и остров Пасхи, писал далее Фердон. Что касается экспедиции на «Ра», все оказалось иначе, поскольку было непонятно, что Хейердал хотел ею доказать? Теперь до него дошли сообщения о новой экспедиции на тростниковом судне, которые вызвали у него большое недоумение. Поскольку, если он собирался написать статью о вкладе Тура Хейердала в науку, ему были нужны более конкретные сведения о том, чего он хочет достичь с помощью «Тигриса».

«В конце концов, — безжалостно заканчивает Фердон, — вpяд ли Тур Хейердал тот человек, которого интересуют только тростниковые суда».

Тон письма не оставлял никаких сомнений: Фердон считал, что Тур должен полностью отказаться от проекта. В письме к Ивонн, где он благодарит ее за гостеприимство во время визита в Норвегию, он прямо отмечает, что этим путешествием, которое, по его мнению, не имеет никакой научной ценности, Тур ставит под сомнение не только собственное благополучие, но также благополучие Ивонн и дочерей[100].

Тур отправил своему другу в Тусон длинный ответ, где он, в первую очередь, рассуждал о тростниковых судах. Все его научные изыскания со времени путешествия на «Ра» убедили его в том, что цивилизации Персидского залива обладали судами, способными плавать в море так же хорошо, если не лучше, как корабли средневековой Европы. Способности шумеров плавать на значительные расстояния не отставали от способностей тех моряков, которые привели Колумба в Америку[101].

Тур объяснил, что не указал точного места назначения своей экспедиции, поскольку определит дальнейший маршрут после того как выйдет в Индийский океан[102].

Тур не обратил внимания на возражения Фердона. В присутствии свидетелей окончательный контракт между консорциумом и Хейердалом был подписан в Лондоне 12 августа 1977 года[103]. Документ насчитывал 31 страницу и практически полностью утверждал тот проект, который Би-би-си представила в Колла-Микьери в апреле. Стороны по-прежнему ничего не говорили об Америке. Тем не менее по поводу продолжительности экспедиции в документ вкралось интересное уточнение. Стороны «ожидали, что судно выйдет в Индийский океан в течение декабря, а затем останется под парусами на протяжении большей части 1978 года, время от времени заходя на острова или в материковые гавани».

Большей части 1978 года...

Этим пассажем Тур Хейердал подтвердил, что он по-прежнему собирался обогнуть Африку и направиться дальше в Америку. В то же время здесь точно выражались ожидания консорциума по данному пункту. То, что «Тигрису» понадобится большая часть 1978 года на то, чтобы плавать по Индийскому океану, никто себе не мог представить, несмотря на риторику пресс-релиза.

Тем не менее консорциум хотел застраховать себя, чтобы не остаться с пустыми ожиданиями. Дабы максимально убедиться в том, что плавание в Америку действительно можно будет осуществить, они предложили построить модель «Тигриса» для испытаний в специальном резервуаре с ветровым туннелем. Связавшись с испытательным центром в Саутгемптоне, консорциум хотел получить ответ на вопрос, сможет ли тростниковое судно справиться со встречным ветром.

Этот вопрос также занимал Нормана Бейкера. Его особенно беспокоило то, как «Тигрис» будет себя вести в штормовых водах у Южной Африки, и он посылал Туру письмо за письмом, где они обсуждали, как должны выглядеть парус и мачта. Он изучал ветра и течения по маршруту во все месяцы года, и его выводы были ясны: «У нас определенно не будет попутного ветра, особенно когда мы будем огибать мыс Доброй Надежды»[104].

Беспокойство также выражал другой друг Тура Хейердала еще со времени экспедиции на «Кон-Тики» — капитан Вильгельм Эйтрем. Перед тем путешествием он дал полному надежд путешественнику хорошие советы по поводу ветра и течений в Тихом океане и предсказал с ошибкой лишь в четыре дня, сколько времени потратит «Кон-Тики», чтобы добраться из Перу до ближайших островов Французской Полинезии[105]. Эйтрем был скептически настроен к «Кон-Тики» и сначала попытался отговорить Хейердала. Сейчас Эйтрем был настроен не менее скептически и хотя, будучи научен горьким опытом, не пытался отговорить соотечественника, он не скрывал своих опасений. У берегов Южной Африки, предупреждал он, комбинация ветра, течения и состояния дна «может породить огромные двадцатиметровые волны», или «волны-убийцы», как их называют моряки[106].

Отчет о модельных испытаниях в Саутгемптоне ожидали осенью. К радости Нормана[107], испытатели пришли к выводу, что

при определенных изменениях, особенно в постановке паруса, «Тигрис» сможет «продвигаться против ветра»[108].

Тур отчасти присутствовал при испытаниях[109]. Тем не менее он следил за работой не без скептицизма. Модель была сделана из пластика, а не из тростника. «Тигрис» будет впитывать воду, и никто не знает, как это отразится на высоте надводного борта, и, соответственно, сопротивляемости ветру. Поэтому Тур считал модель и судно не вполне сопоставимыми[110].

У древних мореплавателей не было карты, когда они отправлялись в путь. Когда берег исчезал за горизонтом, в их распоряжении оставались лишь солнце, луна и звезды, чтобы прокладывать путь. Они не всегда знали пункт назначения, но отправлялись на свой страх и риск. Тур, напротив, знал, куда направляется, и позаботился о том, чтобы у них были и морские карты, и компас, и секстант. Некоторые считали, что его археологические эксперименты никогда не будут аутентичными, поскольку он использовал современные вспомогательные средства. Однако Тур отвергал подобные возражения, утверждая, что он садился на бальзовый плот или в тростниковую лодку не для того, чтобы изучать навигацию, но для того, чтобы изучить типы судов и пути миграции. Карты, которые он собирался взять на борт «Тигриса», доказывали, хотя это и не афишировалось, что именно стремление добраться до Америки было ею основной целью. Помимо карты Персидского залива и Индийского океана, в начале лета он закупил карты африканского восточного побережья и Мадагаскара, Южной и Северной Атлантики, побережья Южной Америки от Монтевидео до Тринидада, побережья Западной Африки от мыса Доброй Надежды до Фритауна в Сьерра-Леоне, и, что характерно, Вест-Индии и Мексиканского залива[111].

Единственное, что могло помешать экспедиции пройти на запад, судя по всему, было то, что тростниковая лодка не оправдает возложенных на нее Туром надежд.

Это недвусмысленное сообщение Тур Хейердал получил от «болотных арабов». Поскольку в озерном крае они жили на плотах, сплетенных из тростника, то знали, что только если тростник срезали в августе, плот мог продержаться на воде целый год.

«В августе в стволе происходит что-то, что отталкивает воду», — объяснили они Туру[112]. Этим были внутренние соки, чья пропитывающая способность наделяла срезанный в летнее время года тростник более сильными водоотталкивающими свойствами, чем в любое другое время.

Совпадение. В долине Инда в Пакистане Норман Бейкер и Тур Хейердал нашли такой же тростник берди, как и тот, из которого они построили «Тигрис» в Ираке. Хейердал считал, что здесь были все условия для развития древнего мореплавания, как и в древней Месопотамии

В качестве строительного материала для двух лодок «Ра» Хейердал использовал папирус. Этот тростник больше не рос на берегах Нила, как в древности, поэтому его пришлось везти с одного из озер Эфиопии. Чтобы сделать лодки к весне — самому лучшему времени года для плавания через Атлантику, тростник срезали в декабре. Это оказалось судьбоносным фактором. Срезанный в неподходящее время тростник не содержал соков, и буквально через месяп плавания и «Ра», и «Ра-II» набрали столько воды, что чуть не затонули. Впоследствии эта ошибка мучила его как физически, так и морально[113]. Поэтому, когда строили «Тигрис», он твердо решил послушать совета «болотных арабов» и срезать тростник в августе, хотя в это время стояла самая страшная жара.

Тростниковые суда встречались у многих народов мира, и Хейердал потратил немало времени на изучение истории вопроса. Несмотря на плачевный опыт с «Ра», он все-таки доверял свойствам тростниковых судов, и если бы он повторил плавание на «Кон-Тики», то сделал бы плот не из бальзы, а из тростника. «Тигрис» едва спустили на воду, а он уже заявил о новой тихоокеанской гипотезе в интервью газете «Афтенпостен»: «Нет таких судов, которые превосходили бы по мореходным качествам тростниковые лодки. Скорее всего, именно с помощью тростниковых лодок открыли Полинезию, в то время как на бальзовых плотах перевозили женщин, скот, пожитки и т.п.»[114].

Хотя Хейердал считал, что тростниковые лодки в отношении безопасности превосходят остальные суда, на этот раз он принял специальные меры предосторожности. Перед самым отправлением в Ирак он написал завещание. Оригинал хранился у адвоката, но копию он передал Лилиане, а не Ивонн[115].

Тур приземлился в Багдаде 21 августа 1977 года. На следующий день он принял участие в симпозиуме с иракскими учеными в Национальном музее. Двадцать третьего числа он поселился в «Гостевом доме "Сады Эдема"», а 24-го Гатаи и набранная им команда из двадцати местных рабочих срезали первый тростник. Обычно дожди начинались во второй половине ноября, и до этого нужно было спустить «Тигрис» на воду и полностью оснастить. Времени было в обрез.

Задача оказалась сверхсложной. Имея нехватку времени, в стране с плохой инфраструктурой он в течение пары месяцев и при 50-градусной жаре должен был организовать строительство тростникового корабля длиной 60 футов, или 18 метров.

Количество работников возрастало по мере того как кинематографисты из Национального географического общества, Би-би-си и экипаж «Тигриса» прибывали на место. Они приезжали со всего мира, на площадке слышалась самая разная речь. Всех их разместили в «Садах Эдема», и хотя гостевой дом имел такое обязывающее название, условия пребывания там оставляли желать лучшего. Не было обслуживающего персонала, людям приходилось самим убирать комнаты. Не хватало места, и приходилось делить одну комнату на несколько человек. Старое санитарно-гигиеническое оборудование часто выходило из строя. От двух работающих кондиционеров шуму было больше, чем пользы.

В гостинице имелся телефон, но работал он редко. До следующего телефона пришлось бы добираться полчаса пути на машине по самым опасным в мире дорогам. У этого аппарата всегда стояла очередь, затем приходилось тратить еще полчаса, чтобы установить связь с заграницей. Отсутствие связи здесь также считалось в порядке вещей[116].

Поначалу качество питьевой воды оставляло желать лучшего Тур рискнул выпить речной воды из Тигра. Лучше бы он этого не делал. Он заболел тифом, и ему пришлось срочно возвращаться в Италию на лечение[117]. Затем специальным трейлером стал] привозить воду в бутылках из Германии. Однако, если вода вполне успешно переживала транспортировку, этого нельзя было сказать о корабельном провианте, находившемся в том же автомобиле. Шофер застрял на иракской таможне на несколько дней и при сильной жаре большая часть провизии испортилась, так что ее пришлось просто выбросить.

Постепенно стали приезжать многочисленные журналисты Помимо пива им требовались также пища и кровать, на что сгодились и чердак, и склад. По словам Тура, гостиница превратилась в «переполненный цирк, если не сказать — в сумасшедший дом»[118].

Теснота, тропическая жара и отсутствие комфорта постепенно начали действовать на нервы. В меморандуме Тому Скиннеру Дэйл Белл писал, что психологический климат негативно действует на творческие способности и мешает ему и его людям качественно выполнять свою работу. Хотя сам он высоко ценил старания Тура и его команды по поддержанию хорошего настроения, никому в гостинице не удалось избежать последствий такого рода испытаний для психики[119].

Но если даже настроение оставляло желать лучшего, работа с «Тигрисом» шла по плану. Среди зарослей тростника сверкали ножи «болотных арабов», снопы из него росли на рабочей площадке около гостиницы, где они должны были сушиться в течение трех недель.

Вместе с фотографом и звукооператором Тур бродил по болоту по пояс в воде, поскольку он хотел из первых рук узнать, как арабы резали берди, который, как он надеялся, поможет экспедиции продержаться на плаву почти целый год. И пока звенели ножи, Тур поворачивался на камеру и рассказывал, что сейчас они являются свидетелями культуры, которая не изменилась со времен зарождения цивилизации шумеров[120].

Тем не менее «болотным арабам» чего-то не хватало. Несмотря на то что они по-прежнему вязали тростник в снопы для строительства домов и плотов, они за какие-то пару поколений забыли, как их предки строили суда. Однако эти знания сохранились в других местах мира — среди индейцев аймара на озере Титикака в Андах. Вдоль берегов этого озера рос тростник, называемый тотора, и из этого тростника аймара по-прежнему строили «лодки, в точности повторявшие древние суда Египта и Месопотамии»[121].

Именно индейцев из этого племени Тур пригласил для строительства «Ра-II». Теперь те же самые люди должны были помочь ему построить «Тигрис».

Индейцы аймара жили на высоте 4 тысячи метров над уровнем моря и привыкли к низким температурам. Прежде чем они отправились в иракское пекло, им понадобился период акклиматизации. С переводчиком в качестве руководителя группы они спустились с гор и отправились в Амазонию, где провели три недели в джунглях, чтобы привыкнуть к жаре. В «Сады Эдема» они прибыли в начале октября, вскоре после того как тростник высох.

В поисках дополнительной информации по истории тростниковых судов Тур впервые посетил «болотных арабов» в 1972 году. Его представили столетнему Хаги Сулему. У него была белая борода, просторное одеяние, глаза светились добротой. За чаем в его доме Тур почувствовал себя так, будто он был в гостях у Авраама[122]. Когда Хаги был молод, в озерном крае все еще плавали на тростниковых лодках, и он был последним из старейшин, кто что-то знал об этих судах. Разговор продолжался недолго, как Тур уже навострил уши. Чтобы судно из берди долго держалось на воде, сказал Хаги, «тростниковые снопы необходимо связывать как можно плотнее, канат должны стягивать два человека. Каждый сноп должен быть плотным как бревно»[123].

Срезать в августе.

Сноп должен быть плотным как бревно.

Это были ключевые слова.

Тур волновался, как индейцы аймара и «болотные арабы» поладят между собой. Кроме того, его беспокоил языковой барьер, который может помешать сотрудничеству. Однако все опасения оказались беспочвенными. Оказалось, что болотный и горный народы способны разговаривать на общем языке, работая с тростником. Пока арабы превращали тростник в бревна, индейцы вязали их и строили корабль.

Возникшая между ними дружба и взаимное уважение радовали Тура больше, чем что-либо еще во время пребывания в «Садах Эдема»[124]. Аймара не скрывали, что, по их мнению, «болотные арабы» гораздо способнее марроканских арабов, с которыми они работали на строительстве «Ра-II»[125].

«Тигрис» построили как катамаран. Средняя часть судна состояла из двух параллельных килей, каждый 3 метра диаметром.

Сельская жизнь. Тур Хейердал посещал индейцев аймара у озера Титикака в Андах. Эти индейцы были экспертами по тростниковым лодкам, и они помогли eму построить «Ра-II» и «Тигрис»

Они сужались к каждому концу, который строители завернул вверх и сделали нос и корму, оба высотой 7 метров.

Корабль викингов, на четыре тысячи лет старше самих викингов, был построен на стапелях Ноева ковчега.

Период строительства не отличался разнообразием. Однако за несколько дней до спуска «Тигриса» на воду Тур взял с собой кинематографистов и команду в Ур, на родину Авраама. Там находилась гигантская ступенчатая пирамида, или зиккурат, воздвигнутая шумерскими правителями в XXI веке до Рождества Христова. Добравшись до места после семичасовой поездки на автомобиле по болотистым районам, они, к своему разочарованию, увидели, что иракская армия оцепила район вокруг пирамиды. Хотя он не увидели само строение, Тур рассказал им его историю. Он постарался подчеркнуть, что на полуострове Юкатан в Мексике стоят практически идентичные храмовые сооружения, построенные индейцами майя[126].

Жертвенная кровь на корпусе не успела высохнуть, как Норма Бейкер, инженер-строитель из Нью-Йорка, был готов к спуск нa воду. «Тигрис» стоял на импровизированном стапеле из деревянных рельсов, которые смазали жиром, и корабль медленно начал двигаться. Люди кричали от восторга, лица светились надеждой. Корабль с плеском спустился в воду, и зрители зааплодировали вновь. Тур следил за тросами, которые должны были удержать корабль от дрейфа, как только он окажется на плаву.

Но тут крики стихли. Что же случилось? Судно встало, оно не пошло дальше. Тур и Норман опустились на колени и заглянули под него. Рельсы оказались слишком тонкими, они не выдержали и сломались. «Тигрис» сел на брюхо, как выброшенный на берег кит, он лежал головой в воде, а хвостом на берегу. Сбежались люда и попытались его подтолкнуть, но «Тигрис» был тяжелый, и им пришлось сдаться.

В тот же момент раздался новый раскат грома, начался дождь, и все поспешили домой. Но некоторые остались поговорить с Туром. У них было собственное понимание того, почему произошел сбой. Помимо овец, нужно было принести в жертву быка, поскольку корабль оказался слишком велик[127].

Люди работали до наступления ночи, но как спустить «Тигрис» нa воду, так и не придумали. Тур расстроился, был почти вне себя[128].

Только Юрий Сенкевич знал, что делать. Он участвовал в обоих плаваниях на «Ра» и стал членом экипажа и на этот раз. У одной из советских фирм, работавших неподалеку на строительстве, он попросил 25-тонный грузовик и двух шоферов. Между бампером грузовика и кормой «Тигриса» проложили тростниковые латы, и под проливным дождем и брызгами грязи грузовик столкнул судно в реку.

Через двенадцать дней, 23 ноября 1977 года, экипаж поставил пapyc. С легким попутным ветром «Тигрис» отошел от берега и направился вниз по реке. Медленно исчезла из виду гостиница в Эдемском саду. Журналисты, терпеливо ожидавшие этого момента, много раз спрашивали Тура Хейердала, не получая толкового ответа, и когда, наконец, тросы были убраны, они спросили его в последний раз: куда он держит путь?

Журналист Магнус Рустой и фотограф Рольф Огорд освещали экспедицию «Тигрис» для газеты «Афтенпостен». В конце окября они писали в своих отчетах: «Любопытство по поводу того, куда Тур Хейердал отправится на тростниковом судне "Тигрис", растет по мере того как продвигается строительство»[129]. После отбытия они прислали в редакцию на улицу Акерсгата следующее сообщение: «Цель этого рискованного путешествия неизвестна

международному экипажу в 10 человек. Только сам капитан, Тур Хейердал, имеет понятие о том, где тростниковый корабль собирается бросить якорь»[130].

Журналисты явно преувеличивали. Хотя Норман Бейкер оказался единственным посвященным в планы Тура во всех подробностях, экипаж судна был знаком с гипотезой капитана. Они слышали его лекции о сходствах культур народов Месопотамии Юкатана и знали, что он хочет пройти мимо мыса Доброй Надежды в Атлантический океан[131]. Но все оставшееся время их волн вали не берега Атлантики. Прежде всего они думали о том, как «Тигрис» поведет себя под парусами.

Нетерпеливый и самоуверенный Тур Хейердал уже привык отправляться в море сразу же, без пробных плаваний на своих доисторических судах. На «Кон-Тики» и «Ра» он отправлялся в путь сразу же, как только ставили парус и они отчаливали от берега «Тигрис» он также не собирался испытывать.

Дильмун

Первым этапом плавания «Тигриса» стал заход в Дильмун, вторую родину шумеров, как называл ее Тур Хейердал[132]. В шумерской мифологии Дильмун был таинственным островом, раем без болезней и смерти, местом, где боги создали человека по своему образу и подобию. Именно в Дильмун священный царь Гильгамеш отправился почти пять тысяч лет назад в поисках вечной жизни.

Тем не менее внимание Хейердала привлекла не мифология Дильмуна. Его интересовало значение этого места в международной морской торговле на заре цивилизации. Именно в Дильмун плавали шумеры за таким сырьем, как древесина и медь.

Где же находилось это легендарное место?

Мнения ученых разделились. Некоторые считали, что Дильмун — это остров Файла ка неподалеку от Кувейта. Другие утверждали, что Дильмун — это не остров, но место в глубине земли шумеров, а точнее — там, где встречаются Тигр и Евфрат, и, таким образом, Дильмун является предшественником библейского Эдемского сада.

Большинство, однако, считали, что Дильмун находился в Бахрейне, островном государстве Персидского залива, широко известном своей добычей нефти. Этим все были обязаны британско-датскому археологу Джеффри Бибби. В 1950-е гг. он возглавил несколько датских экспедиций в Бахрейн. Они раскопали под песком остатки древнего города, и Бибби был уверен, что он нашел Дильмун.

В 1969 году Джеффри Бибби выпустил книгу «В поисках Дильмуна». Она произвела впечатление на Тура Хейердала. Он взял зa основу открытия Бибби, поскольку и сам достаточно давно утверждал, что «мореплавание было основополагающим элементом человеческого общества еще с зарождения цивилизации»[133].

Бибби вырос в Великобритании и изучал археологию в Кембриджском университете. В 1949 году он женился на датчанке и получил место в Музее древней истории города Орхус — археологическом научном учреждении, связанном с местным университетом. Летом 1977 года, когда подготовка экспедиции на «Тигрисе» шла полным ходом, Хейердал навестил Бибби в Дании. За обильным столом с арабскими блюдами Тур изложил свои планы относительно готовящейся экспедиции[134]. Бибби слушал внимательно, вспоминая то, о чем он писал шестью годами ранее, в рецензии на книгу о «Ра» в «Нью-Йорк таймс».

Во время раскопок в Бахрейне Джеффри Бибби нашел верные доказательства того, что купцы из Дильмуна плавали с западного побережья Индии в Месопотамию, на такое же расстояние, как из Африки в Центральную Америку, и это происходило eще в 2500 году до н.э. Поскольку сам он был «сухопутной крысой Бибби исходил из того, что те плавания совершались вдоль берега, и дальше по этому поводу не размышлял. Но плавания на «Ра все-таки доказали, что примитивные транспортные средства чувствовали себя лучше в открытом море, чем у берегов.

Ученые считали, что люди не могли пересечь открытый океан до тех пор, пока не научились строить деревянные корабли. Но после экспедиции на «Ра» Бибби полагал, что это утверждение больше не является справедливым. Знания о том, как выглядели корабли, плававшие в Индийском океане в III тысячелетии до н.э. были, конечно, зачаточными. Но теперь Тур Хейердал продемонстрировал, что пришло время вернуться к этим проблемам исследовать их заново. Можно ли предполагать, что корабли купцов из Дильмуна были построены из тростника, который большом количестве растет почти повсеместно в Месопотамии Бибби так вдохновился этой мыслью, что в конце своей рецензии призвал Хейердала предпринять новое морское путешествие из Вавилона в долину Инда на судне, построенном из месопотамского тростника, в следующий раз, как он соберется в экспедицию[135].

Тур Хейердал признавал, что американский антрополог Герберт Спинден спровоцировал его на экспедицию «Кон-Тики»[136]. Подобную ответственность в отношении путешествий на «Ра» он приписывал археологу Джону Роуи, тоже из США[137]. Неужели Джеффри Бибби, первооткрыватель Дильмуна, посредством своей рецензии забросил семя, из которого выросла экспедиция на «Тигрисе»? Хейердал сам не комментировал этот вопрос, но нет никаких сомнений в том, что он в значительной мере воспользовался трудами Бибби.

Разговор за столом в Орхусе коснулся и Дильмуна, и Тур, обрадовавшись услышанному, захотел немедленно отправиться в nyть. И как бы «сказочно повезло», если бы Бибби случайно оказался в Бахрейне, когда «Тигрис» в ноябре-декабре встанет там в гавани? Тогда «ты сам смог бы показать нам свое царство», — писал впоследствии Тур Бибби, благодаря его и жену за гостеприимство и интересно проведенное время. Если бы Бибби приехал, Тур обещал остаться в Бахрейне на два-три дня, прежде чем отправляться дальше[138].

Мертвый штиль.

«Тигрис» лег в дрейф, беспомощный, как пробка. Буксир, который утром вывел тростниковое судно в открытое море, отдал канаты и вернулся домой. Легкий утренний бриз, из-за которого трудолюбивая команда поставила парус, также стих. Теперь полотно обреченно повисло на рее, слегка хлопая по мачте при слабой качке.

Они покинули Фао, маленький городок в самой глубине устья, воспользовавшись отливом. Теперь нужно поворачиваться, потому что течение вскоре принесет их обратно к берегу. И это сейчас, когда весь экипаж на борту «готов к труду и обороне», а в голове только одна мысль — плыть!

Мертвый штиль. Туру Хейердалу не везло с попутным ветром во время плавания на «Тигрисе». По пути ему приходилось менять маршрут плавания

Штиль в это время года? Судя по всем признакам, сейчас должен дуть свежий северный ветер!

Сейчас пятница, 2 декабря. Они давно должны были отправиться в путь, но прохождение вдоль реки от «Садов Эдема» к побережью заняло больше времени, чем планировалось. В той спешке, которая ознаменовала собой отправление, предстояло много работы на палубе и мачте, пока «Тигрис» не подготовили к выходу в море. Вскоре оказалось, что громадные рулевые весла, изготовленные на верфи в Гамбурге, нужно сменить, а это можно сделать только на суше, причем процесс займет несколько дней.

Команда «Тигриса» рассматривала многочисленные грузовые суда, которые стояли на рейде и ожидали входа в иракский порт Басра. Хорошие советы дорого стоят: приливная волна начала прибывать. И тут они увидели, что к ним приближается маленький катер. Он полон народу, все эти люди делают движения, похожие на движение насоса, у этого катера ручной мотор, и он представляет собой морскую дрезину. Катер принадлежал стоящему на якоре сухогрузу «Славск» из Одессы, и советские моряки хотели помочь вывести «Тигрис» к одному из буев, который обозначает судоходную зону. Они старались изо всех сил, но ручная машина оказалась слишком слабой, а «Тйгрис» совсем не двигался. Тур велел им взять канат и закрепить его у буя, тогда команда «Тигриса», возможно, сможет подтянуть судно.

Буй находился в трехстах метрах, поэтому на борту «Тигриса» быстро наращивали канат: время терять было нельзя. Русские добрались до буя, но как только люди на «Тигрисе» приготовились взяться за канат, узел развязался, и попытка закончилась неудачей.

Русский член экипажа Тура, Юрий Сенкевич, спрыгнул в резиновую лодку и направился к своим соотечественникам, чтобы попросить прощения за неудачу. Они приветствовали друг друга и в следующий момент один из моряков сказал:

— «Славск» возьмет вас на буксир!

Юрий замешкался. Это радикальное решение, но что скажет капитан советского судна?

— Я капитан, — ответил моряк. — Меня зовут Игорь Усаковский[139].

Вскоре «Славск» — сухогруз грузоподъемностью 18 тысяч тонн — снялся с якоря и направился к «Тигрису». Конец канат спустили с лебедки вниз в катер с ручным управлением. Оттуда новый канат перекинули на «Тигрис», и конвой медленно начал движение, с современным стальным судном во главе и доисторическим снопом тростника в хвосте.

Через четыре — пять часов «Славск» снова бросил якорь, и капитан пригласил Тура Хейердала и его команду отужинать на борту. Игорь Усаковский не экономил ни на чем, в том числе и на водке. Все разговаривали и братались, и «все много ели и пили»[140].

Игорь считал, что Туру нужно было выбрать лучшее время для выхода из Персидского залива. Здесь редко дует северный ветер в декабре, объяснил советский капитан. Если Тур ничего не имеет против, он с удовольствием возьмет «Тигрис» на буксир до следующего входного буя, в 25 морских милях на юго-востоке. Там «Тигрис» быстрее встретит ветер, а вдали от стоящих на якоре судов ему будет легче маневрировать[141].

Тур очень хотел отказаться[142]. Он считал, что и так был на буксире слишком долго, а его люди в шутку начали говорить об «экспедиции Тура на буксире»[143]. Вероятно, он также думал о той критике, с которой ему пришлось столкнуться после того, как он позволил взять на буксир «Кон-Тики» в 50 морских милях от перуанского побережья, прежде чем он смог поднять парус. Но вокруг пo-прежнему штиль. Тур позволил себя уговорить. Игорь отдал приказ начальнику машинного отделения запустить машину. С головокружением от обильного угощения у капитана Тур и его люди перебрались на «Тигрис» и провели ночь, по-прежнему находясь на буксире у «Славска».

Утром, когда еще было темно, Тур почувствовал сквозняк. Ветер! Он вскочил и разбудил остальных. Но ветер оказался встречным, с юго-востока — как раз оттуда, куда они направлялись.

Тур взял с собой Нормана и Юрия на борт «Славска», чтобы узнать последние новости о погоде. Новости оказались неутешительными, южный ветер продержится какое-то время.

Солнце встало, вместе с Игорем они стояли и смотрели на море При свежем бризе на нем появлялись белые барашки.

Игорь предложил и дальше везти их на буксире. Но теперь Тур отказался. Всему есть предел. Теперь он должен плыть самостоятельно[144].

На борту «Тигриса» команда обсуждала, не стоит ли им пришвартоваться к бую и подождать, пока подует нужный ветер, или им лучше поставить парус и попробовать пойти против ветра[145].

Дискуссия продолжалась недолго. Все сгорали от нетерпения, чтобы испытать свойства своего древнего судна под парусом.

Они поставили парус.

На «Тигрисе», как и на «Ра» Тур Хейердал хотел создать международный экипаж. На «Тигрисе», как и на «Ра» он хотел плыл под флагом Организации Объединенных Наций. Прежде чем работа с консорциумом была закончена, и прежде чем Хейердал получил гарантии финансирования экспедиции, он написал Генеральному секретарю ООН, австрийцу Курту Вальдхайму, и попросил позволения использовать флаг Организации. Как и его предшественник, бирманец У Тан, Вальдхайм удовлетворил просьбу надеясь, что международный экипаж экспедиции станет символом единства и сотрудничества, за которое выступает ООН[146].

Поскольку флаг ООН не имел статуса морского флага, его можно было использовать только вместе с флагманским флагом. Флаг манским государством была Норвегия, поскольку Тур Хейердал зарегистрировал тростниковый корабль в своем родном городе Ларвике.

В 1960-е гг. Тур Хейердал поддался уговорам и вступил в организацию «Один мир»[147]. Разочарованный отсутствием гармонии между нациями, он выступал за мировую федерацию в качестве формы правления, и поскольку у него было имя, он принял пост почетного вице-президента «Всемирной ассоциации федералистов». Именно эта деятельность на благо мирового сообщества без границ послужила толчком для идеи собрать вместе международный экипаж на «Ра», и эту традицию Хейердал решил продолжить на «Тигрисе».

Три ветерана путешествий на «Ра» снова были здесь: Норман Бейкер, Юрий Сенкевич и Карло Маури.

Помощник капитана Норман приближался к своему пятидесятилетию и теперь отвечал за радиосвязь. Тур описывал его как гибкого и упрямого, жилистого и сильного человека, который «выглядел субтильным в пальто, но силачом в плавках»[148].

Будучи врачом, сорокалетний Юрий отвечал за медицинские вопросы в советской космонавтике, эту же работу он исполнял и на тростниковых судах Тура. Плавания на «Ра» сделали его телезвездой на родине, где он каждое воскресенье выходил в эфир в качестве ведущего программы о путешествиях для миллионов зрителей. Неудивительно, что капитан «Славска» сразу предложил помощь. Юрий был силен, как борец, и добродушен, как епископ, и являлся для Тура настоящим воплощением русского медведя[149].

Карло также приближался к своему пятидесятилетию. Будучи известнейшим в Италии альпинистом, он имел в своем послужном списке стены и вершины всех частей света. Он был выдающимся фотографом, и, помимо такелажа, на борту в его обязанность входила фотосъемка. Человек с римским темпераментом мог за минуту «превратиться из кроткого агнца в рыкающего льва»[150].

Мексиканец Герман Карраско был самым эксцентричным участником экспедиции. Пятидесятипятилетний владелец четырех фабрик резиновых изделий чаще находился в путешествиях, чем в своем офисе. Он был кинематофафистом-любителем и хвастался, что снял все страны мира, а «красный Китай» во главе с Мао Цзэдуном стал его любимым объектом. Герман собирал предметы искусства и создал в Мехико частный музей с экспонатами со всего мира. У Тура перехватило дыхание, когда ему во время визита в Мексику показали «святая святых» — четыре комнаты с древними артефактами доколумбовых культур майя, ацтеков и ольмеков.

Тур встретился с Карраско впервые во время путешествия на Юкатан в 1968 году[151]. На следующий год Караско попытался принять участие в экспедиции на «Ра», но Тур обещал место другому мексиканцу. После экспедиций на «Ра» общий интерес к древним культурам позволил им возобновить связи, и они много раз путешествовали вместе. Однажды в начале февраля 1976 года они прибыли в город Гватемала, где после утомительного путешествия разместились в отеле «Европа». Они поужинали в фешенебельном ресторане и отправились каждый к себе. Тур жил в номере 13.

В ту ночь в Гватемале произошло сильнейшее в истории страны землетрясение. Тур проснулся от легкого сотрясения, которое затем переросло в оглушительный шум. Штукатурка сыпалась со стен, большой кусок крыши оторвался и упал прямо на кровать. Тур быстро оделся и выскочил на улицу, где он нашел Карраско. Свет погас, город лежал во тьме. В суматохе они смогли поймать такси, которое отвезло их в аэропорт. Новые толчки могли произойти когда угодно, и сотни паникующих людей боролись за места в двух самолетах, готовых ко взлету. С помощью нескольких долларовых купюр предприимчивый Карраско смог пробраться сквозь полицейский кордон и с Туром на буксире взошел на борт одного из самолетов[152].

В последующие дни они смогли прочитать в газетах, что в том землетрясении погибло 20 тысяч человек, 75 тысяч было ранено более миллиона человек из 6-миллионного населения страны потеряли свои дома. Среди тех, кто погиб, была мать с тремя детьми, которая жила в номере отеля, располагавшемся между номерами Хейердала и Карраско[153].

Для Тура этот опыт был «настолько же сильным и пугающим потрясением, как попадание на риф Рароя на "Кон-Тики"»[154] Когда он успокоился, то написал письмо Ивонн и дочерям. Письмо было опубликовано в «Афтенпостен» под заголовком «Я думал, что земля проваливается».

В письме он размышлял о том, как он сидел в самолете, в то время как остальным пришлось остаться. «Я испытывал угрызения совести, поскольку мы заняли места тех других, кто стоял там внизу и пытался пробиться сквозь эту растущую очередь, но когда мы попали на борт, то заметили, что самолет был заполнен лишь на половину. Так он и улетел, не смилостивившись над другими»[155].

Какие обязанности поручить Карраско на борту «Тигриса>: было непонятно. Но его участие рассматривалось в свете той поддержки, которую он оказывал Туру, и дружбы, выросшей между ними не только за время путешествий по Мексике и Центральной Америке, но также по Египту и Ираку. Именно Карраско привез индейцев аймара из Боливии после акклиматизации в джунглях Амазонки. Кроме того, этот ворчливый путешественник обладал чувством юмора[156], а это качество Тур ценил очень высоко, когда нужно было собирать экипаж экспедиции.

Тур Хейердал быстро понял, что путешествие на «Тигрисе» займет больше времени и потребует гораздо более значительных усилий, чем два путешествия на «Ра». Для более крупного судна и команда нужна была побольше, поэтому, помимо старых товарищей по прошлым путешествиям, ему требовалась новая, свежая и молодая кровь. Поэтому он написал письмо адмиралу Британского флота, графу Бирманскому Маунтбеттену — президенту организации под названием «Атлантический колледж». Эта организация располагала колледжем-интернатом в Уэльсе, где учились студенты со всего мира. Преподавание было направлено на развитие понимания между народами и, таким образом, совпадало по духу с идеалами, к которым стремился Тур Хейердал посредством участия в организации «Один мир». Школа давала образование, эквивалентное норвежской гимназии, но помимо преподавания обычных предметов, в программе значилось мореходное искусство. Хейердал встретился с лордом Маунтбеттеном и посетил школу. Он был восхищен уровнем знаний студентов о судах и море. Для «Тигриса» он хотел взять одного или двух бывших студентов, и в письме он просил Маунтбеттена помочь ему выбрать подходящих кандидатов[157].

Через несколько месяцев Хейердал получил список соискателей, а также комментарии школы по поводу каждой кандидатуры. Ему понравились двое. Один из них был норвежцем, его звали Ханс Петтер Бён. Ректор описывал его как способного моряка, более того, он отлично зарекомендовал себя в школьной спасательной службе. Он был превосходен в плавании, оказании первой медицинской помощи и отлично управлялся с такелажем. Отличный двадцатидвухлетний парень.

Другой был датчанином, его звали Асбьёрн Дамхус. Его результаты были не хуже. Физически сильный, рассудительный, он хорошо разбирался в технике, имел незаурядные организаторские способности и являлся лучшим из соискателей. Двадцать один год от роду.

Хейердал отступил от своего принципа набирать в команду лишь по одному представителю от каждой нации. Его старший сын — океанограф, сертифицированный капитан каботажного плавания, и поэтому как нельзя лучше подходящий для экспедиции, по этой причине не получил места на борту «Ра»[158]. В глубине души Хейердал в этой связи не торопился связываться и с Хансом Петтером Бёном[159]. Однако из его заявления следовало, что помимо качеств, которые подчеркивала школа, он был хорошим плотником. Часть своей срочной службы он провел в инженерном корпусе армии, где научился строить не только мосты_; но и дома. А Хейердалу, особенно в начальной фазе, когда «Тигрис» строился, как раз требовался кто-нибудь, умеющий управляться с молотком и пилой.

Изначально он не собирался брать Ханса Петтера, или Эйч-Пи, как его называли друзья, с собой в плавание[160]. Тур Хейердал по-прежнему хотел быть единственным норвежцем на борту. Но во время работы в «Саду Эдема» Эйч-Пи зарекомендовал себя самым лучшим образом. Прежде чем срезали тростник, он предложил построить деревянный каркас, чтобы удерживать судно на месте во время строительства. Хейердал согласился Эйч-Пи начал работу, и постепенно он стал полноценным членом экспедиции.

Желая охватить географию как можно шире, Хейердал не особенно хотел брать датчанина. Но, как он писал Норману Бейкеру рекомендации Асбьёрна Дамхуса и Ханса Петтера Бёна были так хороши, что обойти их не представлялось никакой возможности «в том числе и потому, что я так долго терпел неудачи в попытках найти подходящего африканца или кого-то более экзотического»[161].

В лице Детлефа Цольтцека Хейердал получил одного из самых молодых капитанов западногерманского торгового флота Ему было двадцать шесть лет, и помимо интереса к морю, он также занимался скалолазанием в Берхтесгадене. Хейердал хотел получить, как он говорил, «хорошего представителя новой после гитлеровской Германии», и Цольтцек стал членом команды по рекомендации немецких друзей. Во время холодной войны в том числе и в разделенной Германии, он боролся за мир и примирение, и будучи противником насилия и расизма, находился на одной волне с Хейердалом.

Имея на борту американцев и европейцев, и после того как Африка отпала, для Хейердала было важно найти кого-нибудь из Азии. На «Ра-II» у него был японец Кей Охара, фотограф и Хейердал надеялся, что он согласится войти в команду «Тигриса». Охара очень этого хотел, но по причине глазной болезни ему пришлось отказаться. Тору Сузуки, подводный фотограф, сорока лет с хвостиком, занял его место. Хейердал знал о новичке не слишком много, разве только то, что он в свое время нырял в районе Большого Барьерного рифа и держал японский ресторан в Австралии.

Во время строительства «Тигриса» Хейердал также искал члена экспедиции, который смог бы представлять на борту национальные цвета Ирака. Выбор пал на Рашада Назир Салима, двадцатилетнего студента-искусствоведа, который стал самым младшим членом экипажа. Хейердал описывал его как «пламенного арабского патриота, но добродушного и далеко не агрессивного»[162]. Он был сыном дипломата, служившего в Европе, и свободно говорил по-английски.

Против своей воли Хейердалу пришлось принять Норриса Брока. Без его участия в экспедиции в качестве фотографа Национальное географическое общество США не желало вступать в консорциум. Хейердал не знал Брока, и его скепсис не основывался на личных качествах. Но участие Брока нарушало два принципа. Во-первых, руководитель экспедиции привык сам выбирать себе команду. Во-вторых, Брок будет вторым американцем в экипаже. Однако, будучи профессиональным фотографом, Норрис Брок также оказался выдающимся яхтсменом, у него даже была собственная яхта дома, в Аннаполисе. Когда Хейердал узнал об этом, то смягчился. А когда Брок вместе с Дэйлом Беллом приехал в Колла-Микьери, чтобы сфотографировать Хейердала в его итальянском окружении, тот смирился окончательно[163].

Норрис Брок прибыл последним в «Сады Эдема», и пока другие интенсивно работали над постройкой судна, он занимался испытаниями своего оборудования. Это вызвало определенное раздражение у остальных членов команды, и поначалу Норрис никак не мог добиться признания среди своих товарищей[164]. До отплытия Тур однажды отвел его в сторону и сказал, что, конечно, он имеет полное право плыть пассажиром. Однако он все-таки советует принимать участие во всех работах на борту — от судовых вахт до мытья посуды. Его с удовольствием подменят, когда нужно будет снимать[165].

Будучи яхтсменом, Норрис без проблем последовал совету. Он не хотел ничего иного, кроме как стать полноценным членом экспедиции[166].

Одиннадцать человек на тростниковом снопе, которые собирались последовать шумерам, проводили взглядом сухогруз «Славск и взяли курс на Бахрейн.

Парус терракотового цвета из египетского хлопка наполнила ветром. Дул свежий бриз, море иногда покрывалось барашками и наконец, они вышли в открытое море. На парусе Рашад нарисовал ступенчатую пирамиду на фоне золотою поднимающегося солнца — древний символ, гордую эмблему экспедиции. Вода пенилась под носом судна, тростник скрипел, мачта гудела, и с ветром по левому борту «Тигрис» шел со скоростью три узла — гораздо быстрее, чем «Кон-Тики» и «Ра».

Тем не менее в чем-то они серьезно ошиблись. В субботу, 4 декабря, Эйч-Пи писал в своем дневнике: «Плавание во многом разочаровало нас. Оказалось, что с нынешним парусом мы не можем идти против ветра».

Он подтвердил это цифрами. Компас показывал, что ветер дул с юго-юго-востока, или около 150 градусов. Но «Тигрис» не мог выдерживать более 230 градусов — легкого ветра с юго-запада Кроме того, тростниковое судно имело высокую посадку, поэтому сопротивление ветру возрастало. Все это давало значительную отдачу, и так называемый установленный курс оказался, в конце концов, не более 270 градусов, или прямо на запад. Эйч-Пи резюмировал: «Плавание на 120 градусов по направлению ветра вряд-ли можно назвать хорошими навигационными качествами».

Если выражаться яснее, это означало, что «Тигрис» управляем не так, как надеялся Тур Хейердал. Все, что он смог доказать во время первого плавания — это то, что он не способен плыть туда куда захочет, если дует встречный ветер, а если учитывать дрейф то дело обстояло еще хуже — он не мог держаться намеченного курса, если дул боковой ветер.

Другими словами, «Тигрис», как «Кон-Тики» и «Ра», мог плыл только с попутным ветром. Но Хейердал тут же нашел объяснение. Как сказал Эйч-Пи, виноват «нынешний парус», это с ним что-то не так, а не с судном.

Результаты окончательных модельных испытаний в Саутгемптоне показали, что «Тигрис» необходимо оснастить парусом гораз до больших размеров, чем тот, который Тур сшил в Гамбурге Во время пребывания в «Садах Эдема» Норман, который все время беспокоился о том, как «Тигрис» поведет себя при встречном ветре, настоял на том, чтобы перешить парус, дабы увеличить его

Он нашел двух старых «болотных арабов», в молодые годы умеющих шить паруса: в те времена по Евфрату и Тигру все еще передвигались в основном с помощью ветра. Вместе с Норманом они разрезали парус и сделали вставки из запасного полотна, которое имелось в экспедиции. Однако, когда нужно было сшить эти куски, парусных дел мастера оказались беспомощными. Они забыли все, что когда-то умели. Норман также не смог сшить парус[167].

Единственное, что у них осталось, это был легкий парус, рассчитанный на слабый ветер и умеренную погоду. Пока они не дошли до Бахрейна, им пришлось убрать разрезанный «хороший парус для бейдевинда, наперстки и усиления». Хейердал утешался тем, что, «к счастью», в декабре дуют только северные ветры, и поэтому до Бахрейна, на расстоянии 270 морских миль, будет дуть попутный ветер. Его также заверили в том, что в Бахрейне есть профессиональные парусных дел мастера, которые смогут ему помочь[168].

Вечером волны увеличились, и к всеобщей радости, «Тигрис» легко скользил по морю. Но при поперечном ветре не удалось избежать качки, и некоторые испытали приступ морской болезни. И хотя здесь «всегда» дули северные ветры, сейчас ветер продолжал дуть как раз с юга.

Им не повезло с ветром, это да. Но карты, показывающие усредненное направление ветров в каждом месяце года, подтверждали, что в море нет такого понятия, как «всегда», в том числе и в Персидском заливе. В декабре, разумеется, 70-80 процентов времени в этих водах дует северный ветер. Но если даже Игорь со «Славска» преувеличивал, то утверждение о южных ветрах на деле оказалось не таким уж безосновательным, поскольку как минимум шесть дней из 31 декабрьского дня мореплаватели должны рассчитывать на встречу с южным ветром. К этому никто на «Тигрисе» не был готов, а менее всего — капитан, который привык полностью полагаться на свою удачу. Пока они против своей воли двигались к западу, не имея возможности повернуть к югу, он начал чувствовать, что с ним обошлись несправедливо.

Спустилась тьма, они приближались к острову Файлака неподалеку от побережья Кувейта. Остров находился в сложных водах, и команда приготовилась к трудной ночи.

На одной из скал к югу от острова располагался маяк. Если им удастся его обогнуть, то они смогут благополучно пройти в порт Кувейта. Если им это не удастся, то они попались. Они находились в глубине Персидского залива, и пока дул южный ветер, нужно было найти подветренный берег, где они смогли бы развернуться. Если они не найдут гавань, то их рано или поздно выбросит на берег.

Асбьёрн и Эйч-Пи попеременно ползали на мачту, чтобы следить за маяком. Они увидели его после восьми часов вечера. Рулевые налегли на весла, пытаясь хоть немного развернуть «Тигрис по левому борту: этого было бы достаточно, чтобы пройти мимо маяка. Но им не удалось справиться с дрейфом, и «Тигрис» неумолимо несло на Файлаку.

Они сдались и попробовали править на северо-запад. Если бы они обогнули остров с северной стороны, то им, возможно, удалось бы найти там место для стоянки. Но, взглянув на карту, они отказались от этой идеи из-за сплошных острых рифов.

Ночь стояла темная, свет давали лишь мерцающий маяк и керосиновые лампы на палубе.

Затем они услышали рев прибоя. В темноте остров оказался в опасной близости. На беспомощном «Тигрисе» они не могли уплыть, их единственным шансом было встать на якорь. Тур созвал всех на палубу.

Детлеф взял с собой на нос пару человек и приготовил якорь. Остальные взялись за парус и стащили его вниз. Тридцатитонный «Тигрис» по-прежнему держал скорость, никто не пытается развернуть судно против ветра, чтобы затормозить[169]. Якорь пошел, линь спускался. Вот якорь упал на дно и закрепился. Канат натянулся, задрожал — и лопнул, как будто он был бумажный[170].

В воздух полетели проклятия. «Тигрис» оказался заложником погоды и ветра.

Достали резервный якорь, номер два. Он с плеском упал в воду, быстро спустился линь. Прошло несколько секунд, но канат не натягивался. Удивленные, они стали тянуть его вверх, но из воды вытащили лишь конец каната. Снова узел развязался, и якорь остался лежать на морском дне[171].

Норрис, яхтсмен, записывает в свой дневник: «Нас несет к подветренному берегу, без якоря!»

«Нам нельзя было отправляться в пятницу», — добавлявил он[172]. Большинство яхтсменов верит, что отплытие в пятницу грозит несчастьем.

Эйч-Пи вспомнил знаменитый закон Мерфи: «Если есть вероятность, что какая-то неприятность произойдет, она произойдет -в самый неподходящий момент». «Нас несет, и мы в опасности»[173]

Тур быстро пришел в себя, и несмотря на серьезность ситуации, был само спокойствие. Если они потеряли два якоря, их несет на скалы и рифы, но он просит команду сохранять спокойствие, причин для паники нет. Поскольку, если их действительно выбросит на рифы, то в этом случае нет более безопасного судна в мире, чем тростниковая лодка[174].

Он думал о «Кон-Тики», бальзовом плоте, который выбросило на рифы, и он не разбился. Лодка, связанная из тростника, поведет себя точно так же. Разумеется, некоторые веревки, связывающие бунты вместе, порвутся, тростник разойдется. Однако приземление будет мягким, команда при ударе не разобьется вдребезги. Кораблю же придется гораздо хуже, к тому же будет обидно превратить его в обломки в самом начале путешествия, так и не испытав, на что он способен[175].

Однако как у рыбака имеется надежда на кончике лески, так и у моряка есть надежда на конце якорной цепи. У «Тигриса» был дрейфующий якорь, сшитый из парусины. Он имел форму большого конуса и действовал так, что если его выбросить, то он направит судно против ветра и снизит скорость.

Тур скомандовал выбросить дрейфующий якорь. Если им повезет, он сразу же поможет затормозить так, чтобы они смогли держаться подальше от рифов, пока не рассветет. Судно несло по кругу, оно шло по ветру. Ориентируясь по маяку, они увидели, что постепенно прекращают дрейф. Наконец «Тигрис» полностью остановился непостижимым образом.

Однако они еще не контролировали ситуацию. Время от времени дул южный ветер, и им по-прежнему грозила опасность. Команде требовалась помощь, и Норман бросился к радиоприемнику и начал посылать сигналы бедствия. Он пытался снова и снова, однако эфир молчал. Сотни судов стояли на якоре буквально в нескольких милях отсюда, прибрежные станции Кувейта и Ирака работали 24 часа в сутки — и никто не отвечал? Что-то не в порядке с радио?

Норман достал свой личный радиоприемник, который он получил в подарок от друга-радиолюбителя, не доверявшего оборудованию, поставленному консорциумом на «Тигрис»[176]. К утру, наконец, ему удалось установить связь.

— «Тигрис», «Тигрис», «Тигрис», — это «Славск». Прием!

«Славск»! Юрий подскочил к микрофону. Другие не понимали, о чем шла речь, но видели, как по лицу Юрия расплывается улыбка.

— Я разговаривал с Игорем. Они уже поднимают якорь и направляются к нам, — сказал он, явно довольный собой.

Игорь передал ему последнюю метеосводку. Сильный южный ветер не собирался прекращаться.

Спустя два часа они увидели, как приближается 18-тысячетонный теплоход. В трех морских милях он развернулся и лег в дрейф Воды здесь были недостаточно глубокими для такого большого судна. Спустили катер, и под управлением капитана Усаковского он направился к «Тигрису». Теперь это была моторка, а не дрезина, в тот раз она была на ремонте.

Русские приготовились взять «Тигрис» на буксир «Славска» Однако Туру и его команде не удалось поднять дрейфующий якорь, так как, к всеобщему удивлению, он где-то застрял. Сначала с помощью русских его освободили, а когда подняли на борт то оказалось, что он полон ила. Волочась по илистому дну как трал, парусиновый мешок постепенно наполнился, пока не стал таким тяжелым, что смог удержать «Тигрис».

«Не было бы счастья, да несчастье помогло», — записал Эйч-Пи в своем дневнике. Он не сомневался, что их выбросило бы на риф, если бы не вмешалась сама природа.

Теперь можно было начать буксировку. Однако мотор на русском катере оказался слишком слабым. При таком ветре и волнах он едва удерживал курс, и снова экспериментальное судно «Тигрис» понесло на рифы. Мимо проходила кувейтская day, и Тур отправил Рашада и Асбьёрна в резиновой лодке, чтобы узнать не смогут ли рыбаки вытащить их на более глубокое место. Они согласились — за сумму в кувейтских динарах, эквивалентную одной тысяче американских долларов.

— Вот пираты! — вырвалось у Игоря Усаковского[177].

Тур попросил их отправляться восвояси[178].

Экипаж поднял парус на «Тигрисе», надеясь, что это поможет моторке со «Славска», однако попытка не удалась. Они сняли парус и бросили якорь, который привезли русские.

Появилась новая day. На этот раз цена возросла. Кроме того, Рашад должен был остаться в качестве заложника. Студент-искусствовед согласился, и Тур решился. У него не было выбора Их унесло так далеко, что «Славск» превратился в точку на горизонте.

Ханс Петер Бён был разочарован. Почему они не остались стоять на якоре, теперь, когда они смогли занять нужную позицию? Может быть, целую неделю, если понадобится, пока ветер не сменится в их пользу? «Думаю, что так бы поступили древние шумеры. Разве мы не стараемся им подражать?»[179]

Они добрались до «Славска» к ночи. Шкипер получил свои деньги, освободил Рашада и исчез в темноте.

Юрий пошел на русское судно. Оттуда он отправил телеграмму советскому министру морского транспорта Тимофею Гущенко. Юрий объяснил, почему черноморскому сухогрузу «Славск» пришлось взять «Тигрис» на буксир. «Я убедительно прошу Вас разрешить капитану теплохода "Славск" продолжить буксировку. Ваш Юрий Сенкевич»[180].

Министр морского транспорта не замедлил с ответом. Он дал свое разрешение. «Я желаю экспедиции под руководством выдающегося исследователя Тура Хейердала всяческих успехов с плаванием и задуманным экспериментом. Гущенко»[181].

«Тигрис» сидел на 250-метровом канате. В таком положении судно собиралось оставаться до тех пор, пока не сменится ветер, или они не придут в Бахрейн.

Ветер не сменился. Он усилился до штормового, волны достигали трехметровой высоты, на «Тигрис» обрушилась водяная стена. Выдержит ли тростник? Тур волновался. Ему все это очень не нравилось[182].

В четверг, 8 декабря, на пятый день буксировки, ветер, наконец, сменился на северо-западный. Тем не менее толку от этого было мало, потому что именно в этот день они пришли в Бахрейн.

Холодная война по-прежнему была холодной, и красный флаг Советского Союза с серпом и молотом в глазах властей Бахрейна выглядел, как заноза. «Славску» не дали разрешения заходить в порт, он был вынужден встать на якорь вдали от берега. Подошел вооруженный патрульный катер, и после длительных препирательство повел «Тигрис» в порт. Тур и его международная команда помахали на прощание своим спасителям со «Славска». Русские помахали им в ответ, и Игорь приказал взять курс обратно на Ирак.

«Тигрис» был в пути 15 суток с тех пор, как покинул «Эдемский сад», 13 из них он провел на буксире. Кроме дырки в носу, образовавшейся от буксировки по высоким волнам, корпус на данный момент выдерживал испытание. Он практически не впитывал воду, судно оставалось «в море стабильным, как скала»[183]. Однако самого главного — управляемости — они не добились. Тур не скрывал, что пока плавание было «полным провалом»[184].

Провал, которого можно было бы избежать, если бы Хейердал испытал качества тростниковой лодки во время пробного плавания Этап пути из «Эдемского сада» в Бахрейн не стал повторением плавания шумеров, чего он с таким нетерпением ждал. Пока плавание на «Тигрисе» проходило под защитой технологий XX века. Неудачи утомили его и омрачили настроение[185].

Нужно было скорее вернуться в древность. Скорее найти На чало.

Отпечатки пальцев

Отпечатки пальцев!

Тур Хейердал рассматривал стену древнего Дильмуна, раскопанную археологом Джеффри Бибби. Стоя на коленях, он гладил известняковые блоки. Они были вырезаны так точно и так плотно прилегали друг к другу, что, несмотря на тысячелетнюю эрозию, между ними невозможно найти ни единой щели. Они все разные — какие-то крупнее, какие-то мельче, у некоторых закругленные края. Блоки составлены вместе способом, уже знакомым Хейердалу. Он видел раньше такие стены.

Вместе с экипажем «Тигриса» он находился на месте археологических раскопок остатков Дильмуна в компании Джеффри Бибби. Когда «Тигрис» встал к причалу, он был одним из тех, кто пришел встречать доисторический корабль. Бибби сдержал свое слово, и когда время пришло, купил билет и сел на самолет до Бахрейна, о чем норвежский гость просил его во время обеда в Орхусе.

В течение нескольких часов они ходили вокруг и слушали лекцию Бибби. Он показывал им кладбище с сотнями тысяч могил — вероятно, самое крупное в мире. Эти могилы подчеркивали, какую роль играл Дильмун как священная земля в сознании шумеров, а также какое значение он имел в качестве места встречи торгового люда и других путешественников. Бибби водил их к остаткам морского бассейна, где загружали и разгружали суда три тысячи лет назад; он также рассказал о находках меди, слоновой кости и особого типа жемчуга, который не встречается в Дильмуне, но был завезен из заморских портов. Также он провел их по раскопкам города — центра древнего царства, где сохранились руины зданий и остатки улиц.

Хейердал тщательно записывал все эти сведения в свой блокнот. Все, что рассказывал Бибби, вызывало у него большой интерес, поскольку ясно указывало на развитие древнего мореплавания и на то, что Дильмун не был изолированным островным сообществом. Многое из того, что он услышал, не было для него новым, хотя всегда лучше увидеть все это собственными глазами, чем просто прочитать в книгах. Но вид стены с аккуратно вырезанными блоками из известняка заставило его сердце замереть.

Бибби привел их к остаткам древнего храма — зиккурата, который он раскапывал в тот раз и который, как он считал, имел шумерское происхождение. У подножия ступеней находился бассейн, окруженный «облицованными камнем стенами», и по пути вниз у Хейердала вырвалось:

— Отпечатки пальцев!

Очарованный, он изучал облицованные стены и каменную кладку.

«Снова она, притом в еще более совершенном исполнении: каменная кладка, именно то, что я искал! Блоки неравной величины словно обрезаны лазерным лучом. Некоторые — с намеренно оставленными выступами; все обтесаны и отшлифованы почти до блеска и пригнаны друг к другу без цемента настолько плотно, что между ними вряд ли просунешь лезвие ножа»[186].

— Именно то, что я искал!

Первый раз Тур Хейердал увидел такую стену в Винапу на острове Пасхи[187]. Впоследствии он был поражен, насколько эта стена похожа на мегалитические храмовые стены в Тиуанако у озера Титикака в Перу. Он также наблюдал похожие сооружения в Лик-сусе на атлантическом побережье Марокко и в Нимруде, старинном ассирийском городе у реки Тигр, расположенном к югу от Ниневии. А теперь, при посредничестве Джеффри Бибби, он нашел то, что называл «отпечатками пальцев» этих стен в шумерском храме Дильмуна, открытом британско-датским археологом Открытие, имевшее значение для того, чтобы плавание на «Тигрисе» состоялось, и именно это он и объяснял своим людям[188].

Хейердал был уверен, что искусство строительства каменных стен в большей степени было связано с эстетикой и религиозными традициями, чем с практическими потребностями. Он отметил что такие стены никогда не строили в Европе. Тем не менее в древности строительство таких стен распространилось «через два мировых океана» — Атлантику и Тихий океан.

В мире Тура Хейердала все это было неслучайно. Напротив, он заметил здесь явную связь: «Удивительным образом это совпало с распространением народов, строивших тростниковые суда»[189]. Тростниковые суда строили на острове Пасхи, на озере Титикака в Марокко и в Месопотамии.

Тур не собирался оставаться в Бахрейне дольше, чем на несколько дней, — только чтобы посетить археологические раскопки

Нo повреждение корпуса требовало ремонта, и более того, нужно было что-то делать с парусом. С помощью ветвей местных пальм дыру вскоре залатали, но с парусами дело обстояло хуже.

Обнаружение в 1932 году запасов нефти произвело революцию экономике этой пустынной страны. Столица Бахрейна Манана, обладающая глубоководными портами, превратилась в важный узел транспортировки нефти не только для Бахрейна, но также для Саудовской Аравии и Арабских Эмиратов. Здесь находился крупнейший в мире сухой док, в небо вздымались небоскребы, расцвели финансовые институты. За короткий срок страна завоевала ту же самую позицию центра торговли, что и Дильмун в древние времена, с той лишь разницей, что транспортировка грузов осуществлялась с помощью не тростника и парусов, а стали и двигателей. Когда Тур попал в эти современные джунгли из стекла и бетона и начал искать парусных дел мастеров, его везде встречали с улыбкой. Парусных дел мастер? В каком веке Хейердал находится, что он себе представляет?[190] Все, о чем заверяли в Ираке, как оказалось, не соответствовало истине. Никто в Бахрейне не умел шить паруса.

Главный парус «Тигриса» был размером в 60 квадратных метров. Когда Тур заказал его в мастерской в Гамбурге, то думал в первую очередь о «Ра-II». Но «Ра» была меньше «Тигриса», потому парус в 60 квадратных метров оказался слишком мал[191]. После того как Норман разрезал его, чтобы увеличить, но не смог сшить обратно, эти лоскуты так и остались лежать. Продолжать плавание из Бахрейна без паруса не представлялось возможным, Единственной возможностью починить парус, по мнению Тура, было послать его немецкому мастеру с Детлефом в качестве посыльного.

Хорошо, считал Норман, но парус все равно будет слишком мал. Чтобы оправдать минимальные ожидания по поводу управления «Тигрисом», в чем заключалась важнейшая часть всего эксперимента, нужно улучшить скорость. Других способов, кроме как увеличить площадь паруса, нет. Поэтому Норман настаивал, чтобы мастер в Гамбурге сделал дополнительно еще один, новый и более крупный парус. Тогда у них будет, по крайней мере, один запасной, или его можно будет использовать в шторм, если приключится такая погода.

Туру это предложение понравилось. Он закрылся с Норманом и Детлефом, и вместе они разработали чертеж нового паруса. Все согласились, что он должен был вполовину больше прежнего, около 90 квадратных метров. Парус в 60 квадратных метров был сшит из плотного полотна. Норман подчеркивал, что новый парус следует сшить из более легкого материала[192].

Другие члены команды рассердились, что с ними не посоветовались, и кое-кто начал беспокоиться, что чертежи сделаны наспех[193]. Но Тур любым способом хотел избежать длительной остановки в Бахрейне, поэтому нужно было поторопиться, чтобы посадить Детлефа на самолет.

Дни шли, превращаясь в недели. Тур был занят своими археологическими изысканиями вместе с кинематографистами из Би-би-си, которые также находились в Бахрейне. Местная элита сочла присутствие такого знаменитого гостя большой честью, и приглашение на обеды и ужины поступали непрерывно. Он выступал с докладами перед местным населением и приводил своих слушателей в восторг.

Кроме того, к нему приезжала Лилиана. Как и корреспонденты Би-би-си и Джеффри Бибби, она стояла на пристани и махала когда «Тигрис» заходил в порт. Во время перехода из Ирака Тур связался с ней через радиолюбителя из Италии, поэтому она знала, когда ей следует сесть на самолет. Они переехали в отель «Залив», фешенебельное место с видом на море.

Будучи постоянно занятым, Тур редко показывался на «Тигрисе», где по-прежнему оставалось много работы. Надо было модифицировать рулевые весла, найти новый плавучий якорь переделать мачту под новый парус. Подобно «Кон-Тики» и «Ра» Тур оборудовал «Тигрис» так называемыми — своего рода килями, вставлявшимися в бунты тростника, чтобы предотвратить снос судна течением. Плавание у острова Файлака показало, что они совершенно бесполезны, поэтому Тур решил в дополнение к ним пристроить шверцы, или своего рода рули, которые при необходимости можно было закрепить с внешней стороны судна. Задания распределили, но при отсутствии координатор и ясных указаний: «в конце концов, никто не знал, что ком делать»[194]. Однако люди в команде не страдали. Как и Тур, вся остальная команда также пользовалась успехом у местной общественности, и вино текло рекой в этой мусульманской стране.

Однажды вечером, когда Тур ужинал со своими людьми в отеле «Залив», вдруг появились Ион Магнус и Энок Скау из «Верденганг». Читатели газеты назвали Тура Хейердала «Человеком года» и теперь эти двое журналистов прибыли, чтобы вручить ему приз — статуэтку, изготовленную скульптором Нильсом Ocoм.

И пока они доставали «Цветочного мальчика», как называлась статуэтка, они наперебой рассказывали, что встретили Mариан и Беттину в самолете из Осло. Когда младшие дочери Тура узнали, что отец находится в Бахрейне и пробудет там некоторое время ка не получит новый парус, они решили сделать ему сюрприз - приехать туда. Но в спешке они забыли, что им нужна виза, и по прибытии их задержали в аэропорту.

Тур покинул ужин и отправился в аэропорт, чтобы помочь дочерям пройти пограничный контроль. Для этого понадобилось умение вести переговоры, однако, в конце концов, дочери получили необходимые штампы в свои паспорта.

Тур был рад их видеть[195]. В то же время он был несколько расстроен и сдержан, поскольку к нему приехала и Лилиана. Он не выложил все карты на стол, но сказал, что если дочери хотят остаться, то должны смириться с тем, что она здесь. Если нет, то они могут уехать домой[196].

Мариан и Беттина пробыли неделю. Затем они отправились обратно в Осло, чтобы отпраздновать Рождество вместе с Ивонн.

В те дни, пока Детлеф не вернулся обратно из Гамбурга Эйч-Пи и Норман работали над строительством реи для нового паруса. Ширина составляла 12 метров, однако им никак не удавалось найти подходящий брусок из дерева. Наконец, помог местный плотник, который сбил вместе два более мелких бруска.

Детлеф приехал 21 декабря. Вся команда с нетерпением ковала на пристани новый парус. Они сразу же увидели что с ним что-то не так. Норман просил, чтобы полотно было не плотным толстым. Но, так или иначе, возникло недопонимание поскольльку Детлеф привез парус из самой толстой парусины, как будто для полноценного брига[197]. Парус и рея оказались сами по себе тяжелыми, что команда из одиннадцати человек не смогла их поднять.

Тур рассердился. Он понял, что новый парус вместе с дубовой, тяжелой реей совершенно бесполезен: «Каюке мы справимся с ним в шторм?»[198] Буквально на мгновение он вышел из себя и бросил Норману: «Это же черт знает что! Он сломает мачту!»[199]

Не обсудив с другими, он принял радикальное решение.Ни парус, ни рею на борт «Тигриса» брать нельзя[200]. Они обойдутся начальным парусом, который после ремонта в Тамбуре стал таким, как надо.

Отдых от вахты. Тур Хейердал был искусным резчиком по дереву, и как только представлялся случай, он тут же доставал нож.

Эйч-Пи сухо заметил в своем дневнике: «Никто из нас даже и не подозревал, что нам придется участвовать в этом большом спектакле».

Ход «Тигриса» под парусом с начала путешествия был самой обсуждаемой темой. Разочарование по поводу плохого хода оказалось крайне велико. Поэтому на новый парус возлагались большие надежды — не только со стороны Нормана, но и со стороны Тура. Он не мог дождаться, чтобы показать, что «Тигрис» может ходить не только при попутном ветре. Если надежды снова не оправдаются, и все закончится тем же позором, как и в тот день, кoгда они пришли в Бахрейн, то соблазн был слишком велик: руководитель экспедиции снимет с себя всякую ответственность.

Впоследствии Тур утверждал, что он дал Норману полную свободу в конструировании паруса и что чертежи изготавливались в то время, пока он «сам уехал на раскопки Дильмуна вместе с Бибби»[201]. Из дневников Юрия и Эйч-Пи следует, что именно Тур принял активное участие в создании чертежей. Юрий писал: Хейердал и Бейкер уединились с карандашом и бумагой. Они сидели, рисовали, между делом слышались слова, как "похоже", уплотнения, как у рифа", а также "болтаться" и "галсы"[202]. Эйч-Пи отмечал: «Детлефа послали в Германию, чтобы сшить новый паpyc по чертежу, который он придумал вместе с Норманом и Туром»[203].

Тур посмотрел на Нормана, вытирающего пот со лба. «Бедный, — подумал он, — у него опять какая-то непонятная лихорадка, и он болен уже пятый день подряд»[204].

Как рассказывал Тур, Норман понимал, что парус слишком тяжел, и что именно он попросил Детлефа заказать «самый тяжелый брезент, который найдется в Гамбурге, но он даже и представить себе не мог, каким толстым он окажется»[205].

То, что парус был слишком тяжел, не было никаких сомнений, о то, что Норман просил самую толстую парусину, он отрицал, напротив, он настаивал, что вовсе не хотел толстое полотно, наоборот — он просил найти парусину полегче, чем у того паруса 60 квадратных метров[206].

Норман Бейкер имел большой опыт хождения под парусом, не только вместе с Туром в двух экспедициях «Ра», но также в дальних парусных походах по Тихому океану. Он с детства знал, что для больших парусов нужна более тонкая парусина, чем для маленьких, и наоборот. То, что он якобы просил сшить парус размером почти в 100 квадратных метров «из самого толстого полотна» Гамбурге — трудно себе представить.

Как бы то ни было, и каковы бы ни были причины этой неприятности в Бахрейне, в конце концов, вся ответственность лежит на капитане. Все подписи свидетельствуют о том, что Тур Хейердал лично принимал участие в разработке паруса, и он был последней инстанцией, когда заказывали парус. Легко понять его разочарование и по поводу испорченного паруса, и по поводу зря потраченных денег. Но справедливо ли то, что он сделал Нормана козлом отпущения? Нормана, который более чем кто-либо другой всей душой болел за экспедицию?

Вопрос о парусе и корпусе запал Норману в душу еще с тех пор, как Тур почти год назад рассказал ему о «Тигрисе» первый раз. Мысли о том, как им обогнуть южную оконечность Африки, мучила его. Но он решился. Он засел за книги о древних судах и час зa часом проводил за кульманом. Как должна располагаться мачта? Впереди, в середине, или, может быть, немного на корме?

Кроме того, он обнаружил, что гуарас и тверды появились гораздо позднее эпохи шумеров, и волнуясь, что критики Хейердала не признают эксперимент, если он оборудует «Тигрис» такими устройствами, нашел способ обойтись без них[207]. Однако он сделал «большую ошибку», как сам Норман Бейкер говорил впоследствии. Когда парусных дел мастер должен был шить паруса для «Тигриса», Тур дал ему размеры паруса для «Ра II», которая была гораздо меньших размеров[208].

Во время планирования экспедиции и Тур, и Норман думали о том, чтобы оснастить «Тигрис» так называемым «латинским» парусом — треугольным парусом, который впервые использовали в Средиземном море, а затем стали применять на лодках-day в Индийском океане. Этот парус также крепится на рее, но вместо того, чтобы размещать рею поперек судна, как на судах викингов, она монтируется в продольном направлении, один ее конец спускается вниз и крепится к носу. Преимуществом «латинского» паруса является то, что он дает гораздо лучшие ходовые качества при поперечном ветре, чем квадратный парус. Но он имел и недостатки, был не так хорош при попутном ветре.

Парусных дел мастер в Гамбурге не знал, как шить «латинский» парус. Поэтому Тур взял полотно с собой в Ирак, надеясь, что там он найдет моряков, ходивших на day, которые смогут ему помочь. Это ему не удалось, и от плана пришлось отказаться. Вероятно, и к лучшему. «Латинский» парус впервые начали применять после Рождества Христова, и если бы Хейердал установил такой парус на «Тигрисе», то ему было бы трудно доказать, что этот корабль соответствует доисторическим судам эпохи зарождения цивилизации. С другой стороны, с «латинским» парусом ему удалось бы избежать унизительного путешествия на буксире <Славска».

Мысль о ходе под парусом не добавляла энтузиазма перед выходом из Бахрейна. Однако люди не теряли оптимизма. Дул северный ветер. Если отремонтированный парус не подойдет по размеру, они, тем не менее, были уверены в том, что его качества значительно лучше, чем у того паруса, под которым они шли из Ирака. Кроме того, они пробыли в Бахрейне почти три недели и подтвердили справедливость суждения, что и суда, и экипажи загнивают в порту. Им не терпелось выйти в море — всем до одного.

Была ли цель путешествия по-прежнему неизменной, после всех неудач и опыта хождения под парусом при недостаточно оснащенном судне? Собирался ли Тур Хейердал обогнуть Африку и направиться в Америку?

На борту «Тигриса» не слишком задумывались о том, куда они направляются дальше. Все понимали, что участвуют в эксперименте, и благоразумнее всего было бы действовать постепенно. Пока основная задача заключалась в том, чтобы благополучно пройти Ормузский пролив и выйти в Индийский океан.

Но если Тур вел себя сдержанно по отношению к своим людям, то он мог открыться другим. В команде Би-би-си работал звукорежиссер по имени Кейт Десмонд. Он присутствовал при строительстве «Тигриса» и появился в Бахрейне. Десмонд видел фильм о «Кон-Тики» в возрасте десяти лет, и Тур Хейердал был героем его детства — больше, чем Супермен. В апреле 1977 года, Вскоре после создания консорциума, ему позвонили из редакции документальных фильмов Би-би-си с вопросом, не согласится ли он провести три месяца в южном Ираке и снять, как Тур Хейердал строит тростниковое судно, на котором он планирует отправиться в Америку? Десмонд немедленно ответил согласием[209].

Каждое утро во время строительства Десмонд приходил к Хейердалу, чтобы закрепить на нем беспроводной микрофон и приготовить его к съемке дня. Как правило, они сидели и разговаривали, и во время разговоров Десмонд, который был глубоко верующим христианином, сблизился с Хейердалом больше, чем многие другие. Они оба по-своему гордились тем, что присутствуют в том же месте, где, как говорят, находился Эдемский сад, они часто беседовали на религиозные темы. Тур рассказал Десмонду о том, что отец учил его читать Священное Писание, с упором на Новый Завет и учение Иисуса. Он рассказывал, как слова из Евангелия от Матфея «Блаженны миротворцы, ибо они воинами Божьими нарекутся», и «Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю» произвели на него впечатление; эти слова, как считал Десмонд, объясняли пацифизм Хейердала и его желание разделить жизнь со своими собратьями по человеческому роду, вне зависимости от их происхождения и взглядов.

Кейт Десмонд никогда не сомневался, что Хейердал сможет доплыть на «Тигрисе» до Америки. Он видел, как тот делал невозможное ранее на «Кон-Тики» и «Ра», тогда почему он не мог бы добиться успеха и на «Тигрисе»? В Бахрейне они возобновили свои доверительные отношения, и Десмонд мог подтвердить, что вера Тура в свой проект не поколебалась. Когда Детлеф вернулся из Германии, «Тур горел желанием обогнуть мыс Доброй Надежды и пересечь Атлантику»[210].

Тур не разочаровывал консорциум. Пока «Тигрис» находился в Бахрейне, продюсер Дэйл Белл стремился узнать, как обстоят дела с графиком предстоящего путешествия. Тому Скиннеру он писал, что если Хейердалу удастся придерживаться намеченного плана, и «Тигрис» дойдет до Кейптауна, чтобы затем отправиться на запад, то экспедиция доберется до той или иной гавани в Америке в мае-июне следующего года. Тем не менее он учитывал, что им не удастся узнать ничего конкретного, пока не поговорят с Норманом Бейкером о ходовых качествах судна под napycoм. Пока Бейкер не хотел ничего говорить об этом до того, как они выйдут из Персидского залива[211].

С Германом Карраско в роли неутомимого Санта-Клауса экипаж праздновал Рождество ужином на борту «Тигриса». В качестве подарков у мексиканца были изготовленные индейцами майа артефакты из его частного музея в Мехико-Сити. Прилагающиеся сертификаты подтверждали, что артефакты были подлинными и относились к четвертому столетию после Рождества Христова[212].

Тур Хейердал надеялся, что выйдет в Индийский океан в конце декабря. С этой надеждой пришлось расстаться, поскольку «Тигрис» преодолел лишь третью часть своего пути из Ирака. Но в то же время опоздание привело к тому, что они рисковали потерять около месяца так называемых зимних муссонов, северного ветра, который с декабря по март приносит осадки на восточное побер жье Африки. Для моряка на парусном судне, который собрался забраться так далеко на юг, насколько это возможно, пока ветер не изменится и не превратится в южный муссон, это не предвещало ничего хорошего.

Похоже, это не слишком сильно заботило Хейердала. От археологов из Национального музея в Багдаде он узнал о недавних сенсационных археологических находках в Омане. По неподтвержденным пока сведениям, речь шла об остатках шумерской ступенчатой пирамиды — зиккурата. В любом случае, это будет первый зиккурат, обнаруженный на Аравийском полуострове и иракские археологи, которые считали, что это свидетельствует о том, что и шумеры заходили туда, призывали Хейердала плыть через Оман[213].

В Бахрейне он спросил Джеффри Бибби, не знает ли он что-либо об этой находке, и у Хейердала возникли сомнения, когда эксперт из Университета в Орхусе ответил отрицательно. Но если то были просто слухи, они не выходили у него из головы[214]. И хотя они снова упустили бы зимний муссон, он все-таки решил сам осмотреть этот объект. Он взял курс на Маскат, столицу Омана.

Отплытие было назначено на второй день после Рождества, поскольку плавание в этих водах, напичканных рифами, мелкими островами и нефтяными платформами, было небезопасным, также вследствие интенсивного движения в Ормузском проливе Хейердал решил взять лоцмана. Он нашел одного шкипера day, который за плату согласился выполнить эту работу. Хорошо подумав, Тур решил отложить громадный парус вместе с 12-метровой реей. Они погрузили это «чудо» на борт , поскольку кто его знает — вдруг им удастся найти решение.

Day отбуксировала «Тигрис» из гавани. Еще недалеко от берега экипаж поднял парус. Дул свежий ветер, парус натянулся крепко, как лук, и «Тигрис» легко пустился по волнам. Все проблемы остались позади, тростниковая лодка шла со скоростью четыре узла в час, и лица членов экипажа светились от радости.

У Тура Хейердала была еще одна мечта. Мечта о новом и неизвестном зиккурате, мечта об еще одном «отпечатке пальцев».

Мечта о взаимосвязи.

Маган

Султанат Оман — закрытая страна. Туристов туда не пускают. Так было при предыдущем султане, и так же осталось, когда его сын Кабус бен Саид захватил власть во время переворота в 1970 году. Тур Хейердал не просил разрешения о заходе в местные порты, и когда экспедиция пересекла границу территориальных вод, люди не знали, что их ждет.

В темноте ночи вооруженное судно береговой охраны врезалось в «Тигрис» так, что тростник повредился, и Тур опасался худшего. Однако пока члены команды изрыгали проклятия, береговая охрана отступила, испугавшись этого необычного судна и разъяренных мужчин, которые с криками высыпали на палубу и махали руками.

Норман взялся за радиоприемник и связался с одной из станций страны. «Тигрис» получил указания держаться подальше от берега, пока не получит разрешения. Султан управлял страной единолично, такое разрешение мог дать только он. Единственные иностранцы, кто смог ступить на землю Омана, — это те, кому лично султан разрешил это сделать[215]. Разумеется, ожидание такого высочайшего разрешения может потребовать значительного времени. Но мысль о зиккурате «не терявшая своей магической привлекательности», не покидала Тура[216]. Кроме того судно получило повреждения во время довольно тяжелого плавания по пути из Бахрейна. «Тигрису» требовался ремонт, прежде чем он отправится в открытое море к дальним берегам. По этой причине также требовался заход в порт. Карло настаивал, чтобы они отказались от этой затеи и плыли дальше. Но Тур решил ждать решения султана.

Хотя дул северный ветер, плавание из Бахрейна оказалось не беспроблемным. Чтобы войти в Ормузский пролив, им приходи лось держаться прямо на восток по компасу. Это привело к тому, что они должны были справиться с плаванием при поперечном ветре, не отклоняясь от курса в дрейф. С отремонтированным парусом плавание шло гораздо лучше, чем у острова Файлака. Они повернули «Тигрис» по ветру под углом 90 градусов, но по-прежнему встречали снос. Члены экипажа думали, что шверцы помогут, но при ветре, который вскоре значительно усилился, давление увеличилось настолько, что они сломались. Какое-то время казалось, что им не удастся обогнуть оконечность Аравийского полуострова, вы-дававшуюся в Ормузский пролив.

Ветер становился все сильнее, волны росли и немилосердно сносили их к берегу. На этот раз они боялись не рифов и отмелей, как на Файлаке, но высоких отвесных скал, стеной стоявших у берега. Если им не удастся избежать столкновения, то они разобьются, и неужели экспедиция закончится здесь, так и не выйдя Персидского залива? У day, которая следовала за ними и которая могла стать их спасением, возникли проблемы с мотором, и она пропала из виду.

Тур писал в судовом журнале: «Берег находится в очень опасной близости... Если повезет, западный ветер и течение, которое должно идти вдоль берега на север, позволят нам проскочить рядом с ним. Иншаллах!»[217]

Аллах его услышал. Ветер дул на восток. Они смогли развернуться под острым углом и благополучно войти в пролив. «Повезло!»[218]

Спустилась ночь, «Тигрис» летел по течению по знаменитому Ормузскому проливу со скоростью пять узлов. Однако страх пока не отступал, поскольку, куда бы они ни посмотрели, везде видели красные и зеленые судовые огни, как лампочки на елке. Это супер-танкеры несли свою вахту, обеспечивая все растущие потребности мира в нефти, чтобы безудержный экономический рост, против которого выступал Тур Хейердал, не останавливался. Однако в этот момент Тур беспокоился не об экологических последствиях для земного шара, он опасался, что какой-нибудь танкер налетит на них и потопит. Хотя течения и ветер благоприятствовали им, они не смогут спастись, если вдруг какой-нибудь танкер возникнет них на пути. Они могли видеть суда с «Тигриса», но с судов их не было видно. Тростник не отслеживался радаром, а тусклые керосиновые лампы, болтавшиеся там и сям, вряд ли могли чем-то помочь. Однако провидение рассеяло и этот страх, и когда солнце взошло, они обнаружили, что благополучно оставили мыс позади. Это был канун Нового года, и в тот вечер они весело отпраздновали и Новый год, и победу над Ормузским проливом.

Опасность столкновения. Тростниковой лодке постоянно угрожали столкновение и затопление в заполненном кораблями Персидском заливе. Тур отдает приказы

Горькие уроки плавания в Бахрейн показали, что даже с другим, улучшенным парусом, «Тигрис» по-прежнему оставался непослушным. Если ветер хоть в какой-то мере дул навстречу, судно становилось таким же беспомощным, как и раньше. Даже при боковом ветре ему грозила опасность, если ветер дул в направлении суши, и берег был близко. В этот раз помог призыв к Аллаху. Но они не могли рассчитывать на то, что так будет всегда.

Султан Кабус смилостивился над Туром Хейердалом на третий день ожидания. Но — постольку-поскольку. Его Величество раздражало, что на борту судна находится представитель Советского Союза. Представители социалистической республики, возглавляемой Леонидом Ильичом Брежневым, были нежеланными гостями в Омане, так же, как и в Бахрейне. Однако интерес султана к экспедиции превзошел неприязнь к Юрию Сенкевичу, и oн сделал исключение.

Появившаяся снова day привела «Тигрис» на буксире в гавань Маскат.

Как и в Бахрейне, в Омане в 1930-е гг. обнаружили запасы нефги. Но, в противоположность Бахрейну с его быстрой модернизацией общества, Оман по-прежнему оставался в Средневековым, несмотря на отдельные договора с Великобританией, среди прочего, о военной помощи, правящий султан противился либерализации в любом виде. Оман остался в арьергарде общественного развития, и со временем его стали считать одним из наиболее отсталых и закрытых государств мира. Правда, султан позволил своему сыну Кабусу получить образование в Великобритании. Однако результат ему не пришелся по вкусу, поэтому наследника вызвали домой и посадили под домашний арест в королевском дворце. Там он просидел шесть лет, пока в 1970 году с помощью своих сторонников из армии не сместил отца и не провозгласил себя султаном.

Тем не менее более прогрессивно настроенный Кабус не стал демократизировать страну и не счел возможным открыть её для иностранцев. Однако он открыл богатую казну государства к начал реформы. Стали строить дороги и школы, улучшилось здравоохранение. В то же время возник интерес к охране культурного наследия страны. С этой целью создали отдельное Министерство по охране памятников культуры, и впервые иностранных археологов пригласили для ведения раскопок в пустынях Омана.

Слабой стороной доисторических судов Тура Хейердала всегда было рулевое управление, и «Тигрис» не стал исключением. Длинные весла нужно было снова переделывать, кроме того, мостик, на котором стояли рулевые, требовалось выпрямить и укрепить.

Если команда оставалась на борту «Тигриса» и готовила его к новому плванию, то Тур потратил первую пару дней на то, чтобы убедиться в том, что в Омане действительно нашли зиккурат. «Вряд ли — отвечали ему все, с кем он разговаривал, и кто должен был владеть информацией[219].

Он сходил в городской музей и взял там каталог для посетителей. В один из вечеров Юрий нашел его, сидящим «в грустном одиночестве» и листающим каталог, «вероятно, уже в сотый раз». Там были фотографии старинных сосудов и ожерелий, также древних судов, но храма, который он так искал, не было[220], Помимо разочарования в связи с зиккуратом возникла и другая проблема, сильно повлиявшая на настроение Тура. Эйч-Пи заявил, что он изменился в поведении, как будто случилось что-то серьезное. Он набрался мужества и спросил, в чем дело. Тур доверился ему и поведал, что у него практически не осталось денег[221].

Разумеется, ситуация была не совсем уж катастрофичной, но Хейердалу сообщили, что средства, предоставленные консорциумом в распоряжение экспедиции, начинают подходить к концу. Все оказалось гораздо дороже, чем планировалось, кроме того, значительные средства были потрачены на непредусмотренную поездку Детлефа в Гамбург и оплату буксировки жадным шкиперам day. Единственным утешением было то, что скоро они выйдут в Индийский океан, а там расходы уже не потребуются.

Путешествие на «Тигрисе» до сих пор никак нельзя было назвагь триумфальным. Помимо «отпечатков пальцев» в Дильмуне экспедиция не нашла и не доказала ничего, кроме того, что тростниковое судно по-прежнему благополучно плавало в море и имело высокую осадку. После спуска на воду двумя месяцами раньше они плавали под парусом всего две недели. С тех пор как «Славск» взял их на буксир у острова Файлака, они никогда не оставались сами по себе, но всегда зависели от буксира. Мореходные качества немного улучшились после Бахрейна, но пока не до такой степени, как требовалось.

Никто не скрывал, что в экспедиции царила атмосфера безнадежности: как будто они шли на буксире, а не под парусом. Когда они отправились в путь, то собирались пройти под парусом как можно больше. До сего момента им не удалось выполнить и минимума.

Трудная судьба экспедиции выбила Тура из колеи. Он не npивык, чтобы все шло наперекосяк. Он не привык, чтобы боги гневались, и что путеводная звезда не ведет его к цели. Кроме того он абсолютно не привык зависеть от чужих денег.

Однако затем кое-что произошло. После трех дней в Маскате в субботу вечером капитан порта устроил прием в честь Тура Хейердала и его экипажа. Среди гостей оказался итальянский археолог Паоло Коста. Он работал в Министерстве по охране памятников культуры и прожил в Омане уже год.

Тур не смог удержаться и спросил его:

— Правда ли, что, как говорят, в стране нашли зиккурат?

— Да, нашли кое-что похожее, — ответил Коста. Но был ли это шумерский зиккурат, он не мог сказать[222]. Тур захотел как можно скорее отправиться на это место. Но только в следующий вторник, 10 января, Паоло Коста приехал за ним на джипе. Тур взял с собой Норриса, Карло, Нормана и Тору, и они отправились в путь, сначала по отличным современным дорогам султаната, а затем — по каменистым кочкам.

Они проезжали мимо деревень, практически не изменившихся с древних времен. Они приветствовали людей с серебряным пряжками на ремнях и удивлялись «босым женщинам в ярки одеждах, <ходившим вокруг>, как королевы, с кувшинами на голове»[223]. Тур позволил себе отдаться мысли о том, что предки этих людей изобрели письменность и первыми запустили колес цивилизации. Но это колесо с каждым годом вертелось все быстрее и быстрее, пока не завертелось так быстро, что современный человек начал разрушать все, что создали древние люди. Тур боялся, что если он вернется сюда через несколько лет, то эти колоритные дома по-прежнему останутся здесь как магнит для туристов, но человеческое содержание исчезнет. Поскольку, как только асфальтированные дороги придут в деревню, вся молодежь сядет на автобусы и уедет на работу в большие города, и тогда даже могущественный султан окажется беспомощным, чтобы остановить развитие и вернуть их обратно к природе, к своим истокам. Так же это не удалось и Туру, когда он со своей первой женой отправился на остров в Тихом океане, чтобы остаться там, как oн говорил перед отъездом. Это был неудачный и рискованный проект, от которого он отказался, как только понял, что билет в paй купить невозможно.

В президиуме. Борьба за мир и охрану окружающей среды стала ключевой темой общественно-политической деятельности Тура Хейердала. Его часто привлекали к экспертным дискуссиям на эту тему. Здесь он сидит слева от Генерального секретаря ООН Курта Вальдхайма (в центре)

Однако идея возвращения в прошлое, к истокам цивилизации с тех пор так и не покинула его. Сюда же относятся его путешествие нa «Кон-Тики», «Ра» и теперь на «Тигрисе». Чтобы установить связь между людьми XX века и их предками, Тур Хейердал хотел напомнить об ответственности современного мира за сохранность творений древности.

Указывая на истоки и развитие культур, он хотел показать, что все люди принадлежат одной и той же семье, независимо от того, где они живут и на каком языке говорят. Поскольку, когда все люди видят, что сидят в одной лодке, и опасность для одного является опасностью для всех, можно надеяться, что они найдут совместный путь спасения от гонки вооружений, безудержного экономического роста и загрязнения окружающей среды, охвативших созданную ими цивилизацию за горло. Поэтому Тур Хейердал верил в современные средства — такие как «Один мир» и ООН. Поэтому он плавал под флагом Организации Объединенных Наций, и поэтому он набирал на свои суда интернациональный экипаж. Мосты были его основным инструментом, мосты между старым и новым, мосты между людьми.

Теперь он искал новое звено, как он надеялся — в форме шумерского зиккурата на Аравийском полуострове. Если бы он его нашел, то смог бы доказать, что шумеры плавали не только в Дильмун, но также через Ормузский пролив к более далеким берегам.

Дорога, наконец, закончилась, и они попали в пески пустыни. Коста направился к хижине вдалеке, а затем они выехали на равнину. И то, на что показывал итальянский археолог, сразу же бросилось в глаза Тура: «...огромные, похожие на шоколад валуны уложенные друг на друга террасами наполовину засыпанного сооружения»[224].

Тур выбрался из джипа и побежал к развалинам. Это было то, что он надеялся увидеть, но не осмеливался об этом думать. В течение нескольких минут Тур Хейердал заключил, что «шоколадные» камни образовывали собой зиккурат шумерского происхождения.

Структура была четырехугольной, четыре угла указывали на стороны света. До середины одной из сторон шел пандус, что было типичным признаком ступенчатых пирамид, построенных солнцепоклонниками Месопотамии и доколумбовой Америки. Хейердал исключил то, что в основе этого сооружения лежали традиции мусульманской архитектуры, но он признал, что линии были такими же, как и у того маленького храма, который Джеффри Бибби раскопал в Бахрейне[225].

Паоло Коста был гораздо осторожнее в своих выводах. Он npизнал, что сооружение является уникальным в своем роде. Но он не стал бы утверждать, что оно относится к шумерской эпохе без достоверных результатов датировки, подтверждающих, что сооружение действительно относится к третьему веку до Рождества Христова. Единственным способом получить такую датировку были археологические исследования, но пока ни одному археологу не удалось воткнуть свою лопату в эти пески.

Тура крайне удивило отсутствие интереса к такой редкой находке. Коста объяснил, что находка довольно недавняя, ее сделала группа археологов из Музея археологии и этнологии Пибол при Гарвардском университете. Султан нанял команду, чтобы среди прочего, выяснить, насколько экономически целесообразно будет возобновить разработку месторождений меди в этом районе. В 1976 году руководитель этой группы, Джеймс Хамфри опубликовал статью в журнале археологии Омана, где он описал находку зиккурата. Именно эта статья послужила основой для неподтвержденных сообщений, полученных Туром во время постройки «Тигриса» в Ираке. Даже у Паоло Коста не было времени на раскопки, поскольку он в первую очередь был занят картографированием исторических памятников по всему Оману.

Медь была драгоценным металлом для шумеров. Из шумерских табличек следует, что они добывали необходимую им медь в месте, которое называлось Маган. Мнения ученых по поводу местоположения этого Магана различались. Упоминалось, что он находится в Йемене, Египте, Судане, Ираке и Пакистане, но ни одно из этих утверждений не подкреплялось научными свидетельствами.

Паоло Коста толкнул Тура в спину и указал на гору неподалеку. Туру показалось, что она выглядела, будто «ржавый зуб».

— Один из древних карьеров, — сообщил итальянец. — Везде в этом районе мы находим следы медных рудников доисторической эпохи[226].

Они снова сели в джип и отправились в тот район, где, как считали, раньше были горы, но теперь остались только кучи шлака, Расчеты показали, что эти холмы состояли из 100 тысяч тонн отходов от плавки меди — молчаливые свидетели того, что когда-то, две-три тысячи лет до нашей эры здесь существовали крупные высокоразвитые рудники.

— Маган, — сказал Тур.

Коста кивнул. Здесь, в северном Омане, шумеры нашли свои легендарные медные горы[227].

Тур вернулся на «Тигрис» довольный. Мрачное выражение лица исчезло, он широко улыбался. Он рассказал своему экипажу, что «это вызовет фурор во всем мире. Хорошая реклама для экспедиции, а также и для фильма», — как цитировал его в своем дневнике Эйч-Пи. Со своей стороны, юный норвежец добавил: «Кроме того, это подтверждало многие из гипотез Тура».

Хейердал отправил отчет в штаб-квартиру консорциума в Лондоне. Отчет начинался так: «В султанате Оман на Аравийском полуострове найден тип пирамиды, который до сего времени не встречался за пределами Месопотамии, Мексики и Перу»[228].

Далее следует, что эта находка целиком и полностью подтверждает гипотезу о том, что древние шумеры плавали через Ормузский пролив и посещали далекие страны Персидского залива, почти в тысяче морских миль от их собственных вод, омывающих Месопотамию.

Хейердал также сослался на медные горы, которые, как он считал, подтверждали сведения из шумерских табличек, рассказывающие о купцах, регулярно плававших в какую-то восточную страну, называемую ими Маган, и привозили оттуда медь.

В отдельном абзаце он отметил археологов из Гарварда, которые первыми сообщили о находке необычного каменного сооружения, похожего на зиккурат месопотамского происхождения Тур подчеркнул, тем не менее, что американцы не попытались провести более подробную идентификацию и поэтому не сделали соответствующих выводов по поводу своей находки.

Для Тура Хейердала пребывание в Омане означало установление новой связи. На тростниковой лодке «Тигрис» он связал не только Месопотамию и Дильмун, но также Дильмун и Маган В то же время каждый раз, когда он видел следы зиккурата — как

в Уре, Бахрейне или в Омане — он отправлялся мыслью дальше в Мексику и Перу, даже острову Пасхи он находил место в этой мозаике. И если он хочет попасть туда, к культурам Нового Света, то у него мало времени. Так что, капитан, прочь от берега и суши, быстро в море!

Прежде чем они отправились в путь, Тур должен был решит] что делать с большим, тяжелым парусом и длинной реей. Снаряжение было очень тяжелым, а для «Тигриса» лучше, если на борту будет не очень много груза. Кроме того, оно занимало очень много места. Мнения экипажа разделились. Норман и Детлеф хотели оставить парус. Карло и Юрий пожелали избавиться от всей этой конструкции. Тур выбрал соломоново решение: парус оставили на «Тигрисе». Рею он отдал шкиперу day, который привел его в порт. Когда представится возможность, он сделает себе новую рею, из более легкого дерева. Он предполагал, что такая возможность у него будет на Мадагаскаре, который он считал следующей целью экспедиции[229].

«Тигрис» вышел из Маската в четверг 12 января 1978 года. Утром, пока еще было тихо, экипаж взялся за весла, чтобы вывести судно из порта. Но весла оказались малопригодными для этой цели, тростниковое судно было слишком тяжелым, и после часа работы они смогли отплыть лишь на длину троса[230]. Как раз, когда им нужно было обогнуть мол, подул ветер и снес их назад. В какой-то момент всей многочисленной публике, собравшей проводить доисторическое судно, показалось, что их сейчас выбросит на камни. Тут же им на помощь бросился буксировочный катер и вывел их на свободу. Через два часа пути от берега Тур помахал, что теперь достаточно, буксир собрал трос и развернул восвояси.

«Тигрис» остался один.

Курс взяли на Рас-эль-Хадд, самый восточный пункт Аравийского полуострова. Там линия побережья заворачивалось на 90 градусов, и там открывался путь для свободного хода на юг вдоль берегов Африки или к Сейшельским островам и Мадагаскару дальше на востоке. С самого начала экипаж был готов к тому, что до следующего выхода на берег пройдет много времени. Пока они плавали в водах, где до ближайшего порта было недалеко, они не экономили на еде и питьевой воде. Теперь их ожидало открытое море, и они граничили потребление всех средств жизнеобеспечения[231].

Тур также провел инструктаж по правилам безопасности. Он рассказал случай о том, как Герман Ватцингер выпал за борт «Кон-Тики», и что его спасли только благодаря быстрой реакции Кнута Хаугланда[232]. Мораль сей басни была такова: если ты упадешь за борт, это может оказаться последним делом в твоей жизни. «Кон-Тики» не мог вернуться, чтобы подобрать оказавшегося в море. То же самое касается «Тигриса». Они сделали леера безопасности, достали спасательные жилеты и развесили спасательные буйки — все это напоминало о том, что теперь они выходят в открытый океан.

Сутки поделили на часы, установили вахту. Но прежде чем морской распорядок жизни воцарился на судне, у них возникла новая проблема. Во время дорожной тряски по пути к зиккурату была повреждена звукозаписывающая камера Норриса. Когда они вышли в море, он попытался ее отремонтировать, но безуспешно, Ему требовались запчасти или новая камера, а получить они ее могли только в том случае, если ее пришлют в Оман самолетом, Он попросил Тура вернуть «Тигрис» в Маскат.

Ветер был благоприятным, и Тур ответил отказом. С той скоростью они дошли бы до Рас-эль-Хадда уже к воскресенью, теперь нужно было отойти от берега на максимально далекое расстояние, насколько позволял бриз.

Отказ расстроил Норриса[233]. Хотя он принимал участие в работах на борту, в первую очередь он оставался профессиональным фотографом. Без специальной звукозаписывающей камеры он не мог делать свою работу, и для такого же амбициозного человека, как и сам Тур Хейердал, такая ситуация была невыносимой. Норрис работал в одной из самых популярных в США телепрограмм, и мысль о том, чтобы представить Национальному географическому обществу не самый лучший результат, сильно отравляла его душу.

Тур и Норрис, как правило, очень хорошо ладили. Однако интересы начальника экспедиции и его фотографа не всегда совпадали. Чтобы получить хорошие снимки, Норрису приходилось просить Тура совершить тот или иной маневр, но в целях продвижения вперед Тур не всегда соглашался это делать. Кроме того, Туру не нравилось, что Норрис мог появиться со своей камерой как раз тогда, когда возникал спор или обстановка накалялась. Тем не менее они старались, чтобы эти разногласия не переходили на межличностный уровень. Но на этот раз противоречия оказались настолько сильны, что возник открытый конфликт. Не имея хорошего оборудования, Норрис Брок не видел больше смысла в своем участии в экспедиции. Он попросил Тура высадить его на берег в Омане. Он захотел уволиться[234].

Это прозвучало как ультиматум — как и тот ультиматум, который Дэйл Белл выдвинул Туру в Колла-Микьери, имея за спиной консорциум: или Норрис, или ничего не будет.

Ситуация становилась драматичной, и Туру пришлось выбирать: помочь Норрису или рисковать, что он всерьез отнесется к своему требованию и сойдет на берег.

Но можно ли найти решение? Норрис решил попробовать. Если Тур не хочет возвращаться в Маскат, то не может ли кто-нибудь прибыть оттуда? Нельзя ли прислать новое фотооборудование самолетом из Великобритании или США в Оман, а оттуда судом доставить на «Тигрис», который ушел пока еще не так далеко, они даже могут еще видеть берег? Он составил прошение в консорциум с просьбой о помощи и попросил Нормана выйти в эфир.

Раздраженный Норман включил радио. На установление связи может потребоваться несколько часов, а важнее всего сейчас вести судно вперед. Тур придерживался того же мнения. Он считал, что «это безумие — поставить всю экспедицию на карту из-за какой-камеры»[235]. Норрису пришлось довольствоваться запасной камерой, хотя в нее не был встроен микрофон.

Просьба Норриса о помощи дошла до консорциума через Радио Бахрейна. Он получил утешающий ответ: Дэйл Белл пообещал сделать все, что в его силах. Как продюсер американской версии фильма о плавании на «Тигрисе» он знал, что ставилось на карту, если Норрис не получит первоклассное оборудование. Он oтложил все свои дела и решил не успокаиваться, пока новая камера и запасные части не будут доставлены в Оман[236].

Тур со временем понял, что нет никакого смысла в том, чтобы постоянно вставать на дыбы. Ведь он так же зависел от хорошего киноматериала, как и Норрис. Съемки о плавании на «Тигрисе» будут показываться по всему миру, и они имеют важное значение для рассказа о смысле экспедиции. Как же еще сохранить ее для потомков? С такими престижными компаниями, как Би-би-си за спиной Норриса, Тур также мог опасаться, что консорциум выйдет из игры, если доверенный фотограф Национального географического общества и Би-би-си не получат необходимую помощь. Поэтому Тур надеялся, что Норрис получит помощь, пока они еще в пределах досягаемости от Омана», прежде «чем они обогнут последний мыс, и земля совершенно скроется из виду»[237], Судно с оборудованием с берега должно, соответственно, прибыть прежде, чем они пройдут Рас-эль-Хадд. Поскольку, как только они выйдут в океан, «Тигрис» будет трудно обнаружить.

До Рас-эль-Хадда оставалось немного, и с той скоростью, с которой шел «Тигрис», они миновали бы мыс, прежде чем самолет с новой фотокамерой успел бы приземлиться в Омане. В острой дискуссии с Туром и Норманом Норрис настаивал, что им нужно задержаться и подождать. Но Тур, при поддержке Нормана, стоял на своем[238]. Он хочет, чтобы Норрис получил свою камеру, только при условии, если это их не задержит.

В сообщении Дэйлу Беллу и Би-би-си расстроенный Норрис пожаловался на Тура и Нормана, что они не соглашаются притормозить. Ветераны плаваний на «Ра» объясняли это тем, что они во время перехода через Атлантику отлично справлялись с обычной камерой, и «теперь ситуация нисколько не изменилась»[239]. Выбирая между экспедицией и консорциумом, Тур Хейердал как последняя инстанция выбрал экспедицию. Он мог бы подождать несколько дней и избежать обострения отношений с консорциумом. Он мог бы подождать, и конфликт с Норрисом был бы исчерпан. Но соблазн оставаться на ходу, пока дует благоприятный ветер, был слишком велик. Несколько морских миль — и «Тигрис» выйдет из залива. Начнется охота за южными широтами.

Но тут вмешались боги погоды.

Ветер стих. «Тигрис» остался дрейфовать. Норрис улыбнулся: и получил необходимую паузу.

Когда ветер возобновился, то он дул порывами с юга. Ветер снова отнес «Тигрис» на север, прочь от Рас-эль-Хадда. К вечеру 18 января появился буксир с грузом для Норриса. Новенькую камеру с запасными частями передали через борт. Фотограф радовался, как ребенок в магазине игрушек. Норрис остался в экспедиции, Тур был спасен.

«Тигрис» находился теперь примерно в 50 морских милях к северу от Маската. Зимний муссон, который должен был отнести их на юг, не собирался просыпаться. Но если Туру не удастся добраться до Африки в этот раз, может, попробовать что-то другое Изменчивые ветры продолжали нести «Тигрис» в северном направлении и в последующие дни, и тогда он решил изменить планы. Поскольку имелась и альтернатива, которую он неоднократно обдумывал в тишине.

Таблички шумеров упоминали Дильмун и Маган. Но в том же ключе они говорили и о третьей стране — Мелуххе, тоже важном торговом узле. Как Дильмун и Маган, по поводу местоположения Мелуххи также велись научные споры.

Археологический материал не оставлял никаких сомнений в том, что во времена шумеров велась активная торговля между Месопотамией и долиной Инда, и многие ученые считали, что именно там находилась Мелухха. Кроме того, в Бахрейне Джеффри Бибби заверил Тура, что и там были найдены предметы, свидетельствующие о торговых связях Дильмуна и долины Инда[240] Посетив на своем доисторическом судне и Дильмун, и Маган, что может быть привлекательнее, чем зайти и в Мелухху, тем более, что боги погоды дали Туру такой шанс?

Он дал экипажу приказ взять курс на Пакистан. Он пойдет в долину Инда, где расцвет цивилизации пришелся на то же время, что и расцвет первых крупнейших цивилизаций древности -Египта, Месопотамии и Мексики.

Случайная перемена ветра изменила и планы Тура Хейердала

Экспедиция на «Тигрисе» больше никогда не проходила по прежнему плану.

Экспедиционная лихорадка

«Тигрис» прибыл в Карачи, в то время столицу Пакистана, 1 февраля 1978 года. Несколькими днями ранее сильный встречный ветер вынудил их искать убежище в бухте немного западнее, и последнюю часть пути они шли на буксире норвежского спасательного судна «Ясон». Морской бассейн Карачи был полон судов и сильно загрязнен; на суше, в большом городе, царили шум и бедность. Тем не менее ведшие борьбу за существование люди встречали незнакомцев с «Тигриса» улыбками[241].

Карачи находится неподалеку от устья реки Инд, но кроме музея, в этом городе практически ничего не напоминало о прежних культурах. Чтобы напасть на следы древности, Туру и членам его команды, которые захотели к нему присоединиться, пришлось ехать 500 километров вглубь страны, к остаткам города Мохенджо-Даро, «столицы» страны, которую ученые считали Мелуххой. Город был построен около 2500 лет до н.э., а те, кто его строили, имели самый настоящий план застройки, Многие описывали Мохенджо-Даро как наиболее развитый город в мире того времени, и судя по всему, он представлял собой административный центр так называемой Индской цивили[зации, имевшей много общего с современными ей цивилизациями Египта и Месопотамии. Город находился на берегах Инда и имел хорошо оборудованную портовую систему. С тех пор река изменила свое русло и уже не протекает мимо Мохенджо-Даро.

История стерла с лица земли все крупные цивилизации — почти - за исключением нашей собственной, как говорил Тур Хейердал[242]. Так случилось с шумерами, та же судьба постигла цивилизацию Инда. Общим между ними было и то, что археологи нашли их не ранее XIX-XX веков.

В Багдаде Хейердал изучал шумерские глиняные таблички из фондов Национального музея. У подножия развалин Мохенджо-Даро также находился музей с экспонатами, найденными во время раскопок: кувшинами, маленькими фигурками, гирьками — и большим количеством печатей. Тур не спешил и тщательно все записывал, расхаживая вокруг и рассматривая эти культурно-исторические сокровища.

Вдруг он резко остановился перед одним из экспонатов, закрытым в стеклянной витрине. Он изучал Индскую культуру в музеях Америки, Европы, а также в Азии. Но он никогда не видел ничего подобного, и, дрожа от возбуждения[243], рассматривал этот предмет: печать с серпообразной лодкой, связанной из тростника, тщательно выгравированной на мыльном камне. Kaк у «Тигриса», у нее были высоко загнутые нос и корма, рубка в середине и двойные рулевые весла. Единственным бросающимся в глаза различием было то, что у корабля на мыльном камне имелись две мачты, а у «Тигриса» — одна. Тем не менее это был aналогичный корабль!

Люди собрались вместе и прижали носы к стеклу, как будто они приветствовали своих друзей из давнего прошлого. В восхищении они рассматривали каждую деталь в этом рисунке и с большим уважением и чувством оказанной чести запомнили его. И снова Тур Хейердал не сомневался. Он был «согласен с теми учеными, которые отождествляли долину Инда с Мелуххой. Мелуххе больше негде было быть. Дильмун, Маган и Мелухха были тесно связаны между собой»[244].

Во вторую неделю февраля «Тигрис» снова вышел в море. Ветер постоянно менялся, но но большей части дул с востока, и они плыли в юго-восточном направлении. Дома в Осло Ивонн получила отчет от Би-би-си, где сообщалось, что «Тур рассчитывает удержаться на "Тигрисе" на плаву еще несколько недель и ожидает добраться до Мадагаскара»[245].

До Мадагаскара было 2 тысячи морских миль, и Норман рассчитывал, что со средней скоростью в 2,5 узла путь туда займет около месяца. Тур был более консервативен. В этом году с такими неустойчивыми муссонами он перестал доверять ветру. Он взял более солидный запас времени и считал, что срок от шести до восьми недель будет более реалистичным[246].

Кроме того, Тур размышлял, не отправиться ли на Мальдивы — островную группу к юго-западу от полуострова Индостан. В доисторические времена люди также плавали туда, но откуда? Из долины Инда? Легче всего было проплыть на «Тигрисе» вдоль индийского побережья до Мальдив, считал он[247]. Тем не менее от этой идеи он отказался.

Тур использовал Мадагаскар по большей части в информационных целях, чем в качестве конкретного пункта назначения.

От мысли о мысе Доброй Надежды и об Атлантике пришлось отказаться, и люди на «Тигрисе» фактически больше не знали, куда плывут. В американских газетах появились сообщения якобы Карачи, где Тур Хейердал говорил, что «плывет, сам не зная, куда», но будет продолжать до тех пор, пока «Тигрис» продержится на плаву.

Те же самые газеты, тем не менее, сообщали, что Хейердал после пребывания на полуострове Индостан хочет пересечь Индийский и Тихий океаны и попытаться добраться до Южной Америки[248]. Taкие сообщения передавались также в программах американского телеканала NBC и даже в детских передачах в Великобритании[249]. Лживые сведения о том, что Хейердал собирается пересечь Тихий океан, добрались до «Тигриса» через радиолюбителей из США и Германии. Тридцать лет он доказывал, что плавание с запада на восток по этому самому крупному в мире океану невозможно для примитивных, доисторических судов. Если бы он попытался сделать это на «Тигрисе», то тем самым разрушил бы собственную теорию «Кон-Тики». Как же люди этого не понимают? Он рвал бы на себе волосы от отчаяния[250].

Тем не менее, называл ли Тур Хейердал свое путешествие туда — не знаю куда» или нет, но оно все же имело все основания стать путешествием с неопределенным пунктом назначения. Когда Тур готовил свою тростниковую лодку к отплытию из Карачи, таможенники спросили, куда он собирается дальше. Он сказал им правду, что не знает. Тогда таможенники сообщили, что в ином случаe они не смогут сделать соответствующие отметки в бумагах «Тигрис» не получит разрешение на выход, поскольку графа следующем месте назначения должна быть заполнена.

Тур взял ручку и написал «Бомбей»[251].

Бомбей?

Во время пребывания в Карачи Тур заказал несколько морских карт, изданных британским Адмиралтейством. Одна из них, под номером 2736, представляла собой обзорную карту побережья к северу от Бомбея, а другая, под номером 1487, была картой входа в этот индийский мегаполис[252]. Тем не менее сомнительно, чтобы Тур собирался заходить в Бомбей. Джеффри Бибби, конечно, говорил, что маршруты торговых плаваний шумеров распространялись вплоть до западного побережья Индии, и Карло Маури одно время настаивал, чтобы вместо Пакистана они выбрали Индостан, или Индию. Но Тур направлялся на юг, к Мадагаскару или побережью Южной Африки[253]. Пока плавание «Тигриса» проходило более короткими этапами. Желание совершить дальнее и непрерывное плавание все еще не исчезало. Скорее всего карты индийских вод были взяты не только на всякий случай, если вдруг неуправляемый ветер отнесет их в том направлении,

После четырех суток пути из Карачи ночью разразился страшный шторм, и раздался крик Нормана: «Всем наверх!» Дул сильный, порывистый, штормовой ветер, и парус пришлось снять. Они приготовились спустить его, но в спешке им не хватало координирующей команды. Те, кто стоял на шкотах, не давали им болтаться, пока те, кто стоял у фала, не начинали его травить. Парус наполнился ветром, и не успели люди вздохнуть, как он, как воздушный змей, взвился вверх с мачты. При таком давлении раздался треск, стеньга переломилась, и парус рухнул в море. Они спустили плавучий якорь и успокоились. Общими усилиями ] удалось затащить тяжеленное полотно, наполнившееся водой, обратно на палубу[254].

Ветер стих к утру, и они осмотрели повреждения. Они утешились тем, что могло быть гораздо хуже. Главная мачта была цела, парус цел, только стеньга требовала починки.

В последующие недели ветер был слабым, долгое время стоял полный штиль. Циркуль штурманов ходил по карте, и сколько бы они не считали, при слабом ходе им пришлось был плыть не меньше пары месяцев, прежде чем им доведется увидеть берега Африки[255].

Экипаж страдал от болезней. Кто-то был простужен, мучился головной болью или от морской болезни, у других после непривычной пищи в Карачи появились боли в животе и диарея. Хуже всего было Туру Хейердалу. Он лежал на койке, страдая от сильных болей: у него случилась почечная колика. Это был уже третий приступ, но на этот раз очень сильный. Судовой врач Юрий хотел сделать ему укол, но Тур отказался. Он попросил грелку, надеясь, что она поможет. Грелка не помогла, анализы показали кровь и белок в моче. Юрий поставил диагноз: «Зашевелился камень». Обеспокоенный, он напичкал своего пациента таблетками и заставлял его пить воду литрами[256].

Через десять суток после отплытия из Карачи, 17 февраля Норрис записал пройденный путь: 335 морских миль. Через неделю это число возросло до 440. Средняя скорость составляла около одного узла, или примерно 2 километра в час. Старинная морская поговорка гласит, что долговременный штиль хуже шторма. Шторм, как правило, позволяет двигаться вперед, но когда экипаж попадает в мертвый штиль, то спустя некоторое время начинает ощущать себя, как в тюрьме. Отсутствие ветра действовало на нервы экипажа «Тигриса», и на лодке воцарилась скука — злейший враг моряков.

В это время Эйч-Пи писал в своем дневнике: «Мы начинаем потихоньку сходить с ума, все вместе. Обиды и стычки становятся теперь привычным явлением. Неудивительно — мы провели вместе друг с другом более 100 суток, 132, если быть точным. Похоже, что нашу идиллию начала проникать та самая экспедиционная лихорадка, которой все боялись. <...> За обедом мы сидим молча вокруг стола. Многие из нас держатся сами по себе».

«Та самая экспедиционная лихорадка, которой все боялись».

Та самая лихорадка, за которой следил Тур и о которой часто предупреждал. Лихорадка, настраивавшая людей друг против друга, когда собственные интересы становились важнее общих, при которой малейшее несогласие могло быстро перерасти в серьезный конфликт. Лихорадка, если ее не лечить, угрожала психическому здоровью экспедиции.

Те, кто знал Тура Хейердала, часто говорили о его естественном авторитете и организаторских способностях. Именно с помощью этих способностей ему удавалось держать экипаж своих экспедиции вместе; когда начинались нестроения, эти способности помогли ему во время путешествий на «Кон-Тики» и «Ра». Теперь этот «клей» высох, пугающее объяснение вскоре не замедлило себя ждать. Тур сам заразился этой лихорадкой.

Хейердал был человеком, которому требовалось движение. Ему всегда не хватало времени, его программа всегда была насыщенной. Когда что-то продвигалось медленно или стопорилось, он терял терпение. При этом он становился уязвим для деструкционных сил — разочарования и раздражения.

Тем временем многое шло не так. Ветер не оправдал ожиданий, финансов не хватало, и даже «Тигрис» разочаровал: хотя тростниковое судно временами плавало очень хорошо, оказалось, что маневрировать оно не может. Они добрались до Бахрейна, потому что «Славск» оттащил их туда на буксире, и они оказались в Пакистане, поскольку именно в том направлении подул ветер.

Ослепленный, Тур, тем не менее, не смог расстаться с иллюзией, что «Тигрисом» можно управлять. «Нам удалось удержать свое положение при встречном ветре и даже протолкнуть "Тигрис" на несколько градусов против ветра», — писал он в книге об этом путешествии[257]. Удержать позицию, однако, недостаточно для судна, которому нужно идти вперед, и раз за разом им приходилось убеждаться в том, что если «Тигрису» и удавалось справиться с ветром он тут же терял достигнутое, поскольку ею сносило, и с этим ничего было нельзя поделать. Поскольку «Тигрису» не хватало давления, которое необходимо для того, чтобы идти против ветра, он становился легкой добычей для течений.

Эйч-Пи безапелляционно заявил, что «нам практически ни рfзу не удалось управлять судном в полном смысле этого слова -ни поперек, ни против ветра»[258].

Норрис в своих суждениях был не менее суров: «Горькая правда заключается в том, что, насколько я вижу, "Тигрис" не способен ни ходить под парусом, ни маневрировать». Он уже давно понял, что «Тигрис» — не что иное, как плот из тростника, способный лишь дрейфовать с ветром и течениями, и требующий буксировки, чтобы добраться до цели, когда все возможные средства исчерпаны.

Ни парус, ни рулевые весла, ни шверцы не работали так, как нужно. Норрис тоже пришел к выводу, что и сам корпус был построен так, что не позволял идти бейдевинд. Он считал, что Тур попытался доказать то, чем «Тигрис» на самом деле не был — никакой он не парусник[259].

Пока экспедиция находилась еще на стадии планирования Ивонн показала рисунки «Тигриса» известному норвежскому кораблестроителю Яну Херману Линге. В его послужном списке был парусник класса «Солинг», который участвовал в играх летней Олимпиады 1972 года в Западной Германии. Изучив чертежи он сказал, что «Тигрис» не сможет плавать иначе, как только при попутном ветре. Тур об этом и слышать не хотел — ведь эксперты в свое время приговорили и «Кон-Тики», а теперь еще кто-то пытается наговаривать ему на «Тигрис»[260].

Как и Тур, Норман также не хотел признавать, что они находились на судне, неспособном идти туда, куда они хотели. Он был уверен, что качество хода под парусом можно улучшить, нужно только найти правильное техническое решение, и он работал над ним, не покладая рук. После того как они вышли из Омана он поднял еще и маленький парус-топсель, который они называли «носовым платком». Он немного улучшил скорость и маневренность, но оказался бесполезен при встречном ветре.

В молодости Норман плавал в качестве штурмана на яхтах с полной оснасткой, и если он чего-то не знал о парусах, то без этих знаний вполне можно было обойтись. Поэтому на «Тигрис» он шел как специалист по хождению под парусами. Но в своих экс-периментах он становился все более и более эгоистичным и не слушал остальных. При испытаниях модели в Саутгемптоне Тур также получил совет о том, что нужно изменить, помимо увеличения площади паруса. Он считал, что к этому совету стоит прислушаться, но Норман отказался. Только его следовало слушаться, и никого больше. Это упрямство раздражало Тура, и когда разразилась экспедиционная лихорадка, капитан и его заместитель «довольно долго были на ножах»[261].

В один прекрасный день масла в огонь подлила ссора Тура с Норманом. Тур не связывался с Лилианой с тех пор как они виделись в Бахрейне, а Норман попытался установить связь с радиолюбителем из Италии. В то же время один радиолюбитель из Норвегии сообщил, что жена Тура Хейердала хочет поговорить со своим мужем, и он может в этом помочь, если есть такое желание.

Разговаривать с помощью любительской радиосвязи — совсем не то, что разговаривать по телефону. Чтобы установить связь, стороны разговора должны договориться о точной дате и времени когда состоится сеанс. Тур попросил Нормана устроить так, чтобы разговор с Ивонн и Лилианой происходил с промежутком два дня. Поскольку если обе женщины будут на связи одновременно, то одна из них услышит, о чем Тур разговаривает с другой, а этого ему хотелось избежать во что бы то ни стало.

Однако Норман все испортил. Он договорился о сеансах в один день. Раздраженный Тур настойчиво попросил его выйти в эфир, объявить, что «у них все хорошо» всем тем радиолюбителям, которые всегда находились в эфире в момент радиосвязи, и затем отключиться. Но радиолюбитель должен следовать определенным процедурам, когда выходит в эфир, и ответственный Норман остался сидеть у микрофона достаточно долго, чтобы итальянскому радиолюбителю сказали, что Лилиана готова к разговору.

Тур разозлился и обрушился с бранью на Нормана. Разве он не понял, что Ивонн в Норвегии сидит и все слышит?

Норман уставился в одну точку. Он чувствовал себя раздавленным.

В тот вечер за столом было тихо. Норман сидел и клевал еду. Тур ушел после супа[262].

Однако больше всего Тура Хейердала беспокоили оставлявшие желать лучшего отношения между экспедицией «Тигрис» и консорциумом в лице Би-би-си. Контракт между Туром Хейердалом

и консорциумом гласил, что Би-би-си будет управлять передачей любых новостей об экспедиции. Именно этот пункт британская телерадиокомпания старалась неукоснительно соблюдать. Чтобы помешать Хейердалу установить неконтролируемые связи с внешним миром, Би-би-си поначалу хотела запретить любительское радио на «Тигрисе». Однако Хейердал сознательно пошел на нарушение этого требования, в том числе из соображений безопасности на борту[263]. Опыт предыдущих путешествий показал, как важно установить связь с радиолюбителями, и он не забыл, что oни значили для него в критической ситуации, когда «Кон-Тики» выбросило на риф Рароя. Би-би-си сдалась, и любительский радиоприемник со старым добрым позывным «ЛИ2Б» занял свое место. «Тигрис» быстро стал популярным у радиолюбителей. В их кругах установить связь с тростниковым судном знаменитого Тура Хейердала стало вопросом престижа, и Норман работал, не покладая рук, чтобы обслужить все обращения. Обычно радиолюбителю, вооруженному так называемой морской портативной рацией, он передавал метеосводку, координаты судна и сообщал что у них все хорошо[264]. Когда в дело вмешалась Би-би-си, юрист телерадиокомпании Питер Кларк стал давить на все рычаги. Он попытался запретить радиолюбителям связываться с «Тигрисом» и угрожал, что «если они не прекратят надоедать Туру Хейердалу», он сделает все, чтобы лишить станцию права выходить в эфир[265]. Более того, Би-би-си также попыталась отстранить Нормана Бейкера[266].

Пока «Тигрис» находился в Карачи, внезапно появился Питер Кларк. С глазу на глаз он рассказал Туру о том, что финансы экспедиции в опасности. Деньги, выделенные консорциумом, закончатся к концу февраля, и больше денег он не получит. Расстроенный Тур не нашел другого выхода, кроме как попросить Ивонн взять кредит, чтобы покрыть последующие расходы[267]. Но Кларк прибыл не только для разговора о финансовом положении. Он приехал также и для того, чтобы заявить о правах консорциума на все материалы, на этот раз во всеуслышание.

Разочарованная команда слушала посланника Би-6и-си[268]^; Теперь экипаж не имел права говорить что-либо о путешествии даже членам собственных семей. Тур регулярно писал в Би-би-си отчеты о продвижении по маршруту и о том, как обстояли дела на борту. Но по реакции радиолюбителей экипаж «Тигриса» понял, что ничего из того, чем они занимались, не дошло до остального мира. То немногое, что появилось в прессе, представляло собой лишь обсуждение различных слухов. Сообщения были одно другого страшнее — как будто «Тигрис» потерпел крушение, будто бы японского участника экспедиции Тору Сузуки съела акула, и по этой трагической причине экспедицию были вынуждены прервать[269].

Дело зашло в такой тупик, что во время последней части перехода в Карачи экипаж решил полностью бойкотировать Би-би-си[270]. Питер Кларк выслушал все жалобы и пообещал исправиться, однако это не означало, что Би-би-си согласилась пойти на уступки в отношении определений контракта: экспедиция «Тигрис» должна была, как говорил Норман, продолжать оставаться в «секрете». Однако Би-би-си пообещала, что отныне «только достоверная информация» будет поступать в прессу. Вскоре после этого Тур получил через Радио Бахрейн вопрос от британской телерадиокомпании: правда ли, что, как они слышали, «Тигрис» переломился пополам?[271]

Как бы Тур ни старался, он никак не мог постичь логику политики Би-би-си. Ограничивая распространение информации, компания считала, что таким образом она подогревает интерес к будущим телевизионным программам, а это непременное условие для достижения финансовой прибыли. Тур считал иначе. Чем больше публика знает о проходящем плавании, тем легче будет впоследствии продать информацию о нем. Он убедился в этом на «Кон-Тики» и еще раз подтвердил во время путешествий на «Ра». В этих плаваниях он был сам себе господином и делал все что хотел. На «Тигрисе» его связали по рукам и ногам.

«Намордник», который консорциум надел на Хейердала, имел также интеллектуальную сторону. Во всех своих путешествиях Тур Хейердал привык делиться своими впечатлениями с окружающими и этот обмен впечатлениями стал для него частью жизни. Его сценой был не кабинет с плотными шторами, а кафедра в аудитории, находился ли он в конференц-зале или на палубе из тростника или бальзы. Без этого доступа к публике плаванию на «Тигрисе» как будто чего-то не хватало. Вынуждаемый финансовыми обстоятельствами, Тур согласился на то, чтобы все новости об экспедиции транслировала Би-би-си. Но когда он обнаружил, что компания не сообщала миру практически ни строчки из отчетов, передаваемых им на закрытой частоте, то почувствовал, что его предали[272]. «Секретная экспедиция в никуда». Неужели это все, что осталось от экспедиции «Тигрис»?

Тихая погода продолжалась. Небо было ясное, солнце пекло нещадно, и — ни ветерка, чтобы немного охладиться. Суточнный путь — дистанция, пройденная за последние 24 часа, по-прежнему неуклонно сокращалась. Однажды «Тигрису» не удалось пройти за сутки более 4,5 морских миль, или около 8300 метров. Если даже расстояние до Мадагаскара или Южной Африки фактически и сокращалось, то психологически оно росло.

Боли у Тура прекратились, но он по-прежнему был слаб и много лежал. Кроме того, безнадежное ожидание ветра стало действовать ему на нервы.

— У меня такое ощущение, что все это сделано нарочно, обиженно сказал он однажды Юрию.

Русский врач попытался его приободрить.

— Не думайте об этом. Мы ничего не можем изменить. Думаю, что все наладится.

— Да, думаю, что так и будет[273].

«Сделано нарочно».

Силы его покинули. Виной тому отчасти был камень в почке. Однако Тур также лишился терпения. А тот, кто потерял терпение, часто ищет причины где угодно, только не в себе. Некоторые делают это сознательно. Как ребенок, который почувствовал себя обиженным.

Тем не менее, пока они дрейфовали, кое-что происходило. Они начали обсуждать альтернативные маршруты. Тур, Норман, Юрий и Карло — ветераны с «Ра» — особенно ощущали потребность в том, чтобы придать маршруту более конкретное содержание, а не только «Мадагаскар» или «Южная Африка». Однако, если они были едины в своей потребности конкретизировать маршрут, то их мысли о пункте назначения различались.

Карло хотел отправиться в Аденский залив Красного моря и желал, чтобы «Тигрис» завершил плавание, соединив Месопотамию, долину Инда и Египет — три древние цивилизации.

Норман предупреждал их о трудностях[274]. Среди морей Красное море пользовалось недоброй славой. Вдоль берегов тянулись острые рифы, там следовало ожидать встречного ветра и течений. Он считал, что лучше взять курс на Сейшелы — архипелаг к северу от Мадагаскара.

Юрий тоже не хотел заходить в Красное море. Он считал, что это грозит продолжением каботажного плавания, и разве он не раз слышал от Тура, что плавание вдоль берегов опаснее плавания в открытом море? Кроме того, если они зайдут в Красное море, это означает конец экспедиции. Нет, у Юрия было другое желание. Он хотел идти в Кению. Тогда они, во-первых, пересекут экватор, что само по себе является вехой, а, во-вторых, он очень хотел осуществить свое желание и увидеть диких зверей Африки[275].

Пока Тур лежал на одре болезни, у него было достаточно вре-мени на раздумья, и он решил, что в продолжении плавания до Мадагаскара смысла нет[276]. Надо идти в Красное море, как хотел Карло. Но это серьезное решение, к тому же, удастся ли привлечь на свою сторону других?

В контракте Хейердала и команды значилось, что для приня-тия трудных решений необходимо открыть дискуссию, где все смогут свободно высказаться. Кроме того, руководитель экспедиции должен советоваться с каждым участником.

Принятие окончательного решения оставалось за начальником, если только все остальные не шли против него единогласно, поэтому для того, чтобы добиться своего, ему нужен был хотя бы один сторонник. В лице Карло он уже получил эту поддержку, тем не менее он хотел, чтобы его поддержали как можно больше людей, поэтому решил не спешить.

После длительных размышлений Юрий отказался от своей мечты о диких зверях Африки. Он сослался на «научную логику» поддержал идею о Красном море[277]. Тур удовлетворенно улыбнулся, теперь у него были два сторонника.

Дискуссия закончилась «всенародным голосованием», как сказал представитель Советского Союза Юрий Сенкевич. Все проголосовали за Красное море, даже Норман, который поначалу относился к этой идее скептически, сказал «да».

«Экспедиция приобрела совсем другой характер, чем я предполагал», — писал Тур Хейердал впоследствии, объясняя, почему он не захотел продолжать свое плавание на юг, но отправился на восток, к Красному морю[278]. В то же время он подтвердил, что он планировал все это время, и от чего ему пришлось отказаться. При условии, что судно, построенное из берди, срезанного в августе, «не затонет, мы пересечем Индийский океан с попутным муссоном, и если оно по-прежнему будет держаться на плаву, то мы поплывем на юг вдоль берегов Африки и, возможно, снова пересечем Атлантику и достигнем тропической Америки. Последний этап из Южной Африки будет самым легким, поскольку ветер и течения всю дорогу будут попутными, так же, как и в тот раз, когда мы плыли на "Ра-I" и "Ра-II"».

Условие о плавучести было уже выполнено: «Тигрис» продержался «гораздо дольше, чем требовалось для пересечения океана». Но непредвиденные и долговременные стоянки в Бахрейне и Омане, а также вынужденный заход в Пакистан подорвали финансовое положение и лишили последней возможности поймать благоприятный ветер. Чтобы задать экспедиции новую научно-оправданную цель, Тур решил по пути в Красное море плыть мимо Африканского Рога и затем вдоль северного побережья в Сомали — в страну, которую древние египтяне называли Пунтом. Около 2500 года до н.э. V династия правителей Египта установила ставшие впоследствии довольно оживленными торговые отношения с Пунтом, осуществлявшиеся не только по суше, но и на судах по Красному морю. Таким образом, Тур хотел замкуть кольцо цивилизаций — Месопотамии, долины Инда и Египта с помощью «общего для них» типа судов.

Обладая блестящим даром убеждения, Тур Хейердал продолжал: «Раньше мы уже плавали из Африки в Америку (на "Ра") и из Америки в Полинезию (на "Кон-Тики"). Если мы достигнем Африки из Азии, то свяжем мостами океаны, разделяющие долину Инда и остров Пасхи».

В качестве одного из аргументов он также подчеркивал, что долина Инда и остров Пасхи являются антиподами. Это означало, что если ты начнешь бурить в долине Инда и пройдешь через центр Земли, то на другой стороне бур выйдет на острове Пасхи. Как антиподы на земном шаре эти два места не могут не находиться далеко друг от друга. Тем не менее, пишет Хейердал, расстояние между долиной Инда и островом Пасхи «не больше, чем разделяющие их океаны, которые могут служить живыми эскалаторами для доисторических судов, плававших по солнцу»[279].

Такие мысли наводят на размышления. Однако они свидетельствуют, в том числе, и о том, что Тур Хейердал больше не считал необходимым с научной точки зрения плыть на «Тигрисе» вокруг Африки в Америку, чтобы доказать наличие культурных связей. Сложив вместе результаты плаваний на «Ра» и «Тигрисе», он считал, что с моральной точки зрения уже сделал это. Более того полагал, что этап Южная Африка — Америка будет самым легким, и это действительно так. Северная Атлантика — спокойная акватория, там редко случаются штормы и ураганы, и постоянный юго-восточный ветер несет суда под парусом в объятия Мексиканского залива. Однако тростниковой лодке шумерского типа предстояло еще обогнуть мыс Доброй Надежды. Для «Тигриса»,с его слабыми навигационными качествами шансов осуществить его практически не оставалось, о чем Тур был заранее предупрежден. Чтобы проверить, насколько это все-таки возможно, был только один способ — попробовать.

Именно попробовав, Хейердал смог разрушить научный догмат о том, что бальзовый плот не способен продержаться на плаву столько времени, чтобы доплыть из Перу в Полинезию. Именно попробовав, он опроверг утверждения экспертов о том, что судно из папируса не сможет достичь Атлантики, поскольку оно затонет раньше. Однако, решив пойти в Красное море, он окончательно отказался от попытки пройти на «Тигрисе» вокруг Африки.

Плавания на «Кон-Тики» и «Ра» проходили в низких широтах, при попутных мягких пассатах и морских течениях, которые Хейердал сравнивал с реками. На «Тигрисе» ему пришлось бы в лице мыса Доброй Надежды в качестве поворотного пункта впервые бросить вызов высоким широтам, где ветер, течения волны отличались гораздо более суровым нравом. Но, вынужденный подчиниться обстоятельствам, он больше не был себе хозяином, и ему пришлось отказаться от этого эксперимента, не выяснив, служило ли море «живым эскалатором» и в этих неспокойных районах.

К вышеупомянутым обстоятельствам относилось также и здоровье Тура Хейердала. Болезнь почек значительно ослабила его. Лечение Юрия устранило боль, но он не скрывал, что состояние Тура вызывало серьезные опасения. Устанавливая географическую цель для своего плавания, Тур получал более или менее сносное представление о том, когда они вернутся, что было важно не только с медицинской, но и с психологической точки зрения.

То же самое касалось Карло Маури. Он серьезно повредил ногу, рана не заживала. Юрий с его ограниченным запасом медицинских средств не мог провести серьезное и полноценное лечение.

Были основания беспокоиться и о «Тигрисе». Хотя судно до сей поры соответствовало требованиям Тура в отношении плавучести, нос и корма «значительно осели»[280].

Ко всему прочему, экспедиционная лихорадка оказалась серьезной. За три месяца путешествия возникло своего рода противостояние между ветеранами плаваний на «Ра» и новичками «Тигриса». Причиной тому, среди прочего, была разница в возрасте, также в менталитете. Споры были жаркими, особенно когда назревал конфликт на религиозной или идеологической почве. Ситуация на Ближнем Востоке оставалась очень острой темой, и между евреем Норманом и мусульманином Рашадом периодически возникала настоящая словесная поножовщина. Иногда за столом разворачивалась холодная война, в первую очередь, между западным немцем Детлефом и гражданином Советского Союза Юрием.

Хуже было то, что участникам обеих экспедиций на «Ра» не нравилось на «Тигрисе». По словам Эйч-Пи, который время от времени прибегал к дневнику, чтобы пожаловаться на жизнь на борту, особенно Юрий и Карло чувствовали себя «не в своей тарелке», как он выражался. В своей книге о плавании на «Тигрисе» Юрий также заметил, что жизнь в экспедициях Тура была раньше гораздо лучше. Вместе с Карло они часто беседовали о «старых добрых днях на "Ра"»[281].

В первую очередь они жаловались на то, что экспедиция «Тигрис» была гораздо хуже организована, чем экспедиции «Ра». При подготовке последней основную роль в качестве координатора играла Ивонн. Если Тур занимался стратегическими вопросами, то она заботилась о том, чтобы уладить все остальное, вплоть до мелочей. Во время подготовки экспедиции на «Тигрисе» Тур по прежнему занимался стратегией. Однако энтузиазм Ивонн иссяк, а вместе с ним и организаторское чутье.

В результате плохой организации лидерство Тура также оказалось слабее, чем раньше. Юрий и Карло считали, что он слишком многое возлагал на Нормана, и это привело к тому, что в тех ситуаациях, где требовалось быстрое и точное решение, он сам не знал, что делать[282].

Напряженность между членами команды, тем не менее, было не настолько серьезной, чтобы за короткое время стать угрозой ее морального духа. Но вспышка экспедиционной лихорадки демонстрировала, что кое-что назревает, и нарыв скоро прорвет. С отсутствием ветра они ничего не могли поделать. Но они по прежнему оставались хозяевами своих решений. Назначив Красное море местом завершения своего путешествия, они получили хоть какую-то определенность. Только бы ветер подул снова, так они смогли бы дойти туда в конце марта — начале апреля.

В последние месяцы февраля все-таки подул слабый ветер. Это сразу же сказалось на настроении. В четверг, 2 марта, Эйч-Пи Докладывал, что «на борту воцарилась спокойная и мирная атмосфера».

То же самое почувствовал и Юрий. Он спросил Тура, заметил ли он, что ребята перестали ссориться по пустякам, и что больше не задирали друг друга. «Да, — удовлетворенно заметил тот, — он тоже обратил на это внимание»[283].

Экспедиционная лихорадка отступила. Однако для этого потребовалось сильнодействующее средство — решение о завершении экспедиции.

Если бы Тур Хейердал захотел отступить, то Красное море было бы естественным решением. Однако к такому повороту событий Тур не готовился. Он набрал с собой карты самых разныx гаваней Индийского океана, в том числе Мальдив и Шри-Ланки. Но лоции Красного моря и Аденского залива у экспедиции не было. Если принять во внимание сложную акваторию, особенно это касается Красного моря, то следует признать, что они сделали самоубийственный выбор.

Но Тур знал, что делает. При сеансе связи с Би-би-си он спросил, не может ли компания устроить так, чтобы он получил необходимые карты на Сокотре — на острове в 250 километрах к северо-востоку от Африканского Рога[284].

Сокотра принадлежала Южному Йемену, или Демократической Народной Республике Йемен, как страна называлась в те времена. Южный Йемен получил независимость в 1967 году, когда британцы покинули стратегически важный порт Аден, Правительство прекратило связи с Великобританией и наладило экономическое и военное сотрудничество с Советским Союзом, отгородившись от остального мира. Отношения с собратьями из некоммунистического Северного Йемена носили острый и напряженный характер, а постоянные конфликты между двумя странами нарушали стабильность и безопасность в регионе.

Тур и Норман слышали, что Южный Йемен был гостеприимной страной[285]. Но ответ из Би-би-си свидетельствовал об обратном. «Тигрису» ни при каких условиях не разрешалось заходить в Сокотру без предварительного разрешения. По политическим военным соображениям вся остальная часть района Аденского залива — то есть Сомали, Северный и Южный Йемен оказались закрытыми для иностранцев[286].

«Тигрис» по нелепой случайности оказался во враждебном районe. Военно-морские силы Южного Йемена угрожали открыть огонь по любому судну, оказавшемуся в трехмильной зоне. Также поступили сообщения о том, что сомалийские ракеты сбили французский пассажирский самолет, а при нападении на немецкое судно погибли два моряка[287]. Тур пообещал Би-би-си, что не будет заходить куда-либо без разрешения, но продолжал свой путь прямо в Баб-эль-Мандебский пролив, который являлся входом в Красное море. Тем не менее он не исключал возможность, что им потребуется экстренный заход в гавань, поскольку «они не могли полностью контролировать собственное передвижение»[288].

Тур хотел держаться как можно ближе к середине Аденского залива, между Сомали на юге и Южным Йеменом на севере. Но бриз, дававший им ход в течение нескольких дней, ослаб, и под влиянием достаточно сильного морского течения «Тигрис» понесло, против воли экипажа, в направлении Сокотры. Двенадцатого марта они увидели, как из моря появились горные цепи островов

На борту «Тигриса» вид Сокотры сначала вызвал восторг, а затем беспокойство. Восторг — потому что тростниковое судно доплыло из Азии до Африки, и особенно потому, что они пересекли часть Индийского океана. Беспокойство, потому что они по-прежнему получали по радио предупреждения не приближаться к берегу, поскольку посольство Южного Йемена в Лондоне все еще не выдало им разрешения.

В последующие дни их по-прежнему несло к острову, и они ничего не могли с этим поделать. Пятнадцатого марта поступило новое предупреждение, на этот раз от Министерства инострранных дел Западной Германии. Если «Тигрис» приблизится к 6eрегу, у него будут «серьезные проблемы»[289].

Утром 16 марта они оказались на расстоянии одной морской мили от северного побережья острова. Они могли видеть дома и деревья, а также сверкающий на солнце золотистый пляж.

Во время завтрака они увидели, как к ним приближается лодка. Это были рыбаки, возвращавшиеся домой с промысла. Они заглушили мотор и дрейфовали неподалеку. Тур послал к ним Рашада и Эйч-Пи на резиновой лодке. Когда они вернулись, Рашад рассказал, что те говорили на арабском диалекте, доступном для его понимания. Рыбаки вели себя дружелюбно и рассказал, что опасности в том, чтобы высадиться на берег, нет. «Тигрис найдет хорошую якорную стоянку в ближайшей бухте.

Подул северо-восточный ветер, и если бы они рискнули, то смогли бы воспользоваться этим ветром, чтобы подойти к берегу. Но они могли также воспользоваться им, чтобы плыть дальше.

Вдохновленный рассказами рыбаков, Тур загорелся, чтобы высадиться на берег. Он «никогда не видел такой земли, которая предлагала бы столько возможностей исследователю»[290]. Oни уже находились в пределах трехмильной зоны и до сей поры не видели ни одного сторожевого катера. Тур склонялся к тому, чтобы проигнорировать предупреждения из Лондона и западно-германского МИДа.

Что думали другие?

Тур открыл дискуссию, как он обычно это делал в случае необходимости принятия трудного решения. Сам он считал, что предложение высадиться на берег — единственно разумное решение и был уверен, что другие его поддержат. Сам он много не говорил, верный своей привычке, он ждал, чтобы подытожить. Норман категорически воспротивился. Северо-восточный ветер за вторую половину дня усилился, нужно было воспользоваться им и пройти остров, пока у них был шанс. Кроме того, он был озабочен тем, чтобы установить рекорд непрерывного плавания на тростниковом судне, и если они продолжили бы плавание, вскоре побили бы рекорд плаваний на «Ра-I» и «Ра-II». Он напомнил, что на берегу люди заболевали, а также им снова придется воспользоваться буксиром в тот день, когда они соберутся продолжить свое плавание[291].

Карло также высказался «против». Он хотел поскорее попасть в Красное море и завершить экспедицию. Он тоже считал, что хватит плавать на буксире: «Древние шумеры буксиров не использовали»[292].

К большому разочарованию Тура, другие также присоединялись к Норману и Карло, один за другим. Отчасти они соглашались с тем, что грех не воспользоваться благоприятным ветром, отчасти считали, что высадка на берег будет безответственным решением, поскольку нет разрешения от властей Йемена. Только Ханс Петтер Бён поддержал Тура.

Это означало, что у Тура был один голос, необходимый ему по контракту, чтобы навязать команде свое решение. Тем не менее, против своей воли, он уступил коллективу.

Но не успели они уйти далеко, как Норман выскочил из радиорубки: «Норвежское посольство в Лондоне сообщает, что Южный Йемен дал согласие на заход на Сокотру»[293].

Люди посмотрели друг на друга. Самые младшие — Рашад, Эйч-Пи, Асбьёрн и Детлеф закричали, что нужно поворачивать назад. Но было поздно. Дул сильный ветер, море волновалось, прибой с силой бил по пляжам Сокотры. Кроме того, если они развернутся, то им придется бороться со встречным ветром.

В конце концов, последнее слово оказалось не за государственными органами власти, а за силами природы.

Тур с сожалением смотрел на остров. «Пока ситуация позволяла, никто меня не поддержал», — с горечью сказал он Юрию[294].

Снова настроение на «Тигрисе» ухудшилось. Случай с Coкотрой или «Психотрой», как Тур назвал остров[295], расколол команду.

За завтраком на следующий день поссорились Норман и Юрий[296]. Всю ночь дул сильный ветер, какое-то время они опасались, что их понесет к берегу. Норман хвастался и поздравлял всех, как здорово они вырулили с «Тигрисом». «Ты опять со своими рекордами», — проворчал Юрий, который начал сожалеть, что не поддержал Тура. Он понял, что продолжать плавание без хороших карт — это безумие[297].

Позднее в тот день Норрис достал дневник. Он считал, что плавание затянулось. Цель экспедиции оказалась расплывчатой, весь смысл пропал. У него было чувство, что команда уже не знала, чем они занимаются. Он переживал, что результаты шести месяцев тяжелой работы так и не обозначились.

Он также написал несколько слов о Нормане. Несмотря на то, что они были соотечественниками, они не особенно ладили между собой во время плавания на «Тигрисе». Однако Норрис заметил, как огорчился Норман, когда Тур напустился на него, и как он взорвался от «шпильки» Юрия. На протяжении всего путешествия Норман неустанно трудился, возможно, слишком неустанно. Когда все закончится, то вся честь достанется Туру, в то время как Юрий также получит свою долю славы в Советском Союзе. Труженику Норману, напротив, вряд ли что-то достанется. «Однако, — грустно заметил Норрис, — такова жизнь».

У Юрия были свои соображения по поводу ситуации. Как и его товарищи, он чувствовал себя морально уставшим. Они «устали от плавания, тесноты и скученности, постоянного чувства опасности и монотонности». Он также заметил, что команда стала ленивее и что они менее охотно, чем раньше, занимались тем, что он называл «творческим трудом»[298].

Однообразие — это неотъемлемая часть жизни на море. Лучшим способом борьбы с однообразием является творческая деятельность — чтобы мозг был чем-то занят. Однако, когда такая деятельность прекращается, и однообразие побеждает, недалеко до психологической катастрофы. Однообразие — мать скуки, а скука для команды опаснее шторма.

Нужно было скорее приводить экспедицию к логическому завершению.

Пирамиды. Вряд ли что-либо привлекало Тура Хейердала больше, чем эти гигантские пирамиды. Если он слышал, что кто-то где-либо нашел что-то похожее на пирамиду, он немедленно отправлялся туда первым рейсом независимо от того, где это место находилось

Им оставалось еще около 600 морских миль до Баб-эль-Мандебского пролива. Оттуда Тур собирался пройти последний этап через Красное море до порта Массауа в Эритрее. Он выбрал этот город в качестве конечного пункта экспедиции по ностальгическим, а вовсе не научным соображениям. Именно из Массауа доставили ему папирус, использованный им для «Ра» после того как коптские монахи срезали его у озера Тана в Эфиопии.

Норман, который ранее предостерегал от захода в Красное море, хотел продолжать путь прямо до Египта. Тогда «Тигрис» прошел бы 4 тысячи морских миль без остановки и без помощи со стороны. Рекорд для парусного судна, никем не побитый, — весомый аргумент для популяризации книги и фильма об экспедиции. Но он также имел и научную цель: путь тростникового судна начался в стране, которая строила зиккураты. Его нужно было закончить в стране, построившей пирамиды[299].

Тур не гнался за рекордами. Более того, он считал, что сейчас слишком жарко, чтобы идти в Египет[300]. Команда поддержала предложение насчет Массауа. Тур надеялся, что какое-нибудь судно из Джибути в Аденском заливе доставит им карты и встретит их в Баб-эль-Мандебском проливе. Маленькое пустынное государство было единственным в этом регионе, проявившим дружелюбие к экипажу «Тигриса».

Свежий ветер не стихал, и «Тигрис» шел очень хорошо. Проходя соответственно 59, 65, 51, 62, 56, 42, 60, 59, 36, 60, 47 морских миль в час, они шли так, как никогда за это путешествие и в конце марта дошли до входа в Красное море.

Но они не пересекли этот порог.

После Второй мировой войны ООН решила, что Эритрея войдет в состав Эфиопского государства как самоуправляемая единица под собственным флагом. Эфиопов такой порядок не устроил, и в 1962 году они сделали Эритрею своей провинцией. Этот факт стал толчком для освободительного движения, и в то время, когда «Тигрис» подошел к Красному морю, стороны находились в состоянии открытой войны. В ходе плавания с Сокотры Тур попытался получить разрешение на заход в Массауа, но так и не дождался ответа. Он также попросил разрешения зайти в порты Северного Йемена, находившегося по другую сторону Красного моря, но и оттуда он не получил ответа. Оба берега к северу от Баб-эль-Мандебского пролива оказались для него закрытым и он счел нецелесообразным заходить в Красное море.

Жажда знаний. Любопытный Тур Хейердал черпал знания, встречаясь с новыми людьми. Эта беседа проходит в алжирской пустыне

Норман считал, что они могли бы избежать проблем, если бы последовали прямо в Египет. Но Тур этого не хотел[301]. Тогда осталась единственная альтернатива — Джибути.

Отказ от Египта по причине жары был не чем иным, как самым что ни на есть фиктивным поводом. Хейердал никогда раньше не боялся жары, в том числе и тогда, когда он планировал экспедицию на «Тигрисе», отправляясь в самый жаркий район Земли. Военная ситуация, напротив, была самым настоящим поводом избегать Красного моря. Однако, помимо страха попасть под обстрел, имелись и другие основания.

Терпение команды подошло к концу. Они уже претерпели достаточно. У них больше не оставалось моральных сил держаться. А до Египта оставалась еще тысяча морских миль. Даже если бы Тур Хейердал и повел «Тигрис» в Красное море, это была не та цель, ради которой экспедиция затевалась.

После Сокотры стало ясно, что многие на борту в глубине души надеялись, что путешествие закончится в Джибути. Они торопились поскорее попасть домой. Герман собирался здесь покинуть экспедицию в любом случае: его ждали дела. Норрис сделал все требуемые снимки, а дома ему предстояло строить дом. Юрий и Карло также не планировали продолжать путешествие дольше чем необходимо. Из-за занятий в школе Детлеф должен был вернуться домой до конца апреля[302].

Более серьезной проблемой стали неумолимые признаки износа «Тигриса». Вскоре после того как они покинули Сокотру Юрий заметил, что судно, или «плот», как он его называл, «значительно осел». Нос погрузился еще сильнее, все судно завалилось на правый борт[303]. Во время непогоды в ночь с 21 на 22 марта волны достигали трех метров, и хотя скорость оставалась хорошей, Норрис обеспокоился тем, что «Тигрис» был тяжел и неповоротлив и уже не так хорошо слушался руля, как раньше[304].

Снопы тростника, из которых был изготовлен «Тигрис», держались вместе с помощью нескольких сотен метров 18-миллиметровой конопляной веревки, «свитой в спираль от носа до кормы»[305]. Во время ныряний под днище корабля оказалось, что эта веревка повреждена. «Очевидно, что мы начинаем распадаться. Если спиральный канат прогниет, это будет катастрофа. Тогда бунты разойдутся при первом же шторме», — предупреждал Юрий[306].

Но «Тигрису» шторма больше не грозили. В среду 29 марта экспедиция бросила якорь на рейде столицы Джибути. Местный норвежский консул пригласил их на холодное пиво и в душ. После почти двух месяцев в соленой среде Эйч-Пи никогда не чувствовал себя таким чистым. Он пережил это так, как будто «обрел новое тело»[307].

Тур предпринял последнюю попытку, чтобы получить от Северного Йемена разрешение на заход «Тигриса». Однако правящий режим отказал по «соображениям безопасности». Оказавшись в ловушке, Тур принял неожиданное решение. Он решил сжечь древнее судно в знак протеста против войны и насилия в наше время. Корреспонденты Би-би-си в количестве двух человек находились в Джибути. Когда Тур Хейердал сообщил им, что сожжет «Тигрис», они потребовали, чтобы он держал это в тайне до последней минуты[308]. Никаких заявлений, никаких предварительных сообщений. Ханс Петтер Бён во время службы в армии изучал подрывное дело. С помощью простейших подручных средств он изготовил часовой механизм, который должен был вызвать пожар. Через пять дней после прибытия в Джибути «Тигрис» исчез в пламени. В письме Тура Хейердала Генеральному секретарю ООН Курту Вальдхайму, среди прочего, значилось: «Сегодня мы сжигаем наше гордое судно с поднятыми парусами, такелажем и корпусом в знак протеста против проявлений бесчеловечности в мире 1978 года, в который мы возвратились из открытого моря. <....> Мы обращаемся к простым людям всех индустриальных стран, необходимо осознать безумные реальности нашего времени, которые для всех нас сводятся к неприятным заголовкам в новостях. С нашей стороны будет безответственным не требовать от тех, кто принимает ответственные решения, чтобы современное оружие не предоставлялось народам, которых наши деды корили за секиры и мечи».

Путешествие на «Тигрисе» продолжалось в течение 143 суток. К этому времени экспедиция прошла 3707 морских миль[309], почти столько же, сколько и «Кон-Тики», когда он пересек Тихий океан тридцатью годами ранее. В течение 143 суток международный экипаж в составе одиннадцати человек жил вместе. Время от времени случались ссоры, однако все противоречия были забыты, когда со слезами на глазах они смотрели, как судно, бывшее их домом в течение пяти месяцев, исчезало в пламени. Они осуществили удивительное путешествие, как в пространстве, так и во времени, и имели все основания гордиться. Однако цель путешествия постепенно исчезла, и то, к чему стремился Тур Хейердал, так и не было достигнуто. Он не добрался до мыса Доброй Надежды, затем он никогда не проверил свою гипотезу о том, что древние люди Месопотамии установили связи между Индийским и Атлантическом океанами.

Поскольку экспедиция на «Тигрисе» основывалась на гипотезе, которую так и не удалось проверить, с научной точки зрения Туру Хейердалу было необходимо разработать новую теорию взамен старой. Он не мог вернуться домой без научного результата. В письме в ООН он намекнул Курту Вальдхайму о своей новой теории, в то же время он вывел следующее заключение: «Мы показали, что в создании ранних цивилизаций земного шара древним жителям Месопотамии, долины Инда и Египта, вероятно, помогали взаимные контакты на примитивных судах, которыми они располагали пять тысяч лет назад».

Хейердал показал, что тростниковое судно способно находиться на плаву достаточно долго, чтобы связать вместе три цивилизации во время морского путешествия. В книге, которую он написал об этом плавании, он дал понять, что являлся первым, кто установил, что такие контакты имели место. Однако тут его остановил норвежский археолог Эйстейн Кок Йохансен, позднее ставший одним из близких коллег Тура Хейердала. Он говорил: «Это абсолютно не так. К тому моменту, когда Хейердал представил свои постулаты, многие археологи и другие ученые давным-давно опубликовали многотомные труды об этих очевидных связях»[310].

Плавание на «Тигрисе», несомненно, знаменовало новую веху в интересной и трудной жизни Тура Хейердала. В то же время он уже в некотором смысле приближался к ее концу. Годы, когда море было испытательной площадкой для его научных теорий, определенно, остались позади. С помощью своих морских путешествий он опроверг представление, или догмат о том, что доисторические люди считали море препятствием на пути культурам. Наоборот, море представляло собой дорогу, и он высказал довольно привлекательную мысль о том, что прежде колеса и седла люди изобрели парус[311]. Так он придал новое измерение современной картине мира, не только расширив пространство действий древних людей, но также и наши представления об истории географического распространения народов.

Из-за ветров в Персидском заливе и в Индийском океане сентябрь был лучшим моментом для начала плавания, которое планировал Хейердал. Однако, поскольку тростник берди нельзя срезать до августа, осуществить это было невозможно, разве только если бы он не отложил плавание на год. Но в то же время ни Хейердал, ни консорциум не могли скопировать шумеров. Если самым главным ресурсом шумеров было время, то Хейердал и его сторонники оказались в руках современных божков — суеты и денег.

Пока события развивались таким образом, время истекло. И пришлось искать убежища в Аденском заливе, который представлялся им слепым отростком.

Этот слепой отросток оказался воспаленным аппендиксом.

Надлом

Тур Хейердал вернулся обратно в Колла-Микьери 8 апреля 1978 года, через пять дней после сожжения «Тигриса». В первый раз почти за полгода он оказался за обеденным столом Лилианы. Он также смог порадоваться приветственной телеграмме Генерального секретаря ООН Курта Вальдхайма, который заверил, что его обращение ко всемирной организации не останется без внимания.

Пребывание в Колле продлилось недолго. Уже 14 апреля он отпавился в Осло. Тому было две причины. Австрийский президент Рудольф Кирхшлегер прибыл с государственным визитом в Норвегию, и по этому поводу во дворце устроили торжественный прием, куда пригласили и Хейердала. Кроме того, король Олаф попросил путешественника провести экскурсию в Музее «Кон-Тики» для себя и высокого гостя[312]. Однако для Хейердала было также важно прибыть в Норвегию, чтобы дать отпор критике, а также и насмешкам, которым он подвергся на родине после экспедиции «Тигрис». Пока он был в Колле, он слышал от «некоторых из Норвегии», что там царило «крайне негативное отношение ко всей экспедиции»[313].

Критики считали, что экспедиция оказалась неудачной, потому, что «Тигрис» часто зависел от буксира, а Тур Хейердал ничего не доказал и сжег свое судно как «последнюю отчаянную попытку заявить о себе» и привлечь к себе внимание[314].

Возможно, газетный репортер Альф Хартманн, писавший под псевдонимом «Скорпион» в газете «Верденс ганг», лучше всех сформулировал то, что многие чувствовали. Поводом послужила выставка судов «Море для всех», которая ежегодно проводится в Осло, и он по этому поводу отчасти с безысходностью, отчасти с иронией, отметил: «Пока мы тут говорим об этом море для всех, норвежцы узнали, что Тур Хейердал сжег свою шхуну "Тигрис» в знак протеста против политической ситуации в Джибути <...> Туру Хейердалу следует поскорее вернуться домой без всяких там тростниковых лодок, мы больше не можем писать о Туре Хейердале и о тростнике»[315].

Хейердал исполнил свой долг перед королевским двором и только потом обратился к журналистам. Двадцатого апреля, рез день после отъезда главы австрийского государства, он встретился с отдельными представителями «Дагбладет», «Верденс ганг» и «Афтенпостен».

На следующий день «Верденс ганг» опубликовала огромую статью во всю передовицу под названием «Законы мещанской морали в действии». «Законы мещанской морали по-прежнему действуют в Норвегии, — сказал Хейердал журналистам. — Mеня критиковали после экспедиций "Кон-Тики" и "Ра". С "Тигрисом" я также столкнулся с противодействием. Но теперь такие вещи меня уже не расстраивают».

Как и конкурирующие издания, «Дагбладет» также вышла с передовицей: «Тур Хейердал о сожжении "Тигриса"»: "Только Норвегия меня не понимает. Люди говорят, что это пиар-ход. Я не рассчитывал, что такая миролюбивая страна, как Норвегия, отреагирует на это таким образом"».

Газета «Афтенпостен» была скромнее. В статье в две колонки о «Тигрис» назвали «Факелом мира». В более развернутом интервью на четвертой полосе Тур Хейердал не скрывал, что он думал о норвежском мнении: «Равнодушие хуже всего».

С плохо скрываемым раздражением он продолжал: «Те, кто хочет надсмехаться над миротворческим посланием, потому что оно исходило от небольшой команды на маленьком тростниковом судне в охваченном войной уголке мира, пусть смеются. Мы живем в свободной стране, и это хорошо, и слава Богу».

Однако, хотя «Афтенпостен» любезно предоставила Хейердалу место, ранее она опубликовала передовицу под саркастическим заголовком «Костер в Джибути». О научных результах экспедиции будут рассуждать специалисты. Однако «именно хорошо срежиссированное сожжение судна делается сейчас предметом пристального внимания. К сожалению, все говорит о том, что вряд ли сожжение судна в Джибути получит желаемый резонанс». Газета также не верила в то, что страны — члены ООН «почувствуют себя каким-то образом задетыми по той причине, что "Тигрис" окончил свои дни в языках пламени»[316].

Либеральная и обычно миролюбивая «Дагбладет» не прокомментировала на своей передовице сожжение Хейердалом своего судна. Вместо этого газета попросила высказаться людей, разбирающихся в политике и борьбе за мир. Они с симпатией отнеслись к акции Хейердала. Она могла способствовать привлечению внимания к серьезной ситуации на Африканском Роге. Но в то, что она сможет привести к миру, не верил никто.

Эффект от протеста Хейердала, однако, зависел от того, насколько он оказался замеченным. «Дагбладет» рассказывала, что, как известно, только в Норвегии сожжение «Тигриса» вызвало резонанс: «В остальном мире это событие осталось незамеченным»[317].

Это наблюдение оказалось справедливым. Крупная газета «Нью-Йорк таймс», которая уделяла Туру Хейердалу много внимания в течение нескольких лет, удовлетворилась лишь тем, что упомянула о сожжении в небольшой заметке в колонке о знаменитостях: «Заметки о людях». В тот же день в этой же колонке появилось сообщение о том, что сердце актера Джона Уэйна хорошо работает после операции по замене сердечного клапана[318].

Отсутствие резонанса разозлило Тура Хейердала. В письме директору Би-би-си Гуннару Ругхеймеру он критиковал британскую телерадиокомпанию за то, что мир в целом не получал информацию об экспедиции, несмотря на проделанный им основательный труд по написанию пресс-релизов с «Тигриса».Тур подчеркивал, что это отсутствие информации в новостях было причиной критического отношения, царившего в общественном мнении Норвегии. Он также добавил, что и в Италии, «где он живет», ни газеты, ни радио, ни телевидение не сообщали об экспедиции практически ничего. Поэтому сложилась такая ситуация, что «об экспедиции ничего не знают, что представляет собой значительный контраст по сравнению с моими прошлыми проектами».

Разочарованный директор Ругхеймер не хотел углубляться в то, что он называл несправедливыми нападками Хейердала на тех, кто работал, по его мнению, сутками, чтобы экспедиция увенчалась успехом. Вместо этого он прочитал Хейердалу нотацию о том, что защищал консорциум. Его участники финансировали экспедицию, и чтобы минимизировать потери в том случае, если экспедицию по той или иной причине придется прервать и им не удастся получить киноматериалы для создания полноценного фильма о «Тигрисе», консорциум с согласия Хейердала создал собственный синдикат для дальнейшей продажи эксклюзивных прав на материалы об этом путешествии. Ругхеймер подчеркнул, что синдикат был в первую очередь заинтересован в получении прибыли и не собирался работать в качестве пиар-агентства экспедиции. Ключевым словом в этой связи было слово «эксклюзивность», поскольку без нее не найдется покупателей[319].

У консорциума был пресс-секретарь по имени Алан Протеро и именно он в первую очередь должен был заниматься продвижением материалов об экспедиции. Он быстро столкнулся с проблемами. Еще в конце 1977 года, практически сразу после того как «Тигрис» вывели в Персидский залив, он отправил срочный телекс продюсеру Дэйлу Беллу, с копией в том числе Гуннару Ругхеймеру. Пытаясь найти клиентов среди газет, журналов и телеканалов, он испытал серьезное разочарование, столкнувшись почти повсеместно с полным отсутствием интереса. Насколько он понял, средства массовой информации мира больше не интересовались тростниковыми судами[320].

Пока проходило плавание «Тигриса», Протеро регулярно связывался с большинством крупных национальных телекомпаний мира, но лишь немногие откликнулись, в том числе Норвегия. Когда новость о том, что Хейердал осмелился сжечь «Тигрис» достигла Лондона через двух корреспондентов Би-би-си в Джибути, синдикат счел, что эта новость настолько важна, что они решили принести в жертву эксклюзив. Посредством канала «Евровидение» они предложили всем странам-членам бесплатный доступ к видеоматериалам и интервью с Хейердалом, где он объяснил, почему сжег «Тигрис». Однако, по словам Ругхеймера, никто не воспользовался предложением. Дело закончилось тем, что только Би-би-си транслировала этот материал.

По этой причине Ругхеймер мог говорить, что Тур Хейердал, «возможно», преувеличивал значение своего нового плавания на тростниковой лодке как события, способного привлечь внимание публики. Но то же самое относилось и к консорциуму, так как ему пришлось признать, что его члены были как удивлены, так и разочарованы, когда им постепенно стало ясно, что это «свершившийся факт».

Хейердал решил не обращать внимания на слова Ругхеймера о том, что заданием консорциума было получение прибыли, а не популяризация экспедиции. Поскольку как можно зарабатывать деньги на том, что не является популярным, если никто не знает, что происходит? Интерес к экспедиции был «велик», пока журналисты и фотографы имели доступ к ее участникам, но как только новости оказались монополизированными, и всем радиолюбителям приказали держаться в стороне, про экспедицию «Тигрис» забыли. Мнение о том, что экспедиция «Тигрис» не представляла никакого интереса, он воспринял как прямое оскорбление.

Хейердал прямо заявил, что «научная польза превзошла самые смелые ожидания любого ученого». Он посетил пирамиду шумерского типа в Омане. В Мохенджо-Даро в Пакистане он обнаружил печать, на которой был высечен тростниковый корабль, кроме того, он выяснил, что в долине Инда в большом количестве произрастал тростник берди. Кроме того, он напомнил Ругхеймеру, что достиг Красного моря. Таким образом, Тур связал воедино три самые древние цивилизации.

Норвежским журналистам он также сказал, что с научной точки зрения плавание «Тигриса» оказалось удачным на сто процентов. Пока он еще был в Джибути, Тур Хейердал позволил себе направить приветственную телеграмму Его Величеству Королю Олафу, как он обычно делал по завершении своих прежних экспедиций. В этой приветственной телеграмме он подчеркнул, что научные результаты экспедиции были достигнуты, и что они уже превзошли все его самые смелые ожидания[321].

Частью контракта с консорциумом являлось обязательство -Тура Хейердала написать иллюстрированную статью об экспедиции на «Тигрисе» для журнала «Нэшнл джиогрэфик мэгэзин». Когда новость о сожжении судна достигла редакции через Дэйла Белла, редакторы решили, что такое завершение экспедиции было одновременно «странным» и «наигранным». Одно время они даже думали о том, чтобы отказаться от статьи, однако решили все-таки идти дальше[322]. Статья была опубликована в декабре 1979 года под заголовком «"Тигрис" плывет в прошлое», спустя девять месяцев после сожжения судна в Джибути. Столь длительный промежуток времени был вызван спорами по поводу редактирования статьи между профессиональным писателем Туром Хейердалом и дотошной редакцией в Вашингтоне. Редакторы, кроме того, знали, что материал Хейердала с научной точки зрения может быть неоднозначным, и поэтому не спешили печатать материал прежде получения одобрения со стороны профессиональных экспертов.

Одним из приглашенных ими экспертов стал профессор археологии К.К. Ламберг-Карловский. Он был директором Музея археологии и этнологии Пибоди при Гарвардском университете. Именно этот институт во время своих археологических исследований в Омане обнаружил строение, которое, по мнению Хейердала, являлось зиккуратом шумерского происхождения.

Ламберг-Карловский сам не принимал участия в этой экспедиции, но он имел опыт других экспедиций на Аравийский полуостров, Ближний Восток, в район Персидского залива и Иран. Он хорошо знал археологическую историю региона.

Ламберг-Карловский прочитал статью с возрастающим удивлением. В письме в «Нэшнл джиогрэфик», датированном 21 августа 1978 года, он совершил научное убийство Тура Хейердала. Помимо многочисленных фактических ошибок, содержавшихся, по его мнению, в тексте, профессор указал на «креативный» характер работы Хейердала, он считал, что тот «фабриковал историю на основе наиболее сомнительных гипотез, которые сами по себе являются неприемлемыми».

Ламберг-Карловского раздражало также и то, что Хейердал со всей очевидностью присвоил себе честь открытия, сделанного другими, и о котором уже было давно известно ученым. С точки зрения американских археологов, Хейердал написал помпезную статью, не дающую науке ничего нового, помимо заблуждений

Самым главным заблуждением было утверждение Хейердала о шумерском происхождении зиккурата в Омане. Во-первых, есть сомнения в том, а зиккурат ли это вообще. Джеймс Хамфри, который его открыл, сильно сомневался в этом. Но если это даже и зиккурат, то, по мнению Ламберга-Карловского, он никак не был связан с зиккуратами, обнаруженными в Месопотамии. Кроме того возраст строения не определили, поэтому его трудно поместить в какую-либо более или менее достоверную историческую neрспективу.

Ламберг-Карловский также скептически отнесся к утверждению о существовании в Магане медной горы. То, что там были копи — вполне возможно, но чтобы трудолюбивые рабочие сравняли с землей целую гору? Абсурд!

То, что цивилизации, жившие по берегам великих рек Нила, Евфрата-Тигра и Инда, были связаны морем, он, напротив, вполне допускал. Но Хейердал ни слова не сказал о наземных контактах, которые, по мнению американца, имеют гораздо больше документальных подтверждений.

Ламберг-Карловский признавал, что путешествие на «Тигрисе» было интересно само по себе. Однако Хейердал, по его мнению, не может претендовать на решение научных вопросов, поскольку у него фактически не было таких решений. Американский профессор археологии отложил статью с чувством разочарования, он назвал ее «упражнением в создании сенсаций».

Редакция обратилась и к другим ученым. Из внутренней записи, составленной в начале июля, следует, что мнение Ламберга-Карловского не было превалирующим, а отзывы, пришедшие в редакцию журнала от других ученых, в общей сложности оказались не такими уж и негативными», как опасались. Эксперты по древнему мореплаванию не имели согласия между собой, и по поводу идентификации Хейердалом древних мест — таких как Дильмун Маган — также имелись разные мнения.

Разгромное суждение Ламберга-Карловского, которое не довели до сведения Хейердала, не повлияло на решение журнала все-таки опубликовать статью. Редакция посчитала, что она представляет собой очень интересное повествование из области экспериментальной археологии, а безапелляционные суждения Хейердала можно смягчить с помощью таких выражений, как «возможно», «по логике вещей следует», «я считаю», «я думаю» и т.п.[323]

Такая манера выражаться не была свойственна Туру Хейердалу, особенно когда он делал выводы. В книге «Тигрис», которая вышла на следующий год, он использовал гораздо более безапелляционный тон, щедро приправленный такими выражениями, как «у меня не осталось никаких сомнений», или, если он видел то, что в его глазах было явной культурной параллелью, — «отпечатки пальцев».

У истории имелось продолжение: Паоло Коста, показавший Хейердалу тот самый зиккурат в Омане, вскоре произвел на том месте археологические исследования. Он датировал это сооружениe X веком нашей эры. Таким образом, исключался любой намек на зиккурат. Сам Коста считал, что развалины являются остатка-ми резиденции местного правителя, а вовсе не культового сооружения[324].

Путешествие на «Тигрисе» не вызвало никаких дискуссий по поводу научных результатов экспедиции. Постановка проблемы Хейердалом была настолько неопределенной, что понять, чего он на самом деле хотел доказать, практически невозможно. Он хотел доказать, что «Тигрис» способен плыть дольше, чем «Ра-I» «Ра-II», — и он это доказал. Он хотел доказать, что «Тигрисом» можно управлять, — этого он доказать не смог. Не Хейердал определял конечную цель путешествия, а ветры и течения, отчасти машины XX века. Изначально он не собирался ни в долину Инда, ни на Африканский Рог, ни в Джибути, не думал он ни о Бахрейне, ни об Омане. Он собирался к мысу Доброй Надежды и в тропическую Америку, но туда он так и не попал.

По словам тех, кто принимал участие в подготовке экспедиции единственно ясной целью экспедиции было доказать, что древний народ Месопотамии принес часть своей культуры через океан на территорию, которую впоследствии назовут Новым Светом. Постепенно эта гипотеза становилась все слабее и слабее, а в конце концов, и совершенно пала, если обобщить результаты экспедиции Хейердала.

Не Хейердал открыл то, что Джеффри Бибби назвал зиккуратом в Дильмуне, не он нашел то, что считали зиккуратом Магана, и не он разыскал печать с высеченной тростниковой лодкой в Мелуххе. Он собрал находки воедино и сказал, что здесь имели место торговые связи, но об этом говорили и другие. Новым словом было то, что эти торговые связи, вероятно, осуществлялись с помощью тростниковых судов, однако это не вызвало никакой реакции в научном мире и не привлекло ничьего внимания.

Когда норвежские журналисты спросили о том, оправдались ли надежды на научные результаты экспедиции, то Хейердал ответил: «Да, на сто процентов». Понятно, что в его глазах ситуация выглядела именно так. Хейердал был честолюбивым человеком. Невозможно было и подумать о том, чтобы он допустил научную ошибку. Основополагающая гипотеза экспедиции предполагала также, что шумеры могли плавать туда, куда хотели, вне зависимости от направления ветра. Хейердал так и не смог подтвердить эту гипотезу на «Тигрисе», однако он строил на ее основе свои заключения.

«Вы действительно могли плавать против ветра?» — спросил документалист Кристофер Рэллинг через десять лет после экспедиции. Он готовил многосерийный телефильм о жизни Тура Хейердала для Би-би-си.

«Да, нам это удавалось», — твердо заявлял Хейердал. — «И это было важно, поскольку доказывало, что эти люди в любое время года могли отправиться в путешествие или по торговым делам»[325].

В Тихом океане Хейердал также безапелляционно утверждал, что легкие каноэ полинезийцев не могли справиться со встречным ветром. В Индийском океане он так же безапелляционно утверждал, что тяжелый неповоротливый тростниковый корабль может без проблем двигаться против ветра. У него не было никаких оснований для таких заявлений, кроме предположений. Так вот и рождаются догмы, которые Хейердал не выносил, когда сталкивался с ними у других, но абсолютно не замечал, что и сам их создавал

Находясь на суше, на африканской земле, где бушевала война, общественный деятель Тур Хейердал выступил снова. Вторая мировая война превратила его в пацифиста. Все трудности послевоенного времени убедили его в том, что война не является достойным средством для решения международных конфликтов. Этот пацифизм имел глубокие корни. Он с самого начала принимал участие в борьбе против атомного оружия, а вера в возможность создания мира без вооружения подвигла его на работу в такой организации как «Один мир».

Его решение сжечь «Тигрис» в высшей степени было продиктовано его общественной позицией. Видеть, как бедные страны воют друг с другом посредством оружия, которое им дают главные действующие лица холодной войны, с моральной точки зрения было для него невыносимо. Поскольку он больше не мог никуда плыть, он решил превратить тростниковое судно в факел во имя идеи мира во всем мире, в которую он свято верил.

Он мог погрузить «Тигрис» на какое-нибудь судно и привезти его в Норвегию, но в Музее «Кон-Тики» в Осло уже стояла тростниковая лодка. Он мог бы продать его за хорошие деньги, но он также не мог допустить и мысли о том, что это судно станет объектом спекуляций какого-нибудь эксцентричного миллионера. Он мог бы оставить его гнить в порту Джибути, но на это у него хватило совести. Единственной альтернативой стал протест против злых сил, которые не только заперли его, но держали весь регион и, в конце концов, целый мир своей железной хваткой.

То, что сжигание «Тигриса» выглядело как спектакль — понять не трудно, представители масс-медиа могли бы и заработать на этом горящем стоге сена. Однако война на Африканском Роге так и не попала на передовицы газет, а люди, например, в Норвегии, так и не поняли серьезности положения. Тем, кто хотел досадить Хейердалу — а на этот раз их снова было немало — не составило труда найти доказательства тому, что сожжение было не чем иным, как рекламной акцией. Жизнь экспедиции не попала на первые страницы газет: в силу ли ослабления интереса публики к путешествиям Хейердала на тростниковых судах, либо по причине плохого освещения событий журналистами Би-би-си. Поэтому драматичная заключительная сцена могла бы пробудить интерес к экспедиции, которая в целом оказалась довольно скучной.

Тем не менее вряд ли мысли о популярности в первую очередь понимали Тура Хейердала, когда он лежал на палубе «Тигриса» и рассматривал звезды, пока остальной экипаж шумно отдыхал в «Сиесте» — лучшем отеле Джибути. Не только в фантазиях но и в своего рода реальности он плавал из древних времен в современность, из мирного библейского оазиса в так называемое «бесовское столетие». Когда «Тигрис» подходил к Джибути, военный самолет несколько раз пронесся над его мачтой и напомнил всем находившимся на борту о том, что способность человека творить зло еще не утрачена. Именно это, в первую очередь, и занимало мысли гуманиста Тура Хейердала, когда он решил сжечь «Тигрис», а не мысли о личной победе в форме возросшей noпулярности. Вовсе не потребность в рекламе сподвигла его облить «Тигрис» бензином, а потребность выразить политический nротест против той угрозы, которую несли сбрасываемые на бедные африканские деревни бомбы, против того, что он называл «технологической войной — более жестокой, чем когда-либо в истории человечества»[326].

Хейердал привык, что норвежцы использовали против него закон Янте, и хотя ему не доставляло удовольствия слышать о том, что «ты не должен думать, будто что-то из себя представляешь», когда он на самом деле кое-что из себя представлял, он научился быть выше этого. Однако, когда соотечественники обвинили его в том, что он сжег «Тигрис», чтобы привлечь к себе внимание, это сильно ранило его.

Он был не одинок. Его соотечественник Ханс Петер Бён считал так же. Его возмущало несправедливое отношение норвежской прессы к сожжению «Тигриса». Последняя часть путешествия проходила в зоне военных действий. Это сильно впечатлило всех участников экспедиции на «Тигрисе»[327], поэтому все они поставили свои подписи под письмом Генеральному секретарю ООН.

Тур Хейердал не бегал от дискуссий. Он не боялся интеллектуального противостояния. Но когда кто-то подвергал сомнению его честность, он чувствовал себя уязвленным. Это касалось не только его роли как ученого, сильнее всего его обижало, если не верили в честность его идеалистических убеждений.

Разногласия с Гуннаром Ругхеймером сошли на нет. Вместо того чтобы ссориться по поводу недостаточного освещения экспедиции на «Тигрисе», они сошлись на том, чтобы сосредоточиться на выполнении следующей серьезной задачи: редактирование многосерийного телефильма об экспедиции, который планировалось выпустить в четырех частях, каждая продолжительностью в один час.

Проведя большую часть лета в Колла-Микьери, в основном с Лилианой, но также и с Ивонн, тетей Бэби и дочерьми, в октябре 1978 года Тур отправился в Лондон. Он собирался остаться там зимой и вместе с Лилианой поселился в Кингстон Вэйл, фешенебельном районе на юго-западе города. Помимо работы для Би-би-си он посвятил себя написанию книги об экспедиции «Тигрис».

Би-би-си выпустила фильм в эфир в феврале 1979 года. Сериал был встречен прессой доброжелательно, хотя некоторые считали, что путешествие на «Тигрисе» нельзя назвать одним из выдающихся морских путешествий, и поэтому не поддерживали такое широкое его освещение[328]. Однако все рецензенты были согласны, что сожжение «Тигриса» — вероятно, самое горькое событие жизни Тура Хейердала[329] — было логичным способом протеста против войны.

Вскоре сериал был показан Норвежской телерадиокомпанией RK. На газету «Афтенпостен» он не произвел особого впечатления. Под заголовком «Тростниковая лодка с большими амбициями» газета повторила уже выработанные норвежские штампы, будто экспедиция на «Тигрисе» являлась «рекламным трюком». Путешествия на "Кон-Тики" и "Ра" были приключениями, совмещенными с хорошо обоснованным научным интересом. Но "Тигрис"? Это приключение не стоит того, чтобы его повторять», — следовало далее[330].

После подготовительной встречи с консорциумом в Колла-Микьери в апреле 1977 года Тур Хейердал думал, что Национальное географическое общество (НГО) сделает четыре программы[331], Но вскоре он понял, что специальный выпуск телеканала НГО длится не более часа, и поэтому вышла только одна программа. Это заставило его задуматься, и он боялся, что американская публика так и не поймет, какие цели преследовала экспедиция и каких результатов добилась[332].

Хейердал не мог значительно повлиять на форму американской версии. Но по контракту он имел право на предварительное утверждение текста, который будет зачитывать ведущий программы. К концу своего пребывания в Лондоне, за пару недель до выхода программы в эфир в США, он получил готовую смонтированную копию.

Тур Хейердал потерял дар речи, когда изучал ее. Пока на экране горел «Тигрис», за кадром не было произнесено ни слова о том, почему он сжег свою тростниковую лодку. Протест против войны оказался незамеченным!

Как глупо! Как бессмысленно![333]

Раздосадованный и разгневанный, он позвонил в НГО и потребовал изменить текст. Но главные продюсеры Общества Том Скиннер и его коллега Дэннис Кэйн отказались. Программа скоро должна выйти в эфир, и, так как время поджимает, у них нет возможности что-то изменить — такое объяснение получил Хейердал[334].

Это объяснение было шито белыми нитками.

Тур Хейердал сжег тростниковую лодку, чтобы выразить протест против войны на Африканском Роге. Скиннер и Кэйн восприняли это как политическое действие, а Общество из принципа не вмешивается в политику[335]. Задачей НГО являлось создание фильма об экспедиции «Тигрис», а не «о далеко идущем политическом заявлении»[336].

Война между Сомали и Эфиопией на Африканском Роге велась за район, который в Эфиопии называли Огаден. С вовлечением Советского Союза и США в конфликт с противоборствующими сторонами этот район превратился в болевую точку для действующих лиц холодной войны. Дело осложнялось еще и тем, что сверхдержавы постоянно меняли свои предпочтения. Тем не менее Сомали и Эфиопия были лишь пешками в серийной геополитической игре, где на кону стоял контроль стратегически важного региона вокруг Аденского залива и входа в Kрасное море. Вмешательство сверхдержав также было предметом особого беспокойства для Тура Хейердала, и именно это заставило его направить письмо в ООН. Но осторожному и аполитичному НГО все это казалось осиным гнездом, которое совсем не хотелось ворошить.

Режиссер фильма Дэйл Белл нанял известного сценариста, чтобы написать устный рассказ, сопровождающий видеоряд. Им стал Тэд Страусс, член влиятельной Гильдии писателей Америки — профессионального объединения авторов, пишущих сценарии для фильмов и телепередач. Когда Дэйл увидел его текст, почувствовал себя плохо. Прежде чем НГО отправил копию Xейердалу, он попросил Страусса дописать пару строк, объясняющих, почему Хейердал превратил «Тигрис» в костер.

Страусс отказался. Он считал, что более мягкая форма подачи материала позволит публике самой сделать соответствующие выводы. Сценарист также попытался донести до Белла, что если кто-то изменит его текст, то он обратится в суд. Имея за спиной Гильдию писателей, Страусс чувствовал себя неуязвимым[337].

Однако Белл не сдался и пошел к Тому Скиннеру и Дэннису Кэйну[338]. Это не помогло. Общество не хотело делать документальный телевизионный фильм, протестующий против войны, в которой принимали участие США.

НГО изо всех сил поддерживало свой политический нейтралитет. Признать, что именно так обстояли дела, противоречило тону Общества. Сам Хейердал не преминул представить себя в качестве жертвы политического решения[339]. Впервые он испытал, как внешние силы решают, что ему можно говорить, а что нельзя.

Это вызвало у него горькие чувства, которые так и не прошли. Давнее сотрудничество норвежского путешественника с национальным географическим обществом дало глубокую трещину.

«Экспедиция "Тигрис"» должна была выйти на телеканале «Общетвенное телевидение» 1 апреля 1979 года. По приглашению НГО разочарованный Тур Хейердал прибыл в США за несколько дней до премьеры, чтобы подготовить аудиторию. Для американскиx средств массовой информации он был, как всегда, лакомым кусочком. «Все» хотели непременно «отщипнуть» от знаменитого Тура Хейердала хоть чуть-чуть, и он перемещался от одной программы к другой на крупнейших телеканалах.

Неудивительно, что престижный Клуб исследователей в Нью-Йорке устроил ежегодный прием накануне телевизионной премьеры, и на этом ужине Хейердал единогласным решением был награжден высшей наградой Клуба — специальной медалью за «выдающийся вклад в антропологию на протяжении более сорока лет»[340].

Несмотря на почести, Хейердал находился в США без особого энтузиазма. Частью рекламной кампании телевизионных программ стали предварительные показы, на которых присутствовали журналисты и другая публика. Там ему пришлось ответить на вопрос, который остался за кадром фильма: почему он сжег «Тигрис»? Дэйл Белл присутствовал пару раз на таких предварительных показах. Он видел, что Тур изворачивался, как уж[341]. НГО получило хорошие рецензии на свою программу об экспедиции «Тигрис». «Крисчен сайенс монитор» увидела в Туре Хейердале современного Улисса и сочла экспедицию доказательством того, на что способен человек, если все свои силы он положит на достижение поставленной цели. Но, имея в виду войну на Африканском Роге, газета одновременно указала на то, какое зло можно причинить, если эти силы направить в негативное русло. Телефильм производства НГО по этой причине имеет один серьезный недостаток, как считала газета. Из-за того, что окончание экспедиции получилось смазанным, Хейердалу не удалось донести свои глубокие мотивы, которые привели его к решению уничтожить «Тигрис». Пока пламя пожирало тростниковую лодку, зрителям досталось, как сказал рецензент, «словоблудие».

Тэд Страусс так прокомментировал этот финал: «В мире, где победа и поражение редко теперь имеют такой явный смысл, как раньше, где страдание является общей долей и где молитвы являются выражением печали несчастных, одиннадцать человек в Джибути сказали свое тихое слово о мире, принеся его из глубины веков, чтобы напомнить о древнем братстве людей»[342].

Именно это аполитичное высказывание Тур Хейердал хотел заменить протестом в том же ключе, как и в своем письме Генеральному секретарю СЮН Курту Вальдхайму. Но Тэд Страусс был влюблен в собственный текст и не хотел уступить ни буквы.

Однако не только Тур Хейердал был разочарован, НГО испытывало подобные чувства, хоть и по другому поводу. Когда они начинали работать над проектом, то надеялись, что известный норвежец отправится в путешествие, равное по масштабам его путешествию на «Кон-Тики» не только по степени риска, но и в научном отношении. «Тигрис» должен был предпринять трансокеаническое путешествие и сломать сложившиеся к этому времени рамки экспериментальной антропологии. Тур Хейердал должен был подвергнуть свои теории путешествий невиданному испытанию. Он собирался доказать, что люди еще на заре цивилизаций были способны плавать под парусом в открытом море, выступать распространителями культуры на сверхдалекие расстояния. Вопрос уже заключался не в том, кто населил Полинезию, а в том, как устанавливались связи во всем мире.

Эти ожидания не оправдались. Когда НГО получило первые сообщения о том, что Хейердал осмелился завершить экспедицию в Красном море, никто сначала в это не поверил[343]. Когда они увидели первые фотографии горящего «Тигриса», то не поверили своим глазам: у них стали возникать мысли, а есть ли вообще материал для фильма?[344]

Экономические ожидания также не оправдались. За счет имени Тура Хейердала Общество надеялось увеличить свою зрительскую аудиторию. Однако фильму «Экспедиция "Тигрис"» пришлось довольствоваться меньшим количеством зрителей, чем все подобные фильмы на историческую тему. Несмотря на то что Корпорация нефтяного залива спонсировала американскую телеверсию суммой в 500 тысяч долларов, НГО осталось без прибыли.

Для Национального географического общества экспедиция «Тигрис» также стала проблемой, сравнимой с аппендицитом.

Тур Хейердал знал, что плавание на «Тигрисе» будет его последней морской экспедицией. Тем не менее он ожидал, что объявит об этом, когда вернется домой. Ему исполнилось шестьдесят четыре года, и возраст уже становился достаточно весомым аргументом. Однако Тур по-прежнему чувствовал себя полным сил, и если он не собирался снова отправляться в море, то у него были и другие задачи, хотя он пока не спешил распространяться о том, что замышлял на этот раз. Его любопытство по-прежнему не иссякало, а в древней истории человечества все еще осталось немало тайн и загадок.

Все же он чувствовал, что в разгадке морских тайн он потерпел поражение. «Я доказал, что все древние доевропейские цивилизации могли поддерживать связи через мировые океаны с помощью примитивных плавсредств, имевшихся у них в распоряжении», — обобщил он в интервью газете «Нью-Йорк таймс». — Я чувствую, что теперь ответственность за доказательства лежит на тех, кто утверждает, что море стало препятствием на пути цивилизаций»[345]. «Кон-Тики», «Ра» и «Тигрис» стали сагой сами по себе. Многие не избежали соблазна назвать Тура Хейердала последним викингом, а его суда — последними судами викингов. Ну что ж, он явно унаследовал тягу к путешествиям от своих древнескандинавских предков, хотя такие романтические определения ему не нравились. Он отправлялся в море с единственной целью — найти ответ на вопрос. Когда он садился на бальзовый плот или тростниковое судно, то намеревался опровергнуть догмы.

Прав он или нет, заслуживает ли он поддержки или порицания, но вряд ли кто-то из наших современников, помимо Тура Хейердала, понял, какое значение имело море для древних людей в качестве пути сообщения. Христофер Колумб был велик, и западный мир долго считал, что он был первым. Но с помощью деревянных бревен и соломы Тур Хейердал наглядно показал, что человек, получивший честь первооткрывателя Америки, являлся лишь одним из многих.

Заплыв. Когда Тур Хейердал пересекал Тихий океан на «Кон-Тики», он не умел плавать. Но с тех пор он научился.

Для мальчика, выросшего в Ларвике, боявшегося воды и не умеющего плавать, и, тем не менее, ставшего одним из величайших мореплавателей своей страны, это большая заслуга.

Друзья в поле. Тур Хейердал много раз приглашал норвежского археолога Арне Скьогсвольда в свои экспедиции. Здесь они на Мальдивах

Темные годы

Ивонн Хейердал надеялась, что в ее жизни настанут светлые дни, однако эти надежды не оправдались. После возвращения из экспедиции на «Тигрисе» Тур Хейердал возобновил сожительство с Лилианой, и, в конце концов, под давлением друзей и семьи, понимающих, как обстоят дела, она осознала, что человек, за которым она была замужем тридцать лет, никогда не вернется к ней. Ивонн дала себя уговорить на подачу заявления на развод. Двадцать второго января 1979 года супруги встретились для переговоров в Осло. Процедура прошла спокойно, и в тот же вечер Тур, Ивонн, Аннетте, Мариан, Беттина и пара других членов семьи собрались за столом отведать отбивных из лося[346].

На следующий день Тур Хейердал вернулся в Лондон, где он жил с Лиилианой, чтобы продолжить работу над книгой о «Тигрисе».

Тур и Ивонн не жили под одной крышей много лет. В 1977 году, Пока Тур готовился к экспедиции на «Тигрисе», Ивонн съехала из Колла-Микьери, взяв с собой Мариан и Беттину, и уехала в Осло. Там она поселилась на улице Юнсрудвейен прямо за Фрогнерпарком. Позднее и Аннетте обосновалась в норвежской столице. Финансовые дела оставляли желать лучшего, «теперь нам приходилось экономить, не то, что раньше», — так Ивонн писала в одном из своих писем в то время[347]. Не только для того, чтобы свести концы с концами, но также ради общения, она в возрасте пятидесяти трех лет снова начала работать. Ивонн устроилась секретарем в фармацевтическую фирму «Нюгорд и Ко», где работала, когда познакомилась с Туром.

Мариан поступила в Школу изобразительного и прикладного искусства, а Беттина заканчивала курс средней школы в Кафедральной школе Осло. Аннетте работала стюардессой в «Скандинавских авиалиниях». У нее была собственная квартирка в пяти минутах ходьбы от дома матери, но она с удовольствием проводила время с остальными членами семьи в Юнсрудвейен.

Четверо женщин хорошо ладили друг с другом. «Нам хорошо и спокойно без папы», — писала Ивонн в одном из писем к Бамсе[348]. Он обосновался в Южной Африке и женился там. Ивонн считала, что должна написать ему пару строк о том, что случилось в семье и рассказать о том, что папа продолжает жить с Лилианой, которая теперь ушла от своего мужа. Но папа «не хотел разводиться и говорит, что никогда на ней не женится (он хотел и рыбку съесть, и в воду не лезть)»[349].

Ивонн была очень добросердечна. Если что-то имело для Тура важное значение, то она легко ему уступала. Поэтому она долго мирилась с желанием Тура иметь все и сразу. Однако время шло и она уже больше не могла находиться в том унизительном положении, в котором оказалась по воле супруга. Когда она осознала, что пути назад нет, мир как будто рухнул для нее[350]. Ивонн перестала улыбаться, силы ее иссякли. Арнольд Якоби, старый друг Тура со времен детства в Ларвике, оказался непосредственны свидетелем всего происходящего. Вдохновившись примером Тура он вместе с женой Эллен купил дом поблизости от Колла-Микьери. Там они стали проводить достаточно много времени, в том числе вместе с Туром и Ивонн. Уважая Ивонн, они решили не сближаться с Лилианой[351].

Пытаясь подбодрить Ивонн, Арнольд через месяц после переговоров написал ей письмо. «Я думаю о тебе все время и от все моего старого сердца желаю, чтобы ты скорее выздоровела и обрела вновь силы и вкус к жизни, вновь стала такой, какой я тебя всегда знал. Но не надорвалась ли ты? Почему всегда ты должна была давать, ты никогда себя не берегла, и это привело к тому, что сегодня ты нездорова и тоскуешь. А что тебе пришлось преодолеть! Ох, Ивонн, я очень тебя понимаю и сочувствую тебе...»

Он закончил письмо, сославшись на собственный опыт: «Когда кажется, что все так плохо, что хуже уже быть не может, тогда все может стать только лучше!»[352]

Тур и Ивонн Хейердал заполнили бланк «заявления о разводе 5 марта 1979 года. В графе «Причина развода» супруги написали «Взвесив все должным образом и мирно обсудив, мы решили жить отдельно и живем врозь уже с 1975 года. Причиной разрыва являются непримиримые противоречия личного и семейного свойства».

Для Ивонн непримиримые противоречия означали, в первую очередь, сожительство Тура с фру Лилианой Сальво. Она, в конце концов, не могла больше оставаться замужем за человеком, который настаивал на продолжении сожительства с другой женщиной.

Для Тура непримиримые противоречия выглядели иначе. В своих воспоминаниях «По следам Адама» он писал, что «мои многочисленные отлучки, скорее всего, стали причиной распада нашего брака с терпеливой Ивонн. Трудно жить такое продолжительное время с мужчиной, который редко бывает дома и так часто рискует жизнью»[353].

«Терпеливой Ивонн», вероятно, несладко приходилось, когда она оставалась одна, но именно потому, что она была так терпелива, она крепко держалась за брак. К тому же она была полностью уверена в Туре как руководителе экспедиции и по этой причине не особенно волновалась, когда он в очередной раз рисковал жизнью, направляясь в море. Хуже было то, что, находясь дома, Тур продолжал отсутствовать, проводя время в объятиях любовниц.

Тур также сослался на разногласия по вопросу воспитания детей[354]. Они становились все значительнее по мере взросления дочерей. Если пуританин Тур стоял на страже их морали, то Ивонн, его сильному раздражению, имела более свободные взгляды, именно к ней дочери спешили за советом в переходном возрасте, а не к отцу.

Тур потерял интерес к Ивонн как к супруге еще задолго до встречи с Лилианой, поэтому для него она стала в большей степени результатом непримиримых противоречий, чем их причиной. Ивонн же воспринимала все это абсолютно наоборот. В течение долгих лет брака она поддерживала все бравады самолюбивого супруга — сначала искренне, а потом уже пересиливая себя. Она была готова терпеть и дальше, но продолжительное влечение любвеобильного Тура Лилианой нанесло ей глубокую незаживающую рану.

В книге воспоминаний Тур взял на себя «всю вину за развод», Однако он не был его инициатором. Он думал, что сможет сохранить обеих женщин: Ивонн как супругу и Лилиану как любовницу, Так на долю Ивонн выпал жребий навести порядок в отношениях.

Уже второй раз в своей жизни Тур Хейердал пожертвовал супругой в пользу другой женщины. И Лив, и Ивонн оказывали ему неоценимую помощь и поддержку в трудные годы. Как жертвенные помощницы обе они делали все возможное для его блестящей карьеры. Однако со временем у него не нашлось места для них. Как и многие другие великие мужи, он в первую очередь руководствовался интересами дела: никогда не останавливаться, всегда двигаться вперед.

Семейная жизнь с женой и детьми имеет много радостей. Однако для неутомимого Тура Хейердала этого было мало. Хотя он с удовольствием исполнял роль отца семейства, эта роль часто вступала в конфликт с другой, гораздо более важной для него ролью первооткрывателя и исследователя. Он взял на себя задачу разрушения догматов в научном мире и полностью отдался ей. Старые истины должны сменяться новыми, и он часто становился объектом нападений и сплетен. Удары были сильными, разочарование велико. Его друг Арнольд беспокоился и считал, что у Тура появилось «в этой связи что-то, похожее на невроз»[355].

Твердо решив давать отпор своим оппонентам, он замкнулся в собственном мире. Доказать, что прав именно он, а не его противники, стало всепоглощающей задачей, почти одержимостью. Это занятие на протяжении долгого времени не оставляло места для семейной жизни, что и привело к разводу.

Акерсхюс, глава муниципалитета Осло, утвердил прошение о разводе. Друзья Ивонн удивлялись, как «достойно» она переживала развод, несмотря на тяжелый удар. Они также восхищались дочерьми, которые поддерживали ее в трудную минуту. Про Тура говорили, что он еще не понимает, что потерял, лишившись Ивонн[356].

Разведенные супруги подписались под соглашением, в котором значилось, что пока Ивонн жива, она будет получать в качестве так называемой выплаты поддержки 50 процентов от всех сумм, вырученных Туром за его книги и фильмы: «как существующие контракты, так и те, что будут заключаться в будущем». Она также получила пожизненное право пользования — но не право собственности — загородной резиденцией семьи в Углевике в коммуне Эйдског на юге Хедмарка.

Кроме того, за Ивонн сохранился главный дом в Колла-Микьери. Страдая от недостатка средств и сплетен соседей о том, что происходит на соседнем участке, она решила продать дом. Она дала объявление в «Интернэшнл геральд трибюн», однако никто не откликнулся[357]. Тогда она решила использовать его в качестве места для проведения отпуска. Дочери также приобрели свои дома в деревне, однако, несмотря на то что они там выросли, они все-таки со временем окончательно переехали в Норвегию.

Тур и Ивонн после развода не прервали отношения окончательно. Их по-прежнему связывали дочери. Кроме того, оба были заинтересованы в деловом сотрудничестве.

Когда книга о путешествии на «Кон-Тики» вышла в Швеции в первый же год было продано более 100 тысяч экземпляров — гораздо больше, чем в Норвегии. Отчасти этим успехом Тур обязан Адаму Хелмсу, владельцу издательства «Форум». У него были широкие связи с издательствами в других странах, и он сразу же увидел, какие возможности дает совместное издание научно-популярной литературы для международного рынка. Такое сотрудничество имело место между издательствами «Форум», Гильдендаль Норск Форлаг» и английским издательством Джордж Аллен энд Унвин», что позволило в 1952 году издать большой труд Тура Хейердала «Американские индейцы в Тихом океане», где он представил теорию, лежащую в основе экспеди-ции на «Кон-Тики»[358].

Положительный опыт работы с Хелмсом привел к тому, что Хейердал привязал его к себе в качестве международного агента ля своих книг. Они регулярно общались, в том числе во время [ногочисленных поездок Тура Хейердала в Стокгольм — город, посещаемый им так же часто, как Нью-Йорк и Осло. Встречи проводились в теплой атмосфере, как правило, за хорошим ужи-ом в ресторане и в присутствии других друзей. Так Тур и Адам стали близкими друзьями. В 1970-х годах стареющий Хелмс начал сдавать. Хейердал стал искать ему заместителя, и кто мог лучше Ивонн выполнить это задание? Она привыкла управлять перепи-ской своего мужа и заграничных издателей, а в ходе поездок вме-сте с Туром лично познакомилась со многими из них. С 1977 года она взяла на себя «всю издательскую работу над книгами Тура осле Адама Хелмса», как значится в одном из ее писем голландскому издателю.

Развод не повлиял на этот порядок, скорее наоборот. Тур часто давал понять, что самое трудное в работе над экспедицией — это не ее подготовка и осуществление, а работа после возвращения домой. По возвращении он собирался писать книгу, делать фильм и ездить с лекциями. После длительного отсутствия накопилась гора писем, на которые он считал нужным ответить. Будучи в сложном финансовом положении после экспедиции «Тигрис», Тур уже не мог себе позволить нанять секретаря и вскоре понял, кого он потерял в лице Ивонн.

«Отсутствие секретаря для меня — ужасная нагрузка, и это, конечно, ограничивает мою продуктивность», — обреченно писал он ей летом 1979 года, в то время когда развод уже вступил силу. Помимо работы над книгами «для меня было бы неоценимой помощью, если бы ты взяла на себя также налоги и ведение дел, чтобы освободить меня. Это ведь в наших общих интересах»[359].

Бальзам на душу. Климат, зависть и налоговое бремя заставили Тура Хейердала уехать из Норвегии. В Колла-Микьери он создал собственный Эдемский сад с виноградниками и оливковыми деревьями

Тур Хейердал любил зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность затем отправиться в экспедицию, оплачивать образование детей и жить безбедно в собственном владении. Однако у правление деньгами он считал непосильной для себя ношей, и в Колле он передал всю эту работу в руки Ивонн. Теперь он хотел, чтобы она продолжала работать в качестве его управляющего делами из Осло. Ивонн снова взяла на себя этот труд. Помимо контактов с литературными агентами, она также должна была управлять связями бывшего мужа с банками в Норвегии и за рубежом. Она должна была вести дела с налоговыми органами, в том числе решать вопрос: должен ли Тур платить налоги в Италии, Норвегии или в обеих странах? Кроме того, она должна была следить, чтобы издательства были пунктуальны в отношении выплаты отчислений за права продажи его книг.

Из документов Ивонн, оставшихся после ее смерти, следует, что она взяла на себя большую и тяжелую работу. Но, как писал Тур «это в наших общих интересах». Он добился столь необходимой ему помощи, а поскольку Ивонн причиталась половина всего, что зарабатывал Тур, она с легкостью могла теперь контролировать получает ли то, что ей следует. Однако назвать эти деньги содержанием было бы оскорбительным. Скорее это была плата за выполненную работу.

В то время, уважая право на частную жизнь, пресса не писала о разводах. Разрыв между знаменитым Туром Хейердалом и его женой произошел в полной тишине. Только спустя несколько лет «Верденс ганг» сочла возможным поставить общественность в известность о произошедшем. В разделе под названием «Прожектор», отдельном уголке, где журналисты, среди прочего, развлекались сплетнями о событиях из частной жизни высокопоставленных лиц, газета сообщала: «Тур и Ивонн Хейердал развелись, как говорится, сохранив дружественные отношения. Мы понимаем Ивонн. Должно быть, это очень трудно, если не сказать, невозможно — продолжать жить с человеком, главное желание в жизни у которого — оказаться на тонущем тростниковом судне, чтобы затем сжечь его...»[360] В дополнение к сведениям о разводе газета воспользовалась случаем, чтобы снова уколоть Хейердала за сожжение «Тигриса», что уже стало для редакции притчей во языцех. Быть пророком в своем отечестве, как известно, нелегко, особенно если в прессе разворачивается травля. Внешне он отражал подобную критику тем, что больше не реагировал на нее. Справедливо заметить, что годы противостояния помогли ему стать менее чувствительным, и он выдержал удар. Однако трудно отражать нападки, будучи финансово зависимым от доброго имени. В письме Дэйлу Беллу он жаловался, как все, о чем пишут, вредит его престижу и как трудно ему с этим справиться[361].

После неудачного освещения экспедиции в передачах Би-би-си и бессмысленного фильма от «Нэшнл джиогрэфик» Тур Хейердал возложил все свои финансовые надежды на книгу об экспедиции «Тигрис». К этому он уже привык. Книги о «Кон-Тики» и острове Пасхи сделали его состоятельным человеком. Книга о «Ра» также принесла ему прибыль. Будучи хозяином своего текста, в книге об экспедиции он представил ее научную цель именно так, как хотел, и рецензенты были в восторге. В США «Паблишере уикли» отметили, что книга о «Тигрисе» была даже лучше, чем книги о «Кон-Тики» и «Ра»[362]. «Нью-Йорк таймс бук ревью» для хвалебной рецензии выделила целую страницу[363]. Под заголовком «Тигрис продолжает жить» Рейдал Люнде написал в хронике «Афтенпостен» о том, что все, что люди видели в репортажах, интервью или телепрограммах, не выдерживает «никакого сравнения с собственным повествованием Тура Хейердала»[364]. Тем не менее книга о «Тигрисе» стала для Тура Хейердала разочарованием. Впервые он испытал предательство со стороны читателей.

Только в одной стране, в Германии, книга стала бестселлером однако «заоблачных тиражей, как раньше, она не достигла»[365] Из США, которые для Тура Хейердала традиционно были лучшим рынком, Норман Бейкер сообщил, что книга вышла пятым тиражом. Но его ближайший помощник в экспедиции «Тигрис» должен был признать, что разочарован: книга не смогла занять место в списке бестселлеров[366].

Американский издатель Хейердала «Даблдэй» верил в успех книги и до публикации обещал приложить все усилия[367]. Однако Хейердала вновь постигло разочарование. Он не видел никакой иной причины неудачи, помимо плохой рекламы. Письма, полученные им от читателей из США, создавали впечатление, что они даже не знали о том, что Хейердал написал книгу о «Тигрисе», а те, кто узнал об этом, сталкивались со значительными трудностями, пытаясь найти ее в книжных магазинах[368].

После долгих размышлений датское издательство «Гильдендаль», в конце концов, решило вообще не издавать книгу Хейердала. В письме литературному агенту Тура, которое начиналось словами «Уважаемая фру Хейердал», издательство изложило причины свое решения и сообщило, что книга вряд ли финансово оправдает себя в «этой критической ситуации», которую переживал датский книжный рынок. Издательство надеялось, что «Вы и Ваше муж попробуют понять нас, почему мы с глубочайшим сожалением вынуждены были отказаться от этой затеи»[369].

В Норвегии издательство «Гильдендаль Норск Форлаг» выпустило первый и единственный тираж в 7 тысяч экземпляров, что стало тяжелым ударом и для Хейердала, и для издательства, которое привыкло печатать его книги тираж за тиражом. Возможно, сам автор способствовал тому, что результаты оказались плачевными. Когда осенью 1979 года готовилась презентация книги Тур Хейердал так устал от норвежских журналистов, что отказался выступить на пресс-конференции[370].

У него, разумеется, были другие объяснения, почему книгу постигла неудача и дома, и за границей, и снова он обвинял Би-би-cи и консорциум. Ограничения, наложенные Би-би-си на освещение новостей об экспедиции «Тигрис», оторвали читателей от той основы, которая создает условия для успешных продаж. Экспедиция «Тигрис» стала первой из его экспедиций, о которой практически ничего не знали после ее завершения, жаловался Тур в письме Дейлу Беллу[371].

Однако он не мог не понимать, что на международном книжном рынке произошли значительные структурные изменения. С тем потоком книг, что публикуется сегодня, ни один издатель больше не имеет средств на проведение значительной рекламной кампании», — писал он далее Беллу[372].

Белл, который после работы над проектом «Тигрис» вынашивал мысль о создании игрового фильма на основе эпизодов из жизни Тура Хейердала, сам удивился, что продажи книги не оправдали ожиданий. Но он видел причины не в увеличении выпуска книг вцелом и не в борьбе за рекламное место. С тех пор как Хейердал выпустил свои первые бестселлеры, кассовые успехи Голливуда и увеличение времени, проводимого перед телевизором, изменили критерии выбора американских читателей[373].

Однако были и другие, более глубокие причины, помешавшие успеху «Тигриса». «Кон-Тики» разрушил границы. Экспедиции на «Ра» расширили эксперимент, перенеся его в другой океан, Вместе они образовали костяк исследований Тура Хейердала. Но вписывался ли в эту картину «Тигрис»?

У Хейердала была цель, когда он отправился в путь на тростниковой лодке из Месопотамии. Но он не достиг этой цели, а весь остальной мир так и не понял, в чем она заключалась. Для публики «Кон-Тики» и «Ра» имели смысл, но что Хейердал хотел доказать с «Тигрисом», догадаться было трудно. По сравнению «Кон-Тики» «Тигрису» не хватило эпохальности, поэтому плаваниe на шумерской лодке не произвело никакого впечатления на широкую публику.

«Кон-Тики», абсолютный пик карьеры, произошел слишком рано в жизни Хейердала. Последующие экспедиции также были впечатляющими. Но с течением времени интерес угасал, поначалу незаметно, а затем все быстрее и быстрее. Ученые устали от его упрямства и настойчивости, читатели — от повторов. У него появилась потребность вновь попасть в струю, и «Тигрис» стал его инструментом. Тур попал в зависимость от экспедиции, чтобы обеспечить себе доход, и посредством своих рискованных путешествий он хотел заложить основу для книги, которая, как он наделся, поможет ему добиться финансовой стабильности в ожидающей его старости.

Экспедиция «Тигрис» не открыла двери на научный Парнас, но к этому он уже привык. Хуже было то, что продажи книги не принесли ему финансовой прибыли, в которой он так остро нуждался. Кроме того, развод потребовал от него серьезных затрат и вскоре Тур был вынужден признать, что он попал в тупик -не только экономический, но и моральный.

Ему требовалась помощь извне.

Будучи близким соседом Тура в Колла-Микьери, Арнольд Якоби видел, как трудное финансовое положение повлияло на настроение и работоспособность Тура. Он также опасался того, как развод скажется на Ивонн.

Сам Тур описывал это в письме к Ивонн, отправленном из Копенгагена в октябре 1980 года, следующим образом: «Bpeмя от времени это все действует на меня так, как будто ты считаешь меня врагом детей, который не желает им блага. Это очень обидно и несправедливо. Я никогда не имел ничего против вас четверых, я абсолютно добровольно отдаю детям такую же часть себя как и ты, и прилагаю к этому все усилия... Я никогда не искал материальных благ, но мне все-таки нужно кое-что для того, чтобы я и дальше мог вести дела и обеспечивать нас всех»[374].

Позднее он начал новое письмо к Ивонн следующим образом: «Это будет скучное письмо, только о финансовых делах, и я хотел был подождать с письмом до тех пор, пока мое настроение не улучшится...». Обремененный расходами на адвокатов, на налоги и государственные пошлины, он уладил все дела с юридической передачей дома и собственности в Колле дочерям. Дом, который он собирался построить в стиле норвежского горного домика для себя с Лилианой «на другом участке», все еще не был готов, и теперь это раздражало его: «...больше всего меня мучает то, что я сижу тут и экономлю да тружусь без устали, чтобы построить себе какую-то двухкомнатную хижину, в то время как я при жизни отдаю свой большой дом и всю собственность своим детям (не получив в ответ ничего, даже "спасибо") и должен еще платить такие суммы из своего тощего кошелька».

Отсутствие благодарности сильно расстраивало его, и он не скрывал этого. Тур не мог понять, как получается, что он должен жертвовать такими ценностями, в то время как «благодарность почести за свою жертвенность» достаются одной Ивонн[375].

За эту холодность Тур должен благодарить только самого себя. Четверо женщин — Ивонн, Аннетте, Мариан и Беттина — никак не могли примириться с тем, что он съехал из их дома, чтобы обосноваться с другой женщиной совсем рядом. И то, что oн один из всех, чувствует, будто бы с ним обошлись несправедливо, было выше их понимания. Они также считали Коллу своей, и стоило ли это «спасибо» того, о чем он утверждал, и что они считали само собой разумеющимся?

Главной проблемой Хейердала в это трудное для него время жизни было то, что он никак не понимал, что он единственный является причиной тех страданий, которые испытывали его близкиe. В собственных глазах он не сделал ничего дурного, напротив, он имел моральное право продолжать сожительство с Лилианой. Поэтому не его вина в том, что все пошло не так, это дочери виноваты, что не уважают выбор отца. Он был зол на них из-за отсутствия благодарности за наследство, но кроме того, не меньше он злился и за то, что они не принимали Лилиану. Если Аннетте отвергала всякий контакт, то Мариан и Беттина выбрали более вежливую форму. Но они никогда не принимали ее.

Арне Якоби попытался мягко вмешаться в эту психологическую драму. Хотя он также не понимал Тура и не одобрял его выбор как друг, он не мог его оттолкнуть. В то же время Арне очень переживал за Ивонн, которую со временем стал очень уважать и ценить. Он хотел поддержать обоих и понял, что лучшее, что он может сделать в данной ситуации, — это навести порядок в финансах Тура. Но как?

После того как проект «Тигрис» завершился, Тур начал писать новую книгу, которая, как он надеялся, «поправит положение»[376], Планировалось, что это будет книга по истории Америки в доколумбовое время, под рабочим названием «Кто открыл Колумба?» Он поменял фокус и решил посмотреть на испанское завоевание с точки зрения тех, кого завоевали. Книга должна была стать «смелой» и «малоприятной для нас, европейцев, но правдивой богатой на документы»[377]. Он также представлял, что книга сможет «зажечь новый научный костер»[378], не думая о том, что это может повлиять на него совсем не вдохновляюще. Между тем он решил расширить перспективу и охватить также то, что он называл трансатлантическими культурными параллелями. Наконец, он представлял себе, что эта книга будет его «основным трудом миграции культур»[379].

Работа продвигалась медленно, отчасти из-за трудного материала, но по большей части потому, что Тур после «Тигриса» продолжал активно путешествовать. По-прежнему значительную часть его времени отнимала работа, связанная с охраной окружающей среды, а в начале 1980-х гг. он активно включился в работу международных организаций, работавших в том же направлении, что и «Один мир». Такая книга вряд ли стала бы бестселлером, а этот доход все равно оставался значительно отсроченным по времени, чтобы поправить финансовое положение. Поэтому Арнольду нужно было действовать быстро, и он направил свои взоры на Норвежский союз писателей.

Тур Хейердал являлся членом Союза писателей с 1960 года.[380] Чтобы вступить в этот эксклюзивный круг пишущих людей, кандидат должен был представить художественные тексты. Однако в то время это требование не являлось абсолютным. Авторы научно-популярных произведений также могли рассчитывать на членство, если они «заработали имя». Именно так в этот клуб попали выдающиеся историки Сверре Стеен и Йенс Аруп Сейп[381]. У Хейердала к 1960 году уже накопился богатый писательский опыт, хотя художественных произведений он не писал. Но имя он себе заработал и поэтому Союз писателей принял в свои ряды антрополога, кое значилось в книге, выпущенной Союзом в честь своего столетнего юбилея в 1993 году[382].

Арнольд Якоби сам был писателем и членом Союза писателей. Он написал несколько детективных романов и в 1965 году издал биографию Тура Хейердала «Господин "Кон-Тики"», переведенную на многие языки. В 1976 году он добился большого успеха со своей книгой «Это касается и тебя» — захватывающим повествованием о том, как еврей Герман Закновиц из Ларвика пережил Аушвиц. От имени Хейердала Якоби направил в Союз писателей запрос на получение материальной помощи, и к Рождеству 1982 года Тур получил самый лучший подарок — рабочую стипендию в размере 12 тысяч крон из фонда солидарности Союза.

Хотя этот подарок был очень желанным, тем не менее, он являлся каплей в море. Якоби хотел чего-то большего. Проведя поиски, он нашел «кое-что наподобие государственной стипендии, ежегодно выплачиваемой тому, кому посчастливилось ее получить»[383]. Он попросил председателя Союза писателей Йоханнеса Хеггланда о помощи. Тот рекомендовал Якоби обратиться к председателю Норвежского совета по культуре профессору Эдварду Бейеру[384]. Якоби поймал Хеггланда на слове, написал Бейеру и попросил о встрече по поводу «нашего известного соотечественника Тура Хейердала»[385]. Встреча состоялась, и Бейер согласился - государственная стипендия «была бы идеальной», в том числе потому, что давала возможность такому человеку как Хейердал свободно работать[386].

Арнольд информировал Тура по ходу дела, и Тур был очень рад узнать о «кампании», развернутой другом с целью добиться для него этой стипендии[387]. Арнольд также известил об этом Ивонн, надеясь, что дело завершится благополучно. «Если у нас получится, то Тур больше никогда не будет испытывать серьезные финансовые трудности. У него появится стабильная поддержка», — писал он Ивонн[388], хорошо зная, что такая стипендия по условиям развода будет выгодна и для нее.

Арнольд не переставал заботиться о Ивонн. «Как идут твои дела, дорогая Ивонн?» — писал он далее. «Последний раз, когда я тебя видел, тебе было так плохо, что мне стало больно смотреть на тебя, и я ушел». Он надеялся, что с течением времени она пришла в себя и у нее все наладилось. «Ты этого заслуживаешь! Более, чем все другие, кого я знаю»[389].

Заявление на государственную стипендию должно было утверждаться в Королевском министерстве науки и культуры. Тур и Арнольд вместе работали над ним. Это было нелегкой задачей. Из переписки между ними в марте-апреле 1983 года следует, что Тур откровенно чувствовал себя плохо из-за того, что вынужден просить денег у государства. Почему нужно просить поддержки для норвежца-эмигранта, которого все считают миллионером из-за его всемирной известности и собственного государства на Ривьере?»

Тур заметил, что всегда считал себя и «вел себя как аутсайдер по отношению к норвежской государственной машине». Он боялся, что если получит что-то сверх обычного, то пресса снова обрушится на него. Поэтому он считал, что уместнее всего будет просить об обычной пенсии. Весь в сомнениях, он спрашивал своего друга: «Что будет, если я стану государственным стипендиатом?

Я не знаю, стоит ли овчинка выделки. По крайней мере, именно сейчас. Вероятно, сейчас уже поздно думать об этом, но меня мучают подобные мысли. Было бы неплохо получать обычную пенсию, в любом случае — это уже что-то». Он попросил Арнольда подумать еще раз.

Арнольд ответил, что если Тур так хочет, он не будет подавать заявления. Ему трудно советовать в данной ситуации, поскольку действительно оградить себя от «вероятных неприятностей» невозможно. Но он не думает, что Туру следует бояться чего-либо подобного.

Тур решил отбросить сомнения. Подумав как следует, он написал Арнольду, что отказ от государственной стипендии из-за того, что он боится «новых нападок от врага, которые в любом случае постоянно будут происходить за моей спиной», будет безнравственным по отношению к тем, перед кем он имеет «долгосрочные обязательства». И если назначение государственной стипендии повлечет за собой последствия, «влияющие на честное имя», то в худшем случае, он откажется от стипендии, «не унижая никого из нас».

Заявление на государственную стипендию, написанное и подписанное Арнольдом Якоби, начиналось так:

«Настоящим я осмеливаюсь представить Королевскому министерству культуры и науки следующее, сильно волнующее меня дело. Это касается нашего соотечественника Тура Хейердала. Как его близкий друг и биограф я самолично убедился в том, что он сейчас работает, находясь под неимоверным финансовым давлением, отчасти по причине личной трагедии, отчасти ввиду неблагоприятных обстоятельств, в которых нет его вины, или если oна есть, то крайне мала.

Я не желаю распространяться о таком деле, как это, но позвольте мне упомянуть кое о чем, что в любом случае отчасти уже известно. Во-первых, его брак расторгнут, и он переписал свою собственность на жену и пятерых детей. Во-вторых, его земельные владения в Италии обесценились в связи с тем, что стали охранной зоной».

Обесценивание, о котором здесь говорится, случилось, согласно заявлению, когда Хейердал несколькими годами ранее захотел сохранить Колла-Микьери, считая, что деревня в высшей степени достойна стать охранной зоной. Власти пошли навстречу. В то же время они объявили земельные и лесные владения Хейердала «зеленой зоной». Это означало, что их нельзя застраивать. Таким образом, он потерял то, что считал своей «финансовой гарантией на будущее».

Якоби в заявлении признал, что у Хейердала были «доходы, которые для любого норвежского писателя являются золотой мечтой». Однако со времени «Кон-Тики» прошло много лет, и деньги, заработанные им на этой книге, он использовал на финансирование следующих экспедиций. Кроме того, он написал ряд чисто специальных книг, «которые практически не пользовались спросом среди рядовых читателей».

В заключение Якоби напомнил о том, что Хейердал, «вне всяких сомнений, был самым знаменитым нашим соотечественником», и что его популярность по-прежнему возрастает. Причиной тому является не только его вклад как ученого и писателя, но также его борьба за мир и охрану окружающей среды. «Он, можно сказать, ежедневно получает за это награды, но кто может жить за счет почетных званий и медалей или на оплату дороги и проживания? Для кого-то популярность и представительство становится тяжелой ношей. В его случае это постоянные перерывы в работе и большая финансовая нагрузка».

Якоби далеко зашел в описании финансового краха «нашего самого известного соотечественника». И как представил он частную жизнь своего друга, назвав ее «личной трагедией»? Но, будучи убежденным в том, что на кону стояла самая значительная работа Хейердала и что надо протянуть ему руку помощи, пока эта помощь крайне необходима, он решил оставить все, как есть. И хотя характер заявления предполагал конфиденциальность при рассмотрении заявления, Якоби на всякий случай решил подстраховаться. Он закончил свое прошение тем, что попросил рассматривать дело самым конфиденциальным образом»[390].

Как бы Тур не уверял в том, что его больше не волнует критика, переписка с Арнольдом показала, насколько он по-прежнему был чувствителен к колебаниям мнения. Он еще не оправился от тех ран, которые нанесла ему ревность, как он писал своему другу. Но если Арнольду действительно удастся «подстрелить медведя», как Тур называл это, он будет очень рад. Предполагая, какой удачей станет пожизненная государственная стипендия, Хейердал решил не думать о возможном унижении, в то же время готовясь стойко противостоять любой критике.

Порядок присуждения государственной стипендии был учрежден еще в 1800-е годы. Целью его была поддержка независимых и общественно полезных исследований в науке и культуре, люди, обладающие богатыми знаниями, но не имеющие формального образования, или те, кто работал в областях, не охваченных существующими научно-исследовательскими учреждениями, должны получать поддержку. Распределение стипендий осуществлялось Стортингом в рамках бюджета, по санкции правительства. Двадцать первого декабря 1983 года Тур Хейердал получил официальное сообщение из Министерства культуры и науки, что ему присуждена государственная стипендия с 1984 года в размере 75 тысяч крон, или, в пересчете на сегодняшний курс, почти 200 тысяч крон. К тому времени Кнут Хаугланд, который вместе с Якоби также втайне работал над тем, чтобы Тур получил стипендию, уже прислал ему выписку из государственного бюджета. «Насколько я понимаю, ты будешь получать эту стипендию до тех пор, пока ты жив. Заслуженно! Поздравляю!» - писал его верный друг еще с экспедиции «Кон-Тики» в сопроводительном письме[391].

В документах Стортинга Тур Хейердал значился, как и другие государственные стипендиаты, без титула. Норвежский государственный альманах, напротив, указывал титул всех, кто получал государственную стипендию. Там Хейердал указан как «путешественник, антрополог-любитель и этнограф». Для Хейердала это должно быть, не слишком лестное определение. Хотя он не имел официального академического образования, ему вряд ли понравилось, что его назвали любителем. Для сравнения, юрист Хельге Ингстад был удостоен титулом «писателя и искателя приключений», когда получил стипендию в 1970 году.

Тур быстро понял, на что потратит деньги. Он решил, «не раздумывая, нанять секретаря с января»[392].

Норвежец, считавший себя аутсайдером для норвежской государственной машины, и который после того как переехал в Италию в 1958 году, платил лишь незначительную часть своих налогов Норвегии, получил персональную статью в норвежском государственном бюджете. Эту статью он сохранит до своей смерти при условии, что будет посылать ежегодные отчеты о своей деятельности в министерство.

Шквал протестов, которого он боялся, не состоялся. Призак зависти не появился. Тур Хейердал благополучно остался со своей стипендией. Всему свое время, также и примирению. Пусть многие считали, что Хейердал устроил спектакль, когда он сжег сноп соломы в Аденском заливе, пусть этот гордый самоучка со своими компиляциями никогда не уставал дразнить солидных ученых. Не будем обращать внимания на его академическое невежество и на самовольную эмиграцию. Мало кто, или даже лучше сказать никто не смог обратить внимание мира на Норвегию так, как это сделал Тур Хейердал. С помощью путешествия на «Кон-Тики» он связал целый мир в то время, когда народы и государства зализывали послевоенные раны. И хотя он не сдавал экзаменов, Университет Осло в знак благодарности за его «личный вклад на службу науки» провозгласил его первым в Норвегии почетным доктором[393]. Поэтому вполне справедливо, что и Стортинг, когда nредставилась такая возможность, последовал его примеру.

Сумма, конечно, была не слишком большой, она была ниже годового дохода среднестатистического норвежца, но государственная стипендия — это не только деньги. Это своего рода признание, тот вид признания, которого Хейердалу так недоставало в стране, где царили зависть и законы Янте. Туру Хейердалу следовало благодарить свой народ за луч света в этом темном царстве, за то, что он стал гражданином с почетной зарплатой. Но главным образом он дол-жен был быть благодарен Арнольду Якоби — единственному человеку, который, помимо семьи, связывал его с Норвегией.

Если в Осло немного посветлело, то в Колла-Микьери тьма сгущалась. Тур жил своей жизнью с Лилианой. Но со временем он стал чувствовать себя одиноким. Потеря семьи оставила в его душе глубокую рану.

Он был бы рад поддерживать дружеские отношения с Ивонн. Он пытался исправить ситуацию: «Ты только не переживай, и все проблемы уладятся, поскольку, в принципе, ни одна из них настоящей проблемой не является»[394], или «на самом деле все наши проблемы гораздо меньше, чем они кажутся, когда сгущаются тучи. Помни, что за тучами всегда скрывается голубое небо»[395], Но для Ивонн проблемы были в высшей степени реальными, а небо по-прежнему оставалось серым. Она могла быть его помощником, но не другом. Дружба требует доверия, а доверия не осталось.

Единство в Колле было фундаментом его жизни, единство между ним самим, Ивонн и дочерьми. Теперь этот фундамент дал трещину, и он больше всего на свете желал, чтобы все снова уладилось. «Я надеюсь, что наши прегрешения будут прощены со всех сторон, так что мы снова сможем общаться, как в прежние годы», — писал он Ивонн. Но в то же время Тур понимал, что «Аннетте вряд ли прекратит свой протест. Это горько, ужасно горько и для нее, для меня, тем более что мы оба так любим друг друга. Я не прошу ее ни о чем, но я не могу найти себе места»[396].

Аннетте твердо держалась за свое решение не общаться с отцом, пока он живет с Лилианой. От того, что он воспринимал это поведение как демонстративный протест, легче не становилось. Осло Мариан переехала в квартиру на аллее Бюгдёй. Когда Тур приезжал по делам в город, он, как правило, останавливался у нее. Во время одного из таких визитов в апреле 1986 года он случайно столкнулся в дверях с Аннетте. Он обнял ее и спросил смиренно, не могли ли бы они снова стать друзьями. Аннетте холодно ответила, что все зависит от него. Расстроенному Туру больше ничего не оставалось, кроме как отметить ее холодность. Он решил «смириться с этим»[397].

Однажды, в 1987 году, Тур узнал, что Аннетте собирается замуж. Ее избранником стал Петер Сундт, экономист из Осло. Тур в списках приглашенных не значился. Единственное, он узнал, что свадьба состоится в июне, на острове Гримсёй, в районе Индре Осло-фьорд. «Как тебе известно, у нас, к сожалению, проблемы в отношениях», — писал он Арнольду Якоби. «Хотя в июне я буду в Южной Америке»[398]. Однако он написал речь для новобрачных. Ее зачитал Тур Хейердал-младший.

Тем не менее отказаться от Лилианы он не был готов. Она стала частью его жизни, спутницей, посвятившей себя ему и заботившейся о его благополучии. Однако их совместная жизнь также была непростой. Состояние здоровья Лилианы постепенно ухудшалось. Особенно ее мучили боли в руках и спине. Пребывание в больнице и операции немного улучшили ситуацию, но не привели к полному выздоровлению.

Тур не привык думать о вечности. Он планировал по одному проекту за раз, а остальное отдавал на волю провидения. Но когда он в марте 1986 года он узнал о неожиданной смерти Германа Ватцингера, мысли о смерти стали ближе — не только в отношении себя, но и в отношении Лилианы. Герман был помощником Тура на плоту «Кон-Тики», и первым, кто согласился принять участие в путешествии. Он активно принимал участие в подготовке, возглавил работы по строительству плота в Перу. Именно в Перу окончилась жизнь Германа Ватцингера. Он возглавлял группу ученых, которая собиралась последовать по следам «Кон-Тики», а Туру Хейердалу пришлось отказаться от участия в этом мероприятии, поскольку он был занят другими делами.

Тур написал некролог в «Афтенпостен». «Прощай, Герман! Ты был неоценимым и верным другом. Многим будет тебя не хватать. Среди твоих друзей, думаю, мы все, кто провел 101 день на плоту, будем самыми близкими... Мы сблизились так, что стали почти роднёй»[399].

Возможно, как раз именно тогда, когда он сидел и вспоминал старого товарища, Тур начал понимать, что это может «произойти и с ним так же неожиданно, как и с Германом Ватцингером». А что может случиться с Лилианой в ее «нынешней ситуации». Он доверился своему старшему сыну Туру: «Еще неизвестно, кто из нас первым уйдет на тот свет»[400].

Герман умер вскоре после своего семидесятилетия. Тур был на полтора года старше, и, конечно, «всё» могло случиться. Mысли о том, что в таком случае будет с Лилианой, не покидали его.

Винодел. Тур был гурманом и с удовольствием выпивал вина за обедом. Самое лучшее вино он делал сам из собственного винограда

«Но, — писал он далее своему сыну, — я уверен, что она не дождется особого сочувствия от многих наших, поскольку никто не звонит ей и не навещает ее даже на расстоянии 300 метров, когда я уезжаю, а она остается одна в своей постели, мучимая судорогами».

Он никак не мог понять, почему Ивонн и дочери были так жестоки с Лилианой, которая так «щедро» поступила с ними во время дележа имущества, «в том числе, когда я отдал им все дома... а сами мы остались практически ни с чем»[401].

Аннетте вступила на тропу войны против отца, и Тур все больше и больше огорчался тем, что ни Ивонн, ни дочери не хотели признавать Лилиану или хотя бы смириться с нынешней ситуацией. Он считал, что они поступали несправедливо. Единственное, что требовалось Лилиане, так это сочувствие, а не противостояние. Он забыл, что обидел Ивонн и дочерей, когда покинул их. Теперь он чувствовал себя обиженным, поскольку его близкие не хотели позаботиться о Лилиане, пока он был в отъезде.

В то же время назревал еще один конфликт. По соглашению о разводе Тур сохранял право собственности на усадьбу в Углевике, но Ивонн сохраняла пожизненное право пользования ею. В свое время Тур купил это небольшое владение неподалеку от шведской границы, где, помимо нескольких деревянных срубов, ему причиталось также несколько сотен гектаров леса. В aпреле 1986 года Тур переписал собственность на старшего сына, который также имел право на владение, однако при условии, что Ивонн по-прежнему сохраняла права пользования этим местом. Тур-младший хорошо понимал это. Тем не менее некоторые изменения все-таки произошли, в том числе в связи с тем, что с передачей собственности возникла обязанность проживания и ухода за этим владением. Поэтому теперь ему приходилось бывать в Углевике гораздо чаще[402].

Эти перемены Ивонн восприняла очень тяжело. Она была очень привязана к Углевике с тех пор как вышла замуж за Тура, одно время они с Туром жили там постоянно. Однако при новых условиях она уже не могла считать это место «своим». Она обвиняла Тура в том, что он нарушил условия соглашения о разводе. Он же, со своей стороны, заверил ее, что смена собственника не повлечет за собой никаких практических последствий для Ивонн и дочерей и что они, как прежде, смогут пользоваться владением так часто, как им захочется.

Раздавленная этим, по ее мнению, нарушением договора, Ивонн пригрозила судом. Тем не менее она отказалась от своей угрозы, в том числе и по настоянию Тура, поскольку он всеми силами хотел избежать дополнительных конфликтов в семье[403]. Но если раньше Ивонн могла ездить в Углевику без предупреждения, то теперь по практическим соображениям ей приходилось сообщать об этом Туру-младшему заранее, чтобы избежать наккладок и неудобств.

Ивонн пришлось отступить. Она прекратила поездки в Углевику.

Когда наступили 1980-е годы, Тур и Ивонн были в разводе уже десять лет. Это стало темным десятилетием. Горечь обиды надолго поселилась в их сердцах, а неоднократные попытки к примирению ни к чему не привели.

В первую очередь страдала Ивонн, она долго держалась. Но в феврале 1989 года ситуация изменилась. Унижений было достаточно. То, о чем следует рассказать, взято из двух писем, написанных ею в то время Туру. Правда, лишь одно из них является настоящим письмом: второе представляет собой черновик письма, которое она впоследствии все-таки вложила в конверт и отправила. Черновик — на одной странице, само письмо, написанное в Осло и датированное 28 февраля 1989 года, — на семи страницах.

Из черновика: «Дорогой Тур! Когда я собираюсь писать тебе, и нужно с чего-то начинать, я не знаю, что мне писать в начале. О начале нашей фантастической жизни в Невре — когда мы в 6 часов утра решили пожениться[404]. И теперь — после многих счастливых лет!!! Мы оба были так счастливы — кто может похвастаться, что счастливо прожил вместе 30 лет? И трое прекрасных детей. Мы жили в раю».

Из письма: «Дорогой Тур. Каждый раз, когда я встречаю тебя, то с горечью осознаю, как ты далек, тебе нужно туда и сюда, у тебя никогда нет времени даже как следует поздороваться, прежде чем ты бросаешься бежать по делам, тебе нужно спешить, ты ждешь почту и т.п.».

Из черновика: «40 овец, ослик, мул и куры... Мы радовались каждому дню... морю, овечкам, мулу, солнцу, деревьям, нашей любви друг к другу, детям и Италии... И тут появилась фру Сальво...»

Из письма: «Обещания ничего не значат для тебя, и ты, который всю жизнь считал смертным грехом даже мелкую ложь, продиктованную обстоятельствами, чтобы не обидеть, теперь стал специалистом в этой области».

Из черновика: «После ужина мы вернулись домой и занесли растения в зал, Аннетте и я. Тогда я сказала: "Аннетте, завтра я хочу пригласить всю семью Сальво на обед". Тогда она кинула самый большой горшок об стену так, что она треснула, бросилась на пол и зарыдала. Прошло много времени, пока я смогла ее успокоить и добиться ответа. Подумай, что было бы, если бы я это сделала. Я хотела всего лишь сказать всей семье, что Тур — мой муж, и что он — отец этих детей и что мы хотим, чтобы так продолжалось и дальше. К сожалению, ничего не вышло, и это разрушило мою жизнь навеки, пришлось расстаться со своими друзьями — мы не могли больше играть вместе в гольф и радоваться».

Защитник животных. Тур стремился к жизни в гармонии с природой и любил окружать себя животными

Из письма: «Я также отказалась от Углевики, где осталась часть моей души и которую я очень любила... Я все еще не пришла в себя, у меня будто комок в горле. Но жизнь коротка, я уже вышла на пенсию и накажу лишь сама себя, если буду продолжать сердиться».

Из черновика: «В том, что ты смог перечеркнуть 30 лет жизни я тебя не обвиняю — это у вас в роду — отец делал такое дважды, мать — трижды![405] Разница между мужчиной и женщиной заключается в том, что мужчина бьет больнее и забывает все хорошее даже после 30 лет брака, а женщина никогда ничего не забывает.»

Из письма: «Когда я лежала дома больная и сказала тебе, что больше не могу терпеть это, нам нужно развестись, ты спросил лишь о том, не согласна ли я дальше работать на тебя, что я, конечно, была не против делать. Затем мы пошли на переговоры, которые, как мы боялись, затянутся на несколько часов. Я взяла слово и сказала сразу, что мы — взрослые люди, что это было наше взвешенное решение, у нас трое общих детей, и мы расстаемся как добрые друзья. Он [нотариус] поверил мне, и нам осталось только подписаться. Когда мы вышли на улицу, ты взял меня за руку и сказал "большое спасибо". Я убежала в ближайшую подворотню и разрыдалась».

Из письма: «То, что ты отдавал приоритет работе перед семьей — это твой выбор и, возможно, единственное решение, но я надеюсь, что твое признание и известность послужили тебе компенсацией на все, что ты потерял. Что мы больше не можем быть друзьями, для меня очень горько... я никогда не смогу пережить это... и когда раньше ходила ко врачу, то он сказал, что я должна забыть тебя и вспоминать только хорошее. Я не смогла это сделать, и жизнь теперь уходит от меня».

В письме Ивонн хотела, чтобы Тур понял, как много она помогала ему во время его экспедиций и сколько она отдала ему на разных этапах жизни. «И теперь, если я получила такие выгодные условия развода, я считаю, что заслужила это, я помогала тебе в течение 30 лет, больше, чем многие жены». Она также напомнила ему, как она пережила все, что было связано с его любовницами, и, «в конце концов, с семьей Сальво — все начиналось так красиво, с помощи и пикников на другом участке, а в итоге заставило меня покинуть Италию навсегда. Но ты не понимаешь этого, поскольку ты такой, какой уж есть».

Она также напомнила, что Адам Хелмс и многие другие издатели просили ее написать книгу о жизни с Туром. Арнольд Якоби также озвучивал эту идею. Но Тур может быть спокоен, она никогда не будет писать ничего подобного. «Я считаю нашу жизнь частной жизнью, я не могу переступить через свою порядочность, я не могу рассказать всей правды».

Ивонн, которой исполнилось шестьдесят пять лет, закончила письмо к Туру следующим образом: «Если ты разочаровался во мне, то это разочарование взаимное. Но никто не знает, сколько нам еще осталось жить на этой земле... Ты, скорее всего, веришь, что твой Бог простер над тобой свою руку. Фактически ты добился, что я больше не верю ни в Бога, ни в рождественского гнома. Но я по-прежнему доверяю своей интуиции, своей способности рассуждать и надеюсь окружить себя настоящими людьми... Я желаю тебе успехов в работе».

Письмо Ивонн настигло Тура в Колла-Микьери, где он приводил в порядок свои бумаги. Вместе с директором Музея «Кон-Тики» Кнутом Хаугландом и его помощником Хансом Холеном они запечатали 87 больших коробок с книгами и перепиской, которую следовало отправить в Осло и передать на хранение в архив Музея Он прочитал письмо и почувствовал, как разгорается гнев.

Он ответил: «Итак, я получил письмо, где ты иронизируешь по поводу моей занятости. Хорошо — каждый сам творец своей судьбы, и я сам виноват в том, что я однажды начал. Но если бы я не работал, то не смог бы как свободный ученый прокормить тех, кто от меня зависит, и обеспечить образованием и жильем всех своих детей. Не думаю, что я лучше других, но если бы я действительно думал, что я такой лжец и негодяй, каким ты меня описала на семи страницах этого письма, то мне незачем жить».

В своем ответе Тур считал, что делал все возможное для того, чтобы всем было хорошо, но «мне не хватает времени».

Как и Ивонн, он сожалеет, что они не могут снова стать друзьями и что во все это оказались вовлечены дети. Однако у него нашлось место и для похвалы: «Я полностью осознаю, что никто не сделал для меня столько, сколько ты сделала для меня за годы нашей совместной жизни». Для Ивонн эта похвала приобрела горький привкус: «Также никто не смог сделать то, что сделала для меня Лив».

В конце своего письма к Ивонн он пишет: «Хоть моя старшая дочь ненавидит Лилиану и это сказывается и на тебе, она (Лилиана) выполняла свою трудную работу так хорошо, как никто другой в эти последние годы»[406].

Тур был прав в том, что Аннетте ненавидела Лилиану. Однако она была обижена не столько на нее, сколько на него. Это его поведение шокировало Аннетте, а не ее.

«Невозможно купить билет в рай», — сказал Тур Хейердал когда по молодости лет он, разочарованный, вернулся обратно из свадебного путешествия с Лив с Маркизских островов Французской Полинезии. Рай нужно создавать самим.

Для Ивонн, Тура и детей сельская жизнь в Колла-Микьери была раем. Но даже за раем нужно ухаживать. Уход — это именно то, чего не хватило, когда Тур начал пригревать змею у себя на груди.

Из страны счастья Колла-Микьери превратилась в ад, откуда нужно бежать.

Последний, кто убежал оттуда, был сам Тур.

Мальдивы

Чем бы Тур Хейердал ни занимался, никто не мог сравниться с ним в любопытстве, в стремлении к новым знаниям. Несмотря на то что семейная жизнь дала трещину, а критики вставляли ему палки в колеса, он не мог препятствовать своей тяге к знаниям. Разочарования, пережитые им в связи с экспедицией «Тигрис», сильно потрепали его, тьма, сгустившаяся над Колла-Микьери, также имела последствия. Но несмотря на противодействие, он сохранял силы для работы, и в 1980-е годы он снарядил не менее трех экспедиций. Он ездил на Мальдивы, в Индийский океан, назад, на остров Пасхи в Тихом океане, и к пирамидам Тукуме Перу.

С помощью примитивных транспортных средств из бальзы и тростника Хейердал наглядно показал, что древние люди не считали океан препятствием для своих путешествий. Но чтобы конкретизировать свои мысли о путях миграций и зарождении культур, ему требовалось представить более весомые доказательства, которых и требовали от него многие ученые. Теперь, как и ранее, ни ждали выводов, основанных на фактических знаниях, а в том, что касается доисторических и дописьменных обществ, такие доказательства добываются в первую очередь с помощью археологических раскопок.

Во время своей экспедиции на Галапагосские острова в 1953 году Хейердал нашел осколки керамики, доказавшие наличие связей между этими изолированными островами и южноамериканским побережьем задолго до Колумба и испанского завоевания. Исследователи изучили находки с большим интересом, но вместо того, чтобы признать эпохальные результаты, они решили предать экспедицию забвению[407]. Эксперты презрительно отнеслись к выводам Хейердала относительно его путешествия на плоту «Кон-Тики», В их глазах он был rio-прежнему недостаточно квалифицированный, чтобы считаться ученым, чтобы они могли легализовать его научные результаты. Прошло много лет, прежде чем кто-то вспомнил об экспедиции на Галапагосские острова как пример того, что Тур Хейердал действительно чего-то достиг за свою карьеру.

Одним из тех, кто сделал это, был норвежский профессор социальной антропологии Фредрик Барт. Вполне вероятно, что он знал о скептическом отношении к работам Тура Хейердала в научной среде. Барта не волновали ни его гипотезы, ни его методы. Возможно, это очень интересно — узнать, откуда появились полинезийцы, считал Барт, но с научной точки зрения это не имеет никакой ценности[408].

Как социального антрополога Барта больше интересовал анализ культур в отношении их современного состояния, чем их происхождение или пути исторического развития. Он признавал, что Хейердал доказал наличие морских контактов между континентами, но не хотел признавать его аргументацию в том, что «такой физический контакт является необходимым условием для развития культуры именно в данном направлении». Барт утверждал, что культуры могут развиваться параллельно и независимо друг от друга, «если тому способствуют обстоятельства»[409]. Кроме того, ему не нравились чрезмерная самоуверенность Хейердала и его неуклюжая манера обращения с «сухими старыми профессорами»[410].

Тем не менее об экспедиции Хейердала на Галапагосские острова Барт мог сказать только хорошее. Там капитан «Кон-Тики» нашел археологические доказательства для своих утверждений. «Тогда я проникся уважением к его интуиции», — сказал Барт в интервью газете «Дагбладет». В том же интервью, что вышло в печать в 1983 году, профессор назвал находки Хейердала на Галапагосах его «главным достижением»[411].

С помощью «Тигриса» Хейердал был в состоянии многое сказать о плавучести тростника берди, но меньше, чем он надеялся, смог поведать о распространении мореплавания в Месопотамии. Однажды ему пришла в голову мысль, что земля Мальдивов — этой разбросанной группы островов между побережьями Индии и Шри-Ланки — может дать ему более глубокий ответ. После экспедиции «Тигрис» он решил больше никогда не выходить в море и забросил паруса на полку. Однако он решил вернуться к археологии и вновь извлек совок для раскопок.

Тур Хейердал еще толком не знал, чем будет заниматься после экспедиции «Тигрис» помимо написания книги, которую он хотел сделать своим главным трудом о миграции культур. Как это часто бывает, в дело вмешался случай. Он понимал, что если это не интуиция и не способность видеть взаимосвязь явлений, не имея возможности тут же найти объяснение, что случайное происшествие может привести к удивительным открытиям. По мере того как развивались события, мы в любом случае можем сказать, что экспедиции 1980-х гг. на Мальдивы, остров Пасхи и Перу осуществились вследствие неожиданных событий, а не тщательного планирования, так же, как и его экспедиция на Галапагосы. В тот раз его заставила отправиться в путь фотография каменной головы. Но теперь фотография каменной головы помогла обратить его взор на Мальдивы.

Эта фотография оказалась на столе Тура Хейердала осенью 1982 года. Она лежала в конверте, на котором стоял штемпель Шри-Ланки. Отправителя звали Бьёрн Роар Бие, этот норвежец работал в международной организации «Фонд международной перспективы». Штаб-квартира организации находилась в столице Шри-Ланки Коломбо, она ставила перед собой цель улучшить отношения между странами третьего мира и индустриальными державами, делая упор на современные средства связи и информационные технологии. Организация имела консультативный статус в ООН и была создана в 1978 году норвежским телерадиожурналистом Арне Фьортофтом. Тур Хейердал испытывал большой интерес к международным организациям и стал членом «Фонда международной перспективы».

Эту фотографию Бьёрн Роар Бие получил от местного служащего во время визита на Мальдивы, куда он ездил для создания отделения Фонда. Служащий хотел, чтобы ему помогли разгадать загадку этой каменной головы, а когда он узнал, что Тур Хейердал является членом Фонда, то попросил Бие переслать эту фотографию известному норвежцу[412].

Когда Тур получил фотографию, он собирался в длительное путешествие. Он поспешил спрятать фотографию в чемодан. Если у него все получится, то он поедет на Мальдивы в завершение своего путешествия.

Сначала он прибыл в Бостон, где городской Музей естественных наук наградил его денежной премией в размере 5 тысяч долларов и золотой медалью. Затем он отправился в Ванкувер, где выступил с докладом, а там, как обычно, когда он посещал Северную Америку, его ждала обширная программа встреч с телевидением, радио и прессой. С западного побережья Канады он полетел в Токио, чтобы принять участие во встрече Римского клуба и в акции для Фонда дикой природы вместе с герцогом Эдинбургским Филиппом, который тоже находился в японской столице. Во время приема в императорском дворце он, кроме того, был представлен наследнику династии и кронпринцессе, которых он нашел «удивительно активными и симпатичными», в противоположность императору Хирохито и его супруге — с ними он встречался несколько лет назад и «терпеть их не мог»[413].

Несмотря на свою известность и внимание к своей персоне Тур Хейердал не прекращал думать о фотографии с Мальдивов. На этой черно-белой фотографии была изображена голова с плечами — часть скульптурного изображения мужчины, торчащая из земли. Он мог видеть, что «голова была выполнена самым искусным образом» и что скульптура хорошо сохранилась.

В первую очередь его внимание привлекли уши и волосы. «Уши свисали почти до складок плаща, накинутого на плечи статуи», а кудрявые волосы «были собраны в маленький узел на макушке, как у женщин»[414].

Длинные уши и узел волос. Хейердал не мог отказаться от мысли, что это напоминало ему «загадку острова Пасхи», где также были обнаружены статуи с длинными ушами и волосами, собранными в узел[415]. Можно ли говорить здесь о родстве культур? Ему не терпелось выяснить это. Какие-либо контакты между Мальдивскими островами и островом Пасхи казались, тем не менее, маловероятными, поскольку они находились в разных местах земного шара, разделенные Индийским и Тихим океанами.

Маловероятными, правда? Не совсем, поскольку он ведь сам пересек оба океана на судах доисторического типа[416].

Теперь до Тура Хейердала дошло, что статуи Будды также имели длинные уши, и, может быть, на фотографии изображена старинная статуя Будды, который вытягивает шею? Манера изображать удлиненные мочки ушей имела давние традиции в некоторых культурах Индии, а с учетом незначительной удаленности полуострова Индостан от Мальдивов нетрудно предположить наличие родства. Если статуя действительно выступает изображением Будды, то она, должно быть, изготовлена до появления ислама на Мальдивах в XII веке, поскольку эта религия запрещает портретное изображение и воспроизведение форм человеческого тела[417].

Хейердал также вспомнил, что археологи, проводившие раскопки в Лотале, древнем городе Индской культуры, недавно нашли множество клипс для оттягивания ушных мочек, которые напоминали те, что использовались так называемыми длинноухими на острове Пасхи. Ну что ж, на этом, пожалуй, хватит с ассоциациями. Однако его интерес к возможным взаимосвязям и культурным параллелям не угасал. Мальдивы были островным государством, и так или иначе те, кто жил там, должны были прийти туда по морю. Но откуда и когда?

Бьёрн Роар Бие ждал в аэропорту Коломбо, столицы Шри-Ланки. Позднее, у него дома за городом, он представил Тура археологу, который работал в Управлении мер и весов Шри-Ланки. Этот археолог бывал на Мальдивах, и когда Тур показал ему фотографию и рассказал, что хочет произвести раскопки этой статуи, то его ожидало разочарование. Археолог поведал, что кто-то оке выкопал эту статую из земли и разбил ее.

«Народ на Мальдивах — фанатичные магометане», — объяснил он. — Они не терпят ничего, что запрещено Кораном. Они отказываются от собственной истории доисламского времени»[418].

Тур Хейердал пробыл на Мальдивах две недели. От статуи с фотографии осталась лишь голова, остальное было уничтожено. Тем не менее он вернулся домой окрыленным. «Островное государство посреди океана, на сегодняшний день — член Организации Объединенных Наций, однако происхождение этого государства до сих пор скрыто во мраке истории»[419].

Во мраке истории.

Снова Хейердал нашел то, куда бы он хотел попасть.

В письме своему другу Арнольду он писал: «На Мальдивских островах я нашел счастливую звезду, "Солнце" в качестве своего путеводителя, и столкнулся с совершенно удивительными открытиями. Около 1300 островов разбросаны по огромному району, и только 202 из них населены. Я выбрал из них три, которые расположены прямо на экваторе, поскольку они находятся прямо на пути почитателей Солнца и доисторических мореплавателей. Действительно, там в земле оказалось множество остатков построек и всяческих черепков. Там я нашел остатки большого храма Солнца, богато украшенного солнечными символами на искусно выбитых барельефах. А теперь вишенка на торте: я нашел отличную каменную плиту, которую выкопали местные жители, а посередине этой плиты было большое изображение Солнца с рядом иероглифов и рядом свастик по краю. Иероглифы сильно напоминали нерасшифрованные иероглифы долины Инда. Я сделал массу фотографий и постараюсь тщательно изучить их, но я уверен, что эти иероглифы и все остальное не встречалось на континенте в районе Индийского океана с того времени, как народ Мохенджо-даро бесследно исчез из долины Инда примерно в 1500 году до н.э.»[420].

Хейердал прислал такое же письмо ряду друзей и знакомых, и он не стеснялся в восторженных выражениях. Аурелио Печчеи, главе Римского клуба, с которым он встретился в Токио, Хейердал писал: «По пути домой мне довелось, на удивление, открыть целую неизвестную древнюю цивилизацию... Таким образом, наша маленькая планета еще богата сюрпризами»[421].

Новый след? На изолированных Мальдивах Тур Хейердал хотел найти, откуда пришли сюда первые поселенцы. Не может ли фигурка, которую он держит в руках, дать ответ?

«Афтенпостен» не замедлила с реакцией. «Тур Хейердал и крупное открытие на Мальдивах» — значилось на первой странице и на развороте газеты. Вступление звучало следующим образом: «В джунглях необитаемого острова в Индийском океане, принадлежащего Мальдивской республике, Тур Хейердал обнаружил сенсационную археологическую находку, принадлежащую доселе неизвестной высокоразвитой культуре примерно 500 года до н.э.»[422].

Новость распространилась за пределы страны. Хейердал получал известия о том, что «об открытии храма Солнца и изображений богов с надписями» сообщили в ряде стран, среди прочего в США, Индии, Японии, Германии и Великобритании[423].

В конце концов, находки привлекли внимание и на самих Мальдивах. Президент республики так заинтересовался, что пожелал, чтобы Хейердал вернулся и провел тщательные археологические исследования. Тур с радостью ухватился за это приглашение и написал в письме к Якоби следующее: «Подумай только — никто из других археологов даже и не подозревал, что на этих атоллах можно что-то найти»[424].

Как обычно, как только Хейердал за что-то брался, то действо-вал быстро. Конечно, ему не хватало денег на новую экспедицию, но он знал, что делать. Он объявил конкурс на эксклюзивное право на использование текста и фотографий в Норвегии. «Афтенпостен» предложила 30 тысяч крон. Однако еженедельник «Ви менн» опередил ее с предложением в 50 тысяч крон, что было достаточно «для того, чтобы снова встать на ноги»[425]. Чтобы получить право на материалы экспедиции для шведского телевидения, о своем участии в финансировании заявила Шведская телерадиокомпания[426]. Музей «Кон-Тики» также выделил средства.

Опасаясь, что его опередят теперь, когда он уже объявил, что есть много островов, где можно найти еще больше», Тур поспешил отправиться[427], и в конце января — начале февраля 1983 года он уже был в пути.

Чтобы проводить археологические раскопки, Хейердал пригласил своего давнего друга, археолога Арне Скьогсвольда, который в 1950-е годы участвовал в тех памятных экспедициях на Галапагосские острова и остров Пасхи. Скьогсвольд работал в Собрании древностей Университета Осло и в 1981 году получил звание профессора.

Поскольку ни Хейердал, ни Скьогсвольд не могли похвастаться молодостью и силой и знали, что работа под жарким мальдивским солнцем будет тяжелой и энергозатратной, Скьогсвольд предложил взять с собой более молодого археолога. Он обратился к 39-летнему Эйстейну Коку Йохансену, директору Музея Боргарсюссель в Эстфолле и сыну известного археолога Эрлинга Йохансена.

Перед экспедицией на остров Пасхи в 1955 году Хейердал спрашивал у Йохансена-старшего, не согласится ли он принять участие в ней. Эрлинг был польщен приглашением, но отказался, поскольку был самым занятым археологом в Норвегии. Теперь Йохансену-младшему досталась та же честь, и он согласился. Тем не менее он удивился, что его позвали, поскольку он «не был поклонником ни Тура Хейердала лично, ни его исследований», и это не смотря на то что в детстве слышал о нем много хорошего[428].

Планирование. Тур Хейердал ведет дискуссию с археологами Эйстейном Коком Йохансеном (в белой рубашке) и Арне Скьогсвольдом (в очках). На столе лежит морская карта района Мальдивских островов в Индийском океане. Где начинать раскопки?

Причиной скептического отношения Йохансена было то, что ему не нравился тот тип исследований, которым занимался Хейердал. Он считал, что Хейердал слишком «мягко относится к так называемым культурным параллелям»[429]. Этот скептицизм особенно проявился во время экспедиции на судне «Тигрис». Пока Хейердал боролся против течений и ветров в Персидском заливе, Йохансен готовился к защите магистерской диссертации по классической археологии. Он вспомнил, что профессор Сверре Марстрандер описывал проект «Тигрис» как «полную чепуху» и что он сам и другие студенты считали сожжение «Тигриса» рекламным трюком для привлечения прессы[430].

Однако Йохансену вскоре пришлось понять, что это было не что иное, как высокомерие[431]. Хотя он много раз слышал и много читал о Хейердале, он никогда раньше с ним не встречался. Поскольку Хейердал собирался готовить экспедицию в Италии, они отправились на Мальдивы разными самолетами, и когда они встретились в Мале, столице этого государства, «ужасно волнующийся» Йохансен ответил на рукопожатие Тура Хейердала. Как этот всемирно известный человек будет себя вести — неужели высокомерно, небрежно и невежливо?

Однако опасения Йохансена рассеялись с первым рукопожатием. Что-то такое было в улыбке Хейердала. Что-то настоящее! Он сразу же проникся к Туру симпатией[432].

В письме Арнольду Якоби, где он описывал свои впечатления от Мальдивов, Хейердал удивлялся, почему раньше археологи не интересовались исследованием островов. С помощью Арне Скьогсвольда и Эйстейна Кока Йохансена, а также своего стремления быть первым он не мог упустить шанс похвастаться тем, что возглавил первую археологическую экспедицию на Мальдивы.

Это была истина с некоторыми поправками.

Еще в конце 1800-х гг. один англичанин начал археологические исследования на Мальдивах. Его звали Гарри Чарльз Белл (1851-1937), и он служил в колониальной администрации Цейлона — современной Шри-Ланки. У него не было формального археологического образования, но благодаря своему интересу к предмету он получил право возглавить вновь созданную контору, отвечающую за археологические раскопки на Цейлоне. Интерес к археологии несколько раз приводил его на Мальдивы, где он в результате собственных изысканий попытался разгадать загадку древней истории островов.

Из исторических источников следует, что Мальдивы были открыты для исламского мира, когда один арабский мореплаватель в 1153 году добрался до островов во время плавания через Индийский океан. Что происходило раньше, в так называемые языческие времена, новых властителей не интересовало, поэтому от самый год стал точкой отчета в истории страны.

Во время неоднократных посещений Мальдивских островов Белл обнаружил несколько находок, доказывавших, что прежде этой «точки отсчета» население острова исповедовало буддизм отчасти индуизм, и обе религии имели тесную связь со Шри-Ланкой и Индией. Затем лингвистические исследования показали, что язык мальдивцев состоит в родстве с ланкийским, и Белл решил, что первые поселенцы острова, скорее всего, прибыли из этого географически не столь отдаленного района. Последняя экспедиция Белла на Мальдивы состоялась в 1922 году, а его отчеты были опубликованы уже после его смерти в 1940 году в книге под амбициозным названием: «Мальдивские острова. Монография по истории, археологии и эпиграфике»[433].

Мы ошибемся, если скажем, что эта книга привлекла внимание, когда она вышла: тема была слишком узкой. Однако ее изучали другие исследователи, интересовавшиеся Мальдивами, и Тур Хейердал также взял ее с собой в путешествие на острова, где ею часто пользовались как справочником[434]. Хотя Хейердал считал Белла не более, чем любителем, он приправил свои отчеты ссылками на его работу, когда писал книгу «Мальдивская загадка».

Хейердал мог собственными глазами рассмотреть религиозные сооружения, которые показывали, что буддизм существовал на Мальдивах до завоевания их мусульманами. Поэтому он соглашался с Беллом в том, что между островами, Шри-Ланкой и Индией имели место контакты по морю. Однако среди местных жителей бытовала устная традиция, что до буддистов на островах жил другой народ, так называемый народ-редин. Хейердал уже ранее демонстрировал, какое значение он придавал устным традициям, и, сложив их с находками, как он считал, храмов Солнца и иероглифов, он отказался от мысли, что первые жители Мальдивских островов прибыли из Шри-Ланки или Индии.

Вместо этого он стал утверждать, что те поселенцы были скорее не буддистами, а солнцепоклонниками из далеких стран, из долины Инда, возможно, уходя своими корнями к вавилонской и финикийской культурам Ближнего Востока. И теперь он мог пойти дальше со своими вопросами: были ли в таком случае Мальдивы конечным пунктом в восточном направлении для вавилонских мореплавателей или они были узловым пунктом древней торговли между Вавилоном, долиной Инда и Дальним Востоком? Было ли то, что он увидел на экваторе на Мальдивах, еще одним признаком того, что парус был старше, чем седло и колесо, и что именно мореплавание, а не караваны внесло наибольший вклад в распространение культур человечества?

Туру не терпелось скорее приступить к работе, в том числе ему хотелось показать Скьогсвольду и Йохансену обнаруженные им во время последнего визита находки. Будучи ведомым своей интуицией, которая ему казалась безошибочной, он напал на след потерянной эпохи, и что скажут норвежские археологи о храме Солнца и об иероглифах? Или о классической каменной кладке, которая ему, несомненно, уже была знакома и которая также стояла в списке его первых находок?

Все произошло не так, как Хейердал себе представлял. По мере того как он показывал ученым свои находки, они все больше и больше качали головой: и Скьогсвольд, и Йохансен не сомневались, что Хейердал пошел по ложному пути.

Своим взглядом эксперта они быстро определили, что храм Солнца, который, как считал Хейердал, был похож на храмы

Солнца в древней Месопотамии, не был таковым, но являлся остатками древнего сооружения с тех времен, когда на островах господствовал буддизм[435]. Иероглифы, которые, по мнению Хейердала, принадлежали индской культуре, были не иероглифами, а скорее пиктограммами эпохи буддизма[436]. А каменная кладка? Это была часть того, что Хейердал считал остатками церемониальной ванны, а подобный способ укладки камней он видел только в одном месте — в финикийском Библосе. Этот древний город находился на побережье Средиземного моря, на территории современного Ливана, и у Хейердала возник вопрос, не уходят ли мальдивцы своими корнями в Левант?

Как мы уже ранее видели, культура Инда возникла около 3000 года до н.э. Начало упадка относится к 1800 году до н.э., а впоследствии, через триста лет, эта цивилизация пала окончательно по причинам, так еще и не выясненным учеными. Связав первых людей на Мальдивах с этой культурой, Хейердал отодвинул историю архипелага примерно на 3500 лет назад. С этой точкой зрения профессор Арне Скьогсвольд и его молодой коллега не могли безоговорочно согласиться.

Период расцвета финикийцев относится к 1200-550 годам до н.э. Как непревзойденные мореплаватели они пересекали Средиземное море, и Хейердал не исключал, что они также могли плавать вокруг Африки и выходить в Индийский океан[437]. Тем не менее он больше верил в то, что мальдивские редины , должно быть, научились характерной манере строительства каменных стен «"за рубежом", у более цивилизованного народа, имевшего прямые или косвенные контакты с финикийцами Малой Азии»[438].

К этому выводу норвежские археологи также отнеслись с удивлением.

В 1984 году Хейердал предпринял третью поездку на Мальдивы. Помимо Скьогсвольда и Йохансена, в экспедиции принял также участие археолог Эгиль Миккельсен, в то время работавший старшим консерватором Собрания древностей в Университете Осло. Но и он не мог согласиться с теми выводами, которые Хейердал сделал на основе своих находок[439].

Критика последовала и с другой стороны. Самыми злостными критиками оказались датчане. Антрополог Нильс Финн Мунк-Петерсен утверждал, что то, что «нашел» Хейердал, не является находкой, поскольку уже давно известно науке. Он также обвинил Хейердала в том, что своими раскопками он «нанес непосредственный урон», и что он может «только разрушать экспонаты»[440].

Могенс Тролле, специалист по ассирийской и месопотамской культурам и истории, обвинял Хейердала в неверном истолковании своих находок, поскольку он считал, что норвежец «на удивление плохо информирован»[441]. На такого рода критику Хейердал ответил уже привычным способом: «...я действую так, как считаю нужным, а кабинетные исследователи пусть занимаются своим делом»[442].

В этой полемике профессор социальной антропологии Фредерик Барт также заявил о себе: «Тур Хейердал всегда был увлечен своими идеями. Иногда ему удавалось добыть доказательства, иногда — нет. Датчане критикуют его философию исследований... Возможно, датчане отчасти завидуют популярности Хейердала, другой причиной для враждебности является, скорее всего, то, что их авторитет подвергли сомнению»[443].

Эйстейн Кок Йохансен не согласился с утверждением, что Хейердал нанес вред своими раскопками на Мальдивах. Однако в одном из пунктов он все-таки согласился с датчанами, «а именно, что Хейердал толковал результаты наших археологических раскопок неправильно. Памятники и находки были не такими древними, как он утверждал, и не имели никакой связи с мессопотамской культурой, Индской цивилизацией или храмами Солнца»[444].

Научные знания о древней истории Мальдивов были довольно отрывочными, поскольку мало кто из ученых посещал острова. Тем не менее об иероглифах, пиктограммах и храмах Солнца ученые знали гораздо больше. В Институте религиоведения в Абердине в то время работал исследователь доктор Эндрю Форбс. Он изучал религии Южной и Юго-Восточной Азии и был специалистом по распространению ислама в этом регионе. Во время своих многочисленных поездок он также побывал на Мальдивах и проводил там исследования. Когда он прочитал о находках Хейердала и об их толковании, он был разгневан. Форбс описал выводы Хейердала как «поспешные и плохо обоснованные измышления». Он безапелляционно заявил — «без тени сомнений» — что те рисунки, которые Хейердал считал иероглифами, не были ими и поэтому не имели ничего общего с Индской культурой. Рисунки, которые Хейердал нашел на каменной плите, согласно Форбсу, были остатками так называемых буддистских следов[445].

Такие следы часто встречаются в Азии, в том числе и в Шри-Ланке, они были оставлены последователями Будды в память о своем религиозном вожде.

Арне Скьогсвольд пришел к тем же выводам, что и Эндрю Форбс. Он также не сомневался в том, что на каменной плите изображены буддийские следы. В отчете, выпущенном Музеем «Кон-Тики» в 1991 году, он представил результаты радиоуглеродного анализа находок экспедиции. Никто ранее не проводил таких исследований на Мальдивах, и на основании этих находок Скьогсвольд с высокой долей вероятности смог утверждать, что заселение острова началось в VI веке до н.э. Находки римских монет, превалировавших в слое, относящемся к 90 году до н.э., тем не менее, указывают на то, что острова посещались путешественниками из далеких стран и в те древние времена, а из письменных источников следует, что Мальдивы были известны миру еще во времена Римской империи[446]. Но то, что историю острова следует сдвинуть на 3500 лет назад, как думал Хейердал, не считал, кроме него, ни один ученый.

В общем и в целом, предложенное Хейердалом расширение временных границ истории Мальдивов было слишком обширным, а его объяснения — слишком слабыми. Если бы на атоллах в течение трех тысяч лет жили люди, неужели они не оставили бы больше следов своей деятельности? Устные традиции острова оказались слишком бедными, но если все обстояло так, как утверждал Хейердал, и первые мальдивцы имели разную этническую принадлежность, то неужели это не вызвало бы противоречий, о чем непременно упоминалось бы в рассказах, поскольку конфликты запоминаются лучше всего?

Для Эйстейна Кока Йохансена прыжок, совершенный Туром, также был непонятен, не только ввиду ложных представлений об иероглифах и храмах Солнца. Йохансена беспокоило то, что руководитель экспедиции «слишком некритично относился к пространству и времени»[447], и что поэтому он слегка недооценивал значение временной оси, когда делал выводы по поводу своих находок.

Но какие бы аргументы ни выдвигали Скьогсвольд и Йохансен, Тур Хейердал твердо стоял на своем. В конце концов, этим двум археологам так надоело его упрямство, что они начали его отговаривать от написания книги о Мальдивах[448]. Однако это предупреждение не было услышано, и издательство «Гильдендаль» объявило о выходе книги в 1986 году. Она была также переведена на английский язык, но не вызвала интерес ни дома, ни за границей.

Экспедиция на Мальдивы не вписывалась в череду крупных экспедиций под руководством Тура Хейердала, и он впоследствии редко говорил о ней. Возможно, он наконец прислушался к скептикам, поскольку, когда Арне Скьогсвольд опубликовал свой научный отчет в 1991 году, Хейердал ничего не сказал по этому поводу[449]. Когда спустя несколько лет, в 1998 году, он выпустил автобиографическую книгу «По следам Адама», этой экспедиции он также уделил не более нескольких строк.

На книгу «Мальдивская загадка»[450] Хейердал потратил значительное количество времени из тех трех лет, что он занимался всем проектом. Он так и не начал то, что должно было стать его главной работой о миграции культур, и проект постепенно сошел на нет. Мальдивы также не принесли ожидаемых плодов: ни признания со стороны ученых, ни интереса со стороны широкой публики. Не удалось пополнить и скудный банковский счет.

Но можно ли считать поездки на Мальдивы пустой тратой времени и средств?

Здесь мы тоже зайдем слишком далеко. Хотя многое из того, что Тур Хейердал рассказал об истории островов, было уже известно, особенно из исследований Г. Белла, он подкрепил то, что сделал основой своей теории после путешествий на «Кон-Тики», «Ра» и «Тигрисе»: с тех пор как было построено первое судно, люди плавали не только в прибрежной зоне, но и через океаны. Вне зависимости от того, когда первые поселенцы пришли на Мальдивы, они должны были быть и кораблестроителями, и опытными мореплавателями. И хотя ученые не принимали теорию Хейердала о том, что население острова по своему происхождению относилось к древним культурам долины Инда и Вавилона или даже к финикийцам, он вытащил эти «мистические» острова из научного забвения, в котором они находились. Туда, где его археологи втыкали свои лопаты в землю, впоследствии приходили другие, и таким образом он открыл Мальдивы для более обширных научных исследований. Среди тех, кто впоследствии занялся самостоятельным изучением археологии Мальдивских островов, был его сотрудник Эгиль Миккельсен.

Однако если Мальдивы и не стали успехом, на который он возлагал такие большие надежды, то почву из-под ног Господина «Кон-Тики» выбить не удалось. Поскольку на горизонте возникла новая загадка. В сердце Европы, вдалеке от ближайшего моря, чешский инженер предпринял эксперимент, привлекший внимание Тура Хейердала.

Двадцать второго января 1986 года он вместе с этим инженером высадился на острове Пасхи. Прошло тридцать лет с момента первого посещения острова, и он очень волновался. После того как он вернулся из экспедиции на родину моаи в 50-е годы, этот загадочный остров не выходил у него из головы[452].

Неужели действительно правда то, как рассказывали ему старые островитяне, что моаи ходили сами?

Птицы не могут летать так далеко

В первый день Пасхи в 1722 году голландский адмирал Якоб Роггевеен бросил якорь у острова Пасхи. Тогда население острова впервые увидело европейцев. Тогда же впервые взгляд европейца упал на огромные каменные статуи — моаи, как называли их местные жители, впоследствии сделавшие остров таким знаменитым. С тех пор все, кто бывал на острове, очаровывались этими статуями, достигавшими четырех метров и весившими 12 тонн, но они могли достигать и гораздо больших размеров[453].

Еще с детства Тура привлекала так называемая загадка острова Пасхи. Кем были эти люди, жившие на самом уединенном острове в мире? Когда туда пришли первые люди, назвавшие остров Рапа-Нуи, и откуда они пришли? Почему рапануйцы высекали статуи из камня, и кто научил их этому искусству? Тур Хейердал считал, что он нашел ответ на эти вопросы во время своей пятимесячной экспедиции на остров Пасхи в 1955-1956 годы. Однако эти ответы оказались противоречивыми, и научный мир не принял его утверждения о том, что остров Пасхи был населен индейцами Южной Америки. Но хотя Хейердал и считал, что нашел ответ, даже для него остров по-прежнему был полон мистических тайн. Именно мистика снова влекла его туда.

«Загадки призывают нас», — писал он, объясняя, почему он в 1986 году снарядил свою вторую экспедицию на остров Пасхи. «Нам нравится предаваться мистификации, восторгу и изумлению... Загадки привлекают нас. Они как аппетитная закуска, которой нам всегда хочется отведать, но полностью мы удовлетворяемся только тогда, когда находим окончательный ответ»[454].

Пригласив, среди прочих, Арне Скьогсвольда, он хотел продолжить археологические раскопки на острове Пасхи, надеясь, что новые находки послужат дополнительным подтверждением гипотезы о южноамериканском происхождении жителей острова Пасхи. Ему так же, как и раньше, не терпелось поставить ученых на место.

Эксперты по острову Пасхи были в целом едины в том, что моаи имели религиозное предназначение. После того как рабочие завершали свою работу по их изготовлению, моаи помещались на вершину так называемого аку, или алтаря. Этот алтарь, вероятно, мог находиться довольно далеко, в нескольких километрах от каменоломни, где статуи обретали свои формы, и у многих сразу возникал вопрос: каким образом людям каменного века удаваясь перевозить этих многотонных моаи на место назначения, чало по весьма сложной местности, и как им удавалось поднять их?

Однажды в конце 1600-х годов, еще до того, как мир узнал об острове Пасхи, здесь разразилась гражданская война между жителями[455]. Ее причинами стали нехватка ресурсов и социальные различия, однако и религиозные конфликты сыграли свою роль. Победители уже не верили в то, что имеют божественную силу, и почитание каменных идолов прекратилось. В последующие десятилетия статуи снесли с алтарей и сбросили лицом вниз на землю, как будто опозорили.

Во время своей первой экспедиции на остров Пасхи в 1955 году Тур Хейердал пообещал бургомистру Дону Педро вознаграждение в 100 долларов, если он сможет поставить статую обратно на алтарь туда, где она стояла. Дон Педро собрал команду в одиннадцать человек, взял несколько деревянных шестов и много камней. Медленно статуя высотой в три метра и весом 25-30 тонн поднялась нa ноги. Хейердал нашел ответ на один из вопросов. Однако самая главная загадка так и не была разгадана. Каким образом предкам бургомистра удавалось перемещать статуи по острову?

— Они шли сами, — ответил бургомистр. — Они шли пешком[456].

— Чепуха! — ответил Хейердал с нескрываемым раздражением[457]. Каким образом колосс в 30 тонн сможет идти сам?

Бургомистр оказался не единственным, кто говорил о том, что моаи обладали таким свойством. Когда Хейердал спросил других островитян, они отвечали абсолютно так же. Моаи двигались с помощью потусторонних сил[458].

Среди ученых господствовало мнение, что люди острова Пасхи, должно быть, использовали какие-то сани, когда им нужно было переместить моаи. Старейшины острова рассказывали, что предки использовали сани для перевозки каменных блоков для строительства стен. В качестве эксперимента Хейердал решил построить сани по указаниям туземцев. Моаи среднего размера поместили на сани, и с помощью 180 человек его удалось передвинуть на несколько метров. Тем не менее Хейердал счел этот метод слишком затратным и поэтому не особенно убедительным[459].

Представление о том, что моаи могли ходить сами, было частью устной традиции острова Пасхи. Передаваемая от поколения к поколению, она надежно закрепилась в памяти этого маленького сообщества. Хейердал рассказал о ней в своей книге о той экспедиции «Аку-Аку», не заостряя внимания, лишь упомянув как любопытное обстоятельство.

Это любопытное обстоятельство привлекло к себе внимание спустя тридцать лет. В чешском городе Страконице к югу от Праги жил молодой инженер по имени Павел Павел. Его давно интересовало, как древние люди могли передвигать огромные каменные блоки для строительства таких грандиозных сооружений, как храмы и пирамиды. Он читал книги Тура Хейердала, и ему особенно врезалось в память то, что он писал о моаи с острова Пасхи. Среди прочего, он заинтересовался уверениями островитян в том, что статуи ходили сами по себе.

Поймав островитян на слове, Павел пришел к заключению, что их предки, должно быть, транспортировали статуи в вертикальном положении, а не лежа, как обычно это представляли себе ученые. Если у него получится раскачать такую статую, то нельзя ли ее заставить двигаться вперед, примерно так же, как передвигают тяжелый холодильник по кухне?

Инженер решил попробовать. Используя фотографии из «Аку-Аку» в качестве образца, он построил в 1982 году моаи из бетона высотой четыре с половиной метра и весом 12 тонн. Он обернул веревку вокруг ног и головы статуи и вместе с группой друзей, которые раскачивали и тянули ее, смог, поупражнявшись, заставить этого колосса, раскачиваясь, двигаться вперед.

Когда Хейердал через три года объявил, что готовит новую экспедицию на остров Пасхи, Павел написал ему письмо, где рассказал о своем эксперименте с шагающим бетонным В то же время он удивлялся, как Хейердал не поверил местным жителям, что моаи шагали, в то время как он верил всему остальному, что они рассказывали о статуях[460].

Хейердал ответил, что если Павел действительно сможет заставить моаи с острова Пасхи пойти пешком, то он с удовольствием возьмет его с собой в экспедицию. Павел не замедлил ответить согласием.

Это день настал. Хейердал получил разрешение от чилийских властей на использование моаи среднего размера для этого эксперимента. Островитяне собрались смотреть. Павел управлял своим войском, состоявшим из семнадцати отобранных людей.

Загадка разгадана? Вместе с чешским инженером Павлом Павелом Туру Хейердалу удалось заставить одну из статуй острова Пасхи шагать самостоятельно, именно так, как рассказывали островитяне

Тур волновался. Он боялся, что статуя опрокинется, когда люди потянут за веревки. Павел успокоил его. Те, кто делал моаи, были не только скульпторами-камнерезами, они также были выдающимися инженерами. Сделав нижнюю часть туловища более мощной, чем голова и торс, они смещали центр тяжести так низко, что моаи мог опрокинуться лишь в том случае, если угол наклона составлял менее 60 градусов.

Павел Павел разделил своих людей на две группы. Операцию можно было начинать. С помощью веревки, закрепленной вокруг головы моаи, одна группа раскачала статую. Как только она начала раскачиваться, другие, обернув веревку вокруг нижней части статуи, стали двигать ее вперед. Так они работали по очереди, и моаи действительно зашагал вперед.

Тур Хейердал утверждал: «Мороз пробежал по коже каждого из нас, когда мы увидели зрелище, которое предки тех, кто тянул за веревки, должно быть, наблюдали постоянно. Каменный колосс почти в 10 тонн "шел", как собака на поводке за небольшой группой лилипутов... Мы все бросились обнимать сияющего и довольного Павла Павела»[461].

Еще один ответ был найден. Неужели загадка разгадана?

Для Тура Хейердала метод Павла Павела стал успехом. Он привлек всеобщее внимание, в том числе среди широкого круга верных почитателей Тура Хейердала. Тот факт, что многотонная статуя может двигаться с помощью простой веревки и нескольких человек, вызывал большое восхищение.

Ученые также начали протирать глаза: теперь Тур Хейердал действительно нашел кое-что интересное. Но если они напрямую не отвергали идею о том, что туземцы острова Пасхи могли заставить своих каменных богов ходить, они не хотели признавать, что метод Павела был единственным, как немедленно начал утверждать Тур Хейердал. Они считали, что, скорее всего, там использовался целый комплекс методов, в том числе сани, которые надежно засели в сознании ученых. Эти сани, рассуждали они, могли двигаться с помощью «полозьев», изготовленных из дерева, или катиться по бревнам.

Те, кто признавал труды Павела, тем не менее, были склонны думать, что этот метод использовался в ограниченном объеме: либо для небольших статуй, транспортировавшихся не слишком далеко, либо во время окончательного, самого деликатного маневра: когда моаи нужно было поставить на алтарь.

Статуи вытесывались из достаточно мягкой породы. Если большая и тяжелая статуя должна была отправиться в далекий путь, то нижняя часть легко подвергалась эрозии во время марша, которая могла привести к разрушению, — так звучало другое опровержение приемлемости этого метода.

Ни Хейердал, ни Павел Павел не видели этих ограничений. Напротив, если увеличить количество рабочих, вполне возможно передвигать даже самые большие статуи в вертикальном положении[462]. Хейердал использовал фотографию собаки на поводке, чтобы рассказать, насколько прост этот метод, но в книге об экспедиции он указал, что во время эксперимента на острове Пасхи статуя продвинулась лишь на несколько метров. Для некоторых это послужило подтверждением правоты давних критиков: ведь если Тур Хейердал докажет, что возможно сделать что-то, например, пересечь Тихий океан на бальзовом плоте, то он будет настойчиво утверждать, что так оно фактически и было[463].

Лицом к лицу. Что могут рассказать огромные статуи с острова Пасхи?

Хотя метод Павла Павела был принят некоторыми учеными, поддержка не стала всеобщей. Самым злостным критиком Хейердала оказалась доктор Джо Энн ван Тилбург, американский археолог. Она давно и тщательно изучала моаи и считалась, как и Хейердал, одним из ведущих экспертов по острову Пасхи. Она была убеждена, что статуи транспортировали в горизонтальном положении, положив их на спину, тащили на санях. Если бы Хейердал и Павел были правы, то веревки и кантование оставили бы следы на теле статуи, считала она. Однако ван Тилбург «не нашла никаких следов», которые указывали бы на то, что статуи транспортировались именно так, как показал Павел[464].

Хейердал, со своей стороны, основывался на том, что нижняя часть моаи, или ноги, если угодно, были вырезаны в виде прямоугольника, а углы у этого прямоугольника оказались закругленными. Для него это как раз и являлось свидетельством «ходячей» транспортировки моаи, поскольку их легче кантовать, если углы будут закругленными, а не острыми.

Ни теория Хейердала, ни теория ван Тилбург не способствовали завершению дискуссии о том, как рапануйцы передвигали свои статуи. Другие предложенные методы — будто их перевозили на тростниковых судах вокруг побережья — также не нашли поддержки. Если Хейердал считал, что загадка, наконец, разгадана раз и навсегда, то он был одинок в своем убеждении.

Новозеландский палеонтолог и географ Джон Фленли и британский археолог Пол Г. Бан, которые оба имели богатый опыт исследований на острове Пасхи, выпустили в 1992 году книгу «Головоломка острова Пасхи». В достаточно объемной главе авторы осветили различные гипотезы транспортировки моаи. Довольно дипломатично они отдавали должное каждой из них, но поскольку ни одна из этих гипотез не оправдала себя как единственно верная, они пришли к заключению, что «загадка по-прежнему остается неразгаданной»[465].

Возможно, итоги эксперимента Тура с шагающим моаи можно подвести следующим образом: он пришел, показал, не доказав, но его так и не опровергли.

Тем не менее опровержения последовали по ряду других направлений, и это уже было серьезно.

Во время своей первой экспедиции на остров Пасхи Тур Хейердал пришел к выводу, что первые рапануйцы приплыли из Южной Америки в 300-400 годах до н.э. Он опирался на устные предания местных жителей, на сходство в методе постройки каменных стен на острове Пасхи и в тех районах, которые сегодня принадлежат государству Перу, на ботаническую общность и на результаты радиоуглеродного анализа органического материала, найденного в культурном слое острова. Он не соглашался с тем, что первыми людьми, достигшими острова Пасхи, были полинезийцы, как утверждала наука. Полинезийские черты местной культуры, по мнению Хейердала, можно объяснить тем, что полинезийцы пришли сюда позднее, в результате другой волны миграции.

Даже археологи, участвовавшие в его экспедиции на остров Пасхи в 1955-1956 годы, — три американца и один норвежец — не разделяли выводов Тура. Они считали, что необходимы дополнительные исследования, и только тогда можно будет что-то сказать с большей уверенностью.

С тех пор на остров Пасхи потянулась длинная череда ученых, в немалой степени благодаря деятельности Тура Хейердала. Они не нашли ничего, что решительно поддерживало бы его, скорее наоборот. В течение этих лет ученые еще больше убедились в том, что пути миграции на остров Пасхи шли с далеких западных островов и что именно полинезийцы сделали это. Однако они больше не отвергали тот факт, что позднее, вероятно, были контакты между Южной Америкой и островом Пасхи, но в той степени, и какой эти контакты имели место, они носили спорадический характер и не оказали значительного влияния на развитие культуры рапануйцев. На одном конгрессе в Гонолулу в 1961 году большинство ученых, занимающихся исследованием Тихого океана, признали правомочность постановки проблем Туром Хейердалом, не разделяя, однако, его выводов[466].

Использование собственных традиций рапануйцев как подтверждение того, что они пришли с большого континента на востоке, и указание на сходство техники строительства в древнем Перу и на острове Пасхи, особенно в форме искусно сделанных стен, также не произвели впечатления на ученых. Однако уже с первой экспедиции Тур Хейердал уделял большое внимание еще одной находке, которая, как он считал, имеет непреодолимую доказательную силу.

Это ботанические свидетельства.

Остров Пасхи образовался в результате извержения вулкана примерно 750 тысяч лет назад. После извержений осталось несколько кратеров. Два из них, Рано Кау и Рано Рараку, наполнены пресной водой и выглядят сейчас как внутренние озера. В этих озерах растет тростник, называемый тотора. Такой же тростник растет на озере Титикака в Перу.

Для рапануйцев это пресноводное растение имело большую ценность. Они использовали тростник для плетения ковров, шляп и веревок, а также в качестве материала для постройки домов и судов. Индейцы с озера Титикака использовали тростник для тех же целей. Ботаники были едины во мнении, что тростник тотора встречается только на озере Титикака и в ряде областей нa перуанском побережье, что именно здесь этот тростник возник и нигде больше. В то или иное время этот тростник, должно быть, распространился на остров Пасхи, но когда? Впрочем, не могли ли его завезти туда люди, знавшие о его ценных свойствах?

Туру Хейердалу очень хотелось найти ответ на этот вопрос. Если бы он смог доказать, что и люди, и тростник появились на острове Пасхи одновременно, то у него было бы в руках ботаническое доказательство того, что первые люди прибыли сюда из Южной Америки.

На первый взгляд, кажется, что все условия для этого имеются. Согласно устным преданиям жителей острова именно их предки насадили тростник в озерах[467]. Но Хейердал мог также опираться на исследования шведского ботаника Карла Скоттсберга. Еще межвоенное время Скоттсберг посетил несколько островов Тихого океана с научными целями, среди прочих и остров Пасхи, здесь, в кратерах, он наблюдал тростник тотора, хотя поначалу не мог сказать ничего определенного о том, откуда он там оказался. Позднее, после того как Хейердал совершил плавание на плоту «Кон-Тики» и доказал таким образом, что морское путешествие с Южноамериканского континента на острова Тихого океана было вполне осуществимо в древние времена, он стал утверждать, что тростник, должно быть, завезли люди. В глубине души Скоттсберг мало верил в то, что семена тростника могли попасть туда с ветром, морскими течениями или птицами, а это могло бы быть вполне естественным объяснением[468].

Однако ни Скоттсберг, ни Хейердал не имели ничего, кроме предположений, когда они утверждали, что растение пересекло океан с помощью человека. Достоверные подтверждения можно будет добыть только в том случае, если удастся определить, в какое именно время тростник начал произрастать на Рапа-Нуи. Единственным надежным методом определить это был так называемый палинологический (споро-пыльцевой) анализ. С большим трудом Хейердалу удалось во время своей первой экспедиции собрать пыльцу, выделенную из торфяных отложений в тех местах, где произрастал тростник. С помощью радиоуглеродного анализа можно было бы с высокой долей вероятности установить возраст тростника тотора с острова Пасхи.

Научные споры о том, когда первые люди появились на острове Пасхи, продолжаются до сих пор. Хейердал считал, что это произошло в 300-400 годах н.э. Другие указывали на более позднюю дату — в среднем, где-то около 1000 года н.э. Не даст ли пыльца исчерпывающий ответ на этот вопрос?

После возвращения из экспедиции в 1956 году Хейердал передал пыльцу и другие органические растительные материалы профессору Олофу Селлингу, также шведскому ботанику. Как и Скоттсберг, Селлинг изучал флору Тихого океана, он первый применил споро-пыльцевой анализ в отношении растений Полинезии. В отличие от многих других ученых Селлинг сразу поддержал Хейердала во время научной войны после завершения экспедиции «Кон-Тики». Он полагал, что ботанические материалы докажут правоту Хейердала. С помощью собранной норвежцем пыльцы, хорошо сохранившейся в лаборатории Национального музея естественной истории в Стокгольме, Селлинг получил шанс доказать, что не только Хейердал, но и сам он идет по верному следу.

Первые европейцы, ступившие на берег острова Пасхи, отмечали, что там практически нет деревьев, только качающаяся от ветра трава. Основываясь на полученном от Хейердала мате-риале, Селлинг первым из ученых смог подтвердить, что остров Пасхи когда-то был покрыт лесами. Но дальше он пойти не смог. Шведская Академия наук в то время попыталась сместить его с должности профессора, объяснив это тем, что он сошел с ума, однако попытка не удалась. Это дело, ставшее одним из крупнейших правовых скандалов в Швеции, подорвало его силы, и он так и не смог исследовать пыльцу, которая могла поведать что-либо о возрасте тростника тотора[469] Поэтому он так и не выпустил научного отчета о тростнике. Частички пыльцы остались в запасниках Музея «Кон-Тики», где они находятся до сих пор.

Ботаническое, или генетическое подтверждение, как любил говорить Хейердал[470], так и не появилось. Тем не менее это не помешало Туру включить его в качестве центрального звена своей теории — сначала робко, а затем более уверенно. Уже в научно-популярной книге об экспедиции «Аку-Аку», вышедшей в 1957 году, еще до того, как Селлинг начал свою аналитическую работу, отмечалось, что именно люди насадили тростник в вулканических озерах[471]. Когда в 1961 году вышел первый том научного труда экспедиции — «Археология острова Пасхи», он был более осторожен, сказав, что анализ пыльцы еще не завершен[472].

Но затем, в 1964 году, он нарушил свое молчание в статье, опубликованной в британском журнале «Антиквити». Там он уверенно заявил, снова опираясь на рассуждения Скоттсберга, что тростник тотора не мог распространиться так далеко по воде или по воздуху, следовательно, растение было завезено человеком[473]. В другой связи Хейердал, помимо того, утверждал, что тотора распространился не с помощью семян, а с помощью корневых отростков[474], это является дополнительным подтверждением того, что он был посажен человеком, а не перенесен птицами или ветром.

Эти утверждения вызвали недоумение среди ботаников. Одним из тех, кто решил высказаться, был американский профессор Чарльз Гейзер из Университета Индианы — специалист по распространению культурных растений в Южной Америке, в том числе тростника тотора. Он отрицал размножение растения только с помощью корневых отростков: ведь тот тростник может также размножаться семенами. К тому же нет никаких препятствий для того, чтобы семечко тоторы попало на остров Пасхи случайно, приклеившись к ноге перелетной птицы.

Гейзер процитировал одного американского ботаника, особенно интересовавшегося распространением растений по островам Тихого океана. Его звали Шерман Карлквист, и, по его рассказам, около 70 процентов растений острова Пасхи оказались там с помощью птиц. Остальные попали сюда с ветром или морскими течениями.

Гейзер не знал возраст тростника, росшего на острове Пасхи, но, по имеющимся сведениям, он не мог найти ничего, что подтверждало бы постулат Хейердала[475].

Жернова науки двигаются медленно, чтобы собрать данные, требуется время. Но в январе 1984 года кое-что случилось. Джон Фленли написал статью в журнале «Нэйчер», одном из ведущих научных журналов мира. Ученый был на острове Пасхи и собрал образцы пыльцы из кратеров. С помощью метода радиоуглеродного анализа удалось установить, что возраст пыльцы различных растений, среди них — вида тростника — составлял около 35 тысяч лет. Выводы были предварительными, и Фленли предупреждал, что окончательные результаты будут опубликованы позже[476]. Но все указывало на то, что растения, а среди них и тростник тотора, произрастали на острове Пасхи довольно долгое время — тысячи лет, до того как там появились первые люди.

Во время первой экспедиции на остров Пасхи туземцы показали Хейердалу остатки старинного дерева — единственный существующий экземпляр не только на острове, но и вообще в мире. Дерево называлось торомиро, и было одним из немногих эндемичных растений острова Пасхи. К счастью, на ветках дерева осталось несколько коробочек с семенами. Эти семена Хейердал взял с собой и дал профессору Селлингу. Он постарался, чтобы их посадили в Ботаническом саду Гётеборга, и семена взошли.

Благодаря этим усилиям торомиро спасли от исчезновения. Все это делалось с целью восстановления популяции этого дерева на острове Пасхи, и когда Хейердал собрался туда во второй раз, в списке участников экспедиции значилась фамилия ботаника Бьёрна Альдена. Он работал в Ботаническом саду Гётеборга и вез с собой в самолете несколько маленьких выживших экземпляров дерева торомиро. С большими почестями их посадили на исторической родине.

Насколько Хейердалу были известны результаты анализа пыльцы Джона Фленли, он не говорил. Но Альден хорошо знал о находках Фленли. В разговоре с Хейердалом швед заявил, что нет никаких сомнений в том, что тростник тотора, вместе с рядом других растений, появился на острове Пасхи задолго до прихода туда человека. Более того, он не сомневался, что именно птицы послужили для него транспортным средством. Хейердал стоял на своем и был непреклонен в том, что тростник завезли люди, по той простой причине, что птицы не могут летать так далеко[477].

Альден не знал, что и думать. Он попробовал убедить Хейердала в том, что птицы, способные летать так далеко, существуют. Ученый цитировал отчеты, где говорилось, что, например, египетская цапля, которая может преодолевать тысячи километров без остановки, многократно была замечена на острове Пасхи. Он также указал на крачек и буревестников, без труда пересекавших океан, и на широко распространенное среди ученых мнение о том, что птицы, помимо моря, являются важнейшими распространителями растений. Но все без толку. Тур Хейердал стоял на своем[478].

В 1991 году Фленли опубликовал окончательный отчет об исследовании пыльцы с острова Пасхи. В отношении тростника тотора он абсолютно уверенно заявил, что тот рос в вулканических озерах по меньшей мере 30 тысяч лет назад. Таким образом, он опроверг утверждение Хейердала о том, что тростник завезли люди. Тем же самым он опроверг и то, что Рапа-Нуи был впервые заселен из Южной Америки[479].

Фленли поддержал немецкий ботаник Георг Жижка. Он работал в Ботаническом саду Франкфурта-на-Майне и отвечал за тропическую коллекцию. Изучая флору острова Пасхи, он разделил вce растения на две группы: растения, существовавшие до приходa человека, так называемые эндохоры и растения, завезенные человеком, так называемые антропохоры. К группе эндохоров он отнес около 25 видов, в том числе тростник тотора[480].

Тур Хейердал долго хранил молчание и ничего не говорил о результатах Джона Фленли. Только в конце 1995 года он выразил свое мнение, опубликовав статью в альманахе под названием «Работы на острове Пасхи», написанном для ЮНЕСКО — организации из группы ООН.

В альманахе Тур Хейердал особо подчеркивал, что восстановить древнюю историю острова Пасхи удастся только совместными усилиями ученых. Также он пошел в наступление против тех, кто, по его мнению, думал иначе. Он критиковал современных ученых за то, что они проигнорировали все, что ранее было написано об острове Пасхи, и за то, что они решали сложные проблемы острова, пользуясь исключительно собственными рецептами.

Хейердал с удовлетворением отметил, что Фленли, который, как многие считали, первым доказал, что остров Пасхи раньше был покрыт лесами, напротив, считал это заслугой Олофа Селлинга. Но на этом добросердечность заканчивалась. Хейердал считал, что Фленли внес раздор в ряды исследователей острова Пасхи посредством «бессмысленной ранней датировки» тростника тотора. Тур утверждал, что виной сему является «незнание общеизвестного факта» о том, что полноценную датировку образцов тростника, взятых из «шлама, осевшего на стенках вулканического кратера», провести невозможно[481].

Документов, подтверждающих наличие этого общеизвестного факта, не существует. Удивительно, что Хейердал решил критиковать метод, на который он опирался сам тридцать лет назад, но безрезультатно, поскольку Селлингу пришлось выйти из игры, не завершив проект.

Мы по-прежнему многого не знаем об острове Пасхи, а о древней истории острова по-прежнему ведутся споры. Но с помощью споро-пыльцевого анализа Фленли тростник тотора потерял свою силу решающего аргумента. Не только потому, что датировку сочли достоверной, но и потому, что птицы способны летать так далеко.

Однако Тур Хейердал не сдавался. В книге «По следам Адама» изданной в 1998 году, он пишет: «Попытка доказать, что пресноводные растения могли попасть в кратерные озера острова Пасхи с пыльцой, прилипшей к ноге птицы, провалилась, поскольку ни одна птица не сможет долететь до острова из Южной Америки». Он по-прежнему опирался на Карла Скоттсберга, который в 1950-е годы утверждал, что тростник тотора «мог быть завезен только мореплавателями в доевропейское время»[482]. Однако у Скоттсберга не было никаких эмпирических доказательств своих идей помимо того, что доказало плавание «Кон-Тики»: южноамериканские индейцы могли плавать но океану на плотах из бальзы, а не то, что они действительно это делали.

Характеризуя датировку тростника тотора Джона Фленли как бессмысленную, Хейердал отбросил значительное научное достижение. В то же время он еще больше удалился от того, что уже закрепилось в качестве основной тенденции международных исследований истории острова Пасхи: то, что первыми рапануйцами были полинезийцы, а не индейцы.

Хейердал всегда признавал наличие полинезийского влияния в культуре и истории острова Пасхи. Однако его теория исходила из того, что миграция на остров Пасхи происходила в два этапа. Сначала сюда прибыли на плотах путешественники с южноамериканского побережья, или длинноухие, как он называл их. Затем через несколько сотен лет, пришли полинезийцы, или короткоухие

Но если те, кто пришел из Южной Америки, принесли с собой высокоразвитую культуру, которая, среди прочего, выразилась в строительстве грандиозных каменных стен и статуй, то полинезийцы, как говорил Хейердал, «по той или иной причине прибыли на остров Пасхи скромно и с пустыми руками»[483]. Со временем Хейердал вообще начал сомневаться, были ли полинезийцы способны достичь острова Пасхи самостоятельно, без посторонней помощи. В книге об экспедиции под названием «Остров Пасхи: разгаданная тайна» он писал: «Совокупность этнографических доказательств указывает на то, что полинезийцев фактически привезли на остров Пасхи доинкские мореплаватели — добровольно ли, принудительно ли. Возможно, первыми рабовладельцами были вовсе не европейцы прошлого столетия, а те, кто пришел из Перу»[484].

Работорговля, на которую он ссылается, имела место в 1860-х гг. За пару лет около 1500 рапануйцев — половину населения острова Пасхи — насильно перевезли в Перу, где они в качестве рабов трудились на плантациях и рудниках. Страдая от палочных ударов, они умирали, как мухи, и только немногие смогли снова увидеть свой остров[485]. Неужели Хейердал считал, продолжая эту ассоциацию, что полинезийцы в свое время были завезены на остров Пасхи в качестве рабов? Людьми, стоявшими в культурном отношении выше, чем они, и которым требовалась рабочая сила на каменоломнях и в земледелии?

Этот ход мысли заставил такого специалиста, как Джо Энн ван Гилбург, обвинить Тура Хейердала в предвзятом отношении к полинезийцам в целом и к населению острова Пасхи в частности[486]. Пол Бан воспринял это как указание на то, что Хейердал ставил южноамериканских индейцев выше полинезийцев, несмотря на документальные доказательства выдающихся морских путешествий полинезийцев к таким далеким островам, как Гавайи и Новая Зеландия[487].

Были и те, кто считал, что с такими заявлениями Хейердал настолько запутался в своих теориях о том, как происходили трансокеанические путешествия в Тихом океане, что он начал отрицать влияние полинезийцев на Рапа-Нуи вообще[488].

«По той или иной причине они пришли скромно и с пустыми руками на остров Пасхи».

Так ли действительно обстояло дело?

Ответ находился удивительно близко — прямо под ногами Тура Хейердала, глубоко в земле острова Пасхи.

Крысиная кость

— Эйстейн, ты что-нибудь нашел? — спросил Тур.

Эйстейн ответил не сразу, он изнывал от жары в становившейся все глубже яме. Тур постоянно дергал его, в нетерпении ожидая результатов раскопок.

После эксперимента с шагающими моаи экспедиция на острове Пасхи перешла в новую фазу. На дворе 1987 год, Тур по-прежнему ищет следы древнейших поселений на острове, следы, которые могли бы подтвердить, что прав он, а не другие.

Эйстейн Кок Йохансен, археолог, побывавший с Туром на Мальдивах, принял участие в экспедиции. В яме, или раскопе, как это называется на профессиональном языке, он работал вместе с коллегой Арне Скьогсвольдом. Арне, участвовавший вместе с Хейердалом в первой экспедиции на остров Пасхи в 1955-1956 годы, давно хотел вернуться и продолжить исследования. Можно сказать, что это он поставил вторую экспедицию Хейердала на остров Пасхи на ноги. Еще в 1982 году он приезжал, чтобы оценить возможности, и именно Арне получил разрешение на раскопки от чилийских властей.

Постепенно проект перешел к Туру, отчасти потому, что именно его детище — Музей «Кон-Тики» — финансировал экспедицию, отчасти потому, что ему не терпелось вернуться обратно на остров моаи. Будучи инициатором проекта и изначальным руководителем, Арне лояльно позволил Туру захватить лидерство. Как профессиональный археолог он, тем не менее, хотел иметь право голоса в случае, если возникнет спор по поводу выбора места для раскопок[489].

Как гласит легенда, первые люди острова Пасхи под руководством вождя Хоту Матуа обосновались в бухте Анакена на северном побережье. С тех пор прошло много лет, многие вожди правили островом. Бухта превратилась в красивый пляж, а на прилегающей равнине отмечались интересные участки эрозии из песка и почвы. Именно там Арне Скьогсвольд хотел начать раскопки.

Тур же считал, что начинать следует на холме совсем в другом месте, но после дискуссии, в которой Эйстейн поддержал Арне, Тур нехотя уступил археологам[490].

В команде также были двое шведских студентов-археологов — Хелене Мартинсон-Валлин и Пауль Валлин, чилийский археолог Гонсало Фигероа, который также участвовал в экспедиции 1955 года, и двое местных археологов с острова Пасхи — Серхио Рапу и Соня Хаоа.

Орудуя совками, эксперты вскрывали слой за слоем. «На поверхности появлялись куски угля, человеческие кости, зубы, обработанные камни, куски обсидиана и обугленные остатки пищи». Они констатировали, что рацион предков островитян составляли черепахи, киты, рыба, птицы, крабы и моллюски»[491].

Нет никаких сомнений, что здесь жили люди. Легенда подтвердилась.

Продолжая работы, они также наткнулись на каменную стену, засыпанную песком. Камни были уложены и выточены идеально, как в тех мегалитических постройках, которые Тур изучал в районе озера Титикака. Он не сомневался: «Здесь мы нашли доказательство тому, что перуанский метод строительства каменных стен был известен первым архитекторам бухты Анакена»[492].

Или, как он безапелляционно заявил своим археологам: «В результате исследований не нашлось подтверждений гипотезы о том, что поселения были основаны рыбаками, дрейфовавшими к острову Пасхи из Полинезии»[493].

Позднее в книге об экспедиции Тур пошел еще дальше: «Ни один полинезийский рыбак не смог бы изобрести или изготовить что-то подобное [как мегалитические стены |, и поскольку это было сделано на ранней стадии заселения острова, очевидна вероятность влияния с ближайшего континента на востоке»[494].

Итак, все сходилось для Тура как нельзя лучше. Основываясь на находке каменной стены, которую он считал «отпечатком пальцев» подобных стен в Перу, и на утверждении о том, что полинезийцы недостаточно умны для этого, он был вполне уверен в том, что нашел новые подтверждения своей старинной гипотезы»[495].

Однако затем в слое на глубине трех с половиной метров Арне Скьогсвольд обнаружил судьбоносную находку — крысиную кость.

С помощью находки в этом слое — самом глубоком и поэтому самом древнем — археолог получал серьезные основания для заявлений о том, кто жил здесь с древнейших времен и откуда пришел. Арне не мог сделать окончательных выводов прямо там: для этого требовались тщательные исследования в лаборатории после экспедиции. Но у него закрались сомнения, и он поделился ими с Туром, который отвернулся, не желая слушать[496].

Вернувшись в Норвегию, Арне убедился в своей правоте. Крысиная кость принадлежала виду, обитавшему в Полинезии, — Rattus concolor[497]. Этот вид изначально возник в Юго-Восточной Азии. Оттуда он распространился на большинство островов Тихого океана. Поскольку крысы не способны плавать далеко, с острова на остров они могли перебираться только с помощью людей. Изучая распространение полинезийской крысы, исследователи также могли сделать выводы о путях миграции людей в Тихом океане, и как этот мелкий грызун попал на разбросанные полинезийские островные государства — Новую Зеландию на юге, Гавайи на севере и остров Пасхи на востоке. Крысы либо перемещались на каноэ своих полинезийских хозяев в качестве «безбилетных пассажиров», либо полинезийцы брали их как провиант.

Для Арне Скьогсвольда стало совершенно ясно — раз крысиная кость обнаружена в древнейшем слое в бухте Анакена, то, соответственно, первые люди, ступившие на этот берег, приплыли сюда с того или иного острова Полинезии[498]. Таким образом, он раздобыл неоспоримое доказательство того, что Тур Хейердал ошибался.

Это открытие вызвало в некотором роде неприятные чувства у Арне Скьогсвольда-человека. В течение тридцати лет он участвовал в экспедициях Тура Хейердала на остров Пасхи, Галапагосские острова, Мальдивы и снова на остров Пасхи. Но, за исключением Мальдивов, он соглашался с теориями Тура, и даже если он не был до конца уверен, но поддерживал его все годы борьбы. После многолетней работы в Собрании древностей Университета Осло в 1986 году он, в конце концов, согласился на уговоры и вступил в должность научного директора Музея «Кон-Тики», что увенчало его совместные труды с Туром. Однако, держа в руках кость полинезийской крысы, он понял, что попал в конфликт интересов. Как и ранее, сейчас он также «не хотел идти против Тура»[499].

Для археолога Арне Скьоргсвольда эта находка, напротив, стала профессиональной победой. Он получил ответ на вопрос, откуда пришли первые рапануйцы, и с помощью метода радиоуглеродного анализа он также с высокой долей уверенности смог сказать, когда именно это произошло.

Когда Тур Хейердал посетил остров Пасхи в первый раз, ученые считали, что остров был впервые населен в 1000-1100 годах н.э. В тоже время считалось, что заселение восточной Полинезии началось самое раннее около 500 года н.э. На основе данных радиоуглеродного анализа кусочка угля, найденного в рукотворном, по мнению археологов, рву Пойке[500], Хейердал пришел к выводу, что первые люди поселились на острове Пасхи еще в 300-400 годы до н.э. Иначе говоря, он отодвинул хронологическую границу первых поселений на 700-800 лет назад. Из последних островов, заявленных в восточной части Полинезии, остров Пасхи, с учетом хронологической корректировки Хейердала, превратился в первый. Отсюда следовало, что первые поселенцы не могли прийти сюда с еще не заселенных островов на западе, они должны были прийти с заселенного побережья Южной Америки.

Теперь Арне испортил и эту картину. Его датировка находок из бухты Анакена, которые представляли собой более обширный материал, чем единственный кусочек угля, найденный Хейердалом, показала, что остров Пасхи, по всей вероятности, увидел своих первых поселенцев около 1000 года н.э.[501]. Уже в то время, когда были представлены результаты датировки того самого кусочка угля, археологи усомнились в достоверности этого источника. Американец Карлайл Смит, участвовавший в экспедиции нашедший этот кусочек угля, считал, что тот мог быть последствием естественного пожара и поэтому не имеет никакого отношения к деятельности человека. Будучи опытным археологом, он считал, что в будущем ученые смогут дать ответ на этот вопрос.

Теперь Арне Скьогсвольд нашел ответ. Хорошенько рассмотрев результаты своих исследований, он согласился со Смитом в том, что этот кусочек угля, на который Хейердал возлагал большие надежды, вероятнее всего, возник в результате природного пожара и не представляет интереса для науки.

Вместе с крысиной костью и новой, более достоверной датировкой древних поселений острова Пасхи Скьогсвольд оказался уникальном положении: он мог делать выводы на основе достоверного эмпирического материала. Ему не пришлось сомневаться, не нужно было взвешивать за и против. Утверждения Тура о том, что первыми на остров пришли южноамериканцы, были повержены. Арне не знал, как ему об этом сказать. Но у него не было выбора. Человеческая лояльность не должна быть препятствием на пути научной истины.

Встреча состоялась в Музее «Кон-Тики». За столом сидели Арне Скьогсвольд — директор по науке, Эйстейн Кок Йохансен, который после возвращения с острова Пасхи стал директором музея, и Тур Хейердал, создатель музея. На повестке дня стояли периодические археологические раскопки на острове Пасхи на протяжении 1986-1988 годов, полностью спонсированные Музеем «Кон-Тики».

Арне доложил о находке крысиной кости и о том, что это значило. Тур побледнел, уголки его рта опустились. У Эйстейна не осталось никаких мыслей, кроме жалости к Туру: «Он работал в течение многих десятилетий над своей теорией, и тут вдруг его ближайший соратник, трудившийся с ним много лет, выдвигает контраргумент против того, что он сам утверждал»[502].

После доклада Арне много не говорили. Дискуссии не возникло. Тур только кашлянул, затем встал и вышел из комнаты[503].

Арне сейчас и не думал отрицать наличие контактов древних цивилизаций Перу и молодой культуры острова Пасхи, о чем так безапелляционно утверждал Тур. Напротив, при поддержке Эйстейна он указал на то, что многие культурные параллели, положившие основу теории Тура, действительно в высшей степени имели место, и поэтому вероятность таких контактов очевидна Однако эти контакты не были древними — древнейшими были контакты между Полинезией и островом Пасхи. Единственное, что сделали двое археологов, — они изменили хронологию Тура в отношении важного периода в древней истории острова. Соответственно, они перевернули не только основы представлений Хейердала о зарождения цивилизации острова Пасхи, но также и то, как следует объяснять процесс заселения остальной Полинезии.

И Арне, и Эйстейн пытались убедить Тура присмотреться к их точке зрения, но безуспешно[504]. Он не хотел и слышать, как будто отказаться от своей теории означало отказаться от результатов всей своей жизни.

Книга об экспедиции: «Остров Пасхи: разгаданная тайна» вышла в 1989 году. Амбициозное название заставило как иностранных, так и норвежских ученых покачать головами. Пол Г. Бан не нашел ничего нового, что указывало бы на разгадку этой загадки: разве что шагающие моаи Павела, да и то он расценивал их лишь как один из вариантов, не более. Вместо того чтобы радоваться по поводу раскрытой тайны, он обвинил Хейердала в том, что тот проигнорировал результаты исследований, проводимых на острове Пасхи в течение тридцати лет с тех пор как он там побывал впервые. Причина этого, по мнению Бана, заключалась в том, что по большей части эти исследования шли вразрез с его мнением, и поэтому он не удостоил их своим вниманием[505].

Джо Энн ван Тилбург добавила масла в огонь. В статье в американском специализированном журнале «Археология» она разломила книгу. Все, что было написано об острове Пасхи с 1960 года, в «мифической рукописи» Хейердала свелось к одной сноске, Она назвала книгу «грубой попыткой закрыть дверь перед широким кругом исследователей» на острове[506].

Эта характеристика попала в газету «Верденс ганг», где на всю полосу красовался заголовок: «Освистан — и дома, и за границей. Тур Хейердал сделался предметом насмешек»[507].

Домашним источником газеты стал этнограф Хеннинг Сивертс из Университета Бергена, который считал, что Хейердал живет в своем собственном «мире приключений». Со студенческих времен в 1950-е гг. Сивертс скептически относился к Хейердалу[508]. От лица своих коллег он продолжал: «Раньше мы были более агрессивными, но теперь мы просто не обращаем на него внимания. Однако раздражает то, что большинство думает, будто Хейердал занимается чем-то серьезным, да то, что он является одним из выдающихся деятелей страны»[509].

Такие оппоненты, как Бан и Сивертс, однако, были схожи в том, что несмотря на всю критику, они испытывали определенное восхищение Туром Хейердалом. Бан считал, что благодаря эпохальным результатам экспедиции 1955 года он останется «значительной фигурой» в области исследований острова Пасхи. Сивертс подчеркивал его способность к организации археологических раскопок и то, что он с помощью своего имени мог добиться разрешений на проведение раскопок от властей многих стран мира. В общем и целом получение разрешений зачастую оказывалось весьма сложной задачей, поскольку правительства в странах, представляющих интерес для археологии, предпочитали в целях защиты национальных интересов привлекать отечественных ученых.

Разгневанной ван Тилбург было гораздо труднее найти в этом что-то положительное. Однако и она, наряду с Баном и Сивертсом, хвалила Хейердала за способность организовать и профинансировать экспедиции высокого уровня, а также за его способность к мотивации. Если она не испытывала к нему симпатии как к ученому, то она вполне симпатизировала ему как искателю приключений. Но ее раздражал тот факт, что критики относились к нему достаточно бережно, потому что однажды он совершил плавание на каком-то плоту. Для ван Тилбург такое особое отношение было проявлением необоснованной толерантности[510].

В своей книге «Остров Пасхи: разгаданная тайна» Тур не упомянул ни слова о крысиной кости. Возможно, это произошло потому, что у Арне Скьогсвольда в то время, когда шла работа над книгой, еще не были готовы результаты анализа его материала, и поэтому он не представил окончательного отчета. Этот отчет впервые был опубликован в 1994 году в альманахе Музея «Кон-Тики» Occasional papers. Там Скьогсвольд повторил то, о чем говорил ранее, но теперь уже с окончательными результатами лабораторных исследований в качестве подтверждения.

Тем не менее в своем отчете Арне сделал все, чтобы смягчить удар для Тура. Однако, помимо нежелания обидеть Хейердала, у него был и собственный интерес. Поскольку, несмотря на то что основные выводы не подлежали сомнению, Арне не хотел и не мог совсем отказаться от той мысли, что южноамериканские индейцы побывали на острове Пасхи прежде европейцев. Поэтому он остановился на паре культурных параллелей, которые, по его мнению, имели в этой связи большое значение. Он указал на то, что манера строительства, используемая аку, является давней традицией в Перу. Он также указал на то, что коленопреклоненная статуя, найденная им во время экспедиции в 1955 году[511], непохожая на остальных моаи, имеет явное сходство со статуями из Андских районов.

Кроме того, Скьогсвольд напомнил об экспедиции Тура Хейердала на Галапагосы в 1952 году. Там они нашли черепки, указывающие на то, что индейцы в доколумбову эпоху плавали из Перу и Эквадора до островов, а это расстояние более тысячи километров. Затем они нашли явные указания на то, что культуры, жившие вдоль побережья Южной Америки, имели богатый опыт мореплавания, и поэтому ничто не препятствовало тому, чтобы они смогли добраться до Полинезии. На этом основании и, вероятно, с мыслями о Туре Хейердале, чья изоляция усиливалась, Арне Скьогсвольд решил пойти против большинства ученых, занимавшихся историей Тихого океана. Он считал, что они придают слишком мало значения тому, что он назвал «возможным контактом» между Южной Америкой и островом Пасхи[512].

Тур Хейердал и сплоченное научное большинство выглядели в своем противостоянии одинаково непримиримыми. В заключение Арне попытался найти компромисс: не могли бы ученые уступить в том, что да, контакты между островом Пасхи и Южной Америкой имели место, и не мог бы Тур уступить в том, что именно полинезийцы первыми приплыли в бухту Анакена. Но, к сожалению, попытка Скьогсвольда оказалась неудачной. Для наведения мостов почвы не оказалось.

Со времени плавания на плоту «Кон-Тики» наука, конечно, немного смягчилась: теперь отрицание каких-либо связей между островом Пасхи и Южной Америкой не было хорошим тоном, однако, несмотря на находку крысиной кости и тростника тоторы, несмотря на все другие новейшие исследования, Хейердал был непреклонен. Он упорно стоял на своем.

Об этом он свидетельствовал сам в уже упоминавшейся статье «Команда острова Пасхи», вышедшей в 1995 году. Несмотря на то что статья призывала к сотрудничеству ученых разных направлений, Тур не только проигнорировал результаты, представленные Арне Скьогсвольдом, он вообще решил задвинуть их подальше. Сначала он писал, что раскопки в бухте Анакена подтвердили все, что раньше было сказано о «довольно позднем появлении полинезийцев на острове Пасхи». Затем, через страницу, он писал о том, что, в общем и в целом, не было найдено ничего нового, что могло бы объяснить, каким образом или когда полинезийцы пришли туда[513]. О том, что было новым, а именно о крысиной кости, он не сообщал.

Сенсационная находка Арне Скьогсвольда как будто была вычеркнута из памяти Тура Хейердала.

То же самое случилось и спустя три года, когда Хейердал выпустил книгу «По следам Адама». В этой ретроспективной книге он почти ничего не рассказывает о второй экспедиции на остров Пасхи. О раскопках в бухте Анакена он пишет лишь следующее: Они доказали, что элегантные стены доинкского типа относятся к самому древнему периоду истории острова, следовательно, технология была импортирована, а не возникла на месте»[514].

Вполне возможно, что Тур Хейердал был прав в том, что технология была импортирована и имела южноамериканское происхождение. Но то, что стены принадлежат к «древнейшему периоду» истории острова, никак не может соответствовать истине. Это доказывает находка крысиной кости.

Однако и в воспоминаниях, опубликованных в 1998 году, нет ни слова о Rattus concolor, о полинезийской крысе.

Изначальная гипотеза о том, что именно южноамериканцы были первыми, кто заселил Полинезию, стала для Тура Хейердала непреложной истиной. Его нежелание обсуждать эту гипотезу даже в свете новых находок, таких как крысиная кость, превратило ее в догму, хотя он сам этого и не признавал. Таким образом, он пренебрег элементарными принципами научного метода. Именно из-за этого все больше и больше ученых начинали уставать от Тура Хейердала — не от жизнерадостного человека, но от закостеневшего ученого. Иная точка зрения, которая для ученого должна стать поводом для размышления и источником вдохновения, в глазах Хейердала имела прямо противоположный смысл, как и для приверженцев догм.

Тайна острова Пасхи была разгадана. Однако если экспедиция и нашла решение, это было не то решение, под которым Тур Хейердал желал бы подписаться.

Это было решение, которое он отверг.

В первых рядах. Тур Хейердал трудится вместе со своей перуанской командой на археологических раскопках в Тукуме. Он был весьма талантливым руководителем, независимо от того, морская это была экспедиция или сухопутная.

Фидель Кастро

Сучья летали по воздуху, деревья выворачивало с корнем, вышки электропередачи гнулись, свет пропал. Дождь поливал землю, вода текла рекой, дороги стали непроходимыми. Автомобиль, на котором они ехали, застрял в грязи, и Туру пришлось выйти, чтобы помочь его толкать. Вымокший до нитки и грязный, он ус-лышал, как шофер кричал, что лучше всего вернуться обратно. Никто не ожидал урагана в такое время года. Он зародился в океане у Багамских островов во второй половине ноября 1985 года, когда сезон ураганов по статистике уже должен был подойти к концу. Ураган направился к Кубе, где Тур едва успел приземлиться до того как аэропорт Гаваны закрыли из-за непогоды.

— Наверное, я приглашу вас домой на чашечку чая, — сказал человек за рулем после того, как они вытащили автомобиль из грязи. Как официальный гость Тур Хейердал обладал статусом особо важной персоны. Когда бушевал ветер, шофер взял его на автомобильную прогулку за город, чтобы показать стихию урагана.

Они поехали обратно в Гавану. Шофер остановился перед виллой, которая, как полагал Тур, находилась в фешенебельном районе города. Они зашли в дом, и вскоре им подали чай. На улице гремел гром и свирепствовала буря.

Тут открылась дверь, и в помещение зашел коренастый человек в форменной кепке, с густой бородой. Тур сразу узнал Фиделя Кастро, лидера кубинской революции и действующего президента страны.

Фидель Кастро и Тур Хейердал были мировыми знаменитостями, каждый в своей области, но они никогда не встречались. Кастро не удержался и обнял своего прибывшего издалека гостя, Хейердал не возражал[515]. Но так же быстро, как он появился, команданте извинился и ушел. Страна переживала стихийное бедствие, и у него были дела в другом месте.

Тур Хейердал находился на Кубе по личному приглашению Фиделя Кастро. Время от времени он принимал приглашения на обеды в кубинском посольстве в Риме. Хейердал никогда не имел дел с кубинским режимом, и он не понимал, почему приходили эти приглашения. Но он подозревал, что у посольства были политические мотивы, и, отказываясь от приглашения, обосновывал это тем, что долгое путешествие из Колла-Микьери в Рим не дает ему возможности присутствовать на обедах[516].

Летом 1985 года в посольство прибыл новый посол — Хавьер Ардизонес Цебаллос, и его, судя по всему, хорошо проинструктировали, как активизировать работу над тем, чтобы заполучить Хейердала на Кубу. Едва вступив в должность, он отправился в Алассио. Там, в этом маленьком курортном городке неподалеку от Колла-Микьери, организация под названием «Кубинский институт дружбы народов» устроила так называемую встречу солидарности. На этот раз у Хейердала не нашлось веских причин для отказа принять приглашение на обед.

На обеде, помимо посла и Хейердала, присутствовал также Рене Родригес Круз, руководитель кубинской организации дружбы и высокопоставленный человек в кубинской политической иерархии[517]. В 1956 году он принимал участие в легендарной операции на корабле «Гранма», которую организовал Кастро с целью свержения диктаторского режима Фульхенсио Батисты. С почти тонущего судна «Гранма» Кастро высадил 82 вооруженных человека на Кубу после опасного плавания из Мексики. Войска Батисты оказали неожиданное и упорное сопротивление, и только двадцать товарищей Кастро смогли выжить в этом бою, среди них и Круз. После победы революции в 1959 году эти двадцать получили высокие государственные посты.

Круз получил должность в Центральном Комитете Коммунистической партии Кубы. Организация дружбы, которую он возглавлял, осуществляла также разведывательные функции. Важной областью деятельности была слежка за иностранцами, посещавшими Кубу.

Во время обеда говорил преимущественно Круз. Он был paд передать личный привет от Кастро, а спустя некоторое время он осторожно поинтересовался у Хейердала, не думает ли тот посетить Кубу. Тур смягчился, и при условии, если у него найдется место в крайне насыщенной программе, он ответил согласием[518].

В это время холодная война была в самом разгаре. В 1983 году президент США Рональд Рейган назвал Советский Союз «империей зла», и Кремль не скупился на выражения в ответных нападках. После кубинской революции в 1959 году США объявили Кубе бойкот как в экономической, так и в культурной области,

В широких кругах представителей остального западного мира посещение страны считалось предосудительным.

Тур Хейердал не любил заниматься политикой. Визит к Кастро мог привести к неприятным последствиям, и он не без оснований боялся, что у посольства имеются политические мотивы на то, чтобы пригласить его. Однако Хейердал был падок на лесть. Когда посол спустя пару месяцев снова навестил его в Алассио, поступило новое приглашение на обед. Пока они ели, Хейердал особенно интересовался рассказами о ситуации в кубинском обществе. Цебаллос приложил все усилия, чтобы рассказать о проблемах, вызванных американским бойкотом. Тур качал головой, Ему не нравилась такая политика, поскольку бойкот в первую очередь бил по детям и старикам. Менее подробно рассказывал о политической системе Кубы. «Между нами были все-таки некоторые разногласия по отдельным вопросам», — лаконично заметил позднее посол[519].

Тур взял с собой Лилиану, когда в ноябре 1985 года он первый раз посетил Кубу. Человека, который встретил их в аэропорту и затем возил Тура смотреть ураган, все называли просто Хоми.

Он не был профессиональным шофером, что Хейердал понял тогда, во время дождя. Хоми являлся правой рукой Кастро, не только другом и политическим советником, но также и личным врачом. Отправив Хоми встречать Хейердала, Кастро тем самым продемонстрировал, какое значение он придает визиту норвежца.

В течение ночи ураган ушел в океан по направлению к Флориде. В Гаване ветер стих настолько, что можно было выходить на улицу. По плану Хейердал должен был начать день со встречи Кастро. Однако непогода оставила после себя разрушения, принесшие страдания жителям острова, поэтому Хоми пришел и сказал, что встреча отменена. Команданте собирается встретиться со своим народом. Но если Хейердал захочет присутствовать при этом, то ему будут очень рады.

Мероприятие продлилось трое суток. Фидель и Тур путешествовали вместе по пострадавшим районам — на машине, пешком или на маленьких самолетах. Они видели разрушенные дома и разоренные деревни, развалины фабрик. Они видели, как ветер дождь разорили банановые плантации. И, что немаловажно, они видели страдающих и растерянных людей.

Фидель Кастро ходил среди них, пожимал руки, обнимал, говорил слова утешения и поддержки. «Команданте, команданте», — кричали усталые и плачущие люди, как будто к ним пришел сам Спаситель.

Ураган назывался «Кэти». Пока кубинцы ждали, что он утихнет, 300 тысяч человек эвакуировали из своих домов. Десять жителей острова погибли во время стихии. Сразу стало понятно, что материальный ущерб будет велик, вырастет потребность в продуктах питания и лекарствах. Уже в первые сутки кубинские власти попросили международное сообщество о помощи. Однако ответ оказался не особенно щедрым. Помимо некоторых организаций под эгидой ООН, только Советский Союз и Ватикан откликнулись на призыв этой политически изолированной страны[520].

Эта инспекция вместе с Фиделем Кастро произвела неизгладимое впечатление на Тура Хейердала. Он увидел, как герой революции, о котором говорили столько плохого на Западе, ходил среди своих подданных и слушал их жалобы. Он принимал их признательность, когда обсуждал предстоящие восстановительные работы. Достаточно ли у них цемента? Хватает ли грузовиков? Тура поразило, что на Кубе царил тот же «дух сотрудничества в час беды», как и в тот раз, когда в конце войны он был на фронте в Финнмарке[521].

«Он не щадил себя. Я не знаю, будет ли какой-нибудь диктатор работать с шести часов утра до двенадцати ночи, не съев ни крошки», — говорил он о Фиделе Кастро в интервью газете «Верденс ганг». «Я не знаю, чем раньше занимался Кастро. Но то, что я увидел сейчас, свидетельствует о том, что это потрясающий человек»[522].

Своей бывшей невестке, Берглиот Ведберг, он писал: «Трое суток вместе с ним бок о бок, в самых разных обстоятельствах в стране, разоренной ураганом, поведали об этом человеке и его соратниках больше, чем кто-либо из внешних лиц может мне рассказать»[523].

Для Тура эта первая поездка на Кубу стала одной из многих. В последующие три года, вплоть до 1988-го, он посетил страну шесть раз. Можно сказать, что он курсировал между Колла-Микьери, Кубой, островом Пасхи и со временем также Тукуме в Перу. Когда он посещал Кубу, Кастро оплачивал большую часть его расходов, связанных с транспортом и проживанием. Тура поселили на аристократической вилле, сохранившейся со времен испанского владычества. Она находилась на окраине Гаваны, к ней прилагались бассейн и личный шофер. Лилиана, как правило, ездила с ним. Она еще не избавилась от своих проблем со здоровьем, и Кастро предоставил в ее распоряжение лучших врачей Кубы.

Во время одной из своих поездок на Кубу Тур закончил книгу «Остров Пасхи: разгаданная тайна». В остальном поездки туда носили больше рекламный, чем рабочий характер — необычное времяпрепровождение для интенсивно и много работающего Тура. Ему нравилось, что за ним ухаживают в этом приятном климате; как и Лилиана, он также охотно воспользовался услугами Кубинского здравоохранения. Кроме того, ему нравилось проводить время в обществе Фиделя Кастро. Эти двое нашли общий язык с первой встречи и называли друг друга по имени. Кастро часто заходил к ним без предупреждения и позволял Лилиане ухаживать за ним. Он не мог устоять перед ее блюдами из макарон.

Кастро читал о путешествии на «Кон-Тики» в молодости и еще тогда стал поклонником Тура Хейердала. Такой честолюбивый автор, как Тур Хейердал, был очень польщен, когда узнал, что Кастро, которого он называл эрудированным и начитанным человеком, прочитал все его научно-популярные книги[524].

После революции 1959 года Кастро позаботился о том, что первой книгой, изданной при новом режиме, стала книга о путешествии на «Кон-Тики». Режим не заботился о литературных правах, и книга нашла свой путь к восторженным читателям в качестве пиратского издания. Позднее, в 1975 году, она была опубликована в виде газеты и роздана всем школьникам Кубы, снова как пиратское издание.

Тур не знал об этих изданиях, пока Кастро с улыбкой не признался ему в этом. Тур простил это воровство, и более того, в знак дружбы он передал все кубинские права на свои научно-популяные книги в руки Фиделя Кастро совершенно безвозмездно. Он поставил только одно условие: книги не должны продаваться за границами Кубы[525].

Кубинцы, ближайшие соратники Кастро, считали, что в Хейердале он видел себя самого: он узнавал свою работоспособность, жажду деятельности, смелость и, в не меньшей степени — способностью к осуществлению задуманного[526]. Двое друзей по духу, которые, несмотря на различные области деятельности, восхищались друг другом.

В 1946 году молодой Тур Хейердал побывал в предреволюционной Кубе. Он был на пути из Норвегии в США, когда грузовое судно, на котором он плыл, перенаправили в Сантьяго-де-Куба — порт на юго-востоке острова. Оттуда он направился в Гавану и затем, на другом судне, уже в США. Во время пребывания на Кубе его поразил контраст между крайней нищетой в деревне и роскошной разлагающей жизнью богатых районов Гаваны. Когда он покинул столицу, прожив несколько дней в фешенебельном отеле «Националь», оплаченном агентом пароходства, он испытывал чувство стыда и отвращения от того, что девочки, начиная с семи-восьмилетнего возраста принуждались там к занятиям проституцией[527].

Когда Хейердал поддался на уговоры вновь приехать на Кубу спустя сорок лет, это было отчасти вызвано и тем, что он надеялся увидеть, как страна изменилась к лучшему. Его надежды сбылись. В письме к своей невестке он писал: «Я никогда не видел ни одной латиноамериканской страны с такими хорошими больницами, школами, где все дети получают бесплатное молоко, с такой чистотой и готовностью к национальному сотрудничеству, как Куба. А ведь там был ад, когда я был там в 1946 году».

Во время последующих визитов в страну он также писал своему лучшему другу Арнольду Якоби: «Нет ни одной страны в Латинской Америке, где человек ценится так высоко, где все имеют жилье и пищу, где 100 процентов умеют читать и писать; я не знаю ни одной страны во всем мире, где достигнут подобный уровень врачебного искусства и больниц и где науке, музыке и искусству уделяется столько внимания»[528].

Это восхищение недвусмысленно свидетельствует о том, что Тур Хейердал глубоко и искренне восхищался Фиделем Кастро.

Постепенно стало ясно, что у Фиделя Кастро были и другие намерения, кроме совместного времяпрепровождения, когда он приглашал Тура Хейердала на Кубу. В 1992 году мир готовился отпраздновать 500 лет со времени открытия Америки Колумбом. После краткой высадки на одном из Багамских островов Колумб бросил свой якорь в Байя-де-Барьяй на северном побережье Кубы. Это событие Кастро намеревался использовать на полную катушку, и в качестве подготовки к празднованиям грядущего юбилея он захотел начать археологические раскопки на этом историческом месте. Предполагалось, что возглавит раскопки не кто иной, как всемирно известный Тур Хейердал.

Кастро дал понять Хейердалу, что в средствах он нуждаться не будет. Среди прочею, кубинское правительство предоставляло в его распоряжение целое исследовательское судно «Улисс».

И в этот раз Туру пришлось взвесить все «за» и «против». Ему не нравилось, что его участие в таком проекте будет использоваться в политических целях[529]. Но соблазн был велик. Когда Хейердал плыл через Атлантический океан на лодке «Ра», он ставил себе задачу посмотреть, были ли древние египтяне настолько искусными мореплавателями, что могли пересечь Атлантический океан: это являлось предпосылкой для гипотезы о том, что именно египетская цивилизация заложила основы высококультурных цивилизаций Перу и Мексики. Экспедиция «Ра» не дала тогда оснований для убедительных выводов. Но если действительно египтяне когда-то плавали на запад, не находилась ли на их пути Куба? Возможно, археология сможет приоткрыть завесу тайны.

Были и другие причины, почему Тур уступил соблазну. Он по-прежнему работал над рукописью «перевернутой» книги о Колумбе, где он хотел рассказать об «открытии» Америки с точки зрения коренного населения. В 1986 году объединение «Сыны Норвегии», находившееся в США, наградило его титулом «Норвежец года», К этой награде прилагалась денежная сумма на крупный исследовательский проект, содержание которого он мог определять сам. Вскоре он объявил о проекте под названием «Проект Колумба — Лейфа Эрикссона». Здесь Хейердал выдвинул гипотезу о том, что Колумб знал о древнескандинавских путешествиях в Гренландию и Винландию. Он хотел доказать, что Колумб пришел в Америку не случайно, но по тщательно подготовленному плану.

В описании проекта Хейердал указал, что ученые много писали о Колумбе, и об Эрикссоне, однако до сих пор не было исследований, где их плавания рассматривались бы в совокупности. Теория основывалась на том, что папский престол после христианизации Норвегии, Исландии и Гренландии вел переписку со своими епископами в этих регионах и что Колумб и его современники поэтомy должны были знать о норвежских поселениях по другую сторону Атлантики.

Хейердал намеревался для решения этой задачи привлечь ряд ученых и на основе их и своего собственного вклада собрать научнопопулярный сборник для распространения накануне юбилея Колумба[530]. «Сыны Норвегии» загорелись этой идеей, и за короткое время сумели собрать около 300 тысяч долларов для проекта, Из этой суммы 50 тысяч были предназначены на оплату изучения источников в архивах Ватикана. Эту статью расходов взял на себя судовладелец Фред. Ульсен при условии, что никто другой из судовладельцев не будет участвовать в финансировании[531], Таким образом, Хейердал уже давно был озабочен мыслями о Колумбе, когда Кастро захотел использовать его в качестве основной фигуры своих археологических раскопок. Туру также понравился высокий уровень планируемого кубинцами юбилея. Они хотели почтить своим вниманием не только самого Колумба, но также и местное население — таинойцев, которые в 1492 году стояли на пляже и приветствовали его. В центре празднования юбилея должна была встать встреча людей Старого и Нового Света, а не только испанское открытие.

Тур ответил согласием и спросил Эйстена Кока Йохансена, не согласится ли и он принять участие в проекте. Йохансен согласился, и вместе они отправились на Байя-де-Барьяй для предварительных исследований. Все и закончилось на этой стадии. Йохансен, профессиональный археолог, считал, что проект раскопок в бухте, где Колумб сошел на землю, не имеет научного значения. Тур прислушался к нему и позволил себя убедить. Он больше не вернулся в Байя-де-Барьяй[532].

В то же время проект «Сынов Норвегии», посвященный Колумбу и Лейфу Эрикссону, также испустил дух. Однако Хейердал не был бы собой, если бы отказался от него полностью. В начале 1980-х годов он раздумывал написать книгу о Колумбе и культурных параллелях по обе стороны Атлантики. В то же время он решил написать свою главную работу о путях миграции культур. Главная работа так и не состоялась, но в юбилейный год открытия Америки он издал небольшую книжку, которую назвал «Судьбоносная встреча на западе океана» с подзаголовком «История завоеванных». Таким образом, он оказался верен своей идее посмотреть на это событие с другой точки зрения и оценить Колумба глазами коренного населения.

Он также не хотел полностью отказываться от изучения археологии Кубы. Отказавшись исследовать место, где Колумб высадился на берег, он инициировал сотрудничество с парой кубинских археологов, которые вели раскопки в других местах на острове. Их находки показали, что между развитыми культурами Американского континента и Кубой имели место контакты прежде чем Колумб отправился через океан[533].

Имея Хейердала в качестве посредника, в этой работе приняли участие также два американских археолога. В духе настоящего наведения мостов ему удалось также добиться заключения соглашения о сотрудничестве между университетом в Гаване и Музеем Карнеги в Питтсбурге, а также между двумя нациями, жившими в непримиримой вражде[534]. Такое соглашение выступило и против американской блокады, которая в целом запрещала американцам посещать Кубу.

Эти археологические раскопки завершились созданием книги о доколумбовой культуре на Кубе, предисловие к которой написал Тур Хейердал.

Многочисленные поездки Тура Хейердала на Кубу не вызвали никаких разговоров ни в буржуазных, ни в коммунистических кругах. Однако некоторые, среди них и оба его сына, считали, что он, позволив использовать свое имя такому диктатору, как Фидель Кастро, повел себя как слегка выживший из ума романтик[535]. Эйнстейн Кок Йохансен считал его «удивительно наивным», когда он описывал «жестокое социалистическое правление Кастро как заботу о человеке»[536].

Официально Хейердал подчеркивал, что не является коммунистом. Но он верил в контакты через границы и считал, что «если мы будем правильно относиться к Кастро, то сможем достичь многого»[537]. Из переписки Хейердала следует, что он получал письма от людей, задававших вопросы о контактах с Кастро. В своих ответах Хейердал ничего не говорил о диктаторском характере режима. Но он постоянно дистанцировался от нападок на режим, особенно со стороны кубинцев, эмигрировавших в Америку.

«Сбежавшие приверженцы Батисты вызвают удивление своей лживой пропагандой», — писал он, разъясняя свою позицию Арнольду Якоби. — Теперь я могу судить об этом. И плохо, что мы получаем полностью извращенную картину событий»[538].

«Я езжу на Кубу или в Чили не с закрытыми глазами, я изучаю, наблюдаю и учусь», — писал он в письме к Берглиот[539].

И снова обращался к Якоби, подчеркивая, что на Кубе он общался не с бандитами: «Нужно стараться увидеть мир своими глазами, поскольку не только в науке нас водят за нос с помощью догм или сознательных сплетен»[540].

Приглашение знаменитого человека на Кубу явно было звеном в постоянной пропагандистской кампании режима с целью завоевания международного признания. Во время своих визитов Хейердал встречался с такими известными людьми, как Гарри Белафонте, Грегори Пек и режиссер Сидней Поллак. Мать Тереза также бывала там вместе с группой монахинь: они получили разрешение Кастро ухаживать за пациентами, которые хотели получить католический уход[541]. «Старики в больницах чувствуют утешение, когда их навещают монахини», — объяснял сей факт вцелом враждебно настроенный к религии Кастро удивленному Хейердалу[542].

Добрые друзья. Тур Хейердал часто посещал Кубу по личному приглашению Фиделя Кастро. Они были близкими друзьями и называли друг друга по имени

Там, где встречаются знаменитости, обычно много фотографируют. Тур охотно позировал с Кастро, одним из самых выдающихся долгожителей из числа коммунистических правителей. Он должен был понимать, что эти фотографии, возможно, используют в целях пропаганды режима, считали его сыновья. Однако, к их изумлению, Тур не соглашался с тем, что, в том числе, и ради этого его приглашали на Кубу.

Дочь Мариан, напротив, не видела никакой наивности в поездках отца на Кубу. Пока весь мир был против Кастро, его это вдохновляло, считала она. «Отец был человеком, любившим идти против течения. Он любил идти по следу, однако стремился взять с собой и то, что вырастало вдоль дороги. Его, прежде всего, интересовало то, что можно связать вместе»[543].

Тур Хейердал стремился сделать мир лучше, и, как мы видели, он состоял во многих организациях, преследовавших такую цель. Его усилия, в конце концов, были замечены, и его часто чествовали за вклад в укрепление понимания между народами. Примером тому может служить награждение его премией «Гражданин мира» от лица международной благотворительной организации со штаб-квартирой в США «Сивитан Интернешнел». По мнению организациии, он получил эту премию за свои «значительные заслуги перед человечеством».

Именно этот вклад Хейердал частично имел в виду когда ездил на Кубу. Разумеется, он хвалился общественным развитием страны и ездил туда для того, чтобы смотреть и учиться. Он также считал Кастро «добрым человеком, верящим в то, что делает»[544]. Однако кое о чем он все-таки предпочитал молчать. Ни в письмах, ни в разговорах искатель правды Хейердал никогда не упоминал о темных сторонах личности кубинского президента. Он не говорил о политических репрессиях, которые режим использовал как основу своей власти. Он не говорил об отсутствии свободы слова или о том, как Кастро расправлялся с диссидентами с помощью казней и длительного тюремного заключения. Но он и не мог этого делать, поскольку они с Кастро были друзьями. Кубинскую революцию следует хвалить, но не трогать.

«Не только в научной деятельности можно попасть в плен догм и сознательных сплетен», — писал Тур далее своему другу Арнольду Якоби[545]. Главной характеристикой догмы является непогрешимость. В научном мире Хейердал положил свою жизнь на то, чтобы его воспринимали как непогрешимого. Но в догматическом мире Фиделя Кастро, где существовало собственное представление о непогрешимости, он молчал.

Королевский прием. Во время визитов на Кубу Кастро размещал Хейердала на собственной вилле с плавательным бассейном. Беттинa смотрит, как отец прыгает в бассейн

Отказавшись от предложения возглавить археологические раскопки в Барья-де-Барьяй, Тур Хейердал не исполнил той роли, которую Фидель Кастро приготовил для него в праздновании 500-летия открытия Америки Колумбом. Тем не менее щедрый Кастро пригласил его на Кубу, чтобы принять участие в праздничных мероприятиях.

Тур Хейердал также не отказался принять от кубинского диктатора звание почетного доктора Гаванского университета.

«Чистилище»

Конкистадоры называли это «Чистилищем, или очищающим огнем». Поскольку именно здесь, в руинах доколумбианских пирамид, воины Христовы сжигали тех, кто не хотел принимать Божье слово. Это случилось во время кровавых завоевательных походов испанцев в 1500-х годах, и с тех пор пирамиды Тукуме породили полосy суеверий, чему активно способствовали местные знахари. Из страха, что они смогут им навредить, люди не осмеливались ходить среди пирамид. Даже многочисленные в Перу грабители могил, не останавливавшиеся обычно ни перед чем в своей охоте на золото инков, держались подальше от пирамид. Время не пощадило их, и они внешне уже походили не на пирамиды, а на выжженные солнцем холмы. Они стояли забытые временем и иследователями, никто не ездил в Тукуме с лопатой археолога в рюкзаке.

Тур Хейердал также не слышал ничего о том, что в маленьком пыльном перуанском городе Тукуме есть пирамиды[546]. Но во время визита в Перу в июне 1987 года, куда его пригласили на празднование сорокалетия с тех пор, как он со своими товарищами поднял парус на «Кон-Тики», он случайно столкнулся с археологом по имени Вальтер Альва, директором Национального археологического музея Перу. Он рассказал, что на севере страны, неподалеку от небольшого городка Тукуме, находятся какие-то возвышенности, которые с виду похожи на естественный ландшафт. Однако при ближайшем исследовании оказалось, что это пирамиды, и Альва считал, что наука стоит на пороге «самой фантастической находки с древних времен, которая когда-либо была сделана»[547]. Визит оказался кратким, всегда занятый Тур должен был ехать дальше. Но искра загорелась, и, как только представилась возможность, он вернулся в Перу. Случай представился в октябре 1987 года, во время визита на Кубу. Он полетел в Лиму, там его встретил Гильермо Ганоза, археолог-любитель, связанный с Чан-Чаном — самым крупным доколумбианским городом в Перу, известным своими постройками из самана. Вместе они отправились дальше на север на трясущемся самолете местных авиалиний.

Последнюю часть пути до Тукуме они преодолевали на автомобиле по неровным, разбитым дорогам. Там их ждал Вальтер Альва, готовый к экскурсии.

Туру пришлось протереть глаза. Двадцать шесть пирамид в общей сложности, самая крупная из них была 400 метров в ширину и около 60 метров в высоту — одно из забытых чудес света, воздвигнутое в 1100-х годах народом, принадлежащим к так называемой культуре Ламбайеке. В этой частично песчаной пустыне строителям негде было взять камень. Им приходилось использовать саманные блоки, изготовленные из соломы, глины и воды.

— Все пирамиды остаются нетронутыми, — сказал Вальтер Альва[548].

Нетронутыми учеными-археологами.

Что же они скрывают? Тур Хейердал чувствовал, как растет нетерпение.

Может быть, Хейердал вернется сюда для раскопок? Это спросил Ганоза, охотно поддержанный Альвой. Они пытались получить разрешение на раскопки от властей, но безрезультатно. Археология стоит денег, а Перу — бедная страна.

— Попробуйте, вдруг правительство проявит интерес, — умолял Альва[549].

Раскопки? Новая экспедиция? Тур еще не закончил археологические исследования на острове Пасхи и был готов отправиться туда как можно скорее, в последнее путешествие для завершения своего проекта в стране моаи. Кроме того, он был занят другим проектом, требующим времени. При финансовой поддержке Фред. Ульсена, с помощью известного продюсера Би-би-си Кристофера Рэллинга в качестве автора сценария и режиссера Бенгта Йонсона из шведской телерадиокомпании «Зебра Фильм» они собирались снимать фильм о жизни Тура Хейердала. Сопровождаемый командой кинематографистов, он ездил по миру и посещал места, имевшие для него как для исследователя и путешественника особое значение.

Снова на Фату-Хиве. Перед войной молодожены Тур и Лив провели год на Фату-Хиве во Французской Полинезии. В 1986 году он вернулся обратно и нашел, что жизнь островитян мало изменилась с тех пор

Так получилось, что буквально несколькими месяцами раньше он снова побывал на Фату-Хиве — острове своей молодости, куда он в 1937 году отправился в свадебное путешествие с Лив, чтобы найти потерянный рай, как он называл это. Многое изменилось с тех пор, маленькая Тахиа-Момо, приемная дочь Теи Тетуа, последнего каннибала, у которого Лив и Тур жили одно время, тоже изменялась. Теперь она стала пожилой дамой. Тур показал ей книгу о Фату-Хиве, которую он написал, и они вместе изучали фотографии. Она улыбалась и кивала, узнавая места и события. Судя по всему, самыми сильными оказались воспоминания о Лив. Она была как мать для маленькой девочки-сиротки.

Тахиа-Момо. В возрасте двенадцати лет маленькая девочка жила некоторое время вместе с Туром и Лив на Фату-Хиве. Здесь она сидит Туром спустя почти пятьдесят лет. Они вместе читают книгу «В поисках рая», которую Тур написал об этом путешествии

Однако кроме нового футбольного поля и нескольких сотен метров дорог с бетонным покрытием через деревню Омоа на Фату-Хиве ничего не изменилось. Природа оставалась такой же — зеленой, обильной и свежей. Поискав немного в густых джунглях, Тур нашел Королевскую террасу, где они с Лив жили в бамбуковой хижине, и Лагуну Королевы, где они резвились в любви, как Адам к Ева в Эдемском саду.

Королевская терраса. С помощью фотографии из книги «В поисках рая» Тур нашел место, где они с Лив жили в бамбуковой хижине на Фату-Хиве

Здесь, на Фату-Хиве все началось. Здесь Тур задался вопросом определившим всю его жизнь. Откуда пришли полинезийцы?

Пятьдесят лет прошло с тех пор. Экспедиция сменяла экспедицию. Теперь он стоял на пороге еще одной, поскольку как он смог бы отказаться от раскопок в Тукуме? Не держит ли он уже в руках мировую сенсацию — пирамиду, полную драгоценных сокровищ культуры, которые никто доселе не видел?

Но еще более важным для Тура стало найти объекты, которые подтвердили бы его теорию о том, что люди, построившие эти пирамиды, были еще и мореплавателями. И что они в таком случае могли плавать не только вниз и вверх по побережью, но и были достаточно искусны в морском деле, чтобы осмелиться выйти в огромный Тихий океан. И не отсюда ли, с побережья Перу, плавали первые полинезийцы?

Он не мог отказаться от раскопок. Несмотря на другие насущные дела, Тур пообещал Гильермо Ганозе и Вальтеру Альве, а также самому себе, что он вернется. Он был так уверен, что дал им письменное подтверждение своего обещания[550]. Если он только получит разрешение от властей, то найдет деньги и профессиональных археологов.

Хейердал с удовольствием начал бы прямо сейчас, но пока его ждали другие задачи. Он отправился с кинокомандой в Египет, чтобы снять материал о пирамидах. Рождество он провел вместе с Туром-младшим и его семьей в Лиллехаммере. На этот раз он взял с собой Лилиану[551] — единственный раз, когда он позволил ей побывать в Норвегии. Новый, 1988 год, едва начался, как он снова сел на самолет вместе с кинематографистами и отправился на этот раз в Карачи, Аден и Москву. Оттуда он вернулся ненадолго домой, в Колла-Микьери, имея на руках билет в Сантьяго и на остров Пасхи. Там он завершил текущую экспедицию, а Бенгт Йонсон снимал его, пока он ходил между молчаливых, таинственных моаи.

Теперь путь в Перу был недолог, и 29 февраля високосного года Тур приземлился в Лиме. На следующий день он уже наблюдал, как в лучах заходящего солнца пирамиды Тукуме кажутся будто охваченными пламенем. Никогда он не видел ничего более захватывающего. В интервью норвежскому радио он потом говорил, что это было все равно что высадиться на другой планете и чтоо из всех мест, где он побывал, пирамиды в Тукуме — самое потрясающее место[552].

Тур был готов. Раскопки в Тукуме можно было начинать. Однако все оказалось не так просто.

Прежде всего Туру нужно было получить разрешение от властей. Через норвежского генерального консула в Лиме он сделал запрос в Министерство иностранных дел страны. В кабинете министра висела большая карта Перу. К своему удивлению, Тур увидел, что Тукуме на ней не обозначен. Он также вскоре понял, что ни министр иностранных дел, ни другие сотрудники министерства не слышали ничего об этом месте и еще меньше о пирамидах[553]. Министерство иностранных дел оказалось не тем адресом, куда следовало обращаться.

Именно из Перу Хейердал отправился в путешествие на «Кон-Тики», и он был широко известен в стране. Благодаря его интересу к Тукуме и пирамидам дело вскоре приобрело национальное значение и поднялось на самый высший уровень. Юридические советники правительства просили Хейердала разработать подробный план того, что он собирался делать[554].

Правительство относилось к делу позитивно. Хейердал получит разрешение на раскопки в Тукуме, если это будет происходить с согласия органов, отвечающих за охрану памятников культуры в стране, и при условии, что финансирование поступит извне. Из Перу он не получит ни кроны[555].

Снова Хейердалу удалось открыть двери, закрытые для остальных. С большой помпезностью, в присутствии множества журналистов со всего мира, об этом соглашении было официально объявлено на пресс-конференции в Лиме 16 марта. Вальтер Альва также мог радоваться. После того как правительство сначала отказало ему в разрешении на раскопки, он получил место в команде Хейердала как представитель Перу.

Соглашение гласило, что раскопки в Тукуме должны быть организованы как совместный проект Национального института культуры в Лиме и Музея «Кон-Тики» в Осло. Музей «Кон-Тики» также должен был взять на себя финансирование. Через сорок лет после путешествия в Музей по-прежнему потоком шли посетители. Поэтому его финансовое положение позволяло финансировать проект, и в первый год правление, членом которого был Хейердал, выделило на него 80 тысяч долларов. В то же время он понял, что в будущем Музей не собирается брать на себя такие обязательства, и что все-таки придется искать средства и из других источников. Он не думал, что это будет трудно, нужно только рассказать всем и вся о пирамидах Тукуме. В качестве звена в этой работе правительство Перу уже предприняло шаги по регистрации пирамид в Тукуме в списке объектов Всемирного культурного наследия ЮНЕСКО, где регистрировались особо охраняемые памятники истории и культуры[556].

Однако если в Лиме все шло гладко, возникли проблемы в самом Тукуме. Все началось с того, что Тур не нашел себе места для жилья. В деревне не было свободных домов. Отправляться в отель прибрежного города Чиклайо в трех милях отсюда с плохими дорогами также не хотелось.

К счастью, помог Гильермо Ганоза. Он пожертвовал для Тура списанный дом на колесах, который давал крышу над головой, но не более. Не было удобств: ни воды, ни туалета. Тукуме находился лишь в 6 градусах южнее экватора, и жить в этой ужасной тропической жаре на сухой равнине между Тихим океаном и Андами было все равно что в печке. Понятно, что для раскопок потребуется время. Единственным способом решения жилищной проблемы было строительство собственного дома. Но где взять на это деньги? Он знал, что больше не может обременять Музей «Кон-Тики».

В трудных ситуациях случалось, что норвежская семья судовладельцев, известная под именем Фред. Ульсен, протягивала Туру Хейердалу руку помощи — как предоставлением парохода, так и деньгами. Прямо перед войной возглавлявший в то время Компанию Томас Ульсен выделил Туру и Лив каюты, когда те направлялись в Канаду, где изучали старинные наскальные рисуниндейцев, сильно напоминавшие наскальные рисунки, виденные ими на Фату-Хиве. Когда разразилась Вторая мировая война, пассажирские перевозки через Атлантику прекратились, и они не смогли попасть домой в Норвегию. Когда они потратили свой поледний шиллинг и не знали, куда податься, в их нищий дом в бедном квартале Ванкувера пришел чек, подписанный Томасом Ульсеном.

Томас Ульсен живо интересовался последующими подвигами Тура Хейердала, в том числе его путешествием на «Кон-Тики», в финансировании которого он принял участие в форме займа. В 1955 году предполагалось, что он отправится с Туром Хейердалом в экспедицию на остров Пасхи, но внезапная болезнь помешала ему. Интерес к работам Тура он передал в наследство своему сыну, Томасу Фредрику Ульсену, широко известному как Фред. Ульсен.

Работая над телевизионным многосерийным фильмом о жизни Тура, Фред. Ульсен участвовал в некоторых поездках. Когда он прибыл в Тукуме с острова Пасхи вместе с командой Бенгта Йонсона, Фред. Ульсен и его младшая дочь Кристина также были с ними. Помимо путешествий Фред. Ульсен интересовался историей, и особенно ему нравились пирамиды по всему миру. Проект раскопок в Тукуме произвел на него впечатление, поэтому втечение следующих суток, проведенных им в этом районе, он предложил «лично покрыть расходы на строительство дома и покупку земли в районе Тукуме»[557].

Своими инвестициями в Тукуме Фред. Ульсен хотел помочь Туру. Однако судовладелец не был бескорыстным спонсором. Он ожидал, что «цены на землю в этом районе, несомненно, взлетят, если район пирамид откроют для туристов со всего мира»[558].

Вооружившись этим кредитом от Фред. Ульсена, Тур отправился на не слишком оживленный рынок недвижимости в Тукуме. Ему приглянулся один дом, который он в своем дневнике назвал «кантри-хаус», однако владелец не хотел его продавать. Через неделю после того как Фред уехал из Тукуме, Тур нашел пожилую пару, готовую продать ему 4 гектара возделанной земли за 3 тысячи долларов. На этом участке он хотел построить себе дом по старинной традиции, используя блоки самана. Он собирался назвать его «Каса "Кон-Тики"».

Однако строительство дома оказалось не таким легким делом, как он поначалу себе представлял. Это стало «более затратной и сложной задачей, чем постройка "Тигриса" в Ираке. Здесь нет ничего из того, что требуется для постройки дома, кроме саманных блоков», — писал он Арнольду Якоби спустя несколько месяцев.

В один из дней рабочие, помогавшие ему, объявили забастовку, на другой день пришли только несколько человек из них. Он заказал цемент и арматуру, которые так и не привезли либо потому, что их так и не смогли достать, либо потому, что грузовики, которые должны были привезти материалы, были старыми и сломались во время пути от веса материалов. Проблемы действовали на нервы, время от времени он «предавался отчаянию». В этом совершенно диком из-за отсутствия даже элементарной инфраструктуры месте Тур чувствовал себя еще более изолированным от мира, чем раньше, «...даже на острове Пасхи я никогда не был так отрезан и изолирован от внешнего мира, как здесь. Ничего не работает, здесь нет никаких сроков, либо "кормят завтраками"»[559].

Улучшению настроения не способствовало и то, что раскопки замерли. Несмотря на торжественную презентацию проекта, разрешение на раскопки так и не пришло. Вальтер Альва, правая рука Тура в отношении властей Лимы, был вынужден постоянно откладывать начало работ по той причине, что разрешение все еще не утвердили официально. Только через полгода бумаги были в порядке. Но дело по-прежнему продвигалось медленно. Местные жители, которых Тур нанял для тяжелых работ, держали, как он выразился в своем дневнике, «черепаший» темп.

Следует пояснить, почему общий настрой был таким «черепашьим» в глазах нетерпеливого Тура Хейердала. Тукуме находился в регионе, где царили коррупция, разбой на дорогах и мелкое мошенничество. Оружие имело свободное хождение, и полиция, похоже, уделяла больше внимание получению взяток, чем наведению порядка.

Местные знахари, так называемые брухос, также оказались серьезным препятствием. У этого суеверного народа брухос обладали значительным влиянием на души. Они поддерживали представления о том, что в районе пирамид жил злой демон, они называли это место вратами ада. Особенно в самом начале Туру пришлось приложить немало усилий, чтобы найти рабочих, осмелившихся пойти туда.

Также в это время, в конце 1980-х, организация под названием «Сендеро Луминосо», или «Светлый путь», стояла на вершине своего могущества. Основываясь на коммунистической идеологии в ее маоистском толковании, «Сендеро Луминосо» поставила перед собой задачу изменить общество Перу. Полудемократическое и неэффективное президентское правление должно было уступить место диктатуре пролетариата.

«Сендеро Луминосо» возникла в университетских кругах в конце 1960-х годов. Под руководством своего лидера, профессора философии Абимаэля Гусмана, организация постепенно становилась все более агрессивной, в том числе используя методы партизанской войны. Сендеристы организовывали акты насилия, в первую очередь, в отношении государственных чиновников и профсоюзных лидеров, но также и против гражданского населения, хотя организация декларировала себя сторонниками крестьян в борьбе против землевладельческой аристократии, крестьянство же в большей степени становилось жертвой революционного насилия Гусмана. Весь мир осуждал деятельность этой организации, США и страны Европейского сообщества провозгласили ее террористической организацией. Правительство предпринимало отвегные меры, но безрезультатно. Только в 1992 году удалось поймать Гусмана. К тому времени кровопролитие, жертвой которого пали 70 тысяч человек, длилось уже двенадцать лет.

Хотя «Сендеро Луминосо» действовала в более южных районах страны, Тукуме также не миновал нападений и грабежей во имя революции. У организации здесь были ячейки, подвергавшие обычных жителей издевательствам, занимавшиеся доносами и убийствами. Даже выйти из дома порой становилось опасно, и о чем еще могли думать люди, которые тогда не знали, удастся ли им дожить утра?

Поскольку в проекте участвовал Музей «Кон-Тики», случаев, что директор Эйстейн Кок Йохансен и директор по науке

Арне Скьогсвольд навещали Тура в Тукуме. Они не скрывали, что опасались за его безопасность. Тур с удивлением смотрел на них. У него не было никаких оснований бояться сендеристов. Он так хорошо ладил с жителями деревни! Они охраняли его[560].

Насколько можно было доверять этой охране, то имелись сомнения. Некоторые считали, что Туру нужно носить с собой оружие или как минимум завести собак. Однако об оружии для миротворца Тура не могло быть и речи, скалившие зубы собаки также были не в его стиле. Он уже испытал множество опасностей в своей жизни, но всегда провидение, или «добрые силы», как он время от времени его называл, хранило его. Может ли он вообще умереть? Похоже, что об этом он даже не думал. Кроме того, в Тукуме он имел дело с людьми, а не с утлыми доисторическими лодками в бушующем океане. А в людях всегда живет что-то доброе. В таком случае, чего бояться?

В Тукуме Тур ни разу не испытал физического насилия. Однако ему пришлось пережить преследования иного порядка. Если сендеристы не охотились за ним лично, то вскоре оказалось, что их заинтересовали его деньги. Однажды, когда он решил положить в банк немного наличных, они были тут как тут.

Сендеристы контролировали почти половину Перу, и ни одна латиноамериканская страна не была ближе к социалистической революции, за исключением Кубы. В банковском секторе постоянно царило чрезвычайное положение, и Туру все труднее становилось получать переводы из-за границы. Хоть его средства находились в других странах, в Тукуме он часто оставался без денег. На 74-летнего человека это действовало крайне неприятно, более того, в первый год он сильно болел. Он также значительно похудел[561].

Ситуация требовала вмешательства, и помощь уже спешила. Тур записал в своем дневнике 15 января 1989 года: «Кристина Ульсен приехала вместе с Джимом, вертолетчиком Фреда Ульсена, и привезла в чулках 30 тысяч долларов!»

Еще раз в жизнь Тура Хейердала вмешался верный судовладелец.

Он купил лошадь, которую назвал Райо, и на ней совершал свои ежедневные поездки в «Чистилище». Помимо Райо, у Тура практически не было радостей. Дом, куда он должен был переехать, все еще не построили, на пирамидах также не происходило ничего значительного. В довершение ко всему внезапно умер Гильермо Ганоза, его ближайший помощник в это трудное время.

Новая цитата из дневника: «Хаос во всем. Охранник пьян, мастера неспособные. Нужны деньги, много задолжал по мелочи. Должен съездить в Лиму, может, там смогу снять доллары. Страдаю диареей после того как поел гнилых оливок. В раковине нашел скорпиона. Тараканы. Комары».

Наконец, в конце апреля 1989 года Тур смог отпраздновать новоселье в «Каса "Кон-Тики"». Он пригласил 65 человек, но пришли 170, и всех накормили обедом[562]. Такой наплыв объяснялся не только бесплатной едой. Тур Хейердал, или Доктор Тур, своим обаянием и щедростью постепенно завоевал сердца жителей деревни[563]. Он участвовал в их жизни, ходил на свадьбы и на деревенские праздники, на крестины детей и дни рождения, даже на похороны, которые вообще-то не любил.

Хотя люди в Тукуме никогда не были пунктуальными, и даже хотя они иногда бывали «такими же воришками, как и в Полинезии», они любили Тура за его дружелюбие, поскольку его добрая улыбка была естественной и настоящей[564]. Для человека, считавшего со времен студенчества в межвоенном Осло так называемый прогресс человечества регрессом, убежденного в том, что радио и телефон принесли обществу больше вреда, чем пользы, жизнь в том, что он называл «средой древности, где только одежда и автомобили напоминали о нашем веке», была облегчением[565].

«Каса "Кон-Тики"» был большим белым двухэтажным домом. Он находился посреди богатого сада, где Тур по привычке начал выращивать фрукты и овощи. В хлеву жили домашние животные, вокруг бегали квохчущие куры. Он вырыл колодец и в конце-концов сделал себе водопровод после долгого ношения ведерком на колесах.

В «Чистилище» археологические раскопки все-таки начались, жизнь постепенно налаживалась. Хотя работа по устройству базы при археологической станции в Тукуме была «наиболее сложным» проектом, с которым он когда-либо в своей жизни имел дело[566], он, наконец, смог снова заняться тем, что еще в самом начале называл самым интересным сражением»[567].

Тур Хейердал достиг многого. Он стал известен, имел собственость, некоторое время был даже весьма состоятельным человеком. Он жил богатой и увлекательной жизнью. Тем не менее ему кое-чего не доставало. Ему не хватало уважения — не как борцу за охрану окружающей среды, не как к гуманисту, не как борцу за мир, но как к ученому.

Его теории, конечно, жили, но в научном отношении это была очень жалкая жизнь. Сколько раз ученые заимствовали теории друг у друга, чтобы доказать, что Хейердал ничего не понимал в научной методике! Сколько раз они критиковали его, даже осуждали и клеймили за то, что он не обращал внимания на аргументы противников и на результаты новейших исследований! В глазах многих он бесконечно перемалывал одно и то же, как мельница, не желая воспринимать никаких других идей, кроме своих собственных. Но будучи упрямым и настойчивым, он не хотел и не мог сдаваться. Даже мысль о том, чтобы пересмотреть свои взгляды, возможно, согласиться со своими критиками по отдельным вопросам, была ему чужда.

Был ли Тукуме его последним шансом? Могли ли пирамиды помочь ему в получении так желаемого им уважения? Могли ли они подтвердить, что труд всей его жизни имел смысл не только для любителей, но и в научном мире? Сможет ли он, в конце концов, указать своим противникам на дверь? Здоровье по-прежнему оставалось крепким, как сталь, интеллектуальные способности тоже были на высоте. Но времени уже оставалось не так много.

«Кон-Тики», «Ра» и «Тигрис», Галапагосские острова и остров Пасхи — сколько дал он специалистам и любителям посредством этих экспедиций! В мире любителей его очень почитали и обожали. Но специалисты?

Закрома его проектов скоро опустеют. Однако триумф пока так и не последовал. Не станут ли спасением забытые пирамиды Тукуме?

Единственное, что придавало ему силы и помогало продолжать и не сдаваться, несмотря на все сложности, была вера в то, что в пирамидах Тукуме скрывался самый большой сюрприз для мира, писал он Якоби. Вера в то, что он, наконец, восторжествует. Еще раз именно эта цель наполняла его энергией, у него была задача. Он прибыл в Тукуме не как охотник за сокровищами, но для того, чтобы найти ответ на свои вечные вопросы.

Однако не только проект, пирамиды и мечта о великих находках держали его на плаву. Кроме того, все указывало на то, что он хотел пройти сквозь очищающий огонь и обосноваться в Тукуме. Перу стала альтернативой Италии, он хотел сбежать в «Каса "Кон-Тики"» с истощенных пастбищ Колла-Микьери.

Еще в июле 1988 года, пока он жил в убогом доме на колесах, а дела шли из рук вон плохо, он писал Ивонн: «Верно, что я был в отчаянии, когда в последний раз уехал из Коллы. ...Мне нужно было уехать. Возможно, Тукуме спасет меня»[568].

В письме к Туру-младшему спустя пару недель он углубил свою мысль: «После последней демонстрационной выходки Аннетте против Лилианы и из-за того, что Ивонн не принимает ситуацию, мне больше не нравится жить в Колле»[569].

Тем не менее он подчеркнул в этом письме, какой «неописуемый восторг» и «огромное наслаждение» он испытывал в Колле и полностью отказаться от этого места он не хотел. Но он уже не находил там той атмосферы, в которой ему хорошо жилось и работалось. Жизнь превратила его в гражданина мира, в своего рода международного кочевника, и он назвал и другие места, где жил какое-то время, продолжительное или не очень: «Хорншё Фату-Хива, остров Пасхи, да еще Куба, а теперь — Тукуме, вот те места, где я чувствую себя дома и где мне нравится». И пока у него по-прежнему есть возможность посещать Коллу и Норвегию, «я чувствую себя свободным, как птица, и не желаю больше привязываться ни к какому-то месту, ни к какому-либо человеку который не желает мне добра».

Давление, которое он испытывал со стороны Ивонн и дочерей, пытавшихся выгнать Лилиану из Колла-Микьери, равно как жить там самому, «в одиночестве, или передав бразды правления Ивонн», он считал неприемлемым[570].

Однако, если отношения Тура с Ивонн и Аннетте, похоже, было уже не исправить, то его отношения с Лилианой также переживали не лучшие времена. Он заботился о том, чтобы сделать асе возможное для нее, его волновало ее ухудшающееся здоровье Они жили под одной крышей в общей сложности уже пятнадцать лет, но та нежность, которую Тур довольно долго испытывал по отношению к Лилиане, угасла и сменилась сочувствием. Таким образом, эти отношения требовали больше, чем давали, и вместо источника вдохновения Лилиана превратилась в обузу. Все же в своем желании стать свободным, как птица, он долго не хотел отказываться от этой обузы.

Помимо удовлетворения потребностей Тура в близости и тепле, Лилиана не стала помощником в его работе. Хоть он и пытался научить ее исполнять простые секретарские функции, она никогда не смогла стать тем, кем были для него Лив и Ивонн. Кроме того, произошло нечто, подорвавшее его доверие к ней. Внешне он не показывал вида, поскольку ему было бы очень стыдно, если бы об этом узнали. Лилиана начала воровать у него деньги.

У Тура Хейердала имелся счет в швейцарском банке «Кредит-Свисс». Имея на руках доверенность от Тура, Лилиана время от времени ездила в Швейцарию, чтобы снять наличные в одном из филиалов банка. Постепенно соблазн стал велик, и она решила оставлять часть денег себе.

Годы, последовавшие за экспедицией «Тигрис», стали для Тура Хейердала очень трудными в финансовом отношении. К концу 1980-х гг. ситуация несколько улучшилась. Он стал получать зарплату от Фред. Ульсена, но не за раскопки в Перу, которые также спонсировал судовладелец, но за участие в фильме «Человек с "Кон-Тики"» — сериале, рассказывающем о жизни Тура. Хейердала. Создание этого фильма потребовало серьезных затрат времени от Хейердала, и чтобы компенсировать упущенную выгоду, Фред. Ульсен предоставил в его распоряжение 750 тысяч крон.

Деньги должны были выплачиваться ежемесячными траншами по 50 тысяч крон. Заместителю директора пароходства Стейнару Упстаду было поручено проследить, чтобы деньги перечислялись на счет Хейердала в швейцарском банке, кроме того, пароходство поддерживало с ним связь[571].

«Зебра Фильм» выпустила телевизионные программы об экспедициях Хейердала на Мальдивы и о шагающем моаи Павла Павела на острове Пасхи. Именно «Зебра Фильм», чья штаб-квартира находилась в маленьком городке Торсби недалеко от границы провинции Конгсвингер, стала инициатором идеи о создании телевизионной биографии Хейердала. Но чтобы извлечь максимальную выгоду, Фред. Ульсен захотел, чтобы в создании фильма о всемирно известном Туре Хейердале принял участие не менее известный человек. Он думал прежде всего о Дэвиде Аттенборо, знаменитом создателе программ Би-би-си о живой природе. Офис Фред. Ульсена в Лондоне получил задание провести разведку.

Однажды из этого офиса позвонили Бенгту Йонсону в «Зебра Фильм» и сообщили, что Аттенборо ответил согласием. «Но нет ли у вас кого-нибудь другого?» — спросил сомневающийся Йонсон. Разве они не понимали, что Аттенборо настолько велик, что отвлечет внимание зрителей от Хейердала?[572]

Да, все это понимали. Но Фред. Ульсен по-прежнему считал, что проекту требуется звезда, и предложил Жака Кусто. На этот раз Тур встал на дыбы[573]. Он откровенно не хотел конкуренции с этой стороны.

В подготовительной фазе Тур тесно работал с Бенгтом Йонсоном над сценарием документального фильма. Фред. Ульсен умерил свои амбиции, и когда его сотрудники из Лондона предложили в качестве помощника Кристофера Рэллинга из Би-би-си, все встало на свои места[574]. Обжегшись на опыте с американской телевизионной программой о «Тигрисе», Тур пожелал сам написать текст. Но из-за отсутствия времени и опыта написания текстов для телевидения он с легким сердцем перепоручил эту задачу Рэллингу, который относился с уважением к тому, что хотел донести до зрителя Хейердал. Чтобы дополнительно поддержать проект, также решили, что Рэллинг напишет книгу о жизни Тура Хейердала. Она должна была выйти вместе с фильмом. Судовладелец Фред. Ульсен не любил тратить деньги на то, во что он не верил. В пароходстве и сам Ульсен, и многие другие понимали, что большие расходы сделали проект «Человек с "Кон-Тики"» достаточно рискованным. Однако интерес Ульсена к деятельности Тура Хейердала был очень высок, а в условиях никогда не утихающей борьбы вокруг его теорий судовладелец считал своим долгом донести до мира то, что хотел сказать Хейердал. Разумеется, Фред. Ульсен хотел заработать на этом, если это было возможно, но если бы он не получил прибыли или если бы проект был убыточным, он все равно счел бы его своим «вкладом в историю о Туре Хейердале»[575].

Ульсен любил сравнивать Тура Хейердала с Фритьофом Нансеном и Руалем Амундсеном. Среди самых известных норвежцев XX века, по его мнению, только эти три имени останутся в мировой истории. «Если мы сможем в чем-то помочь Туру, то мы сделаем это» — вот один из его девизов[576]. Этот девиз он унаследовал от своего отца, Томаса Ульсена.

Однако не всем нравились идеалистические настроения Фред. Ульсена. Одним из наиболее активных критиков договора между Туром Хейердалом и судовладельцем стал Петер Сундт, муж Аннетте. Как зять Тура Хейердала он хорошо знал семью. Ему сразу стало понятно, что соглашение о разводе между Туром и Ивонн давало пищу для непонимания и что бывшие супруги плохо ладили, решая возникающие проблемы. Поэтому, когда Петер, будучи экономистом по образованию и опытным руководителем в бизнесе, взялся уладить дело, то все вздохнули с облегшем.

Соглашение о разводе подразумевало, что Тур должен выделять Ивонн половину своих доходов от фильмов и книг. Но Петер понимал, что доходы от книг Тура «постепенно сойдут на нет» в то время как расходы Ивонн на содержание Колла-Микьери возрастут. По мнению Петера, никому не была выгодна потеря такого прекрасного уголка в Италии, в том числе и самому Туру.

Петер в первую очередь беспокоился о своей теще. У Ивонн не было пенсии и никакого постоянного дохода, чтобы жить в старости. Если она, постарев, не сможет ухаживать за собой, то ее содержание станет «очень дорогим удовольствием». В одном из писем Туру Петер писал, что «Ивонн не нужны миллионы, но нужна уверенность, безопасность и стабильность. И еще немного благодарности за то, что она сделала».

Но Петера волновала также и ситуация самого Тура. В том же письме он дал понять, что все в семье надеются, что Тур получит необходимую финансовую поддержку на достижение своих целей в Перу[577].

Все эти поводы для беспокойства утихли, когда директор Стейнар Упстад в самом начале работы над фильмом навестил Тура в Колла-Микьери, чтобы составить план. При этом присутствовали также Петер вместе с Аннетте и Ивонн. Из выше процитированного письма следует, что посланник Фред. Ульсена пообещал, что Тур и Ивонн получат «миллионный доход» от этого сериала. Вдохновившись такими радужными перспективами, Ивонн начала дорогой ремонт крыши местной церкви, которая уже давно протекала.

Чтобы обеспечить получение причитающейся Ивонн по закону доли, Петер вписал себя в качестве участника контракта. Он считал, что речь идет не только о том, что обещал директор компании «Фред. Ульсен», поскольку «всего лишь» за 750 тысяч крон Тур передавал все свои права и материалы, которые можно было бы продать другим, более выгодным способом.

Фред. Ульсен заслуживает большую благодарность за то, что «есть теперь и фильм, и книга о тебе», — писал далее Петер в своем письме к Туру Однако с помощью соглашения, «составленного так, что оно защищает противоположную сторону, в то время как твои права достаточно ограничены... ты продаешь себя с потрохами, включая возможности для будущих доходов, за очень низкую сумму»[578].

Тур не прислушался к предупреждениям Петера. Он даже не удосужился прочитать контракт до конца. Он подписал его со следующим пояснением: в семье Ульсен «меня никогда не обманывали»[579].

Заместитель директора Стейнар Упстад видел, что Тур Хейердал получил причитающиеся ему деньги. Каждый месяц Бергенский банк переводил условленную сумму в 50 тысяч крон на его счет в швейцарском банке. Упстад удивился, почему Хейердал воспользовался услугами банка в Швейцарии. Ему ответили, что с этим банком он сотрудничал уже много лет, как это следует из его многочисленных сохранившихся дневников. Он также дал Упстаду понять, что когда деньги нужно будет снять, он отправит для этого Лилиану.

И вот настал момент, когда Тур не получил причитающиеся ему деньги. Он пожаловался Упстаду. Упстад сделал запрос в Бергенский банк, который, в свою очередь, подтвердил, что деньги были переведены в назначенное время. Банк в Швейцарии также подтвердил, что сумма поступила на счет Хейердала и что она была снята.

Во время ланча в отеле «Стефан» в Осло спустя некоторое время, где присутствовали многие из тех, кто участвовал в работе над фильмом, Хейердал снова поднял этот вопрос с Упстадом. Заместитель директора предложил поговорить об этом наедине, и такую возможность устроили. С глазу на глаз Упстад показал Хейердалу выписки из банка. Хейердал был вне себя от злости. Неужели Упстад обвиняет Лилиану в краже денег? Упстад никого ни в чем не обвинял. Все, что он сделал — представил документальные факты по делу. Куда пропали деньги, он не знал.

Как правая рука Фред. Ульсена Стейнар Упстад работал с Туром Хейердалом много лет, и они были в хороших отношениях, но после случая в отеле Осло произошло их охлаждение. Хейердалу не понравилось, что его ткнули носом в банковские документы, и он обрушил весь свой гнев на Упстада, который в свою очредь ждал так и не последовавших извинений[580].

Впоследствии оказалось, что именно Лилиана сняла эти деньги. Нестыковки случались и по другим аспектам, также многих в Колле насторожило, когда однажды ее сын приехал в дорогом спортивном автомобиле. Когда Тур узнал, что Лилиана ему лгала, что она обвела его вокруг пальца, отношениям пришел конец. С этим из его жизни ушла и Колла-Микьери.

Тем не менее полностью уничтожить Лилиану он не захотел. К огорчению остальной семьи, он переписал «другой участок» на женщину, которая, несмотря на все это, много значила для него и которая поддерживала его в самые тяжелые дни его жизни, Лилиана осталась жить в доме с торфяной крышей, на красивом участке, ценность которого многократно возросла. Чтобы ей было на что жить, Тур оставил ей средства из ежегодной государственной стипендии, которую он получал от Стортинга за общественнополезный вклад в развитие науки[581].

Однако общаться с Лилианой Тур больше не хотел. Переехав в Перу, он указал в качестве адреса для корреспонденции адрес Музея «Кон-Тики» в Осло. Он попросил Музей не пересылать ему письма от Лилианы[582].

«Зебра Фильм» окончательно смонтировала фильм «Человек с "Кон-Тики"» в 1989 году. Он состоял из пяти серий и был показан в 60 странах. Никто не потерпел убытка, однако никто и не разбогател на этом проекте. Миллионы, которые Упстад не мог обещать без ведома Фред. Ульсена, так и не поступили.

Когда фильм шел на телеэкранах мира, а Тур Хейердал, выдающийся рассказчик, еще раз привлек к себе взгляды публики, он уже давно находился в Тукуме. В том «Чистилище» он занимался обустройством своего нового жилища.

Там он предстал в новом качестве, не связанный ни с кем и ни с чем, кроме своих амбиций, готовый к решающей битве за свое признание в качестве ученого.

Аннетте

Именно в это время, когда он был полностью занят устройством своего нового жилья в Тукуме, Туру Хейердалу сообщили, что его старшая дочь Аннетте серьезно больна. Двадцать восьмого июня 1989 года он записал в своем дневнике: «Петер Сундт сообщил, что Аннетте только что прооперировали. Рак почек».

Тур сразу же попытался связаться с зятем по телефону, но безуспешно. Ему пришлось довольствоваться отправкой телеграммы.

Следующие дни он ходил и ждал дальнейших известий о состоянии Аннетте. Но было тихо. Ни звонков, ни телеграмм, ни писем — ни от нее, ни от Ивонн. Только то краткое сообщение от Петера.

Больна? Она, всегда такая здоровая, такая сильная?

Тур Хейердал пережил многое в жизни. Но два случая он ставил выше всех остальных. Первое и самое очевидное — это когда они с товарищами благополучно высадились на сушу после того, как «Кон-Тики» налетел на риф. Другое — когда у него родилась дочь[583].

Аннетте.

Он боготворил ее. И она его. Вероятно, именно поэтому она решила объявить бойкот своему отцу.

Расставание, вызванное связью с Лилианой, утомило Тура, Но хотя он и любил дочь, он не собирался уступать. Он не мог позволить ей контролировать его жизнь, как он запрещал это делать всем другим. Пока оба жили в Колла-Микьери, они могли встречаться, если хотели. Но контакты между ними не укреплялись, скорее наоборот. Аннетте было все труднее понимать, как отец может жить с этой «ведьмой». Принять это она не могла и не хотела. Он, со своей стороны, не мог понять, почему дочь решила устроить ему «демонстрацию», как он это называл.

Теперь, когда они жили так далеко друг от друга, она в Норвегии, а он в Перу, отец и дочь потеряли всякую связь. Если они и виделись в тех редких случаях, когда он бывал в Осло по делам, то встречи были случайными и холодными. Пока между ними стояла Лилиана, никто не собирался открыть дверь пошире. Годы шли, а примирение, которого так хотели обе стороны, так и не наступало.

Ожидание новостей о состоянии Аннетте действовало ему на нервы. Он решил отправить письмо.

«Дорогая Ивонн! Я не слышал никаких известий об Аннетте или от нее и не могу дождаться, чтобы узнать, все ли в порядке и не приедет ли она на восстановление в Коллу?»

Он добавил, что сейчас мало контактирует с внешним миром и поэтому избавлен от скуки и мучений. Но несмотря на то что он начинал день пробежкой в половине седьмого, а затем работал целый день до вечера, время пролетало быстро. Как обычно, когда Тур писал письма Ивонн или другим, он решал тысячи проблем, которые требовали решения, и никогда у него не было более серьезной задачи, чем та, что он решал сейчас в Тукуме. Он утешал себя тем, что «это действительно великое и благородное дело, которое даст очень важные результаты». Закончил он тем, что передал «массу приветов и наилучших пожеланий Аннетте и двум другим моим дочерям. Надеюсь, ты сама здорова»[584].

Аннетте прооперировали в госпитале «Уллевол» в Осло. Врачам пришлось удалить одну почку. Это было тяжелое время для Аннетте, но также и для Ивонн, которая начала сильно худеть. Через несколько недель Аннетте, Петер и Ивонн приехали в Колла-Микьери, чтобы отдохнуть там. Туда приехали и сестра Ивонн Берглиот, а также Мариан со своей маленькой дочкой Элизабет и Беттина.

В Колла стояли ясные дни, светило солнце, они работали в саду красили и ремонтировали. Однажды они вспахали землю перед птичником у лимонного дерева и устроили огород. Ивонн поражалась, насколько стойко Аннетте переносила все происходящее, хотя у нее, вероятно, были сильные боли, и временами она чувствовала себя весьма подавленной[585].

Первого сентября 1989 года Тур приехал в Колла-Микьери. Он хотел навестить Аннетте, встретиться с ней после операции. Но он ехал также в надежде, что «нежданное горе, постигшее Аннетте» будет способствовать возобновлению дружбы и мира и что это «по крайней мере будет иметь хоть какие-то положительные последствия для нее самой и всех нас»[586].

Аннетте встретила своего отца-путешественника с открытой душой. О чем они разговаривали, осталось их тайной, но для Тура встреча с дочерью была «удивительно приятной»[587]. Тень Лилианы больше не омрачала их отношений.

Когда Тур отправился в Осло, он надеялся и был уверен, что Аннетте полностью выздоровеет после операции[588].

Поездка в Осло в этот раз была особой. Шестого октября Туру исполнялось семьдесят пять лет, и в его родном городе Ларвике местные власти приготовили большие торжества. Само празднование должно было проходить в старинном особняке Фрицхюс, самом крупном частном владении в Норвегии, куда Оге Трешов его жена Нанна пригласили всю семью Тура на время торжеств. Трешов случайно познакомился с Туром и Ивонн в тот раз, когда они тайно поженились в конторе шерифа Санта-Фе, и с тех пор они поддерживали связь.

Тур надеялся увидеть всех своих детей на юбилее, но очень боялся, что Аннетте не захочет приехать[589]. Она ведь не пригласила его на свою свадьбу. Но в Колла-Микьери Аннетте развеяла это опасение. Она с удовольствием приедет в Ларвик вместе с мужем Петером.

Ивонн, которую тоже пригласили, напротив, решила остаться в Колла-Микьери. В ее письме, полученном Туром, как только он приехал в Норвегию, она сообщала, что вместо того, чтобы приехать во Фрицхюс, она лучше приедет на недельку попозже.

Я теперь затворница и больше всего на свете хочу побыть одна. <...> Я теперь никому не пишу писем и не звоню»[590].

Так разбились надежды Тура на то, что болезнь Аннетте поспособствует возобновлению дружбы с Ивонн. Как только Лилиана исчезла из его жизни, он смог примириться с Аннетте. Но пропасть между ним и Ивонн так выросла, раны оказались так глубоки, что никаких мостов уже построить было нельзя. Болезнь Аннетте сблизила их на короткое время, но исключительно в географическом, а не в душевном смысле.

Однако в своем уединении Ивонн сохранила широту мышления, эта широта оставалась по-прежнему ее характерной особенностью, которая постоянно вызывала уважение многих на протяжении долгих лет. В ответ на повествование Тура о своей напряженной работе в Тукуме и тысяче задач, требующих решения, она писала: «Я очень рада, что твои дела в Перу продвигаются — это просто фантастика — и удивительно, как ты все успеваешь. Всего тебе хорошего, и от всего сердца желаю тебе хорошо отпраздновать день рождения в Ларвике»[591].

В пятницу, 6 октября 1989 года, Ларвик нарядился в национальные флаги, украсившие город и порт. Местная газета «Эстландпостен» уделила «новорожденному» массу внимания в течение нескольких дней и выпустила, как и следовало ожидать, хвалебную передовую статью в самый день торжества. Муниципалитет собрался для чествования в «Мункен», местном театре и кинотеатре. Музей мореплавания в Ларвике прислал пространное поздравление, отредактированное Арнольдом Якоби, при финансовой поддержке, среди прочих, со стороны компаний Фред. Ульсена, Трешоф Фрицое и друга Тура Мартина Мерена. Издательство «Гильдендаль» выпустило биографию Тура Хейердала, написанную Кристофером Рэллингом: «Тур Хейердал — приключения и жизнь». Местный клуб международной благотворительной организации «Ротари Интернешнл» наградил его медалью Пола Харриса.

Главные события, однако, развернулись на Толлерродден. Там скульптор Нико Видерберг установил статую Тура Хейердала — монументальную работу. Ко всеобщему удивлению, скульптор развернул памятник спиной к морю. Не должен ли был Хейердал, который в 1971 году был провозглашен почетным жителем города за свои путешествия, стоять лицом к Ларвик-фьорду и морю? А не так, как сейчас — направлять свой взор на город.

Но именно так хотел сам плотоводец. Хейердалу нравилась идея смотреть на город, где он вырос и где в детстве мечтал о далеких странах и берегах, со своего постамента и рассказывать жителям о морских путешествиях. Город, который он покинул после того как закончил школу в 1933 году и который с тех пор только изредка навещал, навсегда остался в его сердце.

Кроме того, гигантские статуи с острова Пасхи, тоже стояли, развернувшись спиной к морю. Эти каменные фигуры со своим загадочным выражением лица больше всего удивляли Хейердала. Он хотел им подражать. Он также был загадочным.

Они до последнего надеялись, что операция спасет Аннетте. Но к концу осени ей стало хуже, и ее отправили на лечение в Радиологический госпиталь. Тур, как обычно, был занят по горло в Тукуме или ездил по миру, но как только у него выдавалась возможность, он навещал Аннетте в Осло. На Пасху 1990 года ее отпустили из больницы, и дочь с отцом отправились вместе в загородный коттедж семьи Сундт под Рисёром, где их ждали Петер, Мариан и ее муж Ханс. Там Тур и Аннетте окончательно примирились[592].

Летом Аннетте становилось все хуже, она слабела. Однажды она сказала Туру, что у нее больше нет сил терпеть все это, она больше не хочет бороться[593].

Шестого октября 1990 года Туру исполнилось семьдесят шесть лет. Он проводил у Аннетте целый день, так он сидел около нее уже много дней. Прежде чем ему уйти, Аннетте попросила его, чтобы он позволил ей умереть[594].

Десятое октября. Тур дежурил у постели Аннетте, вместе с Мариан и Беттиной. К вечеру их сменили Ивонн и Петер. В два часа ночи позвонили и сообщили, что Аннетте тихо ушла. Ей было тридцать семь лет.

Любимица. Аннетте была старшей дочерью Тура Хейердала. К его большому горю, она умерла от рака в возрасте тридцати семи лет

Семья собралась у гроба, прежде чем его закрыли. Тур надел Аннетте на шею полинезийский венок.

Ее похоронили на кладбище Вестре. В последний путь ее проводил католический священник.

Перед смертью Аннетте подарила отцу маленький платочек и птичку, вырезанную из дерева. Этот платочек и птичку Тур с тех пор носил с собой везде, где бы он ни находился.

«Это самая большая утрата в моей жизни — когда мы потеряли ее в расцвете сил», — писал он через несколько лет[595].

Но примирение осталось с ним навсегда.

Люди-птицы

Часы показывали два часа ночи. Звезды сияли на тропического небе, но луны не было видно. Стояла кромешная тьма.

Пиццаро, как обычно, сидел за рулем пикапа. Он подхватил Тура в Чиклайо, они ехали в Тукуме. Тур устал. Пару дней назад он вернулся после длительного пребывания в Европе, проведя в Лиме множество встреч. Когда пришло время возвращаться в Тукуме и к пирамидам, забастовка вызвала проблемы в местном авиасообщении. Он просидел несколько часов в переполненном терминале, ожидание действовало ему на нервы. Он также проголодался, и когда самолет, наконец, взлетел, оказалось, что на борту нет ни еды, ни питья. Только в Чиклайо он смог найти хотя бы бутерброд.

Путь к Тукуме пролегал по песчаной и неровной «Панамерикана» — главной дороге страны, более того, она связывала Перу с внешним миром, с Эквадором на севере и с Чили на юге. Тур привык к тряске и толчкам, но он никогда не переставал удивляться, почему не делается ничего для того, чтобы привести эту главную транспортную артерию страны в порядок. Но сегодня ночью он об этом совсем не думал, единственное, что занимало его мысли — побыстрее добраться домой, в «Каса "Кон-Тики"» и лечь в постель.

Они приближались к повороту на Тукуме. Как только Пиццаро снизил скорость, чтобы свернуть с главной дороги, откуда-то взявшийся человек вскочил на грузовичок. Он перерезал веревку удерживающую багаж на месте, и схватил один из чемоданов. Пока Тур и Пиццаро успели что-то понять, вор исчез в темноте.

В этом чемодане у Тура были невосполнимые бумаги и фотографии, среди прочего, рукопись новой книги, которую он писал в то время. Все его чувства в тот момент выразились в единственном слове — катастрофа. Такая ценность для него, и никчемная вещь для вора![596]

У Тура никогда не было водительских прав, и если ему нужно было куда-то добираться на автомобиле, он зависел от водителя. В Тукуме он почти сразу приблизил к себе Пиццаро в этом качестве. Тот был настоящим сыном этих мест и мог свозить своих родственников назад, к народу Ламбайеке,строившему пирамиды еще до инков, чьи земли впоследствии захватили испанцы; этот народ по-прежнему помнил, что в их жилах не течет кровь инков или испанцев[597].

Как и многие в Тукуме, Пиццаро был предан Туру. Когда он увидел, как Тур расстроен из-за пропажи чемодана, Пиццаро сразу же отправился искать вора. Он думал, что если ему предложить выкуп, то Тур получит свой чемодан обратно.

Все знали, что такие дорожные грабители могут быть опасны. Кроме того, в Тукуме не было уличного освещения, и в такую темную ночь Пиццаро понял, что ему нужна помощь. Поэтому он пошел и разбудил своего брата. Но когда брат услышал о том, что случилось, то отказался. Расстроенный Пиццаро был вынужден действовать один.

Выйдя на улицу, он заметил нескольких человек на углу в свете фар проезжающего автомобиля. Они были в масках, но Пиццаро решил не бояться. Он пошел к ним. Последовало несколько воинственных криков, один из бандитов выхватил нож и приставил к горлу Пиццаро. Его увели за пару кварталов отсюда. Там, у стены дома, Пиццаро заметил чемодан Тура среди других наворованных вещей. Воры отдали Пиццаро чемодан, но пригрозили, что перережут ему глотку, если тот не вернется с 300 долларами до полуночи следующего дня. Пиццаро заверил их, что вернется с деньгами.

С победным видом Пиццаро вручил чемодан обрадованному Туру. Бандиты ничего из содержимого не взяли. Но Тур не согласился платить выкуп. Он твердо отказался платить ворам за то, что они у него украли, поскольку «это не приведет ни к чему хорошему в будущем».

Перед ним возникла дилемма. Он не мог подвергать жизнь своих сотрудников опасности — хоть Пиццаро, хоть кого другого. Но у него еще было несколько часов на раздумья, и он полагал, что решение найдется[598].

Решение пришло извне, от народа. Газеты Перу быстро разнесли новости об этом происшествии. Министр внутренних дел дал командующему силами полиции в северном Перу приказ вмешаться и обеспечить защиту Туру Хейердалу. Население в Тукуме дрожало от страха, вооруженная полиция начала патрулировать «Каса "Кон-Тики"» по ночам. Но Тур объявил начальнику полиции, прессе и всем, кто жил в Тукуме, что не хочет находиться под защитой полиции. Он считал, что местное сообщество само должно решить проблему с бандитами, «поскольку речь идет лишь о нескольких негодяях, а не о политическом терроре». Если сами жители не наведут порядок, и ему придется жить так же, как и им — в страхе, он пригрозил собрать чемоданы и уехать из Тукуме[599].

Угроза подействовала. Вскоре и молодежь, и старики городка собрались вокруг «Каса "Кон-Тики"». Они настойчиво просили сеньора Хейердала, которого уже начали считать своим благодетелем, остаться. После просьб они выстроились и спели в его честь гимн страны. Две маленькие девочки шести и восьми лет получили особое задание — сказать подготовленную речь, однако от волнения они забыли, что должны были говорить. Прежде чем уйти, получив от Тура немного лимонада, одна из них повернулась к нему и сказала: «Все здесь хотят, чтобы ты остался!»

Город вне закона. Грабители не давали покоя жителям Тукуме. Друзья Тура считали, что он должен приобрести оружие для защиты от вторжений. Он отказался, также не захотев пользоваться защитой полиции. Он угрожал уехать, если не будет чувствовать себя в безопасности. Тогда город собрался на его защиту

Тур остался. Грабители больше не беспокоили его. Говорили, что они ушли в другой город[600].

Это происшествие случилось в феврале 1991 года. Своим решительным поведением Тур Хейердал спас городок от банды, долгое время терроризировавшей жителей Тукуме. Но если жители могли радоваться наступившему покою, то норвежский руководитель экспедиции по-прежнему испытывал неприятности. Хотя его жизнь в «Каса "Кон-Тики"» стала налаживаться и вошла в ритм, многое шло не так, как надо. Археологические раскопки в пирамидах продолжались уже третий год, но не принесли ничего сопоставимого с ожиданиями Тура.

Тур надеялся найти археологический материал, способный подтвердить его теорию о том, что древние перуанцы плавали не только вдоль побережья, но также и в океане. Находки рыбьих костей и фрагментов рыболовных сетей доказывали, что рыба играла важную роль в культуре Тукуме. Изображенные на керамике и настенных фресках ныряющие морские птицы и волны в виде людей свидетельствовали о том, что мореплавание было таким же важным занятием, как и земледелие[601]. Но то, что перуанцы были настолько искусны в мореплавании, что им ничего не стоило отправиться в Тихий океан и доплыть до островов Полинезии, археологические раскопки в Тукуме пока ничем подтвердить не могли. Хотя сам Тур Хейердал только укреплялся в своей уверенности в том, что первые полинезийцы мигрировали из Южной Америки, критики по-прежнему указывали на отсутствие эмпирической основы у его неоднозначной теории. Именно этих критиков он больше всего хотел оставить с носом.

В своих прежних археологических экспедициях на Галапагоские острова, остров Пасхи и Мальдивы Хейердал нанимал профессиональных археологов для ведения раскопок. Этой же линии он придерживался и в Тукуме, где власти Перу предоставили специалистов в его распоряжение. Но сотрудничество с перуанской командой шло тяжело. Из-за административных накладок работы постоянно задерживались. Кроме того, Вальтеру Альве пришлось выйти из команды, потому что он был занят раскопками в Сипане — комплексе пирамид немного южнее Тукуме. Его цель в качестве представителя Чили в Тукуме перешла к другому археологу, Уго Наварро. Хейердалу не удалось найти с ним общий язык, и все закончилось тем, что его пришлось уволить[602]. Потому пришлось искать археологов по всему миру.

Однажды, когда Хейердал был в соседнем городке Чиклайо осенью 1989 года, он случайно встретился там с американским археологом Дэном Сандвейсом. Археолога интересовало влияние изменения климата на образ жизни жителей приморских районов Латинской Америки, но особенно пустынный прибрежный ландшафт Перу. Они сидели и разговаривали за обедом четыре часа. Разговор свернул на любимейшую тему Хейердала — древние люди и океан. Через некоторое время в течение обеда Хейердал поинтересовался, знал ли Сандвейс что-то о Тукуме, и прежде чем тот успел что-то ответить, спросил его, не согласился бы oн принять участие в раскопках. Да, ответил тот, поскольку финансовый вопрос не являлся препятствием. Фред Ульсен был готов платить арехологу 85 тысяч долларов в год в течение трех лет, если только Тур найдет того, кто ему нужен[603].

Дэн Сандвейс согласился, но мог приступить к работам не ранее чем через шесть месяцев. Ему нужно было сначала закончить докторскую диссертацию. Тур согласился.

Сандвейс не мог поверить. Случайная встреча, четырехчасовая беседа и — работа! Но Тур Хейердал имел еще одно нужное для осуществления его планов качество: у него выработалось определенное чувство на людей, и оно «выстреливало» каждый раз, когда он видел потенциальную «добычу».

Тукуме находился в районе, который называли Ламбайеке. Цивилизация, построившая пирамиды, получила название по этому району, и в течение трех лет, проведенный Сандвейсом в Тукуме, его особенно интересовало происхождение и развитие этой цивилизации. Он сделал множество находок в виде керамики, текстиля, металлических изделий и фресок. С помощью своих исследований он способствовал расширению знаний об истории культуры Ламбайеке. Расцвет этой цивилизации пришелся на 1300 год, затем она пала под ударами инков, а позднее ей нанесли серьезный ущерб завоевания конкистадоров. Но традиции народа Ламбайеке оказались сильнее, и часть культурного наследия, пережив многих властителей, сохранилась вплоть до нашего времени[604].

Дэн Сандвейс принадлежал к той небольшой группе ученых, которая делала все возможное для защиты Тура Хейердала. Он восхищался его уникальными способностями вдохновлять других. Он описывал Хейердала, как ходячую энциклопедию, с выдающимися способностями видеть взаимосвязь там, где ее не сразу замечают другие. В этом смысле ему не было равных. Современные ученые были для этого слишком узкими специалистами, а их дисциплины — слишком сложными. Когда противникам Хейердала время от времени приходилось отступать, то это случалось потому, что он был так популярен: иного выхода не было. Но, утверждал Сандвейс, к значительному удивлению критиков, некоторые из них понимали, что Хейердал во многом оказывался прав, нужно было только потрудиться над исследованием.

Однако кое-что в Хейердале все-таки раздражало Санд вейса, особенно когда он говорил об ученых как о догматиках, он даже называл их «мастодонтами» по присущему им образу мышления. Тем не менее он в чем-то оправдывал Тура, поскольку, по его мнению, многих деятельность Хейердала раздражала в силу зависти из-за его способностей общаться с самой широкой публикой.

Сандвейс не скрывал, что в Туре Хейердале ему нравился «экспериментальный археолог», исследователь, встающий с кресла и строящий плот, чтобы испытать свою теорию. И он с удовольствием хотел бы исправить одно недоразумение. Хейердал никогда не говорил, что плавание на «Кон-Тики» является доказательством того, что первые полинезийцы пришли из Южной Америки. Он говорил, что после «Кон-Тики» никто больше не может утверждать, что они такого не делали.

Хейердал также хотел привлечь к работам в Тукуме норвежского археолога. В первую очередь он думал о ветеране Арне Скьогсвольде. Как директор по науке Музея «Кон-Тики» он координировал проект, но по причине занятости другими делами он не мог принять непосредственного участия в раскопках. О желании Хейердала знали в норвежских археологических кругах. Однако заинтересованных оказалось мало. Норвежские археологи в целом относились скептически ко всему, чем занимался Хейердал. Подразумевая, в особенности, экспедицию на Мальдивы, они считали, что он в основном делал свои выводы, не дождавшись результатов раскопок.

Но однажды, в 1989 году, появился молодой человек по имени Ларе Пилё и заявил, что готов предложить свои услуги. Он только что выучился на археолога в Бергенском университете. Эта научная среда считала, что работа с Хейердалом является профессиональной дискредитаций, и Пилё понял, что вступил на горящую почву, когда постучался в двери Музея «Кон-Тики». Но прежде чем принять окончательное решение, он спрашивал совета, в том числе и у главного противника Тура Хейердала, социальною антрополога Хеннинга Сивертса. Тот определенно отговаривал его от поездки в Перу[605].

Как и его друзья по цеху, Пилё также относился скептически к научной деятельности Хейердала. Но в то же время Тур привлекал его как человек. Пилё решил не обращать внимания на советы и в конце января 1990 года прибыл в Тукуме.

Пилё едва прибыл на место, как Хейердал объявил, что работы на время приостанавливаются. Произошло недоразумение с разрешением на раскопки, и когда Сандвейс услышал об этом, он испугался. Если он работал, не имея необходимых разрешений, то это могло повредить его репутации археолога. Хейердал был не менее зол на то, что он называл бюрократическим беспорядком. Для того чтобы все уладить, потребовалось восемь недель, после того как Хейердалу удалось надавить на президента страны Алана Гарсиа Переса, чтобы тот вмешался. Тем не менее перерывы в работе и незначительные результаты отодвинули экспедицию на задний план.

Сам Тур в это время проявлял мало интереса к тому, что происходило в «Чистилище». Из его дневника следует, что он был полностью занят работой над новой книгой. Она получила название «Зеленой была земля в седьмой день» и вышла на следующий, 1991 год, в издательстве «Гильдендаль».

Издательство представило книгу как «рассказ о мальчике из маленького норвежского городка, который вырос в глубокой любви к природе. В книге автор еще раз возвращается на Фату Хиву, место, где все началось. Превосходным языком — Тур никогда не писал так хорошо — он описывает читателю всю свою жизнь. И снова, как в тот раз, он хочет найти рай. Поскольку если рай действительно существовал, как говорится в иудейских, мусульманских и христианских вероучениях: «Почему тогда наши предки решили пойти этой трудной дорогой под названием прогресс? Почему они покинули сад, где они ходили без щитов и мечей, где они могли получать урожай, не паша и не сея? Что заставило их уйти оттуда и объявить войну природе? Бог ли позвал их, или они сами пошли, решив, что создадут что-то лучшее? И не тогда ли это случилось, когда Бог почил на седьмой день?»

Такие мысли занимали его с детства, пишет он в предисловии к книге, мысли, полученные им от «отца, который верил в Бога и матери, которая верила в Дарвина». Мысли, ставшие решающими для его дальнейшего выбора жизненного пути.

Человек на пути к лучшему миру? Или, наоборот, мы уходим от него? Именно ответу на такие вопросы Тур Хейердал посвятил жизнь, копаясь в истории древних цивилизаций. «Как первооткрыватель, прокладывающий курс, когда ничего не видно впереди, я научился изучать следы и оставлять кильватер после себя — чтобы быть уверенным в выбранном курсе. Мы все еще не можем быть уверены в будущем, но мы можем научиться многому у прошлого».

Новая земля. В 1988 году Тур Хейердал уехал из Италии и переехал в Перу. Там он начал свой крупнейший археологический проект, раскопки пирамид в Тукуме

Он писал в Тукуме, находясь в прошлом, а первые солнечные лучи окрашивали пирамиды в красный цвет. Натурфилософ, который снова стал искать убежища в прошлом, уставший от постоянной борьбы человечества за прогресс. Прогресс, который в широкой жизненной перспективе скорее отбрасывал назад, чем продвигал вперед, и который, в конце концов, если люди не одумаются, разрушит все, что было ими создано.

Археологические исследования требуют точной регистрации выполняемых работ и обнаруженных артефактов. Однако новичок Ларе Пилё отметил, что документация по первому году практически отсутствует. Возможно, это объясняется проблемами возникшими у Хейердала в начальной фазе — неповоротливой бюрократией и неорганизованностью перуанских специалистов. Но Пилё не хватало также более четкой постановки связанных с проектом проблем. Вели ли они раскопки только для поиска артефактов, или у Хейердала была какая-то более грандиозная цель, но какая?

Как мы уже видели, Хейердал надеялся найти артефакты, которые поставили бы критиков на место; находку, которая раз и навсегда превратила бы его теории в научную истину. Но наученный прежним опытом, он не хотел рассказывать слишком многое о цели своей новой экспедиции. Боясь быть осмеянным общественностью, если он не достигнет цели, он, например, не особенно рассказывал, почему он отправился в плавание на «Тигрисе». Даже некоторые из членов его интернациональной команды не всегда знали, что он задумал. В Тукуме он выбрал ту же стратегию. Боясь, что результаты раскопок не оправдают надежд, он решил не раскрывать карты раньше времени.

Но теперь, проведя столько времени в поле, не достигнув каких-либо значительных результатов, он начал терять терпение. Тукуме не оправдал надежд Хейердала и не стал научной лабораторией. Он остался там, потому что, несмотря ни на что, в Тукуме у него появился дом. Кроме того, ему был нужен проект, и хотя артефакты, найденные до сего дня в «Чистилище», не позволяли ему пока получить те ответы, на которые он надеялся, тем не менее, это был проект.

Между тем тучи сгущались и в других местах. Отчасти вследствие проблем с продвижением работы назревал конфликт с Музеем «Кон-Тики» в Осло. Разногласия касались, в первую очередь, денег и содержания финансовых соглашений между Хейердалом и Музеем. Музей внес начальный капитал в 80 тысяч долларов, чтобы дать старт проекту. Предполагалось, что для дальнейшей работы Хейердал сможет достать средства из других источников. Но хотя у Тура имелся спаситель в лице Фред. Ульсена, финансовое положение оказалось настолько сложным, что Туру приходилось время от времени обращаться в Музей за дополнительными ассигнованиями. Будучи членом правления Музея, он обладал как правом внесения предложений, так и правом голоса по бюджетным вопросам.

Кнут Хаугланд, старейшина Музея, не приветствовал просьбы Тура о дополнительных средствах. Всю свою жизнь он был скуповат: и как солдат во время войны, и как член экипажа во время плавания «Кон-Тики», и как основатель и руководитель Музея «Кон-Тики». Во время ланча в Музее летом 1990 года Тур Хейердал попросил 20 тысяч долларов на покрытие текущих расходов в Тукуме; в первую очередь ему были нужны деньги, чтобы заплатить местным рабочим. Кнут так возражал против этого запроса, что Тур в своем дневнике охарактеризовал встречу как «крайне неприятную».

Неприятности продолжали нарастать в течение осени, до тех пор пока они не превратились в острый конфликт на заседании правления Музея в декабре. На этом заседании присутствовали Тур Хейердал, председатель правления Кнут Хауге, члены правления — профессор лингвистики Эвен Ховдхауген, директор по науке Арне Скьогсвольд и резервный член правления Эйстейн Кок Йохансен. Кроме того, на заседание пришел Тур Хейердал-младший, ставший к тому времени директором Музея. Председатель правления также пригласил на это заседание бывшего главу норвежского Сопротивления и министра обороны, адвоката с правом ведения дел в Верховном суде Йенса Кристиана Хауге.

Хаугланд и Хауге знали друг друга по участию в Сопротивлении во время войны, с тех пор они были давними друзьями[606]. Именно благодаря министру обороны Хауге лейтенант Хаугланд в свое время получил отпуск и смог принять участие в путешествии на «Кон-Тики». От имени Музея «Кон-Тики» Хаугланд время от времени привлекал Хауге в качестве юридического советника. Среди вопросов повестки дня заседания правления было предложение о выработке соглашения, которое бы регламентировало права собственности на «Каса "Кон-Тики"». Музей вложил средства в это владение. То же самое сделал и Тур Хейердал, отчасти с помощью пожертвований от Фред. Ульсена, отчасти из собственных средств. Хейердал также хотел окончательно решить все вопросы, связанные с финансовой стороной проекта Тукуме.

Тур пришел на заседание в сердитом расположении духа. Его уже давно раздражали постоянные «уведомления от председателя правления с подозрением о нецелевом расходовании средств Музея»[607]. Столкнувшись, как он считал, с обвинениями в экономических злоупотреблениях, Хейердал перешел в наступление на Хаугланда. Он заверил правление, что ассигнования Музея на раскопки в Тукуме использовались исключительно для выплаты вознаграждения нанятым археологам и рабочим, а также на покупку необходимого технического оборудования. Он хотел опровергнуть любые подозрения в том, что он использовал средства из бюджета проекта на свои личные нужды, на «Каса "Кон-Тики""» или на вознаграждение тех, кто трудился в доме. Он подчеркнул, что именно он создал «Каса "Кон-Тики"» и что сам работал без зарплаты. Тоном, нехарактерным для себя и вызвавшим удивление у других участников заседания[608], он потребовал ответа на следующие вопросы:

«Являюсь ли я по-прежнему владельцем собственного скота посевов, которые я купил за счет собственных средств, и могу ли я по-прежнему продать лошадь, если пожелаю, зарезать своих гусей и индеек, или я должен спрашивать разрешения у правления Музея "Кон-Тики" и представлять затем финансовый отчет? <...> Могу ли я еще перемещать мой постоянный дом на колесах, который я использую сейчас в качестве дополнительного помещения для гостей и сам полностью перестроил с тех пор как получил его в подарок?»[609]

Все почувствовали едкую иронию. Подавленный Кнут Хаугланд ответил на вопросы коротким «да». Эйстейн Кок Йохансен и Арне Скьогсвольд потеряли дар речи[610]. Эвен Ховдхауген был потрясен[611].

Иенс Кристиан Хауге, которого Тур Хейердал также считал добрым другом[612], взял дело в свои руки. Как нотариус он подготовил договор, регулирующий все стороны отношений, связанных с «Каса "Кон-Тики"», который правление в результате поддержало единогласно. Тур объявлялся владельцем животных, дома на колесах и урожая. По желанию Хейердала он также остался владельцем «Каса "Кон-Тики"», при том условии, что за Музеем «Кон-Тики» оставался залог, равный вложенной Музеем сумме.

Однако заседание еще не закончилось. Председатель правления не только намекнул на то, что Хейердал использовал деньги

Музея на личные нужды. Он также дал понять, что перуанского банка, указанного Хейердалом для перевода средств в Тукуме, не существует. Все это подразумевало, что Хаугланд обвинил Хейердала в воровстве денег.

Тур Хейердал привык к критике, и он не сдавался так просто — пока против него выступали открыто. Но если кто-то обвинял его в нечистоплотности в отношении финансов, он злился. Он не слишком хорошо разбирался в бухгалтерии и вполне мог забыть о своих финансовых обязанностях или проигнорировать их. Именно поэтому он передал большую часть своих финансовых дел Ивонн. Тур также не платил налогов с нескрываемым удовольствием и интересовался так называемым планированием налогов. Когда он уехал из Норвегии в Италию, он, среди прочего, преследовал цель сбежать от прогрессивной налоговой политики правительства Герхардсена. Но намекать на то, что он — мошенник, что он действовал ради собственной выгоды, не должен никто, кто считает Тура Хейердала своим другом. Он, в конце концов, отказался от Лилианы, потому что она предала его. Теперь он отвернулся от Кнута Хаугланда.

Заседание превратилось в ссору. Началась перебранка, обвинения так и сыпались. Хаугланду надоело, что Хейердал постоянно просил денег, и он считал, что с этим банком в Перу что-то не так. Хаугланд также хотел знать, получал ли Хейердал деньги из других источников? Йенс Кристиан Хауге пытался примирить стороны, но безуспешно. Наоборот, заседание пришлось прервать, так как разгневанный Тур Хейердал просто встал и ушел[613].

Приближалось Рождество. Тур собирался провести праздники с семьей в Норвегии. Но до этого ему нужно было кое-что уладить. Он провел за печатной машинкой 18 и 19 декабря, составляя заявление об уходе. Хейрдал решил оставить пост члена правления Музея «Кон-Тики».

Девятнадцатого декабря в Музее «Кон-Тики» состоялся традиционный рождественский обед. У Кнута болела голова, и он ушел домой раньше, чем появился Тур[614]. Однако ему сообщили, что у Тура было на уме, и на следующий день он позвонил директору Музея Туру Хейердалу-младшему. Вместе они решили созвать внеочередное заседание правления 2 января. Надо было решить дело, пока Тур еще оставался в стране.

Канун Рождества 1990 года Тур провел в Kpyгy большой семьи, в том числе вместе с Ивонн, ее сестрой Бэби и их матерью Берглиот, котоорой исполнилось девяносто два года. Затем он отправился нa католическую полночную мессу вместе со своими дочерьми Мариан и Беттиной[615].

Рождество прошло под знаком скорби и единения. Прошло не более десяти недель с тех пор, как умерла Аннетте.

Второго января состоялось заседание правления Музея «КонТики». Всем членам были розданы копии документа под названием «Соображения в отношении заседания правления Музея "Кон-Тики" от 13.12.1990 г.». Документ подписал Тур Хейердал. Рядом с именем он добавил звание доктора философии. Хейердал начал документ следующим образом: «Настоящим желаю снять с себя обязанности члена правления Музея "КонТики". Основанием является наличие с моей стороны конфликта интересов в отношении принятия правлением Музея решений основных вопросов, связанных с распределением прибыли».

Тур Хейердал, отец «Кон-Тики», состоял членом правления с момента открытия Музея. Ранее он не раз принимал участие в дискуссиях по поводу распределения прибыли Музея, не ставя под сомнение свою беспристрастность. То, что теперь он внезапно почувствовал со своей стороны конфликт интересов, можно объяснить потребностью оправдать свой уход. Он был глубоко оскорблен, но об этом вряд ли уместно писать в документе правления. В своем письме правлению из Тукуме, написанном парой месяцев позже, он, напротив, не стеснялся в выражениях. Он чувствовал по отношению к себе «предательство по причине недоверия, проявленного ко мне в своей стране»[616].

То, что произошло, так и хочется назвать дворцовым переворотом. Недовольство пришло извне, от обиды, что сидящие в Осло никак не понимали, как трудно было ему там, в Перу. Раз за разом в своих письмах в Музей «Кон-Тйки» Тур повторял, в каких трудных условиях ему приходится работать в Перу, и что он не может доверять банкам, и о том, как глупо он себя чувствовал каждый раз, когда наступал день зарплаты, а ему нечем было платить своим рабочим. «Если мы хотим чего-то добиться, то нужно доверять самим себе и иметь под рукой наличные доллары, иначе Музею придется прислать сюда человека, отвечающего за то, что все идет так, как хочет Музей. Я не могу снова прийти к своим рабочим с пустыми руками и еще меньше хочу руководить проектом, не имеющим постоянно доступных резервов»[617].

Несмотря на острую реакцию, Тур Хейердал не мог обрубить все связи с Музеем «Кон-Тики». Это было все равно, что перерезать пуповину, связывающую его с источником жизни. Хотя Тур и вышел из правления, он выразил желание по-прежнему выступать в поддержку Музея и «вносить свой вклад советами, предложениями и отчетами в той степени, в которой это желательно и возможно»[618].

Внеочередное заседание правления прошло в подавленном настроении. Протокол гласит, что «с всеобщим сожалением» правление удовлетворило желание Хейердала. Он больше не сидел среди них. Все произошедшее походило на скандал.

Однако оказалось, что Кнут Хаугланд хорошо подготовился. Из документов непонятно, что стояло за его предложением, однако мысль о том, что Хейердалу придется уйти, была для него невыносимой. Возможно, повлияли угрызения совести. Он предложил сделать Хейердала почетным членом правления. Хейердалy предложение понравилось, а остальные члены правления его единодушно поддержали. Эйстен Кок Йохансен занял освободившееся после Хейердала место.

Новый порядок подразумевал, что Хейердал по-прежнему мог участвовать в заседаниях правления с правом выступлений и внесения предложений. Правда, он потерял право голосования. Но самым важным для него был авторитет, которым он по-прежнему пользовался. Он мог в любой момент напомнить правлению о своей роли руководителя и организатора экспедиций, послуживших основанием для создания Музея, и о том, что именно он является дарителем всех экспонатов, выставленных в зале Музея. Он мог когда угодно разыграть карту «Кон-Тики», как он сделал и на этот раз.

«Я не воспринял это всерьез», — писал он намеками в одном из более поздних писем в адрес правления, где он снова затрагивал высказывания Хаугланда по поводу использования средств и о несуществующем банке. «Я не воспринял это всерьез, поскольку все знают, что я работаю без зарплаты и пожертвовал Музею все, что он выставляет»[619].

Этот козырь было бы очень трудно проигнорировать, особенно если учесть, что правление многим было обязано своему создателю.

Несмотря на щедрое предложение Хаугланда сделать Хейердала почетным членом правления, драматические события кануна рождества 1990 года привели к разрыву между двумя бывшими товарищами — Туром и Кнутом. Банк, который назывался «Кредитный банк Перу»[620], существовал, Кнут ошибся. Эту ошибку Тур никак не мог ему простить.

Внешне ни Тур, ни Кнут своей неприязни не проявляли. Они продолжали встречаться, если требовалось их участие, на мероприятиях Музея «Кон-Тики». Однако, если они сохраняли уважение к своим совместным трудам во время путешествия на плоту, в создании Музея или в годы борьбы, когда Хаугланд выступал активным защитником теорий Хейердала, то сердечные отношения исчезли. Отношения между ними, как вспоминает Тур Хейердал-младший, стали болезненными[621].

Несмотря на все трудности, Тур радовался, что работа в Тукуме продолжалась на его условиях, частично под эгидой Музея «Кон-Тики», частично — при финансовой поддержке Фред. Ульсена.

Но дружбе с Кнутом пришел конец. Она сгорела в огне «Чистилища».

Одного из археологов группы Тура Хейердала звали Альфредо Нарваэс. Он поступил на работу примерно в то же время, что Дэн Сандвейс, и заменил Уго Наварро в качестве представителя перуанского ведомства культуры. Нарваэс работал в Национальном университете Трухильо и, как и Сандвейс, имел богатый опыт полевых археологических работ в Северном Перу. Однако, как и в случае с Наварро, у Хейердала возникли проблемы в отношении с Нарваэсом.

С согласия чилийских властей Тур Хейердал выступил с инициативой создания музея, связанного с «Каса "Кон-Тики"». Музей должен был взять на себя ответственность за составление каталогов и выставку экспонатов, найденных во время раскопок. Хейердал поручил планирование музея Нарваэсу. Когда он представил свой первый проект, Тур, к своему разочарованию, обнаружил, что «Каса "Кон-Тики"» в плане не упомянут. Он обсудил это с Сандвейсом и решил, что Нарваэс нарушил принцип лояльности. Когда работа над музеем началась, Хейердал также остался недоволен. Он вызвал Нарваэса к себе, и тот пообещал исправиться[622].

Перуанский археолог не только работал с проектом музея. Он также принимал участие в археологических раскопках. Однажды к нему пришел местный крестьянин и дал понять, что в молодые годы имел опыт раскопок, будучи расхитителем гробниц. Он хотел рассказать кое о чем, что могло представлять интерес.

Крестьянин привел Нарваэса на невысокий холм в юго-западной части парка пирамид, так называемый хуака. Холм скрывало за деревьями недалеко от угодий общинного хозяйства, но достаточно далеко от наиболее часто посещаемых духами мест «Чистилища», чтобы расхитители гробниц осмелились туда зайти. Там они увидели яму — явное указание на то, что когда-то здесь побывали охотники за сокровищами. В ней росли два небольших дерева. Одно из них имело форму креста. Местные жители почитали такие крестообразные деревья как священные. Вместе с крестьянином сюда пришел один из его помощников по имени Теодоро. Когда Теодоро, что означает «Божий дар», увидел крест, он достал фляжку с чаем, которую носили с собой на случай жажды, и вылил чай на дерево с молитвой: «Благословен ты, маленький крест, дай нам работу и еще кое-что и покажи нам тайны хуаки, приведи нас к ценным сокровищам!»[623].

Альфредо Нарваэс немного счистил гравий на дне ямы. На следующий день он привел с собой людей с инструментами. Лопаты вскоре сменили на археологические совки, кисточки и мехи. Должно быть, молитва Теодоро была услышана, поскольку не прошло и недели, как команда Альфредо — человека, которого Тур фактически терпеть не мог, — нашла настоящее сокровище.

Четверг, 5 марта 1992 года. Тур Хейердал впервые увидел барельефы. Этот день оказался столь же важным в его жизни, как и 7 августа 1947 года, когда «Кон-Тики» налетел на риф после 101-дневного плавания из Перу во Французскую Полинезию.

Подтверждение! Археологическое подтверждение!

И все благодаря расхитителю гробниц!

Альфредо и его команда обнаружили нечто, представлявшее, по его мнению, стену храма доинкской эпохи. На этой стене имелись два барельефа, подобных которым ранее не видели нигде, с морскими мотивами.

Тур Хейердал взял слово:

«Здесь были изображены люди с птичьими головами на двух больших тростниковых лодках. На середине палубы стояла хижина, большое количество весел спущено в воду. В каждой лодке стояло по два больших мифических персонажа, занимавших все место на палубе. На них были надеты королевские или церемониальные головные уборы, известные по искусству доинкской эпохи. У всех четверых были птичьи головы и человеческие руки, державшиеся за весла. <...> Под судами была изображена полоса с декоративными символами. Эти символы известны в доинкском искусстве как "антропоморфические волны", потому что гребни таких волн обычно изображались в виде человеческой головы.

В этом особом случае гребни волн были изображены в виде птичьих голов с человеческими руками, державшими какой-то круглый предмет»[624].

Люди с птичьими головами, державшие какой-то круглый предмет. Через четыре дня, 9 марта, Тур встретил в аэропорту своих давних коллег — Арне Скьогсвольда и Эйстейна Кока Йохансена. Тур сгорал от нетерпения, желая показать им барельефы, и по факсу отправил им сообщение с просьбой приехать как можно скорее. У него возникли некоторые мысли по поводу толкования этой на ходки, но он хотел сначала услышать мнение Скьогсвольда.

«Тур, это человек-птица, сидящий на корточках с яйцом в руках прямо как на острове Пасхи», — неожиданно вырвалось у него.[625] Немногие археологи знали остров Пасхи так хорошо, как Арне Скьогсвольд. Он участвовал в той большой экспедиции с Туром в середине 1950-х годов и с тех пор не раз побывал там. В научном двухтомнике трудов экспедиции Скьогсвольд не отрицал, что между островом Пасхи и Перу могли быть культурные связи. Тем не менее он воздерживался от безапелляционных выводов, в отличие от Тура, и считал, что для поиска более точного ответа на вопрос, кто первым заселил остров Пасхи, требуются дополнительные исследования. Часть этих исследований Скьогсвольд провел сам, и находкой крысиной кости в 1987 году он опроверг утверждение Хейердала о том, что первыми на берег острова Пасхи сошли жители южноамериканского побережья. Тем не менее это не означало, что он отказался от идеи возможности более позднего контакта между Южной Америкой и островом Пасхи.

Теперь Арне Скьогсвольд стоял и разглядывал физическое подтверждение наличия такого контакта. Да, поскольку он не сомневался, что именно с этим посланием пришли люди-птицы. Разумеется, в этом не сомневался и Тур Хейердал.

Образ человека-птицы играл важную роль в религиозных обрядах острова Пасхи. Каждый год на протяжении одного из периодов истории острова проводилась церемония выбора человека птицы года. Когда местные птицы каждый год откладывали свои первые яйца на маленьком островке в нескольких сотнях метров от берега, самые сильные мужчины бросались в море и плыли туда. Тот, кто первый возвращался с целым яйцом в руке, провозглашался на этот год человеком-птицей, своего рода сакральной фигурой, которая наделялась и властью, и привилегиями. Там где проводилась эта церемония, местные художники вырезали в скале фигурки человека-птицы[626]. Человек-птица, державший в руке яйцо, был очень похож на тех людей-птиц, чьи изображения Альфредо Нарваэс нашел на стене храма в Тукуме.

Прорыв. После многих лет раскопок в Тукуме Тур Хейердал и его коллеги нашли барельеф с изображениями человека-птицы. Такие же мотивы, высеченные на скале, он видел на острове Пасхи. Он не сомневался, что тут есть связь.

Люди-птицы острова Пасхи были впервые описаны британским археологом Кэтрин Рутледж в 1917 году. В своей книге «Загадка острова Пасхи», которую она выпустила после того как провела на острове 16 месяцев, она подчеркнула значение культа человека-птицы. С тех пор ученые искали в Тихоокеанском регионе параллели, чтобы, по возможности, определить происхождение человека-птицы: зародился ли он на острове Пасхи или был привнесен извне. Похожий культ с такими же фигурами давно наблюдался на Соломоновых островах в Меланезии[627]. Образ человека-птицы до сих пор встречается на островах Полинезии, однако без привязки к религиозным церемониям, как на острове Пасхи[628]. Однако ни на Соломоновых островах, ни в других местах человек-птица не держит в руках яйцо.

У ученых имелись различные точки зрения на наличие связей между человеком-птицей с острова Пасхи и из других районов Тихого океана. Тем не менее они воздерживались от однозначных выводов.

Классификатор. Тур тщательно записывал свои наблюдения в маленьких желтых полевых блокнотах. Эту каменную фигуру он обнаружил в Сан-Августине в Колумбии

Здесь также уместно заметить, что в Тукуме были найдены двухлопастные церемониальные весла, тип весел, которые раньше были известны на острове Пасхи, но не встречались больше нигде в Тихом океане. Весла оказались слишком маленькими, чтобы иметь практическое значение. На острове Пасхи их называли , и местное население использовало их во время народных танцев.

Находка человека-птицы и весел стала хорошей новостью не только для Тура Хейердала. Человек-птица стал откровением также и для Арне Скьогсвольда, и Эйстейна Кока Йохансена, которые все еще не могли прийти в себя от толкования Туром Хейердалом результатов экспедиции на Мальдивы и его нежелания признать значение крысиной кости с острова Пасхи. «Эта сенсационная находка из Перу не может означать ничего другого, как победу в борьбе Тура за свою революционную полинезийскую теорию, длившуюся всю его жизнь», — писал впоследствии Кок Йохансен. В том числе он особо подчеркнул, что «несущие яйцо люди-птицы» сидели на больших морских тростниковых судах, значит, они располагали типом кораблей, необходимым для этого[629].

Тур утверждал, что древние перуанские мореплаватели использовали как бальзу, так и тростник в качестве материала для постройки своих судов. Сам он переплыл Тихий океан на бальзовом плоту но можно ли сделать то же самое на тростниковой лодке? Да, ответил он и сослался на испанца Китина Муньоса, который несколько лет назад, в 1998 году, приплыл из Перу на Маркизские острова на тростниковой лодке «Эль Уру», покрыв расстояние гораздо более значительное, чем от Перу до острова Пасхи. Муньоса вдохновил пример Тура Хейердала, и он захотел, как и его норвежский образец для подражания, доказать существование культурных контактов между Южной Америкой и островами Тихого океана прежде чем Колумб показал европейцам путь в Новый Свет. Кроме того, у Тура был собственный опыт, подтверждающий мореходные качества тростниковых лодок: плавания на «Ра» и «Тигрисе».

«Афтенпостен» выпустила репортаж о барельефах 15 апреля, на следующий день после того как Арне Скьогсвольд вернулся в Норвегию. В анонсе на первой полосе газеты значилось: «Тур Хейердал сделал сенсационную находку в Перу, доказывающую, что индейцы за много сотен лет до Колумба обладали большими мореходными судами, построенными из тростника». В самом репортаже Скьогсвольд выразился следующим образом: «Находки <...> являются великой победой Тура Хейердала и его теорий. [Они], вне всяких сомнений, должны восприниматься как явное доказательство тому, что индейцы доисторического Перу были тесно связаны с морем и являлись опытными и искусными мореплавателями. <...»>. Он не сомневался в наличии контактов между культурами Южной Америки и Полинезии в доколумбовую эпоху.

В свою очередь репортер «Афтенпостен» считал, что новость о барельефах «вызовет большой интерес в научных кругах по всему миру».

Тем не менее этого интереса пришлось ждать достаточно долго. Помимо репортажа в «Афтенпостен» и документального телевизионного фильма Норвежской телерадиокомпании, в Норвегии больше ничего не произошло. Тур выступал с лекциями, среди прочего, в Королевском географическом обществе в Лондоне, однако и там это не вызвало большого интереса. Только спустя год после того, как Нарваэс стряхнул с барельефов остатки пыли, началось какое-то движение. Эйстейн Кок Йохансен получил рельефные копии, и в марте 1993 года Тур представил находку норвежской прессе в Музее «Кон-Тики» в Осло.

«Мы должны полностью пересмотреть наше понимание истории мореплавания, — цитировала его газета "Арбайдербладет". — Мы больше не можем игнорировать Южную Америку»[630].

«Верденс ганг» процитировала следующее высказывание Хейердала: «Тукуме — моя важнейшая находка». Далее он сказал, что искал человека-птицу с экспедиции на остров Пасхи в 1955 году. То, что он нашел его в Перу, он счел доказательством «существования активной миграций народов через океан задолго до того как белый человек поднял парус»[631].

Моя важнейшая находка.

Но разделяли ли это мнение ученые, специализировавшиеся на изучении Тихого океана?

Теория Тура о том, что первые поселенцы острова Пасхи пришли из Южной Америки, была неоднозначной с самого начала, и ее неоднозначность со временем не уменьшалась. Теперь он нашел новый аргумент в пирамидах Тукуме и ждал с нетерпением, когда сможет представить свои последние материалы. В августе планировалось проведение крупного семинара по истории острова Пасхи в маленьком американском городке Ларами, где находился Университет штата Вайоминг. На это «Свидание с Рапа-Нуи», как его назвали, подали заявку 175 исследователей, представлявших различные области изучения Тихого океана. Эту блестящую возможность выступления перед научным сообществом Тур не мог упустить. Когда семинар открылся, он значился в списке участников вместе с Арне Скьогсвольдом и Эйстеном Коком Йохансеном. Однако он не представлял себе, что его ожидало.

Впрочем, нельзя сказать, что он совсем не было готов к этому. Тур понимал, что в зале у него будет много противников. Одних из них была американский археолог Джо Энн ван Тилбург. Он не забыл, как она полтора года назад нападала на него в специализированном журнале «Археология». Она не только разгромила книгу «Остров Пасхи: разгаданная тайна». Назвав книгу «собранием шарлатанства, поверхностности и предубеждений против полинезийцев в целом и населения острова Пасхи, Рапа-Нуи в частности», она практически обвинила Тура Хейердала в расизме. В своей статье она обвиняла его также в мужском шовинизме и унижении женщин-ученых. Однако хуже всего было то, что она подвергла сомнению его научную этику. Хотя Хейердал и не являлся археологом, но любил им представляться. Он был обязан следовать тем же правилам, что и все археологи. По мнению ван Тилбург, к этой обязанности Хейердал отнесся недостаточно ответственно. Она завершила статью соболезнованиями в адрес своих коллег, специализировавшихся на исследованиях в Перу, поскольку «теперь Хейердал развил там свою деятельность»[632].

Тур не боялся армии противников. У него имелась своя собственная методика определения условий дискуссии, и ему нравилось участвовать в поединке. Но все это было справедливо при условии, что противник играл с открытым забралом и избегал травли. Возможно, по этой причине Тур принял перед конференцией необычное для себя решение. Он попросил Эйстейна выступить с докладом о барельефах, двухлопастных веслах и людях-птицах. Тур так прямо и сказал, что поскольку не является профессиональным археологом, то боится, что слушатели снесут ему голову, прежде чем он донесет до них свою мысль[633].

Он также не собирался тратить свое драгоценное время на разговоры об Альфреде Метро, французско-швейцарском этнологе, руководившем экспедицией на остров Пасхи в 1930-е гг. Метро пришел в своих исследованиях к заключению, что своеобразная культура острова Пасхи возникла на острове без влияния извне. Хейердал, как всегда, с этим не соглашался, заявляя, что в этой культуре есть множество элементов, которые можно отнести к доколумбианским культурам районов, сегодня образующих государства Перу и Чили.

Прежде чем он сошел с кафедры, он не мог не доставить себе удовольствия, чтобы не уколоть Джо Энн ван Тилбург. Он считал, что «антропологи, занимающиеся Тихим океаном, должны быть ему в высшей степени благодарны за то, что он ищет в обоих направлениях — и на западе, и на востоке — настоящий дом полинезийцев. Завеса неизвестности и высокомерия, представленная в... "Археологии", не способствует прогрессу в науке»[634].

Сам доклад был прочитан без обычной патетики, и даже верный оруженосец Эйстейн Кок Йохансен нашел его «слишком уж пресным, что нехарактерно для Тура»[635]. С разочарованием он также заметил, что Тур так и не уяснил себе того, что, по их с Арне Скьогсвольдом мнению, рассказывали барельефы с Тукуме. Они не оставляли никаких сомнений, что между Перу и островом Пасхи существовали контакты. Суть заключалась в том, когда именно эти контакты имели место. Выступая против выводов А. Метро, Хейердал всего лишь повторил свои старые, бесцветные утверждения о том, что остров Пасхи был заселен с востока, как считал «Рапа-Нуи джорнал», периодическое издание специалистов по Тихому океану, издаваемое в Лос-Анджелесе[636].

Опираясь на находку барельефов, Арне Скьогсвольд твердо заявил читателям «Афтенпостен», что перуанские индейцы добирались до острова Пасхи в доисторические времена, то есть еще до того, как Писарро и его конкистадоры захватили царство инков в первой половине XVI века. Но насколько раньше?

Когда Альфредо Нарваэс обнаружил барельефы в царстве пирамид Тукуме, он также нашел кусок угля. Этот кусок угля, возможно, помог бы определить возраст барельефов. Метод радиоуглеродного анализа показал, что барельефы, вероятно, стояли там, где их нашли, приблизительно с 1423 года. Правда, Нарваэс уточнил, что датировка может быть ошибочной. Он не исключал возможности смешивания более молодого гравия с древним слоем почвы вокруг барельефов и того, что этот кусок угля мог попасть туда вместе с гравием. В таком случае барельефы могли быть еще старше.

При более подробном анализе того, что раскопки в Тукуме могли рассказать о культуре Ламбайеке, он считал возможным доказать, что барельефы с изображением человека-птицы появились еще в ХII-ХIII веках. Этот вывод разделяли также Арне Скьогсвольд и Эйстейн Кок Йохансен[637].

С помощью находки костных останков полинезийской крысы Арне Скьогсвольд смог с высокой степенью уверенности утверждать, что первые люди прибыли на остров Пасхи в 900-е годы, и что это были полинезийцы. Тур Хейердал утверждал, что заселение этой территории произошло около 400 года, и пришельцами были индейцы Южной Америки. Но даже если крысиная кость и человек-птица говорят правду, то Хейердал, скорее всего, ошибался. Если брать за основу барельефы, то перуанцы могли достичь острова Пасхи самое раннее в XII или XIII веках, или через 200-300 лет после того, как сюда приплыли полинезийцы. Но в своей лекции об А. Метро Хейердал показал, что он не намерен этого признавать.

Перед Эйстейном возникла дилемма. Он не мог выставить своего руководителя Тура дураком, помещая барельефы с человеком-птицей в истинный исторический контекст. Поэтому он ограничился заявлением о том, что люди-птицы, несомненно, доказали наличие контактов культур Перу и острова Пасхи. Чтобы защитить Тура от волчьей стаи, сидевшей в аудитории, он решил не говорить о вторичности этого контакта, о том, что он имел место уже после того, как остров Пасхи был заселен. По ходу выступления он показывал фотографии образа человека-птицы, описывая различные компоненты и объясняя, что они означали[638].

Собрание ученых отреагировало на доклад мертвой тишиной. Никто не хлопал, как это обычно делалось после выступлений других ученых. Никто не задавал вопросов, никто не комментировал. Большинство присутствующих никогда не позволяли убедить себя в том, что коренное население острова Пасхи пришло из Южной Америки. Теперь они не хотели признавать существование контактов даже в более позднее время. С помощью Эйстейна человек-птица донес свое послание, однако оно не было услышано.

Люди ушли из зала на обед. Тур, Арне и Эйстейн удивлялись тишине, сопутствовавшей докладу. Они решили, что все это неспроста: как будто участники конференции заранее решили игнорировать человека-птицу и, соответственно, Тура Хейердала. Однако за обеденным столом шли разговоры. Люди шептались, что эти барельефы выглядят подозрительно новыми. Возможно, они не являются настоящими? Возможно, Тур Хейердал сам изготовил их? Нет ли тут фальсификации?[639]

Тем не менее никто прямо об этом не заявил. И когда «Рапа-Нуи джорнал», где Джо Энн ван Тилбург была не последним человеком, через несколько недель выпустил свой первый номер после конференции, там также ничего не упоминалось о тех подозрениях. Однако журнал опубликовал статью британского археолога Пола Бана, который ранее спорил с Хейердалом по поводу его утверждения о том, что загадка острова Пасхи разгадана. Он считал, что барельефы с изображением человека-птицы не имеют никакой научной ценности. Под заголовком «Свидание с Рапа-Нуи: личная точка зрения» он свел человека-птицу до уровня шутки. Он писал, что все, что увидела полная ожиданий публика, — не что иное, как «похожее на человека округлое существо с круглой головой, сидевшее на корточках»[640].

Конференция широко освещалась местными средствами массовой информации. Конфликт между Хейердалом и его противниками стал находкой для журналистов, и многие телекомпании приглашали Хейердала и Джо Энн ван Тилбург в свои студии. Хейердал охотно соглашался. Лучшего, чем открытые дебаты перед телекамерой, он и пожелать не мог. Ван Тилбург тоже сначала ответила согласием, но в последний момент отказалась. Вместо этого она пригласила Хейердала к менее официальному разговору в баре отеля. Тут уже отказался Хейердал. Если ему делают вызов, то дуэль должна проходить, как полагается, а не тайком.

Ван Тилбург дала себе волю, сидя в одиночестве за печатной машинкой. Однако если ее стиль и был резковат, то критику Хейердала нельзя назвать необоснованной. Случалось, что он смотрел на женщин сверху вниз, а о полинезийцах он с предубеждением писал, что они по той или иной причине прибыли на остров Пасхи «с пустыми руками и очень скромно», по сравнению с южноамериканскими индейцами, которые принесли с собой высокоразвитую культуру[641]. Ван Тилбург была также не единственным представителем академической науки, критиковавшим Хейердала за слишком легкомысленное отношение к научным методам. Однако вступать с Хейердалом в открытую конфронтацию, например, перед телекамерами, ван Тилбург не хотела. И она, и все другие знали, что Хейердал обладал удивительными способностями вести открытые дебаты. Если ему дать микрофон и публику он быстро начнет гонять своих противников по арене. У него всегда имелись аргументы — один соблазнительнее другого. Кроме того, он обладал блестящей эрудицией как никто другой.

Если он не добился особого успеха среди участников конференции, то он добился своего на открытой встрече с широкой публикой. Встречу организовали в одной из университетских аудиторий, собрав полный зал. «Все» в Ларами хотели слышать и видеть знаменитого Тура Хейердала, самого «господина "Кон-Тики"». Если верить газетам как в Ларами, так и в Осло, то он взлетел достаточно высоко.

Местная газета «Ларами дейли бумеранг» ежедневно печатала репортажи с конференции. Побывав на открытой встрече с Хейердалом, корреспондент писал: «После того как публика стоя приветствовала Хейердала аплодисментами вечером четверга в Университете Вайоминга, нет никаких сомнений, кто является лидером среди исследователей острова Пасхи. Тура Хейердала тепле приветствовали слушатели в переполненной аудитории после его выступления, где он снова изложил свои мысли о том, что люди из Южной Америки приплыли на остров Пасхи и обосновались там задолго до того, как туда пришли полинезийцы»[642].

В Осло газета «Афтенпостен» констатировала жирным заголовком через две недели, что «Хейердал нокаутировал своих противников». Вступление к репортажу гласило: «Тур Хейердал одержал победу. После борьбы длиной в жизнь ведущие ученые мира признали, наконец, его доказательства того, что остров Пасхи был заселен из Перу»[643].

Корреспондентов «Афтенпостен» не было на конференции в Ларами. Основанием для такого заголовка и вступительной части к репортажу стало интервью с Туром Хейердалом, который после конференции заехал в Осло, чтобы достать денег на продолжение раскопок в Перу.

Общим для этих двух газет было то, что они использовали реакцию широкой публики в качестве основы для провозглашения Тура Хейердала победителем в академической битве. Среди этой широкой публики, пришедшей на встречу с Хейердалом, присутствовали лишь немногие из «выдающихся ученых мира». Только несколько ученых — участников «Свидания с Рапа-Нуи» удостоили эту встречу своим посещением. Когда Хейердал закончил свою речь, они не приняли участия в овациях и вообще воздержались от аплодисментов. По словам Эйстейна Кока Йохансена, они оставались сидеть на своих местах, с разочарованием на лицах, бросая друг на друга многозначительные взгляды[644].

События в Ларами отчетливо показали, какое положение занимал Тур Хейердал. В кругу обычных мужчин и женщин он был звездой. Он слыл рассказчиком, чье слово завораживало, искателем приключений, зажигавшим сердца. В более узком кругу, среди представителей академической науки, он в лучшем случае вызывал протест, в худшем — его не воспринимали всерьез.

С помощью путешествия на «Кон-Тики» в качестве трамплина Тур Хейердал навсегда завоевал широкую публику, и это завоевание не теряло свою силу с годами. Среди ученых тон был совсем иным. В первое время после плавания на «Кон-Тики» они нападали на него, затем наступило время, когда он в результате неустанной борьбы начал добиваться признания. Но затем последовала новая волна нападок, как после экспедиции на Мальдивы и теперь, в Ларами. В научных кругах устали от его бесконечных заявлений по вопросу острова Пасхи, от его нежелания прислушаться к тому, что говорили другие ученые, от его неспособности выйти за границы собственного мира.

Люди-птицы, которых Тур назвал своей важнейшей находкой в жизни, погибли в Ларами. Ведущие ученые мира их не признали.

Его норвежские коллеги, археологи Арне Скьогсвольд и Эйстейн Кок Йохансен, напротив, придавали большое значение находке барельефа с изображениями человека-птицы. Но Тур Хейердал снова разочаровал их. Он не поверил в то, что они рассказывали о крысиной кости на острове Пасхи, и он также не согласился с тем, что находка человека-птицы поставила под сомнение хронологию истории острова Пасхи. Для Тура по-прежнему оставалось ясно, как Божий день, что первыми на остров Пасхи прибыли индейцы из Южной Америки.

Любопытство далеко завело Тура Хейердала. Однако, наряду с любопытством, он был еще кое в чем силен.

Он был упрям.

Ни полинезийские крысы, ни перуанские люди-птицы ничего не смогли с этим поделать.

Жаклин

Жаклин Бир — так звали новую женщину в жизни Тура Хейердала. Она жила на Тенерифе, и именно там с ней встретился Тур.

Вовсе не туристическая поездка привела его на этот популярный испанский курорт. Он не любил находиться в толпе, не говоря уже о том, чтобы лежать на пляже. Он отправился туда, потому что какой-то норвежский турист прислал ему вырезку из местной газеты с фотографией сооружения, напоминавшего пирамиду.

Пирамида на Канарских островах?

Как собака Павлова, он захлебнулся слюной при одной только этой мысли.

Турист отправил вырезку из газеты в апреле 1990 года на адрес Музея «Кон-Тики». Хейердал находился в Осло, среди прочего, он принимал участие в заседании правления Музея, и именно во время этого заседания он впервые увидел фотографию предполагаемой пирамиды на Тенерифе. Это навело его на мысль о ступенчатых пирамидах, которые он видел в Месопотамии, а также в Мексике и Перу, и он тут же продолжил свои ассоциации: не могли ли древние мореплаватели, обладающие искусством строительства пирамид, использовать Канарские острова для промежуточной остановки в своих дальних путешествиях из Старого Света в Новый? Совершали ли они такие морские путешествия, возможность которых он доказал, переплыв Атлантику на «Ра»?[645]

Тур связался с Фред. Ульсеном, который хорошо знал Канарские острова. Он владел местными паромными переправами, а также получил там в наследство некоторые владения от своего отца, Томаса Ульсена. Фред, никогда не слышал о пирамидах на Тенерифе. Пирамиды находились в маленьком городке Гуимар на восточном побережье острова, и он попросил свою дочь Кристину, которая в то время как раз присутствовала на соседнем острове Ла Гомера, отправиться в этот город и сделать несколько снимков. Кристина была хорошим фотографом, и вскоре на столе у Тура оказалась целая кипа фотографий. Он тут же решил сесть в самолет до Тенерифе.

«Как только я... увидел эти хорошо сохранившиеся ступенчатые пирамиды, меня тут же охватило священное чувство от встречи лицом к лицу с прошлым», — писал он впоследствии[646]. Его восхищение было настолько сильно, что он решил начать археологические раскопки сразу же, как только представится возможность.

Тем не менее Тур не мог прервать работы на раскопках в Перу. Но в последующие месяцы он ездил на Тенерифе так часто, как только мог, и его уверенность возрастала. Каменные сооружения, находившиеся в Чаконе — районе Гуимара в восточной части Тенерифе, не могли быть ничем иным, как доисторическими пирамидами. Но кто их построил? Гуанчи, древний народ, населявший Тенерифе пару тысяч лет до того, как остров завоевали португальцы и испанцы?

Мысль о том, что Канарские острова могли быть промежуточным пунктом миграции культур с востока на запад, вскоре обрела серьезное подкрепление. Через девять месяцев после своей сакральной встречи с пирамидами он дал понять газете «Афтенпостен», что этот тип никогда не встречался в Европе. «Напротив, он имеет удивительное сходство с зиккуратами Месопотамии и со ступенчатыми пирамидами Мексики и Перу». Он не сомневался в том, что пирамиды построили гуанчи[647].

«Верденс ганг» зашла еще дальше. На основе интервью с Туром Хейердалом газета дала заголовок на всю полосу: «Сенсационная находка пирамид. Хейердал получил подтверждение своих теорий "Кон-Тики"». И здесь Хейердал сравнил эти пирамиды с подобными пирамидами Месопотамии и Мексики. Он был уверен в том, что наверняка их возраст относится ко времени «задолго до Рождества Христова». Он воспринимал пирамиды Гуимара как еще одно указание на то, что древние мореплаватели владели искусством плаваний через Атлантику, как он сам это сделал на «Ра»[648].

В течение неполного года Тур побывал на Тенерифе шесть раз. Во время этих визитов он постепенно знакомился с француженкой Жаклин Бир.

Будет преувеличением сказать, что любовь между ними возникла с первого взгляда. Поначалу Тур не проявлял к ней никакого интереса. Но Жаклин влюбилась. Она преследовала его. Она могла сидеть или стоять у дверей квартиры, где он жил, глядя в газету и надеясь, что мировая знаменитость, наконец, появится.

Она посещала рестораны, где Тур обычно обедал, и постепенно между ними началось общение[649].

Жаклин Бир интересовалась искусством и археологией и проявляла большой интерес к деятельности Тура на Тенерифе. Она знала «всех» и могла представить его нужным людям на острове. Но она была слишком напористой, много болтала, и после пары часов, проведенных вместе, случалось, что у Тура заканчивалось терпение[650].

Тем не менее, мало-помалу, он начал привязываться. Жаклин была хороша собой, она также любила путешествовать. Она родилась в Париже в 1932 году, в возрасте двадцати двух лет она подала заявку на участие в конкурсе «Мисс Франция» и победила. Титул привел ее в гламурный Голливуд, где с ней подписала контракт кино- и телекомпания «Уорнере Бразерс». В популярное телесериале «Сансет-стрип, 77», несколько лет не сходившее с американских экранов, она играла роль красивой француженки-секретарши Сюзанн. Она участвовала и в других телевизионных проектах, но пик ее карьеры настал в 1963 году, когда она сыграла в фильме «Нобелевская премия» с Полом Ньюманом и Эльке Зоммер в главных ролях. Однако карьера киноактрисы ее не привлекала. Ей надоела жизнь в Голливуде, и после двенадцати лет пребывания перед камерой она решила закончить карьеру. Вместе с мужем, двумя сыновьями и дочерью она обосновалась на Тенерифе, где ее мужу принадлежал большой отель. Брак продлился не слишком долго, и когда Тур встретил Жаклин, она была в разводе уже десять лет.

Однажды она рассказала Туру, что знает одного католического священника, который живет в маленьком городке в Западной Сахаре. Его звали отец Луи, и он писал ей, что видел там какие-то петроглифы. С тех пор как он побывал на Фату-Хиве вместе с Лив, Тур живо интересовался подобным искусством. Находка рыбы, вырезанной на камне, впервые заставила его задуматься над тем, кто первым высадился на берег Фату-Хивы. Именно эта рыба на камне, петроглиф, стала первым кирпичиком в построении его теории. Теперь он находился на Тенерифе и пытался найти ответ на подобный вопрос. Кто построил пирамиды? Не может ли оказаться так, что петроглифы католического священника из африканской глубинки содержат ответ? Священник писал, что там встречаются символы Солнца: нет ли тут общего с теми символами, что обнаружены в Гуимаре?

В любом случае, нужно было посмотреть, и он спросил Жаклин, не согласится ли она поехать с ним. Конечно, она согласилась, более чем охотно.

Тур отправился первым. Раз он все равно собирался ехать в том направлении, то по пути заехал в Касабланку и Рабат. Через пару дней он встретился с Жаклин в Эль-Аюне, столице Западной Сахары. К ним присоединился Эйстейн Кок Йохансен. Он выступал в роли эксперта.

Эль-Аюн находится на побережье Атлантического океана. Целью поездки был город Смара, в 220 километрах к востоку от Эль-Аюна. Они арендовали небольшой грузовичок-пикап вместе с шофером. Тур и Жаклин разместились в кабине. Эйстейн сидел в кузове.

Дорога проходила по золотистой пустыне Сахара; дорога была неровной, сухой и пыльной. По пути их внезапно настигла песчаная буря. Им пришлось повернуть назад, и они возвратились в спартанские условия своей гостиницы в Эль-Аюне.

Однако не только природа доставляла неудобства во время этого путешествия. В своем дневнике Тур жаловался на постоянные заграждения и пропускные пункты: «хуже, чем в самом коммунистическом государстве». Эти пропускные пункты были результатом долговременной партизанской войны между освободительным движением ПОЛИСАРИО и марроканским королем Хасаном II, завоевавшим Западную Африку, когда бывшие испанские колониальные власти покинули страну после смерти Франко в 1975 году.

Эйстейн, растрепанный и пыльный, выпрыгнул из кузова. Жаклин и Тур, все в поту, выбрались из кабины. Пообедав, они отправились к себе: Эйстейн в маленький номер, Жаклин и Тур — в свой номер на двоих[651].

Они не нашли петроглифы, за которыми приехали. Но в Эль-Аюне Тур и Жаклин нашли кое-что более ценное. Именно в этой поездке в Западную Африку, в начале декабря 1991 года, они всерьез узнали друг друга[652].

Вернувшись на Тенерифе, Тур тут же отправился в Осло, чтобы принять участие в заседаниях в Музее «Кон-Тики». Оттуда — на Азорские острова, чтобы проверить сообщенные ему сведения. что и там находятся сооружения, похожие на пирамиды, возможно, того же типа, что и в Гуимаре. Но он быстро определил, что сооружения на Азорах пирамидами не являются.

Отпразновав Рождество вместе с норвежским консулом в Хорте на острове Фаял, он вернулся на Тенерифе на четвертый день Рождества. Жаклин ждала его в аэропорту, и вместе они отправились на Плайя-де-лас-Америкас на южной оконечности острова. Там Жаклин арендовала квартирку, принадлежавшую одному из ее сыновей. Вечером они пошли в ресторан, что стало их традицией. Затем под ночным небом они шли домой. Воздух был теплым и мягким, времена — спокойными.

В тот вечер Тур записал в своем дневнике: «Начался новый этап в моей жизни».

Жаклин принесла с собой кое-что, чего Туру так долго недоставало. Разрыв с Лилианой стал неизбежен, но ожидающее его одиночество было ему непривычно. С тех пор как он встретил Лив, с ним всегда рядом находились женщины, они служили ему опорой, стеной, к которой он мог прислониться. Они никогда не причиняли ему беспокойства, наоборот, служили ему и были незаменимыми. Чего бы он добился без жизнеутверждающей силы Лив, безграничной верности и самопожертвования Ивонн и материнской теплоты Лилианы? Кем был бы он без преданности этих трех женщин?

В Перу ему не хватало такой стены. Возможно, по этой причине временами он чувствовал упадок сил и занимался своей археологической работой без особого вдохновения.

При параде. Главы государств часто желали встретиться с Туром Хейердалом. На грандиозных приемах он и Жаклин часто значились в списке гостей

В Тукуме были женщины, но ни одна из них не могла дать ему ничего, кроме кратковременного удовольствия. Когда он однажды влюбился в свою сотрудницу, она оказалась неприступной. Это стало для него тяжелым ударом, а переживание неразделенной любви сделало одиночество просто невыносимым.

Ему повезло, что норвежский турист прислал в музей вырезку из газеты с Тенерифе. Поскольку без этой вырезки он никогда бы не отправился туда[653]. В лице Жаклин он нашел женщину, способную действовать, женщину, которая поддерживала его с первой минуты во всем, что он делал и о чем думал. Эта женщина устраивала его быт, организовывала встречи и сопровождала его в поездках, а также дарила ему свою преданность и любовь, в которой он так остро нуждался.

Снова случай привел его к тому, что стало интересным проектом. В 1953 году фотография, сделанная неизвестным моряком, привлекла его внимание к Галапагосам, и снова присланная в 1984 году фотография заставила его заинтересоваться Мальдивами. Теперь вырезка из газеты способствовала началу его нового проекта на Тенерифе.

В движении. Похожее на пирамиду сооружение на Тенерифе заставило Тура Хейердала уехать из Перу. Вместе с Жаклин он обосновался на этом испанской острове-курорте. И там он начал археологические исследования, однако, с более скромными результатами, по мнению критиков

Однако на пути имелись препятствия.

Местные органы власти, в чьем ведении были древние артефакты, знали о каменных сооружениях, но никогда не видели в них пирамид. Они считали, что эти груды камней сложили местные крестьяне, расчищая свои поля. Таким образом, они не представляли никакой археологической ценности. Этот район находился в центре Гуимара, и местные политики хотели ликвидировать эти груды и использовать площади для жилищного строительства. Тур был потрясен, узнав об этих планах. Надо было что-то делать. Он снова связался с Фред. Ульсеном. Не мог ли его спаситель в Тукуме снова выступить в той же роли, на этот раз на Тенерифе? Не мог ли судовладелец купить этот район, чтобы сохранить его и сделать доступным для исследований?

Помимо деятельности в качестве судовладельца и предпринимателя, Фред. Ульсен живо интересовался археологией. Он выделил деньги на пирамиды в Тукуме, чтобы помочь Туру, но его также интересовала возможность в будущем привлечь туристов в этот район, и, соответственно, получить дополнительные доходы. Однако эти ожидания не оправдались. На Тенерифе, напротив, туристы стояли в очередь, чтобы занять свое место под солнцем. Так что если бы он, вместе с Туром, смог создать центр развлечений рядом с пирамидами — музей, небольшой парк аттракционов и установить плату за вход, создать своеобразный «Мир "Кон-Тики"», способный конкурировать с большим зоопарком на другой стороне острова, то нельзя ли таким образом профинансировать и строительство, и исследования, а потом, когда долги будут выплачены, не получит ли Фред Ульсен прибыль от своих капиталовложений?

Идея Туру понравилось, но нужно было действовать безотлагательно. Городские бульдозеры стояли наготове, чтобы сравнять пирамиды с землей, когда Фред. Ульсен взялся за дело. Будучи известным предпринимателем на Канарах, он имел необходимое влияние, чтобы совершить сделку. Тур смог начинать свои археологические исследования.

Как обычно, он хотел привлечь профессиональных археологов. Он обратился в местный университет — Универсидад де ла Лагуна, однако встретил там прохладный прием. Университет как учреждение не захотел участвовать в проекте. Каменные сооружения имели сельскохозяйственное происхождение и не представляли научного интереса, считали местные специалисты. Кроме того, они дали Хейердалу понять, что не желают поучений от пришлых людей[654]. Тем не менее два профессора археологии, Мари Круз Хименез Гомез и Хуан Франциско Наварро Медерос, выразили свое желание принять участие в проекте как частные лица, хотя никто из них не верил, что каменные сооружения являются пирамидами. О своем желании принять участие в работах заявили несколько студентов. Тур хотел также привлечь археологов Музея «Кон-Тики» Арне Скьогсвольда и Эйстена Кока Йохансена. Но они изучили фотографии Кристины Ульсен и отнеслись к делу скептически. Ученые не верили, что это пирамиды. Туру пришлось долго их упрашивать, чтобы они согласились съездить на Тенерифе и посмотреть.

Там их подозрения подтвердились. Никто из них не верил, что эти строения представляют собой астрономически ориентированные храмовые пирамиды, построенные гуанчами сотни, а может, и тысячи лет назад. Только посмотрев на конструкцию сооружения, ученые исключили всякую связь с зиккуратами Месопотамии, как считал Тур. Они полагали, что эти сооружения принадлежат к гораздо более позднему времени и, возможно, не старше двухсот лет. Строения из камней просто-напросто не выглядели слишком старыми. Они разделяли мнение местного населения о том, что эти сооружения — не что иное, как груды камней, сложенных местными крестьянами при расчистке полей гораздо позднее решающей битвы испанцев и гуанчей в 1500 году, когда последние были окончательно разбиты. Они считали, что не стоит тратить время на археологические исследования, и предупреждали Тура об этом. Они также полагали, что ему лучше сосредоточиться на гораздо более обещающем проекте раскопок в Тукуме.

Тур, как всегда, остался непоколебим. Он был убежден в том, что находится на верном пути, и хотел начинать раскопки. Первая цель — найти приемлемый для датировки материал, который мог бы помочь определить возраст сооружений.

Испанские профессора и их студенты выполнили, по мнению Эйстена Кока Йохансена, высококлассную археологическую работу. Внутренность пирамид состояла из песка и гравия. Они проникли внутрь с плоской вершины и вырыли ямы и шахты, прямо как по учебнику. Но как бы они ни копали, органического материала, пригодного для датировки, им найти не удалось.

Однако они сделали другое интересное открытие. В самом низу пирамиды, на ее основании, археологи нашли печать, которую крестьяне использовали для запечатывания кувшинов с вином. На ней была указана дата — 1834 год.

Результаты еще больше укрепили испанских и норвежских археологов во мнении, что каменные сооружения относятся к относительно недавнему прошлому. Они подтвердили, что строения не принадлежали к эпохе гуанчей и не имели церемониальных функций. Поэтому данные сооружения, по их мнению, не являлись пирамидами.

Тур не согласился с выводами археологов. Несмотря на печать, которую археологи считали несомненным доказательством, он по-прежнему думал о зиккуратах и мексиканских пирамидах. Он хотел попробовать кое-что другое. На Тенерифе много пещер, и специалистам было известно, что гуанчи использовали эти пещеры в качестве жилья. Туру удалось убедить испанскую группу исследовать одну из пещер, находившуюся неподалеку от района пирамид. Так они нашли, среди прочего, каменные инструменты, доказывавшие, что древние жители Тенерифе проживали в этих пещерах задолго до появления здесь европейцев. Тем не менее это не означало, что пирамиды построили гуанчи, как Тур склонялся толковать находки. Золотое правило археологии гласит, что артефакт, найденный в одном месте, нельзя использовать для датировки артефактов, найденных совсем в других местах. Эйстейн попытался объяснить это, но безуспешно[655].

Ссылаясь на изучение зоологии в Университете Осло, Хейердал часто называл себя биологом. Но археологом он не был, да он никогда и не утверждал этого. Он с таким же успехом мог бы рассуждать об отличительных особенностях археологии, утверждая, что является истиной, а что — ложью.

Хейердал был довольно начитан в специальной литературе, и он использовал знания по ряду других дисциплин в построении своих теорий. Он был серьезным приверженцем междисциплинарного подхода и первопроходцем в этой области, особенно в области исследований Тихого океана. Однако хотя он всегда старался привлечь к работе профессиональных археологов, тем не менее, он отличался недостаточным уважением к той исключительной роли археологии среди других дисциплин, когда речь идет об истории древних, дописьменных обществ. Тур с легкостью отвергал доказательную силу археологии, когда результаты оказывались не в его пользу, как это случилось на острове Пасхи и в Тукуме. Однако он не замедлил признать заслуги археологов, если это было в его интересах, как на Галапагосских островах.

На протяжении большей части своей карьеры Тура Хейердала обвиняли в некритичном отношении к источникам. Утверждая, что пирамиды в Гуимаре являются древними и не имея никаких эмпирических доказательств, он снова нарушил основные принципы научного метода. В то же время Тур Хейердал доказал, что интуиция и способность ставить новые вопросы или разворачивать старые могут быть так же полезны в охоте за знаниями, как и находка датируемого кусочка угля или каменного инструмента. Экспериментальная археология заставила его покинуть кабинет и отправиться в море на примитивном доисторическом плавсредстве. Таким образом, он внес свой вклад в расширение границ наших знаний, что также является важной частью всех научных исследований.

Хейердалу к тому же было что предъявить в этих пирамидах на Тенерифе. Например, как можно утверждать, что это груды камней, сложенные во время расчистки полей, когда раскопки показали, что внутри пирамиды наполнены песком, а не камнем? Стены пирамид были очень ровными, как будто при строительстве использовался шнур, а зачем нужна такая аккуратность при обычной расчистке поля от камней? На острове Ла Пальма к западу от Тенерифе на краю обрыва находилось напоминающее пирамид сооружение, которое, по мнению археологов, тоже было грудой камней, сложенных при расчистке поля. Но зачем складывать собранные при расчистке поля ненужные камни в горку, если их проще выкинуть с обрыва в море?

С помощью астрономов университета Хейердалу удалось установить, что пирамиды точно ориентированы на горное ущелье за ними, где солнце садилось во время летнего солнцестояния. И почему строители использовали астрономические расчет! для строительства пирамид, если они не применялись в религиозных или других обрядовых целях? Кроме того, на вершину пирамиды ведут ступени, с запада против восхода солнца на востоке, и зачем нужны такие ступени, если это сооружение — лишь склад лишних камней?

Эксперты призадумались. Они согласились, что эти сооружения созданы на основе какого-то плана. Эйстейн Кок Йохансен, который не хотел употреблять слово «пирамида», называл их «архитектоническими сооружениями»[656]. Однако эксперты никак не соглашались с тем, что эти сооружения были возведены в древние времена. Археологи из Музея «Кон-Тики» использовали печать, датированную 1834 годом, как решающий аргумент.

Эту находку Тур Хейердал предал молчанию. Он никогда не комментировал ее, ни в адрес Арне Скьогсвольда и Эйстейна Кока Йохансена[657], ни где-либо письменно.

Параллельно с раскопками Фред. Ульсен и его коллеги работали над планами строительства центра развлечений вокруг «Пирамид Чакона», как официально называли эти пирамиды. В этой работе принимали участие его дочь Кристина и дочь Тура Беттина. Они представляли себе своего рода мини-Диснейленд, который назывался бы «Мир "Кон-Тики"». Здесь археология в исследования могли бы идти рука об руку с развлечениями, что было идеально для загорелых туристов, которые после дня, проведенного на пляже, могли думать о том, чем бы еще себя занять

Кроме покупки района пирамид, Тур Хейердал заключил с Фред. Ульсеном так называемое джентльменское соглашение. Оно, среди прочего, подразумевало постройку собственного музея, «Каса Чакона», где Тур с помощью найденных им артефактов и документов смог бы осветить свои теории о трансокеанских плаваниях в доевропейскую эпоху. Основываясь на этом соглашении, Фред. Ульсен надеялся, что с помощью продажи билетов и сувениров для туристов Тур Хейердал сможет собрать средства для продолжения исследований на тему происхождения цивилизаций в том «атлантическом регионе»[658].

Однако не все разделяли этот восторг. Правление Музея «Кон-Тики» не поддержало проект. Особенно возражал Кнут Хаугланд, к нему присоединились Тур Хейердал-младший и Эйстейн Кок Йохансен. Они боялись, что Тур-старший потеряет свою независимость как исследователь, если он позволить вовлечь себя в проект, осуществляемый на деньги Фред. Ульсена[659].

Сам Хейердал также в первую очередь заботился о своей независимости. Он постоянно подчеркивал, что ведет свои исследования без поддержки университетов или спонсоров и что он никогда не просил государственных денег на свои проекты. В Тукуме он согласился на помощь Фред. Ульсена из-за размеров проекта и с согласия Музея «Кон-Тики». Но в отношении Тенерифе музейные круги считали, что Хейердалу грозит опасность перейти границу. Им вообще не нравилась идея Хейердала создать что-то похожее на альтернативный музей на Тенерифе.

Тур не прислушался к предупреждениям. Он заключил договор с Фред. Ульсеном и намеревался его соблюдать.

В Музее «Кон-Тики» решили перейти к более решительным действиям. Они попросили нового директора Музея Эйстейна Кока Йохансена попробовать уговорить Тура. Случай представился, когда он вместе с Туром и Жаклин вернулся на Тенерифе после путешествия в Западную Африку. За обедом в одной из таверн в Гуимаре Эйстейн поднял вопрос о «Мире "Кон-Тики"». Он долго откладывал этот разговор. Тур больше не был просто коллегой. Они многое пережили вместе, и Эйстейн считал его своим другом.

Эйстейн прямо изложил свою точку зрения, которая также являлась точкой зрения Музея. Он подчеркнул, каким «убийственным» будет для него такой парк развлечений, и как «негативно это отразится на его имидже серьезного исследователя». Тур защищал свои убеждения и не проявил признаков перемены мнения. Эйстейн применил крайнее средство. Он попросил Тура поостеречься, чтобы не стать «своего рода директором компании Уолта Диснея».

Тур вскочил, покраснев и явно в раздражении. Директор компании «Уолт Дисней»?

Жаклин сидела тихо и слушала разговор. Теперь она решила вмешаться.

— Тур, Эйстейн прав. Ты должен к нему прислушаться. Он твой друг. Послушай его.

Эйстейн с удивлением посмотрел на нее. Жаклин, всегда поддерживающая Тура, встала на его сторону!

Слова Жаклин возымели свое действие. Мало-помалу Тур понял, что Эйстейн и правление Музея «Кон-Тики» правы. Мысли о «Мире "Кон-Тики"» были отброшены. Район вокруг «Пирамид Чакона» должен развиваться как культурный парк, а задуманный музей станет центром его деятельности.

В 1992 году Тур Хейердал и Фред. Ульсен официально оформили свои отношения посредством создания организации, которую они назвали «Фонд исследования происхождения культур», сокращенно FERCO. С помощью конференций, публикаций и выделения стипендий организация должна была способствовать продолжению исследований в ключевых областях интересов Тура Хейердала: древнее мореплавание и распространение культур. Организация получила исполнительный комитет, которому надлежало заниматься административными и экономическими делами, где Фред. Ульсен имел решающее слово, и научный комитет во главе с Туром Хейердалом. В состав научного комитета он включил, среди прочих, Дэна Сандвейса, которого знал по Тукуме, и американского археолога Дональда Райана, в просторечии Дона.

Дон был классическим почитателем Тура Хейердала. Еще в возрасте девяти лет он прочитал книгу о «Кон-Тики», получив ее в подарок на Рождество. Он нашел несколько старых досок и построил себе плот на заднем дворе. Держа в руках рулевое весло, он представлял себя Туром Хейердалом. Затем он с большим удовольствием прочитал «Аку-Аку» об экспедиции на остров Пасхи. Когда Хейердал отправился на «Ра» через Атлантику, Дон внимательно следил за путешествием по газетам. Он стал специалистом-египтологом и сам интересовался тростниковыми судами.

В 1992 году он изучал архивы Королевского географического общества в Лондоне. Однажды в дверях показался Тур Хейердал, и Дон воспользовался своим шансом. Он представился, и затем последовала получасовая беседа. Дон знал, что Тур привлекал иностранных археологов в свои экспедиции, и выразил свою готовность носить для него воду, если он предоставит ему такую возможность. Тур дал ему свою карточку.

Через два года случилось так, что Дон остался без работы. Он связался с Туром, который попросил его прилететь на Тенерифе. В последующие годы Дон через свою работу в Фонде исследования происхождения культур стал одним из ближайших коллег Тура.

Деятельность Фонда должна была финансироваться посредством доходов от культурного парка, как только он будет готов. Кристина Ульсен и Беттина Хейердал по завершении подготовительных работ были наняты в качестве руководителей проектов Фонда. Своими многолетними усилиями они добились того, что задуманный музей стал центральной частью Парка пирамид. Тур Хейердал также поручил своей дочери Мариан сделать копии доколумбовых скульптур Старого и Нового Света, чтобы использовать их в экспозициях музея.

То, что случилось на Тенерифе, стало для Тура лишь небольшой сменой деятельности. Его основная работа по-прежнему продолжалась в Тукуме. Там у него также был дом. Он с нетерпением ждал, когда сможет показать Жаклин «Каса "Кон-Тики"», и в феврале 1992 года она приехала туда в первый раз. Обстоятельства сложились так, что она находилась в Тукуме, когда Альфредо Нарваэс нашел людей-птиц в «Чистилище». Примерно в то же время, к своему ужасу, Тур обнаружил, что Жаклин незнакома с его теориями[660].

Проведя там два месяца, она захотела вернуться домой на Тенерифе. Тур поехал вместе с ней, чтобы продолжить работу в Фонде.

В субботу 20 июня они сели на самолет в Осло. Фред. Ульсен пригласил их в свой дом приемов в Видстене, к югу от Дробака, и Тур воспользовался случаем, чтобы показать Жаклин Норвегию. В следующем месяце должно было состояться заседание правления Музея «Кон-Тики», в котором Тур принимал участие в качестве почетного члена, не имеющего права голосовать. Жаклин увидела плот «Кон-Тики» и познакомилась с теорией. Во вторник они оправились в Углевику. Жаклин повстречала там лося.

В среду они снова отправились на юг, ненадолго заглянув на Всемирную выставку в Севилье, где «барьельефы из Тукуме» нашли свое место в павильоне мореплавания, о чем Тур скупо записал в альманахе.

Вернувшись на Тенерифе, Тур сразу же начал писать книгу о Тукуме. В остальном продолжались работы по созданию Парка пирамид. Чиновники-бюрократы тормозили выпуск планов регулирования. В семье Ульсен возникли разногласия после того как младший брат Фреда Петтер также захотел участвовать в проекте.

Для Петтера научная часть Парка пирамид была самой важной, и он полностью поддержал Тура в конфликте интересов с Фредом. Он был готов использовать собственные средства на археологические раскопки, чтобы установить, имелись ли связи между культурами на Африканском материке и гуанчами на Тенерифе, и если такие связи возникали, не дадут ли они ответ на вопрос о существовании трансатлантического мореплавания еще в древности, как считал Хейердал?

Однако в Парке пирамид деньгами заведовал Фред. Ульсен. Он все больше беспокоился о финансовом положении проекта. Ульсен боялся, что парк не будет зарабатывать достаточно средств, чтобы выплатить долги и в то же время поддерживать деятельность Фонда, не говоря уже о том, что сам он потеряет деньги, если парк не оправдает ожиданий. Поэтому он снова начал думать, как сделать коммерчески успешный проект.

Разногласия между братьями Ульсен привели к тому, что они начали соревноваться между собой за внимание Тура. Тур слушал их обоих. Он видел, что именно Петтер разделяет, поддерживает его взгляды. В то же время Тур чувствовал, что больше привязан к Фреду, с которым он сотрудничал дольше всего. Этот конфликт мучил Тура. Больше всего он не любил оказываться между двух огней[661]. Братьев никак не удавалось примирить, и конфликт завершился тем, что Петтер Ульсен вышел из проекта.

Все выглядело очень привлекательно, когда Тур Хейердал и Фред. Ульсен начали сотрудничество на Тенерифе. Здесь двое товарищей собирались сделать нечто увлекательное. Возможно, они прыгнули слишком высоко. У Фреда имелись свои соображения по поводу музея. Он хотел, например, устроить кинозал с 360-градусным экраном и вообще попросил дизайнеров из Лондона создать музей в современном стиле. Тур, в свою очередь, считал, что Фонд должен беречь и продолжать исследования, которым он сам уделил столько времени и сил. Привлекая к себе уважаемых ученых со всего мира, Фонд, как он надеялся, получит весомый голос в научных дебатах.

Чтобы осуществить такой проект, Тур должен был полагаться на деньги Фреда, поступали ли они из собственного кармана судовладельца или из Парка пирамид. Однако они не успели конкретизировать свои планы, как Фред. Ульсен решил, что проект экономически невыгоден, и начал тормозить дело. Тур почувствовал себя обманутым, и сотрудничество свернулось.

Тем не менее об отказе от проекта не могло быть и речи. Тур Хейердал и Фред. Ульсен оба обладали способностями осуществлять задуманное, они только должны были понять, что не все делается быстро. У Тура, между тем, имелось много других забот.

У него был Тукуме, и у него была Жаклин.

В середине лета 1992 года они снова обосновались в «Каса "Кон-Тики"». Тур ездил в поездки и инспектировал свою ферму, как он называл поля вокруг дома. Он радовался, что урожай оправдывал ожидания, и что шесть кур, две африканские овцы и ослик чувствовали себя хорошо.

Но в Тукуме по-прежнему было неспокойно. Однажды пришли вести о том, что восемь бандитов убили полицейского во время грабежа банка. Пятеро из них были убиты при попытке к бегству, троих взяли под стражу. Через несколько недель один из работников Тура упал с лошади и разбился насмерть. Церемония прощания продлилась два часа, и Тур читал над покойником молитвы.

Осенью поползли слухи про самого Тура. Говорили, что он собирается вступить в организацию «Сендеро Луминосо». Говорили также, что он привозит из Норвегии оружие[662].

Тур привык к таким вещам и не обращал на них внимания. Но с Жаклин все было иначе. Она приехала со спокойного острова Тенерифе и плохо чувствовала себя в Тукуме, ей было страшно. Однажды, когда она ходила в часовню, ей встретились двое мужчин с пистолетами. Кроме того, в бедном Тукуме не имелось привычного ей комфорта и активной, увлекательной жизни, как на Тенерифе. Она больше всего хотела вернуться обратно, но отношения с Туром были важнее.

Находка барельефа с изображением человека-птицы стала научной кульминацией, и, таким образом, Тур завершил свой проект в Тукуме. Тем не менее он не думал об окончательном прекращении работ. Тукуме стал его домом, и чтобы подчеркнуть это, он взял с собой Жаклин в Чиклайо, чтобы купить новую мебель[663].

Таким образом, жизнь не стояла на месте. Тур постоянно разъезжал и пообещал Жаклин, что никогда не будет ездить куда-либо без нее[664]. В конце октября они снова паковали вещи, путь лежал сначала в Гавану, где Тур должен был принять участие в праздновании 500-летнего юбилея Колумба и получить титул почетного доктора Университета Фиделя Кастро. Оттуда они должны были отправиться на Тенерифе и в Парк пирамид. К большому разочарованию, дела с Парком пирамид продвинулись незначительно, и разгневанный Тур написал в своем дневнике: «КАТАСТРОФА!», прежде чем через пару дней отправиться дальше в Лондон. Престижное Королевское географическое общество попросило его выступить с докладом о раскопках в Тукуме. Они также нашли время, чтобы навестить мать Жаклин, которая жила в Париже и с которой Тур очень хотел познакомиться.

Семейный визит состоялся также на Рождество. Тур взял Жаклин с собой в Осло, и 22 декабря был накрыт стол у Мариан. Она пригласила на праздник и свою мать Ивонн, которую представили новой женщине в жизни Тура. Ивонн знала, что Жаклин не виновата в ее разрыве с Туром, и вела себя, как обычно, очень дружелюбно. Обе женщины быстро нашли общий язык и с удовольствием проводили время в обществе друг друга[665].

Канун Рождества Жаклин и Тур отпраздновали в Лиллехаммере, где супруга Тура-младшего Грете подавала куропаток, самое любимое блюдо Тура.

Затем Жаклин и Тур навестили своих родственников во Франции и в Норвегии, как обычно помолвленные делают перед свадьбой. Правда, они не были помолвлены. Тур даже и не думал об этом. Он был женат дважды и задолго до того, как встретил Жаклин, искренне поклялся себе, что больше никогда не женится[666].

Однако Жаклин считала иначе. Она была католичкой и не хотела жить в грехе[667]. Тем не менее время еще не пришло, и она не хотела пока заводить об этом разговор. Были другие вопросы, требовавшие решения. Забытый Богом Тукуме начал действовать ей на нервы, и Жаклин пришлось дать Туру понять, что здесь жить невозможно. Но чтобы увезти его, нужно было найти что-то более привлекательное. Для нее таким местом являлся Тенерифе, где надо было только найти подходящее жилье, лучше всего в Гуимаре, рядом с Парком пирамид.

В довершение всего ей на помощь пришел Музей «Кон-Тики». С начала проекта в 1988 году Музей ассигновал на работы в Тукуме «миллионы крон»[668], и правление считало, что пришло время его сворачивать. На 1993 год было принято решение «об ограничении работ в Тукуме»[669], и, таким образом, подведена итоговая черта.

Осенью 1993 года, вскоре после конференции «Свидание с Рапа-Нуи» в Вайоминге, Тур сам поставил точку в книге «Пирамиды Тукуме», где он описал впечатления от пяти лет работы в пыльном городке на равнине между Тихим океаном и Андами. Книга была выдержана в научно-популярном стиле, и он назвал ее «предварительным отчетом об археологических раскопках в Тукуме». Так оно и вышло, поскольку через два года вышло англоязычное, более глубокое научное издание в соавторстве с Дэном Сандвейсом и Альфредо Нарваэсом.

С выходом норвежского издания затихла работа в «Чистилище», археологические инструменты были отложены. Тур психологически завершил проект, и Жаклин оказалась близка к своей цели.

Тем не менее еще потребовалось время. Только спустя полгода, летом 1995-го, после серьезного ремонта, Тур и Жаклин смогли въехать в свой новый дом на Тенерифе. Благодаря займу у Фред. Ульсена они купили красивый старинный дом с садом в самом сердце Гуимара. Сад походил на парк, с красивыми кустарниками, цветами и величественными деревьями. Тур снова оказался в более умеренном климате. Таким образом, из Колла-Микьери через Тукуме была проведена линия в Гуимар. Он никогда не рассматривал для себя возможность вернуться в Норвегию и снова поселиться там. В молодые годы его привлекали снежные равнины, ничто не могло сравниться с путешествиями в голубые дали в зимнем одеянии. Но после «Кон-Тики» он открыл для себя более теплые места, и теперь, в старости, он уже больше не мог выносить суровый климат своей родины.

Жаклин и Тур еще больше сблизились на Тенерифе. Те, кто знал их, говорили о том, как они влюблены друг в друга. Прошел год. В июле 1996 года Тур позвонил Туру-младшему в Лиллехаммер. Отец попросил сына найти бумаги, доказывающие, что он развелся с Ивонн. Тур сдался. В возрасте восьмидесяти двух лет он согласился жениться на Жаклин, которая была младше его на восемнадцать лет. Его обещание самому себе больше никогда не жениться уже не являлось препятствием для любви. Однако он дал согласие и по практическим соображениям. Он и Жаклин много путешествовали. Они встречались с высокопоставленными лицами во многих странах. Наконец, Тур устал представлять Жаклин как свою подругу. Ему захотелось сказать «моя жена»[670].

Тур не любил ни церковь, ни церковные обряды[671]. Когда он женился на Лив, венчание произошло в доме ее родителей в Бревике. Брак с Ивонн был заключен в конторе шерифа Санта-Фе. Для католички Жаклин такая светскость была немыслимой. На этот раз обходного пути не было. Она хотела предстать невестой перед алтарем в церкви и дать свое согласие перед священником.

Приготовления осуществлялись в строжайшей тайне. Венчание предполагалось провести скромно, в церкви должны были присутствовать только будущие супруги, пара свидетелей и священник. Всемирно знаменитый Тур Хейердал хотел укрыться от надоедливых папарацци. Поэтому выбор священника был не случайным. Также не случайным оказался и выбор церкви.

Жаклин написала отцу Луи, священнику, который пять лет назад рассказал ей о петроглифах в Западной Сахаре. Он с радостью согласился повенчать их, и было решено, что это случится в старинном соборе Эль-Аюна. Когда испанцы ушли из Западной Сахары, католическая вера ушла вместе с ними. Только собор остался стоять как напоминание о прежней религии в сплошь исламской стране. В этом соборе, слишком удаленном от западной цивилизации, ни журналисты, ни другие любопытствующие не смогли бы их найти.

В первый день августа 1996 года Тур сидел в комнате отеля в Эль-Аюне и ждал, пока Жаклин будет готова, чтобы пойти в церковь. Но минуты шли, а она все не выходила из ванной комнаты. Он понял, что они опоздают на венчание.

Тур взял бумагу и карандаш и написал несколько строк.

«Творение или эволюция?»

«Ты веришь в Бога или в Дарвина?»[672]

Эти вопросы волновали его со времен детства в Ларвике, когда отец рассказывал ему о сотворении мира, пока они читали вечерние молитвы, а мать отвечала рассказами о теории эволюции Дарвина. Они вели борьбу за душу мальчика, эти двое, он — христианин, она — убежденная дарвинистка. Эту борьбу он впоследствии продолжил сам с собой, будучи взрослым: от Адама ли все началось или от обезьяны?

Они опоздали в церковь на полчаса. Их встретил отец Луи вместе со своим верным другом, отцом Акацио Вальбуэна. Свидетели тоже пришли, один — католик, испанский дипломат, другой — мусульманин, врач-араб. Было приятно войти в прохладный собор из горячего пекла улицы. На скамейках не было ни души.

Тур трогал два кольца в своем кармане. Они были деревянными. Он сам вырезал их. Он не любил украшения, ни на женщинах, тем более на мужчинах, но он понимал, что кольца необходимы, это была часть церемонии, так было нужно[673].

Отец Луи начал проповедь. Он говорил о любви и сотворении мира.

«Мир был создан, когда Большой взрыв запустил всю Вселенную», — сказал он. И затем, подчеркивая, он напомнил, что библейское повествование о том, что Бог создал мир за шесть дней, нельзя понимать буквально. Поскольку для Бога тысяча лет может быть одним днем, и один день — тысячей лет.

С тех пор как Жаклин и Тур видели отца Луи в последний раз, он вел свою деятельность в маленьком городке прямо на границе с соседней Мавританией. Местное сообщение через пустыню было редким, и чтобы попасть в Эль-Аюн, ему пришлось сначала лететь на Тенерифе. Оттуда он отправился дальше вместе с будущими супругами, и уже в самолете падре начал разговор об Адаме и Еве, о сотворении мира и Большом взрыве. Ссылаясь на научные данные, Тур указал на то, что Вселенная возникла в результате сильнейшего взрыва. Но, признавал он, «необходима сверхчеловеческая и сверхъестественная сила, чтобы совершить такой удачный взрыв и затем навести порядок в последующем хаосе»[674]. Иначе говоря: нет материи без духа.

Туру уже приходили в голову подобные мысли. Еще на Фату-Хиве он размышлял о том, что он называл «добрыми силами», силой, которая могла поддержать его, если он просил об этом. В другой раз он мог ссылаться на «невидимого создателя», когда дарвинизма не хватало, и ему приходилось обращаться к метафизическим объяснениям, чтобы найти ответ на вопрос, почему все стало именно так, как есть.

Говорили оба священника, отец Луи — на французском, отец Вальбуэна — на испанском. Жаклин свободно владела обоими языками, а Тур — в достаточной степени, чтобы понять большую часть сказанного. Стоя там и собираясь сочетаться браком, он удивлялся, как эти два человека, живущие в целибате, так высоко могли говорить о любви, должно быть, они нашли это не в плоти, но внутри себя самих, где они жили «свободными, как птицы».

На самом деле перед алтарем предстала необычная компания: урожденный протестант, хоть и неверующий, Тур со своей невестой-католичкой в католическом соборе в мусульманской стране, перед двумя католическими священниками, и с католиком и мусульманином в качестве свидетелей. В то же время эта картина полностью соответствовала духу Тура Хейердала, который если и был в чем-то убежден, то это в общности сквозь границы, независимо от того, были ли эти границы религиозными, этническими или политическими. Одна из его знаменитых цитат звучит следующим образом: «Границы? Я никогда их не видел, но слышал, что они существуют в сознании отдельных людей».

Наконец момент настал. Отец Луи спросил Тура Хейердала, согласен ли он взять Жаклин Бир в жены.

Да, сказал он так громко, что раздалось эхо, его голос все еще звучал, когда Жаклин ответила согласием. Они надели деревянные кольца, и все, кто принял участие в церемонии, обнялись.

Сладкие звуки. Тур встретил француженку Жаклин Бир на Тенерифе. Она стала его третьей женой

Тур и Жаклин пробыли в Эль-Аюне несколько дней, а затем вернулись на Тенерифе. Они сняли кольца, которые были всего лишь обрядовым украшением. В свадебное путешествие они не поехали, они и так много путешествовали вместе. Но как бы Тур ни был рад своему новому браку, он по-прежнему не хотел, чтобы новость о нем стала достоянием общественности.

Он довольствовался тем, что сообщил своим близким, что они с Жаклин тихо поженились. Помимо этого, он не хотел, чтобы «трубили в фанфары, поскольку мы считаем друг друга супругами уже в течение пяти лет», писал он Петтеру Ульсену[675].

Начало. Тура Хейердала интересовало происхождение мореплавания. Он знал, что древние люди пользовались тростниковыми лодками в поисках дальних берегов

Михаил Горбачев

Человека, интересовавшегося, не может ли Тур Хейердал сделать ему одолжение, звали Михаил Горбачев. Бывший Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза надеялся, что знаменитый норвежец сможет привлечь глав государств и других известных лиц, чтобы они внесли свой вклад в деятельность вновь созданной экологической организации «Международный Зеленый Крест».

Хейердал подумал про Фиделя Кастро. Он знал, что кубинского президента, помимо всех прочих занятий, также волновала защита природы. Может быть, Горбачев встретится с Кастро?

Горбачеву мысль понравилась. Он предложил встретиться с Кастро, когда и где тому будет удобно. Хейердал пообещал сделать со своей стороны все возможное для встречи бывших товарищей по идеологическому оружию, предназначенной не для политики в традиционном понимании, но для такой инновационной организации, как Зеленый Крест[676].

В немалой степени благодаря экспедициям «Ра» Тура Хейердала охрана природы стала все более важной темой общественных дебатов. В 1972 году в Стокгольме состоялась первая Всемирная экологическая конференция. Она выработала множество предложений, но результатов так и не дождались. Загрязнение океана продолжалось, дыры в озоновом слое увеличивались, процесс роста населения не тормозился, нехватка чистой воды стала крайне острой во многих местах. В то же время ученые озаботились по поводу новой экологической опасности: рост выбросов CO₂.

В1983 году появилась на свет Всемирная комиссия по охране окружающей среды и развитию ООН. В 1987-м глава этой комиссии Гру Харлем Брундтланд представила доклад под названием «Наше общее будущее», где центральное место заняло понятие «устойчивое развитие». В 1992 году ООН организовала новую экологическую конференцию, на этот раз в Рио-де-Жанейро. Она собрала глав государств большинства стран планеты. Именно на этой конференции созрела идея о создании нового влиятельного международного форума по охране окружающей среды.

Зеленый порядок. По образцу Красного Креста последний лидер Советского Союза Михаил Горбачев в 1992 году создал экологическую организацию Зеленый Крест. По его приглашению Тур Хейердал стал членом правления этой организации. Однако со временем он покинул этот пост, поскольку считал, что результатов нет

Так же, как Красный Крест был создан, чтобы позаботиться о страдающих в военных конфликтах людях, работа новой организации, Зеленого Креста, была направлена на борьбу с тем ущербом, который деятельность человека в растущей степени наносит природе. Конференция попросила Горбачева возглавить работу по созданию такой организации. Благодаря своей политике открытости, так называемой «гласности», он создал основы для распада Советского государства. Горбачев приобрел популярность, в том числе за пределами своей страны, и его способность завоевывать широкие массы делала его подходящим на роль руководителя новой организации.

Первое, что он сделал, — это обратился к Туру Хейердалу. Горбачев хотел, чтобы тот стал членом правления Зеленого Креста. Хейердал с благодарностью принял приглашение. В своем ответном письме он писал: «Я всегда считал Вас величайшим политиком современности».

Он обосновывал свое высказывание тем, что никто другой, как Горбачев, так не работал над тем, чтобы спасти цивилизацию от исчезновения. Он остановил гонку вооружений, устранив, таким образом, угрозу войны. То, что он сейчас, «в одиннадцатый час», хочет также потрудиться ради того, чтобы предотвратить войну, которую люди вели против собственной окружающей среды, еще больше укрепило доверие Хейердала к Горбачеву[677].

Организационное заседание состоялось в японском городе Киото в апреле 1993 года. Хейердал направился туда по приглашению Горбачева. Раньше они никогда не встречались. «Это была странная встреча», — писал впоследствии Тур. — Я столько раз видел его лицо по телевидению и в газетах, что было ощущение, как будто я встретил старого друга»[678].

Хейердала радовало и то, что Горбачев, как многие миллионы других русских, прочитал его книги и видел фильмы об его экспедициях. Рассказ о «Кон-Тики» сделал Хейердала в свое время героем в Советском Союзе, и он по-прежнему пользовался большой популярностью, когда посещал эту страну.

На этом заседании в Киото Тур выразил желание установить контакты с властелином Кубы. Кастро проявил понимание тех целей, которые преследовал Зеленый Крест. Но с распадом Советского Союза прекратилась советская финансовая помощь экономике Кубы. Кастро больше не мог покупать русскую нефть по ценам ниже мировых. В то же время русские больше не платили завышенную цену за сахар — основную статью экспорта Кубы, и все это привело к тому, что уровень жизни в этом Карибском островном государстве значительно упал. Поэтому у Кастро не было желания встречаться с Горбачевым и извиняться за то, что кубинцы больше не любят русских. «Он причинил Кубе столько зла», — сказал он своему другу Туру Хейердалу[679].

Тур сильно расстроился из-за того, что ему не удалось свести этих людей, которые, по его мнению, имели очень много общего. Первый раз он попытался «вмешаться в большую политику», как он это называл. Он решил больше никогда этого не делать[680].

Михаил Горбачев считал, что важнейшей задачей Зеленого Креста должно стать развитие глобального экологического сознания, как он это называл. Никто не был в этом отношении ближе Туру Хейердалу. Страны мира должны вместе взяться за лямку. Загрязнение океана и атмосферы не останавливается на государственных границах, поэтому борьба за охрану окружающей среды — это ответственность всех стран, и он был убежден, что Горбачев — тот человек, кто способен связать все нити воедино.

Но его постигло разочарование.

Хейердал представлял себе маленькую, но эффективную организацию, которая, в первую очередь, должна была сосредоточиться на подвижной части земного шара, как он это называл, — то есть на океане и атмосфере. Он представлял себе альтернативную организацию, которая не отнимала бы хлеб у других экологических организаций. И, прежде всего, он хотел создать организацию, свободную от грабительской бюрократии, как это получилось в организации «Один мир».

Полупилось все иначе. Ему досталась организация, состоящая из массы комитетов, которые больше занимались тем, что ездили по всему миру и собирали деньги, а не работали на улучшение экологической ситуации. Не прошло и двух лет, как он направил в Зеленый Крест письмо, где он дипломатично отказался от должности члена правления. Он питает глубокое уважение к организации и к проделанной ею работе, писал он. Но он считает, что принесет больше пользы делу охраны окружающей среды, будучи независимым деятелем, не связанным программами и другими постановлениями[681].

В тот же день, когда он отправил письмо с просьбой о выходе из Зеленого Креста, он послал также письмо одному норвежцу, который хотел создать норвежское отделение этой организации и просил помощи у Хейердала. Здесь он высказался честнее. Он прямо написал, что «ему так надоели внутренние ссоры, бумажная волокита и то, что хорошее дело, как и многие другие, превратилось в кампанию по сбору средств, что я вышел из Международного Зеленого Креста». По этой причине он также не хотел состоять и в норвежском его отделении[682].

Михаил Горбачев глубоко сожалел о решении Хейердала. В своем письме, которое начиналось словами «Дорогой Тур», он попытался убедить его изменить свое решение. Горбачев пытался соблазнить его тем, что теперь, когда первая трудная фаза создания организации пройдена, Зеленый Крест активно займется воплощением в жизнь «внесенных тобой вдохновляющих идей»[683]. Но Тур не дал себя уговорить. В письме с просьбой об отставке он писал, что решение окончательное, и он остался ему верным.

Горбачевская бюрократия проигнорировала решение Хейердала. Спустя год он по-прежнему числился в списке членов правления и советников президента Зеленого Креста, вместе с другими такими известными деятелями, как бывший Генеральный секретарь СЮН Хавьер Перес де Куэльяр, киноактер Роберт Редфорд, писатель и лауреат Нобелевской премии мира Надин Гордимер и художница Йоко Оно.

Любимец публики. Тур Хейердал был очень популярен в бывшем Советском Союзе. Его книги выходили миллионными тиражами, его постоянно приглашали принять участие в конференциях и книжных ярмарках

Но если Хейердал решил больше не тратить свое время на Зеленый Крест, он не имел ничего против общения с Горбачевым. Его жена Жаклин и Раиса Горбачева также хорошо поладили, и между супружескими парами завязалась личная дружба[684].

Обжегшись на попытке участия в большой политике и разочаровавшись в деятельности Зеленого Креста, Тур Хейердал вернулся обратно на свою почву. На этот раз он собирался иметь дело не с пирамидами или бальзовыми плотами. То, на что он нацеливался, были неизвестные плавания в Арктику и судьба древнескандинавских поселений в Гренландии.

Однако Тур не знал, что сменив курс, он вызовет новые споры.

Хельге Ингстад

На Тенерифе Тур познакомился с жившим там шведским художником по имени Пер Лиллестрём, который поселился на острове прежде всего из-за особенного света. Поскольку Лиллестрём был по образованию графиком, его очень интересовали старые карты. Карта, считал он, дает графическую основу для понимания истории. Он называл себя экспертом-картографом.

Одной из занимавших его тем были плавания Христофора Колумба. Здесь Тур находился в своей стихии, он ведь написал книгу об этом мореплавателе под названием «Судьбоносная встреча на западе океана». Лиллестрём рассказывал о Колумбе много такого, чего Тур не знал. Он восхищался знаниями Лиллестрёма и его талантом рассказчика. Этот швед завораживал своих слушателей так, как мог только сам Хейердал. Они стали встречаться все чаще, их беседы проходили в основном за столом, и в результате они стали друзьями. Книга «Судьбоносная встреча на западе океана», которую Хейердал написал к 500-летнему юбилею открытия Колумбом Америки, должна была выйти в новых переводах. Послушав Лиллестрёма, он решил переработать введение[685]. В то же время он счел новые сведения настолько любопытными, что не мог долго держать их в тайне от общественности. Он дал интервью газете «Афтенпостен», опубликованное 23 июня 1995 года.

До сих пор мир верил, что Колумб открыл Америку в 1492 году. Хейердал рассказал читателям «Афтенпостен», что это не так. Он утверждал, что Колумб достиг Нового Света еще в 1467 году то есть на двадцать пять лет раньше. «Афтенпостен» назвала эту теорию сенсационной и заслуживающей внимания. Сам Хейердал считал, что книги по истории следует переписать.

В качестве подтверждения Хейердал указал, что Колумб в том году участвовал в качестве картографа в датско-португальской экспедиции в северных водах. Экспедиция отправилась в Исландию, а затем в пролив Дэвиса к востоку от Гренландии. Увидев канадский остров Баффина, они пришли к выводу, что на западе находится новая земля.

Хейердал долгое время считал, что Колумб знал о плаваниях викингов на запад. Со своим опытом, полученным в том числе в проливе Дэвиса, Колумб мог рассчитывать добраться до той широты, которой он собирался следовать спустя двадцать пять лет, в 1492 году, и отправился в свое знаменитое путешествие через Атлантику. Он смог это сделать, поскольку справедливо предположил, что земля к западу от Гренландии являлась частью континента, простиравшегося на юг.

На этой основе Хейердал произвел революцию в отношении большинства, недооценившего, по его мнению, достижения Колумба. Он отклонил все утверждения о том, что Колумба в Новый Свет привела случайность. Он не соглашался с тем, что Колумб неправильно рассчитал запас провизии и воды для своего путешествия и что он и его товарищи выжили благодаря счастливой случайности. «Колумб знал, где находится земля, хотя он и полагал, что нашел западный путь в Индию. Он сказал за день до того, как [они достигли берега]: «Завтра мы будем там»[686].

Сравнивая отчеты датско-португальской экспедиции с собственными воспоминаниями Колумба о путешествии, Лиллестрём нашел сведения, которые заставили Хейердала провозгласить, что генуэзец побывал в Америке еще до того, как он ее позднее «открыл».

В «Судьбоносной встрече на западе океана» Тур Хейердал также писал о древнескандинавском населении Гренландии. Когда он утверждал, что Колумб знал о плаваниях викингов в землю на западе, он делал это потому, что представители римского папы на острове рассказывали об этих исторических событиях в письмах в Ватикан. Поэтому разумно предположить, что в то время, когда Колумб рос, это было известно, и Колумб также знал об этом.

В 1400-х годах древнескандинавское население внезапно исчезло, прожив в Гренландии около пятисот лет. В книге Хейердал упоминает, что последнее письмо папе из Гренландии пришло в Рим в 1492 году. В нем сообщалось, что немногочисленным оставшимся там людям нечего есть. Позднее судно вернулось обратно в Норвегию с известием о том, что все древнескандинавские поселения в Гренландии были найдены покинутыми[687].

Ученые давно и безрезультатно пытались найти ответ на вопрос: что же привело к коллапсу? На этот счет существовало множество теорий, но не было доказательств. Холодный климат, неплодородная почва, малочисленное поголовье скота, чума, болезни, пираты и невозможность заплатить за такие жизненно важные товары, как зерно, железо и древесина, упоминались в качестве возможных причин. Однако, как писал Хейердал: «Никто с уверенностью не мог сказать, что произошло»[688].

Но теперь, в «Афтенпостен», он смог это сделать. С помощью Лиллестрёма он нашел объяснение.

Шведский эксперт в картографии показал ему карту Гренландии, созданную в 1502 году. На этой карте ее автор отметил «два португальских флага в районе древнескандинавских поселений, одно — в Вестбюгде, другое — в Аустбюгде». «Афтенпостен» писала: «Хейердал считает, что раннее знакомство португальцев с Гренландией также может объяснить, почему древнескандинавский народ, живший здесь, так внезапно и необъяснимо исчез из истории. Он считал, что источники дают основание полагать, что португальцы совершали туда набеги, увозили людей с собой и продавали их в рабство»[689].

Через три дня «Афтенпостен» опубликовала новую статью, на этот раз Хейердал написал ее сам[690]. Там он настаивал, что датско-португальская экспедиция, в которой, среди прочих, участвовал норвежец Ион Сколп в качестве лоцмана, состоялась в 1476-1477 годы, а не в 1467 году, как он ошибочно указал в своем прошлом интервью газете. Он также сообщил важную информацию о том, что, по сведениям самого Колумба, экспедиция достигла 73 градуса северной широты в феврале 1477 года. Если взглянуть на карту, мы увидим, что 73 градуса северной широты в таком случае означают: Колумб был у северного побережья острова Баффина — примерно на той же широте, что и Упернавик, самый северный город Гренландии.

Затем он подробно проанализировал карту, которую ему показал Лиллестрём. Речь шла о карте, известной среди экспертов под названием «карта Кантино». Чтобы избежать борьбы за вновь открытую землю между двумя крупнейшими в то время морскими державами — Испанией и Португалией, папский престол взял на себя инициативу, которая впоследствии вошла в историю под названием Тордесильясского договора 1494 года. Этот договор поделил весь известный мир на две части, что на карте Кантино было обозначено демаркационной линией. Все новые земли к западу от этой линии должны были принадлежать Испании, а все, что к востоку, — Португалии. Так, все, что мы сегодня знаем как Карибский бассейн и испаноязычную Центральную и Южную Америку, принадлежало испанской короне, в то время как нынешняя потугалоязычная Бразилия признавалась владением короля Португалии. Немногие понимали в этой связи, что Гренландия также находилась к востоку от демаркационной линии, и по этому договору она больше не принадлежала Дании, а переходила к Португалии!

Что это означало, Пер Лиллестрём разъяснил в последующем интервью газете «Афтенпостен». Он рассказал, что в 1492 году папа Александр VI, стоявший за Тордесильясским договором, заявил, что «гренландские колонисты снова впали в язычество». Поэтому, продолжил Лиллестрём, «скандинавское население стало легкой добычей для португальских работорговцев». Он также считал, что карта Кантино четко показывала, как Португалия отменяла власть датского короля над Гренландией. Иначе, что тогда делают на этой карте португальские флаги?[691]

Итак: с помощью Лиллестрёма Хейердал заявил, что Колумб открыл Америку до того, как он открыл Америку. Он также заявил, что причиной исчезновения древнескандинавского населения Гренландии стала работорговля.

Он так был в этом уверен, что считал необходимым переписать историю.

Но далеко не все могли с ним согласиться.

Одним из тех, кто прочитал «Афтенпостен» тем летом, стал Хельге Ингстад, также легендарная личность в норвежской традиции географических открытий. В своих ставших бестселлерами книгах «Жизнь охотника за пушным зверем среди индейцев Северной Канады» и «К востоку от большого ледника» он описал в 1930-е годы свою жизнь охотника в канадских лесах и в Гренландии. Он был экспертом по древнескандинавской истории полярных островов и вместе со своей женой, археологом Анне-Стине, раскопал остатки поселений викингов в Винланде. Он изучил статью с большим беспокойством. В биографии своих родителей Бенедикте Ингстад описала реакцию отца:

«Хельге сначала потерял дар речи, прочитав новое выступление Хейердала. Он не мог представить себе подобного в самых своих смелых фантазиях».

Несмотря на возмущение, он дал себе время подумать. Отвечать или нет? Своей дочери он сказал: «Ты знаешь, я могу уничтожить его своими аргументами, но он был хорошим другом»[692].

Возможно, Хельге вспомнил один случай, произошедший несколько лет назад. Когда американская организация «Сыны Норвегии» в 1986 году оказала Туру Хейердалу честь титулом «Норвежец года», Хейердал выступил в Концертном зале Осло с докладом под названием «Колумб и Лейф Эрикссон». В присутствии кронпринца и других знаменитостей, в том числе Хельге Ингстада Хейердал еще тогда заявил, что «у нас есть очень явные указания на то, что Колумб рассчитал ширину Атлантики не волей случая и не на основе догадок, а на основе знаний о христианских древнескандинавских поселениях по другую сторону океана»[693]. Он также сослался на тех, кто утверждал, что Колумб бывал в Исландии и слышал о Гренландии и Винланде.

Раздор. Хельге Ингсгад показывает на Ньюфаундленд и место, где находилась Винландия викингов. В острой борьбе с Туром Хейердалом из-за Колумба и норвежских поселений в Гренландии погибла давняя дружба этих выдающихся норвежских деятелей, изучавших традиции географических открытий. Фото: архива Норвежского телеграфного бюро, UPI, Scanpix

«Афтенпостен» напечатала доклад в своей хронике. Высказывания Хейердала вызвали международный интерес, в том числе в британской и американской прессе. В США доклад прокомментировал сам «Нэшнл джиогрэфик», на первых страницах[694].

Двумя годами позже Ингстад поехал в турне с выступлениями по Мексике, где он вместе с Анне-Стине говорил о Лейфе Эрикссоне и открытии древнескандинавского поселения в Ньюфаундленде. Турне было частью национальных мероприятий в рамках подготовки к 500-летнему юбилею открытия Америки Колумбом. По прибытии репортер газеты «Дагбладет» Арвид Брюне попросил его об интервью.

Ингстад не ответил на этот вопрос. Брюне показалось, «будто тяжелая туча нашла на открытое, морщинистое лицо».

Гротескное, ненаучное и дурацкое.

Тяжелые слова. Мог ли Хельге Ингстад действительно так считать? Да, мог. Но если взвесить все за и против, хотел ли он этого?

Брюне много раз пришлось переписывать статью. Между редакцией «Дагбладет» и домом в Браттахильд шло бесперебойное сообщение. Ингстад зачеркивал и переписывал, вырезал и добавлял, пытаясь добиться наиболее точных формулировок. Но заявить официально о Хейердале, друге, что он как исследователь ведет себя ненаучно и по-дурацки?

Текст приобрел окончательную форму и был готов к печати. Цитаты взяты из этой рукописи. Но интервью так и не опубликовали. Вмешался не Ингстад, а Арне Скоуен, старейший журналист «Дагбладет». Он прямо заявил:

«Арвид, остановись! Мы не можем поссорить наших величайших людей. У нас нет на это средств!»[696]

Ингстад был расстроен, когда узнал, что «Дагбладет» не опубликовала интервью. Он настроился на то, чтобы поставить Хейердала на место[697]. За несколько дней до планируемой даты выхода интервью Ингстад написал Хейердалу письмо и предупредил его об этом: «Поскольку твое понимание такого важного аспекта истории Норвегии приобрело международную известность, я, в свою очередь, считаю, что и другая точка зрения должна также появиться в прессе. <...> Как старый друг я хочу заранее предупредить тебя об этом...»[698]

Но ничего не случилось. Ингстад подчинился решению газеты и отложил свой меч.

Когда этот вопрос вновь возник спустя семь лет, и Хейердал теперь заявлял еще и то, что Колумб плавал проливом Дэвиса, а португальские работорговцы вывезли скандинавское население Гренландии, Ингстад, как пишет его дочь, сначала решил молчать. Но новые заявления Хейердала были не менее дурацкими, чем в прошлый раз. Они не выходили у Ингстада из головы, и, хорошо подумав, он решил пойти в атаку, несмотря на дружбу.

Они дружили давно, еще с тех времен, когда Тур жил в Осло, до того как тот в конце 1950-х годов эмигрировал в Италию. Тур и Ивонн часто встречались с Хельге и Анне-Стине, совместные ужины в доме Тура на Майорстуевейен, 8, были одно время постоянными. Тур и Хельге уважали друг друга как ученые, и после участия в конгрессе американистов в Буэнос-Айресе в 1966 году, где Анне-Стине и Хельге впервые представили результаты раскопок в Ньюфаундленде для широкой научной публики, супружеская пара отправилась дальше в Перу и на озеро Титикака. Но поскольку Тур редко бывал в Норвегии и имел при этом очень плотную программу, их контакты с Хельге со временем стали весьма редкими.

Хельге Ингстад имел дом в Скотёй на хуторе Крагерё. Там он провел большую часть лета и писал статью, в которой собирался разгромить утверждения Хейердала. По словам Бенедикте Ингстад, отец боялся, что Тур, с его авторитетом в мире, получит «несправедливую поддержку своих необоснованных теорий, и поэтому, в худшем случае, поставит подножку той научной работе, которую он и Анне-Стине кропотливо выполняли в Ньюфаундленде»[699].

Ингстад достиг девяносто четырех лет, поэтому он уже не хотел ввязываться в это дело так, как раньше. Если он должен что-то сказать, то он скажет это сейчас, «четко и ясно, один раз для всех»[700].

Лето сменилось осенью. Начался октябрь, листья пожелтели. Шестого числа этого месяца Туру Хейердалу исполнился восемьдесят один год. Седьмого октября был день рождения его дочери Мариан, и они организовали совместное празднование в индийском ресторане в Осло. В воскресенье, 8 октября, в газете «Афтенпостен» вышла ответная статья Хельге Ингстада. Газета предоставила целую полосу для этой статьи под названием «Колумб и скандинавская Гренландия», с иллюстрациями из карты Кантино. Газета также нашла фотографию Хельге Ингстада с трубкой во рту, сделанную во время путешествия по скандинавским деревням Гренландии.

Ответ был высказан в сдержанных тонах. Пункт за пунктом Ингстад разбирал утверждения, представленные Хейердалом вместе с Пером Лиллестрёмом в качестве секунданта. Больше всего Ингстада раздражало, что, по мнению Хейердала, Колумб достиг 73 градусов северной широты в феврале. «В феврале доплыть туда невозможно из-за полярных льдов», — лаконично пишет он.

Хейердал в качестве документального свидетельства использовал собственный рассказ Колумба об экспедиции. Ингстад, в свою очередь, утверждал, что этот рассказ принадлежит не самому мореплавателю, а его сыну, который впоследствии написал книгу о своем отце. Этого сына звали Фердинандом, мальчиком он участвовал вместе с отцом в его четвертой и последней экспедиции в Вест-Индию. Он интересовался литературой и стал также известным географом. В книге об отце он исправил широту 73 градуса на 63 градуса. Это та же широта, на которой лежит Исландия. Что Колумб делал в Исландии, неизвестно, но Ингстад считал, что, скорее всего, его корабль отправлялся к рыбным банкам. В рассказе также говорится, что в то время, когда там был Колумб, «море еще не замерзло». Иначе говоря, вряд ли он был так далеко на севере.

Утверждение Хейердала о том, что Колумб открыл Америку в феврале 1477 года на 73 градусе северной широты, Ингстад опроверг с помощью обычного анализа источников. Любое судно XV века, осмелившееся пройти в пролив Дэвиса в середине зимы, было бы раздавлено напирающими льдами. Эта судьба постигла многие экспедиции, которые в XIX веке осмеливались пройти в этот знаменитый пролив, пытаясь достичь Северного полюса.

Хельге Ингстад не принял утверждение Тура Хейердала и о том, что скандинавское население Гренландии стало жертвой португальских работорговцев. Он утверждал, что на карте Кантино португальскими флагами были обозначены скандинавские деревни. Но если изучить карту, то видно, что флаги стоят на восточном побережье Гренландии. «На это можно лишь сказать, что скандинавские деревни находились не на восточном, а на западном побережье Гренландии», — прокомментировал Ингстад так же лаконично.

Он продолжает: «Можно лишь удивляться, как Хейердал и Лиллестрём, который считается экспертом в картографии, могли так ошибиться в отношении местоположения скандинавских поселений, которые имеют такое важное значение для изучения этого народа и его судьбы».

По мнению Ингстада, флагам есть другое объяснение. В 1500 году король Португалии послал мореплавателя Гашпара Корте Реала на север, на поиски северного прохода в Азию. Он достиг восточного побережья Гренландии, которое принял за часть Азиатского континента. Флаги на карте обозначали, что такое путешествие имело место, как было принято в те времена.

Как и другие исследователи, Ингстад утверждал, что в конце XV века в Гренландии осталось мало скандинавов. Когда папа объявил, что колонисты Гренландии пали слишком низко, это объяснялось скорее их обнищанием и невозможностью платить церковный налог, а не отсутствием богобоязненности. Поэтому для португальских работорговцев тут было нечем поживиться. Если действительно конец скандинавской общине Гренландии положили работорговцы, тому должны быть доказательства. Но Ингстад «не видел, чтобы Хейердал представил какие-либо весомые аргументы».

Тур поздно проснулся в то воскресенье, когда статья Хельге Ингстада вышла в печать. Он не намечал в тот день особых дел и вечером записал в своем дневнике, что провел ленивый день. Ни слова об «Афтенпостен».

Конечно, он прочитал статью. Когда ему позвонили из газеты и попросили прокомментировать, он тут же был готов.

«Критический анализ моих выступлений о плаваниях Колумба и судьбе скандинавских поселений Гренландии в "Афтенпостен" со стороны Хельге Ингстада показывает, насколько интересна эта тема», — цитирует журналист его вступительное слово.

Но далее: «Вся статья Ингстада, к сожалению, представляет собой полную мешанину из моих выводов и выводов Пера Лиллестрёма. Ингстад мог бы даже не упоминать мое имя. Почести отдаются тому, кто их заслужил».

Неужели он успокоился на этом?

Вовсе нет — иначе это был бы не он. Скорее, наоборот. Хотя Ингстад и доказал, что Колумб не мог добраться до 73 градусов северной широты в феврале, Хейердал даже утвердился в своем мнении и подкрепил его еще более вызывающим аргументом: Колумб плавал в феврале «как раз потому, что в это время минимальна частота образования плавающих там айсбергов, что позволяет с большей безопасностью плавать там, а именно — в проливе Дэвиса на западном побережье Гренландии и до северного побережья Канады»[701].

То, что Хельге Ингстад думал об этих комментариях, читатели узнали только спустя три месяца, в январе 1996 года. Но тогда он собрал все свои силы и выступил более решительно — со статьей с саркастическим названием «Полярная экспедиция Колумба?» От сдержанного тона не осталось и следа. Ингстад явно рассердился на Хейердала, и раздражение так и сквозило между строк.

«В связи с утверждением об открытии Америки следует сказать, что <...> Хейердал совершенно проигнорировал мой аргумент, который является не только важным, но и решающим. <...> Любой, кто сколько-нибудь осведомлен о ледовых условиях в арктических регионах, понимает, что плавание к северу от пролива Дэвиса, бухты Баффина и далее в арктическую Канаду в середине зимы невозможно». На высказывание Хейердала о том, что в феврале плавать в этих водах безопаснее, потому что в это время образование айсбергов минимально, Ингстад смог только сказать, что «это обнаруживает такую неосведомленность об арктических условиях, что комментарии излишни».

Ингстаду было еще что сказать. Он был глубоко возмущен тем, что Хейердал обвинил его в смешении их с Лиллестрёмом заключений и что он вполне мог и не упоминать имя Хейердала. Но он не смешивал: наоборот, он отметил, что Хейердал не только принял выводы Лиллестрёма, но и усилил их, в той степени, в какой хотел переписать книги по истории.

Ингстад пишет далее: «Его загадочные намеки на то, что я мог бы и не упоминать его имени, я не понимаю. Но в любом случае, он не может снять с себя ответственность за свою позицию по поводу Колумба и скандинавских поселений Гренландии».

Тур Хейердал и Хельге Ингстад — «наши величайшие люди», как называл их Арне Скоуен из «Дагбладет». Хейердал, археолог-экспериментатор, бороздивший океан на судах из бальзы и тростника, чтобы исследовать миграционные маршруты древних людей. Ингстад, юрист, чья жена была археологом, вместе с ней провел основательное изучение эпохи саг и длительные исследования на Ньюфаундленде, смог найти загадочный Винланд. Двое норвежских путешественников со стальной волей и с амбициями в написании истории. Двое исследователей, чьи результаты долгое время встречали острое сопротивление, однако со временем научные круги не могли просто их игнорировать. Двое господ, один из которых, куда бы ни повернулся, везде получал медали за свои заслуги, а университеты щедро награждали его званиями «Почетного доктора».

Но в то же время это были двое упрямых мужчин, защищавших свои владения. Упрямство было их отличительной чертой, эго — их движущей силой. Они уважали друг друга как друзья, но неписаный закон запрещал им вторгаться на чужую территорию. Хельге чувствовал, что именно этот закон нарушил Тур, когда направился на запад вместе с Лиллестрёмом. «Он расценил недавний интерес Тура к скандинавским народам и проблеме Гренландии как вероломное предательство и нарушение лояльности в отношении их дружбы», — писала Бенедикте Ингстад.

Хельге Ингстад знал, что никто не может обладать монополией на какую-либо область исследований, но сказал своей дочери: «...это будто залезть в чужую постель и не придать этому значения. И это еще, называется, друг!»[702]

Тур Хейердал не претендовал на какую-либо научную компетентность в вопросах, связанных с Колумбом и поселениями в Гренландии. В одном из интервью «Афтенпостен» он, напротив, сказал, что не является экспертом в этой области. Но если он способствовал возникновению интереса к обсуждению «этих центральных вопросов», то был бы более чем доволен[703].

Именно в этом удовольствии Хельге Ингстад старался ему отказать. Однако после двух больших статей в «Афтенпостен» он почувствовал, что силы его покинули. Он связался с профессором археологии Университета Осло Кристианом Келлером. «Teneрь ты должен выступить, но не вмешивай меня»[704]. Келлер являлся специалистом по эпохе викингов и Средневековью, и среди прочего, проводил раскопки в Гренландии.

Тур продолжил сотрудничество с Пером Лиллестрёмом. Он решили писать книгу. Споры с Хельге не заставили его отказаться от своих убеждений. Он не привык уступать противникам. Не собирался он это делать и сейчас.

Тем временем продолжались трения вокруг Парка пирамид на Тенерифе. Тур выбивался из сил, чтобы добиться приемлемых решений от Фонда исследований происхождения культур. Оказалось, что добиться согласия по вопросу распределения ответственности между исполнительным и научным комитетами, а также по поводу того, чем, в конце концов, должен закончиться проект было очень трудно. Коммерческие интересы постоянно противоречили интересам научным. Вместо решений возникали разногласия.

Эти разногласия переросли в непримиримую борьбу за власть. Борьба велась по двум фронтам: внутри семьи Ульсен и между Фред. Ульсеном и Туром Хейердалом. К концу весны 1998 года она обострилась всерьез. Парк пирамид был почти готов, и официальное его открытие планировалось на 17 апреля. Тур ждал этого события со смешанными чувствами. После многолетних переговоров Тур никак не мог отделаться от мысли, что Ульсены использовали его имя исключительно в коммерческих целях[705]. Всего за три дня до открытия, 14 апреля, разочарованный Тур выдвинул судовладельцу Фред. Ульсену ультиматум. Либо семья Ульсен придерживается духа джентльменского соглашения, заключенного Фредом и Туром в 1990 году, либо Тур выходит из игры[706].

Шестнадцатого апреля Тур получил ответ, который охарактеризовал в своем дневнике как «извиняющийся и дружественный».

Но никаких разъяснений там не содержалось. Дальше в дневнике значится: «Я устал, но тверд».

Открытие Парка пирамид прошло так, как и планировалось. Из Норвегии приехали Тур Хейердал-младший и только что назначенный директор Музея «Кон-Тики» Майя Бауге, с супругами.

Девятнадцатого апреля Тур решил выйти из Фонда, а 24 числа он написал свои обоснования. Он поблагодарил Фред. Ульсена и его семью за экономическую поддержку, которая сделала этот .дорогостоящий проект возможным. Он выражал надежду на то, что парк будет успешным проектом и Фред. Ульсен вернет вложенные деньги, а научный комитет будет иметь достаточно средств для исследований. При условии, что доходы будут использоваться в гармонии с принципами, которые изначально лежали в основе проекта, Тур по-прежнему будет его поддерживать. «Но, — написал он в конце, — я больше не желаю быть официальным представителем Парка пирамид в Гуимаре»[707].

Или, иначе говоря, Тур Хейердал больше не позволял Фред. Ульсену использовать его имя в своей деятельности.

В принципе это ничего не меняло. Доходы, на которые Тур мог жить, по крайней мере, на бумаге, оставались. С Дэном Сандвейсом и Дональдом Райаном в качестве движущей силы Фонд мог продолжать свою деятельность. Однако Фонд так и не стал тем научным инструментом, о котором мечтал Тур. Руководство Парка пирамид, которое во всех отношениях принадлежало к клану Ульсенов, продолжало отдавать приоритет коммерческим целям перед научными. Финансовое положение Фонда никогда не было настолько солидным, чтобы позволить беспрепятственно вести исследования в области «человеческого прошлого», как это любил называть Тур. И хотя Тур постепенно вновь втянулся в работу, отношения с Фред. Ульсеном уже никогда не были такими, как прежде.

Работа с Парком пирамид и со всем, что было с ним связано, тотребовала более серьезных затрат, чем ожидал Тур Хейердал. Результат не оправдал ожиданий. Причиной тому были не только разногласия с Фред. Ульсеном. Дело в том, что ему так и не удалось с уверенностью датировать пирамиды. Теория, которую опровергли его собственные археологи, так и не получила требуемых подтверждений.

Тур настаивал на том, что пирамиды построили вымершие гуанчи, еще задолго до того как испанцы захватили Тенерифе. Еще со времени появления идеи о Парке пирамид он хотел сделать собственную выставку о гуанчах, их культуре и истории. Но так как он не смог точно установить возраст пирамид, то власти и руководство Парка ему отказали. Нехотя ему пришлось признать, что без датировки такая выставка будет преждевременной. В письме в офис Парка пирамид и научный комитет Фонда он написал, что выставку следует отложить до тех пор, «когда будет доказано, что пирамиду Чакона построили гуанчи, а не испанцы».

В том же письме, адресованном не кому-то определенному, а нейтрально «тем, кого это касается», явно разочарованный Тур показал, что ответственные лица, не признавая его точку зрения по поводу пирамид, отнеслись к нему преимущественно как к фантазеру, а не как к ученому»[708].

Холоднее некуда.

Тем не менее все это время Туру было чем заняться. Всю свою взрослую жизнь, с тех пор как он вернулся с Фату-Хивы перед войной, он писал ту или иную книгу. Так он зарабатывал на хлеб, однако работа над книгами давала ему возможность для богатой внутренней жизни. Там, между повествованием и анализом, он мог выражать свои идеи и мысли. Там он мог углубиться в дебаты, которые всегда возникают вокруг работ неоднозначных авторов.

После ссоры с Хельге Ингстадом в «Афтенпостен» и тех откликов, которые материалы о Колумбе и гренландских викингах вызвали в целом, он захотел дальше развить эту тему в отдельной книге в соавторстве с Пером Лиллестрёмом. Но прежде чем всерьез взяться за это дело вместе с Пером, он должен был поработать сначала для себя.

Ему исполнилось восемьдесят четыре года, и он хотел написать воспоминания.

Они вышли осенью 1998 года под названием «По следам Адама». Как в калейдоскопе, мелькает на их страницах вся его жизнь — с раннего детства до встречи с Жаклин. Он не замедлил выразить свое послание: «Большинство, наверное, думает, что я — настоящий авантюрист и упрямец, прыгающий с одного плота на другой, из одного научного спора в другой. Но на самом деле я очень мирный человек, который, в первую очередь, заинтересован в решении проблемы и в том, чтобы дойти до основания в открытых вопросах. И чем больше я делаю, чем больше я вижу, тем больше мне становится понятно, насколько велико неведение ученых кругов, называющих себя авторитет ми и ведущими себя так, будто они обладают монополией на все знания. Это нужно исправить»[709].

За рабочим столом. Тур Хейердал всегда писал свои книги от руки. В течение многих лет он занимался этим в охотничьей башне в Колла-Микьери

Судя по всему, его войны еще не закончились. Несмотря на возраст, он еще полон сил и готов бороться за правду и против догм, за право задавать вызывающие вопросы, за право искать ответ.

Речь в книге шла не только о его собственной жизни. Как указывает заголовок, он решил последовать по следам Адама. Как был создан первый человек? В результате эволюции или Божьей силой?

В какой-то момент Тур называет Солнце создателем всего: «Солнце оплодотворило море своими лучами и сотворило жизнь в океане. Оплодотворенные частицы соли и минералов плавали вокруг без генов и хромосом по волнующейся поверхности моря». Это были «первые дети Солнца, которые стали прародителями всей жизни на земле».

В следующий момент, когда он собирался ответить на вопрос, верит ли он в сотворение мира: «Это неизбежно. Нельзя никак игнорировать тот вывод, что за Большим взрывом стоял кто-то всемогущий, который смог создать все из ничего».

Дарвин или Библия? Этот экзистенциальный вопрос занимал его со времен детства в Ларвике. Не имея возможности выбирать, он давно хватался и за то, и за другое. Могло ли одно исключать другое?

В предисловии, которое его попросили тогда написать к карманному изданию Книги Бытия, он сравнил «Да будет свет» из рассказа о сотворении мира с Большим взрывом современной науки. «В начале не было ничего, — говорит автор Книги Бытия. — Из ничего невидимый, всемогущий дух создал все. "Да будет свет!" — сказал Дух Божий в первый день творения». То же самое говорят и современные ученые, «в начале не было ничего. Из ничего возникло все в результате мощного взрыва, который называют Большим взрывом»[710].

И правда, хронология Дарвина и библейская хронология также совпадали. В обоих рассказах есть утро времен, со светом и водой по всей земле. Затем в море появились рыбы, в воздухе — птицы, на земле — звери, пока не пришла очередь человека. Случайность? Нет, считал Хейердал. Должно быть, это «результат гениального замысла или хорошо сохранившейся интуиции»[711].

Что может быть резоннее, чем быть носителем интуиции или духа? Неужели он был на пути обретения твердой опоры, неужели Библия одержала верх над Дарвином?

Похоже на то. Как ученый Тур Хейердал был, конечно, эволюционистом. Но, как он писал в предисловии к Книге Бытия: «Жизнь не может развиваться в стерильном море, а Большой взрыв не может произойти сам по себе в вакууме, так что даже эволюцию кто-то должен был сотворить». Он добавил, что Первая книга Моисея «заслуживала внимания как самое выдающееся произведение литературы, когда-либо созданное»[712].

Получается, он верил в Бога?

«Я верю в того же Бога, что и Авраам, и Иисус, и Мухаммед, и в Высший дух индейцев. Я думаю, для цивилизованного мира стало бы несчастьем, если бы все церкви, синагоги и мечети закрыли свои двери».

Был ли он христианином?

«Я христианин, если христианство началось с Иисуса из Назарета, реально живущего, а не с других, кто пришел после него. Я христианин, если достаточно считать его важнейшим человеком в истории и величайшим мыслителем».

Он, похоже, так и не избавился от боязни тех, кто «пришел после него», то есть священников. С помощью Иисуса и Книги Бытия в качестве путеводителей он хотел сам найти дорогу. Перед Всевышним он хотел быть священником самому себе.

Книгу «По следам Адама» хорошо приняли и публика, и рецензенты. Она показывала читателям фрагменты длинной жизни, увлекательной и вызывающей. Книга несколько раз переиздавалась и была переведена на многие языки.

Что он делал? Понимал ли он это сам?

Он ответил, что так как он сжигал себя каждый раз, начиная новую экспедицию, то, судя по всему, должен бы сдаться и найти что-то еще: «Но каждый раз, как я найду что-то еще, у меня по-прежнему возникает мысль о том, что я должен и способен найти, тогда я получаю стимул для продолжения, и это очень здорово»[713].

Видимо, у него снова появился этот стимул продолжать, это щекочущее чувство, когда ты напал на что-то, что заставило его броситься с головой в новый масштабный проект.

Погоня за Одином.

Один

Еще в 1975 году Тур Хейердал выступал с замечательным докладом в американском штате Миннесота. Перед празднично настроенной публикой, в присутствии короля Улафа V и сенатора норвежского происхождения Губерта Хэмфри, он говорил о Лейфе Эрикссоне. Доклад стал частью программы мероприятий в рамках празднования 150-летнего юбилея прибытия в Нью-Йорк парусника «Ресторейшн». На борту этого судна находились пятдесят три норвежских переселенца, и это путешествие считалось началом норвежской эмиграции в Америку.

Хэмфри был так восхищен докладом, что сослался на него на заседании Сената на Капитолийском холме. Он рассказал о Туре Хейердале как о известном этнологе и первооткрывателе и попросил, чтобы доклад включили в официальный отчет о заседании[714].

Доклад был замечателен тем, что его можно считать предшественником статей, которые он спустя двадцать лет опубликовал в газете «Афтенпостен» и которые вызвали ярость Хельге Ингстада. Он также подтверждает, что Хейердал давно заинтересовался викингами и их историей. Кроме описания Лейфа Эрикссона и его плаваний, в докладе Тур рассказал и о Колумбе, который, по его мнению, был должником викингов. Великий мореплаватель, скорее всего, знал об их плаваниях — иначе нельзя объяснить его успех. Хейердал также затронул скандинавские поселения Гренландии, но не упомянул о работорговле. Это утверждение, а также утверждение о том, что Колумб сам плавал в арктических водах, появились только после встречи с Пером Лиллестрёмом.

Однако, в свете последующих событий, доклад заслуживает внимания еще и по другому поводу. Так или иначе, когда-то предки викингов пришли как переселенцы в свой скандинавский дом. Откуда они произошли, никто точно не знает. Но Хейердал смог рассказать своим слушателям, что большинство ученых считает, будто они пришли с Кавказа. В поддержку этой гипотезы он предъявил тексты Снорри Стурлусона XIII века. Хейердал считал, что история норвежских королей ведет свое начало от одного короля, выросшего на берегах Черного моря. Его звали Один, и этот Один привел свой народ на север.

Доклад, в той степени, в какой он привлек внимание тех, кто его не слышал, не вызвал в среде ученых никакой реакции. Но когда Хейердал на рубеже тысячелетий вновь вернулся к своим мыслям об Одине, сначала в статье для «Афтенпостен», а затем и в двух книгах, написанных в соавторстве с Пером Лиллестрёмом, знатоки встревожились так, будто их покусали осы.

Хейердал был готов к критике[715]. Но сила этой критики, и, что немаловажно, форма, в которую она была облечена, оказались неожиданными. Борьба, поводом для которой стали эти две книги, собиралась быть такой же ожесточенной, как и тогда, после плавания на «Кон-Тики». В тот раз финский ученый заявил, что Хейердал занимается шарлатанством[716]. Американский ученый сказал, что плавание на «Кон-Тики» не доказало ничего иного, кроме того, что и так было давно известно: норвежцы — искусные мореплаватели[717]. А во Франции один из экспертов сравнил экспедицию на остров Пасхи с походом скаутов[718].

На этот раз Хейердал узнал от одного из норвежских профессоров, специализирующихся на истории религии, что он занимался «игрой в шарады»[719]. Профессор-лингвист, профессор древнескандинавской филологии и доцент археологии считали, что он строит свои заключения на «вневременных фантазиях»[720]. Еще один профессор, специалист в области скандинавской археологии, сказал, что «Хейердал блефует»[721].

Но какой бы суровой критика ни была, Тур Хейердал ее не боялся. Он отстаивал свое право задавать вопросы, искать новые ответы по тем проблемам, где наука, по его мнению, ошибалась или нe обладала знаниями.

Первая книга, «Без границ», вышла в 1999 году, а вторая, «В погоне за Одином. По следам нашего прошлого», в 2001-м. Здесь Хейердал вернулся к постановке проблемы из своего доклада в Миннесоте и статей в «Афтенпостен». Пер Лиллестрём являлся соавтором, и книги построены в виде диалога между ними.

В книге «Без границ» авторы по-прежнему заняты Лейфом Эрикссоном, Колумбом и судьбой гренландских скандинавов. То, будто пиная Хельге Ингстада, они пошли дальше, утверждая, что американское государство викингов было гораздо более обширным, чем его маленький Винланд на севере Ньюфаундленда. Они распространили его территорию на побережье от Лабрадора на севере до Лонг-Айленда на юге. Но и тут Хейердал и Лиллестрём не остановились. С помощью так называемого Кенсингтонского камня в качестве источника эти двое заявили, что потомки викингов предприняли путешествие в глубь Американского континента еще за сотни лет до того, как Колумб первый раз бросил якорь в Карибском море.

Так они не только расширили географическую область путешествий викингов, но также и их временные рамки.

Кенсингтонский камень был обнаружен шведско-американским крестьянином у Кенсингтона в Миннесоте в 1898 году. На камне были нанесены руны, которые могли рассказать сенсационную историю: в 1362 году «восемь готов и 22 норвежца отправились на поиски новых земель из Винланда». Руны также рассказывали, что в эту группу входили и десять человек, сторожившие корабли на море. Корабли находились оттуда в четырнадцати днях пути.

По вопросу подлинности этого камня разгорелись споры. Большинство археологов и экспертов по рунам и древнескандинавской филологии считали его фальшивкой, сделанной самим крестьянином или кем-то из его ближайшего окружения. В книге Хейердал и Лиллестрём вкратце рассказывают об этих спорах. Но они утверждают, что нет ни одного доказательства, что камень — фальшивка. Согласиться с тем, что он не является подлинным, значит признать догму[722].

Хейердал и Лиллестрём также использовали так называемую карту Винланда, чтобы доказать, что скандинавские путешественники знали Северную Америку задолго до Колумба. Эта карта долго оставалась неизвестной, пока в 1957 году внезапно не появилась в одном из книжных магазинов Женевы. На карте в общих чертах показаны Европа, Азия и Северная Африка. Американский континент на ней не значится. Но в северо-западном углу Атлантического океана нанесены два острова — Винланд и Гренландия. Карта сопровождается текстом, рассказывающим о новой, относительно плодородной земле, где растет даже виноград. Далее говорится о том, что именно Лейф Эрикссон назвал этот район Винландом.

По поводу этой карты также разгорелись споры. Была ли она настоящей? Пер Лиллестрём считал, что она настоящая, ссылаясь на более ранние заявления экспертов из отдела картографии Британского музея. Радиоуглеродный анализ установил, что пергамент, на котором была нарисована карта, относится к первой половине XV века. Но другие эксперты утверждали, что имеют доказательства тому, что чернила, использованные на этой карте, содержат в своем составе химические вещества, которые появились в составе чернил не ранее 1920-х годов, и поэтому карта — фальшивка. Лиллестрём не стал обращать внимания на эти сомнения. Раз он не видел окончательных доказательств тому, что карта является сфабрикованной, у него нет оснований сомневаться в ее ценности как исторического источника. Тур Хейердал полностью согласился с этой точкой зрения.

Однако происхождение викингов было важнее, чем пути их странствий, и Хейердал в своей обычной манере задал вопрос: откуда они пришли? Поскольку далее он добавляет: «Не появились же они изо льда, который покрывал всю Скандинавию до тех пор пока не закончился последний ледниковый период?»[723]

В первой части «Хеймскринглы», в «Саге об Инглингах», великий скальд и историк Исландии Снорри Стурлусон написал о том, что древнескандинавский Один был не богом, а человеком из плоти и крови, историческим лицом, который пришел в мир в начале нашего летосчисления. Он стал королем больших владений в Азове у Черного моря, к востоку от реки Дон. В те времена везде господствовали римляне и завоевывали народы, и Одину, как и другим князьям, пришлось им уступить.

Один взял с собой могучую свиту и отправился в путь на север. После длительного путешествия он пришел на датский остров Фюн, где пробыл некоторое время. Затем он отправился дальше, в Швецию, и основал столицу в Сигтуне к северу от Стокгольма. Все скандинавские королевские семьи происходили из его рода, и в результате слухов о его силе, распространившихся после его смерти, Один попал в пантеон скандинавских богов.

Критики Тура Хейердала не знали, что и говорить, поскольку, по их мнению, редко можно встретить такое научное невежество. Они дружно громили его утверждения, манеру использования исторических источников и выводы, к которым он пришел.

Среди нападавших был и Хельге Ингстад. Он получил от Тура книгу со следующим посвящением: «Старому другу Хельге, который со своей дорогой женой Анне-Стине изменил мировую историю, доказав, что Винланд находился там, куда его помещала сага». Хельге основательно прочитал книгу. Он переворачивал страницу за страницей и ставил знаки вопроса и восклицательные знаки почти на каждой странице. Там и сям он подчеркивал текст, рассерженный старик даже не раз пролил на книгу кофе[724]. Но он не стал браться за ручку, чтобы высказаться официально. Он уже свое сказал.

Вместо него сокрушительный удар нанес профессор археологии Кристиан Келлер, которого Хельге просил выступить вместо себя. В хронике в газете «Верденс ганг» он не удержался и назвал Тура Хейердала фальсификатором. Он указал, среди прочего, на то, что в книге Хейердал делает сенсационное заявление, будто он получил доступ к тайным архивам Ватикана. Там он увидел список епископов в Гренландии в Средние века, список, о котором, по словам Хейердала, забыли. Келлер заявил, что это чепуха, поскольку список этот публиковался не раз на протяжении ряда лет, в последний раз в 1958 году[725].

Другой раз Келлер удивился, как Хейердал мог всерьез воспринимать Кенсингтонский камень — известнейшую подделку в истории археологии. Ученый считал, что мотивом для изготовления этого камня была борьба за место в истории между скандинавами-мигрантами и индейцами сиу, испокон населявшими эти земли[726], и что он не имел никакого отношения к путешествиям викингов.

Североамериканский историк Кирстен Сивер, научный сотрудник отдела картографии Британской библиотеки и автор вышедшей позднее книги о карте Винланда, опровергла сведения Лиллестрёма о том, что Британский музей подтвердил подлинность карты Винланда. Она сама изучала архивы и с уверенностью могла заявить, что научная лаборатория Музея нашла первые физические признаки, доказывающие, что карта является подделкой[727].

Еще более мощную критику пришлось Хейердалу выдержать за свою убежденность в том, что Один был человеком, а не богом, и что Один привел предков викингов в Скандинавию, где он умер и стал впоследствии объектом религиозного культа. Критики обвинили Хейердала в том, что он прочел Снорри буквально, как его читали в Средние века. Но более чем двести лет исследований показали, что это не доказано.

Историк религии Гру Стейнсланд считала, что Хейердал обманулся тем, что она определяла как шалости Снорри. Там, где Снорри приводил, как она их называла, веселые и типичные для того времени рассказы из XIII века, это делалось, чтобы «и северяне получили прошлое того же уровня, что и остальные народы Европы». Кроме того, он хотел объяснить своим христианским современникам, как появились языческие боги, и почему непросвещенные люди так легко поклоняются королям и князьям, будто они были богами[728].

Профессор лингвистики Эвен Ховдхауген, один из членов правления Музея «Кон-Тики», также высказался. В статье, написанной им совместно с профессором скандинавской филологии Эльзе Мюндаль и доцентом археологии Анне Сталсберг, во введении значилось: «Чем глубже мы уходим в прошлое, тем меньше мы знаем и тем больше простора для фантазий на основе той немногочисленной информации, которой мы располагаем. Именно это делают Тур Хейердал и Пер Лиллестрём в своей книге "Без границ"». Авторы статьи считали, что Снорри следует толковать в свете представлений его времени. Для этого необходимо хорошо знать средневековую культуру и манеру письма, а Хейердал этими знаниями не обладает.

Для Хейердала Снорри был крупным географом, хорошо знающим район Средиземного и Черного морей. Снорри оперировал многими названиями мест и народов. Эти имена дали Хейердалу этимологические основы его теории об Одине. Именно эту основу безжалостно раскритиковали авторы статьи. Они считали, что он смешал языковые данные разных временных эпох, что он плохо понимал, как развивается язык. Поэтому Хейрдал взял за основу то, что они называют ошибочным толкованием языка[729].

Хейердал уже сталкивался с подобной критикой за свои тихоокеанские исследования. Он потратил много сил, чтобы доказать сходство языков народов Южной Америки и островов Полинезии. Языковеды его опровергли. Язык полинезийцев принадлежит к группе языков народов Юго-Восточной Азии. Но тогда, как и сейчас, аргументы лингвистов не произвели на Тура Хейердала никакого впечатления.

Будучи членом правления Музея «Кон-Тики», Ховдхауген имел тесные контакты с Туром Хейердалом. Когда он узнал, что Хейердал желает вплотную заняться историей викингов, то задумался. Он связался с археологом Эгилем Миккельсеном, который был вместе с Хейердалом в экспедиции на Мальдивах, и вместе они предостерегали его не заниматься такой трудной темой. В этой области полно норвежских экспертов с солидным опытом и огромным литературным багажом. Если он собирается вступить на их территорию, то ему необходимо основательно изучить всю специальную литературу, чтобы это имело какой-то смысл[730].

В другой раз Ховдхауген отвел его в сторону и сказал: «Ты достиг многого — не собираешься же ты разрушить все сейчас из-за какой-то чепухи»[731].

Разговаривать так с Туром Хейердалом — это все равно, что пугать козла капустой. Бросать вызов авторитетам было частью его характера, более увлекательного занятия он не мог себе придумать. «Я люблю раздражать догматиков. Это всегда было моим методом», — мог бы он сказать[732].

Хейердал не был бы Хейердалом, если бы он не ответил на тот шквал критики, что вызвала книга «Без границ». Не получив поддержку от других, как это часто бывало, он был вынужден искать истину сам.

Он хотел использовать испытанное средство: снарядить археологическую экспедицию. Снорри сам указывал, где нужно копать. Тур собирался провести раскопки в Азове, к востоку от устья реки Дон. Там, как он надеялся, он найдет подтверждение своей гипотезы об Одине и происхождении древних скандинавов, а также докажет, что Снорри как историк заслуживает доверия.

Эвен Ховдхауген и его коллеги узнали об этих планах, когда писали свою статью, и не смогли смолчать: «Вероятно, Снорри умер бы от смеха, если бы он узнал, что его географические описания из "Саги об Инглингах" спустя 800 лет после написания этого произведения будут использоваться как пиратская карта с указанием места, где спрятан клад»[733].

Вместе со скандинавскими и российскими археологами Тур Хейердал начал раскопки в Азове в апреле 2001 года. Долго ждать не пришлось, они быстро наткнулись на объекты. Археологический материал, найденный во время этих раскопок, показал, что в Азове существовало поселение в те времена, когда, по мнению Хейердала, здесь жил Один. Город находился в конце Великого шелкового пути и был своего рода узловым пунктом торговли между Азией и Европой, а также местом встречи различных культур. Хейердал установил ценные связи с российскими археологами и начал сотрудничество с Ростовским университетом по поводу создания исследовательского центра для более подробного изучения места Азова в истории. Университет обрадовался этому сотрудничеству и наградил Хейердала званием «Почетного доктора».

Конкретных следов Одина ему, однако, найти так и не удалось. Но Тур не терял надежду, как он заявил в интервью информационному агентству ТАСС[734]. Предстояла серьезная работа по идентификации и толкованию многочисленных интересных находок, сделанных археологами. В общей сложности было зарегистрировано и пронумеровано 35 тысяч объектов[735].

В июне он взял паузу и отправился домой на Тенерифе. Поджимали сроки сдачи рукописи следующей книги. После интенсивной работы, которую почти не нарушила операция по поводу рака глазницы, Хейердал выпустил «В погоне за Одином» в ноябре 2001 года.

Несмотря на все сопротивление, Тур Хейердал и Пер Лиллестрём не прислушались к своим критикам. Они канонизировали Снорри и представили Одина значительно более развернуто, чем в предыдущей книге «Без границ». Он по-прежнему был королем и родоначальником скандинавских династий.

Раскопкам в Азове также было уделено значительное внимание. Находки, которые, по мнению Хейердала, имели большое значение для того, что он стремился сказать, были использованы в книге в качестве иллюстраций. Среди них несколько брошей, похожих на броши, найденные на острове Готланд. Хейердал предъявил эти броши в качестве первого видимого доказательства существования миграции культур из Азова в Скандинавию.

Пер Лиллестрём спрашивает в одном из мест книги:

«Есть ли еще что искать археологам города Азова?»

Тур Хейердал отвечал: «Пока мы продолжаем копать, находки будут. Однако мы сами получили желаемый ответ: Снорри можно доверять. Те, кто утверждал, что ему верить нельзя и что Королевские саги рассказывают чепуху, должны представить доказательства своих обвинений»[736].

Однако Хейердала по-прежнему не миловали. Критики достали свое оружие и объявили крестовый поход. «Афтенпостен» возглавила его. Большую статью, где шла речь о книге, газета озаглавила следующим образом: «Хейердал зашел в дебри». Рецензию написал историк религии Йорген Хаавардсхолм. Он не был удивлен, что раскопки в Азове «обнаружили массу культурных импульсов, однако ни один из артефактов не убеждает меня в том, что предки скандинавов пришли отсюда когда-то в начале нашей эры». Он считал, что книга «обнаружила трогательное доверие некоторым определенным историческим текстам и свидетельствует о полном отсутствии понимания истории как научной дисциплины»[737].

В «Маал ог Минне», небольшом по объему, но значительном научном периодическом издании в области истории Средних веков, также не стеснялись в выражениях. Журнал выходил два раза в год и посвящал свои страницы исследованиям в области норвежского языка, средневековой литературы, норвежской ономастики и народных преданий. Здесь такие эксперты, как Ховдхауген, Келлер, Мюндаль, Сталсберг и Стейнсланд выступили единым фронтом, и вместе они написали самую разгромную рецензию в жизни Хейердала.

Статья была написана в снисходительном тоне, продиктованном презрением, испытываемым авторами к Хейердалу как ученому. На самом деле рецензия на такую книгу как «В погоне за Одином», которую они считали псевдонаучной, не имела ничего общего с таким журналом как «Маал ог Минне». Если они все-таки опубликовали такую рецензию, то сделали это потому, что Хейердал представлял себя как ученого, желавшего, чтобы его воспринимали всерьез; они опасались, что и другие будут поступать так же. В своей характеристике книги они использовали следующие выражения: неприемлемая, случайная, со множеством недостатков, полная фантазий, не имеющая никакой ценности, манипулирующая и вводящая в заблуждение. Они качали головой по поводу того, что Хейердал наделял «Сагу об Инглингах» историческим значением, в то время как сага является исключительно фантазийным творчеством.

Рецензенты также уцепились за то, что Хейердал использовал находку «трех кольцевых брошей» в качестве важнейшею аргумента в пользу того, что Один пришел из Азова. Но эти броши не являлись кольцевыми брошами, это были круглые пряжки для ремня, распространенные во многих областях Европы и на востоке, вплоть до Сибири. По мнению рецензентов, не было «никакой взаимосвязи между пряжками для ремня из Азова и кольцевыми брошами из Скандинавии — ни хронологической, ни функциональной».

Наконец, они направили свою критику против издательства «И.М. Стенерсенс Форлаг», которое, как они считали, обмануло читателей, издав книгу с таким количеством ошибок. Проливая крокодильи слезы, они также горевали о том, что такая книга испортит репутацию авторов[738].

Но могло быть и хуже.

Весной 2002 года в рамках семинара по теории науки, проходившего в Университете Осло, был организован ряд лекций. Они носили межпредметный характер и были открыты для всех желающих. На 14 марта в программе было заявлено выступление Тура Хейердала с докладом «Испытания для Снорри».

Интерес к нему был велик. Когда Хейердал занял место за кафедрой, большая аудитория в величественном Доме Георга Свердрупа в Блиндерне была заполнена до последнего места. Здесь были многие из так называемой широкой публики, кто пришел послушать и посмотреть на знаменитого норвежца. Здесь собрались и представители прессы, и деятели культуры, помимо собственно академических кругов. Присутствовали и лица из среды медиевистов, под руководством своих лидеров Кристиана Келлера и Гру Стейнсланд. Группа операторов Норвежской телерадиокомпании приготовилась вести съемку[739].

Тур взял с собой Жаклин. На первом ряду сидели две его дочери, Мариан и Беттина, а также старший сын, Тур-младший.

Ранее в тот же день Тур Хейердал посетил Музей «Кон-Тики». Теперь он стоял в логове льва. На нем был светлый свитер с высоким горлом и пиджак.

Он достал свою рукопись. Листы дрожали у него в руке. Нервничал ли он? Возможно, ведь он должен был выступить с лекцией в своем старинном университете.

Председательствующий приветствовал слушателей и выразил удовлетворение от того, что так много народу пришло на лекцию. Он передал слово Хейердалу.

«Существует множество мнений о том, стоит ли доверять Снорри. Однако никто не сомневается в его достоверности в качестве географа...»

Голос был уже не таким уверенным, как раньше. Время от времени он путался в словах. Но публика, по крайней мере, большинство, завороженно слушала его с самого начала.

«Это не мы с Пером Лиллестрёмом придумали эту теорию, а Снорри. И Снорри навлек на себя гнев, поскольку никому не понравилось, что члены скандинавского королевского рода оказались эмигрантами из Азии...»

Тур перевернул лист рукописи. Он рассказывал об Одине в Азове и об Одине, которому пришлось бежать, когда пришли римляне.

«Один умер в Швеции. Он никогда не был в Норвегии».

Он говорил три четверти часа, выдержав стандартный формат академической лекции. Чтобы сэкономить время, председательствующий предложил продолжить работу без перерыва. Многие подали заявку на участие в дискуссии. Хейердал глотнул воды и кивнул с пониманием.

Группа Келлера и Стейнсланд хорошо подготовилась. Один за другим вставали студенты и преподаватели, нападая на все более удивленного Тура Хейердала. Ссылаясь на ученых, которых Хейердал не знал, они задавали вопросы философского характера, не имевшие отношения к докладу, и которые, как они и ожидали, вызывали у него затруднения с ответом. Они практически не смотрели на Хейердала, когда говорили, они смотрели друг на друга, как будто в первую очередь искали признания среди своих.

Хейердал беспомощно посмотрел на председательствующего и спросил, что они хотели этим сказать, он не понял вопросов. По приглашению университета он пришел, чтобы принять участие в семинаре. Вместо этого он почувствовал, что его загнали в ловушку[740]. Келлер нашел себе место на самом верхнем ряду ступенчатой аудитории. Оттуда он унизительно грозил пальцем Хейердалу. Профессор обвинял его в том, что он говорил неправду об исследованиях, посвященных Снорри, в том, что он вычеркнул большую часть специальной литературы и что утверждал, будто «ученые собрались, чтобы устроить заговор против Снорри». Собственные же исследования Хейердала он просто похоронил: «К сожалению, источники цитируются некорректно, я не знаю, делается это сознательно или нет, а аргументация выстраивается в пользу твоих собственных теорий. Ты подстраиваешь источники под теорию, большинство из нас привыкло работать в другом направлении».

Стейнсланд выступила в том же духе, она также явно испытывала раздражение по поводу того, что кто-то усомнился в результатах ее исследований и исследований других ученых в области древнескандинавской истории. Она считала, что так, как Хейердал читал Снорри, было принято читать в XVII—XVIII столетиях, то есть до того, как эпоха Просвещения навела порядок в умах людей. Она удивлялась, что Хейердала не интересовало, какие знания ученые приобрели с тех пор. Она также нашла странным, что когда Хейердал читал, он заканчивал читать там, где ему нравилось. Когда он таким образом «призывает и нас к исследованиям и межпредметному сотрудничеству, это можно считать оскорблением со стороны Хейердала, поскольку вряд ли какая-то область норвежской истории была исследована так хорошо силами ученых из разных стран и межпредметно, как древняя скандинавская мифология, Снорри и другие средневековые тексты».

Тур сделал вид, будто не слышал. Он заверил, что раскопки в Азове, которые он назвал экспериментом, будут продолжаться. Из всего, что было сказано в дебатах, ничто не поколебало его веру в то, что текст Саги следует воспринимать буквально. Будучи потрясенным произошедшим, он воздержался от дальнейшей полемики. Он пришел говорить о Снорри, а на семинаре о нем практически не упоминалось. Своим критикам он, тем не менее, сказал: «Продолжайте противодействие, но делайте это с помощью своих исследований, не мешая работать другим».

Снорри оставил текст, который должны растолковать последующие поколения. Новые исследования утверждают, что описания Снорри Одина не имеют ничего общего с реальными историческими событиями. Однако Хейердал отказался толковать «Сагу об Инглингах» как вымысел. Поймав Снорри на слове, он бросил вызов тому, что историки-медиевисты вроде Кристиана Келлера и Гру Стейнсланд сделали общепринятой истиной. Он имел на то полное право, но дискуссия, последовавшая за изданием книги «В погоне за Одином», на семинаре и в обществе в целом, показала, что вопросы, заданные Хейердалом и Лиллестрёмом, упали на каменистую почву. Многие считали, что Тур Хейердал зря сменил область исследований на столь позднем этапе своей жизни. Они полагали, что ему следовало оставаться на собственной стезе и работать дальше над тем, что его интересовало больше всего, и что он сам начал понимать как происхождение мореплавания.

Но если Хейердалу не хватало глубоких знаний по древнескандинавской истории, как он сам же первый и признавал, то он вследствие общей эрудированности в области истории викингов так увлекся сотрудничеством с Пером Лиллестрёмом, что позволил себя переманить. Всегда быть готовым броситься на поиски чего-то нового было частью его души, смыслом его существования.

При том сопротивлении, которое он испытывал в работе над созданием Парка пирамид на Тенерифе, погоня за Одином стала для него глотком свежего воздуха. То, что эта погоня может увести не туда или вообще завести в худшем случае в тупик, он не хотел думать. Если он вынужден был признать, что зашел в тупик, это должно было стать результатом его самокритики. Однако критиковать себя Хейердалу было несвойственно. Возвращаться на половине пути было не в его традиции. Он был слишком упрям, слишком самоуверен для этого.

Семинар заканчивался. В зале царило беспокойство. Юное поколение исследователей набросилось на старого человека и в своем презрении забросало его вопросами, которые не имели отношения к данной теме. Слушатели стали свидетелями настоящей драмы, где оппоненты напали на Хейердала, обвиняя его в отсутствии научной чести, однако сами проявили себя абсолютно бесчестным образом.

Более мирно настроенный председательствующий поблагодарил Хейердала за лекцию и за то, что он поднял вопросы, заслуживающие дальнейших исследований. Во время дискуссии выступали и те, кто поддерживал Хейердала, однако под натиском воинственных медиевистов им пришлось сдаться. Но если Тур и не завоевал доверия ученых, то пробудил энтузиазм у остальной публики. Его чествовали бурными и продолжительными аплодисментами.

Приняв участие в академической трепке Хейердала, профессор Гру Стейнсланд не успокоилась. В статье в местной газете университета «Униформ» она выступила с критикой организаторов семинара, который, по ее мнению, носил характер почитания героя. Даг Хессен, профессор биологии, один из организаторов семинара, счел нужным ответить. В течение своей долгой жизни Хейердал более чем кто-либо другой из ныне живущих норвежских исследователей внес свой вклад в стимулирование интереса общественности к таким предметам, как история и антропология. «Когда Хейердал пришел с книгой об эпохе викингов, не хватало только того, что он не смог бы представить ее в Университете Осло».

Хессен понимал, что специалисты находили настойчивость Хейердала и недостаточный интерес к работе других ученых «трудновыносимыми». Но, считал Даг, «чуть больше академической вежливости, элегантности и ясности сделали бы критику гораздо более весомой среди большинства других слушателей»[741].

Даг Хессен также писал, что Хейердал «чувствовал себя практически раздавленным после дискуссии». Полный энтузиазма, Тур вернулся в университет, где все началось, и которому он был «так премного благодарен», как он сказал во время дискуссии. Полный ожиданий, стоял он перед студентами и преподавателями университета, который наградил его первого из норвежцев званием «Почетного доктора» в 1961 году.

А теперь они его забили.

Они забили его так же, как и тогда, когда он вернулся домой из плавания на «Кон-Тики».

«Загнан в ловушку». Именно так он себя чувствовал.

Он вернулся на Тенерифе через три дня. С тех пор Тур Хейердал больше не бывал в Норвегии.

Смерть

Он в это не верил, но все-таки готовился. Врач, который летом 2001 года прооперировал его от рака глазницы, сказал, что ему осталось жить год. Он не сказал об этом никому, даже Жаклин[742].

Испанский врач поставил диагноз 10 июля, месяц спустя после того как Хейердал вернулся домой из археологической экспедиции в Азов. Четырнадцатого числа он лежал на операционном столе. Операция продолжалась четыре с половиной часа. «Моя вера спасла меня. Умер и родился снова», — записал он в своем дневнике, когда очнулся от наркоза.

В конце августа он начал курс лучевой терапии. Всю осень его мучили сильные боли в области глаза и в левой части лица.

Тринадцатого октября, спустя неделю после его восемьдесят седьмого дня рождения, он написал завещание[743]. Он не мог больше игнорировать тот факт, что врач оказался прав.

Тур Хейердал не представлял себе, что это будет так. Он еще многое собирался сделать. Как всегда, задачи выстроились в очередь. Пока он проходил курс лучевой терапии, он, при высоком давлении, работал с Пером Лиллестрёмом над завершением рукописи книги «В погоне за Одином». Не успели ее сдать, как он с новыми силами взялся за другой проект, который долго вынашивал, но вынужден был отложить, так как Один позвал его в Азов. Он хотел переработать и модернизировать свой обширный труд о путешествии на «Кон-Тики», изданный в 1952 году под названием «Американские индейцы в Тихом океане» с подзаголовком: «Теоретические основы экспедиции на "Кон-Тики"»[744]. В новой редакции этой книги Хейердал также хотел частично реализовать свои намерения 1980-х годов, когда он собирался написать грандиозный труд об эмиграции культур, но этому помешала экспедиция на Мальдивы. Книга должна была выйти под новым заголовком и называться «Затерянные следы в Тихом океане». Он хотел написать ее вместе с археологом Дональдом Райаном, которого он хорошо знал по работе в Фонде исследования проблемы происхождения культур (FERCO) и в Парке пирамид на Тенерифе и который оказался одним из немногих ученых, полностью поддержавших его теорию миграций.

Несмотря на боли, Тур Хейердал сохранил свою неистощимую работоспособность. Одиннадцатого декабря 2001 года он отправил факс Райану, где перечислил все задачи, которые поставил себе на будущие годы. С Райаном в качестве советника и правой руки он собирался завершить рукопись «Затерянных следов». Затем он хотел осуществить еще одну археологическую экспедицию, на этот раз на остров Самоа в Тихом океане. Там он хотел исследовать ступенчатую пирамиду, известную как самое высокое каменное сооружение в Тихоокеанском регионе[745]. Он с нетерпением ждал возможности ухватить за красную нить и замкнуть кольцо всех своих исследований в Тихом океане со времени путешествия на «Кон-Тики»[746]. В том же факсе он подчеркнул значение результатов проекта Самоа для будущей книги.

Несмотря на серьезную критику книги «Погоня за Одином», Хейердал планировал продолжить раскопки в Азове.

Через десять дней он снова обратился к Дональду Райану. На этот раз дело касалось отношений с компанией Фред. Ульсена. Отношения не улучшились. Конфликт по поводу статуса FERCO так и не был разрешен. В одном из электронных писем Хейердал написал, что ощущал себя так, будто его совершенно отстранили от дел. Судовладелец действовал так, будто Фонд работал, как и предполагалось, но на самом деле «он полностью игнорировал все свои обязательства консультироваться и подчиняться научному комитету. Так дело продолжаться не может, и теперь, когда мы вступаем в 2002 год, я вынужден предпринять решительные шаги в отношении Фреда»[747].

Тур попытался. Но в результате он отказался от сохранения остатков дружбы с Фред. Ульсеном — своим многолетним покровителем.

Тур с нетерпением ждал Рождества. Он планировал провести его в Египте вместе с Жаклин и Мариан. Там они собирались всей семьей в прошлом году, и этот визит так удался, что на следующий год они решили его повторить. Но перед самой поездкой ему стало хуже[748]. Врач посоветовал ему остаться дома, и он последовал его рекомендации.

В новом году Тур получил скорбное известие о смерти своего друга с детских лет Арнольда Якоби. Тур тут же сел за письменный стол и написал некролог. Он так и видел Арнольда, идущего по улицам Ларвика. «Медленно и неслышно будет он ходить там всегда, для меня и всех, кого он оставил, его преданных друзей и многочисленных почитателей». Он вспомнил, как они вместе росли, их школьные годы, как они в юности «обсуждали эволюционную теорию Дарвина, Руссо с его возвратом к природе и основателя религии Иисуса, который пошел против господствовавшего в то время учения о кровной мести и "зуб за зуб"».

Тур и Арнольд выбрали разные жизненные пути, но несмотря на то что с географической точки зрения между ними было огромное расстояние, они никогда не теряли друг друга из виду. «Вероятно, нас связывали вера в добрые силы в жизни и за ее пределами, умение радоваться красоте в природе и искусстве, а также наша общая способность смеяться в самых наихудших ситуациях».

Память об Арнольде будет жить и дальше, «в вечности». Поскольку «как бы бессмысленно одинокими мы бы себя чувствовали, если бы отказывались верить, что есть кое-что, хотя мы этого и не видим. Неподвластный времени мир памяти — существенная часть реального мира для всех нас. Не требуется быть моряком или иностранцем, чтобы знать, что куда бы ты ни шел, за тобой всегда следуют твои любимые, как невесомый багаж».

Боли в лицевой части ненадолго отступили. В начале февраля 2002 года он чувствовал себя достаточно бодро, чтобы принять приглашение Фиделя Кастро. В Гаване планировалось провести книжный фестиваль, и кубинский глава государства хотел, чтобы Хейердал его открыл.

Тур взял с собой Жаклин, с Кубы они отправились дальше на Самоа. Он хотел взглянуть на пирамиду и найти место, где впоследствии археологическая экспедиция смогла бы разбить лагерь. Пирамида покрылась зарослями, и должного впечатления на него не произвела. Но он договорился с властями об условиях для того, чтобы вернуться и провести раскопки.

Возвратившись на Тенерифе, он снова посвятил себя работе над «Затерянными следами в Тихом океане». Он интенсивно работал, чтобы до смерти успеть все закончить, как он говорил[749]. В то же время приближался семинар по теории науки в Университете Осло. В последний день февраля он начал писать доклад, с которым собирался там выступать.

Седьмого марта он получил новое известие о смерти. Его друг и издатель Йохан Стенерсен скоропостижно скончался. Издавая свои книги в издательстве «Гильдендаль» много лет, Тур Хейердал в 1990-е годы завязал отношения с издательством «И.М. Стенерсен», сначала в связи с выходом богато иллюстрированной книги

«Первооткрыватель», которую Снорри Эвенсбергет написал о нем в 1994 году, а затем в связи с книгой «По следам Адама», вышедшей в 1998 году, и двумя книгами об Одине, которые вышли в 1999 и 2001 годы.

Девятого марта Тур вместе с Жаклин приехал в Осло. Он принял участие в заседании Фонда исследований проблем происхождения культур, проводившемся в этом городе, и провел приятные часы со своими друзьями Дэном Сандвейсом и Дональдом Райаном.

Четырнадцатого марта он выступил с докладом о Снорри в Блиндерне. После выступления он писал в своем дневнике: «Ужасный прием со стороны Кристиана Келлера, Гру Стейнсланд и т.п. Но в целом можно считать как большой успех у широкой публики».

На следующий день Тур и Жаклин присутствовали на похоронах Йохана Стенерсена в часовне Хаслум. «Скорбные Харальд и Соня также почтили своим присутствием», — записал Тур[750]. Стенерсен был близким другом королевской четы.

Семнадцатого марта Тур сошел с самолета в Тенерифе. Пару дней он посвятил планированию предстоящих экспедиций. Он хотел отправиться летом в Азов, а осенью — в Самоа.

Мариан лучше всех в семье знала, как серьезно обстоят дела со здоровьем отца. Поскольку поездка в Египет на Рождество не состоялась, она прикладывала все усилия, чтобы вся семья встретилась, пока Тур еще жив. Они решили собраться на Пасху в Колла-Микьери.

Пока в Колле бывала Ивонн, Тур практически там не появлялся с тех пор как оставил Лилиану. Но Ивонн перестала бывать в этом красивом доме на Итальянской Ривьере после того как в 2000 году она поселилась в интернате для престарелых в Осло. Поэтому Туру стало легче сюда приезжать.

Вместе с Жаклин он приехал в Колла-Микьери в среду 27 марта, накануне Великого Четверга. Это было печальное свидание для Тура. Около тридцати лет Колла была его Эдемским садом, со своими домами, оливковыми рощами и виноградниками. Здесь выросли его дочери, и здесь он нашел нужный ему покой, когда захотел взять паузу и скрыться от мира. Мариан и Бетти на привели его к башне, где он сидел со своими книгами и рукописями. Он прослезился.

Вечером они ужинали в таверне у Бамсе. За столом сидели Тур, Беттина, ее муж Андреас и их маленькая дочь Мартина, Мариан со своей дочерью Элизабет, Тур-младший, его жена Грете и Бамсе.

Родной город. Музей мореплавания в Ларвике благодарит своего великого сына за его интерес к работе музея и подарки

С Бамсе, младшим сыном Тура, отношения не всегда были такими безоблачными. Когда Тур в 1955 году отправился в свою большую экспедицию на остров Пасхи, он взял с собой старшего сына, или Тура-маленького, как он его называл. Чтобы и Бамсе смог испытать что-то интересное, его отправили в Кению, где брат Тура по матери держал кофейные плантации.

Бамсе тогда было всего четырнадцать лет, и встреча с Африкой произвела на него неизгладимое впечатление. Среди прочего, его впечатлили могучая природа и дикие африканские животные. Вернувшись домой, он начал скучать по этому загадочному континенту, временами так сильно, что он решил переехать в Африку насовсем. Это решение вызвало недовольство у отца, который считал, что Бамсе следует остаться дома и получить норвежское образование.

Бамсе испытывал во многом ту же тягу к путешествиям, что и Тур, и в Африке он лучше узнал жизнь, чем в Норвегии. Он жил во многих странах: помимо Кении — еще и в Родезии и в Южной Африке. В Южной Африке он попытался добиться успеха в качестве предпринимателя. Он женился, родил двоих детей, но брак продлился недолго.

Спустя много лет, в 1981 году, Бамсе приехал к своему отцу в Колла-Микьери. Он привез с собой новую южноафриканскую невесту. Она была дочерью члена парламента, и Тур решил дать им хороший старт. Он сказал Бамсе, что тот получит владение под названием «Цистерна», если он сможет привести его в порядок и будет возделывать землю. Но при одном условии: он должен будет поселиться здесь на пять лет. Бамсе согласился с большой радостью.

Свадьба состоялась в Южной Африке, и Тур присутствовал на ней. Бамсе завершил африканский период своей жизни и взял свою молодую жену в «Цистерну». Там они работали в усадьбе около года. Но экономическое положение оставляло желать лучшего, и Бамсе уехал в Техас, чтобы заработать денег. Он не вернулся обратно и ничего о себе не сообщал[751].

Когда пять лет прошли, а Бамсе так и не вернулся работать в «Цистерну», отец продал владение, к безграничному разочарованию сына. Туру требовались деньги на реализацию проекта в Тукуме.

Тур все эти годы обвинял Бамсе в том, что тот ничего не писал. Долгое время он не знал, где находится сын, и чем он занимается. Но Бамсе не писал потому, что не выносил настоятельных отцовских указаний. Когда он получал письмо от отца, тот по большей части рассказывал о всех своих путешествиях и проектах, и о том, как ему не хватает времени, чтобы все успеть. В письмах не было теплоты, и Бамсе чувствовал, что отец пишет сыну из чувства долга, а не заботы[752].

Когда Бамсе, наконец, вернулся в Коллу, Тур обосновался в Тукуме. Бамсе разрешили поселиться в старом доме со стороны деревни, который Тур обычно использовал под конторские помещения. Недостаток ухода в последние годы привел к тому, что часть дома лежала в руинах. Бамсе был хорошим плотником и начал масштабные восстановительные работы. На первом этаже дома он сделал собственную таверну, которую использовал для приема гостей.

Прежде чем сесть за стол, Бамсе показал отцу восстановленный дом. Тур был восхищен результатом и не скрывал этого.

За ужином все говорили по-английски, чтобы Жаклин могла понимать. Тур выразил свою радость по поводу возвращения в Коллу, но, главным образом, был очень рад видеть всех своих детей вокруг себя. Болезнь как будто отступила, он был бодр и в отличном настроении.

В отдельной небольшой речи в адрес Бамсе он нашел слова для примирения. Тур восхищался всем, что сделал Бамсе в Колле и похвалил его за то, что тот продолжает его труды.

Речь произвела на Бамсе сильное впечатление. Он всегда хотел сделать что-то, чтобы заслужить уважение отца. И сейчас, в возрасте шестидесяти одного года, ему это, наконец, удалось. Бамсе поселился в Колле и обосновался там уже по собственному желанию.

Тур был доволен, отец и сын примирились

На следующий день они отправились в горы, в местечко под названием Тестико. Там они заказали так называемый крестьянский обед — Тур его очень любил, он состоял из нескольких местных блюд. Но он упал и съел немного. У него поднялась температура, и он прилег отдохнуть, когда они вернулись в Коллу. Потом он поиграл немного с трехлетней внучкой Мартиной. Они играли в Ноев ковчег, и он помогал ей разместить всех животных.

К вечеру температура повысилась, состояние ухудшилось. «Скорая» отвезла его в местный госпиталь. На следующий день он попросился на Тенерифе. Но врачи отказали. Они боялись, что голова не выдержит перепады давлений при транспортировке самолетом. Но они ведь не откажут ему в возвращении домой, в Коллу? Через полторы недели врачи на это согласились.

Ему приготовили самую большую комнату на первом этаже. Из окна он видел море и сад. Беттина достала деревянного ангела и трех моаи с острова Пасхи. Госпиталь предоставил ему сестру-сиделку. Она ухаживала за ним и давала обезболивающие лекарства.

В один из дней Тур поговорил со своими сыновьями о жизни, об их встречах и совместных поездках.

— Какая же жизнь была у Бамсе, — сказал Тур-младший.

— Да, я завидую тебе, — прошептал отец и посмотрел на младшего сына. — Жизнь ведь не всегда была такой легкой. Я удивляюсь, что ты никогда не попросил о помощи, Бамсе.

Спустя пару дней: «Я был, пожалуй, неправ насчет тебя, Бамсе». — «Нет, отец. Зато я смог пройти школу жизни, и это для меня самое главное».

Тур сказал, что хотел бы быть похоронен в красивой бухте Анакена на острове Пасхи, под пальмами на белоснежном пляже. Но, подумав, решил упокоиться в Колле. Он захотел лежать у подножия римской башни на холме над деревней, с видом на Средиземное море на юге и горами на севере.

— Можно мне лежать там, у тебя, за оградкой около тропинки к башне? — спросил он, держа Бамсе за руку. Башня стояла на том участке, который по наследству полагался Бамсе.

Бамсе кивнул:

— Ты получишь самое лучшее место из тех, что у меня есть.

И затем:

— Сбереги Коллу ради меня.

Бамсе снова кивнул[753].

Тур понял, что час приближается. Всю свою долгую жизнь он старался держаться подальше от священников и не любил церковь как институт. Но постепенно Библия стала его спутником, благодаря интересу к Книге Бытия и уважению к Иисусу. Он попросил позвать священника. Пришел падре и дал ему последнее напутствие.

Он постоянно терял сознание и вновь приходил в себя, был наполовину парализован и не мог уже двигаться, как раньше. Он понял, что это конец и не стал сопротивляться. Он выдернул внутривенный катетер и отказался от питания.

Однажды вечером он сказал: «Я умру сегодня ночью. Пусть Жаклин будет со мной».

Тур Хейердал умер в четверг, 18 апреля 2002 года.

Мариан и сиделка обмыли его и приготовили к положению во гроб. Прежде чем закрылась крышка, семья провела церемонию прощания. Каждый сорвал по цветку и положил его в гроб Туру — розы и орхидеи.

Рано утром катафалк остановился у местной церкви Колла-Микьери. Семья какое-то время следовала за гробом пешком, в лучах утреннего солнца, скользивших вдоль деревенских стен, по дороге с видом на море. Они направлялись в Осло, где Тур Хейердал, по решению правительства, должен был быть похоронен за государственный счет. Во время церемонии в переполненном кафедральном соборе присутствовали королевская чета и премьер-министр.

Затем семья привезла урну с прахом в Колла-Микьери и похоронила ее у башни Бамсе.

Весть о смерти Тура Хейердала потрясла весь мир. Местные и иностранные редакции освобождали место для некрологов и репортажей. «Нью-Йорк таймс», «Гардиан», «Монд», «Шпигель», «Политикен», «Дагенс нюхетер», ВВС, CNN и вся норвежская пресса чествовали Тура Хейердала за его мужество и творческие способности, за его способность идти своим путем и задавать новые вопросы, за стремление испытать свои теории на практике и бросить вызов авторитетам, за его вклад в охрану окружающей среды и борьбу за мир во всем мире.

Высшую честь он получил от своих товарищей по путешествиям на «Кон-Тики», «Ра» и «Тигрис». Кнут Хаугланд, герой войны и офицер-радист, последний живущий участник плавания на «Кон-Тики», попрощался с Туром во время отпевания в кафедральном соборе Осло следующими словами:

«Сейчас, когда я остался единственным, кто может передать этот венок от экспедиции "Кон-Тики", я чувствую в себе много сил, так как все мои четверо товарищей сейчас находятся здесь, когда я мысленно передаю тебе, Тур, глубокое и искреннее спасибо за то, что ты выбрал нас в состав команды плота "Кон-Тики". Воспоминания об этом путешествии наполняли нас радостью всю оставшуюся жизнь, оказавшуюся для некоторых слишком короткой».

Норман Бейкер, инженер и штурман, плавал с Туром на «Ра», «Ра-II» и на «Тигрисе». В телеграмме, которую Тур получил буквально за несколько дней до своей смерти, он рассказал, как тот «изменил и улучшил мою жизнь, воплотив мои самые смелые мечты юношества. На своем примере ты научил меня, как стать лучше. Прими, если пожелаешь, мою благодарность за то, что я знал тебя, вместе с собой в качестве багажа в то путешествие, в которое ты сейчас отправляешься. Тур, мой капитан, когда-нибудь мы с тобой снова поплывем вместе».

«Кон-Тики», «Ра» и «Тигрис».

Ключевые слова для понимания жизни Тура Хейердала. Без бальзового плота и тростниковых судов мы не поняли бы самого главного, что он хотел показать нам — а именно, что море является связующим звеном, а не препятствием, для самовыражения человека.

Что океан — это нерв человечества, его артерия.