Турецкий ятаган

Глава 4

Наступил первый весенний месяц. До начала глобального потепления было еще далеко, и в марте в Москве стояли зимние холода, как будто зима и не думала отступать. Морозы были, правда, уже не январские, но и весной еще не пахло. Только что в солнечные дни на южной стороне крыш начинали плакать сосульки.

Занятия мои продолжались, но проходили они без былого напряжения, то ли я уже втянулся, то ли уменьшились нагрузки. Последнее время мне стали давать больше отдыхать, и теперь по воскресным дням я был свободен. Эти выходные дни складывались, как было заведено испокон на Руси. Начинались они с посещения заутреней службы. Возили меня не в один из ближайших храмов, коих в Замоскворечье было множество, а на окраину Москвы в старообрядческую церковь на Рогожском кладбище.

Идея была здравая. Нынешняя формация православия появилась после церковных реформ патриарха Никона во время правления отца Петра I, Алексея Михайловича. Мне же предстояло оказаться на Руси за полвека до раскола церкви, а потому и обряды нужно было изучать старые, которых придерживаются и нынешние староверы.

После возвращения из церкви меня кормили тяжелым, обильным обедом, после которого я часа два отдыхал. Дальше шли ужин, баня и греховные радости с Наташей. Так продолжалось да начала первого весеннего месяца.

Мои занятия кончились совершенно неожиданно. Воскресным вечером 9 марта 1901 года, когда мы с Наташей уже готовились отойти ко сну, без предупреждения приехал мой «моложавый» куратор. Выглядел он расстроенным и нервно теребил лацкан сюртука.

— Что-нибудь случилось? — спросил я, едва мы поздоровались.

— К сожалению, — ответил он, — вам придется срочно отсюда уехать.

— В Смутное время? — предположил я, решив, что мое обучение окончено.

— Пока нет, — торопливо ответил он, — вам туда переправляться рано. Тем более что появились сложности со средствами доставки. Вам нужно будет некоторое время переждать в одном, — он на мгновение замолчал, подбирая подходящее слово, — в одном нашем филиале.

— Хорошо, когда мне нужно ехать? — спросил я, не задав напрашивающийся вопрос, что, собственно говоря, случилось.

— Прямо сейчас, Надеюсь, вас ничего здесь не держит?

— Нет, только прощусь с Наташей и через десять минут буду готов.

— Это лишнее, ни с кем прощаться не нужно, женщин уже нет в доме.

— Да? — удивленно сказал я. — Тогда я только оденусь…

Однако ни переодеться, ни надеть зимнее платье мне не удалось. Во входную дверь начали бить чем-то тяжелым, и раздалась трель полицейского свистка.

— Скорей! — крикнул куратор и бросился по коридору к двери, выходящей во двор.

Я выскочил вслед за ним наружу. Был поздний вечер, но снег отражал лунный свет, и видимость оказалась предательски хорошей. С улицы слышались гулкие удары по входной двери дома, скорее всего, в нее били прикладами винтовок; возле ворот свистели сразу два полицейские свистка.

— Отворите! — надрывался низкий и властный мужской голос. — Отворите, именем закона!

— Бежим! — воскликнул куратор и, не ожидая меня, понесся по расчищенному двору к задней стене ограды.

Я на секунду замешкался, не зная, бежать ли мне вслед за ним или к другой части забора, выходившей нe на соседское владение, а в переулок.

Моей задержки куратору хватило, чтобы оказаться на середине двора. Это паренек, несмотря на свои прожитые семьсот лет, оказался довольно резвым и шустрым.

— Стой! — властно крикнул ему со стороны ворот новый участник события. — Стой, стрелять буду!

Древний молодой человек никак не отреагировал на приказ, только от неожиданности вильнул на бегу. Тотчас грохнул гулкий винтовочный выстрел. Куратор прыгнул в сторону и понесся к забору зигзагами. Я остался на месте, пытаясь сориентироваться, что мне делать дальше. Выбегать прямо под обстрел у меня желания не было.

Опять выстрелила винтовка. Куратор споткнулся на бегу и, раскинув руки, упал ничком в снег. Затрещали входные двери.

— По одному, марш, взять их живыми! — крикнул человек, тот, что приказывал открыть дверь именем закона.

У меня, кажется, не осталось другого выхода, как спасаться самому. Вот тут-то мне очень пригодились каждодневные физические упражнения. Я бросился в невидимую со стороны ворот, откуда стреляли в куратора, часть двора и, как на учениях по преодолению полосы препятствий, с хода перескочил нашу трехметровую ограду, за которой был уже соседский участок. На мое счастье снег во дворе был на днях убран иначе я бы непременно застрял в сугробах, и неясно чем бы это бегство кончилось. Скорее всего, тоже лежал бы посреди двора с пулей в спине.

С другой стороны забора снега оказалось много, и я провалился по пояс. Залаяла цепная собака. Опять залились полицейские свистки.

— Держи его, окружай! — надрывался какой-то командир во дворе нашей усадьбы.

Опять выстрелили из винтовки, теперь непонятно в кого и куда. Меня это пока не пугало, главная задача была в преодолении снежного наста. До выхода на соседнюю улицу нужно было пробежать по сопредельному двору метров семьдесят. У соседа, купца средней руки, в доме зажгли свет. Надрывался от злобы пес, носясь по проволоке вдоль палисадника. Я пробивался по снегу, прыгая, как лось, за которым гонится стая волков.

Полная луна ярко светила с чистого, безоблачного неба. С одной стороны это помогало, с другой — превращало меня в прекрасную мишень. Возле забора, выходившего на соседнюю улицу, я приостановился послушать, не ждут ли меня на той стороне. Там было тихо, зато владелец усадьбы уже успел выскочить из дома во двор и собирался спустить с цепи своего обезумевшего от ярости пса. Купец что-то грозно кричал в мою сторону и ругался матом.

Мне осталось перелезть через забор, но я увидел, что он сверху весь утыкан какими-то острыми штырями или гвоздями, и удержался от трусливого стихийного порыва любым способом убежать от опасности. Не заметь я вовремя этих штырей, непременно располосовал бы себе живот и грудь.

Лихорадочно соображая, что делать, я от нетерпения даже подскакивал на месте. К сожалению, поискать более удобный лаз времени не оставалось: в нашем дворе возле забора, через который я только что перескочил, заливались свистуны, и надрывался от крика полицейский командир, а соседский купчина спустил-таки с цепи своего пса.

Тот, лая и задыхаясь от злобы, как торпеда, буравил снег в мою сторону.

Пришлось понадеяться на отечественный авось и личное везение. Я подскочил, уцепился за край забора и подтянулся. Мои валенные опорки скользили по доскам забора, но после нескольких попыток мне все-таки удалось вскарабкаться наверх и, удерживаясь на руках, махом перекинуть тело на другую сторону, не задев ни одного гвоздя. Приземление было похоже на соскок со спортивного коня, только высота была совсем иная.

Упал я на полусогнутые ноги, но не устоял и шлепнулся-таки на мостовую. Удара о землю я сгоряча не почувствовал, тут же вскочил и побежал в сторону от опасного места. Однако так просто улизнуть мне не удалось. Выстрелы и полицейские свистки взбудоражили всю округу. Во дворах надрывались собаки, в домах зажигались огни, а один отчаянный дворник в белом фартуке бросил в мою сторону деревянную лопату, выскочил на середину мостовой и, широко расставив руки, попытался меня задержать.

За дурость и излишнее рвение он был тотчас наказан и покатился со свернутой челюстью по мостовой Я же беспрепятственно добежал до первого перекрестка и рванул в боковую улицу. Бежать раздетым, в мягких домашних опорках было легко, а вот останавливаться трудно.

Единственное, что утешало меня в ту минуту, это то, что на встречу с куратором я вышел не по-домашнему, в исподнем, а ради соблюдения приличия надел брюки и сюртук, Правда, прямо на нижнюю рубаху. Хорош бы я теперь был, бегая по зимней Москве в одном нижнем белье!

Отмахав приличное расстояние, так что шум преследования затих вдали, я сменил аллюр и пошел быстрым шагом, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Только теперь, когда непосредственная опасность миновала, я понял, в каком отчаянном положении нахожусь! У меня не было ни денег, ни документов, ни зимней одежды!

Что делать в такой ситуации я просто не знал. Между тем морозец начал добираться до вспотевшей спины. Ночь была тихая, безоблачная, но холодная. Время было относительно раннее, около десяти часов вечера. Та часть Замоскворечья, в которой я находился, была застроена в основном небольшими купеческими домами, и рассчитывать перекантоваться в каком-нибудь теплом подвале доходного дома не приходилось.

Наконец я вышел на Татарскую улицу, более цивильную, чем переулки, по которым я пробирался до того. Этот район я плохо знал и в наше время, а теперь и подавно шел, как по незнакомому городу.

Когда меня совсем допек холод, вошел в какую-то небольшую церковь Там было чуть теплее, чем на улице, горели редкие свечи возле закопченных икон, и церковный хор пел стихиры.

Шла вечерня, но прихожан почти не было, только несколько старушек истово замаливали свои несуществующие и придуманные грехи. Старичок-священник входил и выходил из царских ворот, совершал непонятные для меня действия, читал молитвы, вторя ему, пел хор, все был благостно, благолепно, но не спасало меня от холода.

Знакомых, у которых можно было найти ночлег и участие, у меня в Москве не было. Единственный человек, который мог бы помочь решить эти проблемы был, к сожалению, убит еще перед Новым годом на Святки. Оставалось целенаправленно искать счастливый случай или рассчитывать на чудо. Сдаваться полиции я не хотел ни под каким видом.

Благочестиво перекрестившись и отдав общий поклон всем святым сразу, я опять вышел на улицу. После холодной церкви мне начало казаться, что на ходу удастся хоть как-то согреться. Между тем, меня уже порядком заклинило, никакие конструктивные мысли в голову не приходили, и я безо всякого смысла торопился неведомо куда по бесконечным московским улицам. Нужно было на что-то решиться, и я вошел в первый попавшийся трактир. В лицо дохнуло спертым воздухом и теплом. Заведение было из самых захудалых, вполне под стать моему платью. Под потолком горело несколько керосиновых ламп, мутно освещая не покрытые скатертями деревянные столы, за которыми пили чай крестьянского обличия люди. Я в своем надетом почти на голое тело сюртуке не совсем вписывался в обстановку, и тотчас обратил на себя внимание.

— Садись, добрый человек, здесь есть место, — неожиданно пригласил меня крестьянин в распахнутом синем армяке и бараньей шапке, лежащей рядом с ним на столе.

Я, стуча зубами от холода, смог только благодарно кивнуть и сел рядом с ним на почерневшей от времени широкой лавке.

— Ты чего это так легко по морозу бегаешь? — спросил он, разглядывая мое посиневшее лицо. — Никак проигрался?

— Почти, — неопределенно ответил я, — считай, что ограбили.

— Ишь ты, — сердобольно сказал мужик. Был он лет сорока с небольшим, с сивой уже бородой и добрыми простецкими глазами. — Чай будешь?

— Буду, но денег у меня нет, — отстучал я зубами.

— Сказал бы, у кого они есть, я бы в ножки тому поклонился. Половой! — позвал он замызганного парня в сером фартуке и с расчесанными на прямой пробор блестящими то ли от лампадного масла, то ли от брильянтина прилизанными волосами, — Подай человеку стакан и чайник принеси.

Официант пренебрежительно нас осмотрел и лениво пошел к стойке,

— Смотрю я на тебя, — обратился ко мне благодетель, — и не пойму, из каковских ты будешь сословий. На благородие не похож, на мастерового тожеть, может, из священных?

— Лекарь я, — не задумываясь, использовал я свою всегдашнюю отговорку. — Людей лечу.

— Это дело хорошее, — похвалил мужик, — а кто же тебя в таком виде на мороз выгнал?

Ответить я не успел, половой принес мутный стеклянный стакан и чайник. Мой спаситель порылся в кармане и расплатился с ним двумя копейками. Я налил в стакан слегка закрашенную чаем горячую воду. Тепло начало делать свое дело, и я почувствовал едва ли не опьянение, тело постепенно отходило, но внутри меня продолжало колотить,

— Куда ж ты теперь? — спросил мужик, забыв свой первый вопрос и с удовольствием мецената наблюдая, как я поглощаю горячую воду.

— Устроюсь как-нибудь, — ответил я, — нам бы ночь простоять, да день продержаться.

«Загадочная» фраза ввела собеседника в задумчивость. Он плеснул себе кипятка из свежего чайника, выпил, мелко отхлебывая, половину стакана, отер пот чистой тряпицей. После чего спросил, внимательно заглядывая в глаза:

— А ты хороший лекарь?

— Хороший, — коротко ответил я,

— А возьмешься полечить мужичка? Наш он, деревенский, тожеть на извозе, ломовик, да вот занедужил, того и глядишь, помрет.

— Возьмусь. А что с ним?

— Так кто ж его знает, болеет, и все. Может, родимчик или еще что.

— Родимчик бывает только у беременных и младенцев.

— Значит, какая другая болесть. Внутренность нам незнакомое. Мы ведь не просто так, а по крестьянской части, а зимой по извозчичьей. Вот спроси ты меня про лошадь или соху, я тебе отвечу, а так, чего у кого внутри, нам неведомо.

— Ладно, давай посмотрим, чем болен ваш крестьянин. Далеко вы живете?

— Мы-то? Да не так чтобы очень, в нумерах на Толмачевке.

— Хорошо, сейчас согреюсь, и можно идти, — сказал я, радуясь, что смогу хотя бы эту ночь провести в тепле. — Тебя как звать?

— Меня-то? Евсеем с утра кликали.

— Вот и хорошо, Евсей, сейчас допьем чай и пойдем.

Однако быстро только сказка сказывается. Евсей сам, намерзшись за целый день на холоде, не мог оторваться от горячего чая. Пили мы его без сахара, как говорится в таких случаях, вприглядку, с одним только удовольствием. Разговаривать нам было, собственно говоря, не о чем. Я перебирал варианты, как выкрутиться из неприятной ситуации, мужик думал свои, судя по выражению лица, безрадостные думы. Наконец налившись горячей водой под завязку, он перевернул стакан донышком вверх, перекрестился на правый угол и надел шапку.

— Пошли, что ли?

— Пошли, — повторил за ним я, и мы вышли в ночной город. Идти до Старого Толмачевского переулка оказалось действительно всего ничего. «Нумера» оказались обычным ночлежным домом со стоимостью места в двугривенный. Нас остановил присматривающий за порядком человек и набросился на моего мужика:

— Ты, дубина стоеросовая, ты того! Ты смотри у меня, если помрет твой земеля, обоих в шею выгоню! Мне только полиции здесь не хватало!

— Так, Иван Иваныч, мы чего, мы завсегда рады и вообще, — привычно склонился перед мелкой начальственной силой Евсей. — Не прикажи казнить! Куда ж я Пантелея хворого? Вот доктура ему привез, да! Ты в нас не сумлевайся!

— «Доктура»! Ишь ты, говорить научился, деревня! А ты кто есть такой? — строго спросил он меня, пытаясь разглядеть в полутьме лицо. — Поди, мазурик какой?

Желания свариться и разбираться с Иваном Ивановичем у меня не было, и я ответил вежливо:

— Студент я медицинский, господин хороший, вот встретил земляка, зашел помочь.

— Ну ладно, коли так, но смотри у меня, не балуй!

К чему это он все говорил, было, по-моему, непонятно и ему самому, не то что нам с Евсеем, но переспрашивать мы не стали, прошли в «спальную».

В комнате с низким потолком стоял тяжелый дух от дыхания многих людей и испарений человеческого, да заодно и лошадиного пота. Спящие люди храпели на разные голоса. Ночевало здесь вповалку одновременно человек двадцать ломовых извозчиков. Евсей зажег огарок свечи и, переступая через тела, провёл меня в дальний от дверей угол. Там возле самой стены и лежал его больной земляк.

— Пантелей! — позвал он завернутый в какие-то разнородные тряпки тюк с человеческим телом. — Слышь, Пантелей, лекарь до тебя пришел. Ты того, отзовись!

Больной не ответил. Я присел рядом с ним на пол, сунул руку под тряпье туда, где должна была находиться голова. Рука наткнулась на мокрое, пылающее жаром лицо. Возможно, мне показалось с холода, но на ощупь температура у извозчика была запредельная. Пантелей на прикосновение никак не отреагировал, скорее всего, был без сознания. Пришлось его раскутывать и осматривать не столько визуально, сколько на ощупь. Дышал мужик с таким присвистом и клекотом, что ошибиться в диагнозе было невозможно.

— Здесь его оставлять нельзя — сказал я, вставая, — его нужно везти в больницу. У него воспаление легких.

— Эх, батюшка, такая нам больница! — горестно сказал Евсей. — Лечи что ли здесь, а не поможешь, так нечего делать. Бог дал, Бог взял. Это — ясное дело!

— В Москве есть несколько бесплатных больниц, святого Владимира, святого Александра, наконец, Боткинская, — сказал я без большой уверенности в голосе, — может быть, где-нибудь устроим. Я попробую его полечить, но Пантелея все равно отсюда нужно вывезти…

— Лечи, батюшка, что ж не полечить. Может, и пособишь. Все, голубь мой, от Бога!

— Ладно, попробую, — сказал я.

Само лечение проходило как обычно: я «шаманил» над Пантелеем, делал свои обычные пассы руками и скоро сам почти без сил свалился на пол. К сожалению, мужик по-прежнему оставался в критическом состоянии, температура не снижалась, но он стал спокойнее, и хрипы в легких уменьшились.

— Подождем утра, — сказал я, — тогда будем решать, что делать.

— Дай бог, оклемается, — с надеждой сказал свидетель моего нестандартного лечения. — У него баба хворая и пятеро, один другого меньше. Как им без тятьки? По миру пойдут.

«Интересно, — подумал я, — настанет у нас в стране такое время, чтобы простые люди могли здесь достойно жить и достойно умирать?! Чеховские герои все время прогнозировали будущее через двести лет. Первые сто лет уже прошли, но ничего особенно не изменилось».

На этой оптимистической мысли я и задремал прямо на голом полу, сраженный невзгодами и усталостью.

Однако нормально поспать мне не удалось. Лишь только я заснул, как по мне поползло полчище клопов. Жалили так, что тотчас все тело начало свербеть и чесаться. Спастись от этой напасти было невозможно, и я попытался расслабиться, чтобы хоть как-то отдохнуть. Несколько минут я лежал неподвижно, после чего не выдержал и начал яростно чесаться.

Стало немного легче, и я опять начал проваливаться в сон, но проклятые кровопийцы снова меня разбудили. Остальные ночлежники то ли к ним привыкли то ли научились не обращать на них внимания, спали как убитые. Я же то и дело просыпался и драл ногтями горящее тело.

— Фома, ты не боись, Фома! — шептал рядом чей-то горячий, настойчивый шепот. — Я тебя плохому не научу!

— Так боязно, вдруг на каторгу, или Бог накажет! Ведь смертоубийство, это как же так? Это грех — сироту обижать! — отвечал испуганным голосом невидимый Фома.

«Что это еще такое? — подумал я, в очередной раз открывая глаза после новой яростной атаки насекомых. — Кажется они кого-то собираются убить!»

— Не будет в том на тебе греха, я все на себя возьму, ты только молчи и не встревай. А потом, Фома, лошадь себе справную купишь, лаковую коляску, франтом вырядишься, и гуляй на всю Ивановскую! Оженишься, пожалуй!

— Оно конечно фартово, да вдруг что будет?

— Чего будет?! Ничего не будет! Дворник мой кум, он сам и навел. Сирота-то одна-одинешенька, никто ее и не хватится. У ей матка померла и все наследство оставила. Девчонке одной фатеру не оплатить, вот она и съезжает. А деньги у ей есть, нутром чую, много денег! А мы ее в прорубь раков кормить, и все дела. Как лед сойдет, все концы в воду!

Я затаился и повернул голову в ту сторону, откуда слышался этот увлекательный разговор. Шептались два мужика по соседству, накрыв головы одним армяком.

— А дворник чего? — спросил неверующий Фома. — А ежели он кому скажет? Тогда не замай, разом околоточный за шкирняк, и пожалуйте в Сибирь на каторгу. Нет, в Сибирь мы никак не согласные!

— Так мы и дворника в Яузу спустим, и концы в воду. Я б тебя не неволил, но две подводы нужны, чтоб сразу все барахло вывезти. Да ты не сумлевайся, я уж такие дела делал, как вишь жив, здоров и нос в табаке!

— А как тятька заругается, спросит, откуда у тебя, Фома, новая лошадь и коляска? Чем я ему ответ давать буду?

— Придумаем что-нибудь. Ты, главное, меня держись. Я плохому не научу. Сашка дело знает туго! Ты про меня кого хочешь спроси, тебе кажный скажет — Сашка он того! Он о-го-го!

— А коли сирота кричать станет? — продолжил допытываться боязливый мужик.

— Так как же ей кричать? Я ей на шею удавку, и кричи, не кричи! А сколько у ей богатства! Мало не будет! И нам с тобой, и детям нашим хватит!

«Господи, — с тоской подумал я, — этого мне только не хватает!»

— Ты, друган, про то думай, как потом заживешь, пиво будешь пить, деток нянчить.

— Так откуда у меня дети, когда я не женатый? — возразил Фома.

— Будут. Купишь коня, лаковый фаетон, наденешь хромовые сапоги, все девки твои будут! Выберешь самую справную да ласковую!

Видимо предложение было такое заманчивое, что Фома несколько минут молчал, воображая все прелести богатой жизни. Наконец, вздохнув, согласился.

— Ладно, коли так. Только, Сашка, это ты за все перед Богом в ответе. Мое дело сторона. Так и на страшном суде скажу: «Знать ничего не знал, ведать не ведал»!

— Скажешь, милый, скажешь. Ты только меня слушай, и все будет хорошо.

— А сирота-то какова из себя, хороша? Не жалко давить-то будет?

— Чего тебе до нее, барышня, как барышня. Одна видимость, а не девка.

— Ну, тогда что, тогда ладно, тогда я согласный.

— Вот и хорошо, а теперь давай спи, нам рано вставать.

Заговорщики замолчали, а я проснулся окончательно. Долго лежал, ни шевелясь, терпя несносный зуд. Только было собрался почесаться, как Фома опять поднял голову:

— А ты меня, Сашка, не обманешь?

— Вот те крест, не обману, — сонным голосом ответил коварный искуситель, — ты ж мне, Фома, как родный брательник!

Фома наконец унялся и тут же захрапел. Сашка лежал вытянувшись, и чувствовалось, что он еще не спит. Не спал и я, не представляя, что мне делать с этими уродами. В том, что неведомый Сашка непременно наломает дров, можно было не сомневаться. И неведомую сироту задушит, а затем убьет и своих подельщиков.

Я повернулся к своему больному и потрогал его лоб. Он был холодным, а сам Пантелей дышал ровно, без всхлипов.

«Хоть одному сумел помочь», — подумал я и ненадолго задремал. Окончательно я проснулся, когда начали вставать извозчики. Сашку и Фому среди обитателей ночлежки узнал сразу. Первый был невысокий крепыш с растрепанными бакенбардами и до рыжины прокуренными усами, второй — крупный детина с детским глупым лицом.

Мужики готовились к выходу на работу, толклись, мешая друг другу. В комнате сразу сделалось тесно, и повис густой махорочный дым. Мое неожиданное появление привлекло внимание постояльцев. Евсей объяснил товарищам, кто я такой, и те, бросив на новоявленного лекаря несколько любопытных взглядов перестали обращать на меня внимание. Мой больной за ночь настолько оклемался, что тоже попытался было встать. Однако был еще так слаб, что смог только сесть и слабо улыбнуться.

Я наклонился к Евсею и тихо спросил, не сможет ли он раздобыть мне на время верхнее платье и какую-нибудь шапку. Просьба была не самого лучшего тона: лишней одежды у этих бедных людей явно не водилось. Однако мой знакомец только спросил:

— Вечером вернешь?

— Постараюсь, если со мной ничего плохого не случится, то обязательно верну.

Евсей пошептался с земляками, и извозчики в складчину снабдили меня вполне приличным армяком на вате и облезлой бараньей шапкой Моя валенная домашняя обувь вполне подходила к такому наряду, так что теперь я оказался вполне экипирован. Еще мне был очень нужен хотя бы рубль на извозчика, но просить Евсея о такой ссуде я даже не пытался. Такие деньги были дневным заработком у большинства мужиков, и у меня не хватило совести так напрягать своего нового знакомого.

Наконец извозчики начали расходиться. Я подождал, когда подозрительная парочка выйдет из ночлежки, и пошел следом за ней. На выходе меня неожиданно задержал давешний привратник Иван Иванович. Он преградил дорогу и потребовал двугривенный за ночлег.

— Вечером заплачу, — пообещал я.

Маленький начальник ехидно усмехнулся, дохнул в лицо чесночно-водочным перегаром и вцепился в косяк рукой, перекрывая выход:

— Сейчас плати, знаю я таких умников!

Привратник, как мне не без основания показалось, принадлежал к довольно распространенному типу людей: наглому, глупому и донельзя самоуверенному в своем уме, силе и всегдашней правоте. Горе таких людей обычно заключается в том, что кроме них самих в их необычные качества больше никто не верит, что делает этих типов еще и агрессивными и пакостливыми. Навредить окружающим, доказывая свою правоту и превосходство, для них едва ли не единственная в жизни радость.

— Сейчас платить не стану, — жестко сказал я, опасаясь, что пока мы тут будем пререкаться, Сашка с товарищем успеют затеряться в городской сутолоке.

— Не будешь, так и не выйдешь! — радостно сообщил мне Иван Иванович. — Ишь ты хват какой!

— Выйду, — уверено сказал я и, превозмогая отвращение, наклонился к его лицу и в упор посмотрел в глаза. К сожалению, привратник оказался так туп, что ничего не понял. Он вытаращил свои неопределенного цвета буркалы в красных кровяных прожилках и осклабился.

— Дай мне три рубля в долг до вечера, — попросил я.

— Чааво! — оторопел он. — Ты это чааво!

— Таво! — в тон ему ответил я и ударил в солнечное сплетение.

Иван Иванович икнул и медленно согнулся пополам.

— Ты, ты, — хрипел он, задыхаясь, — да я тебя…

Я оттолкнул его с дороги и вышел на улицу. Конечно, моих подопечных там уже не оказалось.

— Где вы держите лошадей и подводы? — спросил я рыжего извозчика из нашей комнаты, который вслед за мной вышел на улицу.

— Ну ты лекарь, того! — с радостным восторгом воскликнул он. — Как звезданул Иваныча-то! Вот это дело, знаешь, сколько он, июда, нашей-то кровушки попил! Тебе денег одолжить?

— Если можешь, дай рубль, я отдам!

— За Иваныча не пожалею! Вот жила-то! А как ты его-то!

Мужик вынул из кармана тряпицу, развязал ее и отсчитал мне пять серебряных двугривенных.

— Я отдам, не сомневайся, — пообещал я, принимая его трудовые копейки.

— Это само собой, а конюшня здеся рядышком, пойдем, покажу.

Мы пошли вместе, и всю дорогу извозчик шумно радовался унижению мелкого тирана.

Конюшня действительно оказалась недалеко. Там в большом открытом дворе, сновало множество народа. Из крытого помещения мужики выводили лошадей, запрягали в подводы и разъезжали по работам. Я встал в стороне и ждал, когда появятся мои подопечные. Первым вывел лошадь Сашка. Он подвел ее к объемной бричке, выкрашенной в синий цвет, и, не торопясь, запрягал, придирчиво рассматривая упряжь. Вскоре появился и Фома. Тот вел под уздцы небольшую мохнатую лошадку. Чувствовалось, что отношения у них самые дружеские. Лошадь послушно шла за ним и, догоняя, тыкалась мордой в плечо, чтобы получить свою порцию ласки.

Я вышел на улицу и ждал, когда там появятся заговорщики. На одолженный рубль я теперь мог нанять извозчика, чтобы не гоняться за подводами пешком. Как не противно мне ввязываться в такую тухлую историю, другого выхода, к сожалению, не было — иначе потом всю жизнь будет мучить совесть, что не предотвратил убийство и не спас «сиротку».

Один за другим из конюшни выезжали ломовые извозчики, а мои убийцы что-то запаздывали. Я уже собрался было вернуться на конюшенный двор, посмотреть, куда они пропали, когда подельники наконец показались в воротах. Первым ехал Сашка и поминутно оглядывался на своего нерешительного товарища. Скорее всего, у Фомы вновь появились сомнения, и заводила не давал им разрастись до неповиновения.

Они ехали не спеша, и я без труда мог следовать за ними пешком. Однако на Пятницкой улице подводы поехали быстрее, и мне пришлось брать-таки извозчика. Я махнул рукой проезжающему «Ваньке», но тот, диковато взглянув на мой армяк, проехал мимо. Я догнал его сани, вскочил в них на ходу и начальственно ткнул «Ваньку» кулаком в спину.

— Поезжай вон за теми подводами, — начальственным голосом приказал я мужику, и тот по вековой привычке русского человека повиноваться каждому уверенному в себе наглецу, послушно поехал за моими ломовиками.

Возчики переехали мост и в районе Солянки свернули в тихий переулок. Мой «Ванька» следовал за подводами метрах в двухстах. Он видимо решил, что я шпик, переодетый крестьянином, и боялся даже обернуться в мою сторону. Когда возчики остановились возле небольшого дома с мезонином, он повернул ко мне голову.

— Стой! — велел я и сунул ему двугривенный.

От такой нежданной щедрости мнимого полицейского извозчик даже икнул, снял шапку и поклонился:

— Благодарствуйте, вашблагородь.

— Езжай с Богом, — небрежно распорядился я, не выходя из роли.

От греха подальше тот торопливо развернулся тут же не улице и подстегнул кнутом своего мерина. Дальше я пошел пешком.

Возле дома с мезонином мои возчики о чем-то оживленно совещались с дворником. Тот был бородатый мрачный мужик в белом фартуке. Возле них стояла худенькая девочка в накинутом на плечи пальтеце. У нее было прозрачное, тонкое личико с растерянным выражением.

Я остановился возле них и сделал вид, что поправляю свои валенные опорки. Меня без интереса осмотрели и не узнали.

— Так говоришь, хозяйка пять целковых посулила? — спросил Сашка дворника, намеренно не глядя на девушку. — А магарыч-то будет? — продолжил он, косясь на сироту.

— Будет, все тебе будет, — ответил за девушку дворник, плутовски подмигивая. — Хозяйка добрая барышня, поди не обидит!

— Я не знаю, как ты, Трофим, скажешь, — попыталась она вмешаться в разговор. — Только вы хорошо везите, не поломайте чего.

— Это само собой, — пообещал Сашка, поворачиваясь к ней. — Далеко везти-то?

— За Калужскую заставу, там у меня крестная живет.

— Какая еще крестная? — вскинулся Сашка, обращаясь непосредственно к дворнику. — О крестной договора не было!

— Крестная-то старая старушка, уже, почитай, не в разуме, — успокоил его тот, не обращая внимания на девочку. — Так, каракатица, еле ползает.

— Почему ты так говоришь, Трофим, — обиделась девочка, — крестная хоть и старенькая, но хорошая.

— Знамо хорошая, — согласился тот, — кто ж говорит, что плохая, только не в разуме.

— Но и что делать, если у меня другой родни нет!

— Вот я и говорю, крестная она того, сидит себе и в окошко смотрит.

Такой расклад Сашку устроил, и он довольно ухмыльнулся:

— Ну, ежели так, то оно того этого, тогда пущай! Нам это не помеха!

Как всегда бывает, когда обычный человек попадает в зависимость от «профессионалов», он начинает чувствовать свою полную от них зависимость и не понимает половины того, что делается вокруг. Так и девочка тщетно силилась разобраться, о чем говорят мужики, и связать старость своей крестной с извозчиками и переездом.

Я по-прежнему поправлял свои укороченные валенки и идти дальше не спешил, за что удостоился внимания троицы.

— Эй, лапоть, — обратился ко мне Сашка, — ты чего встал как истукан! Давай, проваливай!

Мне такое обращение не понравилось. Я оставил обувь в покое и спросил, «нарываясь» на неприятности:

— А ты кто таков, чтобы мне указывать? У тебя что, мостовая куплена?

Мужики мной заинтересовались и с угрозой разглядывали в упор:

— А я его где-то видел, — вскинулся молчавший до сей поры Фома. — Ты, мужик, случаем, не с Таруского уезда Калужской губернии?

— Ну, — подтвердил я.

— Не с села ли Петровского?

— Ну, с Петровского, — опять подтвердил я.

— Так это же мой земеля, — обрадовался Фома. — А меня не признаешь?

— Обличность вроде знакомая, тебя, случаем, не Фомой кличут? — опознал я простофилю.

— Фомой! — радостно подтвердил тот. — То-то я смотрю, что видал тебя где-то! А ты вон оно что, оказывается с Петровского! А я-то сам с Антоновки!

Тут уже обрадовался я и в подтверждение радости встречи хлопнул Фому по плечу:

— Фома с Антоновки! А я смотрю, обличье вроде знакомое! А ты, выходит, Фома! Вот не ждал, не гадал тебя здеся встренуть!

Судя по Сашкиному выражению лица, наша радостная встреча его совсем не устраивала. Он сплюнул мне под ноги и недовольно сказал:

— Ну, встретились и встретились, теперь иди, парень, своей дорогой.

— Это почему ему идти, — обиделся за земляка Фома. — Ты, Сашка, говори, да не заговаривайся! Может, мы с земелей про свои дела поговорить хочим!

— Мужички, а когда вы мебель перевозить будете? — жалобно спросила сирота. — Мне сегодня из квартиры съехать нужно, а то управляющий заругает!

— И то правда, эй ты, это, как там тебя, — поддержал девушку дворник, — шел бы ты своей дорогой, нам мебли грузить надобно, а то Карл Францыч, он того! Он порядок любит!

У всех здесь были свои интересы, и они явно не совпадали. Я еще не успел придумать, как помешать заговорщикам совершить преступление, и тянул время. Решил попробовать найти повод остаться:

— Так чего мне идти, у меня сейчас делов нет, я вам подмогнуть могу, чай пара рук не помешает! И денег не возьму, а чисто по дружбе!

От такого предложения было сложно отказаться, но Сашка попытался:

— Так и магарыча тебе не будет, ты не думай!

— И не нужно мне магарыча, я так, просто.

— Пусть поможет, — попросила девушка, — мужички, вы только побыстрей грузите, а то крестная волноваться будет.

По-моему, от злобы и разочарования у Сашки и дворника даже заскрежетали зубы. Новый человек мог стать непреодолимой помехой, и они испугались, что добыча выскользнет у них из рук.

Душегубы хмуро переглянулись, и Сашка развел руками:

— Ну, пойдем, коли назвался, — зло сказал он. — Только потом не пожалей!

Я на его угрожающие слова внимания не обратил, и мы вчетвером вошли в комнаты, которые занимала девочка. Не знаю, какие богатства рассчитывали найти здесь бандиты, на мой взгляд, вся обстановка не стоила и ста рублей.

Мы с Фомой подняли деревянную рассохшуюся кровать и понесли к выходу. Дворник и Сашка потащили облезлый комод.

Девочка испуганно металась между нами, умоляя не поцарапать «мебель». Во время второй ходки Сашка оттеснил от меня Фому и приказал подсобить вынести неподъемный дубовый стол. Когда мы оказались вдвоем в сенях, он прошипел:

— Иди отсюда, парень, подобру-поздорову! Смотри, как бы с тобой худого не приключилось!

— Да ладно, что ты все меня пугаешь, — ответил я и без предупреждения, коварно ударил его сначала носком по колену, потом что было сил припечатал углом столешницы к стене.

Извозчик так взвыл, что все прибежали посмотреть, что случилось.

— Ты что, анафема, делаешь! — орал дурным голосом Сашка. — Ты мне все ребра поломал!

— Да ладно уж, так и поломал! — начал оправдываться я. — Ты сам об ступеньку споткнулся, а я виноват!

— Кто споткнулся! Ты меня ногой ударил!

— Не пойму, о чем ты говоришь, зачем мне тебя бить?

— Ой, помогите, вздохнуть не могу! — продолжал кричать душегуб. — Он меня нарочно столом об стену ударил!

— Ты пока в сторонке посиди, — посоветовал я, — вот и оклемаешься. А на меня негоже наговаривать, ничем я тебя не бил!

Охая и держась рукой за ребра, Сашка проковылял в комнату и упал на кушетку. Он побледнел, хватал ртом воздух и не мог даже толком ругаться.

— Ну, что встали! — набросился я на Фому и дворника. — Несите стол, а я пока Сашке помогу!

Мужики послушались и в сопровождении волнующейся о сохранности вещей девочки пошли в сени. А мы с душегубом остались с глазу на глаз.

— Ты, ты! — начал, приходя в себя, говорить он. — Да ты знаешь, что я с тобой сделаю!

— Ага, сделаешь, — усмехаясь, сказал я, — если выживешь! Значит, сироту решил задушить?

— Какую еще сироту! Говори да не заговаривайся! — в глазах мужика мелькнул испуг. Однако он взял себя в руки и даже попытался усмехнуться.

— Сам знаешь какую, она сейчас сюда войдет, и тогда тебе конец будет. Ты знаешь, кто я?

— Ты, ты! — вытаращив глаза, прошептал он, — Ты кто?!

— А ты сам еще не понял? — загробным голосом спросил я. — Как я узнал, что ты сам на себя грех за ее душу решил принять, сразу за твоей душой и пришел!

Я даже примерно не предполагал, что мой прикол может произвести на взрослого хитрого и подлого человека такое сильное впечатление!

У Сашки от ужаса остановился взгляд, и он смотрел на меня с мистическим страхом. Лицо его помертвело.

Я ждал, что последует дальше, и «вперился» ему в глаза «демоническим» взглядом. Оба мы не моргали и не дышали.

Он терпел, сколько мог, задохнулся, со свистом выдохнул и тотчас звучно втянул в себя воздух. И вдруг совершенно неожиданно повалился в ноги и закричал отчаянным голосом:

— Ты! Вы! Ваше превосходительство, ангел небесный! Помилуйте! Замолю! Схиму приму! В монастырь! Век каяться буду!

Восклицая, он еще пытался подползти ко мне и припасть к ногам. В этот момент в комнату вернулись дворник с возчиком и хозяйка. Они столпились у порога, не понимая, что здесь происходит.

— У сироты моли прощенье, — загробным голосом сказал я, — простит, отпущу на покаяние, нет, гореть тебе вечно в геенне огненной!

Сашка тотчас переориентировался и пополз на четвереньках к остолбеневшей девушке:

— Прости, сиротинушка, замышлял на тебя по злобе! Ангел небесный вразумил и спас! Прости, отроковица! — вопил он, хватаясь за край ее пальто.

— Что вы, отпустите меня, — восклицала она ничего не понимая — Что вам от меня надо! Тимофей, скажи ему, пусть он меня отпустит…

— Тимофей, моли у сиротки прощения за свою душу повинную! — закричал кающийся грешник смущенно отступающему дворнику. — В ад пойдешь, смотри, видит тебя ангел господень!

— Ты чего, ты чего, Сашок — забормотал дворник, — об чем таком говоришь, не пойму я тебя!

— Прости, отроковица, погубить мы тебя хотели с им, с иродом Иерусалимским! Позарились на твое богатство! Да вот Посланец Господний руку удержал, спас от геены огненной! — продолжал кликушествовать возчик.

До сироты, кажется, начало доходить, что здесь происходит что-то не то. Она начала пятиться, потом взвизгнула и выскочила из комнаты. Я понял, что и сам становлюсь лишним среди кающихся грешников и, плавно ступая, пошел за ней следом. Однако девочка вместо того, чтобы бежать на улицу и звать на помощь, забилась в угол прихожей и смотрела на меня круглыми от ужаса глазами.

— Не бойся, — ласково сказал я ей, — все будет хорошо

— Вы кто? — спросила она.

— Прохожий.

Такое определение ей ничего не сказало, но почему-то успокоило.

— Они хотели меня ограбить? — спросила она дрожащим голосом.

— Хотели, но заводила, кажется, исправился.

Однако я немного ошибся в расчетах. Заводил оказалось двое, что в тот же момент и выяснилось. В комнате отчаянно закричали, и в сени выскочил дворник Тимофей с топором в руке. Увидев нас с сиротой, он утробно взвыл и кинулся на меня. Я успел отклониться и оттолкнул его, так что орудие наших отечественных домашних разборок, не задев, просвистело в воздухе рядом с головой.

Тимофей был крупный мужчина с мощными, покатыми плечами и тяжелым, мясистым лицом. Небольшой плотницкий топор ладно смотрелся в его руке. Промахнувшись в первый раз, он резко повернулся и опять занес руку. Мне ничего не оставалось, как ударить его, что называется, на поражение. Однако после первого раза он устоял на ногах и даже сумел замахнуться на меня все тем же топором. Однако на этот раз бил не прицельно и слабее, чем раньше. Я ударил его снова, теперь в горло, и только тогда он выронил топор, упал на колени, но сознание не потерял, только хрипел и ругался. Из комнаты выбежал Фома увидел Тимофея и с криком: «Спасите, убили» бросился на улицу.

— Стой! — крикнул я вдогонку. — Помоги его связать!

Однако возчик не остановился и исчез за входными дверями. Пришлось мне заниматься дворником самому. Он уже приходил в себя и попытался поднять с пола свой плотницкий инструмент. Вдруг пронзительно, как свисток, завизжала девочка. Я, не давая Тимофею встать на ноги, ударил прицельно и, наконец, вырубил негодяя. Он ткнулся лицом в пол и в таком положении застыл на месте. Девочка продолжала визжать.

— Не нужно кричать, — попросил я хозяйку и заглянул в комнату. Там с окровавленной головой ползал по полу к дверям Сашка. Несложно было догадаться, что здесь произошло. Девочка кричала, не замолкая, так что у меня даже заложило уши.

— Выйди отсюда, — приказал я ей и вытолкнул на крыльцо.

Возле дома уже остановилось несколько прохожих, привлеченных подводами, шумом и криками, В конце улицы появился будочник. Оставаться здесь мне было больше никак нельзя. Однако и убежать просто так я не мог, это вызвало бы подозрение и, как минимум, никому не нужную погоню. Я пошел по самому простому пути, окликнул двоих ротозеев, жадно следивших за развитием событий:

— Эй, вы, помогите, там человека убили!

По виду эти любопытные были посадскими мещанами, людьми городскими и тертыми. Как только они услышали об убийстве, испугавшись влипнуть в нехорошую историю, тотчас развернулись и спешно пошли прочь.

Я опять окликнул их, но они даже не обернулись. Тогда я не спеша пошел следом за ними, Девочка перестала визжать, но не успокоилась, а заплакала навзрыд.

Она стояла на крыльце и рыдала, прижимая кулачки к губам. Теперь все внимание зевак сосредоточилось на ней. Не спеша удаляющийся крестьянин был им неинтересен.

Дойдя до перекрестка, я оглянулся. Будочник уже стоял в группе любопытных и разговаривал с девочкой.

Восемьдесят копеек, по-любому, сумма небольшая, Однако это было все, что осталось у меня от одолженного рубля, и мне позарез нужно было где-то разжиться деньгами. Я шел по улице и прикидывал, как это ловчее сделать. Никакие легальные способы заработка в голову не приходили. Все, чем я умею заработать деньги, немедленно принести дивиденды не могло.

В большом городе, когда у тебя нет прибежища, и ты совсем один, как нигде сильно чувствуется одиночество. В среде занятых только собой и своими проблемами горожан рассчитывать на случайную помощь или простое сочувствие совершенно пустячное занятие. Тут настолько никому ни до кого нет дела, что ты можешь спокойно умирать с голоду на мостовой, никто даже не остановится.

В Москве у меня была только одна знакомая, домоправительница погибшего от пули киллера частного детектива, у которого я жил некоторое время. С того времени прошло почти два месяца, и я не знал, живет ли она по прежнему в его доме, или нашла себе новую работу и съехала. Я шел и думал, стоит ли попробовать обратиться к ней за помощью. Решил не гадать, а пойти проверить на месте.

Когда появляется хоть какая-то цель, добавляется энергия. Без особой надежды на успех, я отправился в Хамовники, где жил мой прежний знакомец. Конечно, ни о каких извозчиках или трамвае речи быть не могло — я шел пешком. От быстрой ходьбы я согрелся, и в душе появилась легкость и уверенность в том, что все как-то образуется. Минут за сорок я добрался до нужного дома и позвонил в знакомые двери. Увы, мне никто не открыл.

Уже собравшись уходить, я увидел, что из соседнего особняка вышел дворник с лопатой и принялся чистить тротуар после вчерашнего обильно снегопада, Я подошел к нему и спросил, живет ли в доме покойного Поспелова Анна Ивановна.

Лицо дворника мне было знакомо, мы неоднократно сталкивались на улице, когда я здесь жил. Теперь я был бородат, одет в крестьянское платье, он меня не узнал, но, тем не менее, любезно ответил:

— Живет, куда ж ей деваться. А ты чего ее ищешь, никак родич?

— Да дальний, из деревни. Я постучал, но никто не открывает.

— Ушла с утра, а куда — не скажу, неведомо мне.

Было заметно, что продолжать работать ему совсем не хочется, и он пользовался возможностью без дела повисеть на черенке лопаты.

— Сам-то давно из деревни?

— На заработках мы тут, по извозной части, — степенно объяснил я. — А что, я слышал, хозяина-то Аннушки смертью убили?

— Было дело, лихой человек застрелил, да потом сам и преставился. Самого пуля настигла. А то! Правду люди говорят, не копай яму другому. То-то! А сам-то Илья Ильич хороший барин был, простой, да вот судьба какая! Зато Анна Ивановна теперь хозяйкой стала, все чин чином, по духовной ей дом отписан!

Такой расклад меня порадовал. Анна Ивановна была хорошим человеком, да и мне теперь было, в крайнем случае, к кому обратиться. Я был почти уверен, что если к ней обращусь, она в посильной помощи мне не откажет.

— Ладно, пока пойду, загляну попозже, — сказал я.

— Может ей чего передать? — с сожалением спросил дворник, теряя возможность потрепаться и посачковать.

— Спасибо, не нужно, я сегодня сам к ней зайду.

Распрощавшись с тружеником метлы и лопаты, я обогнул Хамовнические казармы и вышел к церкви Николы.

Недалеко от собора на глаза попался недорогой по виду трактир, и я зашел в него погреться. Заведение было средней руки и явно не по моим средствам, но я понадеялся, что Аннушка по старой памяти ссудит меня деньгами, и решил позволить себе съесть тарелку щей. Однако по дороге в темный угол, который соответствовал моей скромной одежде, наткнулся на бильярд.

Время был раннее, и народа в трактире почти не было. Половые толпились кучкой возле кухонных дверей, пил чай с ситным мелочной торговец, а на бильярде в одиночестве играл какой-то засаленный чиновник. Я невольно задержался, вспомнив, как неплохо заработал на биллиардной игре в Петербурге XVIII века.

Чиновник лениво катал шары, не реализуя даже простые варианты. Он посмотрел на меня с высоты своего государственного положения и широко зевнул, не прикрывая рта.

— Что, мужичок, поиграть желаешь? — спросил он, видимо маясь от скуки.

— Желаю, — подтвердил я.

— Правила знаешь?

— Немного.

— В пирамиду сможешь? — обрадовался он неожиданной компании. — Давай по рублику?

— Рубля у меня нет, только восемьдесят копеек.

— Не важно, давай по восемьдесят.

В бильярд я играю не то, чтобы хорошо, скорее прилично, и отказать себе в удовольствии сыграть партийку не смог. Даже за счет обеда.

— Ну что ж, ставь пирамиду, — распорядился партнер. Как противника он меня явно не рассматривал, просто убивал время. — Можешь разбивать без жребия.

Стол был старый, шары изношенные, кии тоже оставляли желать лучшего, Я прицелился, ударил и, как ни странно, но свояка от пирамиды забил, не разметав шары по полю. Получилось это у меня не просто так, а вполне профессионально. Разбой вышел удачным, и я без труда скатил еще четыре шара в правую лузу. На этом везение кончилось. Шестой шар нахально застрял в створе, так и не провалившись в лузу.

Приунывший было партнер обрадовался моему промаху и с треском заколотил подставку. Судя по этому залихватскому удару, играть он не умел, бил только то, что подворачивалось под руку, безо всякой стратегии и подготовки следующего шара. Мне стало приятно, что обед в два блюда в этом трактире мне гарантирован, и я довольно быстро завершил партию. Чиновник озадачено посмотрел на меня и предложил сыграть ва-банк.

Теперь разбивать захотел он, я согласился, и соперник так долбанул по первому шару пирамиды, что шары с треском разлетелись по всему полю. Один шар провалился в лузу, что дало чиновнику возможность бросить на меня гордо-снисходительный взгляд: мол, знай наших! Я был не против его случайной удачи. При игре ва-банк дать ему возможность для затравки выиграть партию я не мог, как и не стоило обыгрывать его в сухую.

Закатив еще один легкий шар, чиновник, вполне довольный собой, сел на скамью, видимо, считая, что выигрыш у него уже в кармане. Я, чтобы не терять партнера, дал ему возможность подняться до шести шаров, после чего как бы случайно кончил партию.

— Где же ты, мужичок, так научился играть? — спросил он, рассчитываясь за партию.

— Я, ваше благородие, всего-то третий раз в жизни подхожу к столу, просто, видать, подфартило.

— Подфартило, говоришь? А не сыграть ли нам опять на все? У тебя теперь целых три рубля, выиграешь, будет шесть.

— Боязно, ваше благородие, а ну как проиграю!

— Волков бояться, в лес не ходить!

— Ну, если только так. Ладно, давай, ваше благородие, скатаем еще партийку.

Чиновник явно стремился поправить мое финансовое положение и сам лез в проигрыш. Теперь первым снова бил я и, как в первый раз, послал свояка в угол, не разбивая всю пирамиду. Однако на этот раз мне не повезло, шар в лузу не вошел, и второй удар был за соперником. Подставок не было, и он лихо жахнул толстой стороной по куче шаров. Понятно, чем это вскоре кончилось. Проиграв шесть рублей, чиновник занервничал. Однако придраться было не к чему, и он нехотя рассчитался.

— Везет тебе что-то, братец, может еще партию, опять на все?

— Стоит ли, ваше благородие, вы сегодня явно не в удара, опять проиграете, — благоразумно посоветовал я.

Однако предупреждение произвело на него обратное действие. Он вспылил:

— Тебе-то что за дело, если и проиграю! Кто ты такой, чтобы меня учить! Не лезь со свиным рылом в калашный ряд!

Такое грубое и высокомерное отношение к простому человеку мне сильно не понравилось, и я без слова выставил выигранные деньги на кон.

Теперь первым бил он и ударил так, что шар вылетел за борт. Это означало штрафное очко. Потому партию он проиграл не только в сухую, но еще и остался в минусе. Наша становящаяся шумной баталия привлекла немногочисленных зрителей, и мой соперник окончательно потерял голову. Проигрыш им каждой следующей партии был кратен предыдущему, и спустя четверть часа на кону стояло уже семьдесят два рубля, деньги по тем временам достаточно солидные. Рассчитываясь, чиновник долго копался в портмоне, или будет вернее сказать, «портмонете», как называли его в том 1901 году.

— Ва-банк! — с нескрываемой злостью сказал он, стукая толстой стороной кия в пол. — Я тебе покажу, как нужно играть!

— Пожалуйте, — согласился я, складывая мятые бумажки в одну пачку, — позвольте ваши деньги.

— Ты что, мерзавец, мне, благородному человеку, на слово не веришь!

— Боюсь, что у вас может не оказаться наличности, а я в долг с незнакомыми людьми не играю, — хладнокровно заявил я.

— Вот ты как заговорил! А в полицию не хочешь, паспорт проверить?!

В полицию я не хотел, как и драться с тремя половыми, которые были явно на стороне постоянного клиента, потому согласился:

— Хорошо, сыграем последнюю партию.

Я снял свой теплый крестьянский армяк, под которым была вполне цивильная (если не считать отсутствие под сюртуком рубашки) одежда. Увидев сшитое по фигуре платье, чиновник понял, что ошибся с определением моего социального статуса, и сразу сбавил тон:

— Вы не сомневайтесь, я смогу расплатиться.

Он вынул свое портмоне и поковырялся в его тощих недрах.

— Впрочем, ва-банк все-таки не хватает, давайте сыграем по четвертному?

Забирать у него последнее мне не хотелось, и я предложил другой вариант:

— Сыграем по рублю, если выиграете, то поднимем ставку, а нет, разойдемся по-хорошему. Могу дать вам фору три шара.

Такое унизительное предложение непременно отверг бы любой стоящий игрок, но чиновник от отчаянья согласился и проиграл.

— Что же, ваше счастье, — грустно сказал он, отдавая мне канареечную бумажку. — В другой раз непременно отыграюсь.

От греха подальше я решил в трактире не оставаться, оделся и ушел. Анны Ивановны опять не оказалось дома, и визит откладывался на неопределенное время. Меня это особенно не огорчило, теперь, когда появились какие-то деньги, я мог продержаться и без посторонней помощи.

Первым делом мне нужно был раздобыть приличное платье. В Москве, чтобы слиться с большинством жителей, лучше всего было одеться мещанином средней руки. Что я и сделал: купил в магазине подержанного платья соответствующую образу верхнюю одежду. После чего зашел в обувную лавку и приобрел слегка ношенные хромовые сапоги. На всю экипировку ушло около сорока рублей, так что на оставшиеся тридцать я вполне мог продержаться несколько дней.

После магазинов первым делом я полноценно пообедал в чистом трактире. За хлопотами и длинными пешими прогулками прошел целый день. Ноги гудели, хотелось покоя и отдыха, но мне нужно было сходить в ночлежку, вернуть армяк и долг. Об утреннем инциденте со смотрителем Иваном Ивановичем я уже забыл и вспомнил о нем только тогда, когда увидел самого мастодонта. Удивительное дело, как люди рабской ментальности уважают силу и легко относятся к своей чести. Даже признаков неудовольствия не выказал этот мелкий тиран.

Когда я вошел в ночлежку, он сразу не узнал меня и попробовал грозно привстать со своего стула, но когда разглядел, распустился приветливой улыбкой.

— Опять к нам, господин хороший?

— Я на минуту, Евсей вернулся?

— Как же-с, отдыхает. Проходите, будьте благоразумны, мы чистым гостям всегда рады!

Я вошел в клоповник. Там уже собралось большинство его обитателей. Мое появление привлекло внимание, но, узнав давешнего лекаря, возчики продолжили свои занятия, Евсей сидел на своем тряпье возле больного земляка. Я прошел к ним в угол:

— Ну, как Пантелей? — спросил я своего вчерашнего благодетеля.

— Жар вроде как спал, и на вид получше.

— Я принес армяк, — сказал я, передавая ему кроме одежды бутылку водки и пакет с закуской. — Спасибо тебе, вчера ты меня очень выручил.

— Пустое, — смутившись, ответил он, принимая угощение. — Слышал, наших возчиков-то потянули в полицию? Да, брат, неладно получилось.

— Что случилось?

— Душегубами оказались, бабу какую-то хотели убить и ограбить. Околоточный приходил об них расспрашивал. Может, видел их, они возле нас спали?

— Нет, не запомнил. Я утром у рыжего мужика рубль одалживал, сможешь ему передать?

— Понятное дело, а ты что, не останешься с нами магарыч распить? Оставайся. Переночуешь, чего тебе мыкаться на ночь глядя.

Однако даже мысль о ночных зверствах клопов привела меня в содрогание.

— Нет, не смогу, срочные дела. Полечу еще Пантелея и побегу.

— Жаль, очень ты мне по сердцу пришелся.

— Ты мне тоже. Как решу свои дела, надеюсь, еще увидимся.

— Даст Бог…

Желая скорее уйти из этого гнусного помещения на свежий воздух, я присел возле больного крестьянина и принялся за свои пассы. Мужик лежал молча, только благодарно улыбался.

— Ну, вот и все, — сказал я, — но все-таки лучше тебе в больницу лечь.

— Мы уж как-нибудь тут, чего людей зря беспокоить. Спасибо тебе, господин, очень ты меня облегчил.

Мы распрощались, и я вышел наружу. Воздух, пахнущий печным дымом, конским навозом и еще чем-то деревенским, никак не подходящим большому городу, был тих и морозен. Мне предстояло найти себе пристанище, и я направился в сторону Кремля.

«Найду комнату и сразу завалюсь спать», — мечтал я. Дешевых гостиниц в этом районе было много, можно было даже подыскать комнату с пансионом, но я пока не знал, чем займусь в ближайшие дни, и не мог строить планы на будущее. Вчера слишком внезапно кончилось мое обучение и затворничество, я по-прежнему психологически пребывал в средних веках, и новая жизнь с полицией, электричеством, конками и трамваями казалась шумной и суетливой.

За себя я не боялся, В доме Анны Ивановны осталось письмо моего предка в банк, по которому я мог получить любые суммы из накопленного за сто лет состояния. Меня занимало другое — где разыскать моих «нанимателей». Никаких связей с этой организацией, кроме контактов с «древним молодым человеком», теперь то ли раненым, то ли убитым, у меня не было.

— У вас есть свободные номера? — спросил я ночного швейцара, стоящего в дверях постоялого двора.

— Пожалуйте, у нас все есть, — поклонился он и пропустил меня в холл.

Я подошел к стойке и спросил комнату на ночь. Пожилой служащий цепким, профессиональным взглядом оценил мои внешние кондиции и, точно определив уровень благосостояния, предложил:

— Комната — два рубля. Пожалуйте паспорт.

— У меня его с собой нет,

— Тогда два с полтиною. Деньги вперед-с.

Я без слова выложил требуемую сумму и получил ключ от номера. Служащий сам проводил меня, подождал, пока я отопру дверь и, кивнув, ушел, Я вошел в небольшую комнату с одной кроватью и столиком у окна, быстро разделся и рухнул в постель.

Ночью никто меня не тревожил, и я спокойно проспал до позднего утра.