Туркестанские повести

Глава первая

Где же конец нашей земли? За четверо суток я пересек столько меридианов и параллелей, что на этой географической сетке могли бы уложиться десятки иных государств. Далеко позади остались русские леса, одетые в мягкий, еще неяркий багрец. Позавчера в последний раз поклонились мне седые ковыли, заполонившие степное придорожье, а вчера за вагонным окном весь день мелькала пестрая экзотика безоблачного полуденного края: пожухлые от яркого солнца травы; съеденные солью и потрескавшиеся от безводья плешины; огненные языки сентябрьских канн, листья которых похожи па слоновые уши; комолые домишки-мазанки окнами во внутренний двор; крутолобые часовенки и мечети…

Теперь с самого утра, когда мы пересели с поезда на автомашину, бурой верблюжьей шкурой маячит перед глазами пустынная даль и дрожит белесое, словно остекленевшее, небо над нею.

Гриша Горин, мой университетский однокурсник, протирая очки от дорожной пыли, декламирует:

У Гриши странное восприятие окружающего: прежде всего он видит уже кем-то увиденное. Ну купола, ну солнце. А где же эта «дремотность» Азии? Вон громадные металлические вышки по-солдатски наступают на песчаный ад; вон длинношеие роботы, похожие на жирафов, зубастыми пастями вгрызаются в безводный грунт и за ними тянется широченная трасса канала; вон кружит вертолет, выискивая место для посадки: значит, надо что-то разведать и положить здесь начало завтрашней жизни…

Однако Гриша, ошеломленный непривычной экзотикой, шпарит свое:

— Вот она, романтика, Володька! Как тут не вспомнить Пушкина:

Он показал рукой на живой столб — невысокое, уродливо остриженное дерево в узловатых, болезненно-темных наростах — и разочарованно спросил:

— Это и есть анчар? Велико же было воображение поэта…

— Тут, а не анчар, — объяснил Шукур Муминов, худощавый угрюмый солдатик, подсевший к нам еще в Адилабаде.

— Что тут? — повернулся к нему Горин.

— Тутовое дерево. Его ветви обрезают на корм шелковичным червям.

— Червям? Ха, скажи на милость. Когда-то в Англии овцы «поели» людей, а здесь — и того страшней. Представляю, какие это червяки, если они деревья глотают. — Гриша даже поежился, провожая взглядом одинокую шелковицу.

Ребята, тесно сидевшие на скамейках, прикрепленных поперек кузова грузовика, засмеялись.

— Последний всплеск веселья, — меланхолично обронил Горин. — Посмотрим, как вы там, в барханной стороне, будете смеяться.

Дорога круто повернула вправо, распарывая волны песчаной целины.

— Скоро, что ли, старшина? — спросил кто-то, перегнувшись через борт.

Из кабины показалась фуражка крепыша Дулина, который встретил нас на адилабадском вокзале.

— А вы песню, хлопчики, заводите. Пулей домчимся, — посоветовал он и сам же первый начал:

В кузове несмело занялась мелодия:

Потом песню подхватил весь стриженый народ:

Эту песню впервые я услышал в исполнении ансамбля ПВО страны, на концерт которого меня однажды пригласил отец. С тех пор ее полюбили в нашей семье. Заслышав знакомый мотив по радио, отец, кадровый летчик, непременно восклицал:

— Тома, нашу поют!

А когда песня заканчивалась, отец мечтательно вздыхал и, обращаясь к матери, говорил:

— Жаль, Тома, что нам поздновато в ракетчики… А ты, младший Кузнецов, как смотришь на эту профессию? Ракетчик. Здорово звучит!

И отец и мать не раз заводили разговор, чтобы я поступил в военное училище, откуда открывается широкая дорога в ратный мир. Но я не разделял их желания, считал своей стихией журналистику.

— Жаль, Володя, очень жаль, — повторял отец. — Армия — великая школа жизни. Думай, думай, сын…

— Земля! — прервал мои мысли Горин. Он сорвал широкополую панаму с яйцеобразной головы и театрально раскланялся.

Ребята привстали, вглядываясь в открытие новоиспеченного Магеллана.

— Садись! — вынырнул Дулин из кабины. — Стоять не положено.

Издали виднелись какие-то ажурные конструкции, аккуратные домики, сбившиеся в тесный табунок. На крутом бугре возвышалось загадочное сооружение, похожее на солдата, отдающего честь: «Здравия желаю, стригунки!» Позже мы узнали, что это локатор — глаза, уши и мозг маленького гарнизона, не помеченного ни на одной карте.

— Ну вот и наш Ракетоград. Солдатский дом, солдатский пост, — весело сказал старшина, когда запыленная машина остановилась около решетчатых ворот, сделанных из алюминиевых труб.

Над аркой алела пятиконечная звезда, а на двери КПП висел жестяной прямоугольник с требовательной надписью о предъявлении пропуска.

В казарме, к моему удивлению, оказалось довольно уютно. Над внутренним входом в нее — светящийся плакат:

Пол застелен розоватым линолеумом. У каждой койки — табурет и тумбочка под белой салфеткой. Четыре окна налево, четыре направо. У стены, противоположной двери, — матовое око телеэкрана. По углам аккуратные печки с надписями:

С потолка на витых шнурах свисают шесть светло-голубых абажуров. Чистенько, никакой казенщины, которой так меня пугал Гриша.

После отбоя никак не мог уснуть: по московскому времени было всего лишь восемь часов вечера — куры еще не садятся на насест. Долго крутился с боку на бок: и койка не та, что была дома, и подушка жесткая, и храп уставших за день солдат… А когда забылся — снилось: дорога от Москвы до военного городка; беспокойные разговоры с Гришей о суровой службе; старшина — этакий усатый дядька в кованых сапожищах: «Ать-два, ать-два!»; молчаливые лысые технократы у пусковых пультов ракет.

«Поспать бы», — думалось во сне.

— Под-ъе-ом! Шевелись, шевелись! Успеете выспаться за два года. Подъем! — во все горло кричал какой-то маленький солдат с ножом на ремне.

— Не шуми, Новиков! — одернул дневального старшина. — Перепугаешь людей с непривычки.

Еще не разобравшись, где явь, где сон, я вскочил с койки и сунул левую ногу в штанину. Гриша копался рядом. Новиков хихикнул. Что такое? Оказывается, все уже стояли в строю.

Горин недовольно буркнул:

— На пожар, что ли?

Придерживая свой кинжал, дневальный покатывался со смеху:

— Ой, са-ла-ги-и…

— Новиков! — цыкнул на него Дулин и погрозил. Потом к нам: — В чем дело, Кузнецов, Горин? Все ожидают вас.

— Товарищ старшина, — услышали мы доклад дежурного, — личный состав дивизиона для следования на физзарядку построен! Разрешите вести?

— Ведите, Назаров, а я потренирую новичков. Отбой! — неожиданно скомандовал старшина.

Мы разделись и легли.

— Подъем! Встали.

— Медленно, медленно, товарищи. А ну-ка попробуем еще раз.

Попробовали. Кажется, получилось быстрее.

— Пулей надо соскакивать с кровати, — сказал Дулин. — Ну ладно, время еще будет, научитесь. А теперь па спортплощадку — марш!

Обнаженные до пояса и рассредоточенные в шахматном порядке ракетчики легко и слаженно, словно спортсмены на параде, делали гимнастические упражнения.

— Ансамбль! — удивился Горин.

— Как положено, — удовлетворенно заметил Дулин. — Вот смотрите, — подвел он всех новичков к щиту, — что вы должны уметь.

Написано было много:

Гриша даже попятился:

— И все это обязательно?

— Это еще не все, — усмехнулся Дулин. — Ничего, постепенно осилите, на то и физическая подготовка введена. А теперь покажу, как надо работать на снарядах.

Солдаты продолжали утреннюю зарядку, а старшина подошел к перекладине, вскинул руки, подтянулся до подбородка, затем провис и через секунду одним махом бросил тело на турник. Сделав разножку, крутнулся вниз головой, выпрямился как стрела и пружинисто спрыгнул на корточки, выставив руки вперед.

— Понятно?

— Ташкенбаев! — согнал угрюмость со строгого лица Шукур Муминов. — Артист цирка.

— До артиста мне далеко, — сказал Дулин и снова шагнул к перекладине.

— Мах… Подъем… Склепка… «Солнце»… Обратное «солнце», — восхищенно шептал Гриша, завороженно глядя на каскад головокружительных фигур. — Ну и старик! Это он в назидание. Теперь жизни нам не даст со своим «делай, как я»…

Старшине было за сорок, но мы не заметили у него одышки, только краснота разлилась от лица к шее да набрякли тугие вены на руках.

— А теперь проверим, что вы умеете. Рядовой Кузнецов, к снаряду!

Я кое-как вскарабкался на перекладину.

— Два с плюсом, самое многое — тройка с минусом… Рядовой Горин, к снаряду!

Раскачиваясь и растопыривая ноги, Гриша извивался вьюном. Уж больно ему хотелось заслужить одобрение старшины. А Муминов как повис сосиской, так и висел, пока Дулин не сказал:

— Отставить!

Старшина никого не упрекал, только бросил иронический взгляд на Горина.

— Вот так, «старик».

— Разве вы слышали? — побледнел Гриша.

— Должность у меня такая — все видеть и слышать, товарищ Горин. Привыкайте не языком, а головой работать.

— Есть!

— Вот и договорились. А спрашивать буду с вас как положено. «Делай, как я» — золотое правило. Особенно у нас, ракетчиков. Получил приказ — пулей лети, гори в деле.

В казарме старшина продолжал наседкой хлопотать возле новичков: показывал, как заправлять постель, чтобы она не топорщилась, учил складывать обмундирование, чтобы по тревоге можно было сноровистее, быстрее одеться, все по порядку разложил в тумбочке — куда мыло, куда книжку, куда сапожную щетку.

— Это для чего же такой маскарад? — спросил Горин и, как бы ища сочувствия, посмотрел на ребят.

— Думайте, о чем говорите, — заметил Дулин. — Маскарад и порядок — понятия разные. Надо отвыкать от актерства, товарищ рядовой.

После завтрака офицеры, сержанты и солдаты выстроились перед казармой, на плацу, расчищенном от песка. Мы стояли на самом левом фланге.

— Начальник штаба, — шепнул Гриша, стоявший позади меня.

Начальника штаба я почему-то представлял солидным офицером с брюшком и округлыми чертами лица, а он оказался невысоким, худощавым, немного суетливым капитаном. Глава штаба прошелся по фронту, придирчиво оглядывая каждого с ног до головы, и, отойдя на середину, хрипловато скомандовал:

— Дивизион, смирно, равнение на — середину!

Выждав секунду и убедившись, что в строю все в порядке, он стремительно повернулся к моложавому стройному майору с академическим значком на тужурке.

— Дивизион для следования на боевую позицию построен!

— Здравствуйте, товарищи!

Переведя дыхание, мы раздельно, по словам, выпалили:

— Здравия желаем, товарищ майор!

— Зачитайте приказ, капитан.

— Есть! «Для прикрытия воздушных рубежей Родины… приказываю заступить на боевое дежурство…»

Хрипотца в голосе капитана пропала. Его слова ввинчивались в сознание, заставляли вытягиваться в струну.

— Старший оператор старший сержант сверхсрочной службы Родионов!

— Я!

Кругом «старший». А фамилия так себе…

— Радиотелеграфист рядовой Леснова!

— Я!

Ого, и здесь девчата, оказывается, служат. Вот тебе и дульцинеи…

— Начальник дизельной электростанции сержант Акимушкин!

— Я!

Начальник штаба назвал фамилию одного из офицеров.

Это, наверно, самый главный — Тарусов. Какой он из себя? Офицер, видимо, заинтересовал и Горина, потому что он высунулся из-за моей спины, но тут же юркнул обратно, испугавшись строгих взглядов начальства.

— Первый номер пусковой установки ефрейтор Кобзарь!

— Я! — громче всех выкрикнул дюжий парень с песенной фамилией.

«Я», «я», «я»… А как же мы с Гришей? А всех новичков куда? Хотя бы посыльным, что ли, назначили… «По охране воздушных рубежей Родины!» Неужели когда-нибудь и мою фамилию назовет в приказе начальник штаба зенитно-ракетного дивизиона?

— Старший техник-лейтенант Бытнов, — приказал майор, — покажите молодому пополнению все наше «хозяйство», а после обеда будете усовершенствовать с ними батарейное укрытие.

Дивизион ушел. С нами остался Бытнов. Он не представился нам да и у нас не спросил, как кого звать-величать.

— Видите колючку? — флегматично произнес Бытнов и показал рукой на проволочные ограждения. — Шагнешь за нее без спросу — самоволка. А за самоволку на «губу» сажают.

— А что такое «губа»? — сделал наивную рожицу Горин.

— Отдельный кабинет для раздумья о смысле жизни.

Новобранцы хохотнули.

— Казарму вы видели, спортивный городок тоже. Вон в тех особнячках офицеры живут и сверхсрочники.

— А зачем девчат в армию призывают?

— Затем, что в конце войны мало кто из гвардейцев приезжал к женам на побывку… Уразумел?

— Так точно, — козырнул ухмыльнувшийся Горин.

— Руки, брат, у тебя как на шарнирах. В строю этого не делают. А язык твой — враг твой. Запомни.

— Виноват!

— Виноват, сероват — надо получиться…

Ребята снова засмеялись.

— Ну ладно, — сказал Бытнов, — пойдемте к машинам.

Они стояли в капонирах, эти мощные темно-зеленые ЗИЛы с громоздкими полуприцепами. На капониры были наброшены маскировочные сети под цвет голого песчаника.

— Вот эти бронезавры, — кивнул головой Бытнов, — таскают боевую технику. Растолковывать — долгая песня. Позже все узнаете — до винтика, до шплинтика.

Здесь, собственно, и не было ничего особенно интересного, поэтому мы заторопились к ракетам. Однако Бытнов принялся нам показывать караульное помещение, воздушный компрессор, дизель, где хозяйничал скромный сержант Акимушкин.

— Агрегат питает энергией всю систему…

— Дизель есть дизель, — прервал сержанта Горин. — В каждом колхозе такие движки тарахтят.

— Это вы напрасно, — проговорил Акимушкин. — ДЭС — сила, без нее Ракетоград мертв.

Но нас больше всего интересовали ракеты.

А Бытнов, словно дразня наше любопытство, вел по кругу. Мы натыкались на какие-то бочки, обошли дегазационную площадку, даже осмотрели траншейные ходы.

На долгожданный окоп набрели неожиданно. Почему-то представлялось, что ракеты обязательно должны стоять на высоком месте, гордо задрав острые носы в зенит. А тут — огромная яма с пологими подъездами, затянутая такой же маскировочной сеткой, как и автомобильные капониры.

— Это что же, недействующая? — полюбопытствовал Гриша. В голосе его не было ожидаемого восторга.

— Снять маскировку! — вместо ответа скомандовал старший техник-лейтенант.

Сетку как ветром сдуло. Ребята от удивления подались вперед.

— Эх ты-и! — изумился Гриша. — Кто же ее так быстро?

— А вот они, трудяги, — кивнул Бытнов на расчет.

Мы только сейчас заметили солдат, колдовавших, подобно добрым джинам, у зеленой лапчатой станины, на которой покоилось что-то длинное, зачехленное, как говорится, с головы по пят.

— Ракета? — произнес первое слово за всю экскурсию Шукур Муминов, и на угрюмом лице его отразилось подобие любопытства.

— Она самая, — ответил офицер.

— Наверно, неисправная, — снова предположил Горин.

— Расчет, боевая готовность! — подал команду Бытнов.

Высокие шесты мгновенно взметнули вверх длинный, словно кишка, чехол. Ракетчики что-то начали крутить слева и справа. Щелк-щелк — послышались едва уловимые щелчки.

— Расчет готов! — доложил офицеру старший и приказал остальным: — В укрытие, за мной бегом марш!

«Джины» растворились.

Мы ахнули: вот это да! Реактивная скорость.

— Чтобы так вкалывать, надо по крайней мере триста шестьдесят пять порций «шрапнели» съесть, — лукаво произнес Бытнов.

В солнечных лучах стремительная перистая стрела отливала серебром. Красный глаз ее сверлил дальний окоем: а ну-ка, сунься кто-нибудь!

Я видел ракеты на московских парадах. Там проезжали на тягачах «дельфины» повнушительней этой красавицы. Но на столичной брусчатке они казались мне какими-то пассивными. Здесь же было достаточно одного слова «Пуск!», чтобы крылатая сигара рванулась в бездну пятого океана отыскивать непрошеного гостя…

Мы стояли молча. К чему вопросы? Все равно Бытнов скажет: «Много будете знать — скоро состаритесь. Успеете еще натанцеваться вокруг этой штучки».

Под бугром, на котором вращалась комбинированная антенна, ребята совсем онемели от увиденного. Там, в емких кабинах станции, лабиринтах шкафов и панелей, был какой-то фантастический мир проводов, кнопок, рычагов, лампочек, приборов и экранов. Мигали белые, красные, зеленые огни, мерцали золотистые всплески, метались росчерки голубых молний.

Прав Гриша: тут нам делать нечего — не хватит извилин в башке. Пусть занимаются своим волшебством головастые технократы…

Глава вторая

С завтраком управились быстро. Сидели по четверо и, стараясь друг перед другом, незаметно уплели по тарелке картофельного пюре с мясом, куска по три хлеба, выпили по кружке густо заваренного чая.

— Повар вот-вот демобилизуется, — с сожалением сказал высокий складный Кузьма Родионов, собирая посуду с легкого металлического столика. — Кто будет готовить? Надо искать замену.

Шукур Муминов оживился, шевельнул густыми бровями, но ничего не сказал.

— Вы же можете готовить дома, — заметил Горин.

— Зачем же? Плачу деньги — и никаких забот.

— Надо семьей обзавестись, — посоветовал Гриша. — Жена бы такие блюда готовила — язык проглотишь! А здесь что? Готовят небось одно и то же.

— Ну не скажи, — возразил старший сержант. Он достал фотографию из кармана. — Глядите, каким я был в начале службы.

Голый по пояс, костлявый солдат. Худоба оттеняется крупными скулами. Руки какие-то безмускульные, как плети.

— Многие приходят в армию худенькими пацанами, а к концу службы ребят не узнать. Вы тоже сфотографируйтесь на память. Без рубашек, чтобы потом сравнивать, на сколько поправились на солдатских харчах. А то — «два года одно и то же»… Питание у нас, может, не изысканное — недаром же говорится: «Щи да каша — нища наша», но сытное. К тому же и режим строгий: завтрак, обед и ужин всегда в одно и то же время. Большое дело — режим.

Молчавший до сих пор Муминов сказал, что, если надо, он приготовит любое блюдо. Работал в ошхане.

— Где? — спросил Горин.

— В столовой, поваром, — пояснил Шукур.

— Это дело! — повеселел Кузьма Родионов. — Сегодня же Дулину скажу.

После завтрака ракетчики покурили и пошли в ленинскую комнату. До начала политинформации было минут десять, и я успел познакомиться с оформлением, сделанным дивизионными умельцами. На деревянных подставках, покрытых темно-вишневым лаком, изящно отделанные экспонаты из черепашьих панцирей: башенка, восточный минарет, ракеты, маленький глобус. На каждой вещичке подпись: «Герман Быстраков». Сделано со вкусом. Видать, золотые руки у парня.

В «Уголке пустыни» — коллекция фотоснимков: цветущий саксаул, тонкие морды джейранов, осторожный барханный кот, песчаный удав, паукообразный скорпион, парящий в небе канюк-курганник. Я и не предполагал, что в песках столько живых существ.

— Вот тебе и мертвое царство! — удивился и Гриша Горин. — Посмотреть бы.

— А что? Это идея, — отозвался Галаб Назаров. — Вот вам комсомольское поручение: запишите желающих из новичков, и в воскресенье пойдем. Хорошо?

— А вы комсорг?

— Нет, секретарь комсомольского бюро.

— Это одно и то же. Начальство.

— Комсоргов у нас много, а секретарь один. А насчет начальства, я думаю, ты пошутил, Гриша.

— Проштрафишься — шутки с вами плохи. С песочком небось чистите?

— Бывает, — улыбнулся Галаб. — Только зачем же допускать до этого?

— Ишак о четырех ногах и то спотыкается.

— Не уважаешь ты себя, как видно.

— Почему?

— С ишаком сравниваешь…

Гриша смутился:

— Это я к примеру…

— Примеры, как видишь, не всегда бывают удачными.

Старослужащие толпились у стендов и разных графиков. Стенд «Участники Великой Отечественной войны» заполняли фотокарточки начальника штаба дивизиона, командира первой батареи и старшины Дулина.

— Иконостас, — удивился Горин. — Хоть молись на старшину.

— Подожди, еще взмолишься, — усмехнулся кто-то из соседей. — Трофим Иванович любит порядок во всем.

— Было бы смешно, если бы сам старшина не любил его, — отозвался Григорий.

Ниже фотографии старшины была прикреплена выписка из краткой характеристики его боевых дел. Только осенью сорок первого года зенитчик Трофим Дулин вместе со своими однополчанами сбил на подступах к Москве несколько немецких штурмовиков и бомбардировщиков. Потом воевал под Сталинградом, принимал участие в прорыве Ленинградской блокады, бил врага на Орловско-Курской дуге и закончил войну в Берлине.

«Вот он, оказывается, какой, наш старшина! — с восхищением подумал я. — Зря Гриша треплет языком об «иконостасе». Это заслуженные боевые награды».

Гляжу на стенд, у которого толпятся новички. Рассматриваю рисунки. Читаю надпись:

А вот еще одна:

Нельзя сказать, что я и раньше не знал всего этого. Но только теперь, когда сам надел солдатскую форму, впервые начинаю осознавать, что не кто-то другой, а именно я сам и тысячи других, как я, должны стать щитом против страшной силы. А как стать, когда я ничего не знаю и не умею?..

Мы не успели осмотреть всю наглядную агитацию, потому что дежурный подал команду:

— Приступить к политинформации!

Едва солдаты успели сесть за столы, на которых лежали подшивки газет и журналов, как вошел командир батареи капитан Тарусов, он же секретарь партийной организации дивизиона. Капитан был невысок, но плотен, с добродушными серыми глазами и чуть вздернутым подбородком. От широкого лба в негустую темно-русую прическу пробирались залысины. Офицер поздоровался и, задержав взгляд на новичках, спросил мягко, совсем не официально:

— Привыкаете, товарищи?

— Осваиваемся помаленьку.

— Времени у вас немного: старослужащие скоро увольняются, вы замените их. Да и обстановка сейчас не такая, чтобы благодушествовать. — Капитан повернулся к карте, отыскал Вьетнам.

Тарусов не сгущал краски, просто приводил факты о зверствах агрессоров.

— Они применяют реактивные бомбардировщики, сверхзвуковые истребители, испытывают новые бомбы, напалм и фосфор…

Припомнился очерк, который я прочитал в одном из армейских журналов об офицере Тарусове. Может, это о нашем капитане? Да, кажется, фотография очень похожа… Богатая биография у него…

Очеркист писал, что, когда началась война, отец Тарусова наспех собрал домашний скарб, посадил жену и пятерых детишек на телегу и двинулся на лошаденке от латвийского хутора Синяя Река. Где-то позади ухали разрывы, вспыхивали кровавые зарницы. На восток шли толпы перепуганных беженцев. По нескольку раз в день на них пикировали чужие самолеты. Дикий вой моторов… Бомбы… Снаряды… Люди срывались с повозок, бросали тачки и узлы и опрометью кидались в канавы и кюветы. Причитали женщины, ругались мужчины, плакали дети. На дороге вспыхивали чадные костры, дико ржали изувеченные лошади, в предсмертной агонии бились коровы.

Почти до Калинина беда щадила семью Тарусовых. А перед самым городом налетевший «мессершмитт» убил трехмесячного Славку. Убил на руках у матери, Анны Викентьевны…

А потом, уже вшестером, долго добирались до Перми и дальше — в глухую таежную деревню. Обовшивели, оголодали в пути и на место добрались лишь к декабрю. На ногах держался только старший из детей — нынешний капитан, остальные лежали пластом. Благо, люди помогли: приютили, пригрели, выходили малышей…

Может быть, рассказывая о Вьетнаме, Тарусов вспоминал сейчас черные дни, пережитые им самим. Я зримо представлял себе эту далекую землю в огне, пылающие джунгли, партизанские засады, разоренные селения, разбойные налеты карателей…

Глядя на карту, капитан скользнул указкой по Западной Германии, Соединенным Штатам и продолжал:

— Теперь мы все чаще убеждаемся в том, что империалисты не предупреждают о развязывании военных конфликтов, как это было когда-то. Они нападают внезапно, и нет гарантии, что враг не нарушит воздушное пространство, в том числе и в нашем районе, в любую минуту. Поэтому мы постоянно должны быть начеку. Скидок никто нам не сделает, хотя в дивизионе много молодых солдат. Какой же выход? Браться за учебу без промедления и научиться владеть оружием и техникой так, как старший сержант Родионов, сержанты Назаров, Акимушкин, ефрейтор Кобзарь, Валентина Леснова…

Старший техник-лейтенант Бытнов снова привел нас к траншеям.

— Надо заканчивать этот марафет, — сказал он, распуская строй.

— А что такое марафет? — спросил Шукур Муминов.

По лицу Бытнова скользнула тень насмешливой улыбки:

— Знаешь, что такое показуха?

— Начальству глаза замазывать, — вставил Новиков.

— Вот-вот. Только бомбе или ракете глаза не замажешь вот этими канавками, — кивнул Бытнов на траншеи. — Ахнет — любое железо пробьет.

— Для чего же мы набиваем мозоли? — удивился Горин.

— Сноровистость надо вырабатывать, — снова выскочил юркий Саша Новиков. — На всякий случай…

— Дивизион-то образцово-показательный, — перебил его Бытнов. В его словах сквозила ирония. — А попробуй во время войны накопайся вот этих ходов, если позицию придется менять по нескольку раз в день. Бутафория, одним словом, марафет… Ну, берите грабарки и лопатьте. Песку в пустыне много, — засмеялся он.

Кто он, этот Бытнов? «Свойский», что ли? Уж больно не похож на капитана Тарусова. Тот прост без подчеркнутого опрощения, но всегда остается старшим, начальником. А Бытнов непонятен. Отец сказал бы о нем: «Форма не соответствует содержанию». Ну да ладно, не мне судить о нем.

Сбросив панаму и гимнастерку, я спрыгнул в траншею. Надо было углублять ее после землеройной машины, вынувшей грунт всего на восемьдесят сантиметров.

Лопата вгрызалась с шуршанием в теплый песок и ссохшуюся глину. Раз — и на выброс, два — и на выброс.

— Грабарочка — это тебе не авторучка, товарищ журналист, — подкусил Горина Саша Новиков, заметив, что тот достал носовой платок и обмотал им правую ладонь. — До обеда покидаешь — спина задубеет.

— Вижу, у тебя не задубеет, — огрызнулся Гриша. — Небось в чайную ложку сахару и то больше кладешь.

— За меня Федор Кобзарь довыполняет норму. Смотри, ворочает, как бульдозер. Наловчился человек, строил дорогу Абакан — Тайшет, камушки по центнеру весом выколупывал в каменоломне. Говорят, грамоту отхватил.

— Замолчи! — оборвал Федор Новикова.

— Обиделся. А за что? Я, можно сказать, пропагандирую твой трудовой подвиг. Как-никак по комсомольской путевке ездил на ударную стройку. Страна должна знать своих героев, — не унимался Новиков.

— Ну и брехомет ты, Саша, — вытирая крупное вспотевшее лицо, беззлобно отозвался ефрейтор.

— Подходящее имя, — заметил Горин, вгоняя лопату в дно траншеи. — Брехомет.

Работа давала себя знать. Начинали подрагивать ноги, горели ладони, ныла вспотевшая спина. Посмотрев на часы, Бытнов, что-то писавший в блокноте, объявил перекур. Федор Кобзарь выпрыгнул одним махом наверх и, разведя руки, потянулся. Ну и силища у человека! Ему и впрямь шестипудовые камни не в тягость. Недаром работает первым номером на пусковой установке. Новиков попросил Муминова подсадить из траншеи.

— Ослаб? — с деланным участием спросил Горин.

— Никогда не теряю бодрости духа. Просто пользуюсь товарищеской взаимовыручкой, — отряхивая руки от песка, ответил Саша. — Кузнецов, дай сигаретку московскую. Надоели гвоздики «Янгишахар». Говорят, раньше были папиросы «Пушка». Почему бы сейчас не выпускать «Ракета»? От одного названия голова бы кружилась, — мечтательно произнес он, выпуская колечки дыма.

— Вишь раздымился на чужбинку, — заметил Кобзарь. — Куришь один, а семерым хоть на стенку лезь.

Ребята сели на горячий песчаный отвал. У пожухлого клубка верблюжьей колючки лежал чей-то блокнот. Я полистал его и наткнулся на запись:

Любопытно, что за задача?

Вот, оказывается, над чем думал Бытнов. Это его блокнот. Как видно, взводный не решил эту задачу, потому что после условия никаких записей не было. Вскоре командир батареи подтвердил мое предположение. Подходя вместе с Бытновым к нам, он спросил:

— Осилил, Андрей Николаевич?

— Бился-бился — так и бросил…

— Загляни ко мне домой вечерком, может быть, решим вместе.

— Зайду, — не очень охотно согласился Бытнов.

Капитан подошел к солдатам:

— Отдохнули? — И неожиданно подал команду: — Надеть противогазы!

Мы вскинулись с места, торопливо начали надевать маски. Никто не осмелился спросить зачем. Впрочем, комбат сам пояснил:

— «Противник» применил отравляющие вещества. Время их действия — тридцать минут. Командир взвода, — обратился он к Бытнову, — личному составу продолжать работу в противогазах.

— Есть!

Мы снова спрыгнули в траншею и принялись лопатить песок и глину. Дышать стало труднее, потели стекла. Но приказ есть приказ: работать в масках.

— А знаете, зачем противогазы? — опираясь на лопату, глухо проговорил Новиков. — Если голову оторвет, то она на гофрированной трубке будет держаться…

Вот шпингалет, он и сейчас не унимается.

Нестерпимо жгло злое азиатское солнце, но наши лопаты ритмично опускались и поднимались вверх.

Глава третья

Галаб Назаров сдержал слово: сегодня мы идем в пустыню на весь день. Старшина разрешил взять с собой сухой паек. Кто-то произнес похвалу в адрес Дулина:

— Расщедрился наш Трофим Иванович.

— Погодите молиться на него, — загадочно произнес Гриша, — он еще преподнесет такой сюрпризец, что и вылазке не возрадуетесь.

Ребята озабоченно переглянулись: Горин, должно быть, что-то знает.

— Давай выкладывай, что ты придумал там со своим шефом, — зашумели солдаты.

— Военная тайна. Ее нельзя доверять даже шляпе. — И Гриша крутнул панаму на своей яйцеобразной голове.

Из казармы вышел старшина. Мы так и впились в него глазами.

— Стало быть, на экскурсию? Так сказать, в природный музей? — усмехнулся он.

— Так точно! — бойко ответил Новиков. — Харч взяли, можно помаленьку топать.

— Ну что ж, — согласился Дулин, — отдых — приятное занятие. Но приятное надо сочетать с полезным…

Вот он, сюрприз!

— Поскольку большинство из вас, — продолжал старшина, — молодые солдаты, для тренировочки, так сказать, совершите-ка марш-бросок до саксаульника…

— До него же пять километров! — вырвалось у Саши Новикова. Он попятился.

— Во-первых, старших не положено перебивать, товарищ рядовой. Во-вторых, решил идти — иди, нечего пятиться назад. — Ребята оглянулись на Сашу и засмеялись. — Старшим назначаю Назарова. Взять противогазы!

Горин юркнул в канцелярию.

— Вы куда? — открыв двери, спросил Дулин.

— Ведомость составлять, товарищ…

— Я сам составлю, а вы сделайте проминочку вместе со всеми. Засиделись небось, а?

Новиков ликовал:

— Что, дипломат, попал в немилость?

— При чем тут немилость? — поморщился Горин.

— Подожди, Гришенька, старшина спустит с тебя жирок. Пулей будешь летать!

Кто шутил, кто ворчал, иные отмалчивались, проверяя противогазы. А Саша разглагольствовал:

— Наш хоть «полезное с приятным» бракосочетает. А раньше были старшины — не приведи бог… Дед мой, царский солдат, рассказывал. Фельдфебелем у них был Файзула Хайрулин. «Век буду жить — не забуду», — говорил дед.

— Насолил? — Муминов настороженно поднял брови.

— Пересолил, Шукур. А пересол-то, он на спине… «Однажды, — рассказывал мой прародитель, — сидим мы вчетвером, покуриваем и перемываем фельдфебельские косточки: деспот, мол, самодур, потомок Чингис-хана… А Хайрулин, видать, подслушал. Только мы притушили окурки каблуками, как вот он, сам Файзула, перед нами.

— Эт-та што такое?! — взвизгнул он, увидав окурок.

Дружки-то мои, рослые хлопцы, вдавили свои окурки в землю, а я сплоховал. Ну и закусил удила Хайрулин.

— Кто курил?

— Все.

— Чей окурок?

Молчим.

— Чей?

— Мой, — отвечаю.

— Мой, — повторили вслед за мной все ребята.

— Ах так? — взвился Файзула. — Взять носилки!

Взяли.

— Положить на них окурок!

Положили.

— Бего-ом марш!

Бежим. Двое спереди, двое сзади. На носилках покоится злосчастный окурок. Рядом трусит фельдфебель с походной лопаткой. Куда? Зачем? Не говорит, сволота. Километров пять рысью мчались. Сколько можно? Все же мы не орловские рысаки… А что, если проглотить этот проклятый обсосок? Только потянулся за ним, как Хайрулин закричал:

— Стой!

Остановились.

— Новиков, рой могилу!

У меня поджилки задрожали: «Кому могилу?..»

Ковырнул раз пять землю — Файзула остановил:

— Хороните окурок.

Схоронили, царство ему небесное, и опять рысью. До самой казармы». Вот какие фельдфебели были… А наш Трофим? Да это чудесный человек! — Саша молитвенно поднял глаза к небу, вздохнул и осмотрел коробку противогаза.

За «колючку» шли шагом. Потом сержант легко побежал, и дружной стайкой все потянулись за ним. Галаб выбирал чистые ровные площадки — такыры, чтобы не вязли ноги. Растянутый строй замыкал Гриша Горин. Как он там?

Я посмотрел на часы. Прошло всего лишь пятнадцать минут, а мне показалось — час. Левой рукой придерживаю брезентовую сумку с ребристой коробкой, чтобы не била по боку. В километре примерно тысяча пятьсот шагов. Начинаю считать: «Раз, два, три… десять, восемьдесят… сто». И снова до ста. Загнул два пальца. Пошел счет третьей сотне. Э, да все равно на пять километров не хватит пальцев. Сбился со счета. Бросил.

Сержант остановил строй и через минуту-другую подал команду:

— Надеть противогазы!

Впереди мелькает щуплая спина Новикова. Она пока сухая. А по моей — пот в семь ручьев. Ну и жара! В Подмосковье я ходил на лыжах на такую же дистанцию, и ничего. А тут слабаком оказался…

Из-под ног выскальзывали юркие ящерки-круглоголовки, слева и справа прятались в норы испуганные суслики, вспархивали стайки пустынных воробьев. Шмыгнул в барханные складки корсак — небольшая пустынная лисица рыжевато-серого цвета с чернобурым кончиком хвоста и большими ушами. А мы все бежали.

Назаров пропустил строй мимо себя, ожидая приотставшего писаря. Сержант заставил Горина привинтить трубку к маске. Значит, Гриша хитрит.

Не доверяя Горину, Галаб взял его под конвой: пропустил вперед, а сам рысит за ним. Сержант, кажется, совсем не устал. Конечно, он же вырос в этих местах, привык к солнцу, пескам. Да и служит уже третий год.

Пытаюсь думать о пустыне — какой я представлял ее и какая она на самом деле. Но это мне не удается: что-то случилось с правой ногой. Портянка, что ли, трет? Креплюсь, не хочется отставать от ребят. Но терпения хватает ненадолго. Выбегаю из строя, сажусь на песок и снимаю сапог. Так и есть — портянка сбилась. Ведь говорил же Дулин, чтобы ни складочки не было. Не проверил…

Надо мной склонился Галаб.

— Натер ногу?

— Пустяки…

Мы бежали вдвоем, догоняя строй. Назаров показал на ребят и широко развел руками: растянулись, мол, так не годится. Он посмотрел на часы и прибавил шагу.

Вдали замаячила темно-серая бровка саксаульника. Еще немного — и можно снять осточертевший противогаз, расстегнуть ворот гимнастерки, облегченно вздохнуть и блаженно растянуться на теплом песке. Если бы не самолюбие, плюхнулся бы сейчас на землю: кажется, уходят последние силы, гимнастерку хоть выжимай, стекла маски как в тумане, не хватает воздуха, жжет ссадина на ноге…

Осталось совсем немного. Я снова начинаю считать шаги: «Раз… десять… пятьдесят… сто…» Противогаз бьет по бедру. Надо было привязать коробку шнурком, но шнур куда-то запропастился. И я второй раз вспоминаю Трофима Ивановича. Оказывается, он ничего не говорит зря — все к делу, все к месту.

Наконец сержант сорвал маску и крикнул:

— Снять противогазы! Перейти на шаг.

Слава богу! Кажется, финиш.

Возле редких зарослей саксаульника, таких редких, что казалось, одно дерево умышленно подальше отбежало от другого, Галаб подровнял строй и сфотографировал нас.

— На память о выходном.

Это его фотоснимки в ленинской комнате. Сегодня он тоже будет снимать.

— На память о выходном-проходном, — беззлобно пародирует Новиков. — Печенкой чувствовал, что так оно и получится… Ведь не хотел идти, так нет же — уговорил Герман: черепашьего рога наберем, портсигарчики классные сделаем… За несчастный портсигар — пять верст рысью.

Быстраков улыбался, просушивая противогазную маску.

Шукур снял пропотевшую гимнастерку и повесил ее на сухую рогулину. Горин протирал очки, сидя в сторонке. Он ожидал разноса от сержанта и Сашкиных насмешек. Но Галаб и Новиков молчали, будто Гриша и не ловчил на марше.

Когда немного отдышались, сержант первым глотнул из фляги чаю и достал из вещмешка немудреный завтрак.

— Подкрепимся? — предложил он солдатам.

Сдвинулись поплотнее и начали есть. Хлеб, сыр, колбаса — все пошло в ход.

— Не поскупился Трофим Иванович.

— Ему начальник штаба приказал выдать повышенную норму.

— Сам бегал с солдатами, знает, почем фунт соли на гимнастерке…

— Ребята, — глядя на молодых, сказал Галаб, — хотите, расскажу о саксауле?

— Разрешите мне, — неожиданно попросил Новиков.

Назаров кивнул головой: давай.

Сашка убрал остатки пайка в вещевой мешок, неторопливо размял папиросу, прикурил и, затянувшись, начал с совершенно серьезным видом:

— После шоферских курсов попал я служить в забытое богом местечко, какие называют «Берса кельмес» — «Пойдешь — не вернешься»…

— Однако ты вернулся, — бросил реплику Горин.

— Не перебивай ветерана. Тебе служить, как медному котелку. Слушай — авось пригодится. Так вот. Назначили к нам нового командира автороты. Старый служака, кандидат в пенсионеры, но хорохористый мужичонка. Выстроили нас, чтобы представить ему. Стоим, чумазые от солнца и пыли. Ну он, видно, и подумал, что все мы — солдаты местной национальности и поздороваться с нами надо на нашем родном языке. Подошел к строю:

— Здорово, саксаулы!

Все дружно расхохотались. Еще бы! Вместо «аксакалы» — «саксаулы»…

— Врешь ты, брат, как сивый мерин. Это же Паустовский писал в «Кара-Бугазе», — разоблачил писарь Новикова.

Было так или не было у Паустовского, а рассказ Новикова развеселил ребят. Даже угрюмый повар Муминов и тот повеселел.

— Пошли побродим, — поднялся Галаб. — Вещи оставим.

Назаров объяснил, что саксаул бывает белый и черный. Белый, или песчаный, дает побеги до двенадцати метров. Его используют для закрепления песков, заготавливают на топливо. Зеленые ветки служат кормом для овец и верблюдов. А черный, или солончаковый, вдвое ниже белого. Он растет на засоленных почвах.

— Весной здесь красиво, — остановился Галаб. — Саксаульные листья как заостренные чешуйки, а цветы — мелкие с пленчатыми прицветниками…

Я посмотрел на сохранившуюся опаль, усеявшую землю. На светло-сиреневом ковре осыпавшихся сухих и мелких цветов золотились небольшие желто-янтарные листья. Должно быть, весной здесь и в самом деле не так тоскливо, как теперь.

— Смотрите, здоровенная кошка! Откуда она здесь? — выкрикнул Гриша Горин. Волнуясь, он всегда заметнее картавил.

Мы услышали мгновенный щелчок затвора назаровского фотоаппарата и предостерегающий голос Галаба:

— Тише! Это каракал — степная рысь…

Перед островком саксаульника, тамариска и акаций настороженно стоял одноцветно-песчаный хищник метровой длины. Морда в небольших черных пятнах, на концах ушей, тоже черных, торчат жесткие кисточки. Красивый зверь. Почуяв близость людей, каракал спружинился для прыжка и исчез в зарослях.

— Эта кошечка горло перегрызет, — сказал Новиков Горину.

— Нет, степная рысь на людей не нападает. — Галаб поправил светофильтр на объективе фотоаппарата. — Она подкрадывается к зазевавшимся птицам, убивает сусликов и тушканчиков, душит зайцев. Иногда ей удается справиться с джейраном.

Мы подошли к тому месту, где стоял каракал, и обнаружили на дереве большое гнездо из веток и травы. Здесь был выводок степного сарыча. Но птенцы давным-давно разлетелись, и рыси не удалось поживиться.

— Вот он, — показал Кузьма Родионов на старого канюка-курганника, грузно сидевшего на макушке соседнего саксаула.

Сарыч напоминал ястреба. Верх его бурый, низ белесый, хвост рыжеватый с темными поперечными полосами. Сержант навинтил приставку на объектив и щелкнул кнопкой.

— Еще один кадрик! — удовлетворенно сказал он. — А вот, друзья, ушастый еж. Такой не по зубам каракалу.

Действительно, пустыня только на первый взгляд кажется мертвой, а на самом деле она — кладовая чудес. Я поделился этими мыслями с Галабом.

— Да, здесь много необыкновенного, — оживился он.

— Родился здесь?

— Родился я, Володя, — Назаров впервые назвал меня так, — в Адилабаде в День Победы. Потому и дали имя Галаб. Победитель, значит. А вырос в кишлаке, среди песков. Мой дед, Хасан-бобо, увез меня от матери совсем мальчишкой. Вместе с ним я пас овец, летом и зимой жил под открытым небом…

— А кто твой отец и где он?

— Был летчиком, — погрустнел Галаб. — Я не помню его, потому что родился на второй день после его гибели. Правда, мне много говорила о нем мама…

Ребята ушли вперед, а я остался с Галабом. Мне хотелось рассказать ему о себе, но я не стал прерывать его.

— Вот мой отец. — Галаб достал переснятую с оригинала фотокопию.

Около «чайки» замер молодой летчик в шлеме, унтах и кожаном реглане с одним квадратом в петлице. Галаб был очень похож на него. Я посмотрел на оборотную сторону, где была надпись, сделанная рукой сержанта: «Октябрь 1941 года. Москва». Постой, постой… Да ведь и мой отец был там в это время! Может, они вместе и воевали? Я хотел спросить, но не успел: к нам подошла группа молодых солдат, и один из них, протянув Назарову двухаршинный, толстый, как пожарный рукав, эфемер с торчащими во все стороны зонтиками, похожими на кисточки для бритья, поинтересовался:

— Что это за диковина?

— Сасык-курай, ребята. Вот этот трубчатый ствол весной заполнен рыхлой ягельной массой. Теперь она, как видите, высохла и стала пористой.

— Крахмал, — сказал кто-то.

— Нет, губка, — послышались голоса.

Галаб обернулся ко мне и улыбнулся:

— Ценная вещь. В войну не хватало спичек, и наши чабаны, в том числе и мой дед, пользовались этим «вечным огнем». Зажгут один стебель сасык-курая и перевозят его от пастбища к пастбищу. Да разве только это! — Назаров обвел глазами тесный круг своих слушателей. — Люди ели, например, черепаший суп, черепашьи яйца, из солончаков выпаривали соль. Песчаная осока-илек шла на корм скоту, приготовление лекарства и выделку сырцовых шкурок. Из селина делали щетки, веревки, золотопромывные маты…

— И все это «в пустыне чахлой и скупой»? — спросил Горин.

— Да, «на почве, зноем раскаленной». Мы еще плохо знаем ее.

Из-за ближнего бархана послышался гул мотора, а вскоре мы увидели дивизионный вездеход. Не случилось ли что в Ракетограде? Может, объявлена тревога? Машина остановилась, и из кабины вышел Трофим Иванович Дулин. Довольный, улыбающийся. Он привез термос воды и лопаты. Зачем? Неужели дивизион меняет позиции? Но старшина успокоил нас:

— Попейте, хлопцы, водички и помогите мне сотенку-другую кустиков, каких покрасивее, выкопать. Новую аллею надо посадить около казармы. Память останется о призывниках нынешнего года. Согласны?

Кто же откажется, если сам Дулин предлагает.

— Пошли копать!

— А какие деревья-то?

— У сержанта надо спросить. Галаб, какие?

— Лучше всего акацию. Это декоративный кустарник.

Мы взяли лопаты и углубились в заросли.

— Вот этот куст, — показывал Назаров, — этот и вон тот…

— Добре. Красавцы! — отозвался Дулин. — А я вырою тамариск. Буйно цветет! — И он крякнул, всаживая лезвие лопаты в хрустящий грунт.

— Осторожнее, корни не подрубите. — Галаб переходил от одного солдата к другому. — Дай-ка я помогу тебе, Володя, — сказал он и поддел сплетенное корневище разлапистого куста. — Вот так! Тащи его к вездеходу.

Рядом с машиной возились Герман Быстраков и Саша Новиков. О, какие громадные черепахи! Для нашего костореза работы на целый месяц. И где они их откопали?

— Устал? — сочувственно спросил меня Новиков и, не дождавшись ответа, продолжал: — А я по всей пустыне на персональном броневике разъезжаю. Гляди! — Он сел на панцирь самой большой черепахи и захохотал от удовольствия. — Центнер, не меньше…

— Есть и побольше штучки, — перебил Сашу Быстраков. — Не здесь, конечно. Например, морская черепаха бывает до двух метров, а весит около четырехсот килограммов.

— Сколько же ей надо расти до такого веса? — полюбопытствовал я.

— Сколько? Есть так называемая слоновая черепаха — обитательница Галапагосских островов. Так вот, одна такая животина, привезенная оттуда, прожила в неволе сто пятьдесят два года.

— Фью! — удивленно свистнул Новиков. — А на Галапагоссе она, должно быть, еще больше проскрипела бы. И наделил же бог всякую тварь живучестью. А мне отвел каких-нибудь жалких семь десятков лет. Где справедливость?

— Черепахи не глотают окурков, Сашенька, — ввернул подошедший Горин.

— И противогаз не надевают для отвода глаз, — припомнил ему Новиков проделки на марше. — Герман, пошли выкопаем по кустику, приобщимся к красоте…

Возвратившись в гарнизон, мы разбили аллею.

Глава четвертая

В Москве, должно быть, идут сентябрьские дожди, облетают пожелтевшие листья. А здесь, в песках, жарища, алюминиевое небо без единого облачка, яркое солнце будто и вовсе не заходит за горизонт. Только ночью прохладно, даже зябко: нагретая земля быстро остывает.

— Приветик, робинзоны! — Я сорвал с головы, стриженной под «нолевку», темно-зеленую панаму и, спрыгнув с безбожно запыленной подножки водовозной машины, расправил занемевшие в дороге плечи. — Налетай на бальзам «Слезы пустыни»!

— А-а, Володя-водовоз!

— Поилица приехала! — Каждый по-своему выражал знаки приветствия.

«Робинзоны», только что зачехлившие ракеты, потянулись к старенькому, видавшему виды ЗИСу. Впереди всех шел Бытнов. Стайку ракетчиков неторопливо замыкал Галаб Назаров. Он приветливо помахал мне рукой и обнажил в улыбке белую эмаль зубов. К этому сержанту я как-то сразу, с первых дней службы, проникся уважением.

Водовозку на позиции всегда ждали как чуда. Ребята шумно обступали камуфлированную в серо-желтый цвет машину, снимали замасленные панамы, закатывали рукава гимнастерок и подходили, как на причастие, к широкой горловине крана. Пили, жадно раскрывая пересохшие рты. Вода била по бронзовым от загара лицам, затейливо пузырилась в сложенных ковшиком ладонях, гулко екала в глотках. На песок не проливалось ни капли: под краном стояла срезанная наполовину железная бочка, и ополоски из нее шли на всякие нужды, где не требовалась особенно чистая вода, — помывку машин, стирку задубелых от пыли и пота комбинезонов.

— Наконец-то, — снисходительно обронил Бытнов. Он шумно вздохнул, сбросил до пояса выгоревший комбинезон и окатил жестко бьющей струей бугристую спину, узловатые предплечья и вихрастую голову. Потом подставил гладко выбритое лицо без единой морщинки, сладко крякнул и только после этого сделал несколько глотков.

Солдаты, расступившись перед офицером, ожидали своей очереди. Субординация…

Сержант мог бы обойти очередь жаждущих и напиться вторым. Но он спокойно стоял в сторонке, и на его живом симпатичном лице не было того нетерпения, с каким толпились солдаты вокруг Бытнова.

Бытнов наконец выпрямился, тряхнул белесыми завитушками спутавшихся волос и, отыскав меня глазами, буркнул:

— Не вода — бурда какая-то… Вкалываешь до помутнения в зенках, а тебе — теплую жижу с песком…

Натянув комбинезон на стальные плечи, он шагнул сквозь цепочку солдат. Даже не заметил моей обиды. Что я виноват, если нет лучше воды? Все такую пьют. «Теплая жижа с песком…»

Под освободившийся кран теперь подходили сразу по два-три человека. Никто из ребят не окатывался, не полоскался — для этого есть большой самолетный бак, установленный на саксауловых столбах, оплетенных ломким хворостом. Приспосабливались по-разному: кто подставлял гофрированный котелок панамы, кто огрубевшие, в пятачках мозолей, ладони, а иные ухитрялись ловить веселую струю ртом. Отходили довольные, улыбающиеся. Вытирали посвежевшие лица, хлопали по нагретым жестяным бокам поилицы, удивленно поглядывая на меня, распевали:

«В самом деле, почему я водовоз, а не ракетчик?» — уже в который раз подступала к горлу обида.

— О, Володя, салам! — поздоровался Галаб. — Большое тебе спасибо за воду. По-нашему — катта рахмат!

И вся обида пропала: нужен Володька, не зря ест солдатский хлеб.

Галаб вытер обветренные губы тонкой ладонью, открутил фигурный вентиль так, чтобы вода не сильно била, запрокинул лицо под рыжевато-серебристую струйку. Пил медленно, словно пробуя воду на вкус и растягивая удовольствие. Оказывается, и пить можно красиво.

Почти такую же картину мне пришлось наблюдать однажды в одном из московских ресторанов, где подавали узбекские блюда. Я был там с Людой Васильевой, студенткой пединститута. Напротив нас величественно восседал седобородый узбек. Он был в тюбетейке и полосатом халате с широченными рукавами. Старик заказал лагман. Мы думали, что это какое-нибудь необыкновенное блюдо, и соблазнились диковинкой.

— Учись интернационализму, — подмигнул я своей спутнице.

— Непременно: в этом вся его суть, — лукаво рассмеялась Люда.

Вместо ожидаемого чуда на стол поставили фарфоровые чашки, называемые касами, почти доверху наполненные вермишелевым супом и мелко нарезанными кусочками мяса. Я поддел ложкой длиннющие мучные нити и застыл в недоумении: как же расправляться с этими вожжами? Люда украдкой посмотрела на аксакала.

— Перенимаешь опыт поглощения макарон по-итальянски?

Она легонько стукнула меня по руке.

— Тише, Володя. Вовсе не по-итальянски, а по-узбекски. Смотри на соседа.

Тот аккуратно подвернул отороченные зеленым бархатом рукава, охолил обеими руками серебряный клинышек бороды, что-то беззвучно прошептал не по возрасту молодыми губами. На старика смотрел весь зал, забыв о своих блюдах. Аксакал поддевал ложкой небольшую прядку вермишели, ровными рядками свисавшей по ту и другую сторону, осторожно откусывал часть податливого жгута и запивал бульоном. Красиво ел. И не от желания порисоваться — смотри, мол, столица, как надо соблюдать церемониал приема пищи, — нет, так ел он в силу привычки, унаследованной им от своих восточных предков.

— Хан! — восторженно шепнул я Люде. — Чистейшей крови хан.

— Просто культурный человек, — возразила она.

Как ни старались, мы не смогли так свободно, непринужденно есть лагман, как это получалось у аксакала. Я высоко поднимал ложку, подставляя разинутый рот, и втягивал губами разваренные, но нервущиеся вермишелины. За соседним столом хохотнули, и я отодвинул от себя злополучную касу. Люда и вовсе не притронулась к мучным вожжам, съела две-три ложки бульона и вышла из ресторана вслед за мной…

Все это я вспомнил, пока Галаб пил пустынную воду из нагретой, пропыленной цистерны. И оттого, что он так бережно, естественно, без рисовки и капризов пил, на душе у меня становилось спокойнее.

Вырос я в Подмосковье и особенного благоговения к воде не испытывал. Она всегда была рядом со мной — в кухонном кране и душевой комнате, в Химкинском водохранилище и загородных речках. О том, что вода — радость, узнал, пожалуй, впервые, когда увидел на обложке какого-то иллюстрированного журнала фотографию пожилого дехканина. Наклонившись над кустом хлопчатника, человек держал в больших натруженных ладонях несколько капель прозрачной воды. Солнечные зайчики прыгали вокруг живого серебра, купались в нем, нежно лизали смуглую кожу рук, словно просили хозяина отпустить их на теплую весеннюю землю. Но человек не разжимал ладоней. С детской улыбкой смотрел он на бесценный дар природы, и лицо его, изборожденное паутинками морщин, было очень добрым.

А потом узнал, что за воду надо драться. Крепко драться, хотя теперь и не с винтовками в руках, как горстка бойцов из кинофильма «Тринадцать». Узнал, что вода — это адский труд. Может быть, поэтому я и стал шофером, Володькой-водовозом. Впрочем, зачем кривить душой? Водовозом я стал совсем по другой причине: клюнул с легкой руки Горина на «свободу»…

В университет мы поступали с Гришей вместе. О своем прошлом он никогда не рассказывал. Говорил, правда, что жил у тетки, но разругался с ней и ушел; пытался поступить в литинститут, однако строптивый Пегас предпочел своим седоком какого-то юного самобытного барда от станка. Он никогда ни о чем не сожалел, этот малый с картавинкой, да и теперь, будучи писарем, вряд ли сожалеет об уходе со второго курса факультета журналистики.

— Если уж мы бросили учебу, то главное для нас, старик, разумно пользоваться свободой в рамках осознанной необходимости, — рассуждал Горин, поводя хитрыми, чуть навыкате глазами из-под овалов очков. — Уразумел?

Я посмотрел на Григория — на лице ни тени смущения. Ну и ну… Не сам ушел Горин из университета, а отчислили его, потому что почти не посещал лекций: строчил стихи и в поисках заработка мыкался с ними по редакциям газет, радио и телевидения. А я просто запустил учебу, увлекшись автомобильным спортом. «Достукался…» — упрекала мать.

— Вижу, не понял, — продолжал Горин. — Ну так поясню. Ради чего мы покинули светлый храм журналистики? — без малейшего признака угрызения совести спросил он. — Ради жизни, старик, ради познания ее бесконечного многообразия. А если так — изучай кипучие солдатские будни, факты о первозданной и разбуженной пустыне. Теорию журналистики всегда осилим, это чепуха, а жизненных наблюдений у нас будет больше, чем у всех выпускников журфака, вместе взятых… Горин знает, что делает. Слушай! — И он тут же сказал, что ему предложили быть писарем, а для меня тоже есть «приличное местечко» — водителя автоцистерны.

Что ж, в этом, пожалуй, был резон. В канцелярии дивизиона Горин многое узнает по устным докладам и различным документам, а я на своей машине буду вольной птицей: подумаешь, сделать несколько рейсов от колодца и обратно. А остальное время — твое: запечатлевай, набрасывай в блокноты новизну, необыкновенные истории из жизни ракетчиков, чабанов, геологов. В общем, вокруг меня витала сама романтика. Лучшего не придумаешь. Григорий — гений!

Так я стал водителем. Помогли права шофера-любителя. На машине научился ездить еще задолго до армии: у отца была своя «Волга», и он не отказывал мне в автопрогулках по Подмосковью. А зачет по этой бочке — сущие пустяки. Уже через две недели старшина Дулин благословил меня в первый рейс:

— Пулей жми за водой! Без нее, как в той песне, «и ни туды, и ни сюды».

Я пришпорил железного першерона и помчался по ровным, лысым площадкам. Опрокинутой хрустальной пиалой казалось небо над неведомой мне землей. На южном окоеме дымились едва заметные облака, похожие на горы, или дымчатые горы, размытые далью и потому похожие на облака. От них навстречу мне бежали низкорослые деревья и карликовые кустарники с редкими веникообразными кронами. Ничего, что я не знаю, как называются эти ровные плешины, по которым петляет мало накатанная дорога, какое имя у незнакомых мне деревьев и кустарников, как зовут-величают чудом сохранившуюся травинку с крошечной зеленой головкой. Ничего: обживусь, огляжусь — все узнаю.

На спидометре накрутило тридцать с хвостиком, а колодца все еще не было видно. Или, может, его трудно заметить в непривычном для меня однообразии молчаливой равнины? Старшина сказал — на тридцать девятом километре, слева от дороги, под старой саксаулиной. Значит, скоро этот самый Карикудук. Быстренько наберу воды, пять минут на перекур, и в обратный путь.

Я начал было импровизировать, как это делают одинокие путники в степи или пустыне: «Я все равно тебя найду, Карикудук, я все равно налью воды, Карикудук…» — как вдруг заметил поворот, который вел к старому колодцу. Это он, Карикудук! Вон и сгорбившийся саксаул, и какой-то островерхий курганчик, и одиноко стоящий возле него верблюд.

Свернул, остановился у колодца и посигналил. Из курганчика, оказавшегося обыкновенной юртой, какие бывают у чабанов, вышел смотритель — высокий, худощавый старик.

— Салам алейкум! — выложил я весь свой словарный запас местного языка.

Старик пристально посмотрел из-под седых козырьков бровей и на русском языке сказал:

— Новенький? Ну, здравствуй, сынок. — Сделав полупоклон и коснувшись ладонью своей груди, он пожал мою руку. — Как имя?

Я назвался. Старик сказал, что его зовут Хасан-бобо.

— Что ж, Воваджан, давай попросим старого Туя поработать. — Хасан-бобо кивнул в сторону безучастного верблюда, лениво пережевывавшего большой клубок побуревшего янтака — колючей травы. — Пойдем.

Он взял дромадера за ременный повод, подвел его к чигирю, вокруг которого была утрамбована до кирпичного звона узкая тропа, упряг в нехитрое устройство и крикнул:

— Э-эй, Туя, эй!

И старый одногорбый верблюд, уже много лет топающий вокруг чигиря, высоко подняв неуклюжую голову, мерно поплыл. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп — мягко выстукивал Туя своими голенастыми изжелта-бурыми ногами по отполированному кругу. А чтобы верблюду было нескучно делать бесконечные утомительные круги, Хасан-бобо приладил к его нагрудному ремешку маленький колокольчик. Идет Туя, приглушенно шлепая мягкими подушками ног, и, наверное, вспоминает давние караванные пути, переходы полузабытой молодости. Куда они вели — в Хиву, Бухару, Ургенч, Самарканд? А может быть, в Мерв, Термез, Кабул? Не помнит он, жилистый, насквозь пропахший едким потом дромадер, только чудится ему бубенцовое бренчание каравана, не такое одинокое, как сейчас, — динь-дзинь, динь-дзинь, а с густым переливом многих колокольцев, складывающееся в долгую песню от караван-сарая до караван-сарая, от одного колодца до другого.

— В чигирь Туя запрягли, когда началась война, — сказал Хасан-бобо. — А до этого он ходил в экспедиции, носил груз. Много груза. Сильный верблюд, больше полутонны поднимал.

— Сколько же ему лет?

— Сорок. Пожалуй, еще четыре-пять весен протянет.

Плывет по кругу Туя. Шлеп-шлеп, динь-дзинь. Бог ты мой, как это допотопно! Как медленно поднимается вода с двухсотпятидесятиметровой глубины! Докуриваю уже вторую сигарету, а царь пустыни все кружит и кружит в своей упряжке.

— В соседних колодцах этого нет, — пытается отвлечь меня от грустных мыслей Хасан-бобо. — Нынче везде пошли машины — и на Кексакудуке, и на Эскикудуке, и на Эскирканкудуке, — загибая тонкие, сухие пальцы, старик поворачивался в сторону, где был расположен тот или иной источник воды.

Хасан-бобо рассказал мне, что он сам рыл Карикудук. Это было давно, уже не помнит, в каком году. Ему, пожалуй, не было тогда и сорока, а теперь идет уже семьдесят второй.

— Садился в кожаный мешок и спускался вниз. Долго копал. Может, тысячу раз поднимал верблюд мешок с песком и глиной наверх. Внизу жутко, темно и тесно. Сидишь как в преисподней. Однако кому-нибудь надо было там сидеть: вода нужна, дороже воды у нас ничего нет…

Топает вокруг чигиря полусонный Туя, лениво крутится барабан над колодезной пропастью, лязгает на барабане стальная цепь с черпаками-ковшами, льется вода из них на деревянный лоток, а с лотка — в цистерну. Трудная, дорогая, поистине золотая вода.

— Там, на дне, она плавает на соленой воде, как линза. Понимаешь, Воваджан?

Я не понял, почему «как линза», но кивнул головой. После узна́ю.

В облике Хасана-бобо показалось что-то знакомое, но что именно, я так и не мог понять.

— Еще приедешь? — спросил старик, останавливая верблюда.

— Приеду, Хасан-бобо.

— Привези от старшины заварки для чая. Дулин часто мне привозит, каждую неделю. Хоп?

— Ладно.

Такой была моя первая поездка к старому колодцу в пустыне, может, единственному, где воду добывали так же, как, вероятно, во времена Улугбека. Смешно. Но еще смешнее, что ко мне прилипло прозвище Володька-водовоз. Нелегким оказалось это дело. Но я не жалею, когда вижу ракетчиков, плотно обступающих водоцистерну, когда еду в очередной рейс, чтобы поговорить со старым Хасаном-бобо, вызнать у него хоть самую малую толику того, что знает он о пустыне. Без него пустыня молчит, не открывается передо мной, как сказочная шкатулка, для которой нужно волшебное слово.

И еще я не жалею об этом потому, что скоро старого Тую «заменит машина», как говорит смотритель колодца.

Глава пятая

Саксаульная сойка обошлась мне в один наряд вне очереди…

— Ха, старик, что такое наряд по сравнению с процессом обогащения познаниями пустынной фауны и флоры! — витиевато сказал Горин, когда я рассказал ему об этом случае. — Ну пошлют тебя на кухню печь топить или картошку чистить. Подумаешь, проблема. А взыскание… — Гриша плутовато подмигнул. — Наряды и гауптвахта — это тоже своеобразная романтика.

Значит, следует почитать за благо наряд на кухню? Чистить картошку и вдохновенно думать: «Я романтик, живу по методу Гриши Горина…» Черт бы тебя побрал!

Чик-чирк, чик-чирк — медленно ползет по картофельному овалу лезвие ножа. Очистки летят под ноги, раздетая желтоватая картофелина плюхается в широкий алюминиевый бак, наполовину наполненный водой. И снова: чик-чирк, чик-чирк — монотонно выводит нож, зажатый одеревеневшими пальцами.

Дома картошку обычно чистила мать. Не думал я, что это занятие такое нудное… А мама улыбалась, проворно управляясь с гладенькими картофелинами, улыбалась, когда варила или жарила их, улыбалась, подавая на стол обед.

«Кушайте, мужчины», — говорила она отцу и мне и снова радостно улыбалась, словно эта работа доставляла ей удовольствие. Может, и в самом деле доставляла?! А мне? Брр… Пока начистишь на весь дивизион, на неделю опротивеют все картофельные блюда…

Я вздохнул и подцепил картофелину покрупнее. Неровная, с причудливыми отростками, она чем-то напоминала саксаульную сойку, из-за которой я приобщаюсь сейчас к «кухонной романтике»…

Склевывая семена, сойка сидела на саксаулине Хасана-бобо, и я спросил старика, что это за птица. Он рассказывал, а я с любопытством рассматривал ее тонкий длинный клюв, слегка изогнутый книзу, светло-серую спинку и крылья, розовато-серые грудь и живот, черный хвост. На крыльях сойки выделялись черные и белые полосы, а по бокам головы — только черные.

— Видишь, вон там внизу гнездо? — Хасан-бобо показал на самую низкую рогулину одинокого саксаула.

— Да. Большое, со сводом.

— Сойка высоко дом не строит, боится хищных птиц. Гнездится она в начале апреля.

— Так рано?

— В самый раз, пока спят вараны и змеи — враги сойки. Они забираются в ее дом и пожирают яйца. Тогда дом сиротеет… Этой весной от меня улетели восемь соек — две старые и шесть молодых. Кто знает, может, вот эта — одна из тех, что родилась здесь. Понравилось ей гнездо…

Долго я слушал Хасана-бобо, потому и опоздал привезти воду солдатам. Старшина Дулин бранился: «Я тебе что говорил, Кузнецов: пулей туда, пулей обратно. А ты? Тоже мне — ракетчик… На первый раз — наряд вне очереди. Пойдешь в распоряжение Муминова, на кухню».

Шукур оказался умелым кулинаром: из тех же солдатских продуктов, что отпускались прежде, готовил шурпу, лагман и даже плов. Особенно был доволен Кузьма Родионов, открывший талант Шукура. Больше всего ему нравилась шурпа.

— Знаете, ребята, — с вожделением рассказал как-то Родионов, — один раз я посмотрел, как Муминов готовит этот суп. Кудесник! Пока варился мясной бульон, Шукур тоненькими ломтиками нарезал луку, кубиками — морковь, приготовил томат-пюре, масло. Потом поджарил лук в разогретом бараньем жире. А когда сварилось мясо, он нарезал его небольшими кусочками, смешал с овощами и минут пять-шесть жарил. Аромат, братцы мои, такой — пальчики оближешь! Затем Шукур все это переложил в бульон. Заклокотало, забулькало в котле! И тут Муминов заправил картошечку, нарезанную мелкими дольками, сдобрил перчиком и солью. Почти треть часа стоял я, как заколдованный. Мастер, что и говорить! — удовлетворенно покачал головой Кузьма.

Я не видел, как Шукур готовит обеды, и вообще на кухне впервые. Сижу вот и чищу картошку.

Чик-чирк, чик-чирк — ползет острие ножа по картофелине. Нет, это не картофелина — сойка. Надо только кое-где сделать переходы поплавнее, чтобы придать птичьи формы…

Хасан-бобо… Сойка… Наряд вне очереди… Плюх! — И картофелина, нырнувшая в бак, обдала лицо брызгами. Ух ты-и!.. Заснул.

— Значит, осчастливил Дулин, а?

Тряхнув головой, я вскочил. От неожиданности выпал нож из рук. Рядом со мной стоял дежурный по дивизиону Бытнов с красной повязкой на рукаве.

— Извините…

— Знакомое дело, — усмехнулся он и вяло махнул рукой: сиди, мол, чисти.

Что он подразумевает под «знакомым делом»? Наряды вне очереди? Или сон над картошкой? И потом, что за странные интонации в его голосе?

— Пока разрешат носить чуб, — с горьковатой усмешкой продолжал Бытнов, — забудешь, какие волосы были… Ну ничего, Кузнецов, притерпишься, благо, что служить-то всего три года.

Я немного осмелел и спросил:

— А вам еще долго?

Бытнов поморщился, как от кислого яблока.

— Десять отбухал, а еще служить столько, сколько прикажут…

Такой ответ удивил меня. Обычно офицерами становятся люди, глубоко осознавшие не только необходимость служения Родине, но и внутреннюю потребность воинской службы. А мой отец и его друзья, бывавшие в нашем доме, так те просто влюблены в свою профессию. Почему же Бытнов вроде как бы тяготится службой? Ведь насильно его никто не тянул. Это я точно знаю, по себе с Гориным.

— Послужишь — все поймешь, — проговорил дежурный, словно угадывая мои мысли. — К утру одолеешь? — кивнул он на ворох неочищенной картошки.

— Одолею.

Рассмеявшись неизвестно чему, Бытнов ушел. Интересно, неужели он со всеми вот так? Григория бы сейчас, он бы все разложил по полочкам. Горин кое-что повидал в жизни, много читал и взял себе за правило «судить обо всем диалектически, уметь читать между строк». Но очкарик мой, наверное, давно спит и видит сны доармейской поры.

Удивительный он все-таки человек, этот Горин! Все умеет логически обосновывать в свете, выгодном ему. Помню, в университете, пока закон гарантировал нам отсрочку от службы в армии, Гришка говорил:

— Дело идет к тому, старики, что армия с каждым годом будет все более сокращаться. И очень разумно! Вы поймите, совершается революция в военном деле! Атомное и водородное оружие, межконтинентальные ракеты, новейшая боевая техника, управляемая электронным мозгом, — это же сила! И вдруг — солдатик в серой шинели… Ха, зачем он нужен, скажите? Пусть лучше поднимает целину, сеет хлеб, корчует тайгу, добывает уголь, железо…

— Позволь, а кто же будет управлять всем этим оружием и сложнейшей техникой? — спросил я его.

— Как ты наивен, старик. — Горин безнадежно покачал курчавой головой. — Армией будет управлять военная технократия. Вместо миллионов солдат останутся сотни широко эрудированных людей… Ну, может, тысячи, это не меняет сути дела. Нажал кнопку пуска — и от противника останется только пепел. А что, не так?

Горин поправил очки и обвел глазами ребят, словно искал среди нас сомневающихся.

— Надо следить, старики, за печатью, уметь понимать политику и делать из нее правильные выводы…

Это было весной, а осенью, вскоре после того, как нас с Гришей попросили из университета, пришли повестки из военкомата. К тому времени я уже недели две ходил в подручных механика автогаража — драил машины после рейсов, выполнял ЦУ своего шефа: «подай», «возьми», «отнеси»… В общем, должностенка была не та, о какой говорят «не пыльная, но денежная». Но я крепился и дома делал вид, будто страшно доволен тем, что познаю рабочую профессию — ту самую азбуку жизни, во имя которой временно забросил студенческий портфель. Соблазнитель мой, Гриша, поддерживал во мне дух стойкости:

— Ничего, старик! Зато мы — во! — как будем знать бытие! А это главное для журналиста.

Сам он, однако, не пошел в гараж. Пристроился где-то в книжном коллекторе — выписывал накладные на получение библиотечных заказов.

Так вот, пригласили нас в военкомат: «Отсрочка кончилась. Служить надо, ребятки!»

— Только в ракетную часть! — с ходу заявил Горин, как будто все время мечтал именно об этом.

— Ну что ж, — одобрил офицер, — люди вы грамотные, нам такие нужны. Есть разнарядка в высшее инженерное училище. Через пять лет будете высокообразованными офицерами. Устраивает?

— В училище? Надо подумать, — ответил Григорий за себя и за меня. — Серьезное дело нельзя решать с ходу: ведь всю жизнь придется служить…

Офицеру, видимо, понравилась рассудительность Горина, и он согласился подождать ответа до следующего утра.

Весь день Гриша думал, а вечером пришел ко мне злой и колючий.

— Есть у тебя веселящий напиток?

Я пошарил в буфете. Там стояла начатая отцом в День авиации бутылка «Столичной» и недопитое шампанское.

— За мудрое решение, старик! — предложил тост Гриша. — Вот твой предок — летчик, полковник, Герой Советского Союза. Это я понимаю — стоит служить: почет, уважение, власть! А нам все равно не достичь таких высот: когда пушки молчат, для героизма и подвига, но-моему, нет условий. Так что если служить, то не более трех лет. Рядовым.

После вина все было вроде ясно, понятно, и мы решили твердо держаться этой линии. А утром офицер военкомата недоуменно пожал плечами:

— Эх, ребята! Такая возможность!

— Мы хотим быть журналистами, понимаете? — объяснил ему Горин. — А свой воинский долг выполним с честью, не беспокойтесь.

— Да я не об этом. Не совсем правильно понимаете вы роль офицера в нашей армии, особенно сейчас. Это же не только высокоэрудированный человек, прекрасный специалист своего дела, но и воспитатель, педагог. Может, еще подумаете, прежде чем принять окончательное решение?

— Нет, — стоял на своем Григорий. — Мы уже обо всем подумали.

Честно говоря, если бы не мой приятель, я, пожалуй, пошел бы в училище, тем более, что отец тоже советовал мне идти по его стопам — стать кадровым военным. Но влияние сверстника оказалось на какое-то время сильнее.

…Я управился с картошкой, еще раз вспомнил Гришину «диалектику» и невольно рассмеялся. О подвиге, о героизме он говорил ерунду. О революции в военном деле тоже имел весьма отдаленное понятие.

На одном из занятий командир дивизиона рассказывал, что революция в военном деле в принципе не изменила соотношения человека и техники. Воин не превратился в ее придаток, в робота, как разглагольствуют некоторые буржуазные военные теоретики. Потом он пояснил, что мощь ракетно-ядерного оружия гигантски увеличила силу человека, но не заменила его творческих возможностей. У нас, говорил майор, достигнуто гармоническое развитие обеих революционных сторон процесса: нового оружия и человека, овладевшего им…

Октябрьская ночь на исходе. Клонит ко сну, мысли путаются. Надо выспаться перед рейсом в Карикудук. Пока Туя будет кружить вокруг чигиря, старый Хасан-бобо расскажет мне какую-нибудь древнюю легенду.

Только теперь я вспомнил, почему мне показалось знакомым его лицо. Это он, тот самый «хан чистейшей крови», священнодействовал над лагманом в московском ресторане. Хасан-бобо ездил тогда на международный аукцион по продаже каракуля…

Глава шестая

Ранним утром я успел съездить в Карикудук, прихватив для Хасана-бобо пачку кок-чая, подаренного старшиной. После занятий по строевой подготовке все ушли на позиции: сегодня день регламентных работ.

Я вымыл свою поилицу, насухо вытер ее ветошью и осмотрел. На машине было все в порядке. Старенькая водовозка держалась молодцом.

Вспомнил: Новиков приглашал меня в укрытие — посмотреть его бронезавр. С Сашей мы за последнее время сдружились так, что я даже простил ему «салагу», «журналиста-стрекулиста» и другие насмешки.

Его машина находилась в самом крайнем от казармы капонире. У чисто подметенного входа на железном штыре красовалась аккуратная табличка с указанием марки, номера машины и фамилии водителя.

В капонире тоже порядок — ни камешка, ни промасленной тряпки. Сам хозяин весело насвистывал задорную мелодию из оперетты «Вольный ветер». Из-под стального брюха картера были видны только подметки Сашиных малоразмерных сапог.

— Кто там? — окликнул он, перестав свистеть.

Я отозвался.

— А-а, Володя! Управился со своей тарахтелкой? — с обычной язвинкой спросил Новиков.

— Управился… А чем она, тарахтелка моя, хуже твоей?

— Сравнил кукушку с ястребом! — донеслось из-под его машины. С полминуты Саша звякал ключами, потом снова послышался его голос:

— Я на твоем месте давно бы в люди просился… Нет, не просился, а кулаком стучал в дверь: «Откройте!» А что? Ты же двенадцать лет отбухал за партой — и на водовозку. Кра-со-та… Лодыри вы с Гориным — вот что я скажу. Филоны. Довелось бы мне годика на два-три побольше поучиться — пошел бы я в гору! А вы под гору катитесь. Под гору. Понимаешь?

«А ведь он колотит меня, — обожгла запоздалая мысль, — только не по щекам, а по совести. По большому счету предъявляет спрос. Вот тебе и брехомет!»

Уйти, скрыться от его горьких слов, от него самого! От себя… Да разве от себя уйдешь!..

— Что замолчал? — вылезая из-под картера, спросил Новиков. — Обиделся? Напрасно. Хотел поговорить с тобой по душам. Пора.

Я не успел ответить. Меня опередил капитан Тарусов. Он, оказывается, вошел в капонир вслед за мной и слышал весь разговор.

— Вот теперь я вижу, Новиков, что вы солдат! — Эти слова считали высшей похвалой командира стартовой батареи. — Пойдемте-ка покурим, друзья, а заодно и потолкуем, — кивнул нам Тарусов.

Из-за стены укрытия перепелкой выпорхнула Ритка, пятилетняя дочурка Тарусова.

— Папа, папа, — защебетала она, — нам телеграмма!

— Какая, доченька?

— Заклеенная. А в середине полоски, а на полосках — буквы. Мама прочитала. «Хвосты», — говорит, — надо ехать сдавать в ститут. На кого я вас оставлю?»

— И что же ты, Ритуля, посоветовала маме? — обняв дочурку, спросил капитан.

— Я сказала ей: папу оставь на самого себя, потому что он взрослый, а меня — на тетю Валю Леснову. Она хорошая, и мы с ней дружим…

— Мама согласилась? — улыбнулся командир.

Ритка покачала светло-русой головкой:

— Говорит, что Вале и так трудно: дежурит на теле… радио… Как это, пап?

— На радиотелеграфе.

— Правильно. На… телерадиографе дежурит, сама учится, а тут еще меня ей на шею цеплять. А я уже не маленькая, на шею цепляться не буду. Правда, пап?

— Ну, раз вы дружите с тетей Валей, придется поговорить с ней, — пообещал Тарусов. — Беги, доченька, играй.

Девочка убежала. Проводив ее долгим взглядом, капитан неожиданно сказал:

— Все учатся, Кузнецов, хотя некоторые и с «хвостами»… Попробуйте и вы осилить новиковскую машину. Если что не поймете, приходите ко мне.

Поднялся и ушел. Даже не спросил, согласен ли я. Без меня все решено. Я снова попробовал обидеться: выходит, не зря говорил Горин: «Солдату прикажут — обязан выполнить». Никаких «никак нет», только «так точно!» и «есть!». Сегодня тягач, потом пусковая установка, а там, глядишь, и в кабину радиолокационной станции запрут, во власть голубой абракадабры, где сидят колоссы технической мысли.

Саша бросил окурок в бочку, врытую наполовину в песок, и потянул меня за рукав:

— Вопрос, как говорится, исчерпан. Беру тебя на буксир. Лишнего я наговорил про тебя. Извини. А парень ты, видать, толковый. Пошли.

Как-то Новиков сказал:

— Если так пойдет, Володя, и дальше, через неделю-другую приму от тебя зачет и скажу Тарусову, чтобы сам проверил. И прощай тогда водовозка! Сядешь на мой ЗИЛ, а я пойду третьим номером в расчет пусковой установки. Вместе будем с Назаровым, Кобзарем, Быстраковым. Эх, что за парни! Отвернись-ка на минуту, — зачем-то попросил он.

Я отвернулся. Новиков загремел капотом и вскоре произнес:

— Готово! Заводи мотор!

Транспортно-заряжающая машина (ТЗМ), по сути, отличалась от моего ЗИСа только тем, что на ней был одноосный полуприцеп для транспортировки ракет да введены кое-какие усовершенствования в кабине, ходовой части и двигателе. Так что ЗИЛ я освоил быстро. Теперь оставалось изучить полуприцеп, научиться заезжать в ракетный окоп и выезжать из него. «Сто заездов — и будет все в порядке!» — обнадеживал меня Новиков.

Я сел в кабину и попытался завести мотор. Однако он упорно не хотел заводиться. А Саша стоял в сторонке, поглядывая на часы: скоро ли, мол, Володька обнаружит неисправность. Такой метод применяли и сержант Назаров, и капитан Тарусов: во время боевой работы всякое может случиться, и ракетчик обязан быстро отыскать неполадку и устранить ее.

Что мог Саша сделать? Размонтировал бензопровод? Нет, здесь все в порядке. Схитрил что-нибудь с генератором? И тут не видно неисправности. Я проверил клеммы аккумуляторной батареи, крепление стартера, проводов катушки зажигания. Все в норме, все на месте. А часы тикают на Сашиной руке… Ага, вот он, прерыватель-распределитель! Здесь-то Новиков и отсоединил центральный провод высокого напряжения катушки зажигания.

— Нашел! — обрадованно крикнул я, будто и в самом деле сдавал зачет на звание водителя ТЗМ.

— Заводи!

Мотор заработал. Саша ничего не сказал о времени — уложился я в норматив или нет, но мораль прочел:

— Это тебе не водовозка, запомни. Там можно позволить себе трали-вали: минутой раньше, минутой позже — никакого значения не имеет. А тут шалишь, брат! Не подвезешь вовремя ракету — голову оторвет Назаров.

Новиков глядел на меня снизу вверх, придерживая панаму на голове, и улыбался. Славная все-таки улыбка у него. Сразу все зло проходит.

— И еще учти: быстрота и торопливость не одно и то же. Быстрота складывается из неторопливых, но четких и последовательных действий при выполнении любой операции. Уразумел? А теперь поедем в запасной окоп тренироваться. Садись за руль.

Метров за триста до окопа я остановил машину.

— Держи скорость не более двадцати километров. Остановишься перед пусковой установкой, чтобы колеса тягача были на середине подъездных мостиков. Пошел! — скомандовал Саша.

Лобастый ЗИЛ двинулся по накатанной дороге. Начался пологий спуск, упиравшийся в зеленую трехлапую станину пусковой установки. На бетонированных откосах ракетного окопа алели крупные строки текстов рабочих нормативов. Но читать их некогда. Я напряженно целюсь на подъездные мостики. Наездил не одну тысячу километров на «Волге» и ЗИСе, а тут за каких-нибудь триста метров взмок от напряжения. «Попаду на мостик или нет? Попаду или…» Мостики остались между колес.

— Стоп! Зачем напрягаешься? Тут нужен трезвый расчет, до сантиметра, — повысил голос Новиков. — Давай задний ход!

И второй заезд был неудачным. Саша ругнулся, вылез из кабины, стал напротив места, где я должен остановить машину, и сердито оказал:

— Еще разок. Включишь тормоз, когда опущу руку.

Наконец-то мне удалось попасть колесами на мостики.

— Улыбка… до ушей, — засмеялся Новиков. — Но ведь ты заезжал без прицепа. А с ним волокиты в пять раз больше. Так что рано, Володя, торжествовать, надо еще тренироваться.

Как бы там ни было, но первая победа одержана, и улыбаться мне никто не запретит…

Я тренируюсь каждый день. Саша не дает спуску ни в чем. То заводи мотор, то глуши, то заезжай в ракетный окоп, то возвращайся в капонир. Расскажи ему назубок регламенты, определи причину неисправности. Какие подаются команды и что я должен делать по ним… Такой въедливый!

— Ну, ладно, отдохни. Заслужил. — Он хлопнул меня по плечу и взобрался на подножку тягача.

— Упарился, — признался я.

— А ты как думал? Без труда выловить рыбку из пруда? Из вас, щелкоперов-репортеров, пе так-то просто человеков сделать. Чтобы дурь вышла, а толк остался. — Саша заливисто захохотал. — Человеков! Понял? И не надо делать вид, что ты страшно обижен. Знаю — камуфляж…

Мимо окопа куда-то прошла Валя Леснова. Саша приподнялся на цыпочки и вполголоса продекламировал:

— Взгляни-ка вон туда, — махнул он в сторону дизельной электростанции. — Коля Акимушкин страдает. Он всегда смотрит на нее как на недосягаемую звездочку. А она светит одному Бытнову, а Колю не замечает… Девчонка — во! А у тебя есть?

— Была… Не поладили с ней перед армией…

— Не пишет?

— Нет…

Я рассказал о Людмиле. Умолчал лишь о неприятном инциденте на вечере танцев, опасаясь острого языка Саши.

— А меня девки любят. Познакомлюсь с какой-нибудь и затуманиваю ей мозги разговорчиками. Хлебом их не корми — только говори красивые слова. На последней я все-таки зарвался. Цап меня — и в загс! Благо стоящая попалась… Каждую неделю пишет. Скучает, ждет. Катаю ей такие послания — прослезишься! А ты, значит, не пишешь? Ну и глупо. Пошли ей сочинение про пески, жару, стеклянное небо, афганец — накрути побольше романтики. Оттает!

— Ну, хватит про любовь… Давай еще потренируемся.

— Ладно. Садись в кабину. Но учти: хорошая любовь службе не помеха.

Сделали еще несколько заездов. Кажется, дело пошло на лад.

А вечером я все-таки сел за письмо Люде. Начну и скомкаю, напишу строк пять — порву. О чем писать? О службе нельзя, о природе — рассекретить дислокацию части. О любви после скандала? Смешно. Кончил тем, что передал привет и сообщил номер войсковой части.

Я писал, а в другом углу Галаб и Другаренко готовили стенгазету «Импульс».

Назаров переписывал заметки набело. Виктор рисовал.

— Видал? В технократы тянут, насилуют человека, — тронул меня за плечо Горин.

— Кого?

— Тебя, собственной персоной.

Я подошел к ребятам, склонившимся над газетой.

Другаренко заканчивал шарж: «золотник» тянет «глыбу» на буксире. Первый очень похож на Сашу Новикова, во втором я безошибочно узнал себя. Надпись сверху: «На буксир!» А внизу: «Мал золотник, да дорог». Что ж, все верно. И если Григорию не нравится — это его личное дело. Все равно освою ТЗМ!

— Значит, наш уговор побоку? — сухо спросил Горин. — Попадешь в боевой расчет — не останется ни одной свободной минуты. Попомни меня.

Я не стал объясняться с ним, просто спросил:

— Ты уже много написал?

— Пока присматриваюсь, вживаюсь в обстановку…

— Присматриваться — это еще не значит смотреть, вживаться — не значит вжиться. В канцелярии одни мертвые бумаги.

Готовясь к словесной перепалке, Гриша снял очки, протер их…

— Тревога! Тревога!! Тревога!!! — нарастающе зазвенели голоса в казарме, ленинской комнате, на улице.

Завыла сирена. Тонко. Пронзительно. До мурашек по коже.

Охнул брошенный баян. Плюхнулись на стол пухлые подшивки газет и журналов. Затарахтели отодвигаемые стулья.

— Взять противогазы и карабины!

Топот ног. Звон оружия. Возбужденное дыхание.

— Расчет, строиться!

— Отделение, слушай мою команду!

— Батарея, бегом ма-арш!

Все глуше топот, призрачнее очертания людей, бегущих на огневую позицию. Сильнее застучали горячие сердца ДЭС: Коля Акимушкин включил, наверно, все агрегаты на полную мощность. На бугре, скрывающем под собой командный пункт и всю аппаратуру ракетного комплекса, едва угадывается железное ухо локатора. Басовито загудели моторы ЗИЛов.

Тревога!

А как должен «тревожиться» я, водитель водовозки?

На плече — противогаз, в руках — карабин, рядом со мной вздрагивает старенький двигатель ЗИСа. А я стою, всеми забытый, никому не нужный. И такая обида охватывает меня, что в пору заплакать…

Из дальнего ракетного окопа рванулся клокочущий вулкан. Косматое багрово-красное пламя яростно выхватило из густого мрака ночи весь Ракетоград. Призрачно-сказочный, он как бы взлетел вверх, потом неуклюже осел, изломанный свирепо мятущимися светотенями. Сирена, передохнув секунду, снова дико взвыла.

Громовой грохот смял, оглушил сирену. Только он один, этот чудовищный грохот на фоне зловещего разлива огня, властвует надо мной, над военным городком, над всей пустыней. Потрясающий грохот — и я, оцепеневший от изумления.

Наконец перестала дрожать земля под ногами, погасли хищные языки пламени и установилась тугая тишина. Я никогда не ощущал такой необыкновенной тишины. Она мешает мне, давит на барабанные перепонки.

Над землею снова сгустилась чернильная темнота, пахнущая гарью, дымом, порохом, опаленной травой. А в распоротое брюхо неба со страшной скоростью ввинчивается огненный смерч. От его мгновенно меняющейся трассы испуганно шарахаются звезды, словно боясь быть сожженными в неистовом пламени. Ракета ищет цель. Умная ракета. А цель? Чья она? Что собой представляет? Найдет ли ее стрела возмездия? Сработает ли в звездном омуте над взбудораженной пустыней?

Все выше в небо уходит ракета, все тоньше, бледнее становится ее огненный хвост. Я смотрю ей вслед застывшим взглядом, круто запрокинув голову, и жду. Жду, когда ракета закончит поиск цели и, прекратив своеобразные зигзаги, ринется на последнем отрезке своего пути по прямой, чтобы взорваться на тысячи осколков и уничтожить предмет поиска.

И вот оно, желанное мгновенье! Последний рывок. Взрыв! Ракета достигла цели…

Восторженно потрясая карабином, ору во все горло:

— Ур-ра-а!

Ликую, как будто сам причастен к успеху дивизиона.

Кричу, а голоса не слышу.

Что такое? Плотная тишина окружает меня.

С позиций возвращаются ракетчики. Они идут мимо меня, в казарму. Оживленно жестикулируют. А я стою один.

Неожиданно передо мной выросла фигура Дулина. Губы старшины шевелятся. Я мотаю головой, показываю на уши. Дулин догадался. Должно быть, ругается, потому что рот его раскрывается шире, а глаза делаются злее. Он показал мне три пальца, потом взялся за нижнюю губу и сделал из четырех пальцев клетку. Понял: обеспечено трое суток гауптвахты! Ну и ладно. Зато я видел пуск ракеты.

Подошел врач дивизиона Агзамов. Поговорил о чем-то со старшиной, потом взял меня под руку и повел в санчасть. По дороге я вспомнил, что не выключил мотор своего ЗИСа. Пришлось возвращаться…

Когда наконец попали в санитарную часть, я спросил Агзамова:

— Сбили?

Он утвердительно кивнул головой.

— Что? Какая цель?

Капитан ответил, но я, конечно, ничего не понял.

Тогда он написал на листке бумаги… Потом Агзамов взял желтую резиновую грушу, налил в стакан воды и подал мне инструкцию:

— Понял.

И он начал колдовать. Потом спросил:

— Отлегло?

— Отлегло. Только шум в голове…

— Пройдет. Легко отделался. А мог бы надолго оглохнуть. Почему не ушел в укрытие? Сирену слышал?

— Слышал. Но уж больно любопытное зрелище было…

— Любопытное… А теперь вот из-за любопытства пойдешь на трое суток под арест.

— У нас ведь нет гауптвахты, а в Кизылшахар не повезут: далеко.

Агзамов расхохотался:

— Надо подсказать майору, пусть для гауптвахты используют одно из убежищ. Надо сочетать полезное с приятным, как любит говорить старшина.

— Что же в этом приятного?

— Приятного, может быть, Кузнецов, действительно нет, а полезное есть. Да, да. Мне, например, приказано проследить, как люди будут вести себя в полной изоляции в течение нескольких дней. Это на случай длительного воздействия радиоактивных веществ.

Капитан нравился мне все больше. А что, если подобрать ему добровольцев? Идея! Выслушав меня, врач загорелся:

— А ведь и вправду замечательная мысль. Сначала на сутки, а? Потом это дело поставим на широкую ногу. Молодец, Кузнецов! Так и быть, поговорю с Дулиным, скажу ему, что ты выполнял мое приказание: был, дескать, предметом научного эксперимента. Только об этом ни гугу. Никому.

Глава седьмая

Субботний вечер таял, окутывая пустыню негустой сутемью. За барханной далью сочился золотой окрылок утопающей зари. На громоздкой антенне и ближней ракете, обслуживаемой расчетом Галаба Назарова, взблескивали угасающие лучи.

После ужина я вышел на плац, где Коля Акимушкин одиноко грустил под гитарный перебор:

Сержант Акимушкин остался на сверхсрочную службу, и теперь он начальник дизельной электростанции. Радоваться бы человеку — отбыл солдатский срок, назначен с повышением в должности. А он еще больше замкнулся, погрустнел. Сменится с дежурства, станет у плаца или у клуба и тихо поет вот так, перебирая струны гитары:

— В городе не нашлось бы работы? — спрашиваю его. — Или не надоело в этих песках, за проволокой сидеть?

Николай улыбается:

— Привык я к своей ДЭС…

На песенку Акимушкина, словно на огонек, потянулись солдаты и сержанты.

— Пошли в клуб, — предложил кто-то. — Споем, потанцуем, Сашкины шутки-прибаутки послушаем.

Новиков взвился:

— Что я вам, платный массовик?

— Солдатам все положено бесплатно, — сказал Виктор Другаренко, дивизионный химинструктор. — Пошли, не ершись.

— Ладно, раз бесплатно, как сказал один петушок, пойдем в гастроном общипанных кур смотреть, — ввернул Сашка анекдот.

— А петух-то был старый? — хихикнул Горин.

— В том-то и дело, вроде тебя — зеленый-зеленый, — отпарировал Новиков. Отвернувшись, он позвал собачонку: — Дембель, Дембель, сюда! Пошли, будешь помогать мне конферировать.

Он же, Новиков, и приволок весной с полигона щенка, дал ему кличку Дембель и обучил всяким штучкам, за которые старшина Дулин немилосердно бранился. Да и как не браниться, если Дембель наловчился незаметно для дневального забегать в казарму и за какую-нибудь секунду до подъема истошно гавкать, внося переполох среди солдат. Не раз попадало Саше от старшины, но он так и не бросил своего любимца.

В клубе кобелек сел рядом с Новиковым.

— Начнем, что ли? — потрепал солдат Дембеля по носу.

— Гав! — тявкнул тот.

— Итак, пластинка «Гав», Кузьма! — крикнул Саша Родионову, исполнявшему по совместительству обязанности заведующего клубом и киномеханика. — Давай твистик!

Родионов включил грамзапись. По-настоящему Новиков, видимо, не умел танцевать и потому выписывал ногами потешные вензеля. Посыпались реплики:

— Циркач!

— Чарли Чаплин!

В дверях мелькнули и скрылись каштановые косички дочки старшины. Аннушка училась в Кизылшахаре и иногда под выходной приезжала домой.

— Внимание, разведка! — объявил Новиков. — Сейчас появятся наши боевые подруги. Кузьма, меняй пластинку, пока Дулин не выпроводил меня вместе с Дембелем.

Новиков не ошибся. Как только Родионов включил вальс, в клуб вслед за стройной, длинноногой Аннушкой, одетой «по-взрослому», а не в школьную светло-коричневую форму с белыми манжетами и шелковым отложным воротничком, впорхнули девчата. Потом подошли офицеры.

Начались танцы. Бытнов пригласил Валю Леснову. Она была чуть выше его плеча — красивая, мечтательная, с большими синими глазами. Ее партнер танцевал не ахти как, и ей приходилось подстраиваться, а иногда и вести его.

Приподняв голову, Валя смотрела Бытнову в лицо, словно получше хотела разглядеть его. Смотрела и робко улыбалась одними глазами.

— Нина Демьяновна, разрешите? — подошел к Тарусовой Семиванов.

— Пойдем, Борис. Павел-то мой конкурсную задачку решает. Звала — не идет в клуб. Обещал, говорит, Бытнову помочь. А Андрей Николаич, видишь, другую задачку решает…

Лейтенант вел Нину Демьяновну бережно, обходя пары замешкавшихся солдат: девчат на всех не хватало, и многие ребята «крутили бочки» друг с другом.

— Живучи пережитки, — сказал Саша Новиков, придерживая Дембеля, чтобы тот, паче чаяния, не вырвался в круг танцующих и не встал среди них на задние лапы, как это уже случалось не однажды. — Всякие вальсы да мазурки идут от дворянщины. То ли дело твистики, рок-н-ролльчики! Все ходуном — от головы до ног, — карикатурно передернулся он, изображая какое-то па наимоднейшего танца.

Горин согласился с ним.

— Убожество, — кивнул он на танцующих солдат. — Неужели и я докачусь до такой топтыгинщины?

— Вполне возможно. Ты уже начинаешь дичать в своей канцелярии, чураться нашего брата. Как же! Писарь-каптенармус! — расхохотался Новиков.

Николай Акимушкин сидел поодаль ото всех и грустно смотрел на Валю Леснову. А она даже не видела его. Она, кажется, никого не видела, кроме Андрея Бытнова.

— Коля, пошли на улицу, — пригласил Новиков дизелиста, — споем «Песенку о робинзонах».

Насмешник и балагур, а вот заметил, что товарищу не по себе, и тут же сбросил актерскую маску: «Коля, пошли на улицу».

Акимушкин невесело покачал головой: нет, ребята.

Мы вышли из клуба — я, Григорий, Шукур, Саша, Женя Попелицын с баяном через плечо.

— Дай-ка второй номер, «Робинзонов»! — попросил его Новиков и начал задорным тенорком:

— А что, братва, если к Седьмому ноября концерт отгрохать? — предложил Саша. — Баянист есть, я за конферансье сработаю, Горин стихи прочтет. Девчат пригласим. А то как-то все у нас стихийно и несерьезно — трали-вали…

— Впервые слышу дельное предложение. Я согласен. Такой концерт дадим! — с пафосом воскликнул наш писарь.

С ним согласились.

— Кино будем смотреть? — спросил Новиков.

— Куда же деваться, если ничего лучшего нет, — вздохнул Горин.

Ребята возвратились в клуб, где Кузьма Родионов уже гасил свет. Докуривая сигарету, я задержался. Мимо меня быстро прошли Бытнов и Валя. Бытнов был одет в штатский костюм. На бортах его пиджака поблескивало столько спортивных медалей и значков, что даже завидно стало. Где и когда он успел получить их?

— Опять старье крутят, — послышался голос техника.

— Андрюша, а я не видела эту картину.

— «Ключи от неба»? Ничего интересного. Все надумано, приукрашено. Разве такая жизнь у ракетчиков? Бот она, смотри, жизнь-жестянка, в пустыне… Только разве такое покажут? Пойдем, подышим свежим воздухом.

— А может, все-таки в кино? — робко возразила девушка.

— Что ж, оставайся, я один погуляю.

— Ну хорошо, Андрюша. Как-нибудь в другой раз посмотрю…

Растоптав окурок, я шагнул в клуб и чуть не столкнулся с Николаем Акимушкиным. Он замер в двери, напряженно всматриваясь в темноту. «Вот оно что, парень! — мелькнула в голове догадка. — Плохи твои дела! Бытнов уже разговаривает с твоей зазнобой как хозяин…»

Я раздумал идти в кино. Медленно побрел по едва заметной дорожке. Ах ты, Коля-Николай, выходит, у тебя не все ладно с делами сердечными. У меня, брат, тоже…

Их было много, девчат, а мне приглянулась одна, Люда. Почему? Трудно сказать. Это всегда сложно объяснить.

Я уже не помню сейчас, где познакомился с Людой. Кажется, в клубе части, в которой когда-то служил ее отец. Там же она и надавала мне пощечин. При всех. В самый разгар танцев… Но это случилось потом, а сначала мы познакомились и долго дружили.

Студенты и десятиклассники охотно ходили в этот клуб, потому что его начальник — лейтенант Виктор Луков — был славным парнем, хорошим организатором. Конечно, о клубе мы судили только по танцам, концертам и вечерам самодеятельности.

Виктор был немного старше меня и очень ревниво ухаживал за Тамарой, невысокого роста шатенкой, недавно оставившей первого мужа. Об этом факте из ее личной жизни знал кроме Лукова только я и был нем как рыба.

— Будь мужчиной, — попросил Виктор.

Молодой офицер Луков нередко проводил вечера вместе со студентами. Он был веселый, жизнерадостный человек. Высокий и стройный, Виктор кружился с Томой-«кошечкой», как он ее называл, и озорные, чуть раскосые глаза его блестели счастьем.

Но Луков не стал счастливым. Через год «кошечка» сбежала от него к какому-то инженеру. Виктора перевели служить куда-то в сибирскую глухомань…

Танцевал я довольно скверно, поэтому чаще всех просил Виктора, чтобы пластинки крутили попроще. А когда ребятам надоедала «дореволюционная хореография», я становился у стенки и смотрел, как по кругу одна за другой проносятся пары. Не было такого танца, который бы Люда не умела танцевать. Она не пропускала ни польки, ни румбы, ни вальса.

Откинув голову чуть назад и в сторону, положив руку на золотой офицерский погон Виктора Лукова, Люда с упоением кружилась, никого и ничего не замечая вокруг. Она сама превращалась в музыку и витала чарующей сказкой Венского леса…

После такого вальсирования Луков заграбастывал меня под руку и мы шли курить в его кабинет.

— Эх, братец ты мой! — задумчиво восклицал он и, выпуская тонкую струю сизоватого дыма, вздыхал. В его карих с косинкой глазах светилось что-то доброе, мягкое, а на щеках разливался румянец.

Нам было хорошо, и я ни о чем его не спрашивал: знал, что Люда — музыка, Люда — молодость, Люда — прима вечера.

После танцев я провожал ее домой.

Семья Людмилы жила на скромную пенсию и разные приработки хлопотливой матери. В память о недавно умершем отце на стене висели затейливый барометр, несколько акварелей, написанных самим Павлом Васильевым, его двустволка и фотография. Офицер в морской форме стоял с невысокой симпатичной женщиной, одетой в отделанную мехами дальневосточную доху, шапку с длинными ушами, свисавшими до пышной муфты, и меховые сапожки. Память об Амуре, где командир служил перед Отечественной войной.

Беспокойная военная служба часто бросала Васильевых с места на место. Людмилин отец был на флоте в период империалистической войны, воевал в гражданскую — сражался с врагами революции на море, на земле и в небе.

Много разных историй о нем рассказывала Людина мать. Я заслушивался ее…

Шумят ныне над могилой Павла Васильева столетние сосны, рассказывают живым о судьбе ветерана двух революций и четырех войн, а рядом гудит веселая дорога, радуясь тому, что оставил после себя этот светлый человек — коммунист Павел Васильев.

Сама Люда никогда не рассказывала мне об отце. Да и о себе почти ничего не говорила. Я знал, что родилась она, кажется, в Севастополе, жила где-то на Черной речке Дальневосточья, а теперь живет здесь, под Москвой, учится в педагогическом институте. Вот и все.

Если бы меня спросили, почему мне нравится Людмила, я бы не сумел ответить. За красоту? Но есть девчонки интереснее…

У нее густые темно-коричневые волосы, глубокие карие глаза, тонкие губы с крутым изломом. Одевается она скромно, но красиво. Никогда не поет, не декламирует стихов, как я, а ведь знает их множество.

Мы бывали с ней в театрах, на ВДНХ, в Лужниках, любили бродить по подмосковному лесу. И там целовались…

А потом… Как начался разлад?

Вечер был особенно шумным. В сопровождении своей старшей сестры в клуб первый раз пришла Крошка. Так мы прозвали Тоню — тоненькую, как хрустальная рюмка, девчушку со светло-русыми вьющимися локонами и голубыми глазами. Увидев ее, Луков схватился за сердце.

Виктор быстро сориентировался и объявил офицерский вальс. Все офицеры были с женами, только он один холостяк. Ему и досталась Крошка. Однако я перехитрил его — пригласил на танец Тонину сестру. Она-то мне и рассказала, что Крошка учится в планово-экономическом институте и что живут они с мамой в большом четырехэтажном доме, рядом с текстильной фабрикой.

Потом, забыв обо всем, я пригласил Тоню. Танцевал все подряд, даже те танцы, которые казались мне непостижимыми.

Больше я не смотрел ни на кого. И танцевал только с ней, с Крошкой…

Когда я прибежал из кинобудки, где именем Лукова приказал играть только те пластинки, которые нравились мне, в зале было тихо, как перед бурей. Хлынула музыка. Я взял Тоню за руку и под любопытными взглядами всего зала вышел с ней на середину. Это был мой танец.

И вдруг… Звонкая пощечина обожгла мне лицо. Людмилина пощечина.

Я выбежал из зала.

— Ничего, все утрясется, — успокаивал, догоняя меня, Луков.

А мне хотелось послать его к черту… Спустя несколько дней я все-таки снова пришел в клуб.

— Люда исчезла, — сказал Виктор Луков. — Крошка шокирована, тоже не показывается. Зато ходит ее сестра, наблюдает, так сказать, общественный резонанс.

Я чувствовал себя скверно. Было отчего: Людмиле теперь и на глаза не показывайся, а Тоня неизвестно как расценила случившийся скандал. Я встал в углу фойе и закурил. Стоял отрешенно.

— Вам привет от Антонины, — послышался мягкий голос.

Подняв голову, я увидел Тонину сестру. Она стояла и внимательно смотрела на меня. На душе стало как-то легче. Значит, Тоня думает обо мне. Я поблагодарил девушку и пригласил ее танцевать, й опять за нами наблюдал весь зал. Дескать, вот Володька уже третью подцепил…

Вечером я сидел в Тонином доме-общежитии с длинным коридором и кухнями на пять семей. Мы прокручивали пластинки, сдержанно разговаривали, стараясь не касаться толков о злополучном вечере в клубе, листали книжные новинки.

Я почему-то чувствовал, что с Крошкой у меня ничего не получится. Уходил от нее с раздвоенным чувством: было неудобно перед ней и ее сестрой и жалко самого себя.

Так продолжалось до тех пор, пока я снова случайно не встретился с Людой. Она шла с матерью, и в руках у них пламенели букеты цветов. Дочь отвернулась, а мать не отвела взгляда. В нем, этом взгляде, было столько сожаления… Именно сожаления, а не обиды.

Они прошли берегом речушки Пахры и свернули налево, в редкий березняк, откуда вела проторенная тропинка к кладбищу. А я так и остался стоять посреди дороги, держа в руке застывшую ладонь Тони.

Онемевшая Крошка все поняла.

Больше она не появлялась в клубе. И я не приходил к ней домой. Потом узнал, что она вышла замуж за лейтенанта, который увез ее в какой-то пограничный гарнизон.

А гордая Людмила осталась в Подмосковье. Как ты там, Люда?

Глава восьмая

Ранним утром, когда еще не рассвирепевшее солнце только поднималось из-за горизонта и сонно оглядывало пустынные владения, я выехал на своей водовозке. В дороге думал о грустноватой записке, посланной Людмиле, и о письме отцу, первом письме за свою солдатскую службу.

Вскоре показался старый колодец. Хасан-бобо поздоровался и принес из юрты кумган и две крохотные, почти игрушечные, пиалы.

— Чай не пьешь — откуда силы берешь? — засмеялся хозяин Карикудука.

У нас в России пьют полными стаканами, здесь — буквально глотками, потому что нальешь полную пиалу — остынет, а горячий чай лучше утоляет жажду.

В каждый мой приезд старик рассказывал мне разные интересные истории. Нынче я услышал от него легенду о смелом и находчивом чабане Анваре.

У бая Бархана была большая отара — тридцать раз по триста овец. И еще были у него десять жен и от каждой жены по три сына. Все тридцать Барханджанов были надсмотрщиками за чабанами. А чабанов было тоже тридцать, и каждый из них пас триста байских овец. Самым лучшим чабаном считался Анвар по прозвищу Фаросатли — сообразительный. Но и у него случались иногда неприятности.

Однажды из отары пропала овца. То ли волки разорвали, то ли просто отбилась. Разозлился бай Бархан и заставил сыновей наказать нерадивого чабана — дать ему тридцать плетей.

— Смилуйтесь: вместо тридцати плетей прикажите свить аркан из песка.

Сыновья бая удивленно переглянулись и спросили чабана:

— А если не совьешь?

«Как это не совью? — лукаво подумал Фаросатли. — Я такое могу, что баю и не приснится. Не знает он пустыню, бездельник».

Вслух чабан ответил:

— Буду считать за милость получить шестьдесят плетей.

Сыновья поскакали к самому Барханбаю и рассказали о странной просьбе Анвара.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся бай. — Несчастный, он сам напрашивается на шестьдесят плетей. Скажите ему, что я согласен.

Надсмотрщики возвратились к отаре:

— Радуйся, чабан, глупая голова. Отец сменил гнев на милость. Иди в пески и к вечеру свей аркан.

Анвар поклонился и ушел. Много перепробовал он в пустыне растений, пока не напал на травянистый семенной злак селин. Из него и получилась крепкая веревка.

Сыновья бая уже собирались посылать гонца за чабаном, чтобы разыскать его и наказать. Но Анвар пришел сам:

— Пророк Магомет помог бедному чабану свить аркан из песка. Взгляните своими глазами и доложите об этом баю.

Известно, что беда не приходит одна. Вскоре у чабана снова пропала овца. Бай еще пуще разозлился и на этот раз приказал сыновьям дать ротозею шестьдесят плеток.

Анвар виновато опустил голову и сказал надсмотрщикам:

— Сжальтесь надо мной: вместо шестидесяти камчей прикажите приготовить из песка яичницу.

Пораженные услышанным, байские сыновья спросили Анвара:

— А если не приготовишь?

— Почту за великое снисхождение отведать сто двадцать камчей.

Байские сынки галопом помчались к отцу. Барханбай хохотал до слез.

— Ну, теперь-то он не минует наказания! Передайте ему мое согласие.

Надсмотрщики вернулись на пастбище.

— Благодари судьбу, ничтожный человек. Отец сжалился над тобой. Ступай в пустыню и к вечеру принеси яичницу.

Фаросатли удалился. Долго шарил он по птичьим гнездам на белых и черных саксаулинах, песчаных акациях, кандыме и других кустарниках, да все напрасно: и песчаная сойка, и домовый сыч, и канюк-курганник, и все славки и пеночки, воробьи и каменки давно вывели птенцов. Тогда он вспомнил о черепахах и начал искать место кладки яиц.

Надсмотрщики заждались и решили бросить жребий, кому разыскивать незадачливого чабана, чтобы всыпать ему по четыре плети. Но ехать никому не пришлось: Анвар явился вовремя.

— Святой аллах услышал мою молитву и сотворил из песка яичницу. Попробуйте сами и покажите своему почтенному отцу.

Но несчастье постигло чабана и в третий раз: опять в отаре не хватило одной овцы. Возмущению бая не было конца:

— Пороть дармоеда, пороть! Сто двадцать плетей ему!

Анвар перегнулся в поклоне и воззвал:

— Внемлите голосу недостойного слуги! Прикажите вместо порки сделать из песка тридцать одну конфету!

Ошеломленные такой просьбой, отпрыски Барханбая не выдержали:

— А если не сделаешь?

— Пусть каждый из вас ударит меня камчой по восемь раз.

Вихрем ринулись братья к отцу и доложили ему обо всем, что услышали от чабана. От неудержимого смеха у Барханбая заколыхался толстый живот, запрыгали жирные щеки.

— Два раза этому нечестивцу удалось уйти от наказания, в третий — не выйдет! Скажите ему, я согласен.

Сыновья приехали к чабану и объявили ему решение отца:

— Ты родился под счастливой звездой, презренный овцепас. Нет предела байской доброте.

— Да продлит всемогущий драгоценнейшую жизнь Барханбая еще на столько, полстолько и четверть столько! — воздел Фаросатли руки к небу.

Немало времени потратил он, прежде чем нашел персидскую верблюжью колючку. По ее стеблю стекала сахаристая жидкость. Наделал он из нее шариков, и те вскоре затвердели.

Надсмотрщики уже хотели было пуститься на розыски Анвара, чтобы отпустить ему двести сорок плетей, но чабан пришел в условленный час.

— Силы небесные ниспослали мне свое благословение. Я сделал из песка конфеты. Отведайте сами «персидской манны» и покажите своему высокочтимому отцу.

И в четвертый раз волки утащили овцу из отары чабана. В наказание бай приказал Анвару есть песок вместо баранины.

— О законный наследник аллаха на земле! — взмолился чабан. — Если ты действительно щедр, как наш духовный отец, не заставляй меня уподобиться червю. Прикажи ночь сделать днем.

У Барханбая брови полезли на лоб.

— Без спичек, без дров?

— Я сделаю свет из песка.

— А если обманешь?

— Буду есть этот самый песок.

— Ну, хорошо, иди, — приказал бай.

Долго слышался Анвару смех Барханбая и тридцати его сыновей. Не верили они, что пастух совершит чудо.

Фаросатли хорошо знал, где растет сасык-курай. Нашел его, высек двумя кремневыми камнями искру и зажег пористую губку, что внутри эфемера. Она загорается, как трут. От первого светильника прижег второй, от него — третий. Спустя некоторое время вся пустыня была в огоньках, превративших ночь в день.

Барханбай и его сыновья-надсмотрщики не верили своим глазам: неужели и в четвертый раз чабан избежал наказания, одурачил их?

Наконец пришел сам Фаросатли:

— Смотрите, кому аллах дал зрение, ночь стала днем!

Барханбай посинел от злости и велел позвать к себе муллу.

— Что делать? — спросил он духовника. — Четырежды из отары чабана Анвара пропадали мои овцы. Четырежды я хотел наказать его. И четырежды он обвел меня вокруг пальца.

— Пожертвуй святому аллаху тридцать самых лучших баранов, и он надоумит, как проучить этого нечестивца, — сказал мулла.

На этот раз богатей подговорил своих сыновей украсть овцу в отаре чабана. И мулла сам придумал наказание.

— Ты свил из песка аркан, — сказал он Анвару, — приготовил яичницу, конфеты, превратил ночь в день. Теперь, Фаросатли, сотвори пятое чудо. Ты получишь девятьсот ударов камчой, а потом поднимешься вон на ту гору и посмотришь оттуда, не видать ли где пропавших овец.

Каждый надсмотрщик ударил по голой спине Анвара тридцать раз. Получилось ровно девятьсот плетей. На теле бедняги не осталось живого места.

— Поднимите его и отведите на гору, — приказал Барханбай.

— Не прикасайтесь ко мне! Я поднимусь сам.

Мулла, бай и его сыновья в страхе отшатнулись от истерзанного чабана.

— Я поднимусь сам, — повторил Анвар и пошел к горе.

Долго он поднимался с камня на камень, с уступа на уступ, пока не добрался до самой вершины. Оттуда в последний раз люди увидели его рубашку, пламенеющую кровью. А потом из-за горы вырвалась и долго бушевала красная песчаная буря, погубившая Барханбая, его сыновей, муллу и все их богатство.

С тех пор в народе и называют эту гору Тепалик-Анвар — возвышенностью Анвара.

Я поблагодарил Хасана-бобо за хорошую легенду. Отпив несколько глотков чая, недреманный страж колодца посмотрел на горы из-за сложенной козырьком ладони и сказал:

— Благодарить надо народ. Это он хранит в памяти своей легенды и давние были. Пройдет время, — продолжал он, — и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды.

Я рассмеялся.

— Зачем смеешься? Думаешь, старик из ума выжил, да? Раз я говорю «будут», значит, будут! — загорячился Хасан-бобо. — Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как свой глаз. Почему не рассказать о таких людях? Надо рассказать. И расскажут.

Чтобы отвлечь старика от хвалебного монолога, я спросил его:

— Хасан-бобо, а почему в стороне гор стало темнеть небо?

Тревожно обернувшись ко мне, он проговорил:

— Птицы безовта… Ну, как это?.. Беспокоятся… Они всегда собираются большими стаями перед афганцем. Тебе, однако, надо спешить, Воваджан. Буран в пути застанет — худо будет. А лучше всего переждать здесь.

Я улыбнулся: переждать — значит снова получить от старшины Дулина наряд вне очереди и чистить на кухне картошку. Нет, надо ехать, тем более что сегодня у нас намечалась беседа о прокладке водопровода от Карикудука до гарнизона.

Цистерна была уже полна, и старик, высвободив притомившегося Туя из упряжки, напутствовал меня:

— Ну, что ж, поезжай, Воваджан, и окажи там, что воды у Хасана-бобо много. А если почистить Карикудук, будет шибко много! Машины у вас есть, трубы и насос тоже есть, и не надо будет ездить сюда каждый день. Не надо, — закончил он.

В голосе его послышалось сожаление: вот и не нужен ты будешь, старый, ракетчикам…

Недавно начались работы по прокладке трассы водопровода: землеройные машины прорыли траншею почти до самого поворота к нехитрой обители Хасана-бобо…

Глава девятая

Я уже порядочно отъехал, когда воздух стал густеть, насыщаться песчаной пылью, менять цвет. Из стеклянно-прозрачного он становился кварцевым, мутно-желтым, слюдяным. Потом над пустыней растеклось горячее оранжевое дыхание. Я уже ничего не видел — ни дороги, петляющей по такырам, ни ребристых наслоений барханов, ни горизонта, скрывающегося за желто-красной мутью.

Я еще не знал дикого нрава афганца, который может бушевать до четырех часов кряду, и поэтому не особенно беспокоился, надеясь на то, что песчаная буря скоро угомонится. На слова старого Хасана: «Буря в пути застанет — худо будет» — я почти не обратил внимания. Подумаешь — песчаная поземка! Мне даже нравились подмосковные метели.

Но афганец не был похож на серебряный фейерверк. Напрасно льнул я к ветровому стеклу. За ним не была видно ничего. Пришлось остановить машину. В кабине становилось жарко. Чтобы не перегреть мотор, выключил его. Мне было невыносимо жарко. Не хватало дыхания. Проклятый песок набивался и в рот, и в нос. Темно-рыжая муть, безумно визжавшая за стеклами кабины, отгородила меня от всего мира.

Я смял сигарету и бросил ее — и так не хватало воздуха. Сейчас бы противогаз — все меньше бы попадало в рот песчаной пыли, противно хрустящей на зубах. Но противогаз остался в батарее, а до нее тридцать недобрых километров.

Батарея… Ребята, наверно, сидят в укрытии, зажгли свет и травят баланду. Им хорошо — они вместе. А я в кабине своей водовозки.

Начал злиться. Черт возьми, а ведь это нервы. От мрака… От жары… Так и с ума сойти можно. К дьяволу! Надо заводить мотор и поворачивать в Карикудук. Это всего лишь десять километров — рукой подать. Если развернуть водовозку на сто восемьдесят градусов и держаться прямо, можно добраться. Нужно добраться. Потому что здесь афганец занесет песком, оглушит свистом, задавит галлюцинациями.

Мотор вздрогнул. Сцепление. Скорость. Назад, вперед, назад. Колеса подминают вздыбленные песчаные наносы. Надо чуть подать назад и влево, чтобы развернуться. Вот так, Володька, так!

И вдруг… Что случилось? Мотор ревет во все стальное горло, а машина ни с места… Задние скаты засели в песок, буксуют, проворачиваются. Я отчаянно рву рычаг переключения скоростей. Задний ход, передний… Задний, передний… Все. Отпрыгался.

Отпрыгался? Не-ет, черта с два. У меня есть два саксауловых бревна по два метра. Они прикреплены по бокам цистерны. Сейчас подложу под задние скаты и вырвусь из этого кошмара.

Попытался открыть плечом левую дверцу кабины, но не смог. Тогда я достал заводную ручку и, используя ее как рычаг, навалился на нее всем телом. Ворвавшийся афганец сдернул меня с сиденья и бросил в песчаный омут…

Дикая сила урагана прижимала меня к земле. Глаза, рот, нос и уши забило песком. Я ослеп, задохнулся, оглох…

«Доползти до кабины!» Вытянув руки вперед и поджав ноги, сделал рывок. Меня перевернуло на спину, но я уперся во что-то тугое и сумел снова лечь вниз лицом. Еще рывок, еще… Головой стукнулся о переднее колесо машины. Теперь надо ползти вдоль борта, на котором закреплено бревно. Всего каких-нибудь три метра. Я достану его: оно — спасение, жизнь… Да, сухая двухметровая деревяшка сейчас дороже всего на свете. Под колесо его — и машина перестанет буксовать…

Три метра. Так близко и так невероятно далеко. Но я проползу, все равно проползу. Вот так, Володька, так… Теперь надо набраться силы и встать. Встать, держась за какой-нибудь выступ железного бока цистерны, и взять бревно. Разве есть что-нибудь на свете, кроме этого бревна?! Нет, ничего нет. Бревно вверху, на уровне твоей груди, Володька. Это не очень высоко. Стоит лишь рывком подняться, ухватиться за борт — и бревно у тебя в руках.

Подобрался, напружинился и рванулся к спасительному бревну, но меня сшибло и покатило в песчаный ад….

Я смутно слышу чей-то разговор. Кажется, это смотритель колодца со своим внуком Галабом. Значит, я у них…

Кружится голова, по всему телу плывет противная слабость. Глаза слезятся, резкая боль заставляет держать их закрытыми.

— Ты редко стал приходить ко мне, внук мой. Пожалуй, и сегодня бы не приехал, если бы не афганец…

О, этот афганец!

Я зашевелился и застонал.

— Пришел в себя? — наклонился надо мной Галаб.

Он подсел и рассказал, как нашел меня под скосом бархана и привез к Хасану-бобо.

Когда начался буран, сержант попросил у командира батареи мощный вездеход и, не мешкая, выехал. Галаб знал: если афганец застанет меня в пути, беды не миновать. И сержант нашел меня в траншее для водопровода. Я не могу представить, как ему это удалось. Слушал его рассказ и думал: «Я побывал на том свете и теперь знаю, что́ мне делать на этом».

Глава десятая

Доктор приказал перейти мне на режим молчания. Это надо ему. Для эксперимента. Нет, я не болен. Не в санитарной части, Я в бункере — укрытии. Со мной еще трое: Кузьма Родионов, Виктор Другаренко и доктор.

Агзамову удалось-таки добиться разрешения проводить свои испытания на длительное пребывание людей в этой коробке на случай применения «противником» радиоактивных веществ — БРВ. Так что сейчас мы — подопытные существа, с которыми капитан медицинской службы будет делать бог знает что. Родионову до завтрашнего дня предстоит голодовка: кроме фляги чая, ничего не получит, сам капитан будет довольствоваться сухим пайком, а Виктору повезло, он может готовить для себя первое и второе блюда.

Наверху «свирепствуют» ядовитые продукты распада страшного оружия массового уничтожения людей, и мы «вынуждены» загерметизироваться, переждать, пока специалисты не «обезвредят» очаг «поражения».

Укрытие довольно просторное, рассчитано не на один десяток человек. Полукруглый свод, отвесные стенки, ровный пол. В нишах, плотно закрытых дверьми, — запас продовольствия, питьевая вода, санузел. Вдоль стен тянутся деревянные двухэтажные нары. Осветительная лампочка, телефон, электрическая розетка, компрессорная установка и какие-то воздухоочистительные агрегаты. Вот и все. Не знаю, есть ли отопительное устройство, — сейчас здесь пока тепло.

Я сижу на своих нарах и молчу. Капитан чертит какие-то графики, которые будет заполнять результатами испытаний. Родионов склонился над схемой прибора для оценки работы операторов. Это его рационализаторская идея. А Другаренко что-то рисует в своем альбоме.

Доктор проверил у всех пульс, давление, измерил температуру, потом приказал надеть противогазы и быть в них шесть часов. Добровольцы подчиняются безропотно: чем не пожертвуешь ради эксперимента! Капитан делает все наравне с нами. Он высокий, со здоровым румянцем на щеках, глаза у него темно-карие, с золотистыми искорками.

Говорит он мягким баритоном. Молодой еще офицер, недавно окончил академию. Даже завидно.

Люди в масках стали таинственнее, медлительнее. Молча продолжают свои занятия. На моих нарах лежит дневник отца. Беру и снова строчку за строчкой медленно перечитываю историю одного летного дня. Только одного — в начале октября 1941 года. А ведь отец был на войне все четыре года. Сколько же на его долю выпало вот таких до невозможности трудных дней!

«Сегодня пятые сутки, как мы в Москве. Я не летал только первого октября — доктор снял, наконец, осточертевшие повязки и сказал:

— Ноги лучше прежних. Вопросы есть?

Какие вопросы, милый эскулап! Я столько ждал этого дня…

Вчера, позавчера и третьего дня мы ходили на своих «чайках» штурмовать вражеские колонны на дорогах Подмосковья. С задания не вернулся лейтенант Цуганов. С перебитой ногой увезли в госпиталь командира звена Косанькова. «Чайка» не «ил» — «летающий танк», даже пулеметные очереди и те насквозь прошивают ее матерчатый фюзеляж…

Сегодня утром майор Письмаков вызвал нашего комэска:

— Штаб требует новые разведданные. Надо лететь по маршрутам: Москва — Колокольск и Москва — Юхнов.

— Кузнецов и Назаров пойдут на Юхнов, Ясенев с напарником — на Колокольск, — решил старший лейтенант Лобов.

…Тревожная, настороженная Москва-солдатка осталась позади. Еще недавно наш полк дрался на ее дальних подступах, а теперь поднимешься над городом — видишь дымное полукольцо фронта: с юга, запада и северо-запада сжимается гитлеровская удавка. Мы идем с Джурой, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Слева от нас бежит широкое полотно шоссе. Оно почему-то пустынно сегодня.

Звенигород… Наро-Фоминск… Малоярославец… Наши «чайки» летят уступом влево. Моя впереди, назаровская — чуть сзади. Просматриваем переднюю и боковые полусферы. О верхней почти не беспокоимся: внезапное нападение вражеских истребителей исключено, потому что на фоне хвои и еще не опавшей листвы наши самолеты обнаружить не легко.

Иногда делаем отвороты и снова сходимся над магистралью, стремительно уходящей на юго-запад. Там, за рекою Десной, клокочет фронт, и от передней линии его рвутся огненные языки к Москве. Рвутся, чтобы захлестнуть все — от Брянска до Тулы, от Ржева до Клина.

По пригородам столицы все чаще стали рыскать фашистские самолеты-разведчики и «охотники». Только за последние два дня сбито восемь воздушных стервятников.

За Малоярославцем Назаров доложил:

— Слева и выше нас «мессы».

— Вижу.

Мы — разведчики и ввязываться в бой имеем право только в исключительных случаях.

На подступах к Юхнову магистраль стала более оживленной: сновали встречные грузовики и подводы, раненые двигались в тыл, на смену им шли и ехали новые бойцы.

— Внимательней, Джура, — предупредил я Назарова, — подходим к Юхнову.

— Понял.

Еще две-три минуты полета — и можно возвращаться: вражеских войск нет. А там, дальше, идет бой, и соотношение сил командование, конечно же, знает по донесениям лучше, чем об этом можем доложить мы с Назаровым.

— Танки, командир! — внезапно ворвался в наушники моего шлемофона голос ведомого.

Колонна стальных коробок с белыми крестами на броне подминала гусеницами дорогу с юго-запада на Юхнов. «Что же это — сдали Рославль?» — обожгла тревожная мысль.

Впереди прорвавшихся гитлеровцев нет никакого заслона. Через несколько часов они могут быть у стен Москвы и тогда… Тогда — беда, непоправимая беда.

— Отворот влево. Просмотри, нет ли немцев на обходных путях, — приказал я своему ведомому, а сам взял вправо.

Нет, по обочинам никого не было. Немцы нагло шли по магистрали. Сколько их?

Мы пролетели несколько километров, прежде чем увидели конец танковой колонны, за которой катилась ядовито-зеленая лавина мотопехоты.

Назад! На всех газах назад, чтобы скорее доложить в полку обо всем, что увидели…

Лобов соединился с командиром полка:

— Возвратилась пара Кузнецова. В штаб?.. Сейчас идем. — Комэск положил трубку на грубый кожаный чехол телефонного аппарата, грузно поднялся и сказал: — Пойдемте к майору Письмакову, лично ему доложите.

Чернобородый майор сидел в штабной землянке над крупномасштабной картой.

— Не ошиблись, орелики? — Он изучающе посмотрел на нас. — С этого направления никто не ожидал прорыва. Может, со своими спутали?

— Не первый раз летают, — вступился командир эскадрильи. — Лучшие разведчики…

— Дело серьезное, Максим Максимович, потому и пытаю. Не дай бог, ошиблись — голову снесут за дезинформацию…

Джура Назаров вскипел. Я дернул его за рукав комбинезона: не горячись.

Письмаков побарабанил по карте тупым концом карандаша, выждал с полминуты и сорвал с рычага телефонную трубку:

— «Орел»? Соедините с «Первым»… Товарищ «Первый»? — трубка потонула в густой бороде майора. — Докладывает Письмаков… Есть перепроверить! — И к нам: — Вот так, орелики. Приказано сделать повторный вылет. Посылать другую пару нецелесообразно, Как ты думаешь, Максим?

— Подтвердить данные — дело их чести. Кого же еще посылать? — согласился командир эскадрильи.

И мы снова поднялись в воздух. Взяли курс на Юхнов. Может, гитлеровцы свернули на Калугу, может, на Вязьму — надо посмотреть, разобраться.

Летели тревожнее, чем в прошлый раз: во-первых, потому, что знали — колонна танков идет к Москве; во-вторых, потому, что теперь надо было не только подтвердить старые данные, но и уточнить количество неприятеля, его местонахождение и скорость продвижения на северо-восток. А это не так-то просто: идет не торговый караван, эти штучки кусаются стальными зубами зенитных установок…

Голова колонны хищно втягивалась в Юхнов. Никуда гитлеровцы не свернули — чешут по шоссе. Мы шли настолько низко, что нас нельзя было обстрелять. Но с передних машин, вероятно, передали тревожный сигнал в хвост колонны, и бледно-красные очереди из крупнокалиберных зенитных пулеметов полетели нам навстречу. Реактивными снарядами стрелять по танкам было опасно — от их разрывов мы могли погибнуть сами, а бить по бронированным чудовищам из ШКАСов — малокалиберных пулеметов, как дробью по слонам. Только в конце колонны, за которой извивалась зеленая змея мотопехоты, мы отвели душу — из всех точек ударили залпом. Дорога покрылась всплесками огня, дыма и пыли.

— Разворот на сто восемьдесят! — передал я на борт Джуры.

— Есть!

На выходе из боевого разворота моя «чайка» наткнулась на свинцовую очередь с земли. «Вниз, вниз, пока не сбили», — лихорадочно работала мысль.

— Как у тебя, Джура?

— Пробито левое крыло. Мотор тянет.

— Вниз!

На бреющем, сквозь десятки пулеметных трасс проскочили танковую колонну с хвоста до головы. Поднимись на сто метров выше — срежут. А нас ждут. Ждут в эскадрилье, в полку. Ждут в корпусе. Значит, мы во что бы то ни стало должны остаться живыми. С прорвавшейся колонной расправятся штурмовики и бомбардировщики. Наше дело — подтвердить разведданные первого вылета.

Юхнов… Малоярославец… Наро-Фоминск… Москва. Настороженная, суровая Москва, охваченная полукольцом огня. Здесь ожидают нас, а значит, нам нужно долететь.

Письмаков и Лобов встретили нас на стоянке, едва мы успели выключить разгоряченные, парящие моторы и вылезти из кабин.

— Фашисты в Юхнове! — доложил я командиру полка.

— В штаб! — заторопился он.

Техник звена Акселов, механик моего самолета Василий Иванович Трефилов и оружейница Тома Панкова бросились к «чайке», чтобы подготовить ее к новому вылету.

— Огрызаются? — на ходу спросил майор. Он видел пробоины на наших машинах и спросил, видимо, только для того, чтобы подбодрить нас.

— Шли на бреющем, — вместо ответа сказал Назаров.

— Выше — смерть, — как о нечто само собой разумеющемся заметил командир эскадрильи. — Правильно, ребята, сработали.

Майор Письмаков сразу же сообщил в корпус о результатах второго вылета, и «Первый» приказал привести полк в готовность номер один на случай всяких экстренных мер. А спустя двадцать минут нас послали на разведку в третий раз. Теперь уже для того, чтобы наблюдать за прорвавшей фронт танковой колонной противника.

Машины, заклеенные свежевыкрашенной перкалью, были готовы подняться в воздух. Старшина Трефилов ободряюще улыбнулся мне: старый солдат понимал, что сейчас не до разговоров. Я поймал теплый взгляд его и подмигнул: держимся, Василий Иванович! А вот Томке я не мог так подмигнуть. Закрыв боковые лючки ящиков с пулеметными патронами, она соскользнула с крыла к кабине и помогла мне надеть парашют.

— Митя, — Тома заглянула мне в лицо полными тревоги глазами. — Опять?

— Сегодня, наверно, в последний раз. Не волнуйся, нам запретили вступать в драку с «мессерами», снова идем на разведку.

Она вытерла пот с моего лба, пожала мне руку выше запястья и тихо сказала:

— Не уйду со стоянки, пока не прилетишь. Ни пуха, ни пера, Митя!

Взревели моторы. Снова две «чайки» легли на боевой курс.

Подходя к Юхнову, мы заметили наш самолет-разведчик, возвращавшийся в Москву. Все-таки в верхах решили проверить нас, наши данные. Что ж, мне и Назарову не придется краснеть…

Немцы вошли в город. Боя не было. Значит, там нет наших войск, они остались где-то позади и теперь дерутся в окружении. А как же с открытым настежь шоссе? Ведь танковая колонна вот-вот двинется на Москву. Домой, домой! Предупредить Письмакова о надвигающейся беде: на Москву идут фашисты…

«Первый» то настойчиво требовал от Письмакова, то взывал к его совести:

— Нужны шесть пар, майор. Четыре — на сопровождение, две — на разведку.

— Люди валятся с ног. Они сделали по три вылета. Два самолета подбиты…

— Майор, «пешки» не могут идти без сопровождения, они не вернутся с задания…

— У меня осталось всего лишь три вконец измотанных пары. Остальные в воздухе…

— Веди сам, майор. Хоть полумертвых, но веди. А Кузнецов с напарником где? Рядом? Пошли их в Колокольск. Я прошу тебя, борода. Понимаешь, прошу…

— Хорошо, — тяжело выдохнул Письмаков.

Командир полка сам повел группу сопровождения навстречу вражеским танкам, а нас послал снова на разведку. Не на Юхнов, а на Колокольск, где мы базировались с начала войны до конца сентября. Надо было проверить, не случилось ли там то же, что за рекой Угрой.

Мы пошли на самолетную стоянку.

— Василь Ванч, — спросил я механика, — машина готова? — Готова, но…

— Готова или нет, спрашиваю? — крикнул я.

— Спокойнее, Митя, — Трефилов укоризненно посмотрел на меня. — Я хотел сказать, что нельзя тебе лететь… Всему есть предел: вчера три раза ходил, позавчера — три, а сегодня…

— А сегодня надо в четвертый идти. «Первый» просит. Понимаешь? Не приказывает — просит. Дай-ка мне авторучку и позови Тамару.

Я написал заявление в парторганизацию. Еще в Колокольске комиссар эскадрильи говорил со мной об этом Жарко теперь под Москвой, тяжело, и я прошу коммунистов оказать мне доверие. Примут ли?

Ласточкой подлетела Тамара.

— Ты звал, Митя?

— Да, Тома. Лечу с Джурой в район Колокольска. Если что… передай вот эту бумагу парторгу…

— Митя, — Тома ткнулась головой в мою грудь, заплакала. — Ми-тя…

— Не надо, милый мой «щелчок».

Больше слов не было. Я поцеловал ее, сел в кабину и запустил мотор.

И опять наши «чайки» оторвались от земли. Москва… Тушино… Истра. По этой дороге меня везли с покалеченными ногами. Там, в Колокольске, мы трижды отбивали массированные налеты фашистской авиации на Москву. Там состоялось мое боевое крещение. И там же я впервые сказал Томе: «Люблю».

— Командир, справа по борту «юнкерсы», — предупредил Джура.

— В бой не ввязываться. Пикируем.

Навстречу летит пестрая осенняя земля, изрезанная прямоугольниками полей, пятнами лесных массивов, стрелками дорог и змейками мутно-стальных речушек.

— На Колокольск, Назарыч.

— Понял.

Над городом кружили «мессершмитты». Значит, ожидают своих бомбардировщиков или прикрывают подходящие войска. Сколько их, где они? Искать. Искать по дорогам и падям, на лесных полянах и в излучинах рек.

Перед Колокольском врага не было, и мы пошли дальше, на запад. К городу со стороны станции Шаровской ползли железнодорожные составы, а по шоссе и грунтовым дорогам — артиллерия, танки, мотопехота. Нужно все запомнить. Нам нельзя стрелять, вступать в драку с крестатыми патрулями: от нас ждет Москва данные о противнике. Только данные, которые сейчас дороже сбитых самолетов.

Письмаков приказал заглянуть на аэродром, где раньше стоял наш полк. Что ж, проверим, густо ли там, в гнездовье воронов.

Небо хмурилось. С запада теснились, наплывая друг на друга, дождевые облака. Мы развернулись и зашли на аэродром с подоблачной стороны, откуда никак не ожидали налета советских разведчиков. Мы с Джурой отлично знали здесь каждый холмик и куст, каждый овражек и тропинку: десятки раз уходили отсюда на задания и возвращались домой скрытыми подходами.

— Жечь будем? — спросил Назаров.

Нет, с первого захода бить по немецким самолетам нельзя. Надо сначала сосчитать, сколько их там.

— Со второго захода, Джура.

Зелеными метеорами выскочили наши «чайки» на аэродром. «Мессершмитты» и «юнкерсы» стояли полукольцом на северо-восток. А наше полукольцо смотрело когда-то на юго-запад. Все меняется.

Их было много, серо-желтых хищников, — двадцать девять «мессов» и эскадрилья Ю-88. На старт выруливало звено истребителей.

Резко накренив «чайки», мы развернулись.

— Джура, бей по стартующим!

— Есть, командир!

С окраины аэродрома полетели в небо суматошные шапки дыма. Нас заметили. Спохватились. Но зениток мы не боимся: комэск Лобов научил нас искусству противозенитного маневра.

Сектор газа до упора. «Чайки» стремительно идут в атаку. Джура послал сдвоенный залп реактивных снарядов. В центре аэродрома раздался взрыв, и тотчас же в небо взметнулся костер. Лидер тройки истребителей сожжен. Назаров полоснул из всех пулеметов по ведомым. Завалившись на крыло, задымил еще один «месс».

— Так их, Назарыч, друг! — крикнул я и с ходу выпустил по стоянке два эрэса. «Огонь, огонь, Димка!» — командовал я самому себе и все нажимал и нажимал на гашетки пулеметов. Сзади меня уже стелилась багрово-красная река. Горели фашистские самолеты, рвались патроны и снаряды.

Третий заход было делать рискованно.

— Домой! — предупредил я Назарова, и наши «чайки» отвалили в сторону Черканово.

Я уже был уверен: мы вернемся на родной аэродром, как вдруг услышал:

— Командир, нас окружают!

Двенадцать «мессершмиттов», разбившись на пары, заполонили небо. Видимо, с разоренного нами аэродрома предупредили патрулей, и те перехватили нас. А у меня с Назаровым оставалось совсем мало патронов и по два реактивных снаряда под крыльями.

— Делать ложные контратаки. Эрэсами бить наверняка, патроны беречь, — передал я Джуре.

— Понял, командир. Иду в атаку. — Назаров под моим прикрытием пошел в лоб на ближайшую пару истребителей. Гитлеровские летчики боялись наших реактивных снарядов. Они всегда шарахались от них. Так случилось и сейчас. Один свернул вправо, другой влево.

Сзади на Джуру кинулись два других «месса».

— Ныряй! — успел я предупредить его и короткой очередью хлестнул по левому хищнику. Дымя, он пошел в сторону.

Назаров великолепно владел этим маневром. Он как бы притормозил самолет, «нырнул» вниз, мгновенно переложил машину на спину. В момент, когда немец проскользнул над ним, выпустив два огненных жгута в «белый свет», Джура сделал полубочку и оказался в хвосте у гитлеровца.

— Бей эрэсом! — крикнул я, но опоздал: из-под крыла «чайки» уже вырвался карающий меч, и «мессершмитт», брызнув разлетевшимся хвостовым оперением, чадной головешкой рухнул на землю.

Десять «мессершмиттов» сжимали кольцо. Они заходили с разных сторон одновременно и кинжальным огнем стремились распороть наши «чайки». Но у нас еще было чем отбиваться, и мы упорно тянули домой.

Вот уже урочище Черканово. Здесь, на «пятачке», мы стояли в засаде, перехватывали «юнкерсы», летавшие на бомбежку Москвы. Сейчас на «пятачке» враг, и мы обошли его стороной.

— Держись, командир! — услышал я голос Назарова, и тут же по левому крылу «чайки» поползли рябины пробоин. Я подставил атакующим «мессам» крутой лоб машины, и они отпрянули от меня, страшась эрэса.

— Митя, прикрой.

Джура отгонял бросившуюся на него оправа пару крылатых шакалов. Сверху на его самолет пикировали еще два истребителя. Если не послать наперерез им последний реактивный снаряд — Назарова подобьют. Нажимаю на кнопку электросбрасывателя, и взорвавшийся эрэс скрывает от меня нападающих.

«Чайки» крутились как белки в колесе. Теперь у нас остались только патроны, но немцы не знали этого и на горизонтальных виражах продолжали шарахаться от нас. Наши легкие «чайки» плясали в воздухе.

Гитлеровцы не пускали нас дальше Черканово. Вниз! Вверх! Не пускают.

— Тараним стену, Джура!

— Я понял, командир.

Мы подошли крыло в крыло и «змейкой», маневрируя влево и вправо, ринулись навстречу огню. Иного выхода у нас не было.

— Нам не прорваться, командир.

— Должны прорваться.

— Я отвлеку огонь на себя. Иди один, командир.

— Я не дойду, Джура. Разбито левое крыло. Самолет все время кренит.

— Тогда становись ведомым, командир. Я возьму огонь на себя, — повторил Назаров. — Они бьют, залпами бьют, становись справа от меня.

— Нет, Джура, «чайка» не слушается меня: наверно, перебиты руль поворота и левый элерон. Ты слышишь, Джура?

— Да, командир.

— Сейчас они ударят в последний раз. Мы включим дымовые приборы. Под завесой дыма я выпрыгну с парашютом, а ты низом, над самыми деревьями иди домой.

— Я не могу, командир…

— Младший лейтенант Назаров, фашисты открыли огонь. Приказываю: включить дымовой прибор.

— Митя…

— Переходи в «беспорядочное» падение!

— Митя! Кузнецов!

— Уходи! Возьми у Тамары Панковой мое заявление и передай его парторгу. Уходи, я покидаю самолет…

Джура, окутанный дымом, падал вниз. Дымила и моя «чайка». Теперь на ней не действовал ни один руль. Я вывалился из кабины и, не раскрывая парашюта, прыгнул в бездну. Раненая «чайка» продолжала лететь. На нее набросились «мессершмитты». Прощай, родная «балерина». Сейчас тебя добьют гитлеровцы. Перестанет биться твое стальное сердце, но Джура уйдет от погони…

Резкий рывок красного кольца. Подбросило вверх. Значит, парашют сработал. Ветер тянет меня к востоку. Там свои. Пятьдесят, тридцать, десять метров. Подо мной острые пики черкановских елей. Только бы не напороться. Подтягивая стропы, я нацелился в межкронье. Больно ударили по ногам и ребрам корявые ветви. Купол парашюта завис. До земли — два-три метра. Это ерунда. Я освободился от лямок крепления и, выхватив пистолет, спрыгнул на пружинящую хвойную опушку лесного наста.

Жив. Все-таки жив!

— Руки вверх! — внезапно раздалось сразу два голоса. Спереди и сзади.

Я кинулся к стволу сосны.

— Руки вверх! — Из-за ствола вынырнули два автомата.

Я вскинул пистолет к виску: живым не сдамся…

— Не сметь! — оглушил меня приказ. — Свои, дур-рак…

Навстречу мне шагнул плечистый бородач в легком ватнике и яловых сапогах.

— Неужели Кузнецов?! Крестник! — кинулся ко мне лесной великан.

— Семен Игнатьевич… Вы?

Да, это был секретарь Колокольского райкома партии Земнов. В конце августа он вытащил меня, изрешеченного пулями, из горящего самолета и привез в госпиталь.

— Везуч, везуч ты, Дмитрий! — облапил меня Семен Игнатьевич. — Пошли, хлопцы, в лагерь, — махнул он рукой невидимым из-за деревьев партизанам. — Там поговорим.

Высвободив застрявший наверху парашют, мы двинулись в глубь леса.

— Думал — убитый летчик падает, а как увидел, что парашют раскрылся, смекнул: схитрил парень, затяжной применил, — гудел мне в ухо Земнов. — А напарник оторвался от гитлерюг. Молодцом. Кто это был?

— Назаров.

— О, Джура! Как же, знаю. Отчаянный парняга.

Семен Игнатьевич был частым гостем в полку. Он знал всех.

— Девчушка не забыла свое обещание? — лукаво улыбнулся командир партизанского отряда. — На свадьбу обещала пригласить.

— Провожала меня в полет. Грустная такая была — как знала, что беда стрясется…

— Ну, Митек, у женщин, известно — глаза на мокром месте… А вот самолет твой жалко. Ну, да ничего, это дело поправимое, — многозначительно произнес Земнов.

Я с надеждой посмотрел на него, но лицо бородача было непроницаемым.

— В штабе посоветуемся, — закончил он разговор.

Пока мы шли в отряд, нас не раз окликали, останавливали, требовали пароль. Мы с трудом перебирались через огромные завалы, глубокие рвы, кружили потайными тропами. Наконец добрались до скрытого в лесной глухомани городка.

— Там женщины с ребятишками, — показал Семен Игнатьевич на замаскированные срубы, скрытые наполовину под землей, тут — склады, а здесь — бойцы.

Партизанское хозяйство было прочным, добротным. Система потайных ходов связывала весь лагерь. Вокруг него притаились минометные и пулеметные точки, готовые в любую секунду открыть огонь по непрошеным гостям. Дисциплина у Семена Игнатьевича была прямо-таки военная.

В просторной штабной землянке, которая одновременно служила и райкомом партии, Земнов предложил мне раздеться, распорядился, чтобы принесли обед, послал связного позвать каких-то людей. Потом он спросил, с каким заданием мы прилетели, что удалось выяснить. Я вкратце объяснил.

— У вас есть кое-что добавить к вашим разведданным, — сказал секретарь.

Вечером Земнов созвал совещание. Партизаны обсудили вопрос о предстоящем налете засады на фашистский аэродром, располагавшийся километрах в шести от лагеря. Решили сначала провести разведку, а потом наметить конкретный план боевой операции.

А ночью Семен Игнатьевич, незнакомый мне разведчик и я отправились на вылазку. Шли долго, осторожно. Часто останавливались, прислушивались к шорохам. Осенний лес не был мне страшен, потому что рядом шли друзья.

Часа через полтора Земнов остановил нас:

— Начинается Родниковая балка. Аэродром рядом. Ты, Кузнецов, занимайся авиацией, я беру на себя штаб, а ты, Костя, — назвал он третьего разведчика, — линию связи и охрану «пятачка». Сбор здесь. Шуму не делать.

Разошлись в разные стороны.

На маленьком лесном аэродроме стояло всего лишь четыре самолета. Это были «мессершмитты». «А что, если на одном из них вырваться в Москву?» — опалила меня дерзкая мысль. Эта мысль не давала покоя до тех пор, пока мы не возвратились в отряд.

— К тому и дело веду, — улыбнулся секретарь райкома, когда я рассказал ему о своем желании. — Охрана у них — так себе. В общем, завтра ночью сделаем налет, Долетишь впотьмах на «мессе»?

— Самолет знаю. Лобов учил летать.

— Ну, вот и добро. А теперь спать.

Налет прошел по плану…

Когда я уже был в кабине «мессершмитта», Семен Игнатьевич Земнов перегнулся через борт и крикнул:

— Газуй, Кузнецов. Привет Большой земле.

«Пятачок» я знал, как собственную ладонь, и все-таки взлететь было очень рискованно. Ведь я взлетал на чужой машине, с «чужой» земли, в «чужое» небо. Долечу ли?

Долетел. И сел, хотя зенитчики гоняли меня по московскому небу до полусмерти. Сел на разбитом вдрызг фашистском самолете…»

Мне что-то рассказывал отец об этой истории, но я, к сожалению, был не очень внимателен. Думал: все это старо и в жизни не пригодится. Интересно, чья это идея — прислать документ такой давности?

Переписывала мать. Значит, ее идея. А может быть, вместе обдумали: пошлем-ка, мол, своему наследнику, пусть знает, почем фунт фронтового лиха.

— Что с вами, Кузнецов? — встревожился доктор и начал слушать пульс. — Если тяжело — снимите противогаз. Пульс нормальный… Почему бредите?

Объяснив жестами, что все в порядке, я протянул капитану листки отцовских записей. Он сел на свое место и углубился в чтение.

Я уже читал и перечитывал с Галабом эту историю одного летного дня.

— Завидуешь отцам? — как-то спросил он.

— «Завидуешь», пожалуй, не то слово. Восхищаюсь их мужеством. И тревожусь…

— За кого? — удивился Назаров.

— За себя. Чего достиг, чем смогу гордиться?..

— Это ты зря, — успокоил сержант. — По-моему, тебе есть уже чем порадовать Кузнецова-старшего.

Накануне праздника Октября капитан Тарусов принял у меня зачет по знанию техники и практическому вождению тягача с полуприцепом. Я буквально вызубрил все. Однако робел перед комбатом. Новиков, мой наставник, тоже переживал: не поторопился ли Тарусов, когда сказал ему: «Вот теперь я вижу, Новиков, что вы — солдат!» Кажется, не поторопился.

— Ну, что ж, — заложив руки за спину, сказал мне командир батареи, — раз готовы, то мое дело опрашивать, ваше — отвечать. Скажите, пожалуйста, как называется эта деталь?

— Копир.

— А этот узел?

— Уравновешивающий механизм.

— А каков радиус поворота автополуприцепа?

Я ответил.

— Общий вес автопоезда?

— …шестьсот пятьдесят…

Капитан светло улыбнулся, довольный ответами.

— Садитесь в кабину, — приказал он.

Я сел. Комбат придирчиво продолжал экзамен:

— Если, допустим, колодки рычагов каретки не зажимают уложенную ракету, что это означает?

— Сломалась пружина, или не отрегулирована длина тяги.

— И что же надо делать?

— Пружину заменить, а для регулировки тяги отпустить контргайки крепления втулок и…

Тарусов замахал руками:

— Предостаточно!

Затем капитан отступил от кабины, посмотрел на часы и резко кинул:

— Расчет, боевое положение!

Я вихрем выскочил из кабины, проверил надежность сцепления автопоезда, стыковку пневморазъема и электроразъема, выключение ручного тормоза и походное положение лестниц. Завел двигатель и тронулся с учебной ракетой в окоп, к пусковой установке. Шестьдесят тренировочных заездов не прошли даром: колеса автотягача стали ровно посредине подъездных мостиков. Застопорив ручной тормоз, я доложил:

— Готово!

Я видел, что мой наставник Саша Новиков ликовал.

Сержант Назаров командовал: «К повороту!», «Влево!», «Заряжай!», «Выводи!»… Но все эти команды касались не меня, их выполняли номера расчета: Федор, Виктор, Герман. А когда я услышал галабовское «Вправо!», то сразу же проверил готовность транспортно-заряжающей машины к выезду из окопа. Все в том же порядке, что и в укрытии.

Ракета осталась на пусковой установке, и я выехал налегке.

— Поздравляю, Кузнецов! — Комбат крепко пожал мне руку. — Теперь двигайтесь выше — приглядывайтесь к ракете. Что не поймете на классных занятиях — приходите ко мне, объясню.

Весь день я чувствовал себя именинником. А на следующее утро начальник штаба зачитал приказ командира дивизиона о назначении «рядового Владимира Кузнецова водителем транспортно-заряжающей машины».

Ура! И прощай водовозка! Теперь можно смело смотреть в глаза друзьям и писать письма домой и Людмиле…

Через шесть часов мы сняли противогазы. Медик осмотрел каждого, выслушал, заполнил свои графики и объявил:

— Обед. Кузнецов, можешь разговаривать. Режим молчания выполняет Другаренко.

Виктор начал молча хлопотать над электроплитой. Родионов вытер вспотевшее лицо, глотнул чаю из фляги и снова уткнулся в схему прибора. Я и капитан открыли консервные банки.

— Записи вашего отца, Кузнецов, должны прочитать все в дивизионе, — задумчиво проговорил доктор. — Пожалуй, я скажу Тарусову, пусть организует беседу. Вот только как ее назвать? «Отцы и дети», а? Или: «В жизни всегда есть место подвигу»? Нет, шаблонно… Впрочем, дело не в названии. Можно просто зачитать дневник, потом люди поделятся своими мыслями. А поделиться надо, особенно молодым солдатам.

Капитан увлекся. Он рассуждал, покачивал головой:

— Прошло четверть века, а последователи фюрера не унимаются. Одни требуют пересмотра границ, другие считают, что границы безопасности их государства простираются на многие тысячи миль от материка, и потому вмешиваются во внутренние дела малых государств. Третьи нагло требуют применения термоядерного оружия против «красной опасности» и идут на всякие подлые провокации…

Пошевелился Кузьма:

— На провокации они мастера, только с нами шутки плохи.

Тут заговорили мы все.

— Стреляем редко, но метко! — не выдержал и химинструктор.

— Другаренко, режим, — напомнил доктор.

— Виноват. — И Виктор принялся доедать вермишелевый суп собственного приготовления.

— А в позапрошлом году, говорят, дивизион получил «уд» по стрельбе, — отодвинув исчерченный листок бумаги, повернулся к нам оператор.

— Меня не было здесь, но и я слыхал эту историю, — кивнул головой капитан. — Всем дивизионом писали письмо на имя командующего: так, мол, и так, дайте возможность исправиться…

— И что же дальше? — заинтересованно спросил я.

— Письмо отослали. Генералу оно понравилось. А весной, уже при новом хозяине Ракетограда, командование проверило дивизион на учениях. Сколько пролили пота при подготовке к учениям! — Капитан даже вытер лоб рукавом, будто ему и по сию пору жарко. — Зато управляемую цель, запущенную с песчановского аэродрома, сбили с первого залпа.

— Так это же мы запускали цель! — вскричал Кузьма.

— Кто бы ни запускал, а сбили, — отозвался Агзамов. — И любую там неведомую, непрошеную собьем… Вот и сами подумайте, друзья, как велико должно быть мастерство ракетчика! Нужно не просто старание, но самоотверженность, граничащая порой с подвигом. А ведь не секрет, что кое-кто думает не совсем так, сомневается.

Капитан никого не назвал из сомневающихся, но мне почему-то сразу вспомнились высказывания по этому поводу Гриши. Да, значит, есть они, такие люди…

— Ну ладно, разговорились мы тут вчетвером. А надо об этом сообща, всем вместе, потолковать, — закончил Агзамов. — Кузнецов, выключи свет.

— Зачем?

— Допустим, что выведена из строя ДЭС. Это вполне может случиться, — сказал врач.

Испытания продолжались.

Глава одиннадцатая

Кузьма Родионов еще во время затворничества в укрытии сказал:

— Знаешь, Володя, я бы, честное слово, был счастлив, если бы мне удалось осилить принципиальную схему прибора для оценки работы операторов.

— Для чего он, прибор-то? — Я заглянул в его листок, испещренный линиями, кружочками, стрелками и цифрами, и у меня запестрило в глазах. А под чертежом двухэтажная формула. Нет, это выше моего воображения!

— Как для чего? — удивился Родионов. — Прибор дает возможность за короткое время подсчитать количество ошибок, допускаемых операторами при сопровождении цели, вычислить систематическую ошибку и выставить каждому специалисту объективную оценку за сопровождение. Эх, если бы только осилить эту штуку. Но пока не совсем получается. Вот смотри…

Ни там, в подземелье, ни здесь, в техническом классе, я почти ничего не понял из объяснений Родионова: слишком мудрены все эти реле времени, метрономы, интеграторы…

— Есть же у нас инженеры, техники. Попроси их, помогут, — посоветовал я, дабы поскорее отделаться от него. Мне самому надо изучить ракету в разрезе, чтобы иметь хоть мало-мальское представление об ее устройстве и принципе работы. Времени, отведенного для классных занятий, не хватает, вот и приходится сидеть по вечерам. Техника — это все-таки не гуманитарные науки.

— Инженеры, техники, — усмехнулся Кузьма. — Я думал, прибор станет вроде моей дипломной работы… Ну, ладно, занимайся, — махнул он рукой на разрезанные вдоль и поперек части ракеты.

Каждый был занят по горло и все-таки стремился отбить у времени секунду-другую. Вот уж действительно реактивная скорость жизни! И в этой предельной напряженности солдаты находили счастье. Ну что бы, казалось, особенного в словах капитана:

— А у вас и здесь, в расчете пусковой установки, получается, Новиков! Скоро не уступим второму номеру, а?

И Саша светлел, даже как будто становился выше ростом. А второй номер — Герман Быстраков — уже прицеливался на Женю Попелицына, словно взвешивал, скоро ли одолеет его обязанности.

Я почти все рабочее время был вместе с расчетом пусковой установки, и заботы его все больше захватывали меня. Вот уж не ожидал. Как это далеко от взвинченных разговоров за рюмкой шампанского, когда мы пришли с Гришей из военкомата и обсуждали «тактику и стратегию» своего поведения, философствовали о революции в военном деле, ровным счетом ничего не соображая в ней.

Я понял, что эту революцию делают не только «технократы с лысеющими черепами и воспаленными от бессонницы глазами», но и все эти ребята, которые окружали меня.

Да, так чем оно измеряется, счастье? Во всяком случае, не только праздниками, когда казарма блестит как стеклышко, огненно улыбается кумач, из тюльпанового раструба громкоговорителя льются песни и музыка, Шукур Муминов добрым волшебником хлопочет над пловом, а ребята наутюжили выходные гимнастерки и брюки, подогнанные по росту младшим сержантом Другаренко.

Я сижу в комнате бытового обслуживания, смотрю на улыбающееся лицо Виктора, только на лицо — острые глаза его под тонкими надбровными дугами почему-то никогда не улыбаются, — и думаю: «А в чем твое счастье, химинструктор? »

Другаренко пришел в армию раньше меня. Он худощав, среднего роста, у него длинные проворные пальцы. В своем белом халате Виктор похож сейчас на заправского парикмахера. Мне он сказал:

— Володя, тебе рано отпускать прическу. — И в один заход снял с головы электрической машинкой начавшие было отрастать волосы.

Сейчас он хлопочет над прической Федора Кобзаря.

— Тебя как?

— Все равно.

— Ну, давай под «польку». — И машинка зажужжала.

Виктор на все руки мастер. Сапоги починить — пожалуйста, подстричь кого — минутное дело. И портняжит здорово, почти всем ребятам обмундирование переделал. А недавно наплечные ремни к противогазам сшил; раньше мы носили их на поясах — неудобно.

Служба в дивизионе у него начиналась не очень ладно. Об этом он говорил сам:

— Окончил школу сержантов и там же получил классность по старту. Потом перевели сюда. Дай, думаю, с недельку отдохну, порисую кое-что для ленинской комнаты. А старшина же знаешь у нас какой — дока! Собрал новичков и спрашивает:

— Кто может рисовать?

Из строя вышли человек десять, в том числе я.

— Смотри-ка, — говорит, — целое отделение талантов. А ну-ка берите лопаты — и марш рыть окопы!

Дня три вкалывали. Дулин по одному стал проверять художников. Выбрал меня.

— Сиди, — говорит, — и рисуй.

Занятие это мне пришлось по душе. Школьный учитель Мефодий Иванович привил мне страсть к рисованию. Позже я учился в профессионально-технической школе и стал закройщиком, потом художником-модельером… Так вот, значит, рисовал-рисовал, а конца-краю все не видно. Обозлился: то землю лопатил, а теперь без передышки рисую да черчу…

— Не буду! — заявил. — Есть и кроме меня художники.

Получил выговор, перевели меня оператором пульта управления. А потом приказали освоить химинструкторское дело. Вот так-то.

У дверей сверкнули Гришины очки.

— А-а, вот ты где… — протянул он. — Послушай, старик, я написал стихи. Хочу почитать сегодня вечером.

— Читай.

— Пошли на улицу, здесь народу много.

— Ты ведь и написал для народа. Читай, пусть ребята слушают. Или стесняешься?

— Да нет, — замялся Горин, но все-таки развернул листок.

Перестала жужжать машинка, смолкли разговоры. Гриша начал читать:

— Загнул, — усмехнулся Другаренко. — Львицы косматыми не бывают.

— Частности, — отмахнулся Гриша и закончил:

— Львицу замени каким-нибудь другим зверем.

— И про солдат потеплее… А в общем, читай: хлопать будем на концерте.

Гриша в первый раз расчувствовался, заморгал. Он понял, что тоже нужен людям.

— Пойду исправлю. Успею до вечера. — Он протер очки и, забыв их надеть, поспешил уединиться.

Из ленинской комнаты послышался голос дивизионного почтаря — Жени Попелицына.

— Телеграммы, письма, открытки!

Солдаты кинулись за весточками. Мне пришла поздравительная телеграмма из дому: «Рады за тебя. Служи по-кузнецовски». Эге! Что же это, по-геройски, значит? Вот это задача…

От Люды — открытка. Все-таки прислала. Ура! Растягивая удовольствие, смотрю на «Утро в сосновом лесу». И наш лес такой же. Лес, где мы с ней гуляли. Лес, где бродил перед отъездом в армию в надежде встретить обиженную мною Людмилу.

Что же она пишет, моя любовь? Переворачиваю открытку и выхватываю глазами строчки:

Валя Леснова тоже была счастлива. Вчера мы хлопали ей, не жалея ладоней. Сначала она спела «Ивушку»:

Любовь ее сидела во втором ряду. Бытнов пришел на концерт немного навеселе. В зале клуба было душновато, и он все больше наливался краснотой. А когда Валя закончила петь, Коля Акимушкин, белый от волнения, прошел от дверей к сцене и, ко всеобщему удивлению, подарил ей букет. Никто не догадался. Только он.

— Спой еще, Валюша, — тихо попросил Николай и так посмотрел на девушку, что она смутилась. — Спой «Белые аисты».

Зал грохнул аплодисментами.

Бытнов, еще гуще полиловев, поднялся и ушел. Леснова протянула вслед ему руки, но посмотрела на цветы и осталась на сцене.

— Хорошо, Николай! Для тебя, — одними губами сказала она.

Женя Попелицын растянул мехи баяна.

Слезы бежали по щекам девушки, но она не вытирала их. Бежали слезы и падали на букет, а Валя пела. Пела для Коли Акимушкина. Пела, чтобы хоть на минуту подарить ему счастье.

Я слышал на концерте эту песню в исполнении Людмилы Зыкиной. Ей, конечно, аплодировали. Но та — артистка, а Валя солдатка, и мы выплеснули для нее весь запас своего восторга…

Вечер продолжался. К концу программы снова пришел Андрей Бытнов. Глаза помутнели: видимо, выпил еще. Начались танцы. Он пригласил Валю. Я топтался с Гориным.

Неожиданно послышалась ругань старшего техника. Он заломил Валину руку и уставился в побледневшее лицо пьяными, в красных прожилках, глазами.

— «С офицерами ходила, с солдатней теперь пошла…»?

— Андрей! — сдавленно вскрикнула Леснова. — Опомнись…

К Бытнову метнулся Акимушкин…

Глава двенадцатая

На другой день после испорченного Бытновым вечера Горин отозвал меня в сторону от казармы и взволнованно заговорил:

— Помнишь, ты рассказывал мне о странностях Бытнова? Этакая флегматичность, какое-то равнодушие, даже нарочитое, подчеркнутое безразличие ко всему, будто ему не дают расти выше достигнутого им служебного потолка…

— Ну и что?

— Так вот, слушай. Сижу я сегодня в канцелярии, с бумагами вожусь, и вдруг в смежную комнату входят командир дивизиона и капитан Тарусов. Начали говорить о Бытнове. Я стал невольным слушателем их беседы: перегородка-то фанерная да и дверь неплотно прикрыта.

Гриша зачем-то снял очки и в смущении начал протирать их.

— Поторопись, — попросил я его, — а то вот-вот подадут команду на построение.

— Хорошо. — Григорий привычным движением кинул толстые дужки очков за уши. — Сижу, значит, я и слышу:

— Только этого нам и не хватало, Павел Петрович… Как же такое могло произойти?

— Я разбирался, товарищ майор. — Тарусов шумно вздохнул. — Когда моя жена уезжала сдавать экзамены в институт, на той же машине поехала за покупками в город и радиотелеграфистка Леснова. Она-то вместе с подарками для девушек и привезла бутылку водки Бытнову. Ну, тот и…

— Частенько это с ним бывает?

— Нет-нет да и сорвется. Рецидивы… Взгляните на его последнюю аттестацию.

Шелест страниц личного дела. Отрывистые фразы, слова:

— «Техник по вооружению… Увлекается спортом… Страдает самомнением… В результате ослабил внимание к службе… Отстал… Тяготится…»

Кто-то из них побарабанил пальцами по столу.

— Да-а… Дело прошлое, однако же… А ты не пытался, комбат, по душам с ним потолковать?

— Пытался. Только не очень-то он податлив. Вот и позаниматься вместе предлагал. Пообещал Андрей прийти, да не пришел.

— Выходит, заледенело в нем что-то, Павел Петрович?

— Заледенело, товарищ майор. Говорил я с Родионовым, который служил вместе с Бытновым в авиации, письмо в полк посылал. Ответили, ничего не утаили об Андрее.

— И что же удалось выяснить? — спросил Мартынов.

— Успехи на спортивных состязаниях, ореол почета, грамоты и кубки — приятно! Это избаловало Андрея, вскружило ему голову. Он стал считать себя незаменимым призером, гордостью однополчан. А когда ему напомнили, что основное-то дело — содержать оружие в боевой готовности, обиделся. Отвык, видите ли, от «черновой» работы. В общем, и спорт забросил, и в технике поотстал. Пытались помочь ему, предлагали поехать на учебу. Куда там! И так, мол, проживу. Начались неприятности. А тут еще с девушкой у него неладно вышло. Узнала, что Андрей начал выпивать, опустился, и не поехала к нему… Вот и все, что могу сказать о Бытнове. Остальное вы сами знаете…

— Но ведь держался же он какое-то время?

— Стало быть, не удержался, товарищ майор. Потому и говорю — рецидивы прошлого, — повторил Тарусов.

— Не верю я в эти рецидивы, — досадливо сказал командир дивизиона. — Мало мы работаем с ним, упустили человека из виду.

— Не пойму, чего он хочет, не знаю, что с ним делать, — откровенно признался Тарусов.

— Ну, вот что, комбат, — после минутного раздумья закончил беседу майор. — Позови Бытнова ко мне. Сам поговорю с ним. А там решим, что дальше делать. Кстати, где он познакомился с Лесновой?

— Здесь же, у нас, на межгарнизонных соревнованиях. Она ведь тоже хорошая спортсменка.

— Жаль девушку… Не разглядела она Бытнова, что ли?

— Парень он представительный, только…

— Вот в том-то и беда, Павел Петрович. Ну ладно, зови его…

— Батарея, ста-ановись! — раздалась на плацу команда, оборвавшая наш разговор.

Мы построились и пошли в тир. А когда вернулись в казарму, Горин сказал, что несколько минут назад закончилось офицерское собрание. О чем там говорили командиры, никто из нас, солдат и сержантов, не знал, но мы догадывались — «прорабатывали» Андрея Бытнова.

Хмурым он ходит, неразговорчивым. Офицеров сторонится, а с подчиненными у него разговор короткий: приказал — выполни, а как — дело твое.

К нему перевели и Кобзаря, недавно ставшего младшим сержантом. По старой памяти Федор нет-нет да и забежит к нам. Галаба, своего бывшего командира, расспросит, что неясно, сам новости расскажет. Неладно что-то с ним, Федором. Не нравится во взводе Бытнова? Тяжела ноша командира расчета пусковой установки? Или ребята слишком сдержанно приняли?

Кобзарь парень с биографией! Отец его погиб на войне, а вскоре умерла и мать. Воспитывался он в детдоме. Когда поступил на металлургический завод, там сразу заметили прилежного паренька.

— Вот что, Федюша, перейдешь в слесари из учеников — иди в седьмой класс, — предложили ему. — Школа рабочей молодежи рядом, при заводе. Туго будет — скажи, поможем.

Днем работал Федор, вечером учился. Там же, на заводе, и комсомольцем стал. Вскоре газеты бросили клич: «Комсомольцы, на Тайшет — Абакан!» Вместе с другом уехал Федор в Сибирь, на строительство железной дороги. Только дружок-то оказался из хлипких. Не выдержал, сбежал из тайги…

Строительно-монтажный поезд стоял неподалеку от Тайшета, маленького таежного городка. Федора зачислили рабочим. Укладывал бетон, трубы для стока воды, монтировал мосты через овраги, речушки и пади. Вскоре потребовался камень, и Федор первым пошел в карьер.

Зарабатывал Федор хорошо. Накопил четыре тысячи и отослал в детский дом, где воспитывался шесть лет.

В армию Кобзаря провожали с почетом. В газете написали о нем. Грамоту вручили и фотоаппарат. Служил Федор, как и работал, на совесть. Прошел все ступеньки — от третьего номера расчета до командира. Теперь у него под началом Тиунов, Марута и Ромашкин. Хорошие ребята, а вот, поди ж ты, неладно что-то на душе у Федора…

После увольнения старослужащих командир взвода техник-лейтенант Семиванов зачастил в наш расчет. Я еще мало был знаком с ним, потому что до этого находился не в его подчинении. Да и сейчас непосредственно подчиняюсь не ему, а командиру батареи.

Но делить нам нечего: пусковики без меня не могут обойтись, а я без них — ноль без палочки.

Борис Семиванов закончил училище только в прошлом году, но уже считается среди молодых офицеров одним из лучших. У него задорный темно-русый хохолок, большие серые глаза.

Проверку Семиванов начал с меня:

— Давайте, Кузнецов, действуйте по команде «Расчет, боевое положение!», а я проверю норматив.

Я все делал, как обычно. Лейтенант засекал каждую операцию — осмотр автопоезда, запуск мотора, подъезд на мостики в ракетном окопе…

— Долго осматриваете полуприцеп, можно и порасторопней. Из-за этого превышаете скорость при подъезде, наверстываете время. Так можно, Кузнецов, и дров наломать, особенно ночью. Ездили ночью? Нет? Ну, это еще впереди. Из окопа выезжаете задним ходом — осторожничаете. Видимо, тренировочки маловато. И на этом тоже теряете пять секунд. Не годится, Кузнецов. Транжирить время нам никто не позволит… Спишите хронометраж и уплотняйтесь. Через три дня проверю.

Пока я раздумывал, обижаться на него или нет — сам Тарусов хвалил, а он «уплотняться» заставил, — командир взвода уже гонял расчет пусковой установки: «Расчехлить! Зачехлить! Расчехлить… Зачехлить…» Ребята работали энергично, складывали чехол и бегом относили его подальше от ракеты. По тому, как часто мелькали солдатские спины, я догадался: и там заставил воевать за какую-нибудь секунду весь расчет.

С чего же начинать «уплотняться»? Наверно, с осмотра тягача. Медленно обошел вокруг автопоезда, пощупал агрегаты и детали, подлежащие проверке перед каждым выездом. Кажется, нашел одну оплошность! Надо осматривать только стыковку пневмо- и электроразъема, а я всегда проверял весь кабель и шланг. На это уходило две секунды лишних. Засек время, скомандовал самому себе: «Расчет, боевое положение!» — и приступил к осмотру. Когда подошел к этим самым разъемам, по привычке все-таки скользнул взглядом по шлангу и кабелю. И секунды как не бывало. Еще раз повторил осмотр и еще. Два мгновения сэкономил. Два. Но ведь можно, пожалуй, и еще отнять у времени хотя бы одно.

Крутился вокруг своего бронезавра, пока не позвали на обед. Корми солдата, Шукур, обед заработан честно!

— Чтой-то ты взмок, а? — удивился Новиков. — Вроде и не жарко в ноябре.

Я осмотрел его дымящуюся от пара гимнастерку.

— А сам?

Саша засмеялся:

— Семиванов уработал, дай ему бог третью звездочку на погоны. «Уплотняйтесь, — говорит, — уплотняйтесь. Дня через три еще разок проверю».

— Значит, вас тоже?

— А ты как думал! Это еще цветики — «расчехлить… зачехлить…» Потом пойдет «заряжай… разряжай…», из походного положения — в боевое…

Правда, мы и раньше этим занимались, но теперь все ребята только и говорили о секундах. Говорили без обиды: понимали — надо. А кобзаревцы сидели в столовой и ели молча. Федор, чем-то встревоженный, морщил лоб. Поглядывая на него, начал тревожиться и Галаб. Когда кончился обед, они вместе вышли и, уединившись, долго говорили. Потом сходили к капитану Тарусову. А вечером мы увидели в казарме объявление: «Завтра комсомольское собрание батареи…»

Сначала дали Галабу рекомендацию для вступления кандидатом в члены партии, потом говорили о роли комсомольцев в повышении боевой готовности батареи. Командир напомнил, что состав подразделения значительно обновился.

Произошла перестановка в расчетах и отделениях. Для многих ракеты и машины — дело новое, еще недостаточно глубоко изученное.

— Мы проверили выполнение нормативов, — продолжал капитан. — Нет прежней мобильности… С этими обстоятельствами мы не имеем права мириться. Молодые специалисты должны поскорее приобрести навыки в обслуживании боевой техники, а опытные — помогать им. Хочу поставить в пример рядового Новикова. Вместо себя он подготовил Кузнецова, а сам освоил обязанности третьего номера расчета пусковой установки.

Саша уткнулся в протокол, делая вид, что это ему совершенно безразлично. Кого обманываешь? Глаза-то застыли на одной строчке, а сам весь напрягся. Ясно — ловит каждое слово.

— До меня дошли тревожные сигналы. — Комбат посмотрел на Федора Кобзаря, но не назвал его имени. — Думаю, что о многих недостатках комсомольцы сами скажут.

Задачи ставились большие: включиться в соревнование в честь годовщины Советских Вооруженных Сил; молодым солдатам освоить боевую технику и оружие и готовить себя к сдаче зачетов на звание специалистов третьего класса; старослужащим бороться за овладение смежными профессиями и полную взаимозаменяемость в расчетах, а также за повышение классности на одну ступень.

Командир говорил и о дисциплине, и о рационализации, и о других элементах, из которых складывается постоянная боевая готовность батареи.

После перерыва выступил Федор. Он грузно навалился на фанерную трибуну, обвел взглядом своих подчиненных и сказал:

— Вот у них почти у всех отличные оценки по боевой подготовке. А проверил — в нормативы укладывается только первый номер. Отчего бы это? Оттого, что завышаются оценки. А оценки завышаются для того, чтобы не оказаться в «болоте». Вот, мол, и мы шагаем в ногу со временем, не отстаем от других…

Капитан повернулся лицом к Кобзарю: о ком это он? О ком же еще — о Бытнове. Это поняли сразу все: не сержант же выставляет солдатам оценки.

— В нашем расчете искусственно практикуется введение одних и тех же неисправностей. — Кобзарь посмотрел на комсомольцев.

— Верно!

— Правильно!

— Назубок их знаем…

— Разрешите?

— Слово имеет комсомолец Ромашкин, — объявил Герман.

— Правильно говорил наш старшой. Четкости у нас нет. Берем за счет «давай, давай вкалывай, шурупь…».

По рядам прошел смешок. Быстраков постучал карандашом:

— Тише, товарищи, тише!

— Практику подбадривания за счет незаслуженных пятерок мы теперь хорошо поняли. Это не приведет к добру. Надо кончать…

Тарусов порой удивленно покачивал головой: как это, мол, я упустил? Почему сам не додумался?

Глава тринадцатая

У меня забота маленькая, потому что я прежде всего отвечаю за самого себя: читаю учебник шофера третьего класса, отрабатываю выезд из окопа задним ходом, а в остальное время продолжаю знакомиться с ракетой. У Галаба впятеро больше ответственности, а у командира части, может, в сто. Я не знаю всех его забот и планов, и многое для меня является неожиданным.

На утреннем построении объявили, что сегодня группа солдат — в нее попал и Горин — отправляется для подготовки запасной позиции дивизиона. Старшим назначен наш взводный, техник-лейтенант Семиванов.

В группу отъезжающих попросился и Николай Акимушкин, предлагая оставить за себя одного из механиков. Но его не отпустили.

После того вечера Коля не находил себе места. Ведь это из-за него случилась неприятность. Не просил бы он спеть Валю «Белых аистов», не дарил бы ей цветов — ничего не было бы. А теперь Бытнов с ним не здоровается, Леснову не замечает. Будто и не называла она его никогда Андрюшей…

Жил Акимушкин в одной комнате с Родионовым. Свободное время Кузьма проводил в техническом классе, домой приходил только спать. А Николай запирался один в комнатушке и задумчиво перебирал струны гитары. Присох к одной нехитрой песенке:

Девчата жили в домике напротив, но Акимушкин теперь не искал встреч с Валей, даже занавеску в окне задергивал, чтобы не смотреть на ее окно. Он только пел. А петь никому не возбраняется. Мало ли какая у человека привязанность: один радиолу гоняет, другой до полуночи сидит над книгой, третий любит петь. А что песня грустная, так тут уж дело вкуса.

Я брожу по нашему маленькому городку и думаю об Акимушкине. Под ногами шуршит редкая опаль с кустарника и малорослых деревьев. Над головой звезды мигают. Крупные, как яблоки. У нас, на севере, они мельче. Где-нибудь далеко-далеко пронесется метеорит, и я думаю: «Чья это заветная звездочка погасла? Может, какой-нибудь парень подарил своей любимой, А теперь нет его, подарка».

Иногда падают звездные дожди. Это красиво. Об этом есть даже стихи:

Порой мелькают над горизонтом огоньки сверхзвукового истребителя.

Ночь полна огней, приглушенных звуков, вздохов. Неправда, что ночью замирает жизнь. Именно в это время я услышал однажды тихую песенку Коли Акимушкина. Хотя и пелось в ней о «тоске-печали», но безысходной грусти она не рождала, Светлая, душевная исповедь о чистой любви. Только большой жизнелюб способен на это. Ведь любовь — олицетворение жизни. Коле кажется, что поет он только для себя. Но это не так. Я тоже слушал его. Да что я! Вон взметнулась занавеска на окне девичьего общежития, показались две головки: беленькая — Доры Нечаевой и черная — Иры Хасановой. Девушки знаками подзывают Валю, что-то говорят ей, но та остается в глубине комнаты. Стоит как скованная. Она, конечно, тоже слышит Колю, но думает, наверно, об Андрее. Занавеска опустилась.

«Ночь. Ноченька. Ночушка», — читал я где-то и теперь повторяю эти слова, беспричинно радуясь. Впрочем, не совсем беспричинно: сегодня отослал Людмилке письмо в ответ на ее открытку, вспомнил Подмосковье, лес, наши прогулки по чаще.

Лес начинался неподалеку от ее дома, сразу же за асфальтовой дорогой. Сначала шел кустарниковый подгон, среди которого красовались медно-красные стволы многолетних сосен. Потом лес начинал густеть, лишь изредка попадались старые огнилки да свежие пни, клейменные лесничим: видно, жуки-древоточцы сгубили стволы и, чтобы зараза не перекинулась на другие сосны, больные пришлось порушить.

Были и просеки — узкие длинные коридоры, тянувшиеся в лесную сутемь. По обочинам буйствовали травы, поднимались зеленые резные крылья папоротников, черемушник и калинник. А за ними опять шли сосны, ели, иногда мелькали белоногие березки. Возле одной из таких лесных балерин нас сфотографировал Леня, младший брат Людмилы. Я прислонился к березе, а улыбающаяся Люда вскарабкалась мне на плечи. Тоненькая, стройная, в красном платье с белыми пятачками, она смотрит на мир нетронутой свежести и дивится: до чего хорошо!..

Видишь, Коля Акимушкин, что наделала твоя скромная песенка: и песок мне не песок, а хвойный наст; и пустынные акации — не маленькие деревца, а роща моей любви; и безвкусный пустынный воздух кажется мне удивительным напитком — пьешь не напьешься.

А еще мне хорошо нынче потому, что Гриша, вопреки моим ожиданиям, не стал отказываться рыть в песках окопы, траншеи, укрытия для машин и людей. Мне было всегда немного неудобно за него, такого неприспособленного, со странными взглядами. Может быть, теперь он поймет наконец, что источник творчества — деяние, а не просто созерцание…

Мне приятно и то, что Галаб Назаров остался за командира взвода вместо лейтенанта Семиванова. Мы почти одногодки с ним, а ему доверяют вон какое большое дело! Сегодня он попробовал сдвинуть состав расчета на один номер.

Третий работал за второго, второй за первого, а первый за старшего. Это оказалось не таким простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.

— «Давай-давай» не подходит? — лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса — очень уж ребята приуныли.

— Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, — решил сержант.

С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне:

— Попробуй.

— Что?

— За Новикова сработать.

— А что я должен делать?

— На вот, почитай обязанности. — И протянул мне толстую книгу в красном переплете.

Как он действует, третий номер? Листаю книгу…

Читаю дальше. Так, понятно. Теперь можно попробовать за Новикова. Тороплюсь и, конечно, делаю промахи. Ребята подшучивают надо мной, но все-таки помогают управиться с новыми для меня обязанностями.

Перерыв.

Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.

А «белый свет» все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.

— А у нас, на Тамбовщине, — проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, — скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…

— Сколько же у вас праздников? — засмеялся Галаб.

— А почти каждый день в эту пору. Делать нечего — вот и празднуют, — балагурил Новиков. — Хозяйкам лишь бы мужей посытнее накормить, спиртным угостить — все, глядишь, поласковей будут. Ну а те и рады — Матренин ли день, Гурия ли — был бы предлог.

Саша мечтательно вздохнул:

— Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.

— Как?

— Очень просто: тихая вода — хорошая будет зима; шумная — жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…

— А я ни разу не видел настоящей зимы, — сожалеюще произнес Галаб Назаров.

— Ты много потерял, старшой, — ответил Саша. — Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты — первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: «Ого-го-го!» — далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.

Саша сладостно потянулся.

— Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…

А с горки не катался? У-у! Я, бывало…

— Тянешь? — неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.

— Что тяну? — не понял Новиков.

— Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.

Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.

— Пошли.

В ракетном окопе снова послышалась команда:

— Расчет, боевое положение!

И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.

Глава четырнадцатая

Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.

Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:

— Посмотри, — сказал он. — Подойдет?

Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.

— Здорово! — похвалил я Виктора. — Показывал комбату?

— Не успел. Только что закончил рисовать. Я давно прицеливался, обмозговывал, пока наконец не нашел то, что искал.

— Так пойдем же к Тарусову! — заторопил я химинструктора.

— Дома он, неудобно беспокоить. Целый день мы ему глаза мозолим, а тут еще вечером: «Здрасте…»

— Пойдем, Виктор! — настаивал я. — Нина Демьяновна в институт уехала, Рита, наверно, у Вали Лесновой. Так что капитан один. Не по пустому делу побеспокоим. Пошли.

Другаренко еще раз критически посмотрел на рисунок. Ему что-то не совсем нравилось в нем.

— Ладно, пойдем, — решил он. — Если что не так, комбат подскажет.

Мы постучались.

— Войдите, — донеслось из квартиры.

Маленькая прихожая, коридор, кухонька, дверь в спальню. Капитан сидел за кухонным столом и что-то писал, заглядывая в книгу. Рядом стакан чая, логарифмическая линейка. Увидев нас, комбат, одетый по-домашнему, что еще больше молодило его, спросил:

— Вызывает комдив?

— Нет.

— Что-нибудь в батарее случилось? — тревожно всматривался он в наши лица.

— Нет, товарищ капитан, мы решили вас побеспокоить по личному делу, — сказал Другаренко. — Вот я тут кое-что придумал… Посоветоваться пришли… Извините, от дела оторвали вас…

— Так, так, — всматриваясь в рисунок, кивал комбат. — Значит, по личному вопросу? А ведь это замечательно сказано: «По лич-но-му!» Важное общее дело люди начинают считать личным. Честное слово, здорово! Я посмотрю более внимательно, а завтра в это же время приходите ко мне. Хорошо?

И вот мы снова у Тарусова.

— Давайте-ка, ребята, договоримся: в этом балахоне, — капитан подергал за борт своей пижамы, — вы будете называть меня Павлом Петровичем, а я вас по имени. Идет?

Мы промолчали: по ошибке назовешь его завтра Павлом Петровичем — врежет по самую защелку…

— Ну ладно, это дело десятое. Займемся чертежом. — Он сел между нами, взял остро отточенный карандаш и продолжал: — Великолепное предложение, Виктор! И от жары, и от дождя укрытие. Только вот здесь громоздко, а тут высоковато. Как думаешь? — Карандаш чиркнул по продольной бетонной плите, на четверть срезал стойки железного каркаса. — Штанги надо заменить легкими угольниками, тогда конструкция будет подвижней. Верно? — И на полях рисунка появился угольник. — И еще: боковины сделаем откидными. Не возражаешь? Очень хорошо.

Капитан потер от удовольствия руки, встал и включил электроплитку.

— А теперь и чайком можно побаловаться. С чем будете — с вареньем или конфетами? Лучше с вареньем: в столовой-то вам его не дают. Нина Демьяновна готовила, — напомнил Тарусов, открывая двухлитровый баллон.

На стене висела фотография дочки. Улыбка — от бантика до бантика на косичках. Должно быть, когда фотографировали, показали что-нибудь смешное.

Лишнего в квартире Тарусовых ничего не было, но и пустой она не выглядела. Мне особенно понравилось двуствольное охотничье ружье. Я подошел к стене, где оно висело поверх ковра. На цевье медная пластинка с надписью:

— Папа, папа, — прозвенел в прихожей голосок Риты, — вот и мы!

Я оглянулся и увидел капитанскую дочку в сопровождении Вали Лесновой.

— Можно? — спросила девушка, остановившись у входа в кухню.

— А-а, Ритуля, Валентина Сергеевна! — обрадованно воскликнул капитан. — Добрый вечер! Пожалуйста, проходите. Кстати пришли, а то мы, мужчины, собирались чаевничать, а стол не можем сервировать. Помогите-ка нам, тетя «телерадиографист».

Рита залилась смехом:

— Ой, папка, какой ты смешной! Я и то научилась говорить. Радио-теле-графист! Правильно?

— Чудесно, доченька. Помоги-ка Валентине Сергеевне.

— Пойду я, товарищ капитан. Чай пила в столовой…

— Нет, нет, — запротестовал Тарусов. — А ну, хлопцы, — подмигнул он нам, — поухаживайте.

Мы не знали, как ухаживать.

— Э-э, да вы, я вижу, парни из робкого десятка. Валя, давайте ваш беретик и принимайтесь раскладывать варенье. — Капитан осторожно подтолкнул девушку к столу. — Вот так. Ритуля, неси хлеб и нож!

Загремела посуда, тоненько засвистел чайник. Валя сервировала стол, налила пять маленьких пиалушек чая.

— Пожалуйста! — Она чуть наклонила пышноволосую голову, нешироко развела руки и улыбнулась большими синими глазами. Может быть, вот так мило она приглашала гостей дома, в своей семье, а может, только мечтала об этом, и теперь эта мечта доставляет ей удовольствие.

Я сделал неожиданное для себя открытие: Валя красивее Людмилы. Не оттого ли это, что Люда слишком далеко от меня и образ ее стушевывается расстоянием и временем? Потихоньку достал фотографию, на которой она прислонилась к белому стволу березки. Мысль, что Валя все-таки чем-то симпатичнее, смутила меня: болван, только вчера писал ей, душу открыл нараспашку, а сегодня сравнивать взялся…

Нас пятеро за столом. Валя рядом с малышкой, капитан возле меня, а Виктор за мной, в самом углу. Сел он туда не без умысла. Загородившись чайником, рисовал Валю. Мне он показал кулак: молчи!

— А мы тут занимались рационализацией, Валентина Сергеевна. — Тарусов взял Витькин чертеж и стал объяснять Лесновой устройство будущего навеса.

Сам случай пришел на помощь моему другу. Он рисовал девушку в профиль, с чуть наклоненной головой. Чтобы создать ему условия, я приподнялся и заслонил его от капитана, поддакивая, где надо и не надо, то Лесновой, то комбату.

— Да что же это я, — спохватился Тарусов, — вместо чаепития техническую конференцию открыл. Берите, друзья, варенье, масло, хлеб…

— А ты почему чай не пьешь, Виктор? — спросил хозяин дома.

— Как? Уже вторую пиалу, — нагло соврал тот.

Я поспешил налить ему.

— А я уж думал, не нравится, — благодушно заметил капитан.

Чтобы доказать обратное, Другаренко схватил пиалу, хлебнул и дико вытаращил глаза.

— Хи-хи-хи, — уронила смешок Рита. — Дядя обжегся. Смотрите, смотрите, аж слезы брызнули… Хи-хи-хи…

Я хотел поддержать юную хозяйку, но только было хмыкнул, как получил тумака в бок: Витьке не до смеха.

— Ну как ваша учеба? — обратился Тарусов к Вале. — Кажется, вы в техникуме связи? — О, капитан дипломат. Он же знает, что она учится на последнем курсе. Просто отвлекает внимание от неловко чувствующего себя Другаренко.

— Если не кривить, то тяжеловато, — ответила Леснова. — Особенно сейчас…

Дрогнул голос. Погрустнели глаза. Валя опустила голову. И капитан, и я знали, почему она сказала «особенно сейчас». Все Бытнов… Но Тарусов и тут не сплоховал:

— Еще бы не тяжеловато! — поспешно воскликнул он. — Служба, учеба. И не просто учеба, а на дипломном году. Это не шуточки. Молодец, Валентина Сергеевна! Дадим отпуск — и все будет в порядке. Может, вам сейчас чем-нибудь надо помочь?

Валя покачала головой, вздохнула и тихо ответила:

— Нет, не беспокойтесь, Павел Петрович.

Кризис миновал. Другаренко поднялся и показал законченный рисунок Лесновой. Первой соскочила с места Рита. Она выхватила у Виктора лист бумаги и, прыгая на одной ножке, радостно закричала:

— Ой, ой, как вылитая! Кра-си-ва-я! Пап, правда?

Портрет и в самом деле получился удачным. Валя смутилась, а капитан заметил:

— Я-то думал, ты и вправду чаем был занят, выручал, когда обжегся… Оказывается, вот оно что! Похоже, очень похоже.

— Витя, подари мне, пожалуйста, рисунок, — попросила Валя.

— Я в красках попробую, на холсте, а этот вместо натуры пойдет. Подожди недельки две.

От капитана уходили все вместе.

— Портрет я по памяти нарисую, — шепнул мне Виктор, — а этот рисунок надо Акимушкину отнести.

Мы проводили Валю и заглянули в окно «бога электричества». Оттуда, как всегда, доносился Колин голос:

Виктор приподнялся на цыпочки, опустил в форточку свой рисунок, и мы отпрянули к стене. Дзинькнула гитара, умолк голос, и тотчас распахнулась занавеска.

— Айда! Пора на вечернюю поверку.

Мы побежали, оставив Колю Акимушкина в радостном неведении.

После переклички вышли покурить.

— Где вы пропадали? — полюбопытствовал Саша Новиков. — Все углы обыскал, нигде не нашел.

— У комбата чаевничали. — И Другаренко рассказал о проведенном вечере, умолчав лишь о Валином портрете.

— Обжегся, говоришь? — засмеялся Саша. — Это пустяки. А вот со мной был случай…

Новиков на всякие случаи свои случаи припоминал. Правда, водился за ним грешок — чужое себе приписывать, но мы согласились послушать. Пускай поговорит.

— Послали меня однажды на машине в колхоз, кукурузу с поля убирать. За день до того накукурузился — с ног валюсь. Отощал. Ну, думаю, второй раз меня сюда не заманишь. Делаю последний рейс. Злой как тигр. Привез, сгрузил и хотел было домой заворачивать.

— Эй, уртак, куда же ты? — крикнул бригадир. — Мала-мала кушать надо. Пойдем в кибитку.

Рядом с домом бригадира новенькая юрта стоит. Как игрушечка. Сверху серым войлоком обтянута, а изнутри белым. Разные там лонжероны да нервюры — подпорки, одним словом, резьбой разукрашены. Приемник, электричество и всякие другие блага цивилизации. Я снял сапоги и сел, поджав под себя ноги: с обычаями надо считаться.

Да, сижу, как хивинский хан, на ковре, только слуг что-то не видно. Едва успел об этом подумать, как вошел хозяин с большим эмалированным тазом в руках и позолоченным кувшином.

— Мой, — говорит, — руки, уртак.

Я сполоснул, вытер чистым рушником. Хозяин взял два одеяла, четыре подушки, взбил их и сказал:

— Отдыхай пока, уртак.

Тут меня одолело сомнение: не во сне ли я? Ущипнул себя за тощий живот. Больно. Значит, не сплю. Значит, никакой я не хан, а просто голодный шоферюга. Вообще-то мне бы ни к чему омовение из золотого кувшина и весь этот почет. Пожрать бы… Растянулся и жду, слюни глотаю.

— Чой, уртак! — Бригадир расстелил скатерть — дастархан по-ихнему, поставил фарфоровый чайник на полведра и пиалушку с наперсток.

Что ж, думаю, пока бригадир ушел, я их штук сорок опрокину. Если больше ничего нет, хоть чаем распарю ссохшиеся внутренности. И начал глотать. Да много-то разве проглотишь, коли в чайнике злющий кипяток? Осечка вышла.

А хозяин снова с подносом:

— Уртак, горячие лепешки!

Наконец-то, злюсь, догадался байбак. Теперь одним хлебом, как Иисус Христос, и то сыт буду. Ем, аж за скулами трещит. Чайком запиваю поостывшим. Лепешки две умолотил, гляжу — опять бригадир:

— Помидоры, уртак!

Накинулся на салат. Кажется, уже сыт: живот припух. Только успел рубаху опустить — в юрту ввалились шестеро, один больше другого. И тут я догадался: пришли гости, начнется пиршество, а мне лепешки под дых подпирают…

Гости разговаривают на своем языке, но кое-что и я понимаю: нон — хлеб, гушт — мясо, виноси — вино… Ага, думаю, вино! Может, лепешки-то осядут, перегорят, если хлебнуть винца пиалушки три. Стал ждать, когда придет хозяин. А вот и он, притащил ящик водки и ни одной бутылки вина.

Выпили по чарочке. Я ведь раньше-то сроду водку не пил, ну и загорелось внутри, ноги стали как ватные. Потом принесли шурпу — суп местный. Навар в три пальца. Ложку поставишь в касу — торчком стоит… И так я пожалел, что хлеба по горло натрескался, аж обидно стало.

— Ешь, — угощает бригадир.

Я мотаю головой: не бурдюк же у меня вместо желудка. А кто-то из гостей возьми да и скажи хозяину:

— Русские без водки ни первое, ни второе, ни третье не едят. Сам был у них в гостях, знаю…

Под первое и второе — куда ни шло, а вот как с компотом или киселем водку хлебают, убей, не представляю.

— Пей, уртак, — снова потчует меня бригадир, — и шурпу кушай.

Внутри вроде бы все рассосалось. Я выпил еще и стал есть, проклиная себя за жадность. И зачем надо было чаем наливаться, лепешками напихиваться? Сейчас бы за милое удовольствие шурпу уплетал, а то сиди и стебай ложкой для отвода хозяйских глаз. Ну что поделаешь, ради соблюдения закона гостеприимства давился, но ел. Утешал себя: еще ложечку, последнюю — и все, кончится это ханское пиршество…

Но не тут-то было. Принесли плов. Поднос в полкузова. На рисовом кургане возвышается бараний мосол с мою голову. Из-за этой пирамиды соседей не вижу: до того высока! Плов щекотал ноздри, дразнил глаза. Подали бы мне его сейчас… А тогда, сами понимаете, под завязку накачали. Я пришел в ужас: опять надо пить и есть! Лучше бы я со своим поджарым животом дезертировал из колхоза в роту, чем вот так обжираться.

То ли от спиртного, то ли от еды, но я совсем посоловел. Однако слышу:

— Пей, уртак, и ешь плов.

Выпил, Щепотки две съел — руками у них едят, без ложек — и чувствую языком, что вот-вот наступит моя смерть — до коренных зубов набрался…

— Хватит, — говорю.

А тому гостю, что с каким-то русским водку хлестал под третье блюдо, показалось, что я сказал «рахмат». Рахмат — спасибо по-ихнему. А спасибо можно понимать и как знак похвалы за вкусное блюдо: нравится, мол, и ем с удовольствием. Он так и понял, потому что взял на ладонь остатки плова — а ладонь у него чуть поменьше совковой лопаты — и затолкал мне в рот. Это у них высший знак уважения гостя. Внутри у меня что-то екнуло и оборвалось. «Вот он, смертный час», — мелькнуло в голове. Я посмотрел на живот, не лопнул ли. Нет, не лопнул, но звенел, как эстрадный барабан. И в это самое время двое других соседей засунули в мой рот тот самый мосол, что венчал рисовый курган… До сих пор удивляюсь: как им удалось это сделать? Может, от чая рот распарился и стал как резиновый?..

Глаза мои остекленели. Слезы текут на мосолыжку, торчащую изо рта. Дыхание перехватило. Сейчас кондрашка хватит, и конец. Выручила солдатская смекалка: вспомнил, что ведь и носом дышать можно…

Вот так-то, братцы, я побывал в гостях. Недаром те края называются «Берса кельмес» — «Пойдешь — не вернешься».

Вокруг нас уже давно собралась почти вся батарея, и ребята умирали со смеху.

— А как же ты кость-то вытащил?

— Выскочил из юрты — и к машине. Там автоматическая лебедка была у меня. Зацепил ею за мосол и вытащил. Тем и спасся.

Саша потушил окурок и под громкий хохот пошел в казарму.

Глава пятнадцатая

Отхлопотал декабрь. Бегут, мелькают короткие дни пустынной зимы, а жизнь в гарнизоне по-прежнему строга и размеренна. Теперь никто не считает нас новичками-призывничками, называют солдатами первого года службы и требуют отдачи в полную меру: обязан — делай, ленишься — подстегнут, не хочешь — заставят…

Мы сидим и слушаем Мартынова — командира дивизиона. И Тарусов слушает, наш батарейный.

— Я недоволен результатами проверки, — жестко сказал майор. — На собраниях слышал одно, на деле вижу совершенно другое. Второй расчет действовал нечетко.

Встал Федор Кобзарь, понурив голову. За ним поднялся и командир взвода старший техник-лейтенант Бытнов.

— Рядовой Марута прибыл к пусковой установке на три секунды позже всех. Секунда в боевых условиях может решить исход дела, и никто не имеет права транжирить время, — продолжал Мартынов. Марута тоже встал. — Чехол бросили не на положенном месте. На платформе следы масла. Стремянка после сварки не покрашена. Кто это будет делать за вас?

Троица молчала. Тарусов записывал недостатки, обнаруженные во время проверки.

— Садитесь, — махнул рукой командир. — Есть у вас и другие неполадки. Около автополуприцепа Кузнецова беспорядок — разбросаны дуги. Некоторые солдаты не взяли с собой противогазы. А если бы в это время враг применил химическое оружие? Тогда что? Не надо забывать об этом. Противопожарный щит возле караульного помещения не имеет описи. Дежурный разведчик-дозиметрист появился без ремня…

Майор не умолчал ни об одной мелочи. Собранные в кучу, они, эти мелочи, омрачали настроение, А что я, не мог, что ли, дуги сложить как следует? Тяжело было Маруте оттащить чехол подальше? Лень писарю приклеить опись шанцевого инструмента на противопожарный щит?

— Вывод: ракетно-зенитный дивизион к выполнению боевой задачи готов. — Майор Мартынов окинул взглядом солдат и офицеров и увидел на их лицах нерешительные улыбки. — Но мы не имеем права мириться с оплошностями, о которых я сказал. Надо работать на большом дыхании. Каждый из вас должен считать себя полпредом нашего народа на огневом рубеже. Понятно? Полпредом!

Задачи: в ближайшее время устранить неполадки, продолжать совершенствование выучки и готовности к передислокации на новую огневую позицию. Ясно? Солдаты и сержанты свободны, офицерам остаться, — закончил командир дивизиона.

Сначала галдели все вместе, препираясь и поругиваясь.

— Из-за тебя, Марута, опять нахлобучку получили…

— И чего торопишься, Володька? Я же тебе говорил: поспешность нужна при ловле блох.

— Иди ты…

— Нет уж, будь добр выслушать!

— Эй, Горин! Ты-то почему прошляпил? Ну какие у тебя заботы, кроме бумажек?..

Потом разошлись по взводам, отделениям, расчетам и опять обсуждали результаты проверки.

— Пошли на огневую, — сказал сержант.

Под ногами чавкала глина, мягко похрустывал мокрый песок. Галаб шел сбоку, глубоко задумавшись. Его расчет не упрекали ни в чем, если не считать меня, но все-таки он был недоволен: не упрекали и не хвалили. Значит, не за что пока хвалить. Старым заслугам отдано должное, а новых, как видно, маловато. А может быть, майор и не ставил целью говорить об успехах? Успехи никто не отнимает, а вот недостатки могут здорово подвести…

— Кузнецов, подгони машину, будем тренироваться. — Голос Назарова звучал спокойно, без казенных ноток. Сдерживается сержант.

Я подъехал, и расчет начал тренироваться. Кто-нибудь один зазевается — Галаб велит все начинать сначала. Никому никакой поблажки. А время — вещь упрямая, уперлось как бык — попробуй сдвинуть его хоть на секунду… Но двигать надо. Вот и тренируемся.

— Покурим.

Пошли дымить. О работе не говорим. Зачем говорить? Надо дело делать. Вчера тренировались ночью. Скидки на темноту нет: цель может появиться в любое время суток; она будет идти с одинаковой скоростью; ее надо сбить во что бы то ни стало — днем ли, ночью ли. Для этого и призвали нас. Для этого и тренируют. Оценку выставляют по результатам.

Тренируемся.

Тренируемся…

— Саш!

— А?

— Сбреши что-нибудь.

— Я не Дембель… Эх, испортили кобелька. Какой-то придурковатый стал, нет прежнего юмора у него. Испугался, что ли?..

— Кого испугался?

— Как, разве вы не слыхали? — Новиков сделал удивленное лицо. — На новой позиции был такой переполох! А все Горин со своей теорией «случайного героизма»…

— Да в чем дело?

Вьется дымок на ветру. Ребята приготовились слушать. И Саша рассказывает:

— Работали там в две смены — днем и ночью. Одни отдыхали, другие окопы рыли, убежище ладили. Ночью, конечно, как и положено, часового выставляли. Дошла очередь до Горина. Взял он карабин и начал выхаживать вокруг позиции. Огонек мерцает, движок стрекочет, тарахтит землеройка.

Гриша мечтательный человек. Вот ходит он, значит, и, должно быть, сочиняет какую-нибудь новую теорию для облегчения собственного положения. Ходит-ходит. И вдруг ка-ак хлобыснет кто-то Гришу сзади по поджилкам — он и с катушек долой. Орет с перепугу благим матом: «Караул!» Начал палить в воздух из карабина. А его еще — хрясть по боку! Хрясть! «Спасайтесь! — кричит. — Меня уже приканчивают диверсанты… Командиру доложите: погиб при выполнении боевой задачи… Ой-ей-ей… Убивают… Прощайте, братцы…»

Братцы мигом выскочили из окопа. У кого оружие, у кого лопата. Включили фары всех машин. Где Гриша? Где диверсанты?

Горин лежит в обмороке, а возле него… дерутся вараны. Видно, потревожили их в песке, роя окопы, и они вылезли на поверхность. Ну, сбрызнули Гришку водичкой, привели в чувство.

«Где я? — простонал бедняга. — Уже перевязали? Спасибо… А диверсанты ушли?» «Вот они», — показали ребята на варанов. Смотрит Гришка, а перед ним огромные, метра по три, чудовища, розовато-песочные, с широкими бурыми поперечными полосами. Головы приплюснуты. Языки раздвоены, зубы клиньями и загнуты назад. Горин брык — и опять в обмороке. Едва отходили…

В общем проморгал Гришка случай отличиться. А Дембель, свидетель этой истории, потерял чувство юмора, стал обыкновенной дворнягой, — сокрушаясь, закончил Саша.

Ребята смеялись:

— Шутка — минутка, а заряжает на час.

— Ничего себе шутка! С тех пор Горин страдает рассеянностью: не случайно опись забыл приклеить на противопожарный щит.

— Врет Сашка, а складно получается…

Мы встали. Подходя к пусковой установке, Галаб Назаров сказал:

— Давайте разберемся с неисправностями.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Командир расчета подробно объяснял и показывал, как надо устранять неисправности.

А на второй день мы начали тренироваться в свертывании и развертывании пусковой установки. Руководил работой сам Тарусов. Значит, скоро будем перебазироваться на другую огневую позицию. Это заметно было и по тому, как зашевелился Акимушкин со своими механиками на дизельной электростанции, как старшина Дулин с Гориным сновали из вещевого склада в продовольственный, из комнаты бытового обслуживания к пирамиде с оружием, как перекладывал и осматривал свое хозяйство химинструктор.

К переезду готовились и там, в кабинах майора Мартынова, офицера наведения, Кузьмы Родионова и других «технократов», где напряженно работает электронный мозг всего ракетного комплекса. Я только однажды побывал там, если не считать ознакомительных посещений. Пригласил меня Кузьма после того, как мы поговорили о его приборе.

В голубоватом таинственном полумраке светились индикаторы, мерцали контрольные лампочки. К зоне нашего дивизиона шли бомбардировщики «противника», эшелонированные по высоте и в глубину. Воздушная обстановка менялась с каждой минутой, и эти изменения, как в зеркале, отражались на выносном индикаторе кругового обзора: яркие всплески отраженных импульсов Родионов читал словно азбуку.

Вместо капитана Тарусова стартовой батареей командовал техник-лейтенант Семиванов, а сам комбат сидел на станции наведения ракет: майор Мартынов часто практиковал замену одного офицера другим. Тарусов спокойно наблюдал за голубыми зеркалами, отстраивался от шумов.

— Цель приближается к зоне обстрела, — доложил Кузьма капитану.

И тотчас другой оператор:

— Самолет сверхскоростной.

Нам говорили, что наша техника позволяет обнаружить цель на сверхдальней дистанции и навести на нее ракету на предельном рубеже пуска. Стало быть, хоть он сверхскоростной, тот самолет, что идет в нашем направлении, но все равно от Тарусова, Родионова и их товарищей не спрячется. Сейчас они начнут действовать. И вдруг я услышал:

— «Противник» применил активные и пассивные помехи.

Догадался: майор Мартынов поставил вводную. Я перевел взгляд на Родионова: что он будет делать? Старший сержант отстраивается от помех. Пропавший было самолет снова отчетливо виден на экранах. Тарусову жарко. Он обмахнул лицо платком. Кузьма стер пот со лба рукавом гимнастерки.

Капитан секунду выждал — не поставит ли комдив еще вводную задачу, — покрутил какие-то ручки и щелкнул тумблерами:

— К бою готов!

Из динамика посыпалось:

— Захват!

Кузьма подмигнул мне: видел, какая слаженность!

— Первая ракета — пуск!

Вот она, оказывается, какая механика! Мы, стартовики, никогда этого не слышали. Ну спасибо, Родионов, удружил!

Смотрю на экран. Яркий светлячок побежал навстречу отметке от цели. Комбат поворачивает какую-то рукоятку. Ага, это он подводит светлячок к отметке от «противника». Ближе, ближе — раз! Импульсы встретились. Кузьма, не оборачиваясь ко мне, показывает большой палец левой руки — правая занята: цель сбита!

На экранах ни пятнышка, но Родионов настороженно вглядывается в зеркало. Что, еще будут «стрелять»? Спустя несколько секунд Кузьма доложил:

— Приближается группа бомбардировщиков «противника».

Тарусов, откинувшись было на спинку кресла, снова склонился к пульту. Громкоговоритель доносит из других кабин короткие доклады о готовности продолжать отражение «налетчиков». Капитан молча кивает головой: доволен работой офицеров, сержантов и солдат.

Экраны, только что сиявшие голубизной, покрылись помехами. Значит, опять помехи. Родионов разгоняет их, очищает зеркало своего индикатора, информирует Тарусова — офицера наведения — о маневрах «противника»…

Майор сказал только одно слово: «Газы!» — и все уже в средствах противохимической защиты. Оказывается, им достается не меньше нашего с этими противогазами.

Вращаются реостаты, ручки, щелкают тумблеры, слышится голос Тарусова:

— К бою готов!

Да, к переезду готовятся и здесь, в царстве голубых импульсов. Тот же железный закон: пришел на позицию — чувствуй себя как в бою. И мне впервые подумалось: «Никакие здесь не технократы с лысыми головами, не супермены и не колоссы, а такие же обыкновенные люди, как мы с Гришей. Только более подготовленные и настойчивые. А наши выдумки с Гориным — просто наивная попытка отгородиться от больших, настоящих дел…»

Техническую викторину сначала проводили по расчетам, потом по взводам и наконец в батарее. Я вызвался отвечать на вопросы, подготовленные для шоферов третьего класса. Моими соперниками были водители из солдат второго года службы, которые претендовали уже на второй класс.

Первый вопрос: «Какой минимально должна быть ширина дороги, чтобы проехать по ней с автополуприцепом?»

Ребята замешкались. Вопрос был с подвохом: о ширине дороги для ракетчиков в учебнике ничего не написано. Да и писать незачем, если знаешь размеры автополуприцепа. Так я и ответил. Участники викторины загудели:

— Так бы и спрашивали, а то мудрят…

— Для того и собрались, чтобы смекалку проверить, — отозвался старшина Дулин, член жюри. — Дорога будет дальняя, всякие неожиданности могут встретиться.

— Какие?

— Всякие, говорю. Ну, например, «противник» применит радиоактивные вещества. Сколько потребуется времени для того, чтобы произвести дезактивацию автопоезда, если…

Дулин сказал условия, очень схожие с теми, что были в задаче, которую решал старший техник-лейтенант Бытнов, когда мы рыли окопы еще в сентябре. Хорошо, что я поинтересовался, как произвести расчет, и капитан Тарусов объяснил. Теперь мне это очень пригодилось.

— Ну и фонарь со свечкой! — бросил кто-то в мой адрес.

— Вот именно со свечкой, а некоторые подзубрили азы и думают, что был бы фонарь, а свеча не обязательно, — заступился за меня Дулин.

Ребята тоже хорошо знали машину, характерные неисправности и перечень регламентных работ, но первенство присудили мне, и я чувствовал себя на седьмом небе. Додумались же — техническая викторина…

— О чем размечтался, Кузнецов? — спросил меня старшина.

— Включите меня в группу третьих номеров расчетов пусковых установок, — попросил я.

— Азарт? Там хлопцы посильней тебя.

— Я же не прошусь сейчас в боевой расчет, в викторине хочу испытать себя.

Дулин доложил капитану Тарусову, и тот разрешил. Во взводном состязании я занял второе место после Новикова. Что ж, и то дело! Саша штатным номером работает, а мне лишь иногда удается действовать в составе расчета, потому что основная моя обязанность — водить транспортно-заряжающую машину.

Мы ждали заключительного тура технической викторины — состязания лучших стартовиков. Расчет Галаба Назарова был включен в полном составе, а третьих номеров от нас выставили два — Новикова и меня. И вот техник-лейтенант Семиванов собрал солдат, допущенных к последнему рубежу испытаний.

— Подрагиваешь? — шепнул мне Саша.

— Есть маленько.

— И меня что-то трясучка одолевает. Засыплюсь — ребята живьем съедят, а косточки супротивникам выкинут. Жалко косточек, на них мои грешные телеса держатся, а в телесах — душа. Ну, душа-то, конечно, в рай без пропуска, а вот каркас из косточек жалко: съедят и добром не помянут. А я ли не желал добра, особенно новичкам-призывничкам. — И Новиков залился смехом.

Ничего себе — «трясучка одолевает». Хитрец, солидарностью хочет меня поддержать…

Вопросы были разбиты на три группы: тактико-технические данные ракеты, регламентные работы и функциональные обязанности третьего номера расчета.

— Начнем? — спросил Борис Семиванов.

— Мы готовы, — ответил Юра Тиунов. Он проштрафился и из вторых номеров был переведен в третьи. Тягаться с ним, пожалуй, трудновато.

— Кто ответит на такой вопрос: через сколько секунд после старта ракеты вступает в действие механизм ее управления?

Руки подняли Тиунов и Новиков. Я и остальные ребята смиренно потупили взоры.

— Прошу, ефрейтор, — офицер кивнул в сторону Тиунова.

— Через сорок три!

— Садись, два, — оценил Саша ответ соперника и сам назвал точное время.

— Правильно, Новиков. А теперь скажите, какова скорость осколков, поражающих цель?

Тиунов не знал. Я назвал минимальную скорость, Саша — максимальную. Больше нас не стали спрашивать по первой группе вопросов, проверяли знания у других. Потом перешли к регламентным работам. Здесь Тиунов не уступил Новикову, а я провалился: практики-то не было. Саша толкнул меня в бок: ничего, дескать, еще будут вопросы, не теряйся.

По функциональным обязанностям ни одного провала не было. Техник-лейтенант подвел итоги викторины. Первое место занял Новиков, второе присудили ефрейтору Тиунову, третье досталось мне.

— Что же ты, голова два уха, — накинулся на меня Саша, — упустил второе место?

— Пошел ты к своей бабушке-гадалке!

— Бабка моя как-нибудь сообразила бы, у тебя же коробка под смекалку больше деревенского горшка для похлебки, да наполовину еще пустотой заполнена. А природа не терпит пустоты, это ты лучше меня знаешь. Вывод: поменьше крутись около Другаренко и Родионова, побольше — около ракетной установки. Задача, — Новиков явно копировал майора Мартынова, — до переезда на новую позицию освоить регламентные работы, ибо не исключена возможность, что меня «убьют», а тебе прикажут заменить в расчете меня — лучшего третьего номера батареи! — Саша выпятил грудь и постучал по ней кулаком.

В общем-то Новиков был прав, но говорить об этом уже поздно, викторина закончилась.

Лидером батареи оказался расчет сержанта Назарова. Мы спрашивали друг друга, какие задавались вопросы, на чем сыпались ребята. Вскоре к нам подошел Федор Кобзарь со своими солдатами. Он тоже был доволен: второе место не так-то просто завоевать, тем более заново организованному расчету во главе с новым командиром.

Галаб радовался своему выдвиженцу.

— Потягаемся, Федя?

— Как?

— Кто кого, на лучший расчет. Начнем с завтрашних регламентных работ.

— А чем закончим?

— Маршем на другую позицию.

— Что ж, попробовать можно, только мы в разных взводах, а соревнование между расчетами проводится внутри взводов. Как с этим быть?

— А мы неофициально, — улыбнулся Назаров.

— Где им! — вмешался Новиков. — Взвод-то первым сзади в батарее.

— Это не имеет значения, — возразил Галаб. — Мы не со взводом будем соревноваться, а с расчетом Кобзаря.

— Как, ребята, согласны? — посоветовался Федор со своими помощниками.

Марута, Ромашкин и Тиунов не возражали.

— Кто будет арбитром?

— Бытнов.

— Нет уж, пусть наш командир взвода Семиванов.

Заспорили.

— Давайте так решим, — предложил Назаров. — Итоги обсудим сообща, ваш расчет и наш. Нормативы нам будут известны, дисциплина тоже, а о качестве работы будем говорить по оценке комбата.

На том и сошлись.

Перед вечерней поверкой батарейцев собрал капитан. Он объявил благодарность победителям технической викторины. Нежданно-негаданно получил поощрение и я. Первое поощрение! Нет, я не честолюбив, но заслужить благодарность от самого комбата не так-то просто. Слышишь, Гриша? Тебе придется взять карточку поощрений и взысканий рядового В. Кузнецова и записать своей рукой: «Благодарность».

Глава шестнадцатая

Хасан-бобо передал тревожную весть: на колхозную отару каракульских овец уже дважды нападали волчьи стаи. Старик просил отрядить несколько солдат с карабинами, чтобы истребить хищников.

Командир выделил восемь человек. Старшим назначил капитана Тарусова, состоявшего в коллективе охотников. В команду истребителей попали Герман Быстраков, Федор Кобзарь, Кузьма Родионов, я и еще три солдата. Мы сели на вездеход и направились в Карикудук.

Я сижу с капитаном в кабине. Он в меховой куртке и яловых сапогах. Шапку снял: в кабине тепло. Под сиденьем лежит именная двустволка. На поясе Тарусова патронташ. Он рассказывает мне о волках:

— Они уже давно сменили свои шубы на зимние. Теплее оделись. Под цвет зимы. Добыча теперь попадается реже, чем осенью или летом, вот они и рыщут из стороны в сторону: где зайчонка задерут, где джейрана нагонят, косулю, а то и на кабанов нападают. Только кабаны, особенно косачи, не даются им, отчаянно воюют!

По ветровому стеклу прыгала мягкая белая крупка, но неугомонные «дворники» сметали ее, отбрасывая на капот.

— Однажды, тогда я служил неподалеку от гор, мне привелось видеть такую картину, — продолжал комбат. — Идем мы по приозерной пади, заросшей тростником, и видим следы на снегу — волчьи и кабаньи. Бой был, наверно, смертельный, потому что снег выбит до земли, весь в крови. Около места побоища валяются еще не остывшие трупы трех волков — одного матерого и двух прошлолеток. Брюшины распороты от передних до задних лап. Четвертый зверь удрал, оставив за собой кровавую дорожку.

Победил секач. Он ушел в тростниковые заросли. По его следу не заметно было, чтобы его ранили. Отбился. Волки прежде всего нацеливаются на шею и плечи, а они защищены у кабана хрящом, твердым, как броня. Это спасает его не только от волков, но и от саблевидных клыков своих соперников…

Приближался Карикудук, куда я раньше ездил на водовозке. Тарусов всмотрелся в обочинные барханы, запорошенные снежной крупкой, и сказал:

— Люты в эту пору хищники! Они не щадят друг друга, борются за право стать вожаком. Много глоток остаются рваными после волчьих свадеб. Беда от зверья чабанам, нагло нападают на отары.

— Старый колодец, — притормозил я машину. — Будем заходить к Хасану-бобо или поедем прямо в колхоз?

— Нельзя обходить старика, ведь это он просил помочь. Зайдем.

Хасан-бобо устроил для своего Туя нечто вроде навеса, и верблюд, защищенный от снега, лежал, пережевывая колючку. Он повернул в нашу сторону неуклюжую маленькую голову и равнодушно посмотрел.

— О! — воскликнул седобородый аксакал, одетый по-зимнему, в теплый халат, каракулевую шапку и сапоги. — Воваджан! Как здоровье, как служба, что пишут из дому? Все хорошо? Слава аллаху. У меня тоже все хорошо. Ну, знакомь со своими друзьями.

Я представил старику капитана и ребят.

— Заходите, — пригласил он, — попьем чайку, поговорим.

Хасан-бобо утеплил свое нехитрое жилье, и в нем было довольно уютно. Пока закипал чайник, хозяин рассказал о нападении хищников на колхозную отару в загонах.

— Шесть овец унесли, проклятые, а двух собак и восемь барашков зарезали. Забрались раз, потом другой… Беда, товарищ Тарусов. Надо помочь чабанам.

— Затем и приехали, — сказал капитан. — Обязательно поможем.

Старик поблагодарил кивком головы и начал разливать чай. Комбат попросил Родионова развязать вещевой мешок с продуктами:

— Достань что-нибудь к чаю.

Старший сержант вынул пачку рафинада, круг полукопченой колбасы, буханку хлеба и индийского чая две пачки. Обе протянул Хасану-бобо.

— Рахмат, — довольно улыбнулся он. — Не забываете старика.

Подкрепившись, мы поблагодарили гостеприимного хозяина старого колодца и двинулись к колхозу «Светоч», находившемуся километрах в пятнадцати в предгорной долине.

Стемнело. Пришлось включить фары, чтобы не сбиться с дороги. Отъехав километров шесть, мы заметили в стороне два широких огненных луча, метавшихся по равнине то влево, то вправо. Потом лучи замерли и послышались ружейные залпы.

— Что это? — недоуменно спросил я капитана.

— Остановись-ка, — попросил он.

Мы вышли из кабины и снова услыхали ружейную трескотню в стороне, где широкие световые полосы вспарывали ночь.

— Браконьеры, — проговорил Тарусов. — Быстро туда!

Вездеход рванулся, подпрыгивая на неровностях.

— Разве это охота? — бранился комбат. — Включают фары, настигают обезумевшую от гонки жертву, ослепляют ее светом и расстреливают в упор… Варварство! Посмотрим, за кем они там гоняются.

Минут через пять подъехали к неизвестной машине. Два человека суетились у борта газика, третий сидел за рулем.

— Прирежь его! — тяжело прохрипел один.

— Погоди, в кузове прикончу… Давай-ка, давай, не мешкай! Раз-два — взяли!

В кузове тяжело стукнуло. Я включил фары, и свет их мгновенно выхватил из густой темноты окровавленное животное. Это был высокий, тонконогий джейран килограммов на тридцать, с рыжевато-серыми боками, спиной и белоснежным животом. Большие темного цвета лировидные рога его с кольчатыми утолщениями к голове отливали матовым блеском.

Старый вожак плакал. Плакал от боли, от бессилия что-нибудь сделать, от захлестнувшей тоски по воле… Скупо катились слезы по тонкой морде. Грустными глазами смотрел круторогий самец в родную степь, раскромсанную огненными ножами настигшего его чудовища… Джейран упал. Неужели все? Он собрал последние силы, напрягся и снова встал. Встал на перебитых ногах, чтобы спружиниться в прыжке и рвануться через борт, исчезнуть в спасительной тьме. Но по жилам разливался убийственный огонь; тяжело вздымались бока; хрипели загнанные легкие; по всему телу ходила тряская лихорадка…

В последний раз гордо поднял джейран свою царственную голову, замутившимися от слез и боли глазами окинул степь, задержал взгляд на двуногих существах, которые волокли вниз головой убитую газель, его родную газель, и рухнул в натекшую лужу крови, издав почти человеческий стон…

— Кончай же его! — снова послышался хриплый голос.

— Дай нож!

— Постойте! — Тарусов взметнулся через борт и выстрелом из пистолета прикончил страдания вожака джейранов.

— А ты хто такой? — Хрипун двинулся к капитану.

— Ребята! — позвал нас комбат. — Отберите у браконьеров ружья, а трофеи переложите в свою машину.

— Да ты хто такой, едрена вошь?! — клацнул курком все тот же хрипун.

Тяжелая рука у Федора Кобзаря. Хрипун ойкнул и уронил ружье.

— Это ты едрена вошь. А я — общественный инспектор, — спокойно сказал Тарусов. — Сдайте оружие, документы и трофеи. Сейчас составим акт. А разбираться с вами за хищническое истребление редких животных будут в другом месте…

Из волчьей стаи, подкравшейся в полночь к овечьему загону, удалось уйти только одному хищнику. Да и тот долго не протянет: Герман всадил ему пулю в бок…

За ночь мы порядочно назяблись, а когда на рассвете подъехали к правлению колхоза «Светоч», и вовсе продрогли.

Вскоре молва об удачной засаде на хищников подняла кишлак, и к правлению потянулся любопытный народ. Первыми прибежали мальчишки. Сначала они боязливо теснились в стороне, потом осмелели, стали тыкать палками в волчьи морды, трепать заклеклые, негнущиеся уши серых разбойников, науськивать собак. Но собаки пятились, рычали, поджимали хвосты. Шерсть на них становилась дыбом: волки и мертвые были страшны.

Подошел раис — председатель колхоза, грузный, с крупными чертами лица мужчина лет пятидесяти. Подоспели бригадиры. Некоторые из кишлачных женщин тоже не усидели дома: явились поглазеть на богатую добычу военных охотников. Председатель Мумтаз Мухамедов распорядился, чтобы со зверья сняли шкуру, а трупы поглубже закопали. Потом пригласил нас позавтракать.

— Чайку бы погорячей, Мумтаз-ака, — попросил Тарусов, когда мы расположились в доме раиса.

На столе появилось жаркое. Картошка, щедро сдобренная курдючным салом, таяла во рту. Мухамедов, попивая чай из пиалы, расспрашивал Тарусова о минувшей ночи.

— Выбрали за кутаном укромное местечко для засады, залегли, подождали. Волки пришли и не ушли…

— Просто получается, — покачал раис головой. — «Пришли и не ушли». Я тоже человек десять посылал до вас. Однако никто ни одного зверя не убил. — И крикнул: — Сурайя! — Из соседней комнаты показалась еще не старая женщина, маленькая, расторопная. Жена раиса. — Готово?

— Да, да, — кивнула она головой и тут же вынесла два огромных ведра курдючного сала прозрачно-воскового цвета.

— Возьмите для солдатской кухни в благодарность за помощь, — радушно предложил раис.

— Не стоит, Мумтаз-ака, у нас есть все необходимое, — начал отказываться капитан.

— Обидите нас, — насупился Мухамедов. — Если бы не вы, сколько овец пропало бы… Берите, уважьте колхозников! — Он подмигнул Кобзарю: волоки, мол, на машину.

Федор легко поднял тяжеленные ведра и унес в кузов вездехода.

— Сурайя! — снова позвал жену раис.

Та вынесла два таких же ведра с урюком и курагой.

— Компот будете варить. — Мумтаз-ака передал ведра Герману Быстракову и подтолкнул его могучей рукой к выходу.

А Сурайя-апа уже опять, не дожидаясь распоряжений мужа, притащила какие-то свертки, кульки. Только отнесли мы все это в машину и вернулись, как услыхали горячую перепалку между тетушкой Сурайей и Тарусовым:

— Еще раз говорю — возьми! Я дарю не тебе, а жене — как ее? — Нинахон… Она молодая, пусть носит шапку, или воротник, или — как ее? — муфту… Я сама заработала эти шкурки… Сто ягнят выходила! Премию дали. Не раис, а правление. Да, сама заработала и сама распоряжаюсь своим добром. А если тебе трудно отвезти, возьму у Мумтаза «Волгу» и Нине отвезу. Осрамлю тебя перед женой, нажалуюсь, что ты обидел меня… Бери, бери! — Тетушка Сурайя раскраснелась от волнения.

На столе лежали каракульские смушки ширази. Шелковистые кольца одной из них, свитые из тончайших серебристых нитей, были словно присыпаны причудливыми кристалликами свежего утреннего инея, который мы видели сегодня на садовых деревьях. Вторая чудо-шкурка нежно трепетала и пузырилась, словно игривая морская пена, мягко отливала влажной синевой, искрилась светло-голубым пламенем.

— Не возьму! — отрубил Тарусов.

Хозяйка сдвинула брови, засучила рукава, свернула легкие, как шелк, шкурки в трубочки и молча сунула их за борт капитанской куртки.

— Эй, Мумтаз, эй, старик, — кинулась она к двери. — Меня обижают в собственном доме…

— Да ну-у?! — удивленно пробасил Мухамедов.

Хозяйка и хозяин смеялись, глядя на смутившегося капитана.

— А теперь пойдемте в мастерскую, — предложил председатель правления. — Там у нас есть тавровое железо, которое вам нужно. Вот и возьмете его…

Навес вокруг площадки с бочками поднимался. Мы все делали сами, силами своей батареи: рыли углубление для фундамента под бетонные плиты, сооружали творила для замески бетона, мастерили деревянные формы для плит, резали автогеном швеллеры и автогеном же сваривали швы каркаса. Нашлись старый брезент для боковин будущего навеса, сотня-другая черепичных плит.

Руководил всеми работами автор чертежа — химинструктор. Капитан Тарусов, как и обещал, доложил командиру о рационализаторском предложении Виктора Другаренко. БРИЗ — бюро по рационализации и изобретательству — рассмотрел его и утвердил. Заново сделанный чертеж отослали в вышестоящий штаб и оттуда пришел ответ: «Внедряйте».

И вот Виктор «внедряет» свою выдумку. Если люди заняты на огневой позиции, он копается один, а приходят помощники — всем работу находит.

Навес поднимался не по дням, а по часам: Другаренко торопился закончить работу.

— Новиков, долби пазы для укладки рельсов!

— Кузнецов, помоги-ка ролики поставить на место.

— Да не тяни ты так брезент, Марута! Силу, что ли, некуда девать? — то и дело раздавался голос нашего прораба.

И мы долбили, варили, налаживали.

Приходил на площадку и Тарусов. Он неторопливо оглядывал стройобъект, кое-что подсказывал солдатам, а иногда и сам принимался за дело.

Наконец навес был готов. Другаренко обошел его кругом, любуясь своим детищем. Потом попробовал легкость хода крытого подвижного каркаса: уперся рукой в стойку, и все сооружение бесшумно двинулось по рельсам.

— Как часы! — воскликнул Саша Новиков. — Ребята, да здравствует наш изобретатель! Ура!

— Ура! — подхватили мы вразнобой.

На крики прибежал комбат.

— В чем дело?

— Поздравляем рационализатора.

— Ну что ж, — довольно улыбнулся капитан. — За такое дело и поздравить можно. — Тарусов сам попробовал легкость хода каркаса и протянул руку Другаренко: — Спасибо, младший сержант! И вас благодарю, товарищи, — повернулся комбат к нам. — А теперь давайте-ка посоветуемся.

Мы направились к зданию, возле которого стоял автопоезд. Старший техник Бытнов с расчетом одной из пусковых установок укладывали ракету на полуприцеп.

— Видите, мучаются люди? — спросил Тарусов.

Нам и самим в порядке тренировки нередко приходилось «мучаться».

— Сила есть — ума не надо, — съязвил Новиков. — Говорят, сила солому ломает.

Солдаты засмеялись.

— Смеемся сами над собой, над своей недогадливостью, точнее, над технической неграмотностью, — резюмировал Тарусов. — Погоди, Бытнов! — окликнул он командира взвода. — Зови людей сюда!

Мы столпились вокруг командира батареи.

— Другаренковский чертеж натолкнул меня на интересную мысль, — продолжал он. — Надо и эту работу механизировать.

— Как механизировать? — Кажется, и Бытнова покинуло безразличие. На лице его появилось нечто вроде любопытства.

— А вот как, Андрей Николаевич. — И капитан подробно рассказал, что надо сделать.

Все оживленно заговорили:

— Здорово!

— Это намного сократит время.

— Надо делать побыстрее.

— А из чего?

— Начальство сделает заявку — пришлют материал…

— Так что же, товарищи, решили? — спросил Тарусов.

— Да, конечно.

— Ну вот и добро.

Вечером Галаб Назаров собрал редколлегию стенной газеты «Импульс». Решили выпустить номер, посвященный умельцам. Я подсказал ребятам:

— Не забудьте и старшего сержанта Родионова.

— Вот ты и напиши о нем, — предложил наш секретарь.

— Я ничего в этом не смыслю.

— Кузьма сам подскажет, иди к нему, — сказал Галаб.

Я не пошел к Родионову, но заметку написал. Как смог. На второй день Кузьма прочитал ее и обиделся:

— Зачем ты мне помощников накликаешь? Я же говорил, что хочу сам до конца довести…

— Брось, Кузьма, самолюбие. Кому оно нужно? Один ты будешь еще полгода копаться. Пусть офицеры помогут. Вон Другаренке помогал капитан, а предложение все равно на Витино имя записали. И навес уже сделали.

— Подумаешь, навес, — снисходительно усмехнулся Родионов. — Сарай…

— Однако до него никто не додумался. Может, с точки зрения инженера твой прибор тоже окажется не такой уж мудреной штукой. Тут главное инициатива. Закон Ньютона тоже прост, как дважды два. Но это теперь, когда его открыли.

Кузьма остыл.

— Много у тебя еще работы?

— Понимаешь, загвоздка в чем? — Родионов ткнул пальцем в какую-то деталь.

— Ничего не понимаю, — признался я, — но есть же в дивизионе понимающие люди. Вот и попроси кого-нибудь из них. Объяснят, помогут. Не будь кустарем-одиночкой.

— Ладно, подумаю, — согласился он.

Эге, а ведь я зарвался, пользуясь добрым отношением Кузьмы. На менторский тон сбился, агитировать начал, а сам ни черта в этой абракадабре не смыслю.

— Извини, старшой, я…

— Брось, все правильно. Прибор нужен не только мне, всему дивизиону, а если будет удачным, и другим на пользу пойдет.

Вскоре собрали всех рационализаторов части. Я написал об этом в окружную газету и с нетерпением ожидал заметки. Каждый номер просматривал от передовой до редакторской подписи. И вот она появилась, моя первая заметка! Я носился с ней из казармы в ленинскую комнату. Правда, от моей писанины там остались рожки да ножки, но об этом я помалкивал: подпись-то моя: «Рядовой В. Кузнецов». А спустя некоторое время мне прислали «Памятку военкора» с просьбой писать о лучших людях дивизиона, об успехах в боевой и политической подготовке. Эх, жаль, Гриши Горина нет, он бы тоже порадовался!

В следующем письме в редакцию написал о нашей ленинской комнате — о фотографиях Галаба, рисунках Виктора Другаренко и резьбе Быстракова. Ответ пришел быстро: «Нужны фотографии». Я попросил Назарова, и он сделал несколько снимков.

Материал опубликовали за двумя подписями:

— Володя, — как-то сказал сержант, — давай организуем военкоровский пост. Ты будешь писать заметки, Горин — стихи, Другаренко делать рисунки, а я, если надо, стану фотокором.

Идея! Собрались, поговорили. Сначала без Гришиного согласия решили послать стихи, которые он читал на праздничном вечере, заметку о Новикове и его фотокарточку, рисунок Виктора «Радиотелеграфист Валентина Леснова». Работая над портретом, обещанным девушке, Другаренко сделал несколько рисунков в карандаше и туши.

Ждали, как жаждующие ждут воды. И наконец из редакции окружной газеты пришло письмо. Наше предложение одобрено! Старшим военкоровского поста предложено быть мне, потому что я учился на журналистском факультете. Полученные от нас материалы обещали опубликовать в ближайшем номере.

Мы завели альбом «Печать о делах и людях нашего дивизиона» и подклеивали в него заметки, фотографии, информации и другие материалы, публикуемые в газетах.

— А критические будем вырезать? — спросил я Назарова.

Он засмеялся.

— Хочешь лакировочкой заняться? Нет уж, давай собирать все: и хорошее, и плохое. В жизни не одни только розовые краски, бывают и темные. Вот и надо эту «темноту» выволакивать на свет. Кстати, у нас она тоже есть. Помнишь выступление на комсомольском собрании Федора Кобзаря?

— Помню. Но ведь это же о Бытнове…

— Ты пиши о недостатках в учебе, об упрощенчестве, а не о Бытнове. Все поймут, в чей адрес критика.

Альбом пополнялся.

Глава семнадцатая

Беседа о героизме все-таки состоялась. Капитан медицинской службы Агзамов, прочитав записи моего отца, сказал об этом командиру. Тот пообещал собрать людей, но подходящего случая не было. А тут вдруг все забегали, заторопились. Причиной тому — галабовский орден.

Собрали всех свободных от боевого дежурства людей, привезли с дальней точки Горина и еще двух солдат.

Сначала командир зачитал выписку из Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении участника строительства большого водного канала бульдозериста Назарова Галаба орденом «Знак почета». Майор поздравил сержанта. Мы долго хлопали в ладоши.

Я сидел рядом с Гришей.

— Когда он успел заработать орден?

— До армии.

Командир поднялся из-за стола:

— А теперь, товарищи, почитаем дневник фронтового летчика-истребителя, ныне полковника Героя Советского Союза Дмитрия Петровича Кузнецова.

Все оглянулись на меня. И мне почему-то стало неловко…

Читал Герман Быстраков.

Это был рассказ не только о моем и Галабове родителях — обо всех наших отцах.

Потом попросили выступить Назарова.

— За что тебе орден дали? — спросил его кто-то.

— Не знаю…

Ребята засмеялись.

— Работал, как все, — продолжал Галаб, показывая трассу еще не обозначенного на карте, только что построенного канала. — Был бульдозеристом на головном сооружении. В общем, обычная работа. Что же тут особенного? — искренне недоумевал он.

— О горном обвале расскажи. Это интересно, — предложил Тарусой.

— Разве об этом, — оживился сержант. Он еще раз мысленно представил себе далекий водный канал, северный склон огромного горного хребта. — Было это в конце апреля. Ребята разгружали гравий из вагона, а я отталкивал его бульдозером. И вдруг пришла тревожная весть: оползень с горы весом тридцать миллионов тонн преградил путь реке. Надо было ехать на помощь. И мы, шестнадцать добровольцев, поехали. Подогнали десять бульдозеров к железнодорожным платформам, закрепили по два на каждой и часов в одиннадцать ночи отправились в путь. Со мной в кабине сидел сменщик Володя Истомин, юркий такой, сообразительный паренек, вроде Новикова.

Саша приосанился.

— А я чем не герой! — выкрикнул он под общий смех. — В газетах обо мне пишут — от «Импульса», нашей стенной, до окружной.

— Вам дадут слово, Новиков, — заметил командир.

Назаров продолжал:

— От областного центра километров сто ехали на платформах, поездом, а там пошли своим ходом по крутым серпантинам. Ночь, дождь. Справа обрыв, внизу глухо ворчит река. Слева отвесные скалы. Едешь и опасаешься: не доглядишь — в пропасть сорвешься.

Ехали всю ночь и следующий день. К вечеру показался горный поселок. Людей оттуда заранее эвакуировали. Окна в домах повыбиты взрывом — оползень пытались крушить. Река разлилась километров на семь. В огромной чаше, говорят, миллионов восемьдесят кубометров воды да в каньонах с полсотни. Река нажимает на запруду, а та стоит и хоть бы что ей. Высота четверть километра, ширина над водой от пятисот до тысячи метров, а под водой — восемьсот. Разве такую махину сдвинешь?

Народищу собралось — уйма. Рабочие, колхозники, строители, солдаты, инженеры. Между поселком и областным городом установили «воздушный мост». Вертолеты днем и ночью летали. С Украины прибыли десять самолетов с синтетической пленкой для кладки русла обводного канала. Москва прислала оборудование, Сибирь — лес. В общем это было похоже на фронт.

Сорок тысяч человек укрепляли берега реки. В зоне обвала альпинисты установили электрические фонари, и ночью было видно как днем. Работа шла беспрерывно. Гудели машины, грохотали бульдозеры, гремели взрывы. А вода все прибывала и прибывала. За каждые сутки объем озера увеличивался на семь миллионов кубометров.

Наши бульдозеристы жили в палатках, а когда взрывали породу, нас отводили километров за пять от берега, чтобы не убило кого, не поранило, не изуродовало камнями. Работали — углубляли русло реки — посменно: двенадцать часов Володя Истомин, двенадцать — я. В свободное время Володя все искал случая отличиться. Раз подошел к инженеру и говорит:

— Можно переплыть на другой берег?

— Зачем?

— Чтобы людей подбодрить. Смотрите, некоторые с опасочкой ходят, боятся потопа.

Ему, конечно, не разрешили. Тогда он достал где-то флажок, прикрепил его на палку — и к самому руководителю гидрометеослужбы:

— Разрешите, — говорит, — флаг водрузить на макушке оползня?

Тот рассмеялся:

— Вы, молодой человек, сколько выпили?

— Двадцать пять граммов, — ответил Володя.

— Так мало?

— Так ведь это для запаха, а глупости своей хватает.

— Оно и видно…

Но все-таки Истомин отличился. Когда просочившаяся под обвалом вода перестала идти по руслу реки, Володя с кем-то разгреб заиление. Его удостоил беседой корреспондент какой-то газеты, даже сфотографировал. Все уши мне прожужжал сменщик: «Страна должна знать своих героев!»

Люди работали с крайним напряжением. На шестьдесят шесть метров выше прежнего русла реки проложили обводный канал. По нему-то и устремилась вода. Напор огромный — почти восемьсот кубометров в секунду. Это во много раз больше, чем до завала реки.

Ну вот, а когда наконец победили, завалились спать…

Слово предоставили Горину. Я думал, что он уже переменил свое прежнее мнение о подвиге, о героизме: кое-что повидал сам, от других наслышался — пора бы и осмыслить все как следует. Но Григорий встал и объявил, что героизм — это дело случая. Вот те на, все то же, что и раньше… Не представилась бы, мол, возможность летчикам Кузнецову и Назарову вылететь в четвертый раз, не встретились бы им «мессершмитты» — не было бы никакого героизма.

— У нас тоже некоторые ходили в героях, когда сбили цель. А в чем тут героизм? — спрашивал Горин. — Не летал бы этот соглядатай — никто бы и не отличился. Обыкновенный случай, вроде эпопеи с этой запрудой. Если бы не было оползня — и шуму бы не было никакого.

— А подвиг Гастелло тоже дело случая? — спросил старшина Дулин.

— Убежден. Если бы не загорелся его бомбардировщик, он бы не направил его в танковую колонну фашистов.

— А что ты окажешь о Матросове? — не выдержал Кобзарь.

— Тому просто-напросто приказали. Ведь поется же в песенке: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой».

Закончил Григорий тем же, чем и начал свое выступление:

— Да, героизм — это дело случая. Что же касается нашего дивизиона и вообще армии в мирных условиях, то здесь все делается по приказанию. Надо окопы рыть — пошлют, и попробуй откажись. Приказали сбить цель — сбили, а если бы промахнулись, значит, шапки кое-кому сбили бы…

Поднялся Федор Кобзарь:

— Ерунду тут нес Горин, чушь. В том-то и дело, что никто Матросову не приказывал бросаться на пулеметную амбразуру. Ценою своей жизни он спас всю роту, обеспечил ей наступление на врага. Ты бы мог вот так поступить? — в упор спросил он Горина. — Нет. Если ты во время учебного марш-броска и то ловчил — отсоединил трубку от противогаза, то на амбразуру тебя не затащишь танком.

Взрыв смеха заставил Гришу покраснеть.

— Или взять отцов Назарова и Кузнецова. Горин говорит: «случай». Никакой это не случай. Летчики сознательно выполняли свой долг — дрались с противником, превосходившим их силы. Дрались не щадя жизни. Но драться можно и нерасчетливо, а они воевали смекалкой, отвагой.

Кобзарь говорил горячо. Командир и Дулин одобрительно кивали головой, никто не перебивал Федора.

— У нас тысячи героев. Что ж, по-твоему, Григорий, и массовый героизм — дело случая? Хоть в песенке и поется, что «у нас героем становится любой», но это далеко не так. Стать героем не прикажешь, а если прикажешь — на это не всякий способен. Я вам уже рассказывал, что «дружок», с которым меня направили на строительство железнодорожной ветки Абакан — Тайшет, сбежал оттуда. А ведь ему комсомол путевку выдал: строй, парень, украшай свою землю! Я, например, считал путевку приказом для себя. И выполнил его. А он смалодушничал, деру дал. Думаете, мне легче было, чем ему? Снега, метели, морозы… А летом дожди, гнус… Но ведь надо же кому-нибудь строить!

Федору аплодировали все, кроме Горина. Неужели он так ничего и не понял? Или не хочет понимать?

За ним выступил Новиков.

— Люблю краткость, — начал он, чем вызвал улыбку. — Нужно ли тут растекаться мыслью по древу. Хочу малость в русло направить наш разговор, как Галаб Назаров со своим сменщиком загонял реку в свое русло.

Снова послышался смех.

— Так вот, значит, — Саша поднял руку, призывая нас к вниманию, — героизм — явление не наследственное, как учит товарищ Дарвин. И по моим наблюдениям выходит то же самое.

Комната взорвалась хохотом.

— А что? Приведу пример, — не смутился Новиков. — Взять хотя бы гвардии старшину Дулина и меня. Когда Трофим Иванович из пушек стрелял на фронте, меня только еще проектировали родить на белый свет. И когда он, мой нынешний прямой начальник, развеял своими пушками всякую мразь, поубавил нечисти на земле, тут-то я и закричал: «У-а-а, у-о-о!» Это, значит, приветствовал я его: «Ура, герой!»

Не только солдаты, но и сам Дулин и командир — все от души смеялись над Сашиным примером.

— А теперь вот довелось встретиться в одном дивизионе герою войны и мне, его преемнику. Все знают, что поначалу никаких признаков героизма у меня не было. Какие там признаки, если Трофим Иванович не раз говорил: «Эх, Новиков, Новиков, я всеми силами стараюсь укреплять дисциплину, а ты ее расшатываешь…»

— Давай, Саша, самокритику! — послышался чей-то веселый голос.

— Самокритика — движущая сила, — нашелся Новиков. — Она-то и сдвинула меня к этим самым признакам. В общем, о себе не очень удобно… Лучше я о других скажу. Вот, например, Кузнецову Хасан-бобо говорил: «Придет время, и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды. Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как зеницу ока». Я полностью согласен с этим мудрым аксакалом. А что касается подвига, то вся жизнь солдата — подвиг. Но такого солдата, для которого присяга свята. Вот и весь мой сказ.

Саша говорил минут двадцать, иногда непоследовательно, но интересно и аудиторию держал в напряжении.

Речь шла не только об участниках войны. Ребята вспомнили и о Другаренко, Быстракове и других солдатах. Беседа закончилась, но никто не хотел уходить.

Угомонились поздно.

Григорий завтра снова должен уехать на другую огневую позицию, и мне захотелось побыть с ним вдвоем. Узнав, что стихи о ракетчиках опубликованы в окружной газете, он рванулся к подшивке.

— Покажи!

Нашли стихи. Гриша читал и перечитывал, радовался:

— Здорово, старик! А ты не верил, что я могу написать…

— Почему же? Верил и верю. Только не во всем согласен с тобой. О героизме, например. Стихи-то твои о том же, только другими словами. И чего ты оригинальничаешь?

— Давай замнем, — смущенно пробормотал он. — Мы же друзья… Хочешь, новые стихи прочту?

Я кивнул: давай. И подумал: «Все он понял, сам скажет об этом когда-нибудь».

Горин читал почти до самого отбоя.

Глава восемнадцатая

Я дневальный. Надо мною тик-такают ходики. Гирька на кольчатой тонкой цепочке отвисла почти до тумбочки, возле которой сижу над книгой регламентных работ. Торопятся, спешат ходики, будто подгоняют время и меня, листающего страницы. До побудки солдат еще полчаса — самое сладкое времечко, когда досматриваются последние сны. А мне торопиться некуда: регламентные работы проведены, и теперь я просматриваю инструкцию не для того, чтобы ознакомиться с ее содержанием, а учу на память порядок выполнения отдельных операций на ракете и пусковой установке.

Готовясь к большому маршу, я все проверил на своем ЗИЛе до винтика, до шплинтика, вычистил, подтянул, промыл, смазал, что надо. Замечаний не было, норматив перекрыт. В общем за автопоезд я не боялся, волновала меня ракета: а вдруг при развертывании комплекса на новой позиции Сашу действительно «убьют» и прикажут мне выполнять его обязанности? Остальные номера расчета не подведут нашего сержанта, дело за мной. И когда регламентные работы были закончены, я позвал Новикова к учебной ракете и попросил его, чтобы он проверил меня. Водил пальцем по перечню работ и делал то, что положено делать на боевой ракете.

— Недурственно, — оценил Саша, — но пальцем мусолить книжку отвыкай. На память надо знать регламент, тогда и время сэкономишь.

В тот день в каждом взводе выпускались листовки-«молнии». В них оценивалось качество регламентных работ, выставлялось время их выполнения. Были учреждены вымпелы: «Лучшему взводу», «Лучшему расчету», «Лучшему шоферу ТЗМ». Все три флажка забрали мы: Семиванов, Назаров и я.

Галаб и Федор Кобзарь собрали своих людей для арбитража. Шумели, горячились, обсуждали пункт за пунктом. Кобзаревцы в норматив уложились, а назаровцы перекрыли его. Федора подвел Тиунов из-за своей самонадеянности: как же, вторым номером работал, что ему третий! А Галаба ребята не подвели.

— Все равно мы первые в своем взводе, — утешал себя Юра Тиунов.

— Не велика честь быть первым в «болоте», — покосился Саша на ефрейтора.

— Новиков, — осуждающе посмотрел на него сержант. — Время еще покажет, кто возьмет первенство.

— Да их били все время, кроме Дня защиты детей, — отмахнулся балагур.

Арбитры засмеялись.

Тикают ходики, подгоняют стрелки. Над внутренним входом в казарму лучится голубой ночник, пламенеют буквы светового плаката:

Спят солдаты, досматривают последние сны. А на позиции дежурит боевой расчет. Железное ухо локатора принимает сигналы из пятого океана, еще не высветленного зарей. И если неожиданно появится росчерк на звездном шатре, опрокинувшемся над пустыней, сразу взвоет сирена, сорвет с кроватей ракетчиков, и вздрогнет земля под гулким топотом сапог.

Семь. Подтягиваю гирьку к маятнику. В дверях показывается свежевыбритое красноватое с морозца лицо Дулина.

— Подъе-ом! — бросаюсь в казарму и докладываю Трофиму Ивановичу: — Товарищ старшина, за время моего…

Он прерывает жестом и спрашивает:

— Все нормально?

— Так точно.

— А где дежурный?

— Пошел на кухню.

Включаю свет в солдатской многоместной спальне. Открываю форточки, называю фамилии очередных уборщиков.

— На зарядку! — бросает старшина.

Каждый день Дулин сам выводит дивизион на спортивную площадку и ревностно следит за выполнением комплекса упражнений. Теперь уже и солдаты первого года службы не висят сосисками на перекладине, не плюхаются животом на «коня», не кувыркаются на брусьях по-медвежьи. Редко покрикивает на кого-нибудь Дулин, подбадривает привычным словцом: «Пулей надо, пулей, а не пыжом». Многое изменилось с первых дней службы…

Ребята умылись, застелили кровати. До завтрака еще есть время, и Герман Быстраков говорит Попелицыну:

— Женя, бери баян, зови хлопцев новую строевую песню разучивать.

Мы знали много песен, любили их, и потому каждая новинка — хороша ли, подойдет ли для нас? — тотчас же подхватывалась. На этот раз нам не повезло: песня больше подходила для авиаторов.

Баян умолк, и ребята пошли во владения Шукура Муминова. Жалоб на него пока нет, хорошо кормит повар.

В казарму торопливо вбежал техник-лейтенант Семиванов:

— Не опоздал?

— Куда?

— На политзанятия.

— Нет, десять минут еще до построения.

Семиванов юркнул в ленинскую комнату. Он ведет у нас занятия. Сегодня новая тема: «Требование современной войны к воинской дисциплине. Задачи солдат по ее дальнейшему укреплению». Скучища, наверное…

Покурили после завтрака. Утреннее построение. Начальник штаба, как всегда, зачитал приказ. Потом батарейцы приступили к занятиям. А я стою дневальным. Стою и слушаю сквозь неплотно прикрытую дверь голос Бориса Семиванова: «Дисциплина — понятие конкретное. В нем, как в фокусе, отражается отношение воина к выполнению своего долга. В самом деле, если по недисциплинированности кого-либо из расчета ракета вышла из строя, это значит, что в боевой обстановке возможности техники не будут использованы, вражеский самолет может подойти к объекту безнаказанно…»

Потом доносится смех. Что там смешного? Прислушался. Говорят уже солдаты, пользуясь паузой: «Он к шапочному разбору на позицию прибежал…» «Хорошо, что мы научились заряжать сокращенным расчетом…» «А если все будут «поспевать», как он?» Молчание. И снова взводный: «Так что с уставом врозь — служба вкривь и вкось, а нам стрелять вкривь и вкось не годится; кто думает, что противник дурак, пусть сам займет ума…» Саша Новиков: «В общем, не спеши выстрелить, спеши прицелиться, а целься не торопясь, но и не мешкая». Офицер: «Верно. Мимо стрелять — в себя попадать».

Зря думал, что скучно будет на занятиях. Семиванов сам недавно из-за учебного стола, понимает, что к чему. Интересно, а Бытнов как? Он занимается со своим взводом в казарме. Эх, жаль, не послушал: время объявлять перерыв.

Загрохотали стулья, и ребята повалили на выход.

Проветриваю ленинскую комнату. Здесь прибавилось наглядной агитации. Виктор Другаренко хотя и говорил, что ему надоело рисовать, но это его работа висит на стене:

Плакат под большим портретом Ленина. Недавно мы проводили Ленинские чтения. Галаб, комсомольский секретарь, организовал. «Задачи союзов молодежи» читали, работы из сборника «О защите социалистического отечества». Думал, знаю. Ведь изучал же. Оказалось, что сдирал в шпаргалки для ответов на зачетах и экзаменах. Многие так делали: завтра спросят — сегодня страницы листаешь, формулировки и разные определения выписываешь…

Заглянул в тетрадь Саши Новикова. Ишь ты, балаболит больше всех, а записи ведет. Подчеркнуты определения: «Война» — и текст, «Дисциплина» — и расшифровка; пословицы:

К чему это он о звездах? А-а, вспомнил… Вскоре после боевой тревоги на пусковой установке Галаба заискрилась нарисованная звездочка.

— Хорошая традиция, — похвалил майор Мартынов. — Во время войны звезды рисовали на бортах самолетов, танков, на стволах орудий. Сколько уничтожено врагов — столько звездочек. Вы тоже, товарищ сержант, открыли свой боевой счет. Пускай сверкает, пятикрылая!

Любопытство тянуло посмотреть Гришин конспект. Что в нем? Открыл. Название темы. И больше ни одной пометки: ортодокс надеется на память. Вспомнилось тарусовское: «Ничего не записал? Но все понял? И так можно». Но чем же все-таки Горин занимался сорок пять минут? Заглянул на последнюю страницу. Вот оно что! Поэма «Серебряный щит». Написано. Зачеркнуто. Сверху написано. Пока еще немного, несколько строк. Разбираю беглый заковыристый почерк. Варианты первой строки:

Все зачеркнуто. И вот он, зачин:

Что ж, не зря потеряно время. Время? Посмотрел на часы. Пора продолжать занятия…

— Сменился?

— Да.

Это спрашивает меня Другаренко. Он до сих пор еще не сделал портрета Лесновой. Может, сейчас принес показать?

— В химкаптерку заглянешь? — спросил Другаренко.

— Зачем?

— Сам увидишь. Пошли.

Он откинул с подрамника простыню и показал портрет Вали.

— Нравится?

Она сидела, облокотившись на правую ладонь. Темно-русые волосы крупными кольцами падали, на плечи. Слева из-под волны прически выглядывал погон. Он плотно облегал светло-зеленое плечо девушки. На воротнике гимнастерки расстегнута верхняя пуговица, и туда, вниз по шее, соскользнул с левой щеки игривый луч.

На маленьком, чуть вздернутом подбородке облюбовала себе местечко затененная ямочка. Губы не улыбаются. У самых уголков они, пожалуй, даже капельку грустноваты.

— Ты как криминалист, — усмехнулся Другаренко.

Я отмахиваюсь — не мешай…

Над разлетом верхней губы маленькая и тоже чуточку затененная дорожка, припорошенная золотинками. Она останавливается у крупного раскрылья носа, будто удивляясь чудодейке-природе, изваявшей такое пластичное совершенство.

Свет заливает щеку, округлую мочку уха и, притускнев, прячется в трепетной прядке над виском, полутенью ложится на чистый девичий лоб.

— Не много ли света?

— Что ж, по-твоему, надо малевать черным, чтобы монахиню сделать? — возразил я ему, продолжая рассматривать портрет.

Правая сторона не видна, только лучится, как живой, веерок густых ресниц. И вот он, глаз. Большущий синий глаз под узким приопущенным крылом брови. В нем вся Валя: и сердце ее, и думы, и настроение. Я смотрю в задумчивый синий пламень, как в распахнутую душу, и вижу белых запоздавших аистов, роняющих перья в звездную ночь, слышу нерешительное «Для тебя, Коля…» и умоляющее «Андрей, опомнись!».

Девушка говорила. Говорила молча. Ах ты, пламень, синь-пламень!

— Ты художник, Витя!

— Солдат… Пошли к Лесновой. Или нет, сначала в ДЭС, к Акимушкину.

— С ума сошел. И так парню муторно.

— Ничего, вылечим. Пошли.

Николай был один. Он вслушивался в ровный гул двигателя и делал пометки в рабочем журнале.

— Эй, электробог, можно?

— Кто там? А, входите, ребята, присаживайтесь.

Чистенько, уютно у него. Другаренко отодвинул журнал и кивнул мне: давай.

— Отвернись, — сказал Виктор Акимушкину. — Так. Теперь смотри.

Коля взглянул на портрет, и его лицо вспыхнуло, преобразилось. Он смотрел неотрывно и что-то беззвучно шептал. Глядел, позабыв обо всем на свете. Глядел и никак не мог наглядеться.

— Ну? — спросил Другаренко.

Коля молчал.

— Мы пошли.

— Ребята…

На портрет накинуто покрывало.

— Ребята…

Мы сделали шаг к выходу.

— Ребят-а!

— Что?

— Вот у меня… все, что есть… Возьмите. — Акимушкин вытаскивал десятки, двадцатипятирублевые купюры. — Возьмите! Только… оставьте ее…

И вдруг Виктор бросил мне в лицо:

— Говорил же тебе… И-ди-о-ти-на!

Он резко повернулся и ушел, прижимая к себе портрет.

А Коля еще долго смотрел на скомканные деньги.

Мы поскреблись в дверь девичьей комнаты. Ира Хасанова взвизгнула. Дора крикнула:

— Минуточку. — И звонко рассмеялась.

«…Давай, давай, — слышалось из комнаты, — одевайся побыстрее. Говорила — попозже надо…»

Нам открыла Нечаева. Ира, скрестив руки на груди, сидела в коротком и тесном ситцевом халатике, плотно обхватывающем ее фигурку. Худенькая Дора все еще улыбалась, встряхивая короткой белесой прической. Валя сидела к нам спиной. С плеч свисал шерстяной платок. Зябнет, наверное, за столиком с книгами и тетрадками.

— Здравствуйте!

— Вечер добрый!

Оглянулась Валя:

— О, кто пришел! А я уже и ждать перестала…

Она поднялась из-за стола, тяжело шагнула нам навстречу. Что-то в ней изменилось. Полнее, что ли, стала?

А лицо осунулось, побледнело: конечно, много занимается.

— Садитесь, ребята, — пригласила она.

Другаренко повернул лицевую сторону портрета к Хасановой и Нечаевой. Ойкнули девчата и застыли на месте. Ирка даже руки от халатика отдернула, позабыв, для чего она их крестиком складывала.

— Ты посмотри, посмотри, Валюша! — вскрикнула Ира и тут заметила неполадки своего нехитрого костюма. Смутилась.

Леснова долго всматривалась, потом тихо сказала:

— Спасибо, Витя. — И поцеловала художника.

— А мне можно? — спросила Ира.

— Володю, — засмеялась Дора.

Комната наполнилась смехом. Дора обняла Хасанову и закружилась в вальсе.

— Девчонки, не хулиганьте! — крикнула Валя, улыбаясь.

За окном заревела сирена.

— Что это? — вскочила Ира с кровати.

— Тревога. Живо, девочки, живо!

Мы поспешно ушли.

Глава девятнадцатая

Работа шла полным ходом. В дивизион прислали рельсы, толстое профилированное железо и другие материалы, затребованные капитаном Тарусовым для изготовления предложенного им устройства.

Один комплект мы уже опробовали. Сержант Назаров освободил ракету от крепежных стяжек и сказал Новикову:

— Тащи.

— Один? — удивился Саша.

Комбат улыбнулся:

— Хочешь, Ритку мою пригласи.

Новиков поднатужился, готовясь двигать стальной дельфин по рельсам, но едва лишь дотронулся, как он плавно и бесшумно покатился на тележке к стоявшему автополуприцепу.

— Вот это да!

— Вместо четверых один.

— А насколько быстрее получается?

Проверили. Оказалось, в пять раз.

— Давайте остальные комплекты доделывать! — загорелся Новиков. Его поддержали все. Настроение повысилось.

— У Родионова получается что-нибудь? — спросил меня Галаб.

Я пожал плечами. Вот уже несколько дней я не подходил к оператору. Не знаю, обратился ли он к кому-нибудь за помощью или по-прежнему корпит один над прибором. Вместо меня сержанту ответил Виктор Другаренко:

— Получается. Вчера прибегает сияющий, точно второй раз на свет родился, показывает чертеж, испещренный пометками инженера, и говорит: «Балда, столько маялся, а закавыка-то небольшая была. Помогли разобраться. Перечерти, пожалуйста, схему набело, надо начинать монтировать». Сегодня отдал ему чертеж.

— Родионов хоть и не в нашей батарее, но прибор его будет в общем-то работать и на нас, стартовиков, — заметил сержант.

— Все ходим под одним «богом», — посмотрев на командный пункт, благоговейно поддакнул Новиков. — «Бог» сказал на разборе: «Никто ничего не будет делать за вас». Один и камень не сдвинешь, а артелью и гору поднимешь.

— Забыл ты, Новиков, еще одну поговорку, — сказал Попелицын.

— Какую?

— Как фронт не велик, а судьба его решается на твоей позиции.

— Ты к чему это? — насторожился Саша.

— А к тому, — пояснил Евгений, — что по команде «Вводи!» больно долго копаешься. Как нарочно заедает…

— Бу… сде… товарищ первый! Больше не заест, — козырнул Новиков и колобком скатился в окоп.

Что со мной? Меня все чаще тянет в кабины, к повелителям голубых молний, хотя аппаратура радиолокационного комплекса до сих пор кажется мне сплошным ребусом, в котором я почти ничего не смыслю. Не знаю, простое любопытство ли ведет меня туда, дружба ли с Родионовым, который пытается растолковывать мне азы мудреной науки, или хорошая зависть к тем, кто разбирается в сложнейших деталях электронного мозга так же свободно, как я в своем тягаче.

При мне проверяли работу прибора, законченного наконец Кузьмой. Расчет командного пункта был на местах. Операторы сопровождали имитированные цели. Сидел у экрана выносного индикатора и сам конструктор прибора, взволнованный необычным испытанием старший сержант. Решался вопрос: быть или не быть родионовскому изобретению.

На шкале, разградуированной в оценках и минутах, подсчитываются ошибки операторов и выставляются результаты сопровождения.

— Тонкая штука, — заметил майор Мартынов.

— Тут и быстрота и точность, никакой субъективности, — отозвался офицер наведения. — Смотрите, — показал он командиру.

— Да, можно заканчивать. Ну, товарищ Родионов, — майор повернулся к изобретателю, — поздравляю вас с успешным завершением испытания прибора. — Он подал руку смущенно улыбавшемуся Кузьме.

Это было неделю назад, а сегодня старший сержант сдает экзамен на право допуска к работе за офицера-техника. Члены экзаменационной комиссии в кабине, окутанной полумраком. Я притулился в сторонке и переживал за Родионова. Вот до чего дело дошло: за технократа волнуюсь.

Скользят голубоватые импульсы по экрану индикатора кругового обзора. Вереницей скользят. То исчезают в вихре помех, то снова проплывают но сектору. Сможет ли Кузьма захватить нужную цель? Не ошибется ли? Комиссия не прощает ни одного промаха: взялся за гуж — не говори, что не дюж.

Родионов спокоен: сказывается большая практика. Вот он изменяет режим работы радиолокатора, отстраивается от помех и продолжает вести цели. На командный пункт летят данные о количестве, характере, скорости и дальности целей, об их высоте, азимуте и маневре.

Члены комиссии следят за каждым движением Кузьмы, переглядываются. Некоторые из них улыбаются: хорошо работает, точно, и не только по основной специальности, но и по смежным.

Аппаратура выключена. Офицеры начинают задавать вопросы по устройству и эксплуатации всех систем. Родионов морщит лоб, вспоминает, не торопится, чтобы поспешностью не испортить дело, ради которого просиживал долгими вечерами над учебниками.

— А без схемы можете определить неполадки в аппаратуре? — опрашивают его.

— Какие конкретно?

— Ну, хотя бы вот такая неисправность. — Один из членов комиссии выдвигает из панели ящик, туго набитый проводами, контактами, сопротивлениями и бог весть еще какими вещами, что-то отвинчивает, снова засовывает ящик на свое место и включает шкаф.

— Не поступают импульсы на сети триггера второго разряда, — ответил Родионов.

— У меня больше нет вопросов.

Из кабины Кузьма вышел мокрый от волнения. Он счастливо улыбался.

— На, Володя, книги. — Родионов протянул мне целую кипу учебников.

Он улыбался, а у меня кружилась голова от страха.

— Что же я буду с ними делать?

— Читать.

— Для чего?

— Чтобы иметь право говорить: «Ракеты повинуются мне!»

Перед выездом на другую позицию много хлопот. Участились тревоги, проверки. Прошлый раз, когда сирена застала нас в общежитии девушек, дело обошлось простым сбором. На позиции начальник штаба дивизиона стоял с секундомером и отмечал, за сколько времени собралась батарея по тревоге. Опоздавших, кажется, не было. Потом капитан проверил, у всех ли есть оружие, вещевые мешки, противогазы. Новикова даже заставил снять сапог: навернута ли портянка.

— Что я, хуже всех, что ли? — обиженным тоном произнес Саша.

— А я по старой памяти, товарищ рядовой, — засмеялся капитан. — Был же такой грешок, когда вы босым в строй стали. Помните? Спрятались за Кобзаря, как за каменную гору, и ожидали, пройдет номер или нет… Не прошел.

— Так это было на первом году службы, и то не по нерадивости, а от усердия: уж больно хотелось отличиться, раньше всех молодых занять место в строю, — оправдывался Новиков.

Капитан переходил от одного солдата к другому и проверял то карабин, то противогаз, то содержание вещмешка.

В казарму возвратились перед самым отбоем. Скоро покинем ее, будем жить в палатках. Как-то он пройдет, марш? Я никогда не водил автопоезд на такие большие расстояния. Хорошо, если придется ехать днем. А вдруг ночью? Дорога дальняя, незнакомая. Песчаные заносы, объезды… Порожняком или на водовозке еще куда ни шло, а с ракетой гляди да гляди.

Последний месяц короткой пустынной зимы. С каждым днем все раньше и выше поднимается солнце, заметно убавляя ночи. Капризничает февраль: то падают последние водянистые снежинки, застывая по ночам до звени, то мокрые барханы начинают вдруг парить и нагреваться к полудню градусов до двадцати.

На акациях, образующих аллейку, проклюнулись почки, и запрятанные в них молодые листочки как бы раздумывают, выглянуть или обождать, чтобы ненароком не обжечься холодом и не чахнуть весной.

Звонким утром нет-нет да проплывут по синему разводью неба пернатые смельчаки, вернувшиеся из далеких южных стран. Лебеди и гуси, улетевшие последними с родимой земли, возвращаются домой первыми. За ними пойдут утки и другие птицы, оглашая округу разнобоем приветствий: «Домой, домой, домой…»

Угрюмые горбатые барханы наперекор капризам февраля начинают покрываться зеленым ковриком. По ним уже снуют линючие тушканчики, песчанки, взлохмаченные кумушки-лисы.

Любвеобильные горлинки высматривают, где бы свить гнезда, позаботиться о первом из пяти будущих поколений. Скоро зацвенькает синица, поднимется ввысь с радостным тюрюрюканьем пустынный солист — жаворонок, и песня его будет висеть над головой от утренней зари до вечерней.

Саша Новиков вздыхает по своей Тамбовщине, по Светке и бабке, гораздой на приметы:

— Февраль у нас бокогреем называют. На сретенье зима с летом встречается. Сосульки под крышами висят. Бабы откармливают племенных птиц, телят от коров принимают, готовят домашнюю снедь к седьмицкой, масленой и святой неделям.

— А ты, видно, постился, недоедал по милости бабки, вот и вырос худоба худобой, — усмехнулся Горин.

— Солдату лишний жир ни к чему. Впрочем, что это я тебе растолковываю? Мало ты еще разумеешь в солдатской жизни, хоть и числишься рядовым. Рядовой — от слова «ряд», наверно. В ряду, значит, с другими стоять. А какой же ты рядовой, если тебя не видно в строю? Все больше в каптерке да в канцелярии отираешься… Так что, Гришенька, не задевай меня ради бога, а то я злее каракурта бываю, особенно теперь, когда меня часто тревожат…

Перепалка кончается смехом.

Тревожить нас действительно стали чаще: днем и ночью свертываем технику, переводим ее из боевого положения в походное и наоборот…

— Заходите, — крикнул дневальный, высунувшись из дверей казармы.

Топчемся у крыльца, очищая сапоги о железную решетку, потом гуськом проходим в ленинскую комнату. Говорят, сам Мартынов выступать будет.

Но майор не выступал. Зачитав приказ о переезде на другую огневую позицию, он подчеркнул:

— В пути будут даваться вводные. Заранее говорить о них не стану: готовьтесь к любым неожиданностям.

Глава двадцатая

Едем в сторону, противоположную старому колодцу — Карикудуку. Теперь никто не ездит туда за водой. Провели водопровод.

В кабине со мной капитан Тарусов. На первом участке пути, наиболее легком и знакомом шоферам, приказано выключить фары.

— Вот они начались, неожиданности.

Комбат сказал это, видимо, для того, чтобы сосредоточить мое внимание: итак, Кузнецов, держи ушки на макушке.

На каркасной хребтине моего автополуприцепа лежит зачехленная ракета. Кто знает, может быть, ей придется сегодня ночью или завтра на рассвете расстаться с землей, исчезнуть в небесной пучине и оставить о себе память — вторую звездочку на зеленой станине пусковой установки. Быть этой отметке или нет — зависит от всех нас: от офицера наведения, от старшего, Кузьмы Родионова и даже от меня. Да, и от меня.

— Чему улыбаетесь? — спросил Тарусов.

— Рассказывать — долгая история.

— А все же?

— Никогда не думал, что придется везти ракету на огневую позицию… Ведь мы с Гориным особую тактику разрабатывали…

— Особую? Интересно, какую же?

Я рассказал.

Капитан расхохотался:

— Ну и та-актика… Не потому ли сначала и облюбовали водовозку?

— Именно поэтому. А теперь вот пересмотрел свои взгляды…

— Правильно, Кузнецов. Очень правильно. А Горин еще не отрекся от своего «кредо»?

— На перепутье стоит.

— Одумается, — уверенно сказал Тарусов. — Жизнь заставит.

Впереди предостерегающе сверлили темноту красные сигнальные огоньки: осторожно, шофер, перед тобой стальная сигара ракеты. Позади тоже автопоезда. Дорогу я знал на память: перед выездом изучали маршрут по макету — где такыры, где барханные гряды, повороты, объезды.

Смотрю на спидометр, чтобы не превысить установленной скорости, потом на путеводные огоньки, что алеют впереди. И другие шоферы делают то же: зазеваешься — таких дров наломаешь… Ровно, без перебоев, работает мотор. Мощный тягач подминает под скаты, обутые в цепи, прихваченную морозцем такырную глину. Стылая пленка ее с хрустом оседает под широкими резиновыми лапами ЗИЛа. Тяжелые ракетные автопоезда оставляют в пустыне глубокий «елочный» след.

По обочинам ни огонька, ни кустика. Голо, неуютно. Горбатыми чудовищами залегли барханы. По неясным, призрачным очертаниям одни из них похожи на гигантских верблюдов, сонно жующих сухую траву янтак, другие напоминают громадных хищников, приготовившихся к прыжку, третьи — следы грандиозной катастрофы.

Над головой мерцают молчаливые звезды. Но вот они внезапно тускнеют и исчезают. Пошел снег. Мокрые хлопья липнут к ветровому стеклу, заслоняют огоньки впереди идущей машины. Включаю в работу «дворников». Они послушно очищают стекло от снежной кашицы: влево-вправо, влево-вправо.

В кабину врывается голос майора Мартынова:

— Водители, внимательней следите за дорогой! Свет не включать. Старшие машин, не отклоняйтесь от установленного режима. Проверьте надежность сцепления полуприцепов.

Я останавливаю машину. Тарусов распахивает дверцу и, гремя сапогами по железу, исчезает в ночи. Через несколько минут он снова садится рядом со мной.

— Все в порядке.

Едем дальше. В кабине стало холодно. Включаю обогрев. Тепло приятно обволакивает ноги, волной поднимается вверх. Гудит работяга-мотор, глухо позвякивают цепи на скатах, хрустит под ними снег, перемешанный с глиной и песком.

Впереди — крутой поворот. Там придется сбавить скорость, ползти по-черепашьи.

— Скоро поворот? — как бы угадав мои мысли, спрашивает капитан.

Смотрю на часы:

— Минут через пять.

Снова донесся голос майора Мартынова:

— Внимание! В результате «ядерного взрыва» на дороге, у поворота, образовался завал. Остановить автопоезда, включить фары и надеть спецкостюмы. Старшие машин, химинструктор и дозиметристы — ко мне! Остальным ожидать дальнейших указаний.

Останавливаю тягач, включаю фары.

— Еще одна вводная, — весело говорит Тарусов, будто предстоящий аврал доставляет ему удовольствие. — Ну, я пошел к головной машине.

Надеваю костюм, противогаз и беру лопату. Сейчас будем пробивать проезд. «Завалом», наверно, окажется обыкновенный бархан. Бульдозер и экскаватор поползли в голову колонны. Мимо меня пробегают офицеры, старшие машин, вызванные Мартыновым.

Когда я подошел к «завалу» — бархану, там уже орудовал младший сержант Другаренко со своим спецрасчетом: брали пробы песка и воздуха, чтобы определить степень радиоактивного заражения.

— Дорогу пробивать здесь. — Командир дивизиона ребром ладони как бы рассек островерхую песчаную груду. — Через два часа проезд должен быть готов. Командиры подразделений, организуйте работу.

Аврал начался. Экскаватор вгрызался зубастой пастью ковша в спрессованный гребень бархана и зло расшвыривал песок. Бульдозер действовал стальным бивнем с другой стороны. Люди подчищали дорогу лопатами, ровняли откосы. Рядом с моей мелькала грабарка Саши Новикова.

— Обстановочку, — бурчал он сквозь маску, — максимально приблизили к боевой. А все-таки не приведи бог увидеть атомный взрыв… Нам демонстрировали учебный фильм, и то жуть брала. Представляешь: вспышка ярче солнца… огненное полушарие… потом клубящееся облако ползет вверх вместе с песком и пылью. На гриб похоже. Зловещий. Есть гриб мухомор, а этот — человекомор…

Подошли посредник, Виктор Другаренко и два солдата с носилками.

— У вас повышенная доза радиации, — дотронулся химинструктор до Сашиного плеча.

— У меня? — удивился Новиков. — Вот уж не подозревал.

Упирающегося Сашу поволокли на походный обмывочно-дегазационный пункт…

Поднимает и опускает длинную шею экскаватор на гусеничном ходу, сдвигает в сторону груды песка лобастый бульдозер. Лопатят сыпучий грунт солдаты. А снег идет, тая на мокрых плечах. Много песку в бархане, но проезд все глубже и глубже вклинивается в «завал», разрезает его с обеих сторон. Ни перекура, ни передышки: майор сказал, что дорога должна быть готова через два часа.

Скрежещут машины. Мелькают лопаты. Тает бархан…

И вот мы снова в кабине ЗИЛа. Уставшие, насквозь пропотевшие. Дорога начала петлять круче. Слева и оправа над ней нависают песчаные скосы.

— Умаялись? — опрашивает капитан.

— Есть маленько.

Теперь мы едем с включенными фарами: без них опасно.

— Марш будет тяжелым, — снова предупреждает Тарусов.

Я молча киваю головой, отвечать лень: ноют руки, спина, подрагивают ноги — за два часа сдвинули гору и без передышки в путь. Понимаю: надо, «война» не считается ни с чем. А Горина оставили в городке, писарю нечего делать в кочующем дивизионе…

Снегопад прекратился. Убаюкивающе гудит мотор, отдыхают на славу потрудившиеся «дворники». Гляжу на спидометр, на стрелки других приборов, потом на белесую дорогу, на помолодевшие после снегопада звезды. А Гриша, наверное, спит в казарме или сочиняет стихи. Не пишет, а сочиняет. Я никогда не буду сочинять…

— Ко сну не клонит? — спросил Тарусов.

Я тряхнул головой, отбиваясь от убаюкивающей песни мотора. Покривив душой, ответил, что нет. Но капитан видит, что я иногда клюю носом.

— Что пишут из дому?

— Отцу присвоили почетное звание «Заслуженный летчик СССР».

— Он еще летает?

— Испытывает сверхзвуковые новейшие истребители.

— Значит, есть еще порох в пороховницах?

— Есть. Ведь ему и пятидесяти еще не стукнуло…

Ложатся под колеса глубокие дорожные колеи, гудят, усыпляют шоферов моторы. Я посмотрел на часы. Мы в пути уже давно. Закурил, отгоняя табаком навязчивую дремоту.

— Внимание!

Опять майор. Что он на этот раз придумал?

— На тягачах два шофера «убиты». — Командир назвал и мое имя. — Старшие машин, замените их из состава расчетов пусковых установок.

Теперь мы втроем: Новиков — новый водитель, я и капитан.

— Дальний у вас был прицел, Новиков, — поощрительно улыбнулся Тарусов. — Вовремя подготовили Кузнецова.

— Приказ командира — закон для подчиненного, — не принял похвалы Саша.

— Закон законом, а постарались вы на совесть, — возразил капитан. — Некоторые сначала пугались слова «взаимозаменяемость»: одна волокита, мол, все равно практически никто никого заменять не будет, а если и попытается это сделать, получится одна неразбериха. Но, как видите, никакой неразберихи нет. Вел машину Кузнецов, теперь ведет Новиков. А надо будет — и в расчете пусковой установки Кузнецов заменит Новикова. Так?

— Вроде бы освоился, — хохотнул Саша. — Так что, если меня «убьют», вполне сработает за третий номер. Только «убивали» бы не во время химической тревоги.

— А что? — поинтересовался Тарусов.

— Там, на «завале», сцапали меня слуги ПХЗ и отволокли на носилках в обмывочную. Уж я брыкался, брыкался — не помогло. Раздели догола и окатили водой. Благо подогретая была, а то в сосульку бы превратился…

Все-таки с Новиковым весело ехать. По крайней мере, не заснешь.

Рассвет застал нас на новой позиции. Я думал: разобьем палатки, покормит нас повар Шукур Муминов и завалимся спать. Но не тут-то было! После завтрака приказали развертывать хозяйство дивизиона и занимать огневую позицию. А нашему расчету больше всего досталось. Майор Мартынов сказал, что наш ракетный окоп выведен из строя «противником», и заставил рыть новый. Правда, бульдозер дал, экскаватор. Но все равно нелегко пришлось.

Но вот посадили на днище окопа пусковую установку, зарядили ее ракетой. Теперь-то уж непременно передохнем. И вдруг заревела сирена. Тревога!

— Расчет, боевое положение! — крикнул сержант Назаров.

И началось то самое, во имя чего столько ехали. Мне что — взвалил ракету на спину стрелы пусковой установки, отогнал машину, а сам нырнул в укрытие. Там уже собрались запыхавшиеся назаровцы, потом прибежали ребята Федора Кобзаря и другие расчеты. Теперь пришла очередь тех, кто сидит на командном пункте, — командира, офицера наведения, стреляющего, операторов, планшетистов…

Команды на пуск ракеты не последовало. Вместо нее зазвонил полевой телефон. Трубку взял техник-лейтенант Семиванов. «Есть!» — сказал он и к нам:

— Разрядить пусковую установку и повторить все сначала! Через пять секунд засекаю время.

…«И-раз, и-два, и-три, и-четыре, и-пять!» — отсчитал я про себя. Услышав голос Назарова: «Расчет, за мной бегом марш!», бросился к ЗИЛу. На мне вещевой мешок, противогаз, карабин и фляга с водой. Песок — не гаревая дорожка. Сапоги вязнут, проваливаются. Но бегу что есть силы, хватая воздух ртом. Одной рукой придерживаю противогаз, другой — карабин.

Наконец вот она, машина. Иду по маршруту осмотра. Все в порядке. Залезаю в кабину. Завожу мотор. Тронул с места и ринулся было на всех газах. Хорошо, что вспомнил: двадцать километров в час, не больше.

Окоп. Ребята уже расчехлили ракету. Я остановился на подъездных мостиках. Звучит команда Галаба Назарова:

— Заряжай!

Над бруствером показался майор Мартынов в сопровождении капитана Тарусова.

— Отставить! — приказал командир.

Мы подняли головы, уставились на комдива.

— «Убит» командир расчета. Шоферу ТЗМ и третьему номеру поменяться местами, — приказал майор. — Продолжайте.

Новиков прыгнул к тягачу, я — к ракете. Галаб поспешно отошел в сторону. Теперь он будет третьим наблюдателем.

— Заряжай! — командует Попелицын.

У него двойная нагрузка: работает за Назарова и за первого номера. Это очень трудно, хотя кое в чем ему помогает Герман Быстраков. А время не ждет: майор стоит на бруствере окопа и смотрит на секундомер.

Освобождаю передний конец балки от крепления стяжкой и докладываю:

— Готов!

В то же мгновение слышу голос Быстракова:

— Готов!

— Влево! — приказывает Попелицын.

Я слежу за тем, чтобы носовая часть ракеты не задела за что-нибудь.

— Готов!

— Готов!

— Вводи!

Летят доклады, команды. А в руках майора тикает секундомер.

— Расчет готов, походное положение! — Попелицын повернулся к Мартынову и Тарусову.

— За отличные нормативы объявляю благодарность! — Командир дивизиона поднял руку к фуражке.

— Служим Советскому Союзу! — вырвалось из окопа.

— Пойдемте во взвод Бытнова.

Офицеры ушли. «Убитый» Галаб растерянно улыбался.

— Качать! — выкрикнул Саша.

Сержант взлетал и падал на руки своих товарищей.

И снова ночь. Дивизион перекочевывает в Ракетоград. Нам так и не удалось поспать, даже не отдохнули. Я за рулем, возле меня Саша, у дверцы капитан Тарусов. Он не очень весел: взвод Бытнова повис на «уде», и в результате батарея получила только хорошую оценку.

— Внимание!

Что там еще надо майору? Нет, он не ставит вводных задач. Беспокоится, как бы не уснули шоферы, советует нашему брату меняться за баранкой через каждые два часа. Саша хитрый: сидя за рулем, балагурит, не дает мне спать, а когда подходит моя очередь вести машину, безбожно спит. Вот и сейчас он тоненько посвистывает носом. Ладно, пусть спит, через час я его растормошу.

— Так и не запустили ни одной ракеты, — сетую я.

— Были условные пуски, Кузнецов, — говорит командир батареи. — Работал имитатор целей. Ни одному «противнику» не удалось уйти. Многие люди показали себя мастерами своего дела. Родионов, например, выполнял обязанности техника. Тоже получил благодарность от комдива. Наш второй взвод мог бы пятерку получить, если бы не… Да, мог бы…

«Если бы не Бытнов, — догадался я. — Это из-за него батарея потеряла один балл. И меня, значит, оттащил от «пятерки» к «четверке». Ну мог ли я думать, что он будет когда-нибудь мешать мне? Мне, солдату первого года службы. А скажи ему сейчас об этом — расхохочется или обругает: «И ты, салага? Послужи с мое, тогда и суй нос в такие дела. А сейчас зелен еще, без тебя хватает проповедников…»

Качает машину по продольной оси. Уходит ночная дорога под колеса. Ровным басом поет мотор. Алеют сигнальные лампочки переднего автопоезда. Бегут, бегут воспоминания от первого дня солдатской службы к нынешнему. А что будет завтра? Скоро праздник — день рождения армии. Подведут итоги соревнования. Успею ли сдать зачеты на третий класс? Спрашиваю об этом у капитана.

— Примем, обязательно примем, Кузнецов, — отвечает он. — У молодых — за третий, у старослужащих — за второй и первый. А потом двинемся к новому рубежу. Вы с какого года комсомолец?

— В седьмом классе вступил.

— Ого, стаж шесть лет. В кандидаты партии вступать не думаете?

— Рано еще.

— Может, и рано, — соглашается офицер.

Поет монотонную песню мотор, посвистывает носом притулившийся к моему боку Саша, думает вслух Тарусов:

— Быстро летит время. Не успеешь обучить молодых солдат, как надо уже провожать в запас старослужащих. Жалко с ребятами расставаться: отличные специалисты, многие коммунистами становятся. А теперь новый указ: солдаты с высшим образованием будут служить всего один год. Только успевай встречать да провожать…

Капитан вздохнул.

— Да, скоро годовщина Советской Армии, Кузнецов. Чем ее встретим, а?

— Дальнейшим повышением боевой и политической подготовки и укреплением воинской дисциплины, — неожиданно выпалил заученную фразу Новиков.

— А-а, проснулся!

— У меня вроде автоматического реле в мозгах: надо за руль садиться — проснулся, надо беседу на партийную тему послушать — вскочил. А то ведь что получается? Один лектор и один слушатель. Теперь нас двое, можно и «птичку» поставить: «Проведена разъяснительная работа с рядовыми Кузнецовым и Новиковым…»

Тарусов засмеялся:

— Спасибо, что подсказали, а то, пожалуй, позабыл бы про «галочку».

— Ясное дело, советники никому еще не были в тягость. — Саша чиркнул спичкой и важно прикурил.

— Садись-ка, советник, за руль, а то я что-то устал.

Мы поменялись местами. Закрыв глаза, я думал о командире батареи. Нет, Горин был не прав, когда разглагольствовал об офицерах. Вот хотя бы Тарусов. Не герой он, как мой отец, и не полковник, а все уважают его. И службой не тяготится, не думает о том, «что день грядущий мне готовит». Живет и работает человек в полный размах души. Нет, не прав был Григорий.

Глава двадцать первая

Хорошо было, по-настоящему празднично на душе. И не только у меня: получили повышение в звании Кузьма, Галаб, Саша Новиков; первый знак солдатской доблести засверкал на груди моих сверстников — специалистов третьего класса; щедрый февраль одарил ребят грамотами, кое-кого — краткосрочными отпусками и всех — поздравительными письмами, открытками, телеграммами.

А Люда такой номер выкинула, что я бы никогда не додумался, — заметку, вернее, письмо в окружной газете опубликовала — «Слово к солдату».

— Ну вот, а ты ныл, — подмигнул Саша Новиков. — На весь округ оповестила: «Люблю, жду!» Это, брат, очень ценить надо. Не у каждого есть такая смелая Дездемона.

Оглохший от радости, я не слушал его болтовню.

Да, хорошо было на душе, по-настоящему празднично в день рождения армии. И вдруг ЧП…

Это случилось в марте, в самом начале весны. Мы хлопотали около пусковой установки. Вдали неожиданно раздался взрыв… Марута бежал от площадки и кричал:

— Пожа-ар!.. Бытнова… Бытно-ова убило-о-о!..

Тревога выхватила ребят со дна ракетного окопа. Из-под навеса, где стояли емкости с горючим, вырвался дымный султан. Пламя лизало боковины брезента. Взвыла сирена. К месту бедствия ринулись противопожарная машина, «санитарка», спешили офицеры, солдаты. Из круговерти огня и дыма вырвался крутолобый тягач, похожий на разъяренного буйвола. На брюшине учебной ракеты и каркасе полуприцепа плясали языки пламени, будто искали место неуязвимей, чтобы лизнуть его и поднять в воздух взорванные останки.

Надсадно выла сирена, кружился на месте, исходя истошным криком, не столько обожженный, сколько перепуганный Марута, мчались сигналящие машины, топали вразнобой солдатские сапоги. Беда: пожар… Бытнов…

— К машине! — отрывисто бросил расчету старший сержант Назаров. Каким-то чудом в руках Галаба и Жени Попелицына оказался чехол с нашей ракеты.

— Набрасывай!

А как набрасывать, если все ощетинилось огнем?

Галаб прыгнул на полуприцеп.

— Давай чехол! — крикнул он.

— Кузнецов! Какого черта танцуешь? Помогай!

Это Новиков. Проглотив «черта», кидаюсь вместе с ним в буйство пламени.

— Песком, песком сбивайте огонь! — кричит Галаб.

Пошли в ход лопаты, ведра, панамы. Огонь прикусил языки, но дымные косички еще вьются, лезут из-под чехла, обволакивают ребристую тушу полуприцепа. Подоспели шофер и Шукур Муминов на водовозке. Ударила струя по дымящемуся брезенту, по горячей арматуре железа и стали. Над машиной поднимался чадный пар.

— К навесу! — приказал Назаров.

Но там уже все было кончено. С обожженного скелета подвижного навеса стекали грязные струйки воды, закопченные емкости рябили песчаным сбоем, чернобурым растеком зиял подъезд к площадке, где стояла спасенная нами транспортно-заряжающая машина.

Да, здесь уже все было кончено. Над площадкой парило траурное марево. Среди молчаливо расступившихся ракетчиков лежал мертвый Андрей Бытнов. Возле него билась в истерическом плаче Валя. Никто не успокаивал ее. Даже девчата. Да и можно ли успокоить? Как? Чем? В опаленном комбинезоне, свисавшем ржавыми клочьями, стоял командир батареи Тарусов. Возле него — чумазый, истерзанный Другаренко с покрасневшими глазами и обгоревшими ресницами и бровями. Позади них — поникший Коля Акимушкин.

— Везите, — тихо оказал майор дивизионному медику.

Агзамов подал знак санитарам. Те подошли с брезентовыми носилками и положили на них бывшего командира стартового взвода.

— Андрей! — в последний раз вскрикнула Валя. Ее лицо исказила болезненная судорога. Сжав зубы, она обхватила руками живот и медленно осела.

Мартынов посмотрел на Агзамова. Тот кивнул головой…

К Лесновой метнулся Коля Акимушкин. В глазах его стояли слезы отчаяния.

Санитарная машина увозила двоих.

Неподалеку от Ракетограда большим зеленым аистом опустился вертолет. Прилетевших было четверо. Их встретили майор Мартынов и начальник штаба дивизиона. Командир шел, осаждаемый суровыми гостями. Шел как под конвоем. Капитан семенил сзади.

Через полчаса посыльный прибежал за Тарусовым. Долго не было нашего комбата. Он так и не вернулся из штаба до вечера.

Позвали Федора. И Кобзаря мы не дождались.

Пришли за Марутой. Первый номер тоже загостился.

— Ромашкин, в штаб!

И ефрейтор застрял.

— Тиунов, зовут!

Юра поплелся за посыльным.

— Шофер с тэзээмки…

— Химинструктор…

— Пойду и я, — поднялся Галаб.

— Зачем? — спросили мы в один голос. — Не вызывают же…

— Пойду, — повторил Назаров. — Там комсомольцы, а я секретарь. Надо быть вместе.

И ушел. День как год…

Наконец винтокрылый аист улетел. Ребята облегченно вздохнули.

Рассказывает Марута:

— Мы выполняли регламентные работы. Пришел командир взвода и сказал: «Кончайте канителиться. Ковыряетесь тут попусту: чем больше лазишь, тем больше неполадок…» Кобзарь напомнил, что подошло время делать то, что мы делаем. За пререкание Бытнов отстранил его от командования расчетом и поставил меня старшим. А потом вдруг взрыв, огонь, дым… Старший лейтенант упал с бетонной плиты на емкость, ударился виском… Я испугался и кинулся звать людей на помощь…

Другаренко:

— Как всегда, он отмахнулся: «Техника безопасности? Обойдусь и без нее! Лучше о себе побеспокойся, химинструктор…» Приказывать ему я не имел права, но предупредил. Сам пошел звонить комбату. Позвонил. Возвращаюсь и вижу: Бытнов стоит на плите навеса. «Давай!» — крикнул он Маруте и стал прикуривать сигарету. Не успел я кинуться к нему, как раздался взрыв. Когда вытащил Бытнова, он был уже мертв…

Говорит тишина.

Я никогда не слыхал говорящую тишину. А теперь слышу. Она перевоплощается, тишина, то в Андрея Бытнова, то в меня самого, является в образе Вали, Коли Акимушкина, капитана Тарусова.

Тишина обретает голоса, плоть. Она чему-то противится, с кем-то спорит.

Противоречивая, многоликая тишина.

А Бытнова нет.

Только раздерганная память о нем.

Послушай, тишина, чего же было больше в нем — хорошего или плохого?

Умолкла тишина, в таких случаях об этом не вспоминают…

Осиротело девичье общежитие. Леснову увезли в больницу. Врачи ничем не могли помочь. Ребенку, бившемуся под Валиным сердцем, не суждено было жить… Потом ей дали отпуск, и в дивизион она возвратилась только к концу месяца.

Ни в марте, ни в начале апреля не звенела задумчивая гитара Коли Акимушкина. Не слышно было и негромкого голоса его:

В пустыню властно входила весна, врачуя скорбь человеческих сердец. Еще сутки-другие, и покатилась ночь под откос времени, а день огласился звоном жаворонка, запламенел жаркими тюльпанами, заиграл малахитом сочных солянок и заячьей капусты. Летят на гнездовья утки. Волнами летят, валом. Поет, играет веселые свадьбы пернатая мелюзга — от воробьев до синиц. Греются в густой траве шустрые косоглазые зайчишки, скулят, попискивают в норах лисята. Барсуки, шакалы, волки и каракалы рыщут в поисках пищи для своих еще слепых, но уже прожорливых щенков.

Весна торжествует. Краски поют.

— А у нас, в глубинке России…

Но Саше Новикову не дают говорить: мир прекрасен везде, если над ним вот такая влажноватая голубень в золотых отблесках солнца, похожего на улыбающееся решето подсолнуха.

— А у нас, — прорывается все-таки Саша, — жаворонков из белого теста пекут. Хочу жаворонка!

Смеются ребята.

Галаб поднимает иссиня-темную голову:

— В прошлом году вот тут, около окопа, гнездо было. Шумим, кричим, машины ревут, а жаворонки не улетают, сидят. Капитан Тарусов, бывало, каждый день проверял, не разорил ли кто птичий дом. Чуть ли не в расчете их числил. «Все собрались?» — спрашивает о солдатах. «Все». — «А птахи?» — «Сидят, скоро птенцы вылупятся». — «Смотри, Назаров, с тебя спрошу, если кто-нибудь учинит разбой!» Так и дождались, пока жаворонята выпорхнули. Чудно! Птица к солдату льнет…

Старший сержант опустился на зеленую гриву свежей поросли. Смотрит в небо, закусив тонкий стебелек травинки. Скоро Галаб уйдет от нас, будет командовать взводом, пока не пришлют офицера. Вместо него назначили Попелицына. Все номера расчета сдвинулись вверх. Новиков стал вторым. А кого поставят третьим? Мне жалко расставаться с машиной, привык. Ребята уговаривают: переходи! За полгода на третье место?..

Из дивизиона в высший штаб летели телефонограммы и рапорты о боевой учебе, но высший штаб молчал. Ни отзвука в знак благодарности. И материалы нашего военкоровского поста не опубликовывали в окружной газете, за исключением горинских стихов.

Над Ракетоградом все еще висела тень ЧП, заслоняя собой все наши усилия…

Теперь вот уйдет Галаб Назаров, и снова надо мобилизовываться, отрабатывать слаженность расчета. А тут майор Мартынов говорит, что скоро выезд на полигон. Будут боевые стрельбы.

Плотно, как патроны в обойме, прилегают друг к другу дни солдатской учебы. Однако время и на отдых находится: песню ли спеть под баян Попелицына, сыграть ли в шахматы, новый фильм посмотреть или пластинки послушать — кого что интересует. Вчера вместе с Ирой я Дорой приходила в клуб Леснова. Первый раз за четыре месяца. Валя еще не совсем оправилась от морального потрясения и болезни: бледность покрывала ее лицо, под глазами лежали полукружья легких теней, а синь глаз будто притуманилась. Мы поздоровались с девчатами.

— Привет, кругляшок! — кивнул Новиков полнолицей Ире Хасановой. — Станцуем?

Черт возьми! Давно ли Новиков с Гориным говорили, что, танцуя вальсы, они дичают, отстают от современной культуры, и выламывались под истерические разновидности твистов. И вдруг Саша приглашает на вальс!

— С удовольствием, товарищ ефрейтор. Жаль, что нет вальса на этот случай.

— Какого?

— «Ефрейторского», — засмеялась Ира. — Ладно, пошли, «Солдатский» тоже не плохой вальс. Дора, бери художника — и в круг!

Виктор Другаренко закружился с худенькой белянкой — Дорой Нечаевой. Я стою и разговариваю с Валей. Спросил, пишет ли дипломную работу. Она сказала, что пишет, но дело двигается медленно: врачи не разрешают переутомляться.

Откуда-то вынырнул взъерошенный Горин со свежим тюльпаном в руке.

— Здравствуй, девица-краса! Дарю тебе эту песню весны от имени и по поручению всех, кто любит прекрасное. — И он преподнес пунцовую чашечку тюльпана, обрызганную росными блестками.

— Спасибо, Гриша! — искренне порадовалась Валя.

Она дотронулась щекой до цветка, и по ней разлился легкий румянец, будто тюльпан согрел ее.

— Хотите, стихи прочту? — сверкнул Гриша очками. — О весне, о любви!

— Давай, — сказал я.

Валя склонила голову. Гриша принял это за готовность девушки слушать, но он мог и ошибиться: слово «любовь» иногда стреляет в сердце…

Стихи были красивые:

— Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? — спросила Валя.

— К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.

Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.

— Пойдемте на улицу, — предложила Валя. — Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!

Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.

Я шагнул вперед и увидел за акацией Николая Акимушкина. В руках у него был букет тюльпанов.

— Ты что, Коля?

— Да так, — замялся он, — шел домой, услыхал ваши голоса и остановился…

— Кто там? — спросила Валя.

Акимушкин отпрянул, но я удержал его:

— Пошли с нами.

— Очень кстати. — Виктор взял у Коли цветы и передал Лесновой.

— О, целый букет! Коля, можно я поделюсь с Дорочкой?

— Щедрые люди — самые богатые, — ответил Акимушкин и почему-то застеснялся.

Девчата окунулись в свежесть тюльпанов.

— Я сегодня слышал лирическую песню о ракетчиках. Хорошая мелодия, — сказал Григорий.

— Как называется? — спросил Виктор.

— «Тайна». Напеть?

— Давай! — хором попросили мы.

Песня и в самом деле звучала неплохо.

— Кто исполнял? — заинтересовалась Валя.

— Ансамбль Московского округа ПВО. По радио передавали.

— Давайте споем, — предложила Нечаева и шутливо оттолкнула Горина от Вали; теперь рядом с ней шел Акимушкин.

— Виктор, дай-ка прикурить, — придержал я Другаренко, хотя спички у меня побрякивали в кармане.

Валя и Акимушкин, увлеченные беседой, не заметили отставших.

— Ну и фокусник ты, — прошептал Виктор. — Айда назад, пусть одни побудут.

Мы пошли вместе с Дорой и Гришей и снова запели, но теперь уже другую песню:

— Ну, как? — Другаренко остановил Дору, направляющуюся на дежурство.

Нечаева поняла, о ком опрашивает Виктор.

— Вроде оттаивает. Коля, оказывается, мировой парень. Он еще до армии закончил техникум связи и теперь все свои конспекты отдал Вале. Чертежи, схемы делает вместе с Родионовым, а Кузьма их приносит. Сам Акимушкин не ходит к нам, стесняется. Понимает, нельзя вот так сразу после всего… Мы с Ирой так рады, так рады за Валю: успокаивается помаленьку, даже улыбается иногда.

— Ладно, вы с Ирой делайте свое дело, а мы с Кузнецовым будем вдохновлять Акимушкина. А, Володя?

— Закон! — подмигнул я Доре. — Сам погибай, а товарища выручай.

Нечаева сверкнула веселыми серенькими глазками и засмеялась:

— Наша Хасаночка тоже иногда хандрит…

— Что так? — спросил Виктор.

— Помнишь, вы приносили Валин портрет?

— Ну?

— Что «ну»? Кузнецов тогда, что ли, с Ирки глаз не опускал?..

— Так это я с эстетических позиций, — промямлил Другаренко.

— Ну да, рассказывай кому-нибудь. — Шустрая белянка захохотала и унеслась прочь. Уже издали крикнула: — Не перестарайтесь, мальчики!

— Кто-то ей приглянулся, — заметил Другаренко.

— Да ты же! Неужели не замечаешь? Про Хасанову она для отвода глаз.

— Вот уж не думал, — растерялся Виктор.

— Время есть, подумай. Тебе еще служить полгода.

— Нет, блондинки не в моем вкусе, так что ты не сватай мне Нечаеву.

— Кого же тебе сосватать?

— Сам разберусь. Третий тут, как говорится, лишний. А если хочешь правду знать, то мне нравится Аннушка…

— Дочка Дулина? — удивился я. — Так она еще в школу бегает.

— Заканчивает в этом году…

— А Риточка Тарусова? Ей как раз сейчас шесть. Лет четырнадцать подождешь…

— Болтун, — рассердился Другаренко. — Весна, что ли, на тебя действует? Осенью ходил как замороженный, а теперь начал взбрыкивать.

— Письмо, брат, получил из Подмосковья. Такое письмо!

— От всего Подмосковья?

— Зачем же? От одной студентки. Не крути носом, все равно не покажу.

Собственно, письма от Люды приходили раз в месяц, и, если уж по совести говорить, я опасался за свою привязанность: будет ли она ждать солдата два года? За это время она окончит институт, а я только пройду курс ратной науки. Да и мало ли ребят встретится на ее пути. Выдержит ли испытание наша любовь?

Письма ее были короткими, раза в четыре меньше моих. Вот последнее:

Всего доброго, Люда! Ты слышишь песню? Это к тебе с моим приветом на милый север тянут журавли…

Глава двадцать вторая

Сначала мы ехали своим ходом, а в Кизылшахаре погрузили автопоезда с ракетными установками и машины с радио- и радиолокационным оборудованием в железнодорожный эшелон и тронулись в путь.

Бежит, бежит поезд по стальной колее, заливисто окликает обочинные кишлаки. Здоровается с разъездами и полустанками. Везде нашему эшелону дают «зеленую улицу».

К стрельбам готовились долго. Каких только занятий и проверок не было! А перед самым отъездом пошли беседы, собрания: полигон — испытание на зрелость, стрельбы — боевой экзамен для всего дивизиона, а для молодежи — посвящение в ракетчики.

И вот мы едем. Стучат колеса: «Стре-лять, стрелять на по-ли-гон, стре-лять, стре-лять на по-ли-гон». Подсвистывает паровоз: «Бо-е-вы-ми-и!» Но все это еще впереди, в неизвестности, а память день за днем разматывает минувшее, пережитое.

Солдат… Что я знал о нем? «Так точно», «Никак нет», «Есть!». Живой робот, отгороженный от мира казарменными стенами… Какая чепуха! Вот рядом со мной ефрейтор Новиков. Яркий парень, заметный. За несколько месяцев перепрыгнул три служебные ступеньки: был шофером, потом третьим номером расчета, а на полигон едет вторым!

Учатся люди. Леснова техникум заканчивает, Назаров — институт, кое-кто из офицеров — заочники академии. И поэзию любят, и в живописи разбираются. А музыку как слушают! А любят как…

Коля Акимушкин теперь вхож в девичью светелку. Оттаивает ледок на Валином сердце, чаще стала улыбаться девушка, снова здоровым румянцем наливаются щеки ее, веселее синь в глазах. А Виктор Другаренко нарисовал портрет старшинской дочки. Раздобыл ее адрес и отослал нежданный подарок Аннушке. Теперь ног под собой не чует от восторженного письма девчонки. Я думал, он пошутил, когда сказал, что ему нравится Аннушка, а шутка-то обернулась вон какой историей…

На соседней платформе кто-то затянул старую песню: «Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…» Нет, раньше не так уходили на войну. Далеко шагнули: от винтовки и тачанки до сверхзвуковых ракетоносцев, атомных подводных лодок и стратегических ракет. Такое бы оружие в Отечественную войну!

Отечественная… Что ж, то время кажется нам, теперешним солдатам, легендарным, былинным. Перед самым отъездом старшина Дулин рассказал один фронтовой эпизод. Слушали об артиллеристах — прародителях ракетчиков и поражались их великой самоотверженности.

— Бои шли на Орловщине, — вспоминал Дулин. — Нашей зенитной батарее приказали форсировать реку Зушу между селами Вяжи и Битьково. Батарейцы наскоро навели переправу и, не теряя времени — каждая минута была дорога в наступлении, — начали переправляться. Почти весь расчет нашего орудия оставили на берегу, опасаясь налета «юнкерсов». И вот тягач потащил зенитку по настилу. Все шло хорошо. Под колесами погромыхивали бревна, толстые горбыли, доски. Говорливая река как бы поторапливала нас: быстрее, быстрее, быстрее. И вдруг колеса пушки провалились. Я прибавил газу. Туда-сюда, туда-сюда… Застряли. А тут еще, как на грех, три «юнкерса» вынырнули со стороны поселка Малиновец, из-за крутого взлобья левого берега, поросшего дубняком, орешником и терновником.

Зенитки, притулившиеся под скосом горы, никак не могли взять нужный угол для стрельбы по самолетам. Что делать? Ни первого номера, ни второго, ни заряжающего, ни подносчика снарядов нет. Хорошо, командир не растерялся.

— К бою! — подал он команду и сам встал за наводчика.

Я и снаряды подтаскивал, и заряжал. Первый раз ударили для острастки: не думайте, мол, что тут пушчонка завязла без расчета. Вторым снарядом сбили ведущего «юнкерса». Он плюхнулся на каменный выступ горы, а с него бултыхнулся в речку. Слышим: батарейцы «ура» кричат с берега. Ведомые самолеты в разные стороны шарахнулись. Мы послали вдогонку по снаряду, но они уже были далеко.

Вот так, друзья, а вы говорите, зачем взаимозаменяемость, — закончил старшина свой рассказ. — Вот на этот самый случай…

— Чем же вас наградили за «юнкерс»? — спросил Новиков, поглядев на рядки орденских планок Дулина.

— По медали получили с командиром.

…Бежит, бежит чумазый тепловоз, работает своими стальными локтями, расталкивая версты.

Вот мы и снова дома, в своем Ракетограде. Ребята высыпали из машин. Как здесь уютно по сравнению с полигоном! Офицерские домики, казарма, клуб, аллейка — все такое привычное, родное.

— О, старик! Водитель ТЗМ! — радостно воскликнул Горин, увидев меня.

— Старо, Гришенька, старо!

— Как старо? — Он замялся, поправил очки.

— Повысили. Зачислили в расчет пусковой установки.

— Когда?

— Недавно, на полигоне.

— Все-таки лезешь в технократы… Что ж, пожалуй, ты прав… Я ведь тоже хочу попроситься из канцелярии. Даже рапорт написал. Ну ладно, об этом после. С приездом, Володя! А тут, пока тебя не было, два письма пришло — от отца и Людмилы. Но пока не расскажешь, что и как там у вас на полигоне было, письма тебе не отдам. Мне тоже интересно.

— Не валяй дурака, Гриша, давай их сюда! А о полигоне… На, почитай мои записки, если хочешь.

— Ну-ка, ну-ка, это интересно, — удивился он. — Может, пригодятся для будущего очерка… В общем ты, я вижу, во всем обскакал меня, Володя.

«Наконец-то приехали! Вот она, ракетная площадка полигона. Пусто, голо. На пушечный выстрел — ни одного селения.

Сначала разбили палатки. Здесь есть и казарма, но в ней живут солдаты обслуживающего подразделения. Потом начали развертываться. Все выполняли под контролем начальника площадки и полигонных инструкторов. Это, говорят, не ради проверки вашей выучки, а ради оказания помощи в подготовке к стрельбам.

Установили комплекс и сразу же приступили к регламентным работам. У нас, например, во взводе Галаба, чувствовалась какая-то нечеткость в действиях. А ведь у себя, в Ракетограде, этого не было. Особенно в последние дни.

Наш огневик рассказал и об ошибках, которые допускались в других подразделениях.

После встречи готовились к заступлению в караул — охранять полигон. И вдруг предупреждение синоптиков: «Буря, снежная буря идет!» Откуда ее черти накликали? Но она все-таки пришла. Посуровело, насупилось небо, диким жеребцом промчался ветер по степи, поднимая пыль. Мы выскочили на позицию, зачехлили ракету в окопе, опутали ее веревками, прикрепленными к штопорам. Штопоры были ввинчены в бетонное днище. Видно, бури здесь свирепствуют частенько. Потом как следует укрепили взводную палатку.

Небо совсем заволокло. Начался снегопад. Ветер яростно бил по брезентовым бокам палатки, будто непременно хотел выгнать нас на улицу полюбоваться разгулом белой стихии.

— Галаб, это ты накликал буран, — сказал Новиков.

— Почему я?

— Потому что говорил, мол, никогда не видел настоящей зимы. Аллах услышал твою молитву и ниспослал тебе испытание.

— Будем мужаться, братья мои, — в том же духе ответил старший сержант.

Назарова назначили начальником караула. Он проверил, хорошо ли мы почистили оружие, спросил обязанности каждого по Уставу гарнизонной и караульной служб и разрешил отдохнуть перед заступлением на суточное дежурство.

Завалившись на нары, Новиков вздохнул и произнес:

— На печку бы сейчас. Люблю деревенскую печку! Тепло под боком, из-под шестка сверчки посвистывают, дрему навевают, а в трубе домовой гогочет… Галаб, а как по-вашему печка называется?

— Сандал.

— Скандал это, а не печка…

Ребята засмеялись.

Вечер еще не наступил, а на улице уже стемнело. Капитан Тарусов посадил нас в автобус и повез в караульное помещение. Кругом ничего не видно. Метров десять отъехали — застряли.

— Вылезай!

Вылезли и принялись разгребать снег деревянными лопатами. У Новикова сорвало панаму с головы и унесло.

— Ничего, я и «обезглавленный» доеду, — бодрился он.

Пока доехали, раз десять останавливались. В караульное помещение вошли мокрые, хоть выжимай.

— Обогреться бы, — зябко поеживаясь, произнес Герман Быстраков.

— Ни-че-г-г-о-о, — унимая дрожь, пытался улыбаться Саша. — У нас на Тамб-б-ов-щине не так-кие б-бывают мор-розяки…

Печки уже были опломбированы, ни дров, ни угля мы не нашли. Немного обогревшись, разводящий — новый командир расчета Женя Попелицын — повел меня на пост.

Снег. В пяти метрах ничего не видно. Искали, искали пост — не нашли.

— Часово-ой! — крикнул разводящий.

Ветер заглушил его голос.

— Давай вместе.

— Давай.

— Ча-со-во-ой!

Не видно часового и не слышно. Выставив руки вперед, бредем на ощупь. Шаг, два… двести. Не видно огней караульного помещения.

— Пошли влево, — крикнул Женя.

Идем. Нет поста, нет караульного помещения.

— Надо было вправо, — сказал я разводящему.

— Что ж, пойдем вправо, — согласился он.

Пошли. Ни голоса, ни огонька. Сбились, не знаем, куда идти.

— Пойдем прямо, куда-нибудь выйдем, — решил Попелицын.

Его карабин дзинькнул о колючую проволоку полигонной изгороди. Отдышались, закурили.

— Теперь куда?

— Проволока приведет к стартовой позиции, — ответил разводящий. — Двинулись.

Насквозь промерзшие, добрались до батареи, разожгли костер в траншее, сидим и греемся.

— Как вы попали сюда? — удивился комбат. Он уже вернулся из караульного помещения.

Попелицын рассказал.

— Берите артиллерийский тягач, панаму для Новикова, катушку телефонного провода и поезжайте обратно.

А там Галаб уже беспокоился о нас, организовал поиск с отдыхающей сменой. Долго ребята кружили в свистопляске бурана, но, конечно, безрезультатно.

— Хорошо, хоть, на проволоку набрели, — сказал Назаров, — а то бы всю ночь проплутали, обморозились. Ну ладно, надевайте шапки, валенки и тулупы — все это старый состав караула оставил — и шагайте на пост.

Разводящий взял конец телефонного провода, чтобы не заблудиться, и шагнул в снежную круговерть. Я пошел за ним.

Вчера не привезли ужин: заплуталась машина. И сегодня она не пришла. К вечеру капитан Тарусов на тракторе С-100 притащил автобус. Нас сменил Федор Кобзарь с ребятами.

— Как служба? — спросил меня Кузьма Родионов.

— По уставу. А что?

— У них тоже, брат, по уставу, — кивнул сверхсрочник на соседей. — И никакой буран им не помеха. Был я у них. До чего же здорово работают операторы! Когда офицер захватил цель и передал ее на сопровождение солдату, тот радостно крикнул: «Есть цель!»

Включили имитатор помех. В первый момент молодой оператор от неожиданности растерялся, однако тут же взял себя в руки и приник к индикатору. И знаешь что, Володя? Мне показалось, он был готов руками смахнуть помехи с экрана, чтобы они не заслоняли цель.

— Кроме рук тут еще и мозги нужны, — буркнул в, отогревая замерзшие пальцы.

— Да это понятно, — согласился сверхсрочник. — Но ведь как развито чувство ответственности у человека! С каким напряженным вниманием следил он за единственным нужным ему импульсом!

Родионов сел на своего любимого конька. Закончил тем, что опять — в который раз! — спросил меня, не нужна ли какая помощь в подготовке на оператора.

Не утихает, свирепствует буран. Зубрим наставление по стрельбам. И вдруг посыльный:

— Кузнецов, в штабную палатку.

Там собралось дивизионное начальство, капитан Агзамов и какой-то степняк — раскосый мужичонка в меховом треухе.

— Дохтура у нас нет, а баба кричит, как верблюдица, и за живот хватается, — рассказывал гость.

— Беременная, что ли? — спросил Агзамов.

— Вот-вот… Приспичило ей рожать в буран…

Степняк мял в руках треух и с надеждой переводил взгляд с одного офицера на другого: пошлют ли дохтура к его бабе?

К роженице отправился дивизионный врач Агзамов. Я в акушерстве ничего не понимал и был у него вроде адъютанта: мало ли что может случиться в такую непогодь. Нам дали вездеход. Он проламывал снежные заносы, а следом рысил на выносливой степной лошади аульчанин.

— Нельзя ли побыстрей? — то и дело опрашивал шофера капитан. — Боюсь, не опоздаем ли. Новый человек рождается на свет, а мы тащимся еле-еле…

И водитель гнал вездеход все быстрее и быстрее.

Я думал, что вокруг полигона на пушечный выстрел нет ни одного жилья, но мы уже через два часа остановились во дворе, обнесенном высокими глинобитными стенами. Вместе с хозяином вошли в дом, глядевший двумя пустыми окнами во двор.

В первой комнате ползали, шлепая друг друга по голым задам, круглолицые ребятишки — один меньше другого. Здесь же, на высоком деревянном сундуке, лежали лепешки и сладости. Под вытяжной трубой потрескивал веселый костерок.

— Не холодно ли? — спросил Агзамов хозяина, кивнув на незастекленное окно.

— Э, пускай мала-мала закаляются, — махнул он рукой. — Баба там, иди.

Доктор шагнул в другую комнату. Через некоторое время он крикнул:

— Грей ведро воды, Кузнецов!

Хозяин гремел посудой, рылся в большом сундуке, окованном железом. Наверно, искал чистые полотенца и простыни. Из соседней комнаты доносились то глухие стенания, то болезненные вскрики.

Когда нагрелась вода, капитан долго мыл руки с мылом, потом заставил сделать то же самое хозяина дома. Они ушли к роженице, а я остался с малышами, обступившими мой карабин. От этой любопытной диковинки их оторвал резкий вскрик матери. Ребятня переполошилась, тревожно засверкали узкие глазенки.

— Ничего, ничего, — успокаивал я их. — Доктор вылечит маму, и ей будет хорошо.

За дверью послышалось звонкое «уа», веселый смех отца и голос врача: «Джигит! Хоть сейчас на коня».

— Теперь у вас будет новый братишка, — сказал я своим маленьким друзьям. — Сейчас дядя покажет его.

Дверь открылась. Капитан держал в руках орущего во все горло младенца, тихонько пошлепывал его и, улыбаясь, приговаривал:

— Ну здравствуй, человек! Здравствуй!

К вечеру непогода угомонилась, и мы двинулись в обратный путь. Капитан чему-то улыбался. Видимо, радовался за восьмого наследника степняка.

Половина батареи вышла расчищать позицию от снега, а вторая отправилась спасать колхозную отару на отгонном пастбище. Я тоже попал в эту экспедицию.

Кое-где дорогу пробивали бульдозером. Часа через три добрались до летних кошар. Две из них были пустыми — овцы не вернулись во время бурана. Чабан повел нас к дальнему выпасу. Шли, проваливаясь в снег по пояс. Где уж тут пробиться отаре, если человек плавает в белом половодье!

Впереди показались два почти сросшихся кургана. Между ними над седловиной шел пар. Овцы! Мы кинулись бегом. Напирая друг на друга, овцы пытались вырваться из снежного окружения. Давка, толкотня, призывное блеяние. Тонкие морды с большими грустными глазами вызывали жалость.

Батарейцы взялись за лопаты, освобождая голодных, иззябших животных из белого плена. Снег отбрасывали на пологие бока курганов.

— Мертвый ягненок…

— Задохнулся…

— Замерз, — роняли солдаты невеселые слова.

Вслед за бульдозером подъехала машина. Мы на руках выносили обессилевших овец. Многие из них кашляли, как простуженные люди. Они покорно принимали нашу помощь.

Чабан стоял над погибшими ягнятами и плакал…

Яркое солнце растопило снега, и влажная земля парит, дышит могучей грудью. Люди приводят в порядок машины, ракеты, оборудование.

После обеда — подготовка к собеседованию с инструкторами. Я сижу и мысленно повторяю: «Основу постоянной боевой готовности ракетчиков составляют: отличная специальная подготовка, высокая техническая надежность всего ракетного комплекса, безупречная исполнительность, глубокая идейная убежденность воина…»

— Что шепчешь? «Отличная… высокая… безупречная и глубокая», да? — улыбается Новиков. — Все правильно. А я вот речушку тут неподалеку присмотрел. Неводок достал. Завтра ушицы отведаем за милую душу!

Нынешней ночью неожиданно взвыла сирена. Учебная? Боевая? Срываемся с кроватей и несемся на огневую позицию. На бегу капитан Тарусов кричит:

— Рядовой Кузнецов, за мной!

Почему за ним? Мне надо к своей машине. Но приказ есть приказ. Бегу за командиром батареи. Кроме капитана в темноте различаю только высокую фигуру Родионова. Может, мне просто хотят показать, как будут работать оператор, офицер наведения и стреляющий? Ведь это тоже морально-психологическая подготовка.

Уже урчат дизеля Николая Акимушкина. И когда успел?! По небу шарит мощный радиолуч. Перед экраном за офицера наведения лейтенант Семиванов. На индикаторе, как в зеркале, мельтешат сотни помех. Отстроятся ли от них наши радиобоги?

Все действуют четко и быстро. Вот это автоматика! Не успел я сориентироваться в кабине, как экраны начали темнеть. Вот уже на них видна пульсирующая отметка от цели. А что Кузьма? Смотрит, буквально поедает глазами свое волшебное зеркало. Нет, он не даст помехам снова прорваться, не допустит срыва сопровождения цели.

Семиванов и Тарусов отдают предельно краткие команды. Вот уже в последний раз уточняются данные для стрельбы.

— Пуск!

И в кабине тишина. Напряженная, ощутимая. Потом воздух сотрясается от громового взрыва, и ракета, вспарывая темное небо, ринулась к цели.

Улыбаясь, Тарусов открывает дверь:

— Смотрите, Кузнецов!

Горящая мишень падала вниз. На позиции возбужденные возгласы:

— Горит!

— Сбита!

Со своего места поднялся Кузьма Родионов:

— Вот так мы и работаем, Володя! Учись.

И я учусь.

Учусь.

…Мокрый, перепачканный грязью Новиков молча вошел в палатку, обвел нас единственным глазом — второй был закрыт лиловым волдырем — и, стегнув себя по сапогу бесхвостой рыбиной, непонятно сказал:

— Ушица-то… тю-тю…

— Не валяй дурака, рассказывай, что случилось, — загудели ребята.

Незадачливый рыбак глубоко вздохнул:

— Сейчас все выложу как на духу, только дайте закурить.

Он бросил бесхвостую рыбину, жадно затянулся дымком и, присев на корточки, начал:

— Трое нас было. Разделись, поставили поперек речушки бредень, мотню расправили и решили малость отдохнуть, перед тем как волочь снасть. Сидим в кустиках, покуриваем. Рыба кишмя кишит.

— Опять начал баланду травить, — махнул рукой Другаренко. — Рыбацкие анекдоты…

— Анекдот в настоящем понятии — вещь толковая, — возразил Саша. — Так вот, рыба кишмя кишит. Меня дрожь начала пробирать от нетерпения. Как же, плюхаются такие чушки — одной всю батарею накормишь. «Пошли», — тороплю ребят.

Только это я проговорил, как возле берега кто-то засопел. Ну, думаю, сом пудов на десять. Вот это повезло! Вскочил и чуть в обморок не упал: из воды торчат рога на толстенной морде… Все видел, но рогатых сомов никогда не приходилось встречать. Трясу головой и глазам своим не верю: бывают же чудеса природы! «Ты что?» — спрашивают ребята. А у меня горло перехватило от волнения. Тычу пальцем в рогатого сома. Вдруг «Му-у-у!» — и сом поплыл к другому берегу, запутавшись рогами в крыле невода.

«Корова! — закричали ребята. — Корова утонет…»

Только тут я и разглядел: никакой это не сом, а самая обыкновенная буренка. Кинулись мы вплавь за ней. А она уже запуталась во втором крыле нашей снасти. Вылезает на берег и тянет за собой невод. «Стой!» — кричим. Да разве скотина понимает? Мотает головой, чтобы бредень сбросить, и еще больше запутывается. Мы за коровой, а она от нас. Так и бредень порвали, и рыба вся, кроме вот этой, ушла…

Новиков пнул сапогом дохлую рыбину и поднялся:

— Пойду к доктору, глаз проверю…

С самого раннего утра — а подняли нас часа в четыре — только и слышно:

— Пуск!

— Будет пуск!

— Зачетный пуск!

В этих словах было выражено все, к чему мы так долго и тщательно готовились: и радостное ожидание боевого экзамена, и тревога за его исход, и надежда, что все обойдется хорошо, потому что каждый уверен в себе, товарище, технике и оружии.

Больше всех волновался я, самый молодой из ракетчиков нашего дивизиона. Тревожно думалось: «А вдруг из-за меня, из-за какой-нибудь моей оплошности замешкается весь расчет пусковой установки? Тогда опоздает с докладом командир взвода, задержится с командой капитан Тарусов, а там пойдут неурядицы у всех — и ракета, может быть, на секунду-другую позже расчетного времени сорвется с направляющих балки, и тогда уже нечего надеяться на поражение учебной цели…»

— Ты что, Володя? — участливо спросил Галаб Назаров.

Пришлось рассказать о своих сомнениях.

— Это хорошо, — неожиданно сказал он.

— Что же тут хорошего?

— Ведь ты волнуешься не потому, что не знаешь своего дела. Тебе хочется, чтобы пуск ракеты прошел успешно. Хорошее волнение, — повторил Галаб. — Я тоже здорово переживал первый раз. Но все получилось как нельзя лучше.

И Новиков успокаивал, но по-своему:

— Володенька, пощупай мои поджилки. Не дрожат? Слава аллаху. А я уж самокритику пустил в ход: «И чего ты, Сашка, дрожишь как овечий хвост? Вон даже первогодок Кузнецов и тот держится орлом!» Ну а теперь, когда ты сказал, что с поджилками моими все в порядке, на душе стало спокойно. Сработаем, товарищ третий номер, за милую душу! — И он похлопал меня по плечу.

Эх, ребята, какие же вы умницы! Вслух бы сказать об этом, да неудобно: обстановка не та.

Ожидание становилось все нетерпеливее. Минуты тянулись томительно медленно. И все-таки тревога прозвучала внезапно. И когда это случилось, раздумья, сомнения, неуверенность в себе отошли на задний план, забылись. Теперь все было подчинено только магическому слову «Пуск!».

Сирена бросила наш взвод на огневую позицию. Расчеты заняли свои места. Возле нас стоял посредник, но мы не обращали на него внимания. Сбросили чехол, осмотрели и приготовили ракету, как много раз делали это во время тренировок. Попелицын доложил о готовности командиру взвода. Семиванов — Тарусову. Капитану сказали, что он «убит», и обязанности комбата выполнял наш лейтенант. Потом мы ушли в укрытие. Слыхали взрывы, информации с командного пункта: «Первая ракета поразила цель. Стрельба выполнена отлично». Первая — это наша, и мы кричали «ура!», как мальчишки радовались. Потом орал расчет Федора Кобзаря. А когда досыта накричались и вышли из подземелья, закопченные обломки цели-мишени уже торчали на земле неподалеку от боевой позиции. Это наша цель. Мы еще прогорланили «ура!». А последняя цель только заканчивала падение, и это зрелище было ни с чем не сравнимо.

Кто-нибудь из посредников наблюдал за работой майора Мартынова, офицера наведения, стреляющего Кузьмы Родионова, слышал команду: «Цель уничтожить! Дальность… Пуск!» — и видел, как срываются серебристые стрелы со стартовой установки и огненными молниями пронзают небо над весенним полигоном.

Сегодня я не видел этого, но чувствовал себя счастливым. Я сам был творцом ракетного грома! И вторая звездочка, которую рисует на пусковой установке Герман Быстраков, — моя. В общем труде есть и доля третьего номера расчета — рядового Кузнецова!

Как все это произошло? Рассказать и просто и трудно. Просто — о себе. Трудно — о других, обо всем, что было от зова сирены до отбоя. И никто не сумеет рассказать, потому что каждый делал только то, что ему положено, и всю картину можно было лишь представить.

А все-таки как же это было?

Солдаты сбросили с ракет маскировочные сетки и чехлы. В кабине управления плотно закрылись двери. Трещат аппараты, искрятся сигнальные лампочки, дрожат стрелки приборов. Оператор Кузьма Родионов пристально всматривается в экран. Командир дивизиона сел за индикатор кругового обзора.

— Все готово? — спокойно спрашивает майор Мартынов по громкоговорящей связи.

— Готово! — докладывает Родионов.

— Стартовая батарея?

— Готово!

Ровно гудят моторы. Гаснут лампочки подсвета на экранах индикаторов. Кабина наполняется фантастическим зеленовато-голубым сиянием.

Цели еще не видно, она где-то еще далеко-далеко. Но уже летит в район расположения нашего дивизиона, и мы должны во что бы то ни стало обнаружить ее и сбить. Мы — это все: от меня до майора Мартынова. Не сбить «противника» мы не имеем права, ибо мы — часовые неба. Может быть, об этом думаю не только я, но и командир дивизиона. Вот он приказывает:

— Произвести поиск!

— Поиск произведен, цель не обнаружена, — докладывают ему.

Это вовсе не означает, что цели нет вообще. Она где-то летит. Но где? Искать, искать! Надо поймать ее на предельно дальнем расстоянии.

— Продолжать поиск! — снова слышится голос Мартынова.

Я представляю себе: в кабине управления звучат отрывистые команды; на панелях блока щелкают тумблеры, мигают разноцветные лампочки приборов. Напряжение растет: где она, цель?

И вдруг:

— Есть цель по азимуту! — сообщает Родионов.

Сейчас Кузьма, наверно, неотрывно смотрит на пульсирующее поле экрана. Штурвал вращается влево, вправо.

— Цель!

Маленькая светящаяся точка движется в направлении к центру экрана. Майор Мартынов удовлетворенно произносит:

— Вижу.

Все замирают. «Противник» обнаружен, он приближается к нашей огневой позиции. Вот-вот свершится самое главное, во имя чего мы учились, ехали на полигон, ожидали этого дня, этой минуты. Тишину нарушил тревожный доклад Родионова:

— «Противник» меняет курс и высоту.

Регулируется наводка. Операторы добиваются ясности цели, внимательно следят за приборами.

— Цель в перекрестии! — докладывают майору.

— Взять цель на ручное сопровождение!

Мгновение. И еще одно.

— Цель подходит к зоне пуска!

— Хорошо.

Последняя команда — и ракета сорвется с пусковой установки.

Я знаю: в кабине сейчас такая тишина, что слышно, как электронные часы отсчитывают свое «тик-так», «тик-так». И нервы напряжены у всех до предела. А предел этот — два слова командира дивизиона:

— Первый, пуск!

Из ракетного окопа сначала рванулось косматое багрово-красное пламя, и только потом уже над полигоном и его округой раздался грохот, разбивший, уничтоживший настороженную тишину, царившую здесь еще минуту назад. Дрожь земли. Дым. Гарь. И сквозь все это медленно, словно нехотя, показалась огромная туша ракеты, похожая на дельфина.

Если бы время можно было замедлить, подобно киносъемке, наблюдатель мог бы проследить весь путь ракеты. Скользнув с направляющих балки, она подняла свой острый нос («А ну, кто там в небе?») и, вспарывая безбрежную голубень, стала ввинчиваться в высоту. Огненный хвост постепенно тает, меняет направление вместе с ракетой, которая ищет «противника». Но вот зигзагообразное движение закончилось, и управляемый снаряд ринулся к цели-мишени по прямой. Последний рывок. Взрыв. И цели нет. Осталось только облачко, расплывающееся, медленно оседающее. А обломки сбитого «противника» падают вниз, на землю.

— Цель уничтожена! — с гордостью говорит майор Мартынов.

Наш расчет кричит «ура». А другим еще рано, они ждут своего чуда-выстрела.

Вот и все. Осиротела наша пусковая установка. Зеленая балка, словно огромный железный палец, нацелена вверх: там ваша ракета, ребятки… Мы и сами знаем, что там. Вернее, ее уже нигде нет, она сгорела, взорвалась на тысячи осколков».

Закончив читать мой дневник, Горин помолчал, затем порывисто шагнул ко мне и пожал руку.

— Старик! А ведь неплохо получается: и ракетчиком стал, и поездку на полигон описал недурственно. — Он протер очки и задумчиво добавил: — Да-а, обошел ты меня, Володя. Ну да ладно, буду наверстывать. Твердо решил: из писарей — в батарею.

— Хорошее дело. Ребята помогут. Вот хотя бы Новиков.

— Насмешник-то? — перебил меня Григорий. — Да он житья не даст. Стрекулист, мол, журналист, то да се… Знаю я его.

— Плохо знаешь, друг мой. — Не кто-нибудь, а именно Саша сначала журил меня, потом делом помог.

Дослушав мой рассказ об Александре, о его хлопотливой заботе обо мне, Горин, заметно волнуясь и больше обычного грассируя, попросил:

— Володь, ты не мог бы поговорить с Новиковым, чтобы и меня взял на этот самый… буксир.

— А как же быть с твоей «теорией» об особой роли так называемых технократов, интеллектуалов?

Григорий усмехнулся и, как бы перечеркивая то, что с такой убежденностью утверждал в свое время, энергично махнул рукой:

— Э-э, забудем наивность…

— Хорошо, — пообещал я, искренне радуясь перелому в настроении друга, в его взглядах на службу.

От соседней пусковой установки долетел взрыв смеха. Присмотревшись, мы увидели в кругу ракетчиков Сашу Новикова.

— Так ты не откладывай в долгий ящик, — нетерпеливо кивнул Григорий в сторону батарейного весельчака.

Я подоспел к началу рассказа Новикова о его очередном приключении.

— А то еще был такой случай. — Саша затянулся папиросным дымком, прищурил один глаз, а вторым стрельнул по солдатскому кругу, проверяя внимание слушателей. — Возвратился я однажды из большого рейса и решил привести машину в порядок. Да-а. Прокопался, значит, в гараже и опоздал на совещание. Вваливаюсь в клуб, а на трибуне главный автомобильный начальник округа. Разбор всех наших успехов и неполадок делал. Сотни полторы глаз на меня уставилось. Начальник перестал говорить и тоже ест мою худощавую персону властными очами. Что же делать, думаю? Пока обмозговывал линию поведения, слышу голос с трибуны: «Вы откуда?» — «Из Тамбова», — выпалил я. Начальник повернул голову к нашему командиру: «Что, на машине за три тысячи километров посылали?» — «Никак нет, — отвечает он главному, — Новиков родом из Тамбова, а ездил он в особо важный рейс. За двести километров». Начальник опять ко мне: «А почему опоздали?» — «Часы, — оправдываюсь, — подвели», — хотя время показывали они тютелька в тютельку. «Так выбросьте их, чтобы не подводили вас». Долго не раздумывая, я так и сделал — выбросил часики в открытое окно. Зал охнул. А у меня на душе такая досада: не за понюх табаку пропал свадебный подарок жены, Светки…

Новиков прихлопнул каблуком окурок и продолжал, лукаво поглядывая на смеющихся ребят:

— Ну, сел, значит, я с разрешения начальника на самый крайний стул в зале и слушаю выступление. А в ушах будто тиктакают выброшенные часики. И вдруг: «Рядовой Новиков!» Словно пружиной подбросил меня со стула голос с трибуны. «Я!» — отвечаю. — «За образцовое выполнение важного задания награждаю вас часами». Ну, тут, конечно, аплодисменты в мою честь и так далее. А вскоре мне вручили новехонький «Полет».

— Где же они, твои именные? — полюбопытствовал кто-то.

— Дело не в них, — закончил Саша, — а в дисциплине, в исполнительности и старательности. Уразумели? Вот и хорошо. А теперь — в казарму, скоро дождь хлынет.

Поспешно шагая к своему солдатскому жилью, я рассказал Новикову о Гришиной просьбе.

— Нелегкая задача, — задумчиво произнес он, — но я все-таки попробую сделать из него человека. Хватит ему жить «дремотной Азией»…

В казарме царило оживление. Всюду слышалось: «К нам едет комиссия». Старшина Дулин критически осматривал койки, тумбочки, пирамиду с оружием, нехитрый солдатский гардероб. Галаб Назаров, Быстраков и Другаренко хлопотали в ленинской комнате. Дивизион готовился к встрече высокого начальства.

На второй день к нам действительно приехала комиссия. Возглавлял ее сам генерал. Мы стояли в строю. Майор Мартынов доложил генералу, что подразделение к инспекторскому смотру готово.

— Какой смотр, голубчик? Смотр был там, на полигоне. Я приехал посмотреть на твоих орлов — творцов ракетного грома, поздравить их, а заодно и поощрить достойных.

Он поздоровался с нами, затем приказал зачитать приказ об итогах учений. Дивизион затаил дыхание. Заметив, с каким волнением мы ожидаем оценки пуска ракет, генерал улыбнулся.

Скажи на милость, генерал улыбается!

Мартынов получил звание подполковника — улыбается генерал. Капитану Тарусову вручили именные часы — улыбается генерал. Рядовой Кузнецов назначен третьим номером расчета пусковой установки и получил краткосрочный отпуск с выездом в Подмосковье — улыбается генерал. Будто не я, а он поедет на свидание с Людмилой…

А бывают ли они сердитыми, генералы?

Я стою в строю и чуть не плачу от радости. Потому, наверное, и улыбается, доволен генерал: «Смотрите-ка, это он, Володька Кузнецов, — один из хозяев небесного щита Родины!»

Отец. Люда. Друзья! Вы спрашиваете, как дела? Судите сами: мне, рядовому солдату, повинуются ракеты и улыбается генерал.