ТВ-эволюция нетерпимости

Когда все живое

Подвергает ли себя опасности человек, согласившись участвовать в съемках документального фильма или в нашумевшей передаче? Скажется ли это каким-то образом на его судьбе?

Разумеется, такое участие бывает непреднамеренным. Скажем, вы оказались свидетелем уличного события, которому посвящается репортаж. Невольными потерпевшими могут оказаться лица, случайно попавшие в кадр в эротических или криминальных сюжетах. Присутствие на экране дает аудитории основание заподозрить их в причастности к преступлению или неблаговидной акции. Наконец, вы можете стать виновником съемки, сделанной скрытой камерой.

Многие полагают, что этическая коллизия тайной съемки решается последующим согласием героев на демонстрацию.

Оператор А.Левитан вспоминал, как однажды до выпуска на экран картины он показал своей героине эпизоды, отснятые без ее ведома. Увидев себя на экране, она воскликнула: «Бог мой, мама узнает, что я курю!». Присутствующие рассмеялись. «Да нет же, запротестовала героиня, — вы не знаете моей мамы. У нее, во-первых, больное сердце, а, во-вторых, вы мне испортите домашние отношения». Авторам было жаль отказываться от эпизода, но они посчитали для себя обязательным его переснять.

«Я всегда говорю своему герою: вы будете первым, кто посмотрит картину», — рассказывает Марина Голдовская. Если какой-либо эпизод не устроит героя, а ей не удастся его переубедить — эпизод убирается. «Достаточно один раз переступить черту. Это как украсть… Во второй раз это сделать легче, в третий — совсем легко. Так вот, надо держать себя так, чтобы не сделать этого первый раз».

Но бывают ситуации, когда документалисту приходится переступать черту.

Однажды в школьном музее режиссер А. Каневский увидел пожелтевшее от времени письмо. Молоденькая ленинградская санитарка писала в августе 42 года о премьере 7-ой симфонии Шостаковича, которая потрясла ее. Письмо было адресовано на фронт — юному наводчику первого орудия. Льву Жакову. Они познакомились, когда ей было пятнадцать, он учился в 8-ом классе. Война разлучила их на четыре года. Почти ежедневно она писала ему на фронт из блокадного города, где на улицах падали обессиленные люди. В ее доме дедушка, старый ученый, зажав виски кулаками стонал и выл от голода. Живы ли близкие, по утрам узнавали по пульсу. Слово «любимый» на том листочке стояло под штампом «проверено военной цензурой».

460 писем сохранились с военного времени, и они берегли их всю жизнь.

Раскрыть довоенный дермантиновый чемодан сорок лет спустя, чтобы перечитать эти письма в присутствии режиссера, тоже бывшего фронтовика, — таков был замысел А. Каневского. Но Любовь Вадимовна отказалась.

Муж уговоривал: искусство требует жертв, объяснял он. Раньше это относилось к художнику, а теперь — к героям. «Она пошла на этот фильм, как на плаху, — вспоминал режиссер. — Перед каждой съемкой рыдала — не хочу, не могу. После съемок мы почти с ней не разговаривали. А потом они пришли на премьеру в Доме кино. Зал после фильма /«Во имя жизни и любви»/ разразился овацией. И я обратился со сцены к публике — рассказал всю историю и попросил зрителей рассудить нас, кто прав. Вся публика встала и, стоя, кричала мне — вы! Любовь Вадимовна подошла ко мне и поцеловала».

В другой раз режиссеру пришла в голову забавная идея. На курортах — в час между пляжем и до наступления вечера — обычно договариваются о свиданиях. Мужчины в это время становятся и возбужденными, ходят взволнованными, словно решается их судьба…

А что если в Ялте поставить возле почтамта очаровательную девушку, которая будет кого-то ждать? Мужчины проходят мимо — за письмами до востребования. Останавливаются, заговаривают. Подбирают слова, стараются выглядеть лучше, признаются, что не женаты… А другие, напротив, — что женаты, чтобы показаться более честными… И в конце: «А что, простите, вы делаете сегодня вечером?». В финале этой десятиминутки в кадр должен был войти режиссер: «Маша, спасибо, что вы помогли нам снять эту ленту-шутку. Дайте, пожалуйста, радиомикрофон». Она вынимает его из сумочки. Тот продолжает: «А кстати, что вы делаете сегодня вечером?»… Идея занятная. Но ведь многие лица, сообразил режиссер, в кадре окажутся крупным планом… И не стал снимать этот фильм.

Большинству сегодняшних документалистов такой отказ от своей идеи покажется наивным, а сам автор сентиментальным. Как, впрочем, и доводы оператора-режиссера В. Трошкина, снявшего в начале 60-х лирическую зарисовку «Весенние свидания». Скрытая камера подсматривала за влюбленными парочками — на улицах, в подъездах, на скамейках парка. Перед началом премьеры автор рассказывал залу, с каким смятением монтировал отснятую пленку. «Я вдруг подумал, а откуда мне известно, что этот юноша, так трепетно гладивший руки девушки, на самом деле не является чьим-то мужем? Или что его подруга не чья-то жена?.. Вот вам смешно, а попади эти кадры на глаза обманутому супругу… Вина лежала бы целиком на мне».

Кадры, снятые против воли человека или без его ведома и используемые ему во вред, — насилие над личностью. Многим ли это соображение сегодня приходит в голову?

Как использовать современные средства для раскрытия человека в его собственных интересах? Техническая революция в области методов съемки скажется в полной мере лишь при условии, что она будет сопровождаться «моральной революцией», предостерегают исследователи новых съемочных технологий.

«Поскольку вы снимаете фильмы такого рода, вы отвечаете за людей, которых вовлекли в авантюру… — размышлял в свое время над той же проблемой знаменитый французский режиссер-документалист Жан Руш. — Надо быть очень внимательным… Вы доктор Фауст, вы должны платить по счету».[54]

Но есть и другие мнения. «Для кинематографиста объект его исследования — все зримое, — излагал свою позицию в анкете о скрытой камере А. Митта. — Мозг художника не знает стыда, он делает достоянием гласности самые скрытые человеческие мотивы… Что же касается коллизии между потребностью автора показывать правду и его корректностью по отношению к героям, то, на мой взгляд, этический долг художника — это долг перед истиной, перед искусством…».[55]

И все же, какими бы ни были взгляды о способах съемки, никто не освобождает создателей передачи или фильма от обязанности «платить по счету». И сумму этого счета приходится учитывать заново в каждом отдельном случае.

«Зачем вы об этом пишите?» — с подозрением спрашивали документалисты молодую выпускницу факультета журналистики МГУ, собиравшую материал для дипломной работы о роли экранной публикации в жизни героя. «Говорить о своих неудачах не буду, у всех бывают ошибки», — отказывались одни. «Жизнь героя меня интересует только в процессе съемки. А что потом — не мое это дело», — вызывающе заявляли другие. Выпускница была настойчива. В конце концов ей удалось многих своих собеседников вызвать на откровенность. Ее диплом — грустная галерея драматических /и трагических/ судеб героев фильмов, роковую роль в которых сыграл сам фильм.

В одном из документальных циклов, посвященных жителям маленьких городов и далеких сел, героиней оказалась молоденькая библиотекарша. «Скажи-ка, Настя, — обратилась к ней сценаристка, — ты ведь прекрасно знаешь своих читателей, наверняка можешь сказать, кто завсегдатай, а кто приходит от случая к случаю… Рассказать, каковы их литературные вкусы». «Говорить, что думаю?» — спросила девушка. — «Разумеется, и не обращай внимания на оператора и на камеру. Будь собой».

Героине не понадобилось перебирать библиотечные карточки. О привычках своих читателей она знала и так. В том числе и о тех, для кого вся литература исчерпывалась исключительно детективами или журналом «Работница». Ее монолог целиком вошло в телеочерк. А через полгода после выхода очерка на экран авторы получили от своей героини письмо.

«Тот день, когда вы приехали к нам на съемку, — писала она, — в моей жизни был самым счастливым и самым несчастным. Счастливым, потому что с такими людьми, как вы, я еще не встречалась…». В самом деле, она оставалась на съемке самой собой. Не обращала внимания на камеру. Откровенно делилась своими мыслями. Правда, называя фамилии читателей, чьи вкусы вызывали досаду, не стала упоминать, что один из них был директором школы, а другая — заведующей гороно. Авторы фильма, восхищенные ее одержимостью любимым делом, уехали монтировать материал. А она осталась. Наедине со своими читателями. В день премьеры они узнали, кого пригрели в своем райцентре… После чего с любимым делом пришлось расстаться

Конечно, документалисты своей героине такой участи не желали. Они не прятали камеру, не пользовались сомнительными методами опроса. Простодушная Настя ни на миг не задумалась о возможных последствиях своих ответов.

Но об этом обязаны были думать авторы. Предвидеть, что ждет собеседницу после ее появления на экране — уважение окружающих или пересуды за спиной, а то и потеря работы.

Подобных случаев было немало. Документалисты не спешили о них рассказывать. Наоборот, стремились как можно раньше о них забыть. Еще не было статьи о запрете вторжения в частную жизнь в законе о средствах массовой информации. Поскольку не было самого закона. Но и его появление положения не изменило.

Задумываться о судьбах героев, о том, как скажется на их репутации участие в съемке или передаче, журналисту, как правило, недосуг, — ждут другие герои. И при этом он даже не замечает, как такое отношение сказывается на его собственной репутации. Привычка не задумываться о возможных последствиях передачи со временем становилась прочнее, бесцеремонность вмешательства в личную жизнь откровеннее, а тяжелые испытания в судьбах героев все более заманчивым «материалом».

Иные авторы охотно брались эти испытания еще больше «драматизировать».

«Ищу родителей для своего ребенка», — такое газетное объявление попалось на глаза корреспонденту «Времечко». Мать была готова продать младенца за приличную сумму в хорошие руки. Журналист решил с нею познакомиться, а самому прикинуться «покупателем» и тем самым ускорить событие, заручившись к тому же реальным доказательством злодеяния. Вникать в семейные обстоятельства, из-за которых матерью овладела столь необычная идея, он не стал. Для начала поторговался — так выглядело естественней. Дал понять, что большого греха в ее поступке не видит. Договорились о встрече.

Обмен двадцати трех тысяч долларов на ребенка состоялся внутри машины в присутствии ее мужа. С разрешения матери журналист снял видеокамерой ее признание в том, что та отдает ребенка добровольно и никаких претензий на сына в дальнейшем иметь не будет. Подобная предосторожность выглядела вполне естественно: ведь мать впоследствии могла и раздумать. Однако о предстоящей сделке корреспондент заранее предупредил милицию. И как только родители оставили «Жигули», они были перед камерой арестованы.

Сенсационный сюжет вызвал бурную реакцию телезрителей. К удивлению ведущих звонившие возмущались не только поведением родителей ребенка, но и поведением репортера. Создателям сюжета подобное отношение показалось странным. Ведь родители нарушили закон /торговля несовершеннолетними карается лишением свободы от 3 до 10 лет/. А журналист всего лишь сделал это преступление очевидным и, казалось бы, тем самым уже способствовал справедливости.

После того, как дискуссия развернулась в газетах, она продолжилась на экране.

«В журналистике, как в любой профессии существует какой-то набор приемов, прихватов, чтобы привлечь внимание, — терпеливо объяснял автор сюжета на одном из заседаний телевизионного «Пресс-клуба» /29.09.97/. -. Я горжусь, что лично проделал работу, которую проделывают рядовые оперативники. Если бы не я, то ребенка купил бы кто-то другой». — «Я что-то не понял, какой негодяй посадил родителей?». - поинтересовался один из участников. «Если считать негодяями тех, кто способствует посадке, надо упразднить милицию, РУОП, ФСБ. - ответил корреспондент. — Они себя посадили сами.».

«Но есть же предел, — вмешался другой участник. — Чудовищно, когда журналист ведет себя как оперативник. Вы — соучастник преступления и не важно в каких целях. Журналист не имеет права создавать факт». — «Демагогия! — возмутился репортер. — Имеет. Лишь бы факт не противоречил истине».

У корреспондента тут же нашлись защитники. «Чем больше мы будем думать «не навреди» или «как наше слово отзовется», — тем скорее превратимся в сороконожку, которая никуда не движется». Дискуссия потонула в гаме.

«Если ты видишь, что рука взметнула топор, — включился известный автор детективов, — надо эту руку остановить, пока он….». Эту логику можно было бы и продолжить. Если допустить, что репортеры имеют право на личное правосудие и на то, чтобы самим подводить под тюрьму преступников, то число оперативников при таком обороте дела может резко увеличится. Они существенно помогут отечественной милиции. А число преступлений пойдет на убыль.

Это бы сразу вернуло нас к той эпохе, когда газеты и телевидение рисовались чем-то вроде исправительно-карающего учреждения, а критическая статья или передача, по которой не принималось немедленных мер, осуждались за то, что они «не решили проблему». Язвительные критики, полагавшие, что «надо дело делать, а не разговоры разговаривать», при этом словно бы забывали, что проблем практической жизни ни газеты, ни телевидение не решают, да и решать не мо-гут уже в силу того, что административные функции им несвойственны. Какая была бы идиллическая картина, если все беспокоящие коллизии мы бы улаживали количеством газетных статей или телерепортажей!

В 60-х годах в Чехословакии был снят публицистический телефильм «Инзерат», что означает «объявление в газете». Встревоженный тем, что в стране родители все чаще убивают своих детей, журналист дал объявление в газете о том, что согласен обменять новую автомашину марки «Фиат» на маленького ребенка. В ответ — десятки предложений.

Журналист отправился по нескольким обратным адресам. Его интересовали причины, по которым родители готовы расстаться с ребенком. Это были чисто меркантильные интересы. Кое-кто был готов получить «Пежо», даже не дочитав объявление до конца. Пара молодоженов предложили сразу зачать ребенка, чтобы получить обещанную машину спустя 9 месяцев. Но в ряде случаев он столкнулся с ситуациями чудовищной нищеты. Опустившиеся родители-алкоголики были не в силах содержать в семье еще одно нежеланное существо.

Острый социальный анализ превратил картину в общественное событие. Дело не в констатации отдельных, пускай даже вопиющих, фактов, а в пробуждении публичного внимания к подобным явлениям. Апелляция к общественной мысли — это и есть «действие» публициста.

Содействовать рождению «коллективного разума» — признак профессиональной культуры.

Но отсутствие профессиональной культуры — лишь полбеды.

Беда — в отсутствии культуры как таковой.

День открытых дверей в зоопарке

Первый выпуск телецикла «В постели с…», посвященного ин-тимным моментам личной жизни героев /телекомпания BIZ TV/, был показан в 2 часа ночи. Не прошло и пяти минут, как передачу сняли прямо в эфире… Едва ведущий /Андрей Вульф/ заинтересованно, в прямой, сугубо разговорной лексике спросил у гостя /Отара Кушинашвили/, правда ли, что тому все равно, с кем и каким способом, а тот словоохотливо, подробно начал разворачивать широкое полотно ответа, как все прервалось. Передачу прекратили на самом интересном, как в сказках Шахерезады, месте.

Но в свободной стране, — возмутился Андрей на том же экране, — невозможно говорить об эротике и сексе, не называя вещи своими именами. Сейчас не 37 год! Он готов был с подъемом перечислять слова, за которые по его мнению, сажали в тридцать седьмом. Но тут пострадавшего за правду во время «удержал» второй ведущий, как бы случайно оказавшийся рядом.

Проблема расширения литературного языка за счет ненормативного родилась не сегодня. Свой вклад внесла проза Генри Миллера, Эдуарда Лимонова, Юза Алешковского. Можно вспомнить фильм «Астенический синдром» Киры Муратовой. Правда, там эти выражения неразрывны с художественной тканью произведения.

Но, в конце концов, если художественность — недосягаема, а иная лексика об эротике собеседникам недоступна, у них просто не остается иного выхода, как вслед за классиком от души воскликнуть — не могу молчать!

К тому же, по мнению Андрея, передача была запрещена не только из-за сленга. «В ней достаточно много эксклюзивной, скандальной информации в исполнении Отара Кушинашвили, на очень влиятельных людей в нашем шоу-бизнесе…». Лишать народ таких захватывающих подробностей о жизни эстрадных кумиров было бы явно несправедливо. «Я сделаю все возможное, чтобы эта передача вышла в эфир».

Ночной скандал вызвал возмущение у многих. Телекритики выражали полное согласие с запрещением передачи. Но такая реакция как раз и входила в намерения создателей цикла. Имитация скандала была частью замысла по «раскручиванию» новой программы.

Свое обещание Андрей, разумеется, выполнил. Полный выпуск передачи себя ждать не заставил. «Я хочу быть победителем промежностей… — провозглашал Отар. — Хочу, чтобы меня любили за то, что я тот парень, который, когда девушка выходит из машины, подаю ей руку. За то, что я вспомнил забытые мужиками средней русской полосы зачатия джентльменства /собирался, вероятно, сказать «зачатки»/… Женщины, конечно, шлюхи..». Героя передачи буквально «несло» в эфире, речь вдохновенно скакала с фразы на фразу. Собеседник не договаривал предложений до конца, зуммер пищал не переставая, несмотря на принципиальную любовь ведущего к этой лексике. Зато без купюр шли все жесты — Отар то и дело хватался за причинное место, чтобы подчеркнуть выразительность своих слов.

Подобных ораторов можно услышать в курилках, казармах, школьных туалетах. Их рассказы всегда актуальны и находят живой отклик у слушателей. Тем заманчивее задача — раздвинуть стены уборной, чтобы глаза ночных зрителей заблестели, как глаза у ведущего, а кровь насыщалась адреалином.

Удивительным было, однако, не столько появление такого рода еженедельной программы, вполне соответствующей духу «раскручен- ного» вещания /«Империя страсти» Николая Фоменко, «Клуб откровенных мужчин» Валерия Комиссарова, «Мужской клуб» Артура Крупенина/, сколько число желающих в ней участвовать. Музыканты и продюсеры шоу-бизнеса, художники, и депутаты…

У героя известного чеховского рассказа, который попал под лошадь извозчика и гордился, что оказался героем газетного репортажа, в наши дни оказалось немало последователей. Тем более, что сегодня можно не бросаться под лошадь — достаточно, устроившись на постели, отвечать на вопросы возлежащего рядом ведущего. Знаменитости неразборчивы. Раньше их согласие участвовать в передаче зависело от качества передачи и зрительского уважения к рубрике. Теперь главное — от количество появлений. Эффект мелькания превратился в знак общественной популярности.

Разделить с ведущим атласно-золоченую койку согласился всем известный певец и депутат. Лежа на боку, поджав ноги, которые оказались коротковаты по отношению к торсу /прежде это заметно не было/, он выглядел нелепо. Ту значительность и достоинство, которые певец привык демонстрировать, он старался сохранить и здесь. Но в такой позе это выглядело нелепо.

Модный художник — еще один из героев — с удовольствием поведал, с кем из мировых знаменитостей спал и каковы они в плане секса. Правда, жен политиков по имени не называл. Просто — вот было, мол, такое неоднократно. И удивлялся — домашние хозяйки, а поди ж ты, какие глубины открывались… «Очень интересный тезис», — подхватывал сочувственно Вульф. «Я, например, никогда не сплю с женами своих друзей, — невпопад говорил художник. — Даже когда они этого хотели. Я как Моисей… Помню, его соблазняла… ну, эта… когда он попал в Египет… И его даже ее муж посадил по навету в тюрьму. Я готов тоже сесть в тюрьму…».

На этом месте ведущий энергично закивал, — мол, и я помню Моисея. Что взять с ведущего, Но вот художнику не знать основные библейские сюжеты как-то даже неприлично. Впрочем, он не только перепутал Моисея с Иосифом Прекрасным, но и себя с ним. А ведь Иосиф был не только красив, но и мудр. «Если женщина знакомит меня с мужем, я никогда уже с ней не встречаюсь, так что это для нее — роковая ошибка», — предостерег художник женщин от роковых ошибок. «Мне безумно нравится этот тезис», — вновь вдохновился Вульф в восторге от высокой нравственности собеседника. И от тезисов.

Еще большее сочувствие вызвали у него признания редактора бульварной «Экспресс-газеты». «Если завтра какой-нибудь депутат решит вас закрыть… — обратился он к гостю. — Вас не угнетает ментальная неготовность к тому, к чему давно привыкли на Западе? Существование газеты может рухнуть из-за одного желания какого-нибудь Тютькина, который вырвался из Саратова, был там директором фермы, а вот теперь стал депутатом».

«Этот вопрос просто в яблочко, — воодушевился редактор. — Вот сейчас я вылез на экран. Телезрителю интересно: кто я такой, где родился, откуда у меня пиджак, пью ли водку, есть ли у меня дети и так далее. А наши звезды любят, чтобы спрашивали: какая у вас собачка, как вы помогаете маме. А такие вопросы, как курил ли ты анашу, кололся ли, пользуешься ли услугами проституток, купил ли ты дом на островах — этого не любят».

Собеседники нисколько не сомневались, что такой волнующий круг вопросов интригует едва ли не сто процентов аудитории. При этом все, на кого они ссылались, в их изложении мигом мельчали, глупели и становились такими же, как и эти двое.

Прошло то время, когда выступающие в кадре бывали напряжены, боялись вымолвить лишнее слово. Теперь маятник качнулся в обратную сторону. Достаточно было хоть раз услышать конферансы ведущих «Партийной зоны». «Сегодня был полновесный весенний день. Как вы его провели?» — «Классно». — «А какое у вас настроение?» — «Классное». Главное — не подыскивать слов и, не умолкая ни на секунду, подчеркивать, что ты — в настоящем прямом эфире. Ведущие не беседуют, а «лепят».

«Прочитайте ваше любимое стихотворение Александра Сергеевича Пушкина, — обращалась ведущая к собеседникам. Те отшатывались от микрофона, пока не нашелся один начитанный: «Зима. Крестьянин торжествуя…». И вдруг спохватился: «Ой, простите, это Некрасов». «Да уж, молодой человек, — снисходительно укорила ведущая. — Ну, ничего, бывает…».

Комическое впечатление произвел эпизод в «Акулах пера», когда Отар Кушинашвили попытался атаковать композитора и певца Александра Новикова. Собственно, именно участием в этой рубрике Отар и завоевал свою славу бесчисленными «наездами» по принципу «А ты кто такой?».

«Кто дал вам право судить — хорошие песни у Укупника или нет? Вы кто?», — привычно накинулся он на очередного гостя, но тут и произошла осечка. Новиков снисходительно улыбнулся как профессионал дилетанту и стал доставать из кармана письмо, в котором, как вскоре выяснилось, Отар предлагал певцу за немалые деньги написать о нем хвалебную рецензию. Отар запаниковал. Вскочил с места. «Зачем вы его притащили?.. Ребята, это приватное письмо! Оно у человека который сидел!.. Я скажу, что там написано. Я вас уличу! — Опережая разоблачения, он стал как бы нажимать сразу на разные кнопки застрявшего лифта и окончательно увязать в конфузе, кидаясь в разные стороны. — Там — финансовое обоснование… Да, я признаюсь честно — без денег не собираюсь о вас писать!» — пытался выкрикнуть что-то обидное. Все это напоминало ссору соседок из анекдота: «Во-первых, я не брала у тебя горшок, во-вторых, он у тебя уже был уже разбитым, а, в-третьих, я вернула его совершенно целым!».

Новиков молчал, слушал, улыбался.

Так же выглядел Кушинашвили после собственных сплетен по адресу Аллы Пугачевой, когда услышал, что та решила подать на него в суд. Отар перепугался. «Если она это сделает, значит она злая», — жалким образом заявил он в каком-то интервью. И долго извинялся на судебном процессе.

«Акул» пера очень быстро начали называть пираньями. Редкое сочетание бесхитростности с высокомерием отличало и ведущего этой рубрики. В газетных интервью он легко и наивно демонстрировал качества, которые следовало бы скрывать /особенно ведущему/. Например, презрение к приглашаемым им гостям: к провинциалам — за то, что живут не в столице, к эстрадным звездам — за глупость /«У большинства из них образование ограничивается двумя классами церковно-приходской школы»/.

И охотно делился секретами ремесла, объясняя, как до передачи инструктирует журналистов-участников относительно уязвимых мест приглашенного гостя. «Существует ли в передаче цензура?» — спрашивала корреспондентка. — «Никакой. Полная анархия. Можно даже выражаться. Потом все «неправильное» заменяется на гудки. Телезрители же думают, что у нас кипят страсти. Вообще, телевидение — это сплошное надувательство».[56]

Приглашенный в программу «Тема», где обсуждались эпизоды публичного вторжения журналистов в частную жизнь артистов, он был озадачен самой постановкой вопроса: «Мы — новое поколение журналистов, и оно будет определять, какие артисты имеют право на частную жизнь и какие не имеют».

Говорят, что свобода без культуры — день открытых дверей в зоопарке. Хотим ли и мы и дальше обитать в этом зоопарке?

Журналист и писатель Анатолий Макаров вспоминает, как однажды принял участие в создании нового еженедельника. Предполагалось, что это будет газета настоящего мужского образа жизни — сила, риск, элегантность, рыцарское отношение к миру. Главный редактор предложил запретить в новом издании слово «тусовка», принципиально отказаться от «стеба». Об удачном начале еженедельника свидетельствовал быстрый успех у публики.

Но уровень газеты явно не устраивал спонсоров. Ни крутизны, ни наездов, ни скандалов и слухов из частной. В любом факте они требовали отыскивать сексуальную подоплеку, каждое явление воссоздавать с половым подтекстом. Если скандала нет, его полагалось выдумать. И не пугаться того, что это вызовет возмущение несправедливо задетых людей, — такое возмущение способствует новым скандалам.

Вскоре к маститому журналисту пришло прозрение, — к бульварному изданию он генетически непригоден. Он просто неспособен делать то, что легко давалось полуграмотным пацанам. «Понадобилось время, чтобы понять, что эта самая полуграмотность и есть в данном случае их главное передо мной преимущество. Точно также, как моя лелеемая, по крупицам собираемая культура, может считаться в данном опять же случае основным моим недостатком».[57]

Последней каплей стало читательское письмо. Впервые он обнаружил на почтовом конверте свое имя. Внутри стояло одно только слово: СТЫДНО.

«Генетически пригодные» журналисты оттесняют сторонников архаичной культуры в прессе и на экране. Передачи становятся все более похожими по форме и все более примитивными по содержанию.

Еще не так давно многие русские жители Риги и Таллинна возмущались требованием латышей и эстонцев знать язык страны, гражданином которой ты хочешь стать. Но допустимо ли журналисту эфира не знать язык своего собственного отечества? Когда речь, звучащая с экрана, обессилена в боях с бытовым жаргоном, косноязычие давно перестало быть сдерживающим фактором, а ошибки в произношении стали нормой.

Телевидение воспитывает не только, когда выступает в функции воспитателя. Оно воздействует на аудиторию языком повседневно звучащей с экрана речи, манерой поведения в кадре ведущих и участников передач, присутствием в эфире людей, воплощающих наши представления об истинной интеллигентности. Или, напротив, — отсутствием всякой интеллигентности.

Но именно такое отсутствие демонстрирует журналист, не дающий себе труда задуматься о последействии передачи для жизни его героев.

Репутация едва ли не каждого человека, попавшего в кадр, может пострадать от неосторожного замечания или прозвучавшей с экрана реплики. Само появление в кадре способно стать губительным для невольных «героев» — жертв насилия или подростков, подозреваемых в преступлении. Показывая лица и обнародуя имена, телевидение делает их двойными жертвами, способствуя известности, в которой они меньше всего нуждаются.

«Профессия моя — тележурналист, сама по себе греховна, — признавалась одна из старейших сотрудниц «Авторского телевидения» Татьяна Гобзева. — Мы бесцеремонно вмешиваемся в жизнь людей, провоцируем неожиданными вопросами, подстроенными ситуациями «с подвохом», заставляем прилюдно обнажать души… Сама бы для себя небось такого не захотела бы… Ты оставляешь их в одиночестве, бросаешь тобою же прирученного человека».[58]

Подобное признание из уст журналиста — редкость.

Телевидение несет не только социальную ответственность перед обществом, но и этическую ответственность перед личностью. И до тех пор, пока оно не станет считаться с достоинством каждого отдельного человека, мы не вправе говорить о достоинстве самого телевидения.

/краткий катехизис интервьюера/

"Быть человеком на съемке важнее, чем быть профессионалом".

Это известная формула требует уточнения: быть человеком на съемке и значит быть профессионалом.

Присутствие культуры общения на экране, как правило, незаметно, зато ее отсутствие замечаешь сразу. Интервьюера нельзя считать профессионалом

— если он начинает беседу, превознося приглашенного гостя в его же присутствии, а тот не знает, куда девать глаза

— если позволяет себе (и другим участникам передачи) задавать по нескольку вопросов одновременно. Собеседник теряется: он не знает, на какой вопрос отвечать вначале, а после ответа не помнит об остальных, так что все равно их приходится повторять

— если способен на полуслове прервать партнера по диалогу, не позволив ему закончить мысль. Умение прервать собеседника в нужный момент так, чтобы тот не почувствовал и тени обиды — свидетельство профессионализма

— если мизансцена общения построена таким образом, что, отвечая ведущему, собеседник оказывается спиной к телезрителям или другим участникам передачи, что позволяет заподозрить его в бестактности

— если по ходу всего разговора журналист не задаст того единственного вопроса, на который рассчитывал собеседник, соглашаясь на интервью

— если он не задаст вопроса, с которым хотели бы обратиться к приглашенному большинство телезрителей, окажись они на месте интервьюера

— если он добивается откровенности и душевной самоотдачи любой ценой, чего бы это ни стоило самому герою

— если журналист репетирует ответы со своим собеседником, забывая, что вопросы, которые были даны заранее, превращаются в псевдовопросы, а интервью в псевдоинтервью

— если, бросая взгляд на часы, ведущий вздыхает: "К сожалению, нам, как всегда, не хватает времени". Словно распорядиться экранным временем — не задача самого же ведущего

— если он не способен закончить беседу, и каждый новый вопрос возвращает ее к уже пройденным темам

— если эмоции в разговоре исходят не от собеседника, а от интервьюера. (Это вовсе не значит, что журналисту следует быть бесстрастным, тем более когда речь идет о проблемах, волнующих каждого)

— если в словах журналиста превалируют личные обиды и раздражение

— если журналист поддается самообольщению, полагая, что всего важней на экране его глубокие и проницательные вопросы, а не ответы того, кому они адресованы

— если интервьюер не умеет слушать, и молчание собеседника, когда тот собирается с мыслями, принимает за ожидание очередного вопроса, который и задает, как правило, невпопад

— если у зрителя складывается впечатление, что ведущий симпатизирует одному из участников и настроен против другого, о чем можно судить не только по тому, как часто он обращается к первому и прерывает второго, но и по тону голоса, взгляду, позе

— если журналист не в состоянии скрыть своей робости в присутствии лиц, облеченных властью, или общепризнанных знаменитостей ("интервью на цыпочках"). Но убедительность доводов на экране зависит от их уместности и глубины, а не ранга и популярности собеседника

— если журналист позволяет уходить от ответа на острую тему, когда собеседник отделывается общими фразами или шутками, а то и меняет предмет разговора

— если он задает вопрос в «наукообразной» форме, изобилующий деепричастными оборотами. Не ответить на такой вопрос, «отвечая», гораздо легче, чем уклониться от вопроса, заданного по существу. Конкретность ответа почти всегда обусловлена конкретностью самого вопроса

— если позволяет себе "не понять" собеседника или истолковывать в нужном себе ключе его точку зрения

— если прибегает к репликам типа "Вы что, всерьез полагаете…", "А если ответить честно…", "Разве вы не понимаете, на чью мельницу льете воду?" (в переводе на житейский язык: неужели ты такой идиот, такой лгун, такой простофиля?). Подобные обращения любого могут вывести из себя, а запоздалое объяснение журналиста, что такой реакции он не мог предвидеть, не оправдание уже в силу того, что способность ее предвидеть и есть профессиональное проявление уважения к собеседнику

— если журналист позволяет себе агрессивный тон и развязные замечания — пускай даже в ответ на подобное поведение собеседника. Спокойная вежливость здесь не только уместнее, но и подчеркивает бестактность партнера по диалогу. Еще более необходима такая вежливость применительно к вопросам, заключающим в себе критику. Чем критичней вопрос, тем корректнее он должен звучать в эфире.

Неуважение к собеседнику и неспособность считаться с его чувством собственного достоинства свидетельствуют об отсутствии этого чувства у журналиста и его неуважении к телезрителю.

Ведущему не следует забывать, что публично оценивая культуру партнера по диалогу, он и сам остается объектом оценки аудитории, перед которой демонстрирует свою собственную культуру. Свобода поведения перед камерой обнаруживает не только наши достоинства, но и наши пороки. Иными словами, задай вопрос, и я скажу тебе, кто ты.

Вспомним «Алису в стране чудес». Там есть эпизод, где Алиса играет в крокет с королевой и вдруг замечает, что шары в этой игре — живые ежи, а в роли молотков — живые фламинго. Алиса в ужасе понимает, как трудно играть, когда все живое. —

Но разве легче снимать и показывать все живое?

Как только объектив направлен на твоего героя, документалист берет на себя ответственность за все, что произойдет потом. Не с ним, а с героем. Независимо от того, видит герой, что на него направлена камера или нет, согласен он на съемку или же возражает.

Появление на экране — всегда событие, результата которого виновник съемки предвидеть порой не может. Как-то на передаче «Тема», посвященной сексуальным меньшинствам, одна из зрительниц призналась, что она — лесбиянка. «А ваши родители знают?» — спросил ведущий. — «Нет», — простодушно ответила девушка, пояснив, что те из друзей, которые узнали, от нее отвернулись. Для всех, кроме нее, в тот момент стало очевидно, как ужасно изменится ее жизнь после сказанного на всю страну и какие испытания ее ждут в отношениях с родителями. Передача шла в записи. При монтаже эпизод можно было вырезать. Но он остался в эфирной версии.

Знаменитый энтомолог Фабр, много лет изучавший насекомых, гордился, что за всю жизнь не убил ни одно из них.

Гете, выходивший из себя после газетных колкостей своих критиков, отводил душу, когда в ответ писал на них эпиграммы. Ни одну из них он не позволил себе опубликовать. Он слишком хорошо знал, что слово Гете может уничтожить его противника.

Марк Твен писал свою знаменитую автобиографию, на полях оставляя заметки: когда и какой фрагмент может быть опубликован — через 20 лет, через 50, через 100, и даже через 500. Будучи всемирно известным писателем, он понимал, какое воздействие его публичная оценка окажет на судьбы некоторых из современников. Целиком эта автобиография так и не напечатана.

Лев Толстой написал "Живой Труп", основываясь на подлинной ситуации и использовав материалы судебного разбирательства. Реальные герои, узнав о пьесе, обратились к Толстому: если пьеса увидит свет, они снова могут стать жертвами судопроизводства. Судьба героев показалась писателю важнее судьбы его драмы. Она не была обнародована, пока угроза для прототипов не миновала.

Габриэль Маркес описывал в «Хронике объявленной заранее смерти» свой родной городок и трагический случай, произошедший на самом деле. Хотя имена героев были заменены, в городке все знали женщину, повинную в смерти героя. Узнав о будущей книге, мать писателя прислала ему письмо о том, как подобная публикация скажется на жизни женщины, которая и так не может себя простить. Маркес напечатал книгу спустя двадцать лет только после смерти своей героини.

Академик Лихачев во время съемки фильма «Власть Соловецкая» рассказал режиссеру Марине Голдовской о бывшем уголовнике, сделавшим себе карьеру в концлагере, ставшим охранником и участвовавшим в показательном расстреле, где едва не погиб сам академик. Режиссер нашла документальное подтверждение в архивах КГБ. Оказалось, тот жив — москвич, получавший, как все бывшие работники славного ведомства, неплохую пенсию. Марина сняла его, пожилого пенсионера с палочкой, идущего по улице с хозяйственной сумкой, и показала пленку Лихачеву. Дмитрий Сергеевич попросил не называть в фильме имя охранника. «Если представить количество людей, принимавших участие в массовых репрессиях… Многие живут среди нас. Почему же я назову одного… У него есть жена, есть дети, есть внуки. Мне жаль их». Марина так и поступила, скрыв лицо карателя черным прямоугольником…

«Я очень не люблю, когда по телевизору, на всю страну показывают пьяниц или даже несунов, что-то такое укравших на заводе, — заметил в одном интервью Виктор Розов. — Надо наказывать, спору нет, но не позорить всенародно. Их детям завтра идти в школу — какими пугливыми глазами они будут глядеть на окружающих, и как весело все будут смотреть на них. Это жестоко».[59]

Такие поступки можно перечислять и дальше. У большинства они вызовут уважение, у кого-то — недоумение, а у некоторых — насмешку. «Деликатная камера» — название одной из статей Марины Голдовской. Эта оценка — заповедь документалистки. Ее вероисповедание.

Но исчерпывает ли соблюдение этого принципа проблему этических отношений с героями?

Как-то граф Толстой ожидал прибытия поезда на станции Ясной Поляны. К нему подошел оператор Мейер, представлявший знаменитую французскую фирму Патэ, и попросил разрешения снять писателя. Толстой ответил, что от съемки отказывается, но не в силах ей помешать, если она будет вестись без его ведома. Француз с достоинством возразил, что его фирма не может позволить себе снимать кого-то без его ведома. «Ну, так вот именно этого-то согласия я и не хочу давать!» — отрезал граф. Мейер поклонился, отошел, поставил камеру и… начал снимать.

О деликатной камере говорить в этом случае не приходится.

И все же хорошо или плохо поступил оператор Мейер? Безусловно плохо. Нарушил волю писателя, да еще пообещав, что такого не сделает и сославшись на репутацию фирмы. Поступок низкий по отношению к графу. Но в то же время поступок высокий по отношению к будущим поколениям. Среди исторических кадров живого Толстого, каждый из которых сегодня наперечет, мы видим и съемки Мейера. /Вряд ли, впрочем, он думал о будущих поколениях, скорее всего, просто выполнял порученную работу/. И все же мы ему благодарны.

Но можно ли поступать справедливо и одновременно несправедливо? А если правда содержится и в том, и в другом утверждении, то в каком из них ее больше? И можно ли милосердием большей правды оправдать бессердечие меньшей? Можно ли причинить зло одному герою, если это приносит благодеяние многим? Нарушить права отдельной личности ради будущих поколений?

Нравственная истина — понятие неделимое. Она не выражается в процентных соотношениях. Оценки «более» или «менее» в этих случаях неуместны. Такие понятия, как совесть, душа, порядочность — не дробятся на части. Ни компромиссам, ни сделкам тут места нет. Можно быть более смелым или менее смелым, более решительным или менее решительным. Но нельзя, считают умудренные жизненным опытом, быть более или менее порядочным, более или менее честным. Ты или честен — целиком, на все сто процентов, или нечестен. Или порядочен, или непорядочен. Это, как голографическое изображение — в каждой части содержится целое.

Душеприказчик Франца Кафки клятвенно обещал своему другу, что после его смерти он уничтожит все без исключения письма и дневники писателя. Любая публикация наполняла Кафку тревогой. «Мои друзья просто отбирают у меня написанное и потом ошарашивают готовым издательским договором, — жаловался он, — Хотят во что бы то ни стало из этого делать литературу. А у меня нет сил уничтожить мои свидетельства одиночества».[60] Душеприказчик обещание нарушил. Все без исключения дневники и письма сохранил. Он выполнил высокий долг перед человечеством, но по отношению к своему другу он поступил бессовестно. И никакие соображения о высоком долге его не оправдывают.

Он взял грех на душу.

Известный фотокорреспондент во время войны снимал у переправы старика, который тащил телегу, впрягшись в нее вместо лошади, а на телеге у него сидели дети. Увидев эту сцену, Константин Симонов, возмутился, вырвал у него аппарат и затолкал корреспондента в машину. Разве можно снимать такое горе?!

«Я вспомнил это, — писал впоследствии Симонов, — и подумал, что тогда мы оба были по-своему правы. Фотокорреспондент мог запечатлеть это горе только одним образом, только сняв его. И он был прав. А я не мог видеть, как стоит на обочине вылезший из военной машины военный человек и фотографирует этот страшный исход беженцев… И я тоже по-своему был тогда прав… А ведь чувства у нас у обоих были одинаковые, и, когда он наводил объектив своего аппарата на этого старика, тащившего на себе телегу с детьми, с сиротами, — у него сердце обливалось кровью так же, как и у меня… Его профессия фотокорреспондента требовала немедленного действия, требовала съемки этого горя в тот момент, когда оно происходило, как бы ни тя-жело было снимать это горе».[61]

Создавая «Блокадную книгу», ее авторы, А. Адамович и Д. Гра- нин, решили обратиться к фотоархивам военных лет. Их поразило — ничто на этих снимках не говорило о страшных бедствиях. Ни голодных очередей у булочных. Ни разбитых снарядами заводских цехов. Ни измученных людей, привязывавших себя к станку, чтобы не упасть. С фотографий смотрят улыбающиеся или суровые лица с выражением неизменной бодрости. Конечно, документалисты выполняли свою задачу /как понимали ее/ — поддерживать веру в победу. Это тоже была, по-своему, деликатная камера. Ленинградцы выстоят, чего бы это ни стоило. Они выстояли. Но чего это стоило?

Никакой благодарности мы не испытываем сегодня за ту деликатность. Да и как понять тогдашнюю меру мужества, не представляя себе всей безмерности выпавших испытаний?

В фильме А. Габриловича «Цирк нашего детства» знаменитый клоун вспоминает, как в годы войны выступал недалеко от фронта в госпитале для раненых. Все смеялись, кроме одного офицера. Он работал «на него», пытаясь всячески рассмешить, но тот сидел с каменным лицом. А после концерта пришел к клоуну за кулисы: «Спасибо вам «. «За что?», — удивился тот. — «Видите ли, сегодня мне ампутировали ногу…». Тут рассказ клоуна прервался, он не мог дальше говорить, махнул рукой и отвернулся, как бы умоляя его не снимать. Режиссер камеру не выключил… Чуть придя в себя, артист закончил рассказ. Офицер признался ему, что в тот вечер хотел застрелиться.

«У войны не женское лицо» — цикл документальных фильмов белорусского режиссера Виктора Дашука по сценарию Светланы Алексиевич. «Это была не я» — так назывался первый фильм цикла. О себе рассказывала медсестра, которая пошла на фронт в 15 лет.

Однажды во время атаки двое солдат испугались и побежали назад, за ними повернули другие. А наутро приехавший особист приказал этих двоих тут же расстрелять. Вызвали несколько добровольцев. Вышли трое, этого было мало. И тогда девочка-«сестричка» тоже шагнула вперед. «Мне кажется, что то была не я, а другая девчонка».

Виктор Дашук вспоминал, что монтируя фильм он долго то изымал, то снова возвращал рассказ о расстреле. Конечно, героиня сама рассказала об этом случае перед камерой, но думала ли она о последствиях? Какими глазами на нее будут смотреть те близкие, кто этого случая в ее жизни не знал? Наконец, позвонил героине и спросил у нее — как быть?. «Я тот грех 40 лет ношу, поноси теперь и ты», — ответила женщина.

И режиссер грех принял.

Многим ли сегодняшним журналистам ведомы такие сомнения?

На пути документалиста то и дело встречаются ситуации, из которых беспорочного и безгрешного выхода нет. Габрилович вполне мог послушаться своего героя и выключить камеру. Разве бы мы его осудили? Но тогда мы бы не увидели той долгой мучительной паузы, которая заключала в себе больше, чем все слова. Нанесли ли эти кадры урон герою? Скорее, напротив. Дашук мог проявить милосердие к героине, но все-таки предпочел взять на себя ответственность.

В одном из своих выступлений Дашук рассказывал о почтальоне, ежемесячно приносившим пенсию знакомой старушке. Однажды он позвонил в дверь и узнал, что накануне его знакомая умерла. Семья была бедная, покойницу даже не на что было похоронить. Родственники умоляли его оставить деньги. Пенсия бы позволила совершить похоронный обряд. Но в таком случае почтальон нарушал закон. Перед ним была дилемма — сделать доброе дело и нарушить закон или соблюсти закон, пожертвовав милосердием. Почтальон преступил закон.

Рассчитывая варианты задачи, современный компьютер выбирает оптимальную версию, хотя и неверное решение не отразится на его работоспособности. Человек, выбирающий нравственное решение, совершает поступок, за который несет ответственность. Он выбирает себя самого

Есть прекрасная сказка у классика шведской литературы Пера Лагерквиста. Некий принц оправился на войну, чтобы завоевать принцессу несравненной красоты, которую любил больше всего на свете. Рискуя жизнью и истекая кровью, он снова и снова бросался в бой. Наконец, город пал, и когда принцесса увидела победителя и подумала, сколько раз он рисковал ради нее жизнью, она не смогла устоять и подала ему свою руку. Он предложил в тот же день обвенчаться. Город справил свадьбу с торжественностью и великолепием. А когда вечером принц пожелал войти в опочивальню принцессы, его встретил старец, управляющий королевским дворцом.

«Властелин, вот ключи от королевства и вот корона. Они — твои».

«Что ты говоришь, старик, — нахмурился принц. — Не нужны мне твои ключи. Я не требую ни славы, ни золота, ни могущества. Единственная моя ценность — моя любимая»

«Ты добился своего счастья. Но, повелитель, другие его лишились. Перед тобой великая страна — плодородная, но истощенная войной, богатства ее несметны, нищета беспредельна и с радостью соседствует печаль. Тому, кто завоевал принцессу и счастье, принадлежит и страна, где она родилась».

«Я принц счастья и только!» — вспыхнул юноша. Но старец поднял руку.

«Повелитель, ты больше не принц, — смиренно сказал он. — Ты — король».

Решимость показывать жизнь, какова она есть, — вот та принцесса, которую способен завоевать документалист. Но овладевая своей профессией, он получает корону. А это значит — берет на себя ответственность. За всех, с кем имеет дело.