Творческий день. Воспоминания, написанные загодя.

— Обиделась, что ли, баб Нина? Ну, извини!

— Извини-извини… Что ты — как будто с пенька дрищешь!

Вот я тогда похохотал. Переспрашивал — и снова. Никогда прежде не слышал этой ёмкой метафоры, может, чёрт возьми, может устное народное творчество рождать подлинные шедевры, хотя, к сожалению, реже, чем хотелось бы!

А потом однажды пожаловалась мне соседка, мол, рука онемела, плохо слушается. Словно бы о сущем пустяке речь шла. У меня же измеритель артериального давления всегда под рукой, правда, забываю пользоваться, а вернее, ленюсь. Но тут сбегал сразу. Вышло — 180 на 100. Такое и со мной нередко бывает. Однако про разницу в возрасте как-то не подумал. Хотя должен был, дубина…

Потом я ушёл на суточное дежурство, откуда вечером позвонил жене.

— Бабу Нину на лавочке видела?

— Видела.

— Ну, тогда ладно.

— А что?

— Да ничего, наверное, давление ей мерил, обещала таблетки принять, наверное, приняла…

Утром первым делом в дверь стукнул. А в ответ — нечто невнятное из дальней будто бы комнаты. И сразу — все соответствующие чувства ударили в голову, сжали сердце… Поймал пацана из соседнего подъезда, подсадил в форточку, чтобы замки открыл. А баба Нина — на полу. И почти не может говорить. В этом состоянии она не сдержала-таки слез. Но, похоже, не столько от ужаса перед вплотную подступившей вечностью, сколько от бессилья и обыкновенной бабьей, да нет, человеческой стыдливости. Которая, по-видимому, никуда не исчезает даже при полной телесной немощи. Если, разумеется, данный индивид не истребил её как нечто обременительное раньше.

И подумалось мне тогда, конечно, по обыкновению, не к месту, что стыд — вовсе не прибежище ханжей и богом убитых, как не без успеха внушают доморощенные неолибералы, а цемент цивилизации. Не зря же ни атеизм, ни мировые религии бесстыдство не проповедуют. Несмотря на отдельные апокрифические лукавства. Конечно, мир, начисто лишённый стыда, представить сегодня легко, но живучесть его весьма сомнительна…

Баба Нина беззвучно плакала, когда мы с мужиком из соседнего подъезда, стараясь не глядеть и не дышать, накрыли простынкой и возложили обратно на смертное ложе её обильное тело, пришедшее в окончательную негодность.

Не знаю, что ощущал мой более молодой напарник, которого я не без труда сговорил на это дело, но мне было весьма не по себе. Однако продолжал и в этой ситуации работать сам собой неугомонный мыслительный орган: “Интересная штука: подмыть засраного младенчика — запросто, кроме обычного умиления — никаких эмоций. А забросить на диван старушку, от которой ничем особенным почти не пахнет, — бр-р-р! Значит, еще не наступила окончательная взрослость, потому что должна быть преодолена и эта дурацкая брезгливость…”

— Жижика, айда домой, мама с бабушкой нас наверняка потеряли.

— Да посидели б ещё немного, — просит тёща, как обычно, вот так же мой отец просил когда-то, но я ни разу не задержался, мне, видите ли, было тягостно сидеть возле его постели и что-то фальшиво-бодрое курлыкать.

— Можно и посидеть. А что, малышок, пусть-ка нас бабушка чаем за труды напоит!

— Сейчас-сейчас! — обрадовалась старуха, начала суетливо выбираться из продавленного кресла, пытаясь утвердиться на ставших чужими ногах.

— Да сидите вы, мы сами справимся, дело нехитрое, верно, Жижика!

— Нет-нет, не настолько уж я беспомощная, чтобы чай гостям не подать, даже и не смейте в мою кухню заходить!

— Да я только что оттуда! Хотя, разумеется, как скажете. — А сам соображаю: “Полчаса — минимум. А что делать? Ничего не поделаешь, но как же я вымотался сегодня, будто в одиночку вагон мёрзлого угля разгрузил, габариты почистил и люки закрыл — старость собачья, как бы вперёд баушки кони не кинуть, не обмануть бы её надежд…”

Вслух кричу:

— Заодно краник там проверьте, вдруг чего не так!

Это, конечно, вряд ли. В такой пустяковой работе сложно брак допустить, если только кто с высшим гуманитарным…

— Спасибо, Саша, дай тебе бог здоровье, всё, как всегда, отлично, может, теперь хватит до конца.

— Нет-нет, не хватит, куда мне! Вы, мама, ещё сто моих ремонтов переживёте…

Дуем с Жижикой чай, заедаем фирменными плюшками, прабабушка с умилением смотрит на правнука — она всё ещё всем нужна и полезна — я в самых банальных выражениях расхваливаю стряпню, тёща ведь тоже долгие годы потчевала меня тем же, только с противоположным знаком. Стряпать вообще-то она не умеет, хотя увлечённо занимается этим всю жизнь, жена то и дело притаскивает от неё нечто малосъедобное, оно бы пропало и было выкинуто на помойку, но я, кулацкое отродье, этого допустить не могу, отчего обязанность пожирать гостинцы целиком падает на меня…

Я нахваливаю засушенные в духовке до хруста пирожки с черносливом и ещё какой-то гадостью, а сам с грустью думаю про замечательный магазинный кекс, который дожидается меня дома, но будет, благодаря тёще, съеден теперь другими, а в этот момент звонит телефон — так и есть, нас с Жижикой потеряли, однако легко нашли, потому что всерьёз потеряться нам абсолютно негде.

Впрочем, полчаса уже прошли, даже несколько больше, мы поспешно завершаем ритуальное чаепитие, благодарим, я — словом, Жижика — энергичными кивками головы, хором говорим: “Пока!”

А на улице к этому времени уже успело совершенно стемнеть, об уличном освещении мы забыли лет пятнадцать назад, Жижика, конечно, сразу вновь хочет занять господствующую высоту, чтобы стать ближе к звёздам и тонкому, сходящему на нет месяцу, но я объясняю ему опасность темноты, предлагаю лучше покрепче взяться за руки, чтобы, если оступится один, второй не дал бы ему упасть. И внук довольно легко соглашается с моей логикой, он всё же гораздо сговорчивее двоюродного брата, что радует, но и одновременно тревожит: как бы не вырос таким же соглашателем, как дед, или таким же хлюпиком, как папа.

Дома мы уже, само собой, не ели ничего, только телевизор ещё не очень долго смотрели. Внук, если его на колени посадить и время от времени производить с ним обмен мнениями, может достаточно продолжительное время не только мульты смотреть, но и терпеть любые другие зрелища.

На очередном телесериале об отечественных “богатых”, которые “тоже плачут”, мы особо не задержались. Трудно сочувствовать этим бедолагам, хотя подозрительно много подобных сериалов расплодилось в последнее время, уж не секретный ли это госзаказ в свете постановлений и указов о национальном примирении-согласии. Переключили на “Культуру”, а там ток-шоу на тему: “Кому на Руси жить хорошо?” Тут мы поучаствовали посильно в дискуссии минут двадцать. Убедившись, что наше мнение учитывать не хотят, выключили осточертевший ящик.

Да и спать уже пора было. Жижика, конечно, хотел опять со мной, но мать его к себе забрала. Он возражал, однако не настойчиво, и скоро последние силы его покинули. А мне ещё довольно долго но спалось. Я мысленно продолжал вести монолог на тему, обозначенную нашим обаятельным культурным министром, всё более вдохновляясь по ходу дела, поскольку никто меня даже не помышлял перебивать, наоборот, ощущалось полное и даже восторженное приятие взглядов безвестного мыслителя.

В итоге в голове сложился почти готовый текст, который оставалось, как выдастся время, перенести на бумагу, озаглавив его, к примеру, “Лень во спасение”.

Может, вы думаете, что я из-за моего творческого синдрома до самого утра не сомкнул глаз, но — отнюдь. Мысль пролетела сквозь голову стремительно, поскольку отточенных формул данная предварительная работа не требует. А её траектория вышла приблизительно такой…

Чем меньше остаётся личного будущего, тем чаще почему-то являются мысли о будущем как таковом. До которого, казалось бы, особого дела, помимо вялого и праздного любопытства, быть не должно. Возрастное? Вероятно, как и всё остальное — теперь.

Однако никак не хочется мириться с возрастными изменениями, как с чем-то забавным, несерьёзным, но извинительным. Хочется думать, что, несмотря на явные и удручающие издержки, помимо сакраментальной цифры, ещё прирастает пресловутая мудрость и продолжает совершенствоваться душа. Оно, может, и не совсем так дело обстоит, может, совсем не так, однако надо же как-то дотягивать лямку, стремясь к ощущениям сносным хотя бы — как снаружи, так и изнутри…

Будущее детей уже в целом определилось. Оно обещает выйти довольно банальным, но, пожалуй, не катастрофическим, будущее внуков, о которых, как известно, душа ещё пуще болит, побуждает со всем достижимым проворством углубить голову в песок по примеру известной экзотической птицы, но, поскольку это неисполнимо технически, а также исключается ввиду неистребимой привычки смотреть правде в глаза, приходится так и существовать, поневоле приноравливаюсь к усиливающимся вибрациям тонкой душевной субстанции.

И будоражат воспалённое воображение утопические прожекты обустройства даже не страны, а всей, как ни маразматически звучит, подлунной общаги. Впрочем, это даже не прожекты, а претензии к существующему распорядку бытия, которое всё более явственно отрицает любезный сердцу и пока ещё свойственный окружающему большинству менталитет.

До сих пер изредка участвую в так называемых “творческих встречах” с так называемым “читателем”. Зазывают теперь только в школы, ибо феодальное — а иным оно через каких-то полтораста лет после отмены рабства в принципе не может быть — государство с известных пор больше не полагает себя обязанным присматривать за эволюциями смерда до самой его кончины, но пока ещё полагает необходимым делать это до его совершеннолетия, хотя бы и чисто символически, чтобы занудными попрёками не докучали.

Я люблю задать этим компьютерным деткам шаблонный вообще-то вопросик: что они считают для себя главным в последующей жизни? И не было случая, чтобы кто-то неправильно ответил. Тинэйджеры — это модное слово такое — сориентированные уже не только педколлективом и родителями, но также всепроникающим телевидением и самим течением жизни, без запинки выдают любезный сердцу любого взрослого ответ. Получается своеобразный пароль-отзыв: “Самое главное — получить достойное образование!” Ответив, глядят победительно, уверенные, что добавить нечего, что уж в данном-то случае высший балл гарантирован.

Но у меня нет полномочий для выставления каких бы то ни было баллов, и шаблонным ответом я не удовлетворяюсь, а задаю нерегламентированный, словно бы наводящий вопрос: “Зачем?” В смысле, зачем необходимо достойное образование? И никто ни разу не ответил хотя бы удовлетворительно, тем более искренне. Удовлетворился б я, если б отвечено было: затем, чтобы хорошее в жизни совершить. А искренним посчитал бы признание: добыть диплом и всю жизнь получать деньги ни за что да ещё куражиться в охотку над необразованными нижестоящими.

Вот и выходит, что бесхитростный на первый взгляд вопросик “Зачем?” при определённом подходе может быть установлен в иерархии классических и проклятых вопросов самым, извините за очередной варваризм, правофланговым. Уж не говоря про его патетическую разновидность: “Во имя чего?!”

И, превозмогая годы, задаюсь я им всё чаще и чаще, попробуйте тоже, и, если никогда раньше не пробовали, вполне возможно, вас потрясут недоступные прежде панорамы бездн. Но сдаётся мне, что призыв этот никогда не будет в должной мере расслышан, ведь наверняка были взывающие и до меня. И население подлунной общаги продолжит дружной колонной шагать по пути прогресса, точнее, того, что по вековечной роковой привычке именуется прогрессом.

Однако взывать надо. Хотя бы затем, чтобы потом, когда сделаются очевидными всем поголовно самые последние и для каждого одинаковые перспективы, никто не попрекнул взывавших в том, что не взывали. Впрочем, всё равно попрекнут. Да ещё распнут под каким-нибудь высосанным из пальца предлогом, не позволив эстетически насладиться грандиозным финальным зрелищем. Хотя, как уже говорилось, вовсе не факт, что оно запланировано…

Есть у меня старый знакомей по имени Иван, по профессии врач-уролог. Мы — соседи по гаражам, но когда случается двигаться навстречу друг другу вдоль гаражного ряда, Ваня метров за сто начинает энергично крутить головой, рискуя даже запнуться о какой-нибудь предмет. Он упорно ведёт себя так, будто за ночь по сторонам от дороги появилась масса интересных вещей.

А я ему всё равно, когда поравняемся: “Здорово, Иван!” И в следующий раз — опять: “Здравствуйте, Иван Васильевич!” И впредь так буду. Довожу человека, как говорится. Самым издевательским образом. То есть, как вы понимаете, я ему — враг. А он мне — нет. Была нужда. Ведь ни я ему, ни он мне серьёзной гадости сделать не можем.

Правда, я в таком возрасте пребываю, когда уже имеет смысл дружить с людьми в белых халатах, искать с ними дружбы. С урологом — тем более. Но как с Ваней подружишься? Пытался выяснить причину его ко мне отвращения, чтобы искренне покаяться, прощения испросить, до только нарвался на злобное неразборчивое шипение. Неоднократно свалку памяти ворошил, но вспомнил одно только: Иван тогда пьяный был, отмечал в гараже завершение высшего образования, переход из фельдшеров во врачи, а я всего-то позволил себе вслух усомниться в достаточной эффективности заочного медицинского…

Но после этого я у него на приёме был. И всё нормально, он надел на палец такой специальный маленький гондончик да как засунул мне в специальное диагностическое отверстие! Я аж взвизгнул и подпрыгнул. И тогда же твёрдо решил: ни за что, никогда больше! Хотя, конечно, если заболит нестерпимо, куда денусь. Только я не слышал, чтобы этот орган, который проверяют пальцем, сильно болел, он вроде бы не столько физические, сколько моральные муки доставляет, которые я уже давно приготовился без истерики пережить.

Так что плевать мне на Ивана. В конце концов, если прижмёт, свет клином на нём не сошёлся. А только поражаюсь — до чего безмысленно живут даже некоторые с высшим образованием люди, совершенно не задавая себе никаких вопросов, поступки собственные не анализирую, обходясь, по существу, лишь инстинктами, которые на пальцах одной руки перечтёшь, да элементарными навыками!..

Опасения за ближайшую судьбу родного этноса сделались в последнее время общим местом. И сдается, что большинство опасающихся в глубине души надеется на несбыточность собственных роковых прогнозов. И это правильно, ибо как продолжать быть, если не сомневаться.

И тысячекратно названы уже причины нашего столь плачевного состояния, столь удручающих перспектив: пьянство, неумение и нежелание подобающе эпохе глобализма трудиться, разгильдяйство и бездорожье. И даже — утрата как персонального, так и общенационального инстинкта самосохранения!

И будь ты хоть сколь пламенный патриот, но если не совсем глух к логике и рассудку, если привык и умеешь сам себе вопросы задавать, как и отвечать на них, то при всём рвении полноценных возражений не найдёшь: да, действительно, и пьянство окаянное, и бестолковщина жуткая, и лень липучая. И вроде выходит, что поделом нам…

И уж не от этой ли безнадёги в нашей вялотекущей постсоциалистической реалистической литературе такое значительное место занял “бесшабашно-унылый” стиль, который доктора и кандидаты филологии, вероятно, именуют как-нибудь иначе. Этот стиль ничего общего с элитарными загибами не имеет, но приверженец оного словно бы даёт публике понять: “Ничего у меня в организме пока не болит, но почему-то всё мне стало по фиг, и от этого не только я сам вскорости загнусь на хрен, но и вы, искренне мною любимые, недолго без меня протянете!”

Довлатовщина, короче. Да ведь и сам я аналогичному творчеству предаюсь, правда, эпигоном Сергея Довлатова — человека, кстати, не более русского, чем я, — считаться не могу. Потому что мы где-то в одно время начинали, и мой стиль с той поры не претерпел радикальных изменений…

Ну, что ж, вздыхает элегически кто-нибудь, явно или тайно не причисляющий себя к гибнущему на глазах этносу: таков закон природы. Слабые и не умеющие приспособиться к меняющимся условиям, не выдерживающие, таким образом, честной конкуренции с более жизнеспособными, и должны уступать жизненное пространство. Хоть в ту же Библию загляните — где они нынче, все эти даки да финикийцы, сарматы и галатеяне, где надменные и чванливые римляне (нынешние янки?), ведь не величать же ими нынешних итальянцев, не в обиду будь сказано?

Все исчезли бесследно. Как примитивные какие-нибудь неандертальцы. Как юные в сравнении с ними, довольно попившие некогда русской кровушки хазары да печенеги, как сопоставимые могуществом с римлянами или даже превосходящие их татаро-монголы.

И тем более не возразишь по существу, разве что не удержишь естественных, однако не имеющих доказательной силы эмоций. И слабо утешает то обстоятельство, что, скорей всего, не следует в ближайшем будущем ждать большой истребительной войны, хотя сравнительно недавно это сильно ослабило культивировавшийся десятилетиями психоз, что внуки наши в меру скромных своих сил успеют ещё, может быть, потомство дать.

Всё меньше, вероятно, наших неаристократических черт лица будет воспроизводиться, всё меньше в титульном языке будет оставаться понятных нам слов, сойдёт на нет привычка составлять разветвлённые сложноподчинённые предложения, причуда склонять существительные, прилагательные и кой-какие другие части речи аж в шести падежах.

Конечно, некоторые корни, приставки, суффиксы и окончания ещё долго будут острыми выступами своими цепляться за трепещущую на ветру ткань времён, но знать будут об их происхождении лишь представители странной профессии, традиционно оплачиваемой ниже прожиточного минимума. Если, конечно, представители сами не вымрут поголовно раньше всяких слов и предложений, даже раньше несчастных знаков препинания, уже сейчас игнорируемых не только далёким от синтаксиса народом, но и “авангардом” русского письменного. И не будет переведено на новый язык даже самое существенное из написанного, а также воскликнутого устно на “великом и могучем”.

Но матрёшки могут уцелеть ещё на долгие века. Пельмени и блины имеют шанс. А более всего она — менделеевская сорокаградусная, ибо вряд ли без неё мыслимо какое бы то ни было грядущее…

И от отчаяния, наверное, рождаются идеи, позволяющие опровергнуть отвратительное неопровержимое: а не слишком ли мы увлеклись, превращаясь из обезьяны в человека? Может, достаточно уже превратились и пора резко умерить опасную активность, подвергнуть конструктивной ревизии замшелые постулаты, тем более что наметились явные признаки возврата в исходную нулевую точку, если не хуже?..

Трудолюбие — вещь прекрасная, спору нет. А вот некоторые уточнения хотелось бы огласить. Трудолюбие прекрасно, однако, в отличии от искусства, прекрасного само по себе, обязано отвечать на вышеназванный роковой вопрос. Тут, возможно, и кроется коренное отличие искусства от неискусства.

И очень часто оказывается, что вразумительного ответа на вопрос “зачем?” трудолюбие дать не в состоянии. А если в состоянии, то ответ выходит, отнюдь не возвышающий человека, но, наоборот, низводящий его до уровня четвероногих праотцов. А то и гораздо ниже. Ибо чего-чего, но греха невоздержанности дикая природа не знает.

А наш девиз с незапамятных времён: “Жить — лучше!”, однозначно прогрессивный ещё совсем недавно, вы не заметили, на глазах становится опасным, как заклинивший акселератор? И уже многим ясно, что лучше жить, чем жить лучше. Что альтернативы более никакой не существует, если не считать “жить — не жить”, причём в глобальном смысле.

Но продолжают тратиться титанические усилия миллиардов на то, чтобы всё сытнее и всё слаще жрать, мучительно и с ущербом для здоровья потом сбрасывая лишний вес, а также совокупляться со всем, что шевелится, мыслимыми и немыслимыми способами. Потреблять, одним словом, всё и вся, чтоб в идеале больше никому ничего не досталось.

А плечом к плечу с бесом потребительства следует бес наживы, не лимитированный, в отличие от попутчика своего, даже естественными пределами.

И одержимых этими бесами немало уже расплодилось в нашей местности, они все без исключения мнят себя редкими умниками, однако пуще крестного знамения, хотя собственные лбы крестят напоказ и размашисто, боятся вопроса “зачем?”, наловчились не ставить его перед собой вообще, а скорее, никогда и не умели это делать.

Так и гробят бесценное здоровье презренной суетой, для респектабельности именуя её почтенным словом “работа”, добровольно лишаются множества мелких, но, по сути, самых главных радостей жизни, которые слабо или вовсе не зависят от пузатости кошелька, ежеминутно рискуют головой в плотном кольце пылающих социальной справедливостью, подчас совершенно не отличимых от самых примитивных грабителей…

Есть у меня ещё один характерный знакомец по имени Володя, а по-нынешнему Вован. Понастроил, чудило, аж четыре особняка, размером и архитектурными формами как типовой детсад. А семья-то — три человека, даже не хватает членов на всю недвижимость, хоть меблированные номера устраивай.

А вдруг пришла беда: безо всякого предупреждения явилась к Вовану половая немощь. И довольно скоро выяснилось, что не берут её ни рекламные снадобья, ни академики шаманизма, ни Ваня-уролог. И жена сразу — на левака, будто только повода дожидалась. Чего ей, домовладелице, раньше срока плоть свою сдобную, ещё сохранившую толику упругости, сушить.

Потом сын ячейку общества создал, и остался наш Владимир один на один со своей враз опостылевшей кубатурой-квадратурой. Но по инерции, видимо, продолжает с остервенением бабки рубить — больше-то ничего в жизни не умеет, воображения — ноль, только и хватает, чтобы в казино штаны протирать да на самых престижных пляжах мира, изнывая от тоски, меланому наживать.

И никак не втолкуешь такому Вовану, до чего же приятно просто на звёзды смотреть, на огонь костра, на текущую звонкую речку, на спорую несуетную работу, в процессе которой не тотчас хрустящие банкноты материализуются из воздуха, а лишь опосредованно и даже не всегда, потому что дело совсем не в банкнотах, а в том прекрасном, которое вынуждено искать эквивалента среди них, сатанинских зелёных бумажек с вероломной коварной надписью: “В бога веруем”.

Таким образом, квадратура жилой площади в условиях дефицита воображения, которое долларового эквивалента не имеет, возрастает до квадратуры круга.

А между тем есть, есть в подлунной общаге благословенные этносы, почти неизменно блюдущие себя тысячелетиями, не выказывающие намерения и в перспективе влиться в тот котёл, где напористые глобалисты, составляющие придуманный ими же “золотой миллиард”, гоношат свой сомнительный супчик.

Разумеется, пример африканских да островных максималистов для России, мягко говоря, не зажигателен, не мобилизующ. Да и самостояние их экзотическое, как показывает практика последнего столетия-двух, больше зиждилось на вынужденной изоляции, а как только изоляции пришёл конец, так и самостояние стало неудержимо, даже катастрофически рассыпаться, ведь тысячелетнюю пропасть на костылях гуманитарного подаяния не перепрыгнешь — на них можно лишь до ближайшей евро-американской помойки докандыбать.

Пример японцев-китайцев вдохновлял бы, если б муравьиное усердие и культ дисциплины-самодисциплины были характерными особенностями российского социума. Если бы опять же не была ещё доказана стратегическая экологичность лени.

Успешно размножающиеся индусы, сутками напролёт способные предаваться медитации, которая, очевидно, с успехом компенсирует скудость материальной жизни, этой самой склонностью к медитации нам, несомненно, близки больше, чем кто бы то ни было. Поскольку смотрение на огонь, воду, звезды и чужую работу — есть самая настоящая медитация.

Однако шкодные, поющие на улицах кришнаиты уже больше десятка лет остаются исключительно причудой городского ландшафта, провинция же им категорически не внемлет. Тогда как западное мракобесие, не без примеси, конечно же, восточного, всякий богопротивный оккультизм, язычество и чернокнижие сразу и вполне по-хозяйски обосновались во всех щелях всё ещё совкового быта, откуда рано или поздно придётся их выкуривать запрещённым конвенциями дустом, поскольку менее радикальные средства вряд ли справятся.

Стало быть, наша любимая медитация не совсем та, что достаточна для беззаботного и расширенного воспроизводства населения. Да и от кусочка жареной говядины, пока имеется в доме хоть какая-то копеечка, а похмелье в аккурат отпустило, мы вряд ли с лёгким сердцем откажемся.

И уж само собой, неприменим на необъятных просторах нашей Родины многообразный опыт богоизбранного народа, древнейшего, наверное, из сущих. Хотя чаще всего зависть именно к нему гложет нас, сердешных, насильственно лишённых всепобеждающей, как внушалось, идеи. Потому что эти богоизбранные уж больно умные. Нам так много умников не надо, мы любим, чтобы умников было в меру и чтобы они не особо смешивались с основной народной массой. А то когда вдруг какой-нибудь из них с ней по легкомыслию смешивается, он — как бельмо в глазу, и всяк норовит его ущипнуть либо даже лягнуть в область промежности.

Так что правильней всего нам, русским, оставаться самими собой. Ну, может, толика этнической солидарности не повредила бы, чтобы, значит, кавказцы да азиаты остерегались метелить скопом одного нашего посреди толпы соплеменников его, но чтобы и наши не сбивались в банды с целью месить чурок по рынкам…

Разумеется, надо продолжать бороться с родовыми пороками, пьянству и разгильдяйству, бездорожью и неуважению ПДД то один месячник борьбы объявлять, то другой, только не следует питать иллюзий, будто предки наши в этой священной борьбе глупее были и непоследовательнее нас.

И, само собой, имеет смысл впредь что-то стоящее у других народов перенимать, только не доводя дело до абсурда.

А вот интегрироваться во что бы то ни было так, как мы, ни в чём не зная меры, интегрироваться по самые уши, желательно бы впредь остеречься. Никто не собирается делать нас счастливыми и конкурентоспособными, скорей, наоборот. Поэтому стоило бы уже внятно сказать “золотому миллиарду”: “Если доканаете вы вечно мешающую вам Россию, то, разумеется, обретёте кое-что. Однако утратите ни много, ни мало Мечту. И, стало быть, перспективу”.

Но если всё же интегрироваться, то очень не спеша. Куда спешить-то: ресурсами, слава богу, не обделены, мускулами пока ещё — тьфу, тьфу, тьфу. Да и умишком не сказать чтобы непоправимо подгуляли, просто малость струхнули и подрастерялись перед так называемыми современными вызовами. Которые, может, и принимать-то без разбора не стоит, ибо нельзя проиграть конкуренцию, в которой не участвуешь.

А ещё можно попытаться объяснить миру, что лень наша вовсе не лень, но генетическое отвращение к ничтожным целям и смыслам. Потому что настоящей Целью человека может быть лишь одно — встать когда-нибудь вровень с Богом. В чём, кстати, скорей всего, и состоит Его Замысел. А больше-то — в чём?

Но если даже русская душа — лишь досужая выдумка славянофилов, то как отмахнёшься от абсолютно неоспоримого: русские никогда не паразитировали на покорённых ими народах! В отличие от приятных во всех отношениях европейцев, натурально зациклившихся ныне на своей политкорректности. Уж не говоря про американцев, откровенно тянущих соки из всего человечества.

Конечно, лезли “со своим уставом в чужой монастырь” и русские, командовали, учили правильно жить, но не жрали всласть, равнодушно взирая, как подыхают с голоду обитатели колоний. Конечно, завидовали чёрной завистью более успешным народам, подражали да и подражают им, как последние “попки”, но недочеловеками никого не считали, Бога своего огнём и мечом никому не навязывали… Да, уж если на то пошло, была российская, а потом и советская колониальная империя, но ведь чисто номинально! И от этого, как ни старайся, не отмахнёшься…

А лет через сто, если не через десять, я бы посмотрел, где она будет, пресловутая “мировая элита” со своими развитыми потребностями и хвалёным протестантским трудолюбием. Вдруг да повернётся дело так, что изъяны менталитета обернутся мудрой, рассчитанной на века русской национальной стратегией, которой любые вызовы нипочём…

Вот вкратце и вся обломовщина с маниловщиной пополам. Которые обе чем-то неизъяснимо дороги сердцу, которые неспроста именно русским прихотливым гением рождены.

А ведь был ещё Михайло Васильевич Ломоносов, один из наиболее почитаемых мною литераторов, который имел “любление” к сочинению различных социальных прожектов, направляемых им, за неимением толкового читателя, матушке-императрице. Конечно, идеи его в основном сочтены были бредовыми и внедрению в жизнь не подлежащими, зато теперь они изложены в сборниках ломоносовской прозы, чтение которых столь же увлекательно и поучительно, как и чтение дневников Корнея Ивановича. Но тоже — если кто понимает…

А после всего этого вдруг продолжился давешний недосмотенный до логического финала сон. Как стою я с товарищами на трибуне мавзолея посреди площади Пятого года.

Конечно, я сразу слез с высокого стульчака и туда — в усыпальницу. А там в хрустальном гробе — я сам и лежу. Молодой, красивый, весёлый. В костюме-тройке от кутюр. На груди толстенный том в дорогом переплёте: “Чуман Блудомысл. Избранное”. (Ну, прости, Господи, сон же…) А над головой — табличка: “Целовать покойного категорически воспрещается. А то ещё оживёт”.

Хотел я, как подобает, немного постоять, скорби предавшись, но юный кагебешник уже маячит: проходи, мол. И я — назад. А там ещё маленькая комната, которую я спервоначалу как-то не заметил. И в ней мои товарищи водочкой греются, закусывают слегка, беседуют кто о чём вполголоса. Ну, намахнул соточку и я. Да потом ещё две или три…

И проснулся от ужаса: “Зачем пил, дубина?!” Но сообразил, что лишь — во сне. И сразу — такая бешеная радость. Если кто не знает — типичный сон завязавшего алкоголика. Курить бросишь — курево так же снится…

Как-то нагрянули мы всем шалманом к моей старшей сестре. Славный юбилей она отмечала — полное окончание всех обязанностей перед государством и народом.

В трёх машинах в аккурат и разместились. Даже тёща не нашла возможным отклонить приглашение, хотя ей пришлось спуститься с третьего этажа, на четвёртый подняться, а потом это же самое в обратном порядке проделать.

Встретили нас на пороге две пенсионерки-пионерки, две бодрые молодящиеся старушки — сестра моя да её школьная подруга Татьяна, примчавшаяся аж из столицы Татарстана, запомнившая меня мелким, тощим и всюду мешающимся пионером первой ступени.

— Татьяна? — заорал я с фальшивым восторгом. — Привет! Гляди, как я размножился, как много меня стало!

— Хорошо размножился, — похвалила юная пенсионерка, оглядев всю кодлу то ли с завистью, то ли сочувственно…

Впрочем, поймёт меня и верно — не каждый, но, хоть убейте, я впрямь всех этих внуков, дочерей, зятьёв, жену и даже тёщу ощущаю как бы внутренними органами своей души. От сердца до аппендикса включительно.

Конец