Творчество и революция – строго по Камю. Постсоветская левая молодёжь в поисках новой культуры и новой идеологии

Среди отечественной «левой интеллигенции» (всяких советских профессоров, тяготеющих к Зюганову, Селезневу и т.п.) традиционными стали сетования на аполитичность молодежи вообще и особенно на то, что молодежь не идет в левые партии и организации, не интересуется левыми взглядами, идеями, литературой – в частности, и теми статьями и книгами, которые написали сами представители этой «левой интеллигенции». Хотя, по правде говоря, в последнем случае, наверное, надо бы предъявлять претензии себе самим: может быть, это не молодежь легкомысленна и ленива, а статьи и книги архаичны, бездарны, скучны и неинтересны?

Есть ведь примеры того, что некоторые произведения левой литературы пользуются среди молодежи огромным успехом. Четырежды за последние три года была у нас переиздана «Партизанская война» Эрнесто Че Гевары (трижды – в сборниках) – и все четыре раза книги были распроданы моментально и покупались в основном молодежью. Изданные несколько лет назад книги Герберта Маркузе были распроданы менее чем за полгода, хотя изданные одновременно с ними труды самых известных буржуазных ученых и религиозных мыслителей продаются в магазинах до сих пор (так что издательство «АСТ» даже принялось переиздавать Маркузе). «Диалектика просвещения» Хоркхаймера и Адорно вообще была распродана в одночасье.

Меньше чем за полтора года вышли в свет целых три книги выдающегося американского лингвиста и известного левацкого (анархистского) теоретика Ноама Хомского – и эти книги «на ура» раскупаются молодежью. Так же, как и книга другого анархистского теоретика – Хаким-Бея. А книга лидера мексиканских партизан-сапатистов и одного из основателей «антиглобализма» субкоманданте Маркоса собрала большую прессу (свыше 30 рецензий, включая интернетовские) и пользуется среди образованной молодежи бешеной популярностью.

Есть, наконец, первый (и пока единственный) пример книги, написанной молодым для молодых и пользующейся в молодежной аудитории большим успехом. Книга называется «Анархия non stop» и издана неким никому до того не известным московским издательством «Анархитс». Автор этих строк лично наблюдал, как совсем молодые ребята вполне интеллигентного вида часами ждали в магазине «Гилея» автора книги – Алексея Цветкова, чтобы получить у него автограф.

Но сначала о самом Алексее Цветкове. Цветков – в самом прямом смысле слова «продукт перестройки». Ему всего 28 лет и за свои 28 лет он успел удивительно много. Еще школьником, в 15-летнем возрасте, он вошел в состав руководства «Политического Лицея» – всесоюзного школьного политического клуба, созданного «Комсомольской правдой» с целью формирования будущих кадров политических лидеров «демократической ориентации». Но уже весной 1991 года, в 16-летнем возрасте, Цветков ушел из «Политического Лицея» и основал левую молодежную организацию «Комитет культурной революции» (ККР), которая, вопреки названию, ориентировалась вовсе не на Мао, а на Маркузе. Отделения ККР существовали в Москве, Днепропетровске, Иванове и Луганской области. Многие политико-артистические акции, проводившиеся ККР под руководством Цветкова, носили демонстративно вызывающий характер. Одна такая акция закончилась ожесточенной схваткой с советской милицией, в результате чего 16-летний Цветков получил тяжелое сотрясение мозга и приобрел рефлекторную ненависть к полицейскому насилию.

В 1992-м Цветков основал другую молодежную организацию – Фиолетовый Интернационал. Это была первая в России организация «новых левых». Московская организация Фиолетового Интернационала (имелись также отделения в Иванове, Санкт-Петербурге, Самаре, Днепропетровске и подмосковных Чехове и Калининграде) активно участвовала в событиях сентября-октября 1993 года, сам Цветков состоял под следствием по делу об октябрьских событиях, ему инкриминировались «организация массовых беспорядков и участие в заговоре с целью захвата власти».

12 апреля 1993 года Цветков шел во главе колонны протестующих студентов, пытавшихся прорваться от «Белого дома» к Кремлю, и в столкновении с ОМОНом получил второе тяжелое сотрясение мозга. Через несколько дней Цветков стал одним из лидеров новосозданного радикального студенческого профсоюза «Студенческая защита», возглавил в Исполкоме «Студенческой защиты» Агитационно-массовый отдел. Спустя год, 12 апреля 1995 года Цветков вновь оказался одним из организаторов массовых студенческих беспорядков в центре Москвы, вновь вел студенческую колонну от «Белого дома» на Кремль, вновь дрался с ОМОНом и вновь получил тяжелое сотрясение мозга.

Помимо того, Цветков в 1994 году высылался с территории «нэзалежной Украйны» в связи с «антиукраинской деятельностью экологического характера» (то есть за участие в пикетировании строительства Одесского нефтеналивного терминала). Кроме того, Цветков побывал в 1996–1998 годах сначала выпускающим редактором, а затем и ответственным секретарем газеты «Лимонка» – и ему удалось радикально изменить лицо газеты, сделать ее популярной у молодежи и поднять тираж с 5 до 11 тысяч. Затем Цветков преподавал в созданном известным теоретиком «новых правых» А. Дугиным «Евразийском университете», где читал лекции о современной революционной теории и практике и о методах манипуляции сознанием посредством СМИ. Кроме того, Цветков вел программу на «Народном радио» (впрочем, программу Цветкова быстро закрыли – как утверждают сами работники радио, по требованию администрации президента).

Одновременно Цветкову удалось окончить Литературный институт (его дважды пытались оттуда выгнать за «политический экстремизм», но почему-то не получилось), опубликовать в периодике большое количество рассказов, поучаствовать в качестве художника в ряде выставок, выпустить три книги прозы – «THE», «Сидиромов и другая проза» и «TV для террористов», обратить на себя внимание литературной критики, резко разойтись во взглядах с Лимоновым и Дугиным, распустить Фиолетовый Интернационал и т.д. Возможно, не всё в биографии этого молодого человека понравится «старшим товарищам». Но это – реальная биография реального представителя молодого – первого постсоветского – поколения. Кстати сказать, Цветкову и его друзьям и единомышленникам очень многое не нравится в биографиях «старших товарищей».

Книга «Анархия non stop» – это сборник сильно переработанных автором теоретических статей, написанных Цветковым за период с 1995 по 1999 год. Часть этих статей является редчайшим не только у нас, но и вообще в мировой практике примером соединения теоретического текста с художественным произведением, к тому же, как правило – пародией и (чаще) самопародией. Некоторые тексты «старшим товарищам» читать не рекомендуется, особенно тем, у кого плохо с чувством юмора. У молодежи эти тексты, напротив, вызывают дикий восторг. Чтобы было понятно, в чем дело, ограничусь двумя краткими иллюстрациями. Текст «Последний Интернационал – враг бледнолицых» начинается словами: «В середине сцены – бессмертный вождь краснокожих Ленин, окруженных вражескими скальпами в своем гранитном вигваме» (А. Цветков. Анархия non stop. М., 1999, стр. 207). А текст «Последняя речь Буратино» – словами «Год назад расстреляли Карабаса. Трибунал отлучил от театра и выслал Алису, Дуремару успешно отшибают память о мрачном прошлом в исправительной мастерской и не разрешают ловить пиявок. Базилио взят продавцом билетов, хотя всем известно, что он мухлюет и подготавливает новый путч, склоняя на свою сторону Пьеро…» (там же, стр. 212).

Многие замшелые поклонники Зюганова из «старшего поколения», сталкиваясь с подобными текстами, раздражаются, не понимая (и даже не пытаясь понять), что это – лишь литературное отражение нового социального опыта, такого, какого у них самих просто не было. Вот зарисовка этого опыта их книги Цветкова: «Ты впервые пробуешь кислоту. Впервые демонстративно уходишь с лекции, где тебе втирают про преимущества рыночной системы, и читаешь в парке Бакунина, потому что Хаким Бея трудно достать. Впервые выбриваешь виски и идешь на никем не разрешенный митинг, где метко кидаешь недопитую бутылку в милицейскую цепь и кричишь в мегафон: «Капитализм – дерьмо!» Ты уходишь из дома, чтобы жить с друзьями общиной в приговоренном к сносу доме. Ты оставляешь институт, потому что там всеми движет страх, вызывающий у тебя брезгливость. Их страх как запах их гниения. «Не хочешь ли ты назад в СССР?» – на дурацкий вопрос холеной журналистки из блядской американской газеты ты гордо отвечаешь: «Я анархист» – и даришь ей неприличную листовку» (там же, стр. 122–123).

Старшее поколение за 1980-е – 1990-е годы полностью дискредитировало себя в глазах Цветкова и близкой ему левой молодежи. Цветков предпочитает ориентироваться на собственный социальный опыт и теорию и практику революционеров, не имеющих отношения к дискредитированному советскому и постсоветскому опыту последних десятилетий. Среди упоминаемых им в позитивном смысле имен и организаций Мао Цзе-дун и Жан-Люк Годар, Махно, Дуррути, «Земля и воля», Бакунин, Кропоткин, Эмилио Аранго, Грамши, «Франкфуртская школа», ситуационисты, сюрреалисты, «уэзермены», йиппи, «провос», автономы, «хаоты», Пол Гудмен, Рауль Ванейгем, Ги Дебор, Тони Негри, Сартр, Берроуз, Уэлш, Че Гевара, Маригелла, Маркс, Эрнст Юнгер, Адам Парфри, Ноам Хомский, Троцкий, Энгельс, Фромм, Кастро, Альенде. Ни одного отечественного имени начиная с эпохи сталинизма. Для Цветкова это – «годы, потерянные для революции». Для молодых читателей и почитателей Цветкова – тоже.

Если «старшее поколение» до сих пор предпочитает спорить о причинах провала советского эксперимента, то сознание молодых занято совершенно иными темами. Они нацелены на практическое и теоретическое противостояние победившему либерализму, рассматривая его как единственного серьезного противника. Критика Цветковым канонов либерализма, буржуазной демократии совершенно неожиданна для самих либералов (и, насколько я понимаю, у либералов пока нет никаких аргументов в опровержение Цветкова): «Идеальный демократический гражданин, абсолютный представитель – это лояльность, принявшая антропоморфные черты. Идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, потому что существуя, даже лежа в гробу, он всегда занимает чье-то место, нарушает чьи-то «неотъемлемые» права, а это не очень-то демократично. Стоя на ступеньке эскалатора или просто вдыхая кислород и выделяя углекислый газ, тем более обнимая кого-нибудь, он предает демократию, отнимая эти возможности у других, не исключено – более достойных граждан. Что может быть опаснее лояльности для любых проявлений жизни как действия? Любая лояльность – это всегда лояльность к смерти, обучая вас «быть лояльным», вас обучают изображать условного покойника, не покойника даже, а еще не зачатого, безопасного, т.е. бессубъектного субъекта, который вряд ли когда-нибудь нарушит планы уже живущих и, следовательно, менее корректных» (там же, стр. 87–88).

В период, когда многие отечественные гуманитарии, традиционно считающиеся представителями «социалистической мысли», капитулировали перед либерализмом и изобретают для успокоения своей совести различные явно нежизнеспособные гибриды социализма и либерализма (см., например, статьи Вадима Межуева в журнале «Альтернативы», 1999, № 2 и в журнале «Свободная мысль- XXI», 2001, № 2), Цветков, напротив, квалифицирует как фальшивые попытки либералов вторгнуться на идеологическую территорию, традиционную для социалистов, и оперировать темами, изначально присущими социалистической мысли, – такими как «справедливость», «коллективность», «доверие»: «Фукуяма в своей « Social Virtues and the Creation of Prosperity» нарочно смешивает такие понятия, как «уровень доверия» и «уровень корпоративности», заминая бескорыстную, иррациональную основу доверия в отличие от корпоративности, исходящей из обязательного, заранее оговоренного наказания для нарушителей соглашения. Доверие не предполагает никакой внешней ответственности, кроме ответственности перед самим собой, и степень этой ответственности в нас и есть градус доверия. Корпоративность, описанная Фукуямой, выгодна капитализму как основа его плановости. Плановость современного капиталистического хозяйства должна держаться на чем-то пародирующем доверие, ведь буржуазность – синоним паразитарности и у нее нет никаких собственных оснований для самосохранения, кроме симулякров, т.е. украденных в небуржуазном прошлом и спародированных. От чтения Фукуямы возникает впечатление, что он внимательно изучал работы Ленина об империализме как высшей, планетарной стадии власти капитала, когда само сознание конвертируется в капитал при помощи информационного террора системы. Изучал и пересказывал их с обратным моральным знаком» (А. Цветков, стр. 63–64).

Попытки вытеснить социалистов с их идейной территории, подменить «в либеральном ключе» значение традиционных политических символов и идеологем Цветков рассматривает ни мало ни много как идеологическое наступление классового врага эпохи постмодернизма. Политическая задача постмодернизма, с его точки зрения – лишить слово всякой ценности и, таким образом, сделать всякую революционную пропаганду безвредной: «Постмодернизм: неуправляемые воды хлещут из телевизионных колодцев, поглощая определенное и растворяя осмысленное. Наводнение ест острова, превращая все сигналы и знаки в ничего не означающие шумы и пятна. Потоп как стиль. Потоп как плата за рыночное отношение к «водам». Анархия, купленная менеджерами зрелищ, использованная ими в целях шоу-общества и переставшая быть анархией» (там же, стр. 121–122).

Цветков четко отделяет постмодернистскую культуру, «призванную обслуживать классовые запросы буржуазии», от «революционного искусства», которое он называет освобождающим искусством: «Культура в мировом супермаркете играет роль презерватива, напяливая который, буржуа страхуются от всего нежелательного, т.е. от вторжения. Культура на рынке – это всего лишь средство ограничения желаний, условия тотальной эксплуатации человечества капиталом. Коммунизм для жителей планетарного супермаркета подобен лунной изнанке – никто ее не видел, только избранные случаем знают ее, для остальных в продаже неубедительные лунные глобусы и малодостоверные фотографии с явной ретушью, которые модно вставлять в видеоклипы обслуживающих рок-групп. Большинство людей, занятых изготовлением обслуживающего искусства, боятся понять, что художник, чтобы победить, должен сделать искусство освобождающее. Художник должен отказаться от навигации в мире арт-мире, он сам будет полюсом, организующим навигацию. Такой художник становится Сталиным в Кремле вызванных им образов.

Освобождающее искусство холодное, острое и зеркальное, как штык. Но главное в освобождающем искусстве: оно направленное, готовое к поражению цели, а не к рыночной инновации. Неизбежная в наступающем веке планетарная гражданская война требует от искусства стать опасным, а по-настоящему опасным оно становится, когда автор осознает встречу, пересечение радикального арта с антисистемной политикой» (там же, стр. 125).

С нарочитой брезгливостью Цветков спрашивает: «Разберитесь, какое меню вам подают на тарелках спутниковых антенн и есть ли разница между этими тарелками, установленными на ваших балконах, и тюремными мисками, прикованными к столам?» (там же, стр. 128).

Цветков, сам в первую очередь художник, провозглашает примат действительности: революционная практика, говорит он, выше искусства – искусства вообще, а не только постмодернистского псевдоискусства: «Искусство не так уж ценно, как хотелось бы кураторам Архива, оно – набор паролей, которые нужно запомнить, но еще важнее забыть, иначе вы застрянете на границе, как нерастаможенный груз» (там же, стр. 112). Цветков так мотивирует приоритет революции перед искусством: «Искусство намекает человеку, что он может прикоснуться. Революция настаивает на необходимости этого опыта, делает иррациональное из возможного – обязательным. Искусство – взгляд. Революция – шаг» (там же, стр. 16). Буржуазное «искусство», «искусство» постмодернистского «общества зрелища», по Цветкову, это не более чем официально одобряемый наркотик, отвлекающий людей от реальности и подменяющий реальность миром иллюзий – для того, чтобы эксплуатируемые и ограбляемые не восставали против тех, кто их эксплуатирует и грабит: «Зрелище это капитал, концентрированный до такого состояния, что он уже становится наглядным, видимым и вовсе не обязательно массовым образом. У каждого есть шанс отказаться от зрелища ради действительности. Опасно путать естественность и действительность. Зрелище держится за счет естественности, лишь иногда нарушая это правило ради обнажения приема и одновременно ради его усложнения. Революция обращается к действительности. Революция сегодня единственное доказательство существования действительности, но доказательство, не оставленное нам как данность, как благотворительность, а предложенное как возможный шанс» (там же, стр. 18).

Освобождающее же искусство, с точки зрения Цветкова – это уже не искусство в собственном смысле слова, это – социальная практика, революционное действие: «Сегодняшний авангардный художник не запирается в сквоте, он направляется в замолчавшие из-за бессрочной стачки цеха какого-нибудь гиганта и вместе с рабочими ставит там мистерию «Государство и революция», разработанную режиссером Ульяновым на озере в шалаше. Вход бесплатный. Не явившихся просим не обижаться. Никакой игры. Все настоящее» (там же, стр. 128).

Цветков открыто прокламирует свою классовую позицию. Он не собирается убеждать всех, зная, что это невозможно. Он обращается к тем, кто находится с ним по одну сторону баррикады, и к тем, кто должен логикой событий быть с ним по одну сторону: «У рабочих украли речь. Они не распоряжаются знаком, хотя и изменяют означаемое. Пролетарий не в состоянии сам сделать свою спецовку, свою манеру, свою терминологию модной, не в состоянии выразить непобедимую метафизику забастовки, придать статус артефакта и классового символа обыкновенной отвертке, при помощи которой стильно, например, выколупывать булыжник из Красной площади и посылать его властям как декларацию о намерениях. Работающему некогда. Необходим художник, способный преодолеть отчуждение, т.е. способный увидеть в себе такого же пролетария, необходим до тех пор, пока пролетарий не бросит работать на классового врага и не протянет пролетарскому художнику руку, чтобы вместе творить восстание» (там же, стр. 127). Цветков откровенно презирает трусость и конформизм обывателя, мелкого буржуа – и пишет об этом очень ярко: «Когда пылает ваш дом, у вас есть две возможности – бежать из дома или сгореть вместе с ним, но большинство людей, известных мне, пытаются убежать из огня, оставаясь в доме. Их «жизнь» есть отчаянное метание по огненным комнатам в надежде убежать, не убегая. Они хотят остаться, но не погибнуть. Поэтому их и забирает отсюда смерть, когда надежд на то, что они выберут одно из двух, более не остается. Смерть тушит пожар» (там же, стр. 108). Обывателя он называет «рабом», бойца будущей социальной революции – «партизаном». Именно так, по Цветкову, будет выглядеть завтрашнее противостояние: раб – партизан: «Кто такой раб? Тот, чьи самые яркие впечатления связаны с деньгами и сновидениями» (там же, стр. 109); «Если вы сделали что-то только ради денег или безопасности, значит, вам не за чем было рождаться. Если вы партизан, значит, вы фальшивая купюра в их кассе, несущая невидимый знак, сводящий их с ума, фальшивая купюра из тех, которые обанкротят все их благополучие, однажды дружно обнаружившись во всех карманах и на всех счетах» (там же, стр. 102).

При этом Цветков не собирается вступать в какую бы то ни было теоретическую полемику с «классовым врагом», считая это заведомой потерей времени: «Если такие советы кажутся вам хулиганскими, идиотскими и подрывными, значит, вы ездите на «джипе», в кармане у вас кредитная карта, а в холодильнике ананасы с рябчиками. Извините, я не к вам обращаюсь. Для остальных: стоит ли чего-нибудь жалеть, ведь это все давно уже не ваше, а кем-то приватизированное, и назад вам без боя никто ничего не отдаст» (там же, стр. 73). Пока вы занимаетесь бесконечными словопрениями с классовым врагом, убежден Цветков – вы безопасны, и классовый враг вас не только не боится, но и не уважает. И лишь когда вы переходите к действиям, угрожающим доходам, социальному статусу, самой жизни классового врага – вы вырываетесь в реальность из навязанной вам противником игры: «Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок до тех пор, пока речь не идет о похищении их детей, разоблачении их доходов и отстреле их весьма не либеральных хозяев» (там же, стр. 120).

По мнению Цветкова, буржуазное общество предлагает наемному работнику заведомо невыгодную и унизительную социальную роль, монотонную отупляющую «жизнь» в обмен на призрачные гарантии минимальной стабильности. Партизан – это тот, кто отказался играть по чужим правилам и жить такой псевдожизнью: «лучше стрелять из автомата и падать на ходу из машины, чем стоять у станка или сидеть у клавиатуры» (там же, стр. 121); «Государство насильно удерживает в живых большинство населения, но не всех. Государство занимает у большинства их жизни, чтобы «обезопасить» их. Попробуйте изъять у государства свою жизнь обратно. Этот банк никогда не возвращает вкладов, ограничиваясь символическими процентами. Партизан – тот, кто выкрал свою жизнь из банка. Этого можно добиться только с помощью взлома, нападения, штурма. Никогда при помощи махинаций» (там же, стр. 118). Цветков констатирует: реальность, увы, именно такова: либо ты живешь в псевдомире – и работаешь на буржуа, либо ты из наркотического дурмана вырываешься в реальность – и тогда у тебя нет иного пути, кроме пути вооруженного сопротивления, социальной революции: «В негативных категориях талант к революции можно определить как отсутствие жалости к себе и другим. В позитивных – возможность взглянуть на реальность снаружи» (там же, стр. 109).

Цветков настаивает на необходимости новых революционных практик, на радикальном разрыве с тред-юнионистско-социал-демократическо-коммунистической традицией легальной массовой деятельности как традицией, откровенно себя не оправдавшей: «Революционер – это субъект, переживший разрыв общественного договора, тем самым он становится аморальным с точки зрения институтов современного общества, т.е. революционер имеет санкционированное новым коллективом и осуждаемое старым коллективом право на любые формы социальной мимикрии ради необратимого уничтожения таковой как явления» (там же, стр. 14); «Голосовать глупо. Если бы выборы что-то меняли, их бы на всякий случай запретили. Ходить на оппозиционные митинги, слушать там чужих взрослых людей, мечтающих рулить историей и купаться в шампанском, – глупо. Их преобразования отличаются от революции тем же, чем «секс по телефону» отличается от ночи, проведенной с любимой.

Купить пистолет и распылитель. Пистолет для самообороны, а распылитель для превращения скучных городских стен в наглядные пособия» (там же, стр. 23).

Новые революционные технологии, говорит Цветков, дезорганизуют врага: «Протест – это когда ты, не стесняясь, называешь врага его именем. Никакие соображения «стратегии» больше не мешают. Сопротивление – это когда враг не может знать, не может назвать твоего имени, потому что такого имени в его лексиконе нет, когда ты не оставляешь врагу шанса» (там же, стр. 114). У буржуазного государства эпохи постмодернизма просто нет методов отличить партизана от не-партизана – пока тот жив (или социально жив, то есть активен в подполье): «Разрушение есть созидание. Созидание есть восстание. Атака и исчезновение. «Социальный камикадзе» – определят партизана специалисты, ответственные за порядок на кладбище. У него всегда найдется алмазно-чистой ультралевой кислоты брызнуть в глаза фарисеям от социологии, фарисеям от экономики, фарисеям от психиатрии. Фарисей это и есть специалист, т.е. персонаж, для которого метод изучения дороже предмета изучения» (там же, стр. 118). Партизан навязывает буржуазному государству свои правила игры и свою логику: «Антигерой настаивает на вечных методах ведения поединка. Против него не действуют референдумы и импичменты. Он нелегитимен. Героя выбирают. Антигерой приходит сам» (там же, стр. 135).

Цветков настаивает на том, что только путем эксперимента, путем проб и ошибок, совершаемых активным революционным субъектом, можно выяснить, какие методы сегодня действенны, а какие – нет: «Восстание не нуждается ни в каких внутренних причинах, можно назвать сотни “революционных ситуаций”, не разрешившихся ничем, и десятки восстаний, начавшихся без всяких для того “условий”» (там же, стр. 111). Цветков убежден также в педагогической, воспитательной и образовательной роли революции: «Революция – высшая и единственная сегодня форма образования, ибо только она позволяет пережить любому из нас тот истинный (бессловесный, наднациональный и сверхиндувидуальный) опыт, который ранее был доступен человеку в результате инициации» (там же, стр. 7).

Поэтому в книге Цветкова много по сути практических рекомендаций (в конце концов такая книга без практических революционных рекомендаций, в соответствии с логикой Цветкова, была бы именно «искусством», то есть иллюзорной формой деятельности, мусором, просто текстом, то есть чем-то, противостоящим реальности, практике, революции: «Там, где кончается текст, начинается Революция» (там же, стр. 15), – говорит Цветков).

«Как достойно ответить агентам либерализма на столь милом им языке экономических цифр?» – спрашивает Цветков. И отвечает: «До тех пор пока терпеть ваши пикеты, протесты, митинги будет выгоднее, чем выполнять ваши требования, экономические животные вас не услышат и не поймут. Переходите на их язык.

Что может стать источником ущерба? Представьте себе, после вашей демонстрации остаются выпотрошенные ларьки и супермаркеты, персонал этих заведений, как только перепуганная охрана сбежит, с удовольствием поучаствует в вашем праздничном погроме витрин капиталистического изобилия, недоступного «неудачникам». Перевернутые машины «сильных мира сего», разгромленные редакции «четвертой власти», стихийная конфискация банковских хранилищ плюс затраты на лечение милиционеров, секьюрити и прочих псов закона, у которых не хватит солидарности, чтобы держаться подальше от коллективного гнева, которые посмеют преградить вам дорогу со своим жалким оружием» (там же, стр. 67).

Практические рекомендации, конечно, учитывают формальный статус борца. Рабочим Цветков советует активно использовать европейский опыт 60-х – 70-х годов: «Ничто так не отрезвляет лакеев капитала, как ущерб их частной собственности. В Милане составляли списки их имен и клеили на автобусных остановках листовки с описанием сексуальных и финансовых афер своих боссов. Во Франции начала 70-х директоров модно было запирать в их кабинетах, кормить, но не очень – из расчета средней зарплаты, заставлять слушать записи революционных песен по тысяче раз в день, чтоб слова остались у большого человека в подсознании. В Мане трудящиеся выкрасили владельца-директора в красный цвет тушью и водили по городу с неприличным плакатом на шее – «он трахал не только своих секретарш, но и сто тысяч своих рабочих». В специальных случаях тупого классового упрямства коллективу приходится вывозить виноватого в лес и на некоторое время прикапывать, дабы хозяин вернулся к основам, ощутил тяжесть и реальность почвы и принял сторону прикопавших его рабочих» (там же, стр. 71). У студентов и школьников, естественно, другие возможности: «Если вы студент, т.е. человек, мнящий себя образованным, вам не составит труда адаптировать «шантажистский» тип поведения в своих условиях. Вспомните школьную пору. Вымазанные говном ручки дверей и двери, вовремя снятые с петель, взрывы коллективного кашля и насморка, встречающие наиболее реакционных преподавателей, заткнутые тряпкой раковины, телефонные угрозы, паутина из ниток на тропе врага, зажигалка, поднесенная к чувствительному сенсору противопожарной безопасности, и наконец самое действенное – сидячие забастовки в коридорах и оккупация университетов» (там же, стр. 70–71). Рекомендация, обращенная к любому желающему услышать: «Продать телевизор. Это не метафора, а реальные деньги, на которые можно купить баллончик с настенной краской или обойму-другую патронов. Зачем вам эротические программы, отвлекающие от секса, или фильмы о войне, не оставляющие времени на войну? Не стоит продолжать шоу» (там же, стр. 21). Наконец, обобщение:

«Практическая революционная работа сегодня может иметь много неклассических форм – информационный заговор группы журналистов, создающих в сознании читателей необходимую для Революции популярную мифологию; к такому информационному заговору могут быть привлечены и совсем далекие от Революции репортеры и аналитики, воспринимающие подрывную фальсификацию как «утечку» из «конфиденциальных» источников. Возможны действия в плохо контролируемых правительством регионах – дикие диггеры под землей, телефонные хулиганы, способные обзвонить за день несколько сотен учреждений, хакеры – взломщики и авторы компьютерных вирусов, выводящих из строя оперативные программы и целые базы данных в редакциях, банках и правоохранительных органах. Уличные дестроеры, способные превратить мирную демонстрацию в столкновения с властями и погромы в магазинах. Все эти провокаторы – клетки будущего «нового коллектива». Революция требует личного и ежедневного творчества на основе текущих событий, хлам типа «Поваренной книги анархиста» хорош лишь как пример провокационного бестселлера, но не в качестве пособия. Представьте себе, чем может кончиться в огромном мегаполисе регулярное исчезновение электричества в целых районах и на предприятиях в никому не понятном ритме в течение целых недель (за ритм можно принять переложенный на азбуку Морзе текст какого-нибудь из декретов Ленина или текст песни про «Анархию в Соединенном королевстве», чтобы потом они бессознательно узнавались)» (там же, стр. 11).

Цветков настаивает на глобальном видении революции: «Революция перманентна. Русская попытка октября 17-го закончилась именно потому, что остановилась в неких «исторических» и «географических» границах, т.е. Революция подчинилась истории и потому постепенно исчезла. Если бы, как кое-кто и предлагал, Революция двигалась бесконечно от центра к периферии, то она длилась бы много дольше, и, когда периферия была бы исчерпана, Революция начала бы обратное, гораздо более продуктивное движение – от периферии к центру (время Утопии)» (там же, стр. 15). Он исходит из того, что глобальная революция, провоцируемая самόй неолиберальной глобализацией, уже дает о себе знать в разных точках планеты, просто большинство не хочет пока этого признавать: «Завтрашний ад пока сосредоточен в отдельных аквариумах-гетто, полигонах третьих стран – Курдистане, Сомали, Сербии, Боснии, Чьяпасе, а также в частных обиталищах тех, кому «не повезло». Завтра «не повезет» всем, кто связывал свои надежды с социализированным (кастрированным) большинством, всем, кто планировал что-то, кроме крушения системы. Инфернальные фрагменты «социального ада», трудно поддающиеся коммерческой ретуши, сообщают нам о системе больше, нежели остальные павильоны цивилизации. Демократия скрывает от клиента цену предлагаемых выгод и удобств. Это лекарство, побочный эффект которого гораздо сильнее основного, это – смерть. Военно-промышленная индустрия смерти требует заказа, диктатура закона требует жертв, временные промежутки между конфликтами делаются все незаметней, а число беспокойных зон растет» (там же, стр. 188). Интересно, что тут анализ Цветкова совпадает с анализом многих вроде бы куда более умеренных авторов (ср., например, следующий абзац из статьи Бориса Кагарлицкого в журнале «Знамя», 1999, № 11, стр. 177–178: «…варварство торжествует. Оно проявляется пока на окраинах системы, в России и в Африке, в бывшей Югославии и в Колумбии. Сначала появляются лишь очаги хаоса. Мир всеобщей конкуренции становится миром неуправляемого насилия – в точности в соответствии с представлениями Томаса Гоббса о «войне всех против всех». Любые правила – условны. Желание победить (или отомстить тому, кто обошел тебя) – абсолютно. Оно предопределено логикой самой системы, точно так же как стихия агрессивности является ее неизбежным порождением на психологическом уровне. Выводы психоанализа, сделанные еще в 20-е годы (в преддверии фашизма), подтверждаются опытом последних лет. Бессмысленные региональные и этнические конфликты, распространение оружия массового поражения, рост коррупции, мафии, наркобизнеса – все это пока характерно для периферии. Взрыв национализма – закономерный результат капиталистической глобализации. Масштабы человеческих жертв в Руанде, Сьерра-Леоне и Конго уже вполне сопоставимы с истреблением людей в ГУЛАГе или во время Второй мировой войны, с той лишь разницей, что тогда резня происходила на фоне великих исторических битв, а сейчас – просто так. Курдистан, Чечня, Таджикистан, бывшая Югославия, Колумбия – география насилия постоянно расширяется. Этот всплеск насилия – естественная реакция периферийного общества, лишенного перспектив приобщиться к рыночному процветанию и не видящего ясных перспектив для того, чтобы преобразовать себя на иной основе»).

Но, в отличие от других авторов, настроенных панически, упаднически или эскапистски, Цветков приветствует грядущую социальную катастрофу, зная, что реальное развитие – со сменой систем – возможно только через катастрофы. Поэтому книга Цветкова завершается гимном будущей революции, гимном партизану, гибнущему ради этой революции в бою: «Ворота открыты. Тебя уже ждут первые три участника операции и еще те, чьи портреты висели у вас на стене, и другие, незнакомые пока бессмертные братья. У всех бессмертных есть оружие. Они ходят в солнечной форме, такой же, как теперь у тебя, и руководят отсюда самым серьезным ПОКУШЕНИЕМ. Ты входишь, и светловолосая богиня подает тебе чашу с вином вечной жизни» (А. Цветков, стр. 216).

Чем же вызвана такая популярность книги Цветкова у молодежи? Полагаю, не только ярким, образным литературным языком, каким она написана, но и тем, что она сознательно написана на понятном молодежи языке, зачастую – просто на молодежном сленге, а также и тем, что Цветков фактически переработал, переплавил и адаптировал значительную группу практически неизвестных у нас в стране западных леворадикальных идей и теорий, сделав их таким образом доступными (пусть пока в адаптированном виде) для современного молодого читателя (часто подростка), как правило, не имеющего доступа к источникам на языке оригинала и в то же время изначально не верящего в заранее оплаченную «критику» этих идей советскими профессорами в советское время – критику неумную, некомпетентную и часто основанную на подтасовках, передергиваниях, а то и откровенной клевете. А еще книга Цветкова привлекает молодежь пафосом освобождения, воспеванием подвига самопожертвования, с одной стороны, и трезвым взглядом на мир – жестокий, грязный, несовершенный, заслуживающий уничтожения и, через уничтожение – изменения – с другой.

Думающая и ищущая молодежь за истекшие 10 лет окончательно устала от статей и книг разных профессоров и доцентов, написанных то заумным постструктуралистским языком, то невнятным канцеляритом, и, главное – ни о чем. Да и обращается Цветков не ко всем, а только к тем, кто почувствует толчок в сердце, взяв в руки его книгу и прочитав на обороте обложки:

Некоторые могут сказать: а стоит ли вообще об этом писать – это же какое-то маргинальное явление!

Но, во-первых, в эпоху постмодернизма маргиналами стали все: в реальность воплотилась предсказанная еще Абрамом Молем в его знаменитой «Социодинамике культуры» ситуация «мозаичной культуры», когда общество распалось на сеть плохо связанных друг с другом маленьких ячеек, в каждой из которых – собственные культурные образцы, эстетические и этические установки и предпочтения. Поэтому сегодня аудитория Цветкова и аудитория, допустим, Льва Рубинштейна вполне сопоставимы (и почти не пересекаются – и от этого не страдают). Более того, можно смело утверждать, что Цветкова читают больше и глубже, чем, допустим, Пригова и Рубинштейна – поскольку известно, что в «Гилею» постоянно приходят по электронной почте отчаянные письма из провинции, авторы которых умоляют выслать им книгу Цветкова (как, впрочем, и субкоманданте Маркоса, Хомского и т.д.). А в магазин «Гилея» регулярно являются из провинции «ходоки» – сплошь очень молодые – с заранее подготовленным списком леворадикальной литературы, которую просили закупить их товарищи (почти всегда – студенты и аспиранты).

А во-вторых, в той же нише, что и Цветков, работает, например, большое число рок- и рэп-групп («Запрещенные барабанщики», «Зимовье зверей», «Навь», «Зона сумерек», «Sixtynine», «Теплая трасса», «Красные пантеры», «Mental Depression», «Эшелон», «Адаптация», «28 панфиловцев» и др.) – и слушателей и почитателей у них немало. В отличие от «официального рока», полностью утратившего свою рóковую сущность и социальный заряд и превратившегося в «попсу» (есть даже специальные термины, описывающие это явление: «рокапоп» и «поп-рок»), эти группы продолжают традицию «музыки бунта» – и потому важнейшим в их творчестве является содержание текстов. А поскольку качество текстов часто очень высокое и сложность их тоже явно «выше среднего», то слушателем выступает именно интеллектуально развитая часть молодежи.

Это социокультурная среда стала складываться – преимущественно из студентов и аспирантов гуманитарных и творческих вузов – только с конца 90-х годов. Какая-то (очень небольшая) часть этой молодежи имела опыт членства (или сотрудничества) с предыдущим поколением левых молодежных групп и организаций (начиная с разнообразных комсомолов и кончая анархистами и экологистами). Какая-то (совсем уже небольшая) часть до сих пор состоит в разных комсомолах (даже в зюгановском СКМ), троцкистских, анархистских и «новых левых» организациях – но практически поголовно с крайним скептицизмом и даже презрением смотрит на эти организации, фактически паразитируя на их материально-технических возможностях. В целом же эта левая молодежь почти брезгливо относится к своим прямым предшественникам – как к проигравшим в борьбе с Системой, интегрированным в Систему в качестве «легальной оппозиции», «оппозиции ее величества» – и (что немаловажно) недостаточно интеллектуальным, откровенно архаичным, устаревшим и недостаточно серьезным, бутафорским.

Это предыдущее поколение левых замечательно охарактеризовал в своей песне «Контркультурный блюз» бард-рок певец Александр Непомнящий, широко известный в среде новой левой интеллектуальной молодежи и оказавший на формирование ее культуры заметное влияние:

Предыдущее поколение левой молодежи, порожденное «перестройкой» и отчасти «постперестройкой», тяготело либо ко «взрослым» левым партиям, либо к западным «интернационалам» (троцкистским и анархистским), существуя часто на их деньги и фактически втягиваясь в их полит-бюрократическую деятельность. Такие молодежные группы есть, конечно, и сегодня (это в первую очередь комсомолы). Но новая волна, волна читателей Цветкова и субкоманданте Маркоса, склонна уже все делать сама. Эти ребята и девушки поняли, что никто, кроме них, не создаст новую революционную культуру. И вот на свои собственные деньги они печатают бюллетени, газеты и журналы – политические, литературные, музыкальные: в Москве – «Скепсис», в Петербурге – «Арт-город», в Альметьевске – «Крамола», во Владивостоке – «Зима будет долгой», в Ярославле – «Ультиматум» и «Тротиловый эквивалент», в Чите – «Час Ноль», в Тюмени – «Мертвый город», в Смоленске – «Духовщина» и т.д.

Эта молодежь все меньше нуждается в «официальной» культуре, все меньше зависит от нее и, следовательно, все меньше контролируется культурно и ментально властью и большим бизнесом. TV эти ребята часто принципиально не смотрят вообще (в одной из песен группы «Навь» ситуация постоянно выключенного телевизора – что само собой разумеется, – который воспринимается как просто дополнительное зеркало, фиксируется (между делом) в строках «С моим отражением в телеэкране сегодня что-то не то»). Между тем, телевидение сегодня – основной канал идеологической пропаганды со стороны власти. В то же время эта молодежь очень много читает и очень много пишет сама. Замечательно и то, что именно в этой среде процент поэтов, музыкантов и художников заметно превышает средние показатели.

Говоря иначе, незаметно складывается новая субкультура, не являющаяся типичной молодежной субкультурой (подобной хиппи, панкам или скинхедам), а скорее являющаяся новой революционной контркультурой наподобие революционной контркультуры 60-х – 70-х годов XIX века в России (протонароднической и народнической). Ситуация в молодежном мире, действительно, все больше напоминает именно предшествовавший «Народной воле» период российской истории: с одной стороны, отброшенные – в результате общественных, экономических и культурных деградационных процессов – на уровень середины XIX века «широкие слои» молодежи, с другой – небольшие островки «элиты» (детей «высшего общества»), с третьей – формирующаяся разночинная революционная контркультура, в интеллектуальном и творческом отношении не только не уступающая, но и откровенно превосходящая уровень молодежи из «высших слоев».

То есть в стране – впервые после Революции 1917 года – начинает формироваться контрэлита, которая сможет в будущем вполне обоснованно предъявить свои права на власть – и которая уже сейчас воспринимает социальное, политическое, экономическое и культурное устройство России как убогое, отсталое и не соответствующее по уровню развития ни требованиям XXI века, ни ее, контрэлиты, запросам и предпочтениям.

Причем сами представители этой контрэлиты (контркультуры) прекрасно видят, что существующее общественное устройство не нуждается в них, в их талантах и способностях, не собирается предоставлять им не только такое место в обществе, которое они заслуживает, но даже просто возможности самореализации. Предлагаемая «сверху» культура, с их точки зрения, настолько убога, примитивна, вторична и откровенным образом рассчитана на удовлетворение вкусов обывателя (и на воспитание из молодежи именно обывателя), что они просто не представляют, где в этой «культуре» им может найтись место: «…нас либо держат за быдло, либо хотят, чтобы мы стали быдлом. Я что, затем учился 10 лет играть на двух музыкальных инструментах и затем годы, как фанатик, собирал информацию, чем театр Стрелера отличается от театра Паоло Грасси, чтобы слушать фанеру каких-нибудь откровенно дебильных «Руки вверх», которые не то что чистую приму от большой септимы не отличают, но и свято уверены, что группето – это разновидность секса <…> или кормиться пошло-манерными гомосексуальными «спектаклями» а-ля Виктюк?

Нужно быть умственно отсталым, чтобы всерьез воспринимать (и тратить на это время) их убогие и пошлые телешоу, их, с позволения сказать, художественные фильмы. <…> Видеопрокат – на каждом углу. И сплошь – дерьмо: боевики да порно, порно да боевики. Пойдите-ка найдите в прокате «Альфавиль» Годара. Или «Кулаки в кармане» Белоккио. Или «Профессия: репортер» Антониони (а ведь говорят, в советское время фильм у нас даже на большом экране шел!). Ну, на худой конец, «Пролетая над гнездом кукушки»! Хрен вам. Культурный выбор, который нам предложен – выбор разных сортов дерьма. Они нас хотят всех превратить в извращенцев. То есть в таких, как они. <…>

А у нас в универе кто-то не в меру умный распорядился списать (как «устаревшие») все книги из серии «Научно-атеистическая библиотека». Все. И Вольтера, и Ульриха фон Гуттена, и Уриеля д’Акосту… Вольтера вам? Хрен: читайте архимандрита Софрония да митрополита Антония. Тоннами в библиотеку завозят. Я попробовал. Почерпнул у архимандрита Софрония, что в 1905 году лично Господь Бог поведал Эйнштейну формулу E=mc² (чтобы было чем уничтожить мир). А на следующий же год тот же Господь Бог опять же лично поведал какому-то старцу Силуану формулу нейтрализации предыдущей формулы (видимо, Бог раскаялся в содеянном). Я почувствовал, что надо мной издеваются. <…> Ну, понятно: мы же – быдло, мы же не владельцы заводов, газет, пароходов, нам – Пугачева, Шуфутинский, Виктюк, лако-красочный Шилов, наркотический Пелевин, фашистский «Брат-2» (который вообще не кино, потому что просто непрофессионально сделано!) – а сверху всё отполировано идейной загрузкой архимандрита Софрония. <…> А если кого тянет в бунт, есть готовые рецепты: две дурочки «Тату», по приказу своего продюсера изображающие лесбиянок и раздевающиеся на сцене (ах, какой бунт, просто Пугачевщина!!!), группа «Ленинград» с матерными попевками <…> да Сорокин с его копрофагией и описанием мужеложества Сталина с Хрущевым (ой, какой смелый бунтарь: оба персонажа давно умерли, бояться их нечего, а вот про Путина с Касьяновым, небось, слабό!) <…> Это их «культура» – пусть они в ней живут. Так нет же – они и мне ее навязывают. Это, говорят, демократия. А Маяковский, говорят, с Максимом Горьким (а заодно и Чезаре Павезе с Пазолини) – это ужасные люди, это коммунисты, это тоталитаризм. И Бретон с Элюаром. И Пикассо с Сикейросом. <…> «культура» с «духовным возрождением» вперемежку: послушал Шнура – пошел в церковь помолился – поглазел на голых «татушек»-поблядушек – пошел перед ликом президента свечку поставил – поглядел на фашистскую балабановскую «Войну» – архимандрита Софрония почитал. Чем не культура, чем не духовность?» («Час Ноль», № 4).

Над таким же – официальным – пониманием «духовности» издевается и группа «Навь»:

Рэп-группа «Sixtynine» с запредельным презрением поет об этой официальной «культуре»:

А Михаил Борзыкин, лидер известной еще с «доперестроечных» времен группы «Телевизор», человек, хорошо знающий, как выглядит эта «культура» изнутри, констатирует: «Век лохотрона <…> Люди ломаются очень быстро. Я смотрю на политику московских клубов: они готовы не развиваться и даже тихо умирать, то есть вести полумертвое существование, только бы не делать экспериментов в творческой части. <…> Чтобы не рисковать. Эта идея «не рисковать» сейчас в том бизнесе, где не крутятся большие деньги, очень популярна. Клуб организовывается, но выясняется, что без горячего питания и без стриптиза содержать его рискованно. Рисковать никто не хочет. Посмотреть чуть-чуть вперед тоже никто не хочет. <…> Та же ситуация в музыкальном бизнесе, занимающемся выпуском пластинок. Везде сидят люди одного типа <…> Все как-то местечково, никто не пытается смотреть в будущее. Все охвачены каким-то тревожным сознанием <…> Всем кажется, что если он сегодня не украдет, то не украдет никогда» («Арт-город», № 18, стр. 13).

Псевдобунт à la «Тату» и «Ленинград» вызывает у Борзыкина откровенную брезгливость: «Существуют продуманные варианты типа группы «Ленинград»: «Нас не возьмут в ротацию, потому что мы поем матом!». Это четко просчитанная схема собственного PR. Они нашли ячейку между блатной музыкой, куда их не возьмут, потому что они поют матом, а в тюрьме матом не ругаются. И в рок их не возьмут, потому что музыки нет. Шнуров нашел ячейку «запретного плода». Для эстетов. А эстетами сейчас зачастую является молодежь с богатыми родителями (в частности, московская), для которой пощекотать нервишки, посмотреть на ругающуюся матом обезьянку, так как дома никто матом не ругается, – очень приятное занятие» (там же).

Группа «Зимовье зверей» отзывается на эту ситуацию издевательским комментарием:

А Вис Виталис, лидер и автор текстов «Sixtynine», в песне «Деньги 2001» прямо связывает успех в бизнесе (и в частности коммерческий успех в шоу-бизнесе) с безнравственностью и уголовным мышлением и образом жизни, но никак не со знаниями и талантом:

И читатели Цветкова и Хомского не только четко фиксируют социальное и классовое расслоение – причем не в пользу самых лучших, самых талантливых, а, напротив, в пользу самых безнравственных, самых беспринципных, но и делают (в своих текстах) четкие классовые выводы. Еще во второй половине 90-х годов это было исключением – например, в песнях уже упоминавшегося Александра Непомнящего:

Теперь же это стало общим местом. Самый известный хит «Sixtynine» (с которым группа умудрилась даже попасть в телепрограмму Леонида Парфенова – случай удивительный: Непомнящего, например, за 15 лет активной концертной деятельности не показали по телевидению ни разу) – «В белом гетто» – так фиксирует социальную действительность:

А вот строки поэта Дмитрия Чёрного, автора текстов леворадикальной рок-группы «Эшелон»:

То же самое видит – и говорит (с учетом индивидуальных стилевых отличий, конечно) – поэт Иван Трофимов, основной автор текстов группы «Запрещенные барабанщики»:

Еще жестче – как и полагается «гангста-рэпу» – «Sixtynine»:

А с берегов Невы группе «Sixtynine» с издевкой отвечает группа «Зимовье зверей»:

И «Sixtynine» – в своей рэпперской манере – подтверждает:

А «Зимовье зверей» делает вывод:

На первый взгляд кажется, что это – безысходность, пессимизм, обреченность. Но только на первый. Куда более обреченно мыслил в 90-х постоянно призывавший к сопротивлению и бунту и певший «про победу павших и радость обреченных» А. Непомнящий:

Новое поколение начинает с констатации несовместимости своей культуры с «их» культурой – и понимания, по какую сторону баррикады находится подлинная культура и, следовательно, за кем будущее:

То есть они обрели ту же уверенность в своей правоте и своей ценности, что и их предшественники – представители «второй культуры» времен «застоя» (кстати, победившие «застой»), – уверенность, отраженную в песне Галича «Мы не хуже Горация»:

Повторение ситуации, кстати, заставляет задуматься о повторении времен.

Эта уверенность позволяет представителям новой революционной контркультуры не утрачивать чувства собственного достоинства, не идти на компромисс:

Помните Маяковского? –

Отсюда – уже один шаг к вере в неизбежность новой революции и неизбежность своего в ней участия:

Как квинтэссенция темы выглядит написанный хорошим литературным языком текст «К детям буржуазии!» из ярославского «боевого листка» «Тротиловый эквивалент» (№ 10, январь-февраль 2003 года): «Юные буржуа, дети буржуа! Наследники мелкого и крупного бизнеса!

Вы, кто смотрит на мир сквозь тонированные стекла отцовских иномарок! Вы, кого люмпенизированная безработная молодежь зовет мажорами! Вы, кто пресытился оргиями, вы, кто имеет блестящие карьерные перспективы!

Вглядитесь внимательно в лик горгоны-медузы, именуемой Действительность!

Вы: учитесь в престижных вузах: МУБиНТе, МГИМО; элитных школах и колледжах.

Мы: прозябаем в нетопленых и обшарпанных институтах, получая – в лучшем случае – по 200–250 рублей в качестве «стипендии»; вынуждены работать на стройках, в канцеляриях и сторожках, только бы не сдохнуть от голода и скуки.

Ваш дом – шикарный особняк или многокомнатная квартира в дорогом районе.

Наш – грязное общежитие, где вонь нечистот, драки, брутальное пьянство и бюрократическая опека делают из нас обитателей стойла. Дома зачастую бывает не лучше: «родительское право», тягостное сосуществование отцов и детей, пра-отцов и внуков; отвратительная (в большинстве случаев) формальность «семьи»… Жить автономно – это для большей части из нас – недостижимая мечта. <…>

Другими словами, вы – всё, а мы – ничто».

Но это – лишь начало обращения, с вполне вроде бы традиционными для такого рода текстов противопоставлениями. А дальше следует неожиданный переход: «Но…Вы унаследуете ничтожное дело ваших отцов, а мы приобретем Будущее.

Дети буржуазии! Вы стоите на перепутье, перед вами – неповторимая ситуация выбора.

Ваши отцы, часто именуемые «self- made man’ами», то есть людьми, сделавшими себя и десятки (сотни) других людей несчастными марионетками в спектакле, ложно называемом взрослой или реальной (?!) жизнью, торят вам дорогу в бездну! Но разве могут эти люди, вечно занятые сизифовой, неблагодарной работой – приумножением капитала, вовлеченные в орбиту «свободного» взаимопоедания, служить чем-нибудь, кроме общественного пугала?!

Для чего жить? – спрашивает себя интеллигентный буржуа, и не находит ответа. Ради семьи? Но семья разваливается (дети не ценят инвестиций, вложенных в воспитание; пресыщение введет к импотенции, ожирению, неврозам). На благо отечества? Отечество воздвигнет вам памятник работы Церетели на ваши же деньги. Что это, как не потуга оправдать нелепость своего бытия? Ради дела? Но это тавтология, бессмыслица! <…>

Ваши жалкие, заблудшие отцы торят вам путь в бездну! Бездна – это общение, обусловленное потреблением – замкнутый пищеварительный цикл. Бездна – это «бег с препятствиями», именуемый «деловой жизнью». Бездна – это религия глянца, шампуней и белозубых улыбок (одной из которых улыбнется вам Смерть). Наплюйте в Бездну!»

Затем – призыв: «Дети буржуазии! Наследники крупного, среднего и мелкого безумия!

Только решительный разрыв с семьей, классом, кланом даст вам то, о чем так долго мечтали ваши незадачливые отцы – Свободу, Независимость, Индивидуальность! <…>

Ковчег свободного социализма будет сооружен только общим трудом людей, обреченных капитализмом на гибель, ведь спасение утопающих – дело их рук! А значит – в нем найдется место каждому, независимо от социального происхождения (в «красном ковчеге» не будет ни первого, ни третьего, ни, тем более, среднего класса). Пока не поздно, бегите с изъеденных гнилью лодок капитализма, чтобы быть принятыми на борт Революции!»

Затем – в точности, как у Цветкова – инструкция:

«– включайтесь в антикапиталистическое либертарное движение;

– беззастенчиво грабьте своих отцов (в этом нет ничего аморального, ведь частная собственность – ни что иное, как легальная кража);

– инсценируйте собственное похищение с тем, чтобы помочь делу народного освобождения. Капитализм похищает наше время, наши лица, наши творческие силы. Разве эта завуалированная жестокость не «выше» всего, что может измыслить самый жестокий из террористов?

– везде и всюду разоблачайте буржуазные махинации. Инициируйте скандалы и крушения репутаций, поскольку все это льет воду на мельницу истории;

– растлевайте одиозных чиновников взятками с тем, чтобы погубить их».

Подобно «классической» западной контркультуре 60-х годов XX века эта новая контркультура более всего заметна внешнему наблюдателю именно на музыкальной сцене (там с ней легче всего столкнуться «непосвященному»). И так же, как в 60-е «музыка бунта» возвращала эстетическую (и надэстетическую) ценность песне, наполняя ее философским, социальным, политическим содержанием, точно так же этим занимаются и сегодняшние бунтари. И так же, как и в 60-е годы, эти действия отчасти вынужденные: молодежь живет в условиях агрессивно-навязчивого присутствия «попсы» (только в 60-е «попсу» в Штатах называли «музыкой Тин-Пин-Элли»), практически принудительно «записывающейся на подкорку» и отравляющей сознание своими пошлостью и примитивизмом, – и естественным является желание отгородиться от «попсы», создавая и слушая подлинно художественную музыкально-песенную «продукцию». Эта же среда традиционно слушает и классику, но, во-первых, за последние 10 лет страна потеряла своих лучших исполнителей и оказалась не в состоянии подготовить достойную смену, а во-вторых, классическая музыка, как ни крути, не содержит бунтарского заряда и не отвечает на волнующие молодежь вопросы современности. На отечественной рок-сцене у этого поколения есть, конечно, предшественники, по-прежнему вызывающие уважение и оказывающие влияние на творчество современных групп (начиная с исчезнувших групп «Зоопарк» и «Облачный край» и кончая вполне живыми «Гражданской обороной», Умкой (и «Броневичком»), а из более поздних – тем же Александром Непомнящим). Но все-таки Егор Летов и «ГО» – это скорее «заслуженные панки 80–90-х», Умка – певица советских и постсоветских хиппи (к тому же склонная к автобиографической лирике и уходу в контркультурую эзотерику), а Непомнящий чем дальше, тем все больше занимается самоповторами и переписыванием себя раннего, агрессивно-бунтарского, в расслабленно-православном ключе.

Всё прочее, что со времен «перестройки» стало именоваться «русским роком» и что сегодня уже полностью съедено и переварено шоу-бизнесом, превращено в «попсу», в масскульт, у читателей Цветкова и Хомского вызывает отторжение, доходящее до презрения. Некоторые «священные коровы» этого «стада» превращены в объект постоянного издевательства и безжалостного саркастического пародирования. Например, Борис Гребенщиков (над которым зло издевались еще Умка и Непомнящий) является постоянным объектом пародии у групп «Навь» и «Зимовье зверей», а самая распространенная в этой среде презрительная реплика в адрес молодых, но быстро продавшихся шоу-бизнесу исполнителей звучит так: «Такой молодой, а уже шевчук», – что является парафразом известных слов «Такой молодой, а уже сволочь» из знаменитого советского фильма «Начальник Чукотки». Так что очень легко понять, какие чувства у этой молодежи вызывает вчерашний рок-бунтарь Юрий Шевчук. Бюллетень «Духовщина» (№ 2) пишет о Шевчуке так: «Один такой <…> сначала сделал себе имя и начесал много капусты на антивоенной песне «Не стреляй!» – а потом, став богатеньким и подружившись с «новыми русскими», отправился в Чечню развлекать федеральную оккупационную армию – точь-в-точь как ультраправые деятели Голливуда во время Вьетнамской войны – и отдал своего сына не то в суворовское, не то в нахимовское училище, чтобы из него там воспитывали профессионального убийцу».

Впрочем, и с непосредственными предшественниками эти люди готовы поспорить – но это уже «спор между собою», для «непосвященных» практически незаметный и непонятный. Скажем, если группа «Навь», явно испытавшая сильное влияние Непомнящего, поет «Сегодня такое время, когда понимание чуть важнее любви», нужно быть «внутри», чтобы понять, что это – полемика с уже классическими (для этой среды) строками Непомнящего «Нас спасла бы любовь, добрая собака-поводырь любовь». Нужно быть «внутри», чтобы понимать, что с этими же строками спорит «Sixtynine»: «Я думал, нам нужна любовь, а вышло – нужно нам отчаяние. И оружие».

Очевидно, только эта среда оказалась достаточно интеллектуальной, достаточно талантливой и достаточно самостоятельной, чтобы создать независимую философскую и социально-ориентированную рок-сцену в условиях, когда, как издевательски поет панк-группа «Тараканы», «рок-группа тем лучше, чем глубже спрятан смысл, чем трудней понять». Не случаен тот факт, что когда на 1 Мая этого года КПРФ решила – явно в рамках начавшейся предвыборной кампании – организовать рок-концерт, то, за исключением некоторых «раскрученных» поп-групп (приглашенных явно по недоразумению), на сцене оказались (если не считать пожизненного бунтаря Егора Летова) группы именно из этой, совсем не КПРФовской, а напротив, активно враждебной КПРФ среды: и «Запрещенные барабанщики», и «Sixtynine», и «Эшелон».

Само же пополнение этой среды провоцируется постоянной культурной деградацией страны, постоянным сужением культурного пространства и его примитивизацией, наступлением не просто примитивного масскульта, а самого примитивного: «блатняка» (под «благородным» псевдонимом «русский шансон»), полностью подавившего в провинции всю другую «попсу», предельно глупых телеигр, ток-шоу, скандальных шоу и реалти-шоу, окончательно вытеснивших с телеэкрана хоть сколько-то культурные передачи – при полном попустительстве министра Швыдкого, который сам ведет одно из таких шоу. Читатели Цветкова и субкоманданте Маркоса реагируют на это так: «Когда я слышу министра культуры, моя рука тянется к пистолету» («Час Ноль», № 3); «Вчера города населяли люди./ Сегодня – пьянь, проститутки, торчки./ Где были клубы – стоят теперь бляди./ В библиотеках – бары «братвы»./ Детские книги свезли на помойку./ В нетопленых школах – тупые стада./ И завтра у них – план, клей и койка/ Пьяной «братвы». Вот так города/ Убивают/ Кремлевские боги –/ Убивают/ Тюмень и Ишим,/ Убивают/ Ялотуровск и Тавду,/ Курган и Шадринск,/ Ирбит и Шаим» (песня группы «Остров Долгий», цит. по журналу «Мертвый город», 2002, № 1); «И не надо смотреть телевизор, чтобы ненавидеть все это» (группа «Навь»).

Впрочем, чтобы написать такой портрет российской действительности, вовсе не обязательно жить в провинции. Москвич Вис Виталис в таких строчках оплакивает свое поколение и свой город:

Кстати сказать, последняя строка – это цитата. Вернее, парафраз стихотворения, которым Мохаммед Али (еще не бывший Мохаммедом Али и уже не бывший Кассиусом Клеем, а именовавший себя, как принято у «черных мусульман» до получения «настоящего мусульманского» имени, Кассиусом Иксом) отвечал в зале суда на вопросы корреспондентов, почему он отказывается воевать во Вьетнаме: «С Вьетконгом мне делить нечего».

И группа «Sixtynine», даром что поет на усредненном молодежном жаргоне окраин и, как и полагается в «гангста-рэпе», активно использует обсцессивную лексику, ни в коем случае не является продуктом социального дна. По текстам группы разбросаны скрытые цитаты из мировой классики, музыка выдает хорошее знание рока (и не только), да и сам псевдоним лидера группы – Вис Виталис – понятен только тому, что учил латынь или, как минимум, основательно изучал философию ( vis vitalis – жизненная сила (лат.), термин идеалистической философии).

А приведенные цитаты – лишь фиксация в художественных образах следующей стадии той деградации страны, которую описывал в конце 90-х Непомнящий:

Питерский «Арт-город» сегодня констатирует: «Мы, то есть носители русского языка во всем своем многонациональном составе, дошли в своем развитии до того, что грамотную речь нужно прививать на уровне государственных законов. О чем это говорит? <…> это говорит о той пропасти безграмотности, в которую ухнула наша держава: раз вопрос зашел так далеко, значит, тайное стало явным. <…> в годы пресловутого застоя (и есть у меня смутное подозрение, что и в дозастойные времена) дикторы радио и телевидения служили эталоном правильности произношения. Можно было не заглядывать в словарь, чтобы убедиться, что слово «квартал» произносится с ударением на втором слоге, а «кофе» – мужского рода. <…> свобода и демократия принесли в нашу жизнь в качестве довеска всплеск паскудного словотворчества («сникерсни», «приколись» и т.д.), с одной стороны, а с другой стороны – стремительное огрубление и деградацию собственного «великого и могучего» <…> количество слов, потребных в повседневном обиходе, неудержимо сокращается. Скоро Эллочка Щукина из «Двенадцати стульев» перестанет быть классикой жанра, а станет суровой прозой жизни. Присмотритесь, как грамотный и хорошо образованный человек должен упрощать свою речь, а с нею и мысль, чтобы быть понятым хоть как-то. Употребление сложных предложений в литературе не приветствуется, в разряд малоупотребимых (!) слов попали почти все слова, не связанные с примитивным выражением желаний. <…> Припомните, когда вам в последний раз довелось услышать восхищенное: «Какой чудесный сегодня день!» Почти уверена, что если это и было, то в каком-нибудь старом фильме, потому что нынешние герои и, к сожалению, героини, произнесут что-то типа «Клево!» <…> матерные выражения стали частью женской лексики. <…> на интонационный строй современного русского языка оказал огромное влияние уголовный жаргон. <…> Давно уже выявлена связь между огрублением, матерщинизацией языка и фашизацией общества» («Арт-город», № 20, стр. 12).

«Арт-город» вообще постоянно пишет и размышляет об этой тактике сознательной примитивизации культуры и общества, навязываемой стране и населяющим ее народам властью и большим бизнесом (интерес к этой теме для питерского журнала естествен, поскольку «Арт-город» определяет себя как «журнал молодежной неформальной культуры»). Вот, например, наблюдение-размышление бард-рок-певца Кирилла Комарова (это тот самый Кирилл Комаров, автор текстов ленинградской группы «Присутствие», которая когда-то, на заре «перестройки», запугала всех питерских чиновников своими остросоциальными песнями): «Что сделали во всем мире FM-станции? Они убили альбомный рок. Мы перестали покупать альбомы. Нам уже не интересны альбомы. <…> Теперь ты не будешь покупать MACHINE HEAD и четвертый альбом LED ZEPPELIN. Нет, ты найдешь FM-станцию, на которой крутится классический рок, и услышишь там «Дым над водой», «Лестницу в небо»… Вот тебе набор твоих любимых песен, заранее за тебя уже сформированный!

Соответственно, ушел и концептуальный рок. Ушло понимание музыкального альбома как концепции мироустройства, как консервы, в которую заключена эмоция исполнителя. Она выстроена, все вплоть до пауз там выверено <…> Такой подход к альбому – сегодня у единиц.

Сейчас ты слушаешь музыку в автомобиле, в кафе, дома, как фон… Ушли те времена, когда длинноволосые люди собирались у кого-нибудь на квартире <…> кто-нибудь приносил дрожащими руками пластинку, и все сидели и впитывали каждый нюанс… <…> Нет такого. <…> И радио говорит: «Ребята, мы поможем во всем этом разобраться! Вам нравится это? Отлично! Включайте 103,1! Вам нравится это – 102,6! Включайте!» Ты включаешь и под это моешь посуду» («Арт-город», № 19, стр. 15).

А Михаил Борзыкин добавляет: «Все это идет от мегакорпораций, от планов по выращиванию из мира покорной зоны потребления: «Мы скажем, и они будут жрать». Эта мысль нуждается в культурных лохотронах всевозможного вида. У многих фантастов упоминалась так называемая таблетка счастья. В данном случае в роли таблетки счастья выступают многие наши, с позволения сказать, деятели культуры. <…> существует реальная опасность быть мягко подмятым под себя с помощью средств массовой информации. Причем опасность на уровне всего человечества» («Арт-город», № 22, стр. 16).

Особенно бесит ребят из «Арт-города» кампания властей по уничтожению клубов и концертных залов, в которых играется серьезная, интеллектуальная, некоммерческая музыка: «Мы наблюдаем кардинальное изменение ситуации в музыкальной жизни города по сравнению с серединой 90-х годов. Перестали существовать многие клубы: «Гора», «Десятка», «Перевал», «Wild side», «Сатурн-шоу». Последними пали «Африка» и «Спартак» <…> Концертный зал Зоопарка под дамокловым мечом» («Арт-город», № 18, стр. 13). А когда концертный зал в Зоопарке – единственный такой в России – закрыли (несмотря на все отчаянные протесты молодежи, музыкантов, интеллигенции, самих работников Зоопарка), журнал отдал разворот под выступления на пресс-конференции, проведенной по этому поводу: «Решение о закрытии Концертного зала коллектив Зоопарка воспринимает как одно из решений, направленных на разрушение Зоопарка. <…> Но это только одно из <…> распоряжений. Следующий приказ касался приостановления реконструкции птичьих вольеров. У нас строятся птичьи вольеры, по поводу которых нам пришлось много шуметь. Если говорить о концертах, то, честно говоря, все просто возмущены тем, что сломана и прекращена работа, которая велась в течение семи лет. <…> это преступление. <…> Это чисто политическое решение. Настолько наглое, что даже ничуть не обдуманное. <…> для тех людей, которые сейчас усиленно рвутся в Зоопарк, это не деньги. Интересы культуры – это не их интересы. Наверное, они живут в каком-то другом мире, который не подразумевает наличия такого зала, тихих встреч, интеллигентных разговоров. У них совершенно другая жизнь, в которую этот зал не вписывается. Зал – это первое. В понедельник состоится объявление о том, что Зоопарк перестает быть государственным учреждением» («Арт-город», № 19, стр. 16–17).

А затем журнал продолжил тему, расставив точки над «i» в интервью с председателем Постоянной комиссии по образованию, культуре и науке Законодательного собрания Санкт-Петербурга Леонидом Романковым: «Разделяете ли Вы мнение о том, что закрытие Концертного зала Зоопарка и подобных ему очагов молодежной неформальной культуры в перспективе способно негативно сказаться на культурном уровне молодежи, на качестве ее досуга и, более того, если попробовать обобщить, на ее физическом и психоэмоциальном здоровье? То есть не уйдет ли теперь молодежь в подвалы?

– Я очень негативно отношусь к такого рода закрытиям. Я бывал там довольно часто и видел интересное, гуманное, большое искусство, которое никак нельзя сравнить с дискотекой, с компьютерными клубами, где иногда играют на деньги… В Концертный зал Зоопарка приходили интеллектуальные, думающие, может быть, немного сентиментальные люди, любящие слово, любящие музыку…Музыку более сложную, чем эстрадные шлягеры. Теперь они будут вытесняться либо на дискотеки, либо в попсу, которая оглупляет. И мне крайне жалко Концертный зал! Закрытия таких мест ведут к духовному обнищанию.

Понимаете, там ведь достигался так называемый «соборный эффект»: можно слушать у себя дома компакт-диск или аудиокассету, но это совершенно не то! Когда ты идешь на концерт, ты участвуешь в общении с залом, друг с другом… На последнем концерте, 31 марта (2002 года. – А.Т.), сидела в зале чудная девочка, такая «бабушкина внучка»: с косичками, в очечках… Вид нормального домашнего ребенка. Она с таким наслаждением слушала умные песни!

В Концертном зале Зоопарка я наблюдал <…> детей, которые не наркотиками колются и нюхают клей в подвале, а приобщаются к творчеству – к настоящему творчеству. <…> Еще раз повторю, что с горечью и недоумением я чувствую наступление на островки независимости и молодежной культуры» («Арт–город», № 20, стр. 8–9).

И авторы, и читатели «Арт-города» достаточно хорошо понимают, почему все это делается: потому что Питер до сих пор все еще слишком культурный, с точки зрения власти бюрократ-буржуазии, город, в котором носителей подлинной культуры все еще «слишком много» – так много, что они способны стихийно организовывать сопротивление и бойкотировать официальную политику дебилизации: «В апреле 2002 года Питер был заклеен афишами, кажется, даже ночующего в телевизоре симпатяги Дмитрия Диброва, однако его концерт был отменен из-за неявки публики. Однако в тот же день, практически без рекламы, тысячу человек собрал приехавший в Питер из Нью-Йорка блестящий блюзовый гитарист Юрий Наумов… Покупатели в музыкальных магазинах спрашивают этническую музыку и эйсид-джаз, блюз и диксиленд, ТОРБУ-НА-КРУЧЕ и Погудина, классику и авангард, а в отделе уценёнки сиротливо пылятся стопудовые хиты, предложения двигать попой и полное собрание сочинений какого-то бессмысленного Укупника» («Арт-город», № 22, стр. 17).

То, что не принадлежащим к семьям политической и бизнес-«элиты» молодым интеллектуалам просто нет места в сегодняшнем постоянно примитивизирующемся культурном пространстве России – и, следовательно, нет другого пути, кроме как в революцию, хорошо понимают и некоторые люди с «другой стороны баррикады». Скажем, ответственный секретарь «Книжного обозрения» Александр Ройфе, обеспокоившись возникновением «новых левых молодых интеллектуалов», написал специальную статью «Мода на бунт», где честно и прямо сказал: «Очень важно понимать, что реально противостоит «левому натиску» и что сможет противостоять в будущем. Речь о конкуренции за «ментальное пространство» – этот lebensraum литературы. Ведь леваки зашевелились не случайно: те, кто стоял у кормила литературной власти все постсоветские годы, так и не смогли предложить российском читателю ничего жизнеспособного. Отсюда унылые дискуссии в газетах о «сумерках литературы», отсюда премиальный бартер («ты награждаешь меня сегодня, я тебя – завтра»), отсюда фатальное падение тиражей «толстых» журналов, которым уже не подняться. А все потому, что бывшие инженеры человеческих душ никак не возьмут в толк: учительство кончилось, начался балаган. Литература стала шоу-бизнесом, и задача у нее одна – развлекать. Были, были хорошие романы за минувшее десятилетие – «Генерал и его армия», «Венок на могилу ветра», «Ложится мгла на старые ступени»… Получали «престижные» премии, имели хорошую прессу, издавались отдельными книгами. Но выйди сейчас на улицу, спроси прохожего о любом из этих романов – вразумительного ответа не получишь. А Маринину – знают! И Акунина – знают!

Именно масскульт, честный, беспримесный масскульт, который весь стоит на консервативных ценностях (Бог, семья, собственность, патриотизм – порядок произвольный), сражается сегодня с леваками за власть над умами сограждан. У них разная философия: авторы масскульта хотят исправить нынешнюю жизнь, левакам же надо полностью разрушить ее. <…> Кажется, ясно, кому нужны великие потрясения, а кому – великая Россия» («Книжное обозрение», 2002, № 25–26).

Еще одна причина (связанная, впрочем, с предыдущей), которая постоянно пополняет стан (по)читателей субкоманданте Маркоса, Хаким-Бея и Цветкова интеллектуальной молодежью – клерикализация страны. Хотя государство у нас по Конституции светское и школа – опять же по Конституции – отделена от церкви, все эти конституционные положения на глазах превращаются в фикцию. Еще при Ельцине, смущавшем умы верующих тем, что он не в той руке, стоя в храме, свечку держал и в Великий пост прямо перед телекамерой котлетку кушал, РПЦ добилась исключительных прав. А уж при новом президенте, «воцерковленность» которого всем известна, рухнули последние препоны на пути превращения страны в де-факто теократическое государство. И хотя по всем корректным социологическим исследованиям (и отечественным, и зарубежным, проведенным, например, финскими специалистами), действительное (а не декларируемое) число православных в стране не превышает 4% населения, РПЦ успешно подгребает под себя все больше и больше собственности (начиная с недвижимости), навязывает вузам богословские специальности, пытается вытеснить из России прямых конкурентов (протестантов и католиков) и уже добилась введения в школе «Закона Божьего», замаскированного из соображения соблюдения приличий под «Основы православной культуры».

А учебник «Основы православной культуры» оказался настолько скандальным (откровенно ксенофобским и, в частности, антисемитским), что это вызвало много шума и повлекло за собой попытку правозащитной организации «За права человека» заставить Генпрокуратуру выполнять свою работу – а именно, противостоять ксенофобии и шовинизму. Но прокуратура, как известно, уклонилась. Дело завязло в судах. А между тем по этому учебнику уже учат вовсю. И хотя министр образования В. Филиппов любит рассказывать, что, дескать, «Основы православной культуры» – это, во-первых, не «Закон Божий», а во-вторых, факультативный курс, все это ерунда. В Москве, может быть, их и можно превратить в факультативный курс, а вот в Белгородской и Воронежской областях этот предмет уже преподается как обязательный – причем для всех школьников, включая детей из семей неверующих (а это 90%), мусульман, иудеев, протестантов и т.п. Напомню, что даже в царской России, где церковь де-юре не была отделена от государства и школы, никому не приходило в голову навязывать Закон Божий детям-иноверцам! А что касается названия предмета, то «еще в конце 1999 года Алексий II проинструктировал своих подчиненных, занимающихся вопросами образования, следующими словами: «если встретятся трудности с преподаванием основ православного вероучения, назвать курс «Основы православной культуры» – это не вызовет возражений у педагогов и директоров светских учебных заведений, воспитанных на атеистической основе». То есть по сути дела, он посоветовал обмануть работников образования, а точнее – поставить их в безвыходное положение: дескать, предмет с таким политкорректным названием и содержанием, не нарушающих конституционных установлений о светскости государства и образования, которое государство должно давать, просто невозможно не включить в программу. Хитрый ход был, конечно, поддержан чиновниками Минобра, которые сделали все, чтобы как можно меньше ясности было в вопросе о новом курсе, а оставалось только твердое впечатление, что это, упасти бог, не Закон Божий. И в образовавшийся таким образом информационный вакуум стали одна за другой втягиваться школы, поскольку их директора или чиновники местной администрации, курирующие просвещение, захотели не отстать от модного приобщения к “истинно русской религии”» («Скепсис», № 2, стр. 55).

Правозащитник и политолог (очень толковый специалист по фашизму – я об этом могу судить как специалист в той же области) Евгений Ихлов совершенно справедливо высказался по этому поводу так: «Нас возвращают в Средневековье» («За права человека», 2003, № 10).

Эта история явилась, видимо, последней каплей, переполнившей чашу терпения молодых левых интеллектуалов из Москвы и заставившей их начать выпускать журнал «Скепсис», в котором тема антиклерикализма – основная (впрочем, журнал дрейфует в сторону превращения в философско-политическое издание «широкого профиля»).

И, прочитав в «Скепсисе» (№ 2) истории о том, как Московская патриархия отнимает у детей – аллергиков и астматиков поликлинику на Ленинградском проспекте (и о недостойной, позорящей звание врача позиции чиновников Минздрава, запретивших врачам поликлиники поднимать по этому поводу шум под угрозой увольнения), или о том, как Костромская епархия борется с уникальным музеем-заповедником «Ипатьевский монастырь» (и успешно борется: бесценная – последняя в России – деревянная церковь на сваях постройки 1713 года, перенесенная на территорию Ипатьевского монастыря из села Спас-Вежи, благополучно сгорела после того, как монастырь передали епархии), понимаешь, почему эта молодежь «звереет» и начинает мечтать о революции. Молодые люди с интеллектом, дарованиями и запасом знаний явно гораздо выше среднего не хотят жить в Средневековье.

В стремительно клерикализующейся стране они ощущают себя представителями подавляемого, дискриминируемого большинства (наподобие негров в расистской ЮАР), воспринимают саму клерикализацию – так же, как Е. Ихлов – как наступление тоталитаризма и готовы подписаться под каждым словом этого совсем не левого правозащитника и политолога: «Если в основу национального самосознания граждан России будут положены средневековые национал-религиозные представления, основанные на неприятии чужака, то через поколение нашу страну ждет новый распад, участь ракетно-ядерного Ливана» («За права человека», 2003, № 10).

Поэтому тот же «Арт-город» публикует антирелигиозную статью «Что есть истина?» («Арт-город», № 16, стр. 15–17), а радикальные художники-акционисты Авдей Тер-Оганьян и Олег Мавромати проводят свои скандальные акции, призванные продемонстрировать всему миру, до какой степени средневековым сознанием обладают наши клерикалы (оба действия были вполне успешны: и Тер-Оганьяну, и Мавромати пришлось бежать из страны, чтобы не попасть в тюрьму по явно бредовому обвинению в «возбуждении межконфессиональной розни» – и Тер-Огяньян уже получил в Чехии политическое убежище!). Поэтому же группа «Навь» включила в свой репертуар вот такую саркастическую «Молитву»:

А журнал «Скепсис», чтобы наглядно продемонстрировать, как именно – в интеллектуальном плане – выглядит пресловутое «религиозное возрождение в России», публикует на своих страницах расшифровку продающейся чуть ни не во всех церковных лавках аудиокассеты протоирея Артемия Владимирова (одно время постоянно выступавшего на московском телеканале), адресованной маленьким детям: «Оседлал коня Илья Муромец – Бурушка аж присел под богатырем святорусским. И отправились они по земле родной. Едут – видят огромное здание, все сплошь стеклянное да алюминиевое, а написано на этом здании: «Кока-кола концерн» [дети смеются]. А под этой надписью – другая надпись: «США, страна заморская». <…> Выбежали из концерна мериканцы – рожи красные [дети смеются], зубы блестящие, улыбаются, а животики у них у всех от страха содрогаются. «Что приехал ты, Илья Муромец, в наш концерн? Мы тут гоняем «кока-колу», травим ребятишек русских, чтобы они лишались ума-разума. Кто напьется нашей «кока-колы» американской, становится как безумный, начинает собирать фантики да фантиками менятися. А мы, американцы бессовестные, бутылки с призами галочкой помечаем, ни одному детинушке русскому мы такие бутылочки не продаем, а все бутылочки нашим ребятишкам раздаем – Томам Сойерам да Гекльберри Финнам. Ни одно русское чадушко этого приза не выиграет, а если выиграет, то еще хуже ему будет, ибо обопьется «кока-колы», и животик у него развяжется, и выльется «кока-кола» по русской земле. А земля ту «колу» принять откажется. Разольется «кола» да затопит деревни, три, четыре, пять – деревню Неелово, деревню Горелово, высыпят русские людишки из избушек своих покосившихся, станут спасать кто утя, кто куря свое. «Кока-кола» же из того детинушки все выливается. Вот уже нет земли – русская земля кончается.

Мы же, американцы бессовестные, будем радоваться, потому что когда вымрет этот народушко и славянское его сердце согниет в земле, понастроим мы тут буровых установок, станем нефть качать, алмазы собирать, и будет у нас здесь банановая республика. Будем здесь растить кокосы, фейхоа и отправлять все в далекую Америку, и положим все здесь выращенное на русских костях к подножью тетки страшной – статуя Свободы называется.

А когда князь мира сего, сатана, с помощниками Фордом да Рокфеллером, улыбнется нам своей пастью железной да вставной, да погладит нас своей рукой когтистой, шерстяной, то услышим мы от него такие слова: “Америкашечки мои любимые, стравили вы народушко русский. Пусть уйдет он в небытие, пусть и память о нем позабудется, ибо народ тот был народ православный, народ, чьи деды и прадеды меня, сатану, посрамляли да крестом осьмиконечным мне глаза повышибали. Как благодарен я вам, америкашечки, что вы деточек русских с ума посводили, что они обклеились, как безумные, этими фантиками, что гуляли вдоль палаток с товарцем протухшим, что жевали ту тянучку липкую, превратились все в обезьян да попугаев раскрашенных”» («Скепсис», № 1, стр. 86–88).

Напрасно вы, дорогой читатель, смеетесь. Это не пародия. Это все о. Артемий говорит на полном серьезе – и адресует свои слова, повторю, к малым детям. А чтобы их родители не могли его текст цензурировать, он свою проповедь записал на аудиокассету: кассета «сама» крутится, голос «сам» льется – сиди, дитя, да впитывай. И никто, конечно, о. Артемия за явную пропаганду шовинизма и ксенофобии и разжигание межнациональной вражды (конкретно: между русским и американским народами) к суду привлекать не собирается. И кассеты эти сотнями тысяч распространяются «просветительским центром» «Православное видео».

В своей статье «Регрессанс», посвященной исследованию взаимоотношений религии и образования в современной России, Илья Смирнов приходит к выводу, что проходящая в стране «реформа образования» направлена на искусственное «понижение интеллектуального уровня» учащихся и списана с рецептов, стыдно сказать, Победоносцева: «Главный идеолог русской реакции конца XIX – начала XX века “народной школе усваивал роль охранительного учреждения: «содержать людей в строгом подчинении порядку общественной жизни». Школа должна не столько давать «общее развитие», сколько развивать навыки и умения в строгом соответствии наличной среде – иначе сказать, она должна быть сословной и полупрофессиональной”» («Скепсис», № 2, стр. 54). Вывод, к которому приходит Смирнов, показателен: «Религия здесь (в школе. – А.Т.) – всего лишь средство от самостоятельного мышления (а самостоятельное мышление <…> грозит авторитету властителей). Средство, проверенное веками, особенно Средними» (там же).

Не случайно даже А. Непомнящий (сам, кстати, православный) охарактеризовал проходящий процесс клерикализации страны как «самый последний и самый страшный эксперимент над Россией под названием “духовно-религиозное возрождение России”».

Очевидно, те, кто не попал под каток искусственной примитивизации общества и чей интеллектуальный уровень еще не понижен до требующегося властям, должны, чтобы не впасть в депрессию, смеяться. Что они и делают. Тот же журнал «Скепсис» откликнулся на канонизацию Николая II Кровавого замечательной пародией о канонизации Помазанного Атамана Терентия Устиновича Козолупа, героя известной уличной песни. Причем сделана пародия так: берутся оригинальные тексты, связанные с канонизацией Николая II, некоторые детали, имена собственные и топонимы заменяются (скажем, Николай II – на Козолупа, Россия – на Самотёку) – и дальше всё публикуется без изменений. Результат – поразительный. Судите сами: «Самое убиение Атамана-Помазанника не было обычным политическим актом, как убийства других монархов, президентов и министров. Оно носило мистическое, а отнюдь не политическое значение и смысл. Впоследствии в народе стихийно развертывается почитание Помазанника как Мудотворца и Блудодетеля. Взволнованные строки, посвященные Ему, открывают пытливому уху, что при Козолупе Самотёка процветала, не испытывая нужды в зимней одежде. А за 75 лет кровавой диктатуры резко сократились все показатели благосостояния, включая интимные особенности, тонко отмеченные в народной песне про Атамана Козолупа. Надо полагать, безбожная власть осуществляла геноцид по анатомическому признаку» (там же, стр. 83).

Особенно сильное впечатление производит «письмо в комиссию по канонизации»:

«Уважаимая Комиссия по канали (зачеркнуто) кананизации Атамана Казолупа!

Долго не решалась сообщить о событии котораи произашло со мной и маей знакомой в 1991 году в октябре месице. 15-го октября мы паехали за псеходи (зачеркнуто) психади (зачеркнуто) поган (зачеркнуто) за грибами в диревню Балабаново, Киевского направления. Набрав грибов стали выходить из болота в 16 часов 30 минут, но выти не смогли хатя находились недалико от выхода на нужную тропу. В октябре быстро темнеит, мы потеряли аринтир. Тогда мы пошли на звук электрички и заблудились со всем. Я стала читать вслух молитвы, но чем дальши мы шли, тем места становились непраходимее. Топи, поваленные деревья, дороги назад, тоже не было. Кругом никаго нет. Я прадолжала читать молитвы и идти, ощупавая палкой глубину воды. И вдруг я вспомнила, случай о том, как отряд бандеровцев был окружён в болотах. Они стали молитца Козалупу и вышли из болота к своим войскам СС. Я в отчаении стала читать молитву, каторая сложилась в моём серце: «Убиенный благоверный Атаман-Мучиник Терентий Устинович, выведите нас из этого леса, из топкого болота!» В абсолютной тимноте и среди топи мы ощупывали почву палкой и шли куда ужа не знали совсем. Пракричала я два раза мою молитву и что-то в темноте засвитилось. Это был сук дерева без кары и ещё. Хватаясь за них, мы прошли по длиному дереву. Пад ногами не было воды. Вытянув руку вперёт как слепая я шла и продалжала кричать в небо сваю молитву. Молитв чериз пять под рукой ощутилось что-то холодное и мягкое, оказалось это куриные окорачка, а мы стоим на рынки у самой платформы Голицыно, Беларуского направления. Праплутав в темноте 6 ч. приехали домой в полночь, не веря сами себе что мы жывы.

Вероника П., учащаяся ПТУ; Венера М., временно не работающая» (там же, стр. 85).

Независимо от «Скепсиса» и без всякой связи с ним группа «Навь» точно так же описала тот же причудливый сплав моральной деградации и «духовного возрождения» в современной России – как соединение физической (химической) зависимости с духовной (религиозной) зависимостью:

Если вы думаете, что автор этого талантливо стилизованного под речь наркомана текста не стремился к тому, чтобы у вас при прослушивании (чтении) возникло воспоминание о знаменитом Марксовом определении религии, вы ошибаетесь.

И пока школы насыщаются чудовищными по качеству учебниками, безграмотными и некомпетентными, но зато «идейно правильными» (читай: соединяющими идеи неолиберализма с идеями мистицизма и национализма), а литература и искусство все увереннее превращаются в заповедник посредственностей, витающих в мире собственных грез, читатели Цветкова и слушатели «Зимовья зверей» настойчиво занимаются самообразованием. Если как следует изучить их издания, легко составляется представление, кого именно они читают особенно внимательно. Отнюдь не модного анархистского теоретика Хаким-Бея. И даже не упоминавшегося Цветкова (Цветков ведь не оригинальный теоретик – и он на это и не претендует, он сам прекрасно понимает, что он занимается – последовательно – поиском, сепарацией, смешиванием, трансляцией и популяризацией чужих идей). За легко воспринимаемыми Цветковым и Хаким-Беем обнаруживаем куда более сложных, но тщательно изучаемых Эриха Фромма, Герберта Маркузе, Ральфа Дарендорфа, Вальтера Беньямина, Жана-Поля Сартра, Симону де Бовуар, Теодора Адорно, Эрнста Блоха, Никколо Аббаньяно, Гальвано делла Вольпе, Помпейо Маркеса, Иштвана Месароша, Пьера Бурдье, Бертеля Оллмана, Иммануила Валлерстайна, Тони Негри и, конечно же, Эрнесто Че Гевару. А из отечественных мыслителей – Михаила Лифшица, Эвальда Ильенкова, Юрия Семенова.

Современной отечественной художественной литературе эти ребята откровенно предпочитают Роберта Музиля, Гюнтера Грасса, Жозе Сарамаго, Габриэля Гарсиа Маркеса, Нормана Мейлера, Алена Роб-Грийе, Хорхе Семпруна, Лючию д’Эрамо, Лоренса Даррела. Не то чтобы они совсем не читают современных российских писателей. Читают, но – с усмешкой и откровенным пренебрежением.

Это хорошо видно из теоретической работы «Методы радикального реализма» Дмитрия Черного – единственного, кроме Цветкова, кто сподобился на развернутое теоретизирование: «Авангард остался в прошлом, а неоавангард и постмодернизм, по сути занимающиеся примирением авангарда с классикой – сглаживанием его углов путем абсурдизации и высмеивания приема как такового, – являются симптомами не прогресса и развития, а регресса и стагнации. <…> Постмодернизм оказался живуч и покладист: вслед за юродивым затворником Приговым, эпатажно профанирующим преимущественно понятия автора и стиля, появился деловитый попсовик Пелевин, коммерчески успешно занимающийся профанацией литературно-исторических образов и целых мировоззренческих концепций – он использует при этом вполне традиционный суховатый язык русского романа конца XX века. Чем не союз регрессосообразных целей с новейшими технологиями – земного притяжения классики и компьютерной шизофрении постмодернизма? <…> Авторы-современники, считающие, что они не относятся к постмодернизму, а находятся вне его, наивно ошибаются: они лишь реализуют часть постмодернистского сценария, обнаруживая себя агентами давно почивших стилей – классики, символизма, акмеизма. Повторяю: приготовить любой гоголь-моголь из упомянутой мертвечины – не есть способ нарушить течение. Сегодняшний классицизм-пушкинизм, развращенный постмодернизмом – и есть мейнстрим: полуматерные ямбы, застёбанные и приблатненные высокие штили (вроде Веры Павловой)…

Отчаянным букетом архаических стилей развернулось современное искусство перед своим восприимником. Остановка исторического времени повлекла за собой остановку развития искусства. <…> торможение эволюции искусства (как диссидентского, так и официального) произошло задолго до контрреволюции ‘91–93: то, что сегодня читатель получает как «запрещенное», давно уже утратило свой пафос, оскучилось. Пелевин – это злободневная фантастика, которая, выполнив политический заказ, не сможет конкурировать даже с самыми скромными образцами «официальной» советской литературы (язык и способ устройства не нов, эстетика – газетна). То, что ныне представляется новизной в искусстве, есть всего лишь выбор, знакомство с незнакомым. Литературные направления напоминают сегодня контрреволюционные банды, состоящие из разновременного архаического сброда. Но есть нечто общее у этой банды – все участники современного литературного процесса, особенно те, кто не прочь рефлекснуть о своем стиле, одинаково ненавидят реализм. Политические творцы мифов, «демифологизаторы» тоже боятся реализма как огня. «Борьба с реальностью» – так назвала типичная современная литераторша Витухновская свое творчество. Новое поколение политиков зачитывается Пелевиным – это симптоматично и на руку революции. Естественно, что регрессирующее общество не заинтересовано видеть во всех реалистических подробностях процесс своего падения в прошлое – оно склонно фантазировать и смаковать деликатесы из прошлого, скрещивая суровые образы настоящего с переосмысленными эпизодами истории, и именно так видоизмененно видеть себя со стороны. Пытаясь доказать, что реализм утратил актуальность в новом обществе, политические и искусственные верхи диагностируют свою собственную мифичность. Но: эстетика, способная не на (подобную контрреволюционной) замену мифа мифом, а на отмену мифа как такового – есть эстетика реализма, причем реализма радикального. <…>

Постмодерн – это стиль устройства сегодняшней действительности и суть современного мировидения: формирования потребностей, спроса, мечты… Пусть цветут все цветы, пусть одно загнивает от другого» (Д. Чёрный. Поэма-инструкция бойцам революции, сти и другие поэмины + Манифет и Методы радикального реализма. М., 2001, стр. 126, 128–129, 131).

Д. Черный прямо, в теоретической форме, утверждает то, что другие, как не теоретики, а поэты и певцы, говорят посредством художественного текста: нам навязывают уход от реальности, нам навязывают «виртуальную реальность» – значит, мы должны обратиться к реальности подлинной. Группа «Навь» так и поет:

Д. Черный пишет об этом так – идеально перекликаясь с Цветковым: «Хозяин заинтересован в невидимости Реальности для потенциальных рабов. Гражданин удален из Реальности, за ширмами реклам (кубиков постмодернизм-сити) он не видит мира вокруг, изменений города и природы (интернет, ТВ), он – зритель составляемого властями постмодернистского сериала о прошлом и настоящем. <…> Реальность сама по себе пугает, требует многих усилий по запечатлению-восприятию и поэтому художественно неинтересна ни автору, ни читателю: куда интереснее обращаться друг к другу путем монтажа и любого другого глумежа над Реальностью. Вульгаризация художественной области общественного сознания сегодня празднует свою победу в Постсоцреал-Постмодернляндии. В литературе наблюдается такой же религиозный бум, как и в обществе: стремление «загрузиться» новейшей (в основном импортной или местноретроватой) мирововоззренческой оптикой и есть несознаваемый уход от Реальности» (Д. Черный, стр. 131, 140).