Творящие любовь

1

В эту пятницу, точно в семь часов утра, в дверь спальни Шарлотт-Энн деловито постучали три раза. Стук разбудил ее. Так начиналось каждое утро рабочей недели в течение всего года.

— Отстань, — пробормотала, как обычно, Шарлотт-Энн.

И, как всегда, ее слова проигнорировали. Дверь открылась, и Даллас, подруга Элизабет-Энн из «Савой плаза», нанятая в качестве экономки и получавшая теперь намного больше, торопливо вошла в комнату, сияя хорошим настроением. Правда, на этот раз она не была нагружена огромным подносом с едой. У нее были строгие инструкции от Элизабет-Энн: сегодня вся семья должна собраться за завтраком.

— Доброе утро, — пропела Даллас, подходя к высоким, до потолка, окнам, и отдергивая плотные занавеси светло-кремового цвета.

— Отстань, Даллас, — раздраженно простонала Шарлотт-Энн и, нахмурившись, сунула голову под подушку.

— Ну-ну, мисс Шарлотт-Энн, ваша мама велела разбудить вас ровно в семь, и я вытащу вас из кровати точно в указанное ею время. Сегодня утром все завтракают вместе. Ваша мама хочет обсудить с вами что-то очень важное.

Даллас ухватилась за угол белоснежного атласного стеганого одеяла и потянула его к себе. Эта ежедневная сцена, повторявшаяся сотни раз между Шарлотт-Энн и Даллас, стала уже ритуалом, и девушка, прекрасно зная о том, что последует дальше, крепко вцепилась в свой конец одеяла. Произошла жестокая схватка, из которой Даллас вышла победительницей — так всегда и бывало. С одной стороны, она в отличие от Шарлотт-Энн уже давно проснулась, а с другой стороны, скользкий атлас никак не желал держаться в пальцах Шарлотт-Энн.

И как только девушка уступила быстрому и сильному рывку Даллас, одеяло скользнуло к спинке кровати и сложилось там мягко очерченной гармошкой. Шарлотт-Энн задрожала, но ей было хорошо известно, что этим она не разжалобит Даллас. Экономка не из тех, кто привык нянчиться с детьми, да к тому же семнадцатилетнюю Шарлотт-Энн она считала вполне взрослой.

Элизабет-Энн Хейл дала Даллас карт-бланш на управление домом и детьми. Экономка знала, что хозяйка полностью доверяет ей, и серьезно относилась к возложенным на нее обязанностям, следя за тем, чтобы дети росли хорошо воспитанными и послушными. Миссис Хейл стала очень занятой женщиной, и у нее самой не всегда хватало времени для детей. Ей пришлось уступить часть своей власти, и Даллас не собиралась ее подводить.

Шарлотт-Энн в кружевной рубашке цвета небеленого холста свернулась калачиком от холода, засунув голову под подушку.

— Вставайте, спящая красавица, — тихонько ворчала Даллас, осторожно, но достаточно сильно похлопывая ладонями по подушке. — Сегодня такой прекрасный день. Пока еще немного пасмурно, но погода улучшится. Чувствуете, как пахнет? — Она подняла голову, принюхалась и улыбнулась. — В воздухе наконец запахло весной.

Так как Шарлотт-Энн по-прежнему отказывалась отвечать, женщина покачала головой и огляделась, в сотый раз задавая себе вопрос, почему такая красивая комната досталась такой ленивой девушке. Даллас много лет проработала в роскошных отелях, но из всех виденных ею комнат эта нравилась ей больше всех. Здесь все дышало женственностью и грацией. Стены украшали резные панели во французском провинциальном стиле, но вся обстановка — стулья, изогнутое изголовье кровати, пузатые деревянные комоды, туалетный столик с зеркалом и банкетка перед ним, тонкие газовые занавеси и более тяжелые драпировки — цветом напоминала слоновую кость с несколькими вкраплениями мягкого желтого оттенка. На туалетном столике, комодах, прикроватных тумбочках расположились горшки с бледно-желтыми грациозными нарциссами. В комнате было что-то очень женское и одновременно солнечное. Даже в самый дождливый день Даллас казалось, что здесь задержался солнечный луч.

Такая спальня могла бы принадлежать и принцессе. Но в глазах Даллас дочери Элизабет-Энн и были ими, а маленький Заккес — принцем. Коронованный принц и принцессы империи, уже включающей в себя семь отелей — три здесь, в Нью-Йорке, и по одному в Балтиморе, Филадельфии, Бостоне и Вашингтоне, округ Колумбия. И это, не считая «Хейл, гостиницы для туристов» в Техасе. И, забыв, напомнила экономка самой себе, про долю в очень богатой золоторудной компании. А судя по тому, что маленькие, но внимательные глаза Даллас сумели рассмотреть, сегодня Элизабет-Энн Хейл собирается купить еще один мотель, где-то на шоссе номер один.

Но экономка не завидовала успехам хозяйки. Достижения Элизабет-Энн наполнили ее совершенно противоположным чувством: она поверила в женщин. Иногда, правда, ей все еще казалось невероятным, что женщина, которую она встретила когда-то в униформе горничной, стала теперь владычицей растущей империи «Хейл».

«Я рада за нее, — подумала Даллас, усмехнувшись. — Она этого заслуживает, да и я тоже. Мне теперь хорошо платят, я уверена, что меня не выгонят, да и условия лучше, чем где бы то ни было», — отметила она про себя. Ей теперь не приходилось работать в двух местах, да и на еду она не тратила ни цента. Остатки с ресторанной кухни женщина всегда могла отнести домой. Трудно поверить, но она даже начала откладывать понемногу каждую неделю, чтобы обеспечить будущее своих детей.

— Ну, вставайте же, лапочка. — Даллас потянула за уголок кремовой подушки.

— Ладно, ладно, — раздраженно пробормотала Шарлотт-Энн приглушенным подушкой голосом. Она сердито отбросила ее в сторону, села, зевая и протирая кулаком глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Девушка поражала своей красотой, несмотря на растрепанные волосы.

Со времени переезда Хейлов в «Мэдисон Сквайр» прошло около полутора лет, Шарлотт-Энн очень повзрослела и казалась намного старше своих семнадцати лет. Пропала юношеская пухлость, она стала высокой и стройной. Очень тонкая талия и великолепная высокая грудь делали ее тело необыкновенно соблазнительным и создавали завораживающий контраст с пугающей фарфоровой бледностью лица, напоминающего цветок. От матери она унаследовала волосы — та же густая копна цвета зрелой пшеницы, но в светло-аквамариновых немного раскосых и чуть косящих глазах было что-то по-кошачьи хищное. И в то же время ее маленькое вызывающее лицо могло казаться обманчиво уязвимым и беззащитным благодаря бледно-розовым губам маленького рта и великолепным жемчужным зубам. Шарлотт-Энн казалась похожей на бутон, ее кукольная красота очаровывала, но это было лишь внешнее впечатление. За притворной застенчивостью скрывались плохо замаскированная жесткость, упрямство, железная воля и изворотливый ум. Кому как не Даллас знать об этом — ведь это она первая видит Шарлотт-Энн каждое утро, пока та еще не успела надеть маску. Девушка так старалась казаться ласковой.

— Вам лучше поторопиться, — предупредила ее Даллас. — В вашем распоряжении полчаса. Завтрак в семь тридцать. Ваша мама ждет вас вовремя.

— Да слышу я, слышу, — последовал раздраженный ответ.

Экономка с подозрением посмотрела на Шарлотт-Энн и вышла, мягко прикрыв за собой дверь.

Та подождала, пока за Даллас закроется дверь, и показала ей вслед язык. Не торопясь, она спустила ноги с кровати и пошарила ступнями по полу в поисках шлепанцев. Найдя их, надела и, встав с постели, лениво потянулась. Потом натянула на себя розовый шелковый халат, затянув пояс на тонюсенькой талии, подошла к окну и загляделась. Стоял действительно один из великолепных дней ранней весны. На ее глазах становилось все светлее, тени углублялись, резче очерчивая стены домов.

Повинуясь внезапному порыву, Шарлотт-Энн открыла дверь на террасу и вышла. Ей пришлось протанцевать несколько па, обхватив плечи руками и растирая их, чтобы спастись от внезапного холода. Сквозь тонкую подошву шлепанцев терракотовые плитки пола леденили ступни. Но ощущение дискомфорта было тут же забыто. Она перегнулась через кирпичный парапет и мечтательно посмотрела на город. Тридцатью тремя этажами ниже, на Мэдисон-авеню, изредка проезжали машины, утренний час пик был еще впереди.

Шарлотт-Энн покачала головой: если посмотреть на количество автомобилей, толкающихся людей и учесть минимум свободных мест в их отеле, то и в голову не придет, что страна в пучине депрессии. С высоты она не могла разглядеть потерянные лица бредущих внизу. Лучшие номера в «Мэдисон Сквайр» были заняты, пустовали только недорогие комнаты. «Только поэтому и можно догадаться, кто пострадал на самом деле», — с замешательством подумала Шарлотт-Энн.

Она оттолкнулась от парапета и направилась в комнату, как вдруг ее взгляд поймал что-то розовое. Не может быть!

Шарлотт-Энн остановилась перед цветочным ящиком из красного дерева.

Да, так и есть. Первый в этом году крокус бросил вызов погоде, его крепко сомкнутые лепестки, похожие на крылья бабочки, показались из темной земли. «Это предзнаменование», — подумала она.

Тихонько мурлыкая что-то себе под нос, Шарлотт-Энн вернулась в спальню. Сегодня особенный день, и дальше все получится отлично, куда лучше, чем она надеялась.

Девушка закружилась по комнате, раскинув руки, и налетела на дверь ванной.

Да, события развивались намного лучше, чем она предчувствовала. У нее было такое ощущение. То, что ее матери целый день не будет дома, служило тому доказательством. А то, что вернется она только завтра утром, делало доказательство еще более весомым.

Ее мурлыканье превратилось в песню, пока Шарлотт-Энн наполняла фаянсовую раковину ледяной водой. Она сбросила халат и ночную рубашку, потом несколько раз плеснула себе в лицо обжигающей влагой, вытерлась огромным белым банным полотенцем и критически оглядела свое отражение в зеркале. Увиденное доставило ей удовольствие.

Шарлотт-Энн провела большим черепаховым гребнем по волосам и вдруг застыла, ее губы страдальчески искривились. А вдруг все сложится не так хорошо, как она думает? Что, если мать догадалась о ее планах? Может быть, именно поэтому она настаивала на совместном завтраке сегодня утром?

Шарлотт-Энн сбежала по изящно изогнутой, покрытой ковром лестнице, нервно перевязывая волосы синей шелковой лентой. Из столовой до нее доносились приглушенные голоса.

«Черт побери, — ругнулась она про себя, расстроенно поджимая губы. — Снова опоздала, а они, наверное, без меня не начинают завтрак».

Шарлотт-Энн сознавала, что чем дальше, тем больше времени тратит она каждое утро на то, чтобы одеться. А все из-за ее несносной школьной формы. Каждое утро девушка преисполнялась решимости придать платью более стильный вид и начинала экспериментировать перед зеркалом. Но не она в этом виновата, а школа Брерли. Элегантное здание на Восемьдесят третьей Восточной улице занимала самая лучшая в стране школа для девочек, но Шарлотт-Энн ненавидела ее. Еще больше ненависти она испытывала к скромным белым блузкам и темно-синим юбкам. Не ребенок же она, чтобы так одеваться. Шарлотт-Энн казалась себе более изысканной, если надевала белые короткие перчатки и перевязывала волосы лентой. Но что хуже всего, в школе учились только девочки. Как она стремилась к тому, чтобы сбросить с себя оковы этого заведения! Больше всего на свете ей хотелось сжечь ненавистную форму и переменить прическу.

Ну что ж, скоро она это сделает, пообещала Шарлотт-Энн самой себе. Очень, очень скоро. Ест все пойдет хорошо. Но если и нет, то представится и другая возможность.

Шарлотт-Энн замедлила свой бег и вошла в столовую медленно и грациозно.

Вся семья уже собралась за столом в дальнем конце комнаты и, как она и боялась, ждала ее. Элизабет-Энн, Регина, Ребекка, Заккес и Лэрри Хокстеттер повернулись, чтобы посмотреть на нее.

Шарлотт-Энн удивилась, увидев Лэрри, его она никак не ожидала увидеть. Семейные завтраки случались не так уж часто из-за все время меняющегося распорядка дня матери, но гости во время утренней трапезы появлялись и того реже. Она терялась в догадках из-за причин такого непривычного поворота событий.

— Доброе утро, — поздоровалась Шарлотт-Энн. Она постаралась, чтобы голос звучал ясно и весело. Девушка чмокнула мать в подставленную щеку, одарила Лэрри самой очаровательной из своих улыбок, проигнорировала сестер с братом и скользнула на свое место.

— Теперь все в сборе, — начала Элизабет-Энн, не наградив дочь хотя бы укоризненным взглядом, — и мы можем поговорить. Вам всем хорошо известно, что я никогда не принимала серьезных решений, касающихся вас, не посоветовавшись предварительно с вами. — Она сияла улыбкой, щеки ее чуть порозовели, и выглядела мать намного моложе своих тридцати шести лет. Но беспокойное движение рук выдавало ее необычное волнение.

Шарлотт-Энн мгновенно почувствовала, будто тяжелый груз свалился с ее плеч. Напрасно она волновалась. Этот разговор за завтраком не имел никакого отношения к ее планам. И она постаралась в благодарность сосредоточиться на том, что говорила мать.

— Как вы знаете, прошло почти полтора года с тех пор, как ваш отец… умер, — Элизабет-Энн осторожно подбирала слова, но ее голос все-таки дрожал.

Дети дружно кивнули, их лица вдруг стали торжественными. Элизабет-Энн бросила быстрый взгляд на Лэрри, успокаивающе держащего ее за руку, но его лицо оставалось бесстрастным.

— Наступил момент, — медленно проговорила Элизабет-Энн, — когда каждый из нас должен оглянуться назад. Мы должны взглянуть на наше прошлое, на данные нами обещания. Но мы не должны забывать и о настоящем, о том, как мы живем сейчас. Необходимо заглянуть и в будущее, подумать о том, что оно может принести нам. Вы знаете, что я очень любила вашего отца. И вы любили его. Я все еще люблю его. Но тем не менее его нет с нами. Это бесспорный факт. Мы все долго оплакивали его. Долгие годы мы жили одни еще при его жизни. Но теперь, несмотря на то что он навсегда останется в наших сердцах, мы должны посмотреть в будущее. Такова была и его последняя воля. — Она замолчала на мгновение, давая детям время осознать сказанное. Потом Элизабет-Энн улыбнулась и с надеждой обвела глазами всех сидящих за столом. — Мне кажется, что вы все любите Лэрри?

Дети утвердительно кивнули.

— Я говорила вам, что сегодня мы с Лэрри отправляемся в Нью-Джерси, чтобы купить еще недвижимость. Но у нас есть и другие планы, более важные. Как только все бумаги будут подписаны, мы собираемся поехать в Элктон, штат Мэриленд. Это не так далеко, и гражданские браки заключаются там очень быстро и с минимальной суетой. — Она помолчала и тихо добавила: — Мы с Лэрри решили пожениться.

Упоминание о свадьбе было настолько неожиданным, словно гром среди ясного неба. Рука Регины дрогнула, и она опрокинула на белоснежную льняную скатерть свой стакан с апельсиновым соком.

Шарлотт-Энн будто окаменела — кусок тоста в одной руке и нож для масла в другой. Двигались только ее светлые глаза, переходя с одного лица на другое. Все молчали.

Ее мать смотрела на Лэрри, они обменивались обнадеживающими улыбками, подбадривая друг друга.

Регина широко открыла рот, с ужасом разглядывая желтое пятно на столе.

Ребекка так и не отняла от губ чашку с горячим шоколадом.

Тишину нарушил семилетний Заккес.

— Ты теперь будешь нашим новым папой? — спросил он Лэрри своим звонким голоском.

Чары были разрушены, все сразу зашевелились. Ребекка опустила чашку, а Регина поставила стакан и начала вытирать лужу салфеткой.

— Мне эта мысль нравится, — ответил мальчику Лэрри, — но все зависит от тебя и твоих сестер.

— Я давно рассказала Лэрри, — нерешительно вмешалась Элизабет-Энн, — что мы всегда обсуждаем важные решения, если они касаются всех нас. Нам хотелось услышать, что вы об этом думаете.

— Да, — возбужденно закричал Заккес, — я согласен!

— Регина?

Регина перестала заниматься пятном и посмотрела через стол на мать. Девушке уже исполнилось восемнадцать, и большую часть дня, да и вечера тоже, она проводила в Колумбийском университете, погруженная в свои занятия. Регина надеялась когда-нибудь стать педиатром. Она понимала — и даже слишком хорошо, — что ее собственная жизнь еще только начиналась, и хотя мать и оставалась неотъемлемой частью этой жизни, но все-таки не была сосредоточена только на дочери. Им обеим, и матери, и дочери, пришло время строить собственную жизнь, отдельно друг от друга. Регина ясно это понимала. Когда-то все птенцы вылетают из родительского гнезда, чтобы построить свое собственное. Скоро и с ней случится то же самое. Она давно лелеяла надежду, что на долю ее матери выпадет еще один шанс полюбить, и в этот раз она будет счастливее. И если новость о грядущей свадьбе поразила ее, то только потому, что показалась слишком хорошей, чтобы оказаться правдой. Это было бы исполнением ее молитв.

Регина торжественно кивнула и сдвинула брови в поисках нужных слов.

— Благословляю вас обоих, — хрипло сказала она, потом вскочила, порывисто обняла мать и поцеловала Лэрри.

— Спасибо, дорогая. Мы ценим это, и я, и Лэрри, — когда Элизабет-Энн говорила, глаза ее блестели от слез. Она перевела взгляд: — Бекки?

— Мне, конечно, не хватает папы, — медленно произнесла четырнадцатилетняя Ребекка, постукивая пальцем по подбородку. — Но я знаю, что никто не в силах вернуть его. — Она опустила взгляд на свой горячий шоколад, словно ответ таился где-то в темной глубине чашки. — Ты права, мама. Жизнь продолжается. — Девочка кивнула и посмотрела матери в глаза. — Я — за.

Элизабет-Энн облегченно вздохнула и тепло улыбнулась младшей дочери. Потом перевела взгляд дальше и спросила:

— Шарлотт-Энн?

Услышав свое имя, та вскинула подбородок. Пока шел разговор, Шарлотт-Энн в уме оценивала, каким образом неожиданные новости повлияют на ее собственные отлично разработанные планы на будущее. Как и Регина, она уже поняла, что начинается ее собственная жизнь. Но в отличие от сестры Шарлотт-Энн смотрела намного дальше и считала, что ее судьба будет очень далека от скучной орбиты материнской жизни. Пока свадьба никак не мешает исполнению ее замыслов — а Шарлотт-Энн уверена в этом, — она согласна. Поразмыслив, она пришла к выводу, что в действительности это лучшее, что могло произойти. Ее мать очень занята, и у нее оставалось очень мало времени для семьи. А теперь, после свадьбы, хлопот у нее появится еще больше, чем всегда. Так что планы Шарлотт-Энн станут реальностью еще быстрее, на это можно надеяться. Она потратит еще меньше времени на их осуществление.

Шарлотт-Энн кивнула и одарила всех снисходительной улыбкой.

— Что ж, значит, решено. — Элизабет-Энн откинулась на спинку стула с видимым облегчением, а Лэрри вскочил на ноги, наклонился к ней и поцеловал.

— Это что еще такое! — с добродушным смешком проворчала она. — Ты помнешь мне прическу. — Элизабет-Энн с радостным чувством следила за Лэрри, переходящим от одного стула к другому, целуя и обнимая всех членов семьи.

— Мама могла поступить намного хуже, — заметила ему Регина, — намного хуже.

Довольный, Лэрри засмеялся. И тут все заговорили разом — все, кроме Шарлотт-Энн, — и никто не обратил внимания на ее задумчивое молчание. Наконец Лэрри сел на свое место и постучал ложечкой по кофейной чашке.

Стало тихо, и все в ожидании посмотрели на него.

— Прежде всего, позвольте мне от имени вашей матери и себя лично поблагодарить вас. Во-вторых, мне хотелось бы, чтобы вы знали: я не буду пытаться занять место вашего отца. Никто не сможет этого сделать. Вам не придется называть меня папой или как-то еще в этом роде. Ну, если вы только сами захотите. «Лэрри» меня вполне устроит. И в-третьих, вы окажете нам большую честь, если поедете с нами в Элктон и будете присутствовать на нашей свадьбе. Хочу предупредить вас, что вернемся мы не раньше, чем через неделю. Из Элктона мы отправимся в своего рода рабочее свадебное путешествие, чтобы посмотреть, как идут дела в «Калверт Хейл» в Балтиморе, в «Л’Анфан Хейл» в Вашингтоне и в «Пенн Хейл» в Филадельфии. Если это как-то мешает вашим школьным или иным планам, то вы можете сразу вернуться домой из Элктона. Но если вы все-таки захотите отправиться так далеко, быть по сему. Решение за вами.

Заккес захлопал в ладоши, а Ребекка воскликнула:

— О, я бы с удовольствием поехала. — Она хихикнула. — Тем более что можно пропустить занятия в школе.

Регина задумчиво нахмурилась:

— Что касается учебы, то у меня сегодня экзамен, но…

— Тогда ты остаешься, дорогая, — быстро сказала Элизабет-Энн, потянувшись через стол и похлопывая дочь по руке. — Мы с Лэрри все понимаем. Я знаю, что к этому экзамену ты готовилась, как сумасшедшая. Если все твои усилия пропадут даром, это убьет нас. — Она улыбнулась. — Шарлотт-Энн?

Та быстро взглянула на мать. Ее светлые глаза странно затуманились.

— Мне бы… тоже хотелось поехать, но я… Но у меня сегодня тоже экзамен, — солгала она.

Элизабет-Энн взглянула на Лэрри.

— Может быть, мы подождем еще немного? — предложила она. — Тогда мы сможем подгадать так, чтобы свадьба не нарушила никому расписания. Нет никакой необходимости спешить.

— Нет. Абсолютно, точно, определенно. Я и слышать об этом не хочу! — торопливо воскликнула Шарлотт-Энн, на ее лице читалось глубокое разочарование. Ее пульс зачастил. Успех или провал задуманного ею зависел как раз от того, оставят ли ее одну. Планируемая свадьба, отсутствие матери в течение недели явились для нее манной небесной. Свадьба должна состояться. — Вы должны связать себя узами, — убежденно заговорила она. — И слышать не желаю о том, чтобы откладывать бракосочетание из-за кого-нибудь из нас. Нет, если вы хотите получить мое благословение. — Девушка сурово взглянула на них и добавила: — Если вы намерены ждать, то, может быть, вы не настолько уверены в том, что вам необходимо пожениться?

— Да нет же, что ты! — заверила ее Элизабет-Энн.

— Тогда докажите это.

— Хорошо, раз ты настаиваешь, — с сомнением произнесла Элизабет-Энн.

— Да, настаиваю. И я уверена, что все остальные со мной согласны. — Шарлотт-Энн посмотрела на свою тарелку, пряча глаза, чтобы никто не заметил в них торжествующего блеска. По ее телу пробежала дрожь предвкушения. Сегодня по дороге в школу она зайдет в помещение администрации отеля на втором этаже под предлогом того, что ей надо напечатать статью для стенгазеты. Шарлотт-Энн проделывала это раз пятнадцать или двадцать за прошедший год. Правда, никаких статей она не печатала. Вместо них на почтовой бумаге с грифом «отелей Хейл» наверху девушка писала записки. Как и предыдущие, сегодняшняя освободит ее от занятий во второй половине дня для того, чтобы сходить к врачу. Потом она поставит подпись матери. Большая практика помогла ей сделать росчерк почти совершенным.

Шарлотт-Энн улыбнулась при мысли о том, какие же все-таки глупцы ее преподаватели. И как они беспокоятся о ее хрупком здоровье! Ей с трудом удавалось удержаться от смеха: они были так предупредительны. Честно говоря, уже около года она и близко не подходила к кабинету врача. Шарлотт-Энн была образцом великолепного здоровья.

Что там сказал ей Микки Хойт во время их последней встречи?

«Никакая жертва не будет слишком большой».

Точно. Никакая жертва не будет слишком большой.

Во всяком случае, для того, чего она хочет достичь.

2

Великолепное утро сменилось кошмарным днем.

К часу небо над Манхэттеном затянули серые бугристые облака. Шарлотт-Энн подняла голову и упрекнула сама себя, что не послушала прогноз погоды, не выписала себе освобождение от занятий с полудня вместо двенадцати тридцати и к тому же отказалась взять зонтик. Ей следовало послушаться Даллас, ведь та предупреждала, что будет дождь. Но ее уже тошнило от наставлений экономки. Если не принять мер предосторожности, она вас завоспитывает до смерти. А если ее не послушаться, то обязательно получишь на орехи.

Но сегодня Шарлотт-Энн поступит по-своему. Счастливая парочка отбыла на собственную свадьбу. Им и в голову не приходило волноваться по поводу того, что задумала Шарлотт-Энн. Да и есть ли у нее самой время беспокоиться о таких пустяках, как погода, когда все ее будущее поставлено на карту?

Шарлотт-Энн торопливо пошла по заполненному толпой тротуару, бесцеремонно прокладывая себе дорогу, и вдруг первая холодная тяжелая капля дождя упала ей на плечо. Нахмурившись, она прикрыла голову книгой, а раздутый портфель крепко прижала к себе и бросилась бежать, стараясь обогнуть массовые скопления зонтов, раскрывшихся с первыми каплями дождя и напоминавших лес огромных черных грибов. Вот и Мэдисон-авеню. Ей пришлось подождать зеленого сигнала светофора, чтобы перебежать через улицу и так же быстро попасть на восточный конец Сорок второй улицы. Еще один квартал, и она внутри Грэнд Сентрал-стейшн.

Первые струи ливня превратились в настоящий потоп, и к тому времени, когда Шарлотт-Энн оказалась в сухой и теплой пещере станции, ее рыжевато-коричневое пальто из верблюжьей шерсти намокло. Теперь-то ей уж точно достанется от Даллас. Она перестала отряхиваться и перевела дух. Шарлотт-Энн вымокла до нитки, зубы выбивали противную дробь.

Но именно сейчас это волновало ее меньше всего. Ей все равно надо переодеться в дамской туалетной комнате. Когда Микки Хойт назначал ей свидание, она всегда вместо книг запихивала во вместительный портфель смену одежды. В конце концов, не может же она предстать перед ним в образе школьницы в старомодной форме, тем более после всех тех историй, что она о себе насочиняла.

Шарлотт-Энн рассказала Микки, что ей двадцать лет, она несчастна, потому что замужем за очень ревнивым мужчиной, и, следовательно, может встречаться с ним лишь украдкой. Девушка даже купила дешевое обручальное колечко и всегда водружала его на палец, перед тем как отправиться на свидание. Не было лишних деталей, если они добавляли правдоподобия ее выдумке. У нее были веские основания подозревать, что если ее любовник узнает правду — что ей всего семнадцать и живет она с матерью, — то она попадет в настоящий переплет. Он был слишком хорошо известен в городе, слишком знаменит, чтобы выйти из этой истории незапятнанным. Его карьера, главное в его жизни, не вынесла бы крупного скандала. Если возникнет угроза его репутации, он бросит ее, как слишком горячую картофелину. А если такое произойдет, то рухнут все ее восхитительные, пленительные надежды.

Нет, этого не случится. Она просто не допустит этого.

Шарлотт-Энн устремилась в туалетную комнату. Для любого стороннего наблюдателя зашла туда школьница, а вышла совершенно другая женщина с походкой одновременно грациозной и величественной. Перед публикой предстала ослепительно красивая, модно одетая, современная с головы до ног леди.

Пробираясь через толпу нагруженных покупками людей по дороге к камере хранения, она поймала свое отражение в затемненной витрине магазина. Шарлотт-Энн впервые с тех пор, как пошел дождь, почувствовала себя довольной. Промокла она или нет, но выглядит просто сногсшибательно.

Шарлотт-Энн как могла высушила волосы и заколола их так, что стала казаться старше и выше ростом. На голове — зеленая фланелевая шляпка, похожая на колокольчик, с длинным шарфом, завязанным на затылке. Блуза из джерси такого же оттенка, немного легкая для столь ужасной, холодной погоды, отлично гармонировала с плотной фланелевой расклешенной юбкой. Кашне, пояс из телячьей кожи, чулки рыжевато-коричневого цвета создавали удивительный контраст с зеленью костюма. Шарлотт-Энн надела мягкие замшевые перчатки на оттенок светлее, чем блузка и юбка.

Одежда принадлежала матери, у которой — благодарение Богу — был почти такой же размер, как и у дочери, и Шарлотт-Энн попросту стащила ее. Этот наряд не слишком-то гармонировал с простеньким пальто школьницы, но выбора у нее не было. Попытаться стянуть одно из пальто Элизабет-Энн под бдительным взором Даллас оказалось выше ее сил. Ей и так следовало поблагодарить счастливое расположение звезд за то, что ей до сих пор удавалось брать платья матери. Правда, она действовала осторожно. После того, как Шарлотт-Энн их надевала, она сдавала их в чистку при отеле, а потом забирала и аккуратно вешала на место.

Подойдя к камере хранения, девушка нашла пустую ячейку, сунула туда свой портфель и промокшую форму и спрятала ключ в крошечную дамскую сумочку из телячьей кожи. В ее внешности не осталось ничего от девочки-школьницы. Даже манера поведения изменилась. В походке появилась волнующая чувственность молодости, приковывающая взгляд. Казалось, Шарлотт-Энн и не осознает производимого ею впечатления, хотя в действительности она полностью отдавала себе отчет в происходящем. В ее глазах сияло страстное желание, нежная белая кожа горела от предчувствия встречи, и каждый жест стал мягким и плавным.

Сидящая внутри нее взрослая женщина все время старалась вырваться наружу, прорваться сквозь внешность школьницы, но дома, среди своих, Шарлотт-Энн скрывала эту часть своего существа. Она боялась показаться смешной, страшилась насмешек и снисходительных улыбок. Но сейчас ею завладело удивительное чувство свободы и облегчения. Мужчины оценивающе смотрели ей вслед, оборачивались, а женщины бросали завистливые взгляды. Шарлотт-Энн делала вид, что ничего не замечает, но она наслаждалась каждым мгновением.

Оказавшись снова на улице, она вздрогнула от холода. Дождь полил еще сильнее. Если Шарлотт-Энн станет пережидать ненастье, то опоздает, и Микки это не понравится. Подобно своей любовнице, он воровал эти часы, и каждая минута у них была на счету.

Шарлотт-Энн подняла воротник пальто. Она снова промокнет, это ужасно, но что ей еще остается? Она не должна делать ничего такого, что раздражало бы Микки, особенно теперь, после того, что он обещал ей во время их последней встречи.

Она устремилась на восток через Сорок вторую улицу. Отель «Алгонкин» не так далеко, и если повезет, то дождь скоро кончится.

Но этого не произошло.

Пробираясь сквозь бурю, Шарлотт-Энн думала не о ливне, а о своей карьере и Микки Хойте. Да, именно в таком порядке.

Что до нее, то ее судьба решилась в тот самый вечер, около года назад, когда она впервые увидела шоу на Бродвее. Сидя в зрительном зале, дрожа от возбуждения, захваченная происходящим на сцене, Шарлотт-Энн наконец поняла, кем она хотела бы стать. Ее место не в партере, а на подмостках. Девушка сгорала от желания стать звездой, похожей на одну из тех, что очаровывали ее. Ей хотелось стать великой актрисой американского театра, купающейся в аплодисментах. Но что важнее всего, она станет лучшей из лучших, настоящей великой актрисой. Она завоюет себе массу поклонников, они будут плакать и смеяться, любить и ненавидеть. Это не казалось выдумкой, у нее есть талант, каждый это скажет.

В прошлом году в школе она начала ходить в драматическую студию и попыталась сыграть в пьесе. Ей досталась очень маленькая роль, но она так старалась, что ей удалось выделиться среди остальных, и премьера стала ее триумфом. Шарлотт-Энн сыграла настолько хорошо, что в этом году ей без борьбы досталась главная роль в великолепной короткой салонной комедии Джеймса Барри.

Она настолько увлеклась своей ролью, что запустила занятия, так что преподавателям пришлось написать язвительную записку ее матери:

«Если бы только Шарлотт-Энн уделяла столько же внимания урокам, сколько она отдает актерскому мастерству…» — так начиналась записка. Она вскипела от гнева. Неужели эти дураки ничего не видят? Ослепли они, что ли? Шарлотт-Энн должна изучать актерское искусство, а не экономику и какие-то там железы внутренней секреции.

Но в тот вечер, когда сыграли пьесу, после последнего вызова на поклон, она поняла, что это стоило всех неприятностей и даже провала по геометрии. Ее так пьянили аплодисменты, что ей с трудом удавалось удержаться от того, чтобы не упасть в обморок.

Шарлотт-Энн так хорошо справлялась с ролью, что произошло невероятное. По мере того как разворачивалось действие, она действительно превратилась в свою героиню. Взрывы оваций вознесли ее на такую высоту, какой она и представить себе не могла.

Вдруг все в школе стали ею восхищаться. Ей все время говорили, что раньше никто и не замечал, насколько она красива. Даже одноклассницы, до этого относившиеся к ней свысока или никогда не разговаривавшие с ней, и даже мальчики, игнорировавшие ее до сих пор, закружились вокруг нее. Ее приглашали на свидания, к ее советам прислушивались. Никогда еще Шарлотт-Энн не пользовалась такой популярностью. Ей и в голову не приходило, какой могущественной она может себя чувствовать.

Ее судьба, столь ясно представшая перед ней во время того бродвейского спектакля, теперь была решена бесповоротно. Она станет актрисой. Шарлотт-Энн твердо вознамерилась увидеть свое имя на афише.

Даже мать и сестры горячо поздравили ее после спектакля, но никто из них не отнесся серьезно к ее намерениям.

— Когда-нибудь, — тихо пообещала она им по дороге домой, — я стану актрисой.

— Отлично, дорогая, — ответила мать. — Ты действительно очень хорошо играла. Я на какое-то время и забыла, что это ты на сцене.

Приятные слова, настоящий комплимент, за который дорого заплатила бы любая актриса. И все-таки Шарлотт-Энн чувствовала, что никто, особенно Элизабет-Энн, не воспринял с должной серьезностью ее слова. Казалось, никто не понимает, что по сравнению с игрой на сцене все остальное ничего не значит.

Ее имя на афишах.

Незачем ей учить историю и математику. Ей нужно учиться играть, знакомиться с театром.

Шарлотт-Энн дошла до того, что однажды вечером попыталась обсудить свои планы с матерью. Элизабет-Энн улыбнулась ей:

— Но, дорогая, каждый должен знать основы. Как только ты получишь образование, ты сможешь отправиться в колледж и изучать театральное искусство. Никто и не пытается остановить тебя.

— Но… ты частенько говорила мне, что ты сама не получила хорошего образования, — уточнила Шарлотт-Энн, надеясь отбиться от посещения школы Брерли, чтобы ходить на актерские курсы. — Тебе это никак не повредило.

— Это правда, — ответила Элизабет-Энн. — Но поверь, много раз я думала о том, что нужно мне было учиться побольше. — Она вздохнула. — Но в Техасе мы жили по-другому. И в знаниях там не так нуждались, как здесь.

Шарлотт-Энн молча кивнула. Тем не менее ее точка зрения не изменилась. Да, мать понимала ее желание чем-нибудь заняться, но, очевидно, до нее не доходило, насколько важно для Шарлотт-Энн бросить бесполезные уроки и всей душой и телом отдаться выбранной ею карьере. Она отправилась спать с тяжелым сердцем и так и не сомкнула глаз, всю ночь напролет размышляя об игре на сцене. Эти мысли жгли ее огнем.

Но ранним утром, перед самым рассветом, ее осенило. Как она раньше не догадалась? Ведь, слава Богу, она живет на Манхэттене! Почему бы ей не пройти прослушивание? Тогда, если ей дадут роль, никто не посмеет остановить ее. Ни за что, если она сумеет проявить себя.

Конечно, со школой ей придется побороться.

Если необходимость — мать изобретательности, то честолюбие — отец хитрости. Шарлотт-Энн раздумывала недолго.

Должно же быть средство избавиться от школы! Она просто прогуляет. Нет никаких причин, чтобы ей не справиться с этой проблемой. Ведь она актриса, разве не так? И если ее поймают, что ж, тем хуже. Стоило рискнуть ради того, чтобы увидеть свое имя на афишах.

Так это и началось — прикрытия, печатание записок «от матери», объясняющих ее отсутствие в школе, «страдания» от многочисленных недомоганий, из-за которых ей приходилось «обращаться к врачу», старательная подделка материнской подписи, переодевание в туалетной комнате Грэнд Сентрал-стейшн. Она придумала себе имя — Карла Холл, так как не хотела пользоваться собственным. Любой актрисе нужен сценический псевдоним, рассудила Шарлотт-Энн. Карла Холл — такое имя легко запомнить. А уж она убедит всех, что его не так-то просто забыть.

Девушка просматривала газеты. Как только ей на глаза попадалось объявление об открытом прослушивании, она тут же «заболевала» и во второй половине дня отправлялась пробовать свои силы, какому бы шоу ни требовались исполнительницы. Казалось, все прослушивания происходили либо на запущенных складах, либо в грязных репетиционных залах с изломанной мебелью в Вест-Сайде.

Пробуждение от грез оказалось жестоким. Шарлотт-Энн ожидала чего-то совершенно другого, но в прослушивании не оказалось ничего хоть отдаленно напоминающего волшебство. В большинстве случаев сценарий попадал к ней в руки только тогда, когда уже надо было громко прочитать несколько строк. Либо выплывешь, либо утонешь. Она чувствовала себя, как молоденький бычок, попавший на скотобойню, подгоняемый огромным жестоким пастухом.

Шарлотт-Энн сама не понимала, как смогла выстоять, бесчисленное количество раз ей уже хотелось все бросить и снова отправиться в школу. Соревнование оказалось куда более жестким, чем ей представлялось. Ей и в голову не приходило, сколько в городе красивых девушек, куда более талантливых, чем она. И у всех было одно желание — стать актрисой.

Шарлотт-Энн быстро научилась узнавать «театральный мусор», как они сами себя называли. У них у всех был голодный вид, они так же жаждали еды, как и успеха. Они обязательно стремились не подчеркивать свою красоту, а старались доказать, что им подходит любая роль. Их одежда была довольно поношенной и небрежной. Казалось, они и внимания не обращают на то, как одеты. Важно только то, что у них в крови горел огонь, а в этом они были уверены. На каждом прослушивании Шарлотт-Энн слишком болезненно ощущала, что одета слишком элегантно и просто сияет здоровьем.

Если прослушивания сами по себе оказались ужасными, то реакция на нее других начинающих актрис была просто мучительной. Шарлотт-Энн ощущала накатывающиеся на нее волны неприкрытой ненависти. Как-то одна девушка толкнула подружку в бок и указала на Шарлотт-Энн пальцем, потом другая изобразила леди, высокомерно подняв подбородок и надевая воображаемые перчатки. Девушка услышала как-то, каким прозвищем они ее наградили — Мисс Богатая Сучка.

У всех на лицах держалось одинаковое ледяное выражение. Шарлотт-Энн могла без труда расшифровать его: «А этой-то что здесь понадобилось? За кого она себя принимает? Если на ней и надето тряпок на сотни долларов, то неужели она думает, что получит роль?»

Девушка чувствовала себя такой одинокой, и ей не к кому было обратиться за поддержкой. Существовали две причины, заставлявшие ее приходить снова и снова: надежда на то, что представится случай проявить свои способности, и вера в собственную исключительность. Она считала, что принадлежит к немногим избранным. Но стоило Шарлотт-Энн посмотреть на остальных, как ее сердце словно проваливалось в яму.

«Если бы они только знали!» — воскликнула она про себя. Ей не хотелось отличаться от прочих. Шарлотт-Энн пожертвовала бы всем, чтобы слиться с толпой. Смешно сказать, но суть проблемы состояла в том, что ей нечего было надеть. Ее школьная форма исключалась раз и навсегда. Не могла она надеть и свои собственные вещи, в которых выглядела слишком юной, совсем девчонкой. У нее остался только один выход — постараться выглядеть старше своих законных семнадцати лет. И, как оказалось, для этого ей пришлось позаимствовать платья матери. Хуже было то, что теперь Элизабет-Энн носила дорогую, отлично сшитую одежду, носящую неистребимый отпечаток изысканности.

«Ну что же, это просто еще одна жертва, правда, совершенно лишняя, черт бы ее побрал, — снова и снова убеждала себя Шарлотт-Энн. — Пусть себе смеются за спиной, пусть называют Мисс Богатой Сучкой. Наплевать. Я им всем покажу. Я добьюсь».

Прослушивание следовало за прослушиванием, снова и снова она слышала одно и то же, словно ставили заезженную пластинку:

— Спасибо. Если вы нам понадобитесь, мы вам сообщим. Следующая!

Очень долго Шарлотт-Энн пропускала прослушивания для музыкальных шоу или таких, где требовалось танцевать. Она знала, что никогда не сумеет напеть мелодию или изобразить простейшее танцевальное па. Но потом, вконец отчаявшись, девушка решила попытать счастья и на этом поприще. «Не умру же я», — сказала она самой себе. Что они могут с ней сделать? Ну выгонят в очередной раз.

Речь шла о давно идущем музыкальном ревю «Дотянись до звезд», для которого набирали новый состав. Репетиционный зал, где ожидалось прослушивание, как всегда, находился в районе Сороковых Восточных улиц. В очередной раз это оказалось еще более ветхое здание, чем те, в которых ей приходилось бывать раньше. Шарлотт-Энн была двадцать восьмой из примерно пятидесяти девушек, многих она видела на предыдущих прослушиваниях. Вроде бы пока еще никто не получил роль. Между девушками возникло некое чувство товарищества. Многие знали друг друга и старались скрасить знакомым ожидание.

Шарлотт-Энн тихо сидела на одной из потертых банкеток, дожидаясь своей очереди. Ее била дрожь. Время шло, с каждой минутой в ней росло чувство страха.

Одна за одной девушки входили в репетиционный зал, пели под аккомпанемент расстроенного пианино. У всех так хорошо получалось. Даже через закрытую дверь ей было достаточно слышно.

«Господи! — взмолилась она. — Я не могу петь или читать ноты. Я даже танцевать не умею. Я только выставлю себя на посмешище».

Не успела она произнести эти слова, как кто-то громко произнес:

— Карла Холл!

Шарлотт-Энн похолодела. Ее вызвали еще раз, и она как-то сумела встать, заставить ноги двигаться, ее покачивало. Она вооружилась единственным доступным ей оружием — распрямила плечи и приняла холодный, непреклонный, достойный настоящей леди вид.

Огромный зал был пуст и темен. Пианино стояло так, чтобы исполнитель видел его. В дальнем конце, в тени, сидели четверо мужчин и женщина. Молодой человек в мешковатых брюках вручил ей листок с нотами. Шарлотт-Энн глуповато уставилась на него, потом повернулась к пианисту. Он казался серым и неопрятным, его почти скрывала завеса сигарного дыма. Заиграло расстроенное пианино. Она посмотрела на листок с неподдающимися расшифровке нотами, зажатый в руке, и глубоко вздохнула. Может быть, ей удастся выкрутиться. Она достаточно наслушалась за последние два часа, как другие исполняли эту песню.

Шарлотт-Энн раскрыла было рот, но не смогла произнести ни звука. Пианист, сыграв вступление, остановился. В ужасе она взглянула на пятерку в конце зала, но они как будто не обращали на нее никакого внимания. Медленно Шарлотт-Энн повернулась лицом к пианисту, вращавшему глазами. Он начал сначала.

И опять ничего.

Молодой человек в мешковатых брюках подошел к ней и, вырвав листок с нотами из ее рук, широко открыл дверь:

— Следующая! Этель Броуард!

Обескураженная Шарлотт-Энн посмотрела на комиссию. Ей отказали, на этот раз и без обычного «если понадобитесь, мы вам позвоним».

Она не заслужила даже этого.

Словно во сне, Шарлотт-Энн увидела, как вошла следующая претендентка, приятная улыбающаяся брюнетка лет двадцати пяти. Девушка понимала, что должна уйти, но не могла сдвинуться с места. Ноги будто приросли к полу.

— В чем дело? — спросил молодой человек. — Чего вы ждете? Чуда?

Его слова вывели ее из оцепенения. Она повернулась и, зажав рот ладонью, выбежала из комнаты. Глаза щипало. Она пролетела через приемную, где другие девушки с удивлением посмотрели на нее, и заторопилась вниз по крутой лестнице. Шарлотт-Энн боялась, что ее вырвет раньше, чем она успеет выбежать на улицу.

Шарлотт-Энн прислонилась к запачканной сажей кирпичной стене, глубоко вдыхая свежий воздух. Тошнота постепенно отступила, но девушка все еще тихонько всхлипывала, слезы текли по ее щекам. Еще никогда в жизни она не испытывала такого унижения.

Шарлотт-Энн услышала чьи-то шаги и отвернулась, пряча лицо.

— Эй, детка, всегда можно попробовать еще раз, — вежливо произнес чей-то тенор. — Не все созданы для того, чтобы петь и танцевать. Вы просто попали не на то прослушивание. Такое случается сплошь и рядом.

Шарлотт-Энн вытерла слезы и шмыгнула носом.

— Я не детка, — огрызнулась она. — Мне уже двадцать.

Впервые она солгала ему, первая ложь в длинной цепи. Но в данный момент это не имело значения.

— Отлично.

Шарлотт-Энн медленно повернулась. Он возвышался над ней, красивый, сильный и все-таки какой-то скользкий и глянцевый. Его агатовые глаза гипнотизировали, а на губах играла полуулыбка. Он был одним из тех четверых, что сидели в дальнем конце зала, но сейчас его лицо казалось ей странно знакомым. У нее возникло чувство, что она его знает, но никак не могла припомнить имени.

Мужчина хмыкнул, извиняясь:

— Прошу прощения. Я не собирался называть вас деткой. Это просто форма обращения.

Она улыбнулась и кивнула. И вдруг сердце у нее екнуло. Шарлотт-Энн поняла, почему его лицо так ей знакомо! Она видела его фотографии в газетах и журналах множество раз. В прошлом году она попала на шоу с его участием. Это же Микки Хойт, одна из самых ярких звезд нью-йоркской сцены.

Его глаза блеснули:

— Ладно, приглашаю вас на чашку кофе.

Впервые в жизни Шарлотт-Энн почувствовала к нему инстинктивное физическое влечение, как будто дремавшие в ней силы неожиданно проснулись. Она вдруг осознала, что кивает утвердительно. Шарлотт-Энн была очарована.

Микки взял ее под руку и повел по направлению к Таймс-сквер.

— Тяжело пришлось? — спросил он, пока они шли.

Шарлотт-Энн кивнула, приноравливаясь к его широкому шагу.

— Мне это знакомо, я тоже прошел через этот ад.

— Вы?

— Конечно. Вы же не думаете, что я так и родился на сцене?

Она пожала плечами:

— Нет, я просто удивилась, вот и все, — и нахмурилась. — Иногда мне кажется, что меня просто загнали в угол всеми этими отказами.

— Я бы на вашем месте не стал волноваться. Вы красивы, возможно, вы самая красивая из всех виденных мною женщин. И можете мне поверить, я немало повидал. Но вы их всех побьете. На вас лежит печать качества, у других девушек этого нет. В вас есть что-то от сдержанной леди из Новой Англии.

— Я родом из Техаса.

— Я знаю. Это чувствуется в вашей речи. Но манеры у вас прямо бостонские.

Шарлотт-Энн насупилась:

— Может быть, мне стоит избавиться от моего акцента?

Он покачал головой.

— Не стоит из-за этого волноваться. Все, что вам нужно, это хорошие роли. Во многих из них ваш акцент придется к месту.

— Но их невозможно получить.

— Не совсем так.

Она посмотрела на него с живым интересом.

— Вы знаете что-то такое, что мне неизвестно?

— Нет. Просто у меня есть то, чего нет у вас — связи. Многие люди в этом городе мне обязаны. Этот бизнес подчиняется одному закону: «ты чешешь мне спину, я — тебе». Все, что нужно мне сделать, — это потребовать некоторые старые долги, чтобы раздобыть для вас приличные сценарии. Некоторые из них вы сможете прочитать и постараетесь сыграть, не проходя подобной унизительной процедуры.

Шарлотт-Энн не могла поверить своим ушам.

— Вы действительно можете такое сделать? — Ее голос упал до шепота.

— А почему нет? — Он беззаботно рассмеялся. — Разве я не Микки Хойт?

Она торжественно кивнула.

— На это, конечно, потребуется время. Самое главное — найти для вас подходящий сценарий. Но предупреждаю: на большую роль не рассчитывайте. Просто приличная. Остальное — в ваших руках. Как вы думаете, справитесь?

— Вы еще спрашиваете!

Микки остановился:

— Вот мы и пришли.

Шарлотт-Энн посмотрела на симпатичное здание.

— Но это же не кафе, — тихо проговорила она.

— Нет. Это отель «Алгонкин». Но мы сможем получить в номере приличный кофе.

По лицу девушки было видно, что она колеблется.

— И должен признаться, я действительно заманил вас сюда. — Он обезоруживающе улыбнулся. — Причем самым бесчестным образом.

Шарлотт-Энн вспыхнула и отвернулась.

— Вы не обязаны подниматься ко мне в номер, хотя мне бы этого хотелось, — негромко произнес он. — Мы можем посидеть в вестибюле и просто поговорить.

— Нет, все отлично. — Она взглянула ему в лицо.

Его глаза неотступно следили за ней, и когда их взгляды встретились, Шарлотт-Энн показалось, что земля остановилась и никого, кроме них, не осталось в целом свете.

Словно под гипнозом она последовала за ним в гостиницу. Они поднялись на девятнадцатый этаж. На двери его комнаты красовался номер 1919. Микки закрыл дверь и запер ее.

Он повернулся к девушке и улыбнулся:

— Не волнуйся, ты не забеременеешь. Видишь ли, любовью можно заниматься и по-другому.

Она смотрела, как Микки расстегивает брюки, зачарованно уставившись вниз. Его пенис уже почти встал, огромный и пурпурно-красный. Так вот он «огурец», о котором шушукались девчонки в школе. Когда ее брат был маленьким, она видела его гениталии, но член взрослого мужчины ей довелось увидеть впервые. Ей и в голову не приходило, что он может так раздуваться или выглядеть таким агрессивным. На какое-то мгновение ее охватила паника.

Шарлотт-Энн почувствовала его руки на своем затылке, он принуждал ее встать на колени. Ковер оказался ворсистым и мягким. Она взглянула на него. Его глаза ярко горели, словно угли.

— Ну, давай, детка, — раздался его тихий хриплый голос. — Действуй, попробуй его.

«Это совсем не то, что называется заниматься любовью», — промелькнуло у нее в голове. Ну и пусть. Она сделала то, что он просил, и когда Микки испустил глухое рычание, инстинктивно отвернулась. Густой поток спермы брызнул на пол. Когда он отпустил ее, то единственное, чем она могла себя утешить, была мысль о том, что дело того стоило.

Ни одна жертва не была слишком большой.

Когда Шарлотт-Энн пришла в «Алгонкин», она вымокла насквозь и напоминала мокрую птицу. Никто не остановил ее, пока она торопливо пересекала вестибюль. Несмотря на свой внешний вид, она казалась принадлежащей к кругу избранных. В ней чувствовалась этакая небрежность человека, привыкшего к роскоши.

Шарлотт-Энн направилась прямиком к лифтам и поднялась наверх. Он всегда ждал ее по пятницам после обеда в одной и той же комнате. Теперь, после всех этих недель, комната 1919 стала ее вторым домом.

И, может быть, сегодня… Она так надеялась, что сегодня он наконец предложит ей прочесть великолепный сценарий.

Стоя перед дверью комнаты, Шарлотт-Энн стряхнула дождинки с пальто, сняла шляпку и потрясла ее, пригладила волосы и перевела дух. Потом негромко постучала три раза.

За дверью послышались шаги. Вот сейчас дверь распахнется, и Микки появится на пороге, высокий и красивый, сияя ей навстречу ослепительной улыбкой и приветствуя ее взглядом, полным обещаний.

Ключ повернулся в замке, но когда дверь отворилась, Шарлотт-Энн сдавленно вскрикнула. Перед ней стояла Элизабет-Энн.

— Мне кажется, — произнесла мать дрожащим голосом, — что нам с тобой пора поговорить серьезно.

3

Когда Шарлотт-Энн вышла из кабинета врача, ее лицо горело, и она избегала смотреть на мать. Ей казалось, что она никогда больше не сможет посмотреть в глаза кому-либо, особенно своей матери.

Доктор Роджерс, мрачный мужчина высокого роста с водянистыми серыми глазами, встретился взглядом с Элизабет-Энн. Он незаметно покачал головой и вернулся в свой кабинет.

Элизабет-Энн позволила себе облегченно вздохнуть. Она откинулась на спинку кресла в приемной и закрыла глаза.

По дороге домой Шарлотт-Энн угрюмо смотрела в окно автомобиля. Ни она, ни мать не произнесли ни слова. Элизабет-Энн казалась одновременно расстроенной и смущенной. Когда они добрались до дома, она молча проводила дочь до ее комнаты и, войдя следом, закрыла дверь.

— Ты все еще девственница, — тихо произнесла она, садясь на край кровати. — Слава Богу! — и посмотрела прямо в глаза Шарлотт-Энн.

Лицо дочери побагровело. Она села на банкетку возле туалетного столика и опустила голову от стыда.

— Я не собираюсь отрицать, что все случившееся стало для меня ударом, — сказала мать. — Мы с Лэрри уже собирались уезжать, когда зазвонил телефон. Это была одна из твоих учительниц. Она очень беспокоилась о твоем здоровье и просила меня подтвердить, что с тобой все в порядке.

Шарлотт-Энн только тяжело вздохнула.

— Ты понимаешь, — тихо спросила Элизабет-Энн, — что за этот год ты двадцать семь раз пропустила занятия во второй половине дня? Двадцать семь!

Шарлотт-Энн закрыла глаза. Она «проболела» много дней, но ей и в голову не приходило, что число окажется таким огромным.

— Я могу… объяснить, — прошептала девушка запинаясь.

— Мне бы хотелось послушать. — Элизабет-Энн заинтересованно взглянула на дочь. — Этот день принес не один неприятный сюрприз. После звонка из школы, когда Даллас убирала твою постель, телефон снова зазвонил. Естественно, она сняла трубку.

У Шарлотт-Энн засосало под ложечкой. Ей не следовало ни в коем случае давать Микки Хойту свой номер телефона. Но он так настаивал, что ей пришлось его продиктовать.

— Звонил некто по имени Микки, — продолжала мать, — и спрашивал он Карлу Холл. Даллас слишком удивилась, чтобы поправить его. Он просил передать тебе, что не сможет сегодня с тобой встретиться, но будет ждать тебя в «Алгонкине» в следующую пятницу, как обычно.

— Он что, действительно позвонил и сказал Даллас все это? — спросила Шарлотт-Энн, не решаясь поверить. — Он хотел положить конец нашим отношениям?

— Не могу говорить за него, — сказала Элизабет-Энн, — возможно, у него были такие намерения, а может быть, и нет. Но нам пришлось заняться расследованием. Лэрри отправился в «Алгонкин» поговорить с портье. Тот оказался очень скрытным и утверждал, что ничего не знает. При сложившихся обстоятельствах этого следовало ожидать. Тогда Лэрри отозвал его в сторону и сказал, что ты несовершеннолетняя и что он собирается отправиться в полицию и возбудить дело об изнасиловании. Тут портье вспомнил все. Судя по всему, комната 1919 стала очень хорошо известной своими послеполуденными встречами по пятницам, — сухо добавила она.

Шарлотт-Энн обреченно покачала головой.

— Конечно, мистеру Хойту следовало подумать заранее. Он слишком хорошо известен в городе, чтобы надеяться остаться незамеченным. Тем не менее я уверена, что виноват не только он. — Элизабет-Энн выглядела очень расстроенной. — Я не собираюсь отрицать, что ты меня разочаровала, Шарлотт-Энн. Но все мы люди. Все мы ошибаемся. Особенно пока молоды.

— Я больше не ребенок, — негромко запротестовала Шарлотт-Энн. — Я женщина, мама.

Мать посмотрела на нее и кивнула:

— Кажется невероятным, что ты выросла так быстро.

Я всегда думала о тебе, как о маленькой девочке. Теперь я понимаю, что была неправа.

— Это не твоя вина, мама.

Элизабет-Энн озабоченно вздохнула.

— Может быть, да, может быть, нет. Я не уверена, что мы когда-нибудь узнаем ответ. — Она поднялась на нош. — Мне надо разобраться в себе самой. Я предлагаю подождать до завтра, чтобы решить, что же нам теперь делать. — Элизабет-Энн направилась к двери.

Шарлотт-Энн подняла голову и взглянула на мать.

— Мама, ты ненавидишь меня? — хрипло спросила она.

Элизабет-Энн обернулась. Лицо у нее было удивленное. Впервые в жизни Шарлотт-Энн по-настоящему осознала силу характера своей матери.

— Нет. Кто говорит о ненависти, Шарлотт-Энн? Ты могла сделать что-то, что мне не нравится или чего я не одобряю. Но ведь ты моя дочь, — ее голос зазвучал громче. — Что бы ты ни сделала, я никогда не смогу ненавидеть тебя. Я люблю тебя. Когда-нибудь, когда у тебя появятся дети, ты меня поймешь.

Какое-то время Шарлотт-Энн удивленно смотрела на нее. Потом глаза ее наполнились слезами.

— Мама!

— Да, дорогая?

— Я тоже тебя люблю, — прошептала Шарлотт-Энн.

— Я знаю это, — улыбнулась мать.

— Мне, правда, очень жаль, мама! — отчаянно воскликнула девушка. — Я столько натворила! Я думала только о том, чтобы… О, черт! Я расстроила ваши с Лэрри планы. Я была такой эгоисткой.

Взгляд Элизабет-Энн смягчился. Шарлотт-Энн поняла, что ее мать сделала все возможное, чтобы справиться с этим, в высшей степени неприятным, делом. Но свои собственные чувства Элизабет-Энн Хейл старалась держать в узде.

— Я все еще могу купить ту недвижимость, — ответила мать, — и подпишу бумаги через несколько дней. Да и Лэрри вроде не собирается от меня сбежать, насколько мне известно. Все, что было намечено, вполне может подождать несколько дней. Для меня главное, чтобы ты не пострадала.

Шарлотт-Энн слегка кивнула. У нее в горле стоял комок, и она не была уверена, что сможет сказать хоть слово.

Элизабет-Энн открыла дверь:

— Позже увидимся, дорогая.

— Да, мама. — Шарлотт-Энн смотрела матери вслед. Только после того, как дверь захлопнулась, она упала на кровать и разрыдалась.

Ее терзали унижение, угрызения совести и злость на Микки. Господи, как же она его ненавидела. Он не только не сумел сохранить тайну, но его поведение не достойно даже презрения. Шарлотт-Энн не следовало ему доверять. Ведь она ему сказала, что замужем и что никто не должен знать об их встречах по пятницам. Неважно, что она солгала ему. У нее на то имелась причина, и довольно веская. Но он навлек позор и на себя и на нее, ублюдок!

Из случившегося ей стало ясно только одно: Микки намеренно попытался положить конец их отношениям, причем самым омерзительным способом. А из этого следовал и другой вывод — и это ранило ее еще больнее. У него и в мыслях не было помогать ей сделать карьеру. Микки просто болтал. Так ему удавалось держать ее в руках.

Шарлотт-Энн чувствовала себя запятнанной и обманутой.

— Я приняла решение, — сказала ей Элизабет-Энн на следующий день. Они сидели в гостиной. — Может быть, оно окажется болезненным, но в будущем принесет пользу.

Мать и дочь сидели вдвоем на абрикосового цвета кушетках напротив друг друга. Шарлотт-Энн полночи не спала и наконец поняла правду о Микки Хойте. Она не любила его, теперь это стало очевидным. Ее привлекло его место в обществе и то, что он обещал для нее сделать.

А ему она нравилась потому, что могла выполнять его желания. Не так-то легко оказалось трезво взглянуть на ситуацию, но это было необходимо. Поняв, что объединяло их с Микки — и особенно что разделяло, — Шарлотт-Энн повзрослела и впервые взглянула на мать не с позиций молодости, а как равная.

Ей стало ясно, что впервые она смогла по-настоящему оценить Элизабет-Энн. Привлекательная, следящая за собой женщина, настоящая леди в великолепно сшитом костюме от Джейн Реньи — жакет с баской и юбка до середины икр. Никто бы и подумать не мог, что она приехала из маленького городка в Техасе. Оглянувшись на несколько последних лет, Шарлотт-Энн поняла, что не встречала никого, кто бы так хорошо приспосабливался к новым условиям, как ее мать, кто бы делал так много и с таким изяществом.

Но сейчас она внимательно слушала Элизабет-Энн, отвечая только тогда, когда это требовалось. Шарлотт-Энн приняла решение: что бы ни сказала ее мать, она не будет возражать.

— Мы обе знаем, — между тем говорила та, — что твои успехи в школе Брерли за последний год были мягко говоря неудовлетворительными.

Шарлотт-Энн криво улыбнулась:

— Они были ужасными.

Элизабет-Энн засмеялась:

— Что бы ты ни говорила, мне кажется, нет нужды бросаться столь сильными словами. Я теперь понимаю то, что любой матери тяжело признать. — Она грустно вздохнула. — То, что любимое дитя повзрослело у нее на глазах. Ты уже выросла, Шарлотт-Энн, и, пожалуй, пришло время говорить с тобой, как со взрослой.

Во всяком случае, я считаю, что твои неудовлетворительные отметки в школе в большей степени связаны с твоим увлечением театром в ущерб учебе. Поэтому, мне кажется, было бы неплохо, если бы теперь ты уделила занятиям столько же внимания, сколько сцене. Как бы там ни было, ты почти совсем взрослая, и некоторые вещи не стоит тебе навязывать. Пригодятся ли тебе знания или нет, покажет будущее. Но мне кажется, что неплохо было бы придать тебе немного лоска. Я думаю, что даже актерская часть твоего «я» с этим согласится.

Шарлотт-Энн кивнула.

— Я хочу, чтобы ты знала — я не ругаю тебя за то, что случилось, — продолжала Элизабет-Энн. Ее голос был тих и печален. — Я тоже была слишком невнимательна, слишком много времени уделяла делам и забыла о семье. Мне следовало заметить, что с тобой происходит, но у меня не нашлось времени. Но теперь все в прошлом. А на прошлое следует оглядываться только для того, чтобы извлекать из него уроки. Иначе прожитое окажется бесполезным.

Элизабет-Энн помолчала. Важно, чтобы Шарлотт-Энн восприняла ее решение как необходимость, а не как наказание. Мать думала над этим всю ночь и целое утро не отходила от телефона. Правда, слишком часто благие намерения ведут непосредственно в ад. Так трудно поставить все на свои места.

— Я догадываюсь, — мягко начала Элизабет-Энн, — что это… приключение с мистером Хойтом очень задело тебя.

Взгляд Шарлотт-Энн стал задумчивым:

— Еще вчера мне казалось, что да, но сегодня я уже в этом не уверена. Он использовал меня, теперь мне ясно. Но я тоже пыталась использовать его. Только у меня ничего не вышло.

Элизабет-Энн кивнула:

— Очень зрелый взгляд на происшедшее. Я рада. Я представляю, насколько трудно прямо назвать вещи своими именами. Тем не менее, мне кажется, что тебе легче будет выбросить его из своей жизни, если ты окажешься от него подальше. Чувства все-таки остаются на какое-то время, особенно если речь идет о хорошо известном человеке. Всякий раз, как ты увидишь его фотографию в журнале или его имя на афише, тебе будет больно.

Шарлотт-Энн нахмурилась, размышляя.

— Не думаю, чтобы с этим были проблемы. Мне кажется, с ним покончено.

Элизабет-Энн подняла руку:

— И тем не менее школа, в которую я решила тебя перевести, — это закрытое учебное заведение.

— Мама! — воскликнула пораженная Шарлотт-Энн.

— Пожалуйста, выслушай меня, дорогая. Ты должна понять, что это отнюдь не наказание. Прекрасная школа, где ты многому научишься. И не только математике и истории, хотя этому там тоже учат. В школе Катру завершают образование. Там девушки превращаются в молодых леди, их готовят к тому, чтобы появиться в свете. И кроме того, я не думаю, что тебе повредит повариться немного в интернациональном супе.

— Интерна…

— Молодая леди должна путешествовать, Шарлотт-Энн. Я слышала, что в Швейцарии очень хорошо. Рискую повториться, и все-таки: немного образованности и изысканности еще никому не повредило. Школа Катру находится в Женеве, о ней очень хорошо отзываются. Многие американки и англичанки, а также девушки лучших семей из некоторых других стран отправляются туда. Ты познакомишься с новыми людьми, обзаведешься друзьями. Не помешает тебе выучить и иностранный язык. — Элизабет-Энн помолчала. Лицо ее стало печальным: — Мне не хочется, чтобы ты уезжала. Поверь мне. Я все еще с трудом осознаю, что ты уже выросла. Если бы это было в моих силах, я бы никуда тебя не отпустила, никогда, осыпала бы ласками и окружила заботой. Но это эгоистично с моей стороны, и я отказываюсь портить тебе жизнь. Ты должна научиться самостоятельности. Теперь мне это ясно. Именно поэтому ты так старалась стать актрисой и попала прямо в руки мистера Хойта. Не его следует винить, меня.

Я искренне хочу, чтобы ты осталась в школе Катру до конца следующего года. Но если ты захочешь вернуться домой или бросить учебу после твоего восемнадцатилетия, а оно через шесть месяцев, то решение за тобой. Ты станешь совершеннолетней и по закону сможешь сама принимать решения. Если по истечении этого срока твое желание стать актрисой лишь окрепнет, я помогу тебе, чем только смогу.

Шарлотт-Энн взглянула на мать.

— Швейцария… Такое далекое слово… Я еще никогда не уезжала из дома.

Элизабет-Энн наклонилась вперед и взяла руки дочери в свои. Ее голос был таким же нежным, как и ее прикосновение.

— Наступает время, Шарлотт-Энн, когда каждый из нас делает первый шаг навстречу независимости. Именно это ты сейчас должна сделать. Постарайся взглянуть на все иначе: в результате ты будешь лучше готова к встрече с миром, чем остальные.

— Что касается твоего решения помочь мне стать актрисой. Оно останется в силе, даже если я вернусь домой через полгода?

— Да.

— Ты… на самом деле поможешь мне? — Шарлотт-Энн внимательно смотрела на мать.

Элизабет-Энн не отвела взгляда:

— Мне кажется, тебе известно, что до сих пор я никогда не нарушала своих обещаний.

Дочь кивнула.

— Если твое решение серьезно, то я сделаю все, что смогу. Я поддержу тебя деньгами, чтобы ты могла думать только об актерском мастерстве, и ни о чем другом. Я оплачу драматические классы, курсы или что там еще тебе понадобится. И ты сможешь жить отдельно, если захочешь. Я даже попытаюсь — если это только в моих силах — открыть для тебя все двери, какие смогу. — Мать загадочно улыбнулась. — Я слышала, что тот, кто вкладывает деньги в шоу, иногда может получить роль для своего протеже. Слава Богу, денег у меня достаточно. Я уверена, что кто-нибудь из продюсеров не откажется освободить меня от некоторой их части.

— О, мама! — Шарлотт-Энн, казалось, была готова расплакаться. Ее одновременно охватили чувства освобождения и восторга. Она ожидала от матери назиданий и наказания, а вместо этого ей предложили все, чего ей хотелось. Повинуясь порыву, девушка вскочила с кушетки, села рядом с матерью и крепко обняла ее.

— Я надеюсь, — продолжала Элизабет-Энн, — что ты пообещаешь мне научиться как можно большему в школе Катру и доставлять своим учителям как можно меньше хлопот. А что касается путешествия через Атлантику, то ты не останешься одна. Робин Морган отплывает в Европу на следующей неделе на пароходе «Иль-де-Франс». Мне удалось сделать так, что ты поплывешь тем же рейсом. Она говорит, что будет рада, если ты составишь ей компанию.

Шарлотт-Энн была счастлива. Они давно знали Робин, и девушка не только любила ее, но и восхищалась ею. Робин Морган обладала не поддающимся описанию очарованием, к которому так стремилась Шарлотт-Энн. И хотя шесть месяцев за границей, в школе, в чужой стране пугали ее, все-таки это ненадолго. Прождала же она три месяца, пока Микки Хойт собирался принести сценарий для нее.

— А теперь, — Элизабет-Энн встала, — нам не повредит пройтись по магазинам и кое-что купить. Тебе нужны новые вещи. Не можем же мы допустить, чтобы представитель семьи Хейл появился в Швейцарии в обносках, правда? — Ее глаза весело блеснули. — Или в платье своей матери?

Шарлотт-Энн явно раскаивалась, это было написано у нее на лице.

— Прости меня, мама.

Элизабет-Энн засмеялась.

— Скажу тебе только одно, — она обняла дочь за плечи, — ты отдала должное моей одежде.

— Мама! — Тон Шарлотт-Энн был настолько серьезен, что мать посмотрела на нее озабоченно.

— Что, дорогая?

— Лэрри… Ты ведь собираешься за него замуж?

— Конечно! Мы уже все решили. По правде говоря, он сейчас носится по городу и обо всем договаривается. Мы поженимся здесь. Сначала гражданская церемония, а потом скромное венчание в Маленькой церкви за углом[6]. Будут только члены семьи и самые близкие друзья, как Робин и Людмила.

— Мне так не хочется пропустить свадьбу.

— Да я тебе ни за что и не позволю это сделать, — развеселилась Элизабет-Энн. — Я же сказала тебе, что Робин придет, разве не так? Но ведь она не может одновременно быть в двух местах сразу. И ты тоже. Бракосочетание состоится после полудня за несколько часов до вашего отплытия.

Шарлотт-Энн ощущала тепло материнского объятия. Она неожиданно осознала, насколько они любят друг друга, хотя об этом не было сказано ни слова. Девушка взяла руку матери и поднесла к губам:

— Я рада, мама. Мне не хотелось бы уехать так, чтобы между нами осталось неприятное чувство.

— Мне бы тоже этого не хотелось.

— Забавно, правда? — Шарлотт-Энн посмотрела матери в глаза. — Я и подумать не могла, что мы сможем так с тобой разговаривать.

— Помни только одно: когда бы тебе ни захотелось обсудить что-то со мной, ты всегда можешь это сделать.

Шарлотт-Энн кивнула.

— Знаешь что? — У нее на глазах показались слезы.

— Никогда еще я не чувствовала себя такой близкой тебе. Мне кажется, что мы не мать и дочь, а…

Элизабет-Энн улыбнулась ей.

— Друзья? — спросила она.

4

Весна обрушила на Нью-Йорк все свое сверкающее великолепие прямо к свадьбе. Стоял один из тех редких мягких, сияющих дней, выпадающих иногда между двумя холодными атаками отступающей зимы. Не требовалось много воображения, чтобы представить Элизабет-Энн невестой, выходящей замуж в июне.

Маленькая церковь на Двадцать девятой Восточной улице была заполнена лилиями, розами, красными гвоздиками, тюльпанами и пионами. Шарлотт-Энн почти задыхалась от волнения, пока ее мать с небольшим букетом ландышей в руках вели к алтарю. Никогда еще Элизабет-Энн не была так красива. Невесту украшало сизо-серое кружевное платье, серая шляпка из узорчатого атласа и серые атласные туфли на высоком каблуке. Шею в три ряда обвивало жемчужное ожерелье, подаренное ей Лэрри этим утром. Жених тоже выглядел великолепно в отлично сшитом темном костюме с белой гвоздикой в петлице. Изуродованный глаз скрывала темная бархатная повязка. Их бракосочетание трудно было назвать самым светским событием года, хотя, если бы они того захотели, оно легко бы стало таковым. Но это была просто приятная свадьба в присутствии членов семьи и нескольких близких друзей. Все происходило так, как им хотелось. Людмила плакала и громко сморкалась во время церемонии.

А потом, несколько часов спустя, Шарлотт-Энн пришло время уезжать. В величественный желто-черный «роллс-ройс» Лэрри — Элизабет-Энн сохранит его в прекрасном состоянии до конца своих дней, — все еще украшенный свадебными гирляндами белых цветов, загрузили новые чемоданы от Вуиттона, подарок Хокстеттера Шарлотт-Энн по случаю отъезда. Они отправились в Вест-Сайд, где был пришвартован «Иль-де-Франс».

Элизабет-Энн и Лэрри забронировали для нее большую каюту в первом классе рядом с каютой Робин, но у них едва хватило времени осмотреть ее. Не успели они подняться на борт, как густой печальный гудок лайнера разнесся в воздухе.

— Нам пора идти, — сказал Лэрри.

Шарлотт-Энн кивнула. В ее душе возбуждение смешивалось с глубокой тоской, когда она прощалась со своей семьей. Впервые за все время она действительно чувствовала себя близкой им. Только теперь Шарлотт-Энн с острой болью поняла, как отчаянно она будет без них скучать.

— Итак, миссис Хокстеттер, — спросила Шарлотт-Энн у матери, — как вы ощущаете себя замужем?

— Честно говоря, почти так же, как и раньше, — улыбнулась ей мать. — Я давно люблю Лэрри. Но отели так и останутся отелями «Хейл». Я оставлю им мое «сценическое» имя, если так можно выразиться. В светской жизни я так и останусь Элизабет-Энн Хейл, а в частной стану миссис Лоуренс Хокстеттер. — Она улыбнулась Лэрри, потом пристально посмотрела на дочь, и ее голос дрогнул. — Я буду скучать без тебя, дорогая.

— Я тоже, мама. Жаль, что меня не будет с вами во время переезда.

— Переезда? — Элизабет-Энн казалась заинтригованной. — Какого переезда?

— В резиденцию Хокстеттеров, конечно!

— Ох, дорогая моя, нет. Все как раз наоборот. Лэрри переедет к нам в пентхаус. Мы это давно уже решили. Кроме того, мне не будет уютно в особняке. Потом есть и экономическая сторона вопроса. Зачем платить жалованье огромному штату слуг, если в нашем распоряжении весь персонал отеля? Даллас и шофер — вот и все, кто нам нужен. Слуги Лэрри поступят на работу в наши отели. Так и они без работы не останутся, и вместе с этим мы сократим расходы.

— Деловая женщина, как всегда, — улыбнулась Шарлотт-Энн. — Ты никогда не изменишься, мама.

Элизабет-Энн сделала вид, что шокирована.

— Надеюсь, что нет.

У нее на глаза навернулись слезы, когда она обнимала дочь. Они поцеловались, и мать вложила в руку Шарлотт-Энн маленькую коробочку.

— Что это? — поинтересовалась та.

— Медальон, подаренный мне твоим отцом. Анютины глазки. Пусть он напоминает тебе о нас.

Шарлотт-Энн всхлипнула и снова прижалась к матери.

Лэрри обнял ее, и девушке пришлось встать на цыпочки, чтобы поцеловать его.

— Благодарение Богу, отчимы никогда не бывают злыми.

— Мне будет тебя не хватать, взрослая дочка. Я надеюсь, что ты недолго там задержишься.

— Конечно же, нет.

— Не будь так уверена. У Европы есть свое очарование. Некоторые люди влюбляются в нее и остаются там навсегда.

Потом Заккес потряс ее руку и клюнул в щеку:

— Эй, сестренка, ты точно уверена, что я не могу поехать с тобой? Пароход такой большой.

Шарлотт-Энн печально улыбнулась ему.

— Это правда, — ответила она и повернулась к Ребекке. Они обнялись. — Я знаю, мы не всегда с тобой ладили, — тихонько сказала ей Шарлотт-Энн, — но мне будет тебя не хватать. Я люблю тебя и всегда буду любить.

— Я тоже. — Ребекка расцеловала ее в обе щеки.

Шарлотт-Энн кивнула и обняла неожиданно расплакавшуюся Регину.

— Мы впервые расстаемся.

— Не беспокойся, — заверила Шарлотт-Энн старшую сестру. Они быстро расцеловались. — Я скоро вернусь. Я стану актрисой, а ты врачом. Может быть, ты мне еще рожать поможешь, а? — Ее голос вдруг стал хриплым, бравада оставила ее. — Мы очень скоро увидимся.

Регина кивнула и улыбнулась сквозь слезы.

Им не дано было знать, что они больше никогда не увидятся.

Шарлотт-Энн смотрела, как ее семья спускается с парохода. Она стояла на палубе, вцепившись в лакированные поручни, словно дерево придавало ей сил. Девушка перегнулась через перила и стала искать знакомые лица в толпе, собравшейся на причале. Разглядев их, она отчаянно замахала рукой. Снова раздался густой мрачный бас парохода.

— Что это? Ты плачешь? — раздался голос рядом с ней.

Шарлотт-Энн обернулась и увидела Робин, очаровательную в своей маленькой шляпке с вуалеткой, бросающей тень на верхнюю половину лица. Она курила, и ее сигарета дымилась в длинном мундштуке из слоновой кости.

— Лично я плачу только на свадьбах и похоронах, — объявила Робин. — И никогда при отплытии парохода. — Она затянулась, потом выдохнула дым. — Видишь ли, я пустила слезу сегодня днем на свадьбе твоей матери. Бракосочетания всегда на меня так действуют. — Робин помолчала. — Лэрри выбрал отличную женщину.

Шарлотт-Энн кивнула:

— Я знаю.

— Ну что ж, пойду-ка я, пожалуй, в каюту и посмотрю, распаковала ли горничная вещи. Если платья долго пролежат в чемодане, то никогда не отвисятся. Я не стану запирать дверь между нашими каютами, вдруг тебе что-нибудь понадобится. Свободно заходи в любое время. В конце концов, мы теперь соседки.

— Благодарю вас, миссис Морган.

— Миссис Морган? — Робин откинула голову назад и захохотала. — Милое мое дитя, не заставляй меня чувствовать себя совсем старухой. У нас с тобой впереди целая неделя, и мы будем все время натыкаться друг на друга. Нам следует называть друг друга просто по имени. — Она затянулась, выпустила облако дыма и покачала головой. — В поездах и на пароходах это просто обязательно. Ты должна называть меня Робин.

— Робин, — послушно повторила Шарлотт-Энн.

— Так-то лучше. — Робин сверкнула улыбкой, слегка помахала рукой и отправилась назад в каюту.

Снова раздался гудок. Шарлотт-Энн все еще махала своим, пока убирали сходни, и тяжелый корабль начал медленно отходить от пирса, окруженный буксирами, словно стайкой неуклюжих страшненьких лебедят, суетящихся вокруг красавицы-матери. Шарлотт-Энн все еще махала рукой, хотя лиц уже нельзя было различить. Вскоре корабль вышел на середину реки, и буксиры тянули его до тех пор, пока нос не развернулся вниз по течению.

Шарлотт-Энн вытерла соленые слезы и подняла голову. Быстро сгущались сумерки, и пурпурное небо расчертили красные и оранжевые полосы. На берегу массивные здания расцвели миллионами огоньков. Только теперь она осознала, что, приехав в Нью-Йорк много лет назад, она так и не заметила по-настоящему, насколько красив город, какое внушительное впечатление он производит. Девушка к этому привыкла. Идя по тротуарам или переходя улицы, она никогда не находила времени взглянуть вверх. А на этот город так и надо смотреть — запрокинув голову. Она думала о таких вещах, мысли о которых раньше никогда не приходили ей в голову. На первый взгляд пустяки, но сейчас они казались особенно важными.

— Черт побери, — выругалась она тихим хриплым голосом. — Не хочу уезжать. Не хочу ехать в эту школу в Швейцарии. Я хочу только одного — вернуться домой.

Долго стояла Шарлотт-Энн на палубе. Ее мягко окутывала ночь, пока корабль медленно огибал остров и выходил из гавани. Она прошлась по прогулочной палубе, разглядывая статую Свободы. Когда лайнер вошел в Те-Нарроус, огни города отступили и потускнели. Ей показалось, что Нью-Йорк, словно Атлантида, медленно погружается в океан. И наконец чернота моря и неба поглотила его.

Они плыли в открытом море. Свежий, холодный ветер играл ее одеждой, трепал и развевал ее юбку. Все пассажиры уже ушли во внутренние помещения. Лишь она осталась на палубе.

— Шарлотт-Энн! Господи, что ты тут до сих пор делаешь? Я чуть не весь пароход обыскала, пока тебя нашла. Даже по радио объявляли. Почему ты не отозвалась? Я уж было подумала, что ты упала за борт.

Девушка обернулась. Восхитительная Робин стояла перед ней в длинном до полу платье из тафты цвета рубина, боа соответствующего оттенка обвивало ее обнаженные плечи. В ушах, на шее и пальцах сверкали рубины и бриллианты.

— Вы великолепно выглядите. — Светлые глаза Шарлотт-Энн осматривали женщину с головы до пят. — Сегодня вечеринка?

— Вечеринка! Нас обеих пригласили сесть за стол капитана, а ты еще даже не переоделась. — Робин в отчаянии покачала головой и пробормотала: — И она еще спрашивает: «Сегодня вечеринка?».

Шарлотт-Энн отвернулась и печально уставилась на темную гладь океана. След от парохода мягко светился. Где-то далеко позади остался дом, где ей и следовало сейчас быть. Ей необходимо время для самой себя, ей нужно побыть одной, разобраться со своими чувствами и приспособиться к временному мирку лайнера и, что важнее всего, самой приготовиться к жизни в чужой стране.

— Мне кажется, что я не готова к этому, Робин, — выдавила она.

Глаза Робин сверкнули:

— Глупости! Приглашение сесть за капитанский стол — это почти королевские почести. И кроме того, ты не можешь мне отказать в удовольствии вызвать зависть окружающих, когда мы вдвоем спустимся по ступеням лестницы в зал ресторана. Ясно, что мы две самые красивые женщины на борту, и я намереваюсь разбить несколько сердец. Здесь находится потрясающий итальянский князь. Его люкс рядом с нами в том же коридоре. Князя тоже пригласили за столик капитана. Луиджи ди Фонтанези. — С губ Робин сорвался легкий вздох. — Я встречалась с ним пару раз. Он так напорист и просто непристойно богат. И к тому же холостяк! Женщины так и кидаются на него, но пока ему удается отбиваться. Ходили даже слухи, что одна девушка в Довиле пыталась из-за него покончить с собой. — Робин на мгновение запнулась. — Да, не следовало мне этого говорить, но не я же первая начала сплетничать, никто не скажет, что я совращаю младенца. Он несколько молод для меня. Постарше тебя, но не настолько, чтобы подойти мне. Ему где-то около тридцати. А теперь пойдем-ка внутрь. Или прикажешь мне тащить тебя и одевать? Я позволила себе просмотреть твои платья и выбрала то, что ты наденешь сегодня. Горничная уже отпарила его и принесла тебе в каюту.

Шарлотт-Энн ошеломляла напористая болтовня Робин, но она все-таки попыталась упросить ее:

— Не сегодня, пожалуйста.

— Нет, сегодня! — Тон Робин не оставлял возможности для возражений. — Я обещала твоей матери позаботиться о тебе. А для Робин Морган это значит: во-первых — и это главное, — защищать тебя от всего опасного. А Луиджи ди Фонтанези восхитительно опасен. А во-вторых, вывести тебя в свет. Я отказываюсь принять «нет» в качестве ответа.

— Пока ты оденешься, — нетерпеливо проворчала Робин, закуривая сигарету и меряя шагами каюту, — ужин закончится.

Шарлотт-Энн взглянула не ее мечущееся отражение в зеркале и пробормотала с полным шпилек ртом:

— Я делаю все, что могу. — Она сидела в комбинации перед туалетным столиком, ловко укладывая волосы в высокую прическу. — Все, готово, — наконец произнесла она, вынимая оставшиеся шпильки изо рта. Повернулась на стуле и посмотрела на Робин: — Ну, и как я выгляжу?

Та остановилась и одобрительно кивнула. Ей раньше не приходилось видеть Шарлотт-Энн с высокой прической, но теперь она оценила, насколько выше и изящнее кажется девушка.

— Подожди-ка минутку. Подержи это. — Она протянула Шарлотт-Энн мундштук, наклонилась и высвободила наугад несколько локонов. — Прическа не должна быть слишком безупречной, — пояснила женщина. — В тебе есть невинность юности, и это следует подчеркнуть. — Ее ловкие пальцы укладывали несколько «отбившихся от стада» прядей так, чтобы они окружали лицо. — Так, отлично. Теперь повернись и посмотри.

Шарлотт-Энн снова повернулась и посмотрела на себя в зеркало. Робин оказалась права. Уложенная немного иначе прическа удлиняла ее личико сердечком и подчеркивала волосы, растущие мысиком на лбу, о чем Шарлотт-Энн и не подозревала[7].

— А теперь одеваться!

— Одну минуту! — Шарлотт-Энн открыла ящик и вынула изящную коробочку, которую мать дала ей перед отплытием, и достала оттуда медальон с анютиными глазками. Минуту она подержала его в пальцах, внимательно разглядывая. Раньше она никогда хорошенько не рассматривала украшение и теперь залюбовалась филигранным серебром и пурпурно-голубоватым оттенком лепестков и ярким золотом середины цветка, заключенного в стекле.

Шарлотт-Энн радовалась тому, что мать отдала ей медальон. Это было что-то родное, связь с прошлым. Она поняла, что для нее он будет значить так же много, как и для Элизабет-Энн.

— Позволь мне. — Робин взяла украшение, надела ей на шею и застегнула замок.

Девушка дотронулась до амулета. Он оказался холодным и гладким и придал ей уверенность в себе.

Встав со стула, Шарлотт-Энн подошла к кровати и взяла вечернее платье без рукавов, купленное ей матерью. По простоте фасона оно напоминало греческий хитон и было сшито из многослойного прозрачного белого шифона. Она надела его через голову, и наряд заструился вниз, облегая тело.

— Ты выглядишь… бесподобно. — Робин отступила назад, словно не веря своим глазам. — Рядом с тобой, можешь мне поверить, все остальные будут выглядеть слишком одетыми. — В ее голосе слышалось удовлетворение.

— Но, — на лице Шарлотт-Энн отразилось удивление, — разве этого не достаточно? Может быть, надеть браслет или немного подкраситься…

— Нет, нет. — Робин рассмеялась. — Это был комплимент. — Она вынула сигарету из мундштука, раздавила ее в пепельнице и убрала мундштук в сумочку. Потом взяла Шарлотт-Энн под руку и повела ее к двери, открыла ее и выключила свет. — Сейчас мы их сразим наповал.

5

Большой зал ресторана занимал по высоте три палубы. Негромкое журчание разговоров и отрывки элегантных музыкальных пьес доносились до самого верха огромной лестницы. Шарлотт-Энн впилась пальцами в перила на верхней площадке и посмотрела вниз. Вся ее уверенность в себе улетучилась. Даже с такой высоты зал представал как море элегантно одетых мужчин и женщин в роскошных платьях. Как ей хотелось в это мгновение унаследовать от матери ее хладнокровие и умение легко приспосабливаться к любым обстоятельствам.

Девушка умоляюще взглянула на Робин.

— Ты выглядишь отлично, — заверила ее та с улыбкой. — Твоя мать выбрала для тебя великолепное платье. Оно так подходит и твоему возрасту и фигуре. Мне и в голову не приходило, что можно приобрести такой неземной и непорочный вид, всего-навсего заколов волосы в высокую прическу. Ты просто очаровательна. Идем вниз.

Шарлотт-Энн глубоко вздохнула. В зале целая армия официантов в белых куртках только что подала первое блюдо. Она увидела, что многие оборачиваются, чтобы взглянуть на нее и Робин. Несмотря на такую высоту, Шарлотт-Энн ощущала оценивающие взгляды. Большая лестница просто обязывала к величественному выходу, иначе, при отсутствии элегантности и грации, она лишь подчеркивала бы малейшие недостатки, и это пугало Шарлотт-Энн.

Девушка еще крепче ухватилась за перила. От всех этих взглядов у нее задрожали колени. Ох, если бы только они не опоздали! Если бы она не провела столько времени на палубе, то толпа спускающихся просто увеличилась бы на двух человек. А теперь они сами себе устроили парадный выход, наверняка случится что-нибудь ужасное. Либо она наступит на собственный подол, либо зацепится за ковер и полетит вниз, пересчитывая ступени.

— Подбородок вверх, — тихонько пропела Робин, ее губы сложились в легкую улыбку, когда она направилась вперед.

Шарлотт-Энн не могла не восхищаться ее осанкой, лебединой шеей, округлым подбородком, изяществом аристократических высоких скул. Робин, гибкая, изысканная, внешне казалась очень искренней. Когда она сделала шаг вперед, начиная долгий спуск, ее рубиновая тафта заволновалась вокруг ее тонкой талии, плотно облегая низко вырезанный корсаж.

«Вперед, — приказала себе Шарлотт-Энн, следуя за Робин и подсказывая себе: — Только иди осторожней. Аккуратно переступай атласными туфельками, и так до следующей площадки. Потом останется всего один пролет, и ты уже внизу».

Она еще раз взглянула на море повернувшихся к ним лиц. Это похоже… Шарлотт-Энн затаила дыхание. Это же совсем как на сцене. Странно, но подобная мысль прибавила ей уверенности в себе, она расправила плечи и двинулась вперед. Напряжение немного спало. Шарлотт-Энн еще не осознавала, что ее появление стало сенсацией. Она казалась такой юной и безыскусной, грациозной и свежей, словно молодая газель. При виде нее захватывало дух. Белый шифон подчеркивал каждое ее движение. С каждым шагом росла ее уверенность в себе.

Только когда Шарлотт-Энн дошла до средней площадки, где Робин, обернувшись, поджидала ее, она поняла, какой эффект произвела на сидящих внизу. Ей удалось завладеть вниманием зрителей, она это чувствовала. Словно электрическая дуга связала актрису и зал. Вместе с Робин они достигли конца лестницы, два элегантных лебедя, белый и красный. Все взгляды сидящих за столиками были прикованы к ним.

Шарлотт-Энн спрашивала себя, действительно ли при их появлении оркестр специально заиграл медленный вальс или ей это только показалось. Ее лицо порозовело, но от этого девушка стала лишь еще красивее. Робин повернулась к ней с полуулыбкой, глаза ее блестели.

Не успели они сойти с последней ступени, как, будто по мановению волшебной палочки, перед ними возник метрдотель.

— Мадам, мадемуазель. — Он ловко поклонился им обеим по очереди. — Прошу вас, сюда, пожалуйста.

Он шел впереди, показывая им дорогу. Зал сиял зеркалами. Они плыли по морю задрапированных белым столов, сверкающих серебром и хрусталем, проходя мимо роскошно одетых женщин, чьи украшения стоили миллионы. «Иль-де-Франс» являлся флагманом пересекающей океан роскоши, и Шарлотт-Энн еще раз поразилась тому, что во время депрессии столь многие выставляли напоказ свое благополучие.

Когда они подошли к почетному столику, капитан встретил их стоя — великолепная осанка, блестящий черный китель с позолотой, тонкие черты лица, седые волосы, темные глаза.

— Bonsoir, Madame Morgan[8], — он склонился к протянутой руке Робин и почтительно поцеловал ее. — Это честь для меня снова принимать вас на моем корабле.

— Я польщена, капитан Лувар, что вы помните меня.

— Нет, это я польщен тем, что вы так часто плаваете на моем лайнере, мадам.

Робин повернулась к Шарлотт-Энн:

— Разрешите мне представить вам мою спутницу в этом путешествии Шарлотт-Энн Хейл.

— Очень приятно, — капитан склонился к руке девушки, — мадемуазель!

Капитан представил ее вставшим джентльменам — сплошь фраки и галстуки, и леди, оставшимся сидеть.

— Разрешите вам представить миссис Рейхенбах, — капитан Лувар начал с женщины, сидевшей справа от него.

— Мы с миссис Морган старые друзья, — пояснила полная женщина с тонкими рыжими завитками на голове и несколькими подбородками. — Я рада, что мы плывем одним рейсом, дорогая. Всегда приятно встретить знакомые лица.

— Особенно тех, кто стремится отыграть свои проигрыши в покер? — поддразнила Робин.

Миссис Рейхенбах от всей души рассмеялась, грудь ее заколыхалась. Потом она посмотрела на Шарлотт-Энн и глубоко вздохнула:

— Вы прелестно выглядите, моя дорогая. Так ужасно вспоминать о своей прошедшей молодости.

Шарлотт-Энн благодарно улыбнулась. Это было своего рода посвящение в круг избранных. Миссис Рейхенбах славилась в Нью-Йорке как хозяйка первоклассного салона и жена одного из богатейших и влиятельнейших газетных магнатов страны. По слухам, он пользовался даже большим влиянием, чем Уильям Рэндольф Херст[9].

Капитан Лувар продолжал представлять своих гостей:

— Его преосвященство кардинал Джованни Корсини, чрезвычайный посланник его святейшества Папы.

Его преосвященство вежливо улыбнулся, но тепло отсутствовало в его улыбке, тонкое и аскетичное лицо напоминало средневековых рыцарей церкви. Он поклонился:

— Добрый вечер, леди.

— Его светлость герцог Фэрфакс, и ее светлость герцогиня Фэрфакс.

Герцог, худощавый и седой, поклонился, а его сидевшая рядом жена кивнула и мило улыбнулась. Она была значительно моложе мужа и очень красива — белорозовая английская красавица.

— Его превосходительство посол и сеньора Перес де Кабраль, — продолжал капитан и галантно добавил: — Посол и сеньора Перес де Кабраль — это последний дипломатический подарок Аргентины Франции.

Посол оказался пожилым человеком с лицом эстета, а сеньора Перес — бледной красоткой из Буэнос-Айреса, с черными глазами, чувственным ртом и иссиня-черными волосами, собранными в пучок на затылке. Платье из золотой парчи, а на шее — самый большой изумруд из всех, которые приходилось видеть Шарлотт-Энн.

— Мне кажется, капитан, — произнес посол, — что ваша страна потеряла прекрасного дипломата в тот день, когда вы решили посвятить себя морю.

Тот улыбнулся, и его взгляд скользнул дальше.

— Достопочтенный судья Александр Гуд, член Верховного суда Соединенных Штатов Америки, и его жена, миссис Гуд.

Шарлотт-Энн перевела глаза. Судья — осанистый человек с львиной гривой серебристых волос. Казалось, что он неловко себя чувствует во фраке. Его тоненькая жена так и лучилась хорошим настроением.

— Очень приятно, — произнесли они хором и засмеялись.

— Мне кажется, — сказала миссис Гуд, — мы всегда говорим одно и то же в одно и то же время. Уверяю вас, мы не репетировали.

Шарлотт-Энн вежливо засмеялась.

Капитан Лувар повернулся к следующему гостю.

— Генерал Эрих фон Керстен из Мюнхена.

Краснолицый генерал Керстен — крепкое сложение и тевтонская аккуратность. Он сделал несколько шагов назад, обошел стол и щелкнул каблуками, низко склонился к ручкам дам и широко улыбнулся:

— Одна красивая женщина — подарок, а две красавицы — подарок небес.

Шарлотт-Энн почувствовала, что Робин едва удержалась, чтобы не прыснуть. Она даже обрадовалась, когда генерал занял свое место за столом.

— И наконец, — тихо произнес капитан, — его высочество князь Луиджи ди Фонтанези.

Шарлотт-Энн повернулась налево и автоматически протянула руку. Он стоял совсем рядом с ней и нежно взял ее руку в свою. И только тогда их взгляды встретились. На какое-то мгновение ей показалось, что она не может двинуться с места.

Красотой он намного превосходил всех мужчин, с которыми она встречалась. Его наглые золотисто-карие глаза словно пронизывали ее насквозь, а белоснежные зубы хищно сверкали. Он возвышался над всеми и, хотя был во фраке, Шарлотт-Энн чувствовала его физическую мощь, животная сила широких плеч атлета переходила в тонкую талию и узкие бедра. Она ощущала ненасытную чувственность его губ и циничную праздность его манер.

Князь низко склонился к ее руке, и его поцелуй несколько затянулся. У нее по коже побежали мурашки, кровь прилила к лицу.

— Вы настоящая красавица, — произнес ди Фонтанези так тихо, что Шарлотт-Энн пришлось прислушиваться.

Удивленная его нахальным, затянувшимся прикосновением, пронизавшим ее словно током, она почувствовала, что ее скулы пламенеют пожаром. Шарлотт-Энн вырвала руку и подняла глаза. Ей показалось, что она подверглась насилию. Никогда еще мужчине всего лишь одним взглядом не удавалось коснуться тайных струн ее души. Шарлотт-Энн была рада, что все остальные снова принялись за еду. Ей понадобилось время, чтобы прийти в себя и снова обрести душевное равновесие. «Да и потом, — сказала она себе, — никто ничего не заметил».

Но тут Робин встретилась с ней взглядом и понимающе улыбнулась.

Шарлотт-Энн снова вспыхнула. Неужели ее чувства настолько заметны?

— Мадемуазель?

Шарлотт-Энн обернулась к капитану Лувару и неловко улыбнулась ему, когда он помог ей сесть. Она заняла место слева от него, а Робин он усадил справа от себя. Сначала Шарлотт-Энн испытала облегчение при мысли о том, что ей не придется сидеть рядом с Робин. Ей вовсе не хотелось видеть эти понимающие ухмылки. Что это она говорила ей там, на палубе? Князь «восхитительно опасен». «И, — добавила про себя Шарлотт-Энн, — даже очень опасен». А то почему бы та женщина в Довиле пыталась из-за него покончить с собой?

И все же, хотя девушка и была рада оказаться подальше от испытующего взгляда своей подруги, ей было как-то не по себе среди окружающих ее незнакомых людей. Все были гораздо старше ее и достигли большего. Что могло быть у нее общего с послом, кардиналом или князем? Шарлотт-Энн поймала себя на том, что ей бы очень хотелось затеряться за каким-нибудь другим из множества столиков ресторана.

Она неуверенно оглянулась и тут же испытала еще один удар. Только сейчас девушка поняла, кто сидит слева от нее. Князь Луиджи ди Фонтанези.

Шарлотт-Энн схватила лежащую перед ней салфетку и медленно развернула ее у себя на коленях, потом подняла голову, решив не смотреть на него и не разговаривать с ним. Все в нем пугало ее — ленивая самоуверенность, сногсшибательный внешний вид, исходящая от него магия физической силы, его выбивающая из колеи способность заглядывать ей в душу.

Она обрадовалась, когда официант поставил перед ней первое блюдо. Посмотрев вниз на неглубокую суповую тарелку, Шарлотт-Энн увидела четыре странных очищенных яйца с грибными шляпками, посыпанные красной икрой и плавающие в густом золотистом соусе. При обычных обстоятельствах такое блюдо ей бы понравилось, но сейчас, что бы ей ни подали, она могла лишь сожалеть о пропавшем аппетите. Но все-таки еда — это хоть какое-то занятие. Шарлотт-Энн взяла ложку, собираясь сосредоточить свое внимание исключительно на стоящем перед ней блюде. Но ее усилия оказались напрасными.

Она не могла не ощущать слева веселый обжигающий взгляд Луиджи ди Фонтанези. Князь смотрел на нее так пристально, точно пытался прожечь ее насквозь. Рука у Шарлотт-Энн затряслась. Она разозлилась, ей стало ясно: именно на такой эффект он и рассчитывал, как раз этого и добивался. А теперь он наверняка подсмеивается над ней про себя.

Шарлотт-Энн поджала губы. Ей самой было неприятно, что она позволила ему вывести ее из себя. Но слово «позволила» не соответствовало действительности. Девушка чувствовала себя совершенно беспомощной.

Она не могла дождаться, когда же наконец закончится ужин.

Шарлотт-Энн сосредоточилась на еде, с отсутствующим видом водя ложкой по тарелке. Вокруг нее разговор стал громче, и обрывки фраз, касаясь ее слуха, превращались в бессмысленную мозаику. Она рассеянно прислушивалась.

— Вы будете в этом году участвовать в гонках в Монте-Карло, князь Луиджи?..

— В последние десять лет в Аргентине происходят социальные реформы…

— Экономический хаос…

— С тысяча девятьсот двадцать четвертого года, герцог Фэрфакс, когда правительство лейбористов первым…

— Действительно, кардинал Корсини, договор о примирении между кардиналом Гаспарри[10] и премьером Муссолини…

— Париж весной — это то же самое, что Буэнос-Айрес зимой…

— Эффект тарифа Хаули-Смута на международную торговлю…

— Нет, Веймарская республика и президент Гинденбург…

— Князь Луиджи, вы, как авиатор…

— Но, несмотря на депрессию, Эмпайр Стейт билдинг почти закончен…

— Моя дорогая, дорогая миссис Рейхенбах, если бы вы только…

— Германия не позволит себя сдерживать…

Различные суждения роем вились вокруг стола. Звон хрусталя и фарфора, металлическое позвякивание серебряных приборов словно отмечали знаки препинания. Шарлотт-Энн чувствовала себя лишней, может быть, оттого что на нее никто не обращал внимания. Она была слишком занята одной-единственной проблемой — как постараться избежать внимания князя Луиджи ди Фонтанези.

— А каково ваше мнение, мадемуазель Хейл?

Шарлотт-Энн вздрогнула и повернула голову направо. Голос принадлежал капитану. Она совершенно не слышала вопроса. Кроме того, за это время принесли следующее блюдо. Она и не заметила, что теперь перед ней на тарелке лежит целый колючий омар, его красный панцирь был начинен мясом краба.

— Прошу прощения, капитан, — извиняясь проговорила Шарлотт-Энн. — Мое внимание целиком было занято этим блюдом. Оно выглядит так… так экстравагантно.

— Вот сообразительная молодая леди, — прогудел генерал Керстен, сидевший по другую сторону стола. — В моей стране политика и работа — это удел мужчин, а женщинам остаются кухня и спальня. Хорошо бы и другие женщины вели себя так, как вы.

Шарлотт-Энн была слишком шокирована, но прежде чем она нашлась, что ответить, заговорила миссис Рейхенбах:

— И тем не менее, генерал. Я думаю, вам известно, что многие женщины преуспевают так же, как мужчины, а некоторые и лучше них. История подтвердит мои слова. Каждый год все больше женщин достигают успеха и в профессиональной области, и в области политики.

— При всем моем уважении к вам, миссис Рейхенбах, — ответил, смеясь, генерал, — разве женщины не должны рожать и воспитывать детей?

— Я ничего подобного не говорила, — возразила женщина. — Смысл моей речи в том, что каждый должен быть справедливым. Не стоит подпитывать предубеждение по поводу мужской и женской ролей в обществе.

— Я думаю, очко в пользу миссис Рейхенбах, — подвела итог Робин. Она оперлась локтем о стол и указала на Шарлотт-Энн. — Мать мисс Хейл — деловая женщина. Она начинала с того, что построила один мотель в Техасе, а теперь ей принадлежит целая сеть мотелей и гостиниц. Миссис Хейл отлично ведет дела, ее владения продолжают расти. И еще я хочу добавить, что она одна воспитывает четверых детей. Муж ей ничем не помогал. Будучи вдовой…

— Ах! — раздраженно откликнулся генерал, прерывая Робин на полуслове и словно отгоняя прочь все достижения Элизабет-Энн одним взмахом руки. — Нашлась одна личность! Жизнь не рассчитана на личностей.

— А для кого же, позвольте узнать, создана жизнь? — возмутилась миссис Рейхенбах.

— Для масс, конечно. Невозможно судить обо всех на примере одной замечательной женщины, особенно добившейся успеха. Назовите мне другую, которая могла бы сравниться с мужчиной.

— Амелия Эрхарт, — тихий голос принадлежал Луиджи ди Фонтанези.

Удивленная Шарлотт-Энн повернулась к нему прежде, чем сообразила, что делает. В первый раз за вечер он смотрел не на нее, а скрестил взгляды с генералом Керстеном.

— Ах, Амелия Эрхарт! — рассмеялся генерал. — Да, неукротимая фройлен Эрхарт вместе с двумя другими летчиками вылетела из… Впрочем, не важно откуда, в общем, они перелетели через Атлантику.

— Из Ньюфаундленда до Уэльса в тысяча девятьсот двадцать восьмом[11] году, — спокойно произнес князь Луиджи.

— Вот как? — Генерал снисходительно улыбнулся Робин и миссис Рейхенбах. — Но разве не ваш Чарльз Линдберг перелетел из Нью-Йорка в Париж в… в… — он посмотрел на Луиджи в ожидании подсказки.

— В тысяча девятьсот двадцать седьмом, — негромко подсказал князь.

— Вот видите! Он совершил перелет через Атлантический океан на целый год раньше, чем фройлен Эрхарт, — самодовольно заметил генерал Керстен с видом победителя. — И ему компания не понадобилась. Фройлен Эрхарт лучше было бы остаться дома и рожать детей.

— Генерал, — беззаботно начал Луиджи, — я сам дважды пытался перелететь Атлантику. Первый раз в одиночку, а второй — с двумя товарищами, как и мисс Эрхарт. И дважды мне пришлось повернуть назад. Если я не смог сделать то, что сделала женщина, значит ли это, что я плох как мужчина или что она — отличный авиатор?

— Конечно, князь, случайности происходят всегда и везде. Но я не могу согласиться с тем, что фройлен Эрхарт лучше меня только потому, что она смогла совершить полет, который вам не удался. Всегда есть оправдывающие обстоятельства.

— Но вы ведь согласны с тем, что мистер Линдберг — пилот лучше меня?

— Ну, допустим, — генерал почувствовал себя неудобно.

— Но если мистер Линдберг лучше меня как пилот, потому что смог совершить то, что не удалось мне, то почему вы не допускаете мысли, что мисс Эрхарт тоже может быть лучшим летчиком, чем я? Именно по той же самой причине?

— Как я уже говорил раньше, — возбужденно ответил генерал, — бывают случайности. Я настаиваю на своей точке зрения. Мужчины рождаются лидерами, что и доказал американец, герр Линдберг. Но в будущем даже американцев положат на обе лопатки. И сделают это немцы. На земле, в воздухе и на море. Мое правительство за этим проследит. А вам останется только наблюдать за тем, что происходит. Индия, когда-то основа Британской империи, сейчас бойкотирует английские товары и отвергает идею власти без правительства. Англия слабеет с каждым днем. Америка зализывает раны, прикрывшись щитом изоляционизма. Одна за другой ведущие державы сдают свои позиции. Скоро настанет день, когда Германия заявит о себе и станет могущественней, чем прежде. Мы будем нацией, с которой станут считаться.

— Понятно, — сухо вступил в разговор судья Гуд. — Очевидно, вы больше информированы, чем кто-либо из нас. Мне казалось, что слаба именно Германия. Веймарская республика едва справляется с выплатой репараций. Каким образом, по-вашему, Германия может стать сильнее, если большинству ее граждан не на что купить хлеба?

— А кто в этом виноват? — Лицо немца еще больше покраснело. — Враги высосали из Германии все соки, — прошипел он, оглядывая собеседников горящими гневом глазами. — Но мы, немцы, не собираемся долго это терпеть. Французы, — сказал он, улыбаясь капитану Лувару, — а также британцы, — вежливый кивок в сторону герцога и герцогини, — все в Европе, да и Америка тоже, ограбили нашу родину. Но время нас рассудит. — Генерал щелкнул пальцами. — Я знаю одно: Германия больше никогда не будет слабой.

— Возможно, вы уже в курсе, генерал, — вступил в разговор посол Перес, — но я узнал недавно: вечер только начинается, ужин восхитителен, вина превосходны, присутствующие дамы необычайно красивы. Я предлагаю…

Но начавшего говорить генерала было не остановить таким изящным способом.

— Германия — легендарная птица Феникс, — убежденно провозгласил он. — Германия восстанет из пепла еще более сильной, чем раньше. Ее народ объединится в единый кулак. И это произойдет скоро. Дни президента Гинденбурга сочтены. Все больше людей поддерживают нового человека — Адольфа Гитлера…

Миссис Рейхенбах звонко рассмеялась:

— Слышала я о вашем Адольфе Гитлере и его пивном путче…

— Герр Гитлер начал несколько преждевременно. Вот в чем проблема. Когда Феникс, каковым является Германия, наконец восстанет, все изменится. — Генерал Керстен зловеще кивнул. — Вы все еще увидите. А что касается евреев, мертвой хваткой вцепившихся нам в глотку…

С громким стуком вилка миссис Рейхенбах упала на тарелку.

— Прошу прощения, генерал Керстен. Я, между прочим, еврейка, и смею вас заверить…

— Я уже говорил, — вмешался посол Перес, — что вечер слишком хорош, чтобы вести разговор о политике.

— Господин посол совершенно прав, — быстро добавил капитан Лувар.

— А вы, — слева от Шарлотт-Энн раздался мягкий голос, — еще не проглотили ни кусочка из двух поданных блюд. Может быть, поэтому вы — самая красивая женщина на корабле?

Девушка покраснела, встретившись взглядом с Луиджи ди Фонтанези. Выглядел он достаточно плотоядно.

— Сочту за честь, — добавил он, — если после ужина вы согласитесь сопровождать меня в танцевальный салон.

— Прошу… прощения, — Шарлотт-Энн отвела глаза и снова уставилась в тарелку, — но я уже приглашена, — пролепетала она. — У меня свои планы.

— Так измените их.

— Но это очень важно. — Шарлотт-Энн все еще боялась своего соседа, хотя то, как он заступился за женщин вообще и за Амелию Эрхарт в частности, потрясло ее. Шарлотт-Энн не могла отделаться от ощущения, что князь вступил в спор с генералом Керстеном исключительно ради нее. Только, может быть, она напрасно льстит самой себе?

Робин нагнулась вперед и улыбнулась.

— Но, моя дорогая, — коварно произнесла она, — я совсем не возражаю, если ты изменишь наши планы. Мне и в голову не приходило навязывать их тебе. Кроме того, есть еще одно, что я просто сгораю от желания сделать. Например, сыграть в покер с миссис Рейхенбах и наконец отыграться. А вы с князем отправляйтесь танцевать.

Шарлотт-Энн показалось, что ее желудок скрутило в тугой отвратительный узел. Она слушала прекрасно разыгранный монолог Робин. Неужели ничто не ускользает от ее взгляда? Интересно, она понимает, что делает? Пытаться свести ее с человеком, наводящим на нее страх, как никто другой!

Шарлотт-Энн совсем не хотелось танцевать. Ни с кем вообще, а с князем и того меньше. Тем более что танцевать она не умела.

Девушка не осмеливалась взглянуть на Луиджи.

— Боюсь, что я танцую ужасно, ваша светлость, — пробормотала она, обращаясь скорее к омару на своей тарелке, чем к князю.

Луиджи ди Фонтанези неожиданно рассмеялся.

— Могу сказать, что вы — американцы — и вправду демократы. Действительно, к герцогу и герцогине следует обращаться «ваша светлость». Я же всего-навсего «ваше высочество».

Шарлотт-Энн снова залилась румянцем, подозревая, что все взгляды устремлены на них.

— Но тем не менее, — продолжал князь, — вы окажете мне честь, если, повинуясь вашим демократическим привычкам, будете называть меня просто Луиджи.

Она медленно повернула к нему голову.

— А что касается вашего умения танцевать — вы, как я понял, в себе не уверены, то смею вас заверить, что я танцую превосходно. Ни одной женщине не удается танцевать ужасно, если ее веду я. А я умею это делать.

— В таком случае, — громко сказала Робин, — я уверена, что мисс Хейл будет польщена вашим приглашением и попросит вас быть настолько любезным и тоже называть ее по имени. Не правда ли, дорогая?

Были ли слова Робин утверждением или упреком, Шарлотт-Энн не поняла. В любом случае выбора ей не оставили: придется отправиться танцевать с Луиджи ди Фонтанези. Она вздернула подбородок и посмотрела прямо в темные насмешливые глаза князя.

— В таком случае, — произнесла она дрожащим голосом, — мне остается только поблагодарить вас и согласиться.

Даже пока девушка произносила эти вынужденные слова, ее сердце колотилось от возбуждения.

Князь взял ее под руку и повел в Большой салон, чьи окна с узорчатыми стеклами достигали семи ярдов[12] высоты. Бальный зал уже заполнился танцующими парами. Сквозь набегающие волны вальса Шарлотт-Энн различала другие звуки — шуршание шелка, похрустывание атласа и тафты, шепот бархата. Пары проносились по сверкающему паркетному полу, словно грациозные танцующие фигурки из музыкальной шкатулки, заключенные в массивную драгоценную оправу танцевального салона.

Луиджи подвел ее к краю танцевальной площадки, понимая, насколько она волнуется. Шарлотт-Энн натянуто улыбнулась, но улыбка быстро увяла. Ее сердце бешено стучало. Луиджи обещал вести ее, заверил, что она будет отлично танцевать. Но теперь, когда девушка смотрела на изящных танцоров, которым это изящество явно не стоило никакого труда, повторить подобные па уже на казалось ей возможным. Все присутствующие женщины позволяли своим партнерам вести их, но ведь и они тоже танцевали. Шарлотт-Энн почувствовала себя несчастной и глупой. Она будет выглядеть точно клоун.

Шарлотт-Энн вдруг поймала себя на мысли о школе Катру. Почему она раньше не добралась до этой школы и не обучилась хорошим манерам, столь необходимым молодой леди? Что она делает среди всей этой роскоши, совершенно к ней не подготовленная?

Шарлотт-Энн взглянула на князя, и у нее перехватило дыхание. Он не смотрел в зал, устремив взгляд к двери, поэтому повернулся к ней в профиль. У него было классическое алебастровое лицо римлянина, крупный нос великолепной формы, совсем как у «Давида» Микеланджело, твердый подбородок, изогнутые чувственные губы, блестящие черные волосы откинуты назад. Князь напоминал ожившую римскую статую, мощную и заставляющую трепетать. Его тело и лицо свидетельствовали о длинной череде родовитых предков. Он являл собой отличный портрет пустого прожигателя жизни, но мысль о бессодержательности тут же исчезала при взгляде на высокие скулы и твердые жесткие складки, идущие от крыльев носа к углам рта.

Луиджи повернулся к ней, она увидела его в фас, и у нее перехватило дыхание. Он слегка поклонился — едва заметное движение головы, — и Шарлотт-Энн почувствовала, как его рука пробежала у нее по позвоночнику, другая приподняла ее ладонь. Он слегка развернул ее, будто драгоценный цветок, и начал двигаться, увлекая ее за собой на площадку для танцев. Она посмотрела на ноги танцующих, стараясь имитировать их движения, и тут же споткнулась. Князь подхватил ее и прижал крепче к себе.

— Нет-нет, — прошептал он, начиная медленно кружить ее. — Не смотрите под ноги, старайтесь вообще ничего не делать, только двигайтесь вместе со мной. Вот так. Смотрите… Все не так и сложно. Не надо концентрировать на этом внимание… Вот теперь замечательно.

Шарлотт-Энн кивнула. У нее закружилась голова, когда она ощутила тепло его гибкого тела, почти электрические импульсы от его прикосновений. Она взглянула ему в лицо и перестала сопротивляться. Прежде чем Шарлотт-Энн поняла, что происходит, Луиджи уже кружил ее по залу. Каждое его движение было настолько совершенным, он так изящно вел ее, что Шарлотт-Энн казалась таким же уверенным танцором, как и он. Мягкие звуки вальса размеренно повторяли каждое их движение.

Князь посмотрел на Шарлотт-Энн, его губы изогнула улыбка.

— Вы великолепно танцуете, — негромко произнес он.

— Неужели? — Девушка криво улыбнулась и чуть склонила голову набок. — Мне кажется, что вы сказали мне: будет так, потому что вы отлично ведете.

— А разве я вас обманул?

— Вы всегда так уверены в себе?

— Практически всегда. У меня есть подход к красивым женщинам. — Его глаза хитро блеснули. — Во всяком случае, так они мне говорили.

— Я понимаю. А что если я вам скажу, что у меня свой подход к красивым мужчинам?

Он усмехнулся.

— Я вам поверю. Ведь вы же сумели завлечь меня, разве не так?

— Что вы говорите!

— О чем вы думаете?

— Я думаю, что вы очень коварны, — ответила Шарлотт-Энн. — Вы намеренно смотрели на меня за ужином, чтобы я чувствовала себя неловко.

— Теперь вы проявляете все свое коварство.

Она взглянула на него и покраснела, но они продолжали вальсировать, не сбиваясь с ритма.

— А вы выглядите еще лучше, когда сердитесь, — улыбнулся Луиджи. — Ваши глаза сверкают, как бриллианты.

Шарлотт-Энн отвернулась. Огромный зал вращался вокруг них, словно карусель. Другие пары рассекали воздух и негромко смеялись… доверяли друг другу тайны. Женщины страстно смотрели на Луиджи и завидовали ей. Она увидела Робин, кружащуюся в объятиях посла Переса, улыбающуюся такой знакомой улыбкой. «Значит, Робин не стала играть в покер с миссис Рейхенбах», — подумала Шарлотт-Энн. Это был всего-навсего трюк, чтобы отправить ее танцевать с Луиджи. Но Шарлотт-Энн не удалось как следует обдумать это. Вальс неожиданно закончился, пары замерли словно вкопанные, только платья дам еще летели по воздуху. Потом все вежливо зааплодировали.

Заиграли следующий вальс. Шарлотт-Энн не успела и глазом моргнуть, как Луиджи снова вел ее, уже с меньшим усилием, чем раньше.

— Так, наконец огонь в ваших глазах погас, — отметил он после долгого молчания. — Вы на меня больше не сердитесь.

Шарлотт-Энн молчала.

— Вы долго намереваетесь пробыть в Европе? — спросил князь.

Ей снова пришлось посмотреть на него вопреки своему желанию. Было в нем нечто магическое, что притягивало ее.

— Не знаю. По меньшей мере шесть месяцев. Может быть, дольше.

— Мне бы хотелось, чтобы вы остались подольше.

Она не ответила.

— Может быть, навсегда?

— Не надо, — с трудом прошептала Шарлотт-Энн. — Не надо так говорить.

— Вам это неприятно?

Девушка кивнула.

— Тогда я сменю тему разговора. — Князь помолчал. — Это ваше первое путешествие в Европу?

Она снова кивнула.

— Вы совершаете то, что у американцев называется «большое турне»?

— Нет. Я еду в Швейцарию, чтобы закончить образование.

— Значит, вы очень молоды.

Шарлотт-Энн удивленно посмотрела на него. В его голосе слышалось удивление.

Он нахмурился:

— Сколько вам лет?

Шарлотт-Энн вздохнула:

— Разве это имеет значение?

— Иногда имеет. Мне бы не хотелось совращать младенцев.

Она рассмеялась, вспомнив, как чуть раньше этим же вечером Робин произнесла те же самые слова о нем.

— Что в этом смешного? — Луиджи выглядел оскорбленным.

— Ничего. Простите меня. Просто меня рассмешила ваша фраза.

— Я неправильно употребил слово? Так? В таком случае вы должны поправить меня.

— Нет, все правильно, — Шарлотт-Энн постаралась придать лицу серьезное выражение. — Но я уже давно не младенец.

— Вот этого-то я и боюсь. — Его взгляд прожег ее насквозь, наполняя тело шокирующим теплом. Князь крепче прижал девушку к себе, и Шарлотт-Энн почувствовала крепость его объятий, прозрачный шифон платья не защищал ее от жара его бедер, она ощутила всю силу его мужественности. — Мне кажется, — прошептал Луиджи, — что я в вас влюбился.

На этот раз Шарлотт-Энн сбилась-таки с такта, но он подхватил ее и закружил.

— Вы говорите такое всем женщинам, встречающимся на вашем пути? — спросила Шарлотт-Энн с ноткой горечи.

— Нет.

— Тогда почему вы говорите об этом мне?

— Потому что вы молоды и красивы. В вас есть какая-то свежесть невинности, которой так не хватает большинству женщин.

— Так вот что вы обо мне думаете? — Она совсем по-детски взглянула на него, подняв вверх руки, словно стремясь вырваться из его объятий.

— А разве вы не невинны? — последовал вежливый укол. — Неужели я ошибся?

— Вы… пугаете меня.

— Почему? — притворно изумился князь. — Потому что вы что-то слышали обо мне? Потому что… у меня весьма сомнительная репутация?

Она смело встретила его взгляд:

— А разве это не так?

Его лицо осталось безучастным:

— Боюсь, что так.

Шарлотт-Энн кивнула.

— Но это только часть того, что пугает меня. Дело еще и в… ну, в вашем титуле. В вашей самоуверенности.

И вы, вероятно, самый красивый мужчина… — Черт! Она прикусила губу. Как у нее с языка могла сорваться такая глупость? Девушка снова почувствовала себя школьницей.

— Физическая привлекательность может стать жерновом на шее, — ответил ди Фонтанези. — Вам это должно быть известно. Вы сами необычайно красивы. Вы наверняка заметили, что красота мешает.

Шарлотт-Энн замолчала.

— Я первый мужчина, к которому вас влечет?

Она вспомнила о Микки Хойте. Да, к нему ее влекло. Но больше ее привлекало занимаемое им положение, чем что-либо другое. Шарлотт-Энн кивнула.

— Да, меня никогда по-настоящему не влекло к мужчине. Но… но я пережила удар. И я не хочу ошибиться еще раз.

Луиджи резко остановился. Они стояли посреди зала, глядя друг на друга. Его руки все еще обнимали ее. Вокруг них под набегающие звуки вальса водоворотом проносились пары.

— И вы полагаете, — негромко спросил он, — что мне никогда не причиняли боль?

Шарлотт-Энн неожиданно охрипла.

— Я… я не знаю, — а потом, не сознавая, что говорит, добавила: — В Довиле, та женщина, что пыталась из-за вас покончить жизнь самоубийством…

— Это широко разрекламированная история, — коротко рассмеялся он. — Она просто хотела выйти за меня замуж. Что здесь нового?

— А вы не хотели на ней жениться?

Князь оставался спокойным.

— Нет, только не на ней.

— Но ведь она умерла или чуть не умерла. Из-за вас.

Он сурово улыбнулся:

— Чуть не умерла? Она приняла таблетки, это правда, но недостаточно для того, чтобы убить себя. Пыталась устроить мне ловушку и женить меня на себе. Для нее любые средства хороши, чтобы добиться желаемого. Но на этот раз у нее ничего не вышло.

Шарлотт-Энн отвернулась.

— Вы мне не верите? — мягко спросил князь.

— Чтобы мужчине, такому, как вы, устроили ловушку?

— Неужели я так отличаюсь от прочих?

— Да. Нет, — она смутилась. — Я не знаю.

— Та женщина, из Довиля, она баронесса. Я сразу, еще до первого свидания, предупредил ее, что наш роман будет коротким. Но она тем не менее решила, что мои слова ничего не значат. Во что бы то ни стало ей захотелось меня заполучить. Баронесса попыталась это сделать. Только через несколько недель я понял, что ей нужна только свадьба. Она решила, что, занимаясь со мной любовью… — Он прервался на полуслове.

— Что вы потом женитесь на ней?

Он кивнул.

— Баронесса выжидала достаточно долго, прежде чем сообщила мне, что, по ее предположениям, она беременна.

Шарлотт-Энн удивленно смотрела на него.

— Она на самом деле ждала ребенка?

— Я не знаю, — князь покачал головой, — и думаю, что теперь уже никогда не узнаю.

Они снова начали танцевать, только на этот раз более торжественно.

— Но… вы пытались выяснить, есть ли у нее ребенок?

— Она скрывала свою беременность, если вы это имеете в виду. Если баронесса и носила ребенка, то, должно быть потеряла его во время попытки самоубийства или сделала аборт. А может быть, это была ее очередная уловка.

Шарлотт-Энн смотрела прямо на него.

— Мне вас жаль, — медленно произнесла она.

Луиджи наконец улыбнулся.

— Я старался вызвать жалость. Но так приятно знать, что хоть кто-то верит правде. Многие не верят. Из меня сделали людоеда — пожирателя женщин. Никто не хочет верить обратному.

— Я верю.

— Почему? Потому что кто-то также желал вас или вы страстно желали его?

— Потому что я желала его, — ответила она со вздохом. — Потому что, как та баронесса, я была готова на все. Только… — Девушка замолчала.

— Только что? — спокойно спросил он.

— Я желала не его. Мне нужно было то, что он мог для меня сделать. Теперь, когда я оглядываюсь назад, я стыжусь самой себя.

— Вы молоды и неопытны. Может быть, вы просто не отдавали себе отчет.

— Нет, я все понимала. А вы? — Шарлотт-Энн подняла голову. — У вас ведь есть опыт.

— Да, мне кажется, так можно сказать. Но я не смог сыграть на равных с женщиной старше меня и более опытной. — Луиджи хмыкнул. — Боюсь, что я очень легко поддаюсь соблазнам. Мне кажется, я не могу сказать «нет». Даже сейчас вам.

— Но я не пытаюсь вас соблазнить.

Он крепче прижал ее к себе.

— Я знаю. И от этого вы становитесь еще более соблазнительной.

Она опустила глаза, они танцевали молча. Вальс закончился, оркестр заиграл новый.

— Мне бы хотелось провести с вами ночь, — прошептал князь.

Шарлотт-Энн оттолкнула его.

— Мне очень жаль. — Она отрицательно покачала головой. — Но я к этому не готова. Мне лучше уйти. По-моему, мы танцуем уже целую вечность. Я устала.

Они остановились, и Луиджи повел ее с площадки.

— Не хотите ли подышать свежим воздухом? — предложил он. — Мы можем пройтись по палубе.

Шарлотт-Энн снова покачала головой.

— Нет, мне хочется побыть одной.

— Потому что вы боитесь меня?

Она чуть поморщилась, черты ее лица исказились, и девушка снова покачала головой. Шарлотт-Энн не понимала, что с ней происходит: ее неудержимо влекло к нему, ей так хотелось оказаться в его объятиях. Как ей объяснить Луиджи, что она боится собственных чувств больше, чем всего того, что он может с ней сделать?

Луиджи взял обе ее ладони в свои.

— Тогда я провожу вас до каюты.

— Нет, я бы предпочла, чтобы вы этого не делали.

Князь выглядел глубоко разочарованным.

— Что же, как вам будет угодно, — произнес он.

— Да, таково мое желание. Благодарю вас. — Шарлотт-Энн снизошла до легкой улыбки. — Это был замечательный вечер.

— Я увижу вас снова? — с надеждой спросил ди Фонтанези. — Завтра?

— Может быть. — Шарлотт-Энн повернулась и быстро вышла, оставив его одиноко стоять посреди зала с задумчивым лицом.

Робин подошла к нему сзади.

— Подумать только, вы никогда еще не приглашали меня танцевать, — сказала она ворчливо.

С мрачным видом ди Фонтанези повернулся к ней.

— Мне очень жаль, но мне больше не хочется танцевать. Как-нибудь в другой раз. — И, отвернувшись, он широкими шагами направился через зал.

Робин не произнесла ни слова, но проследила за его взглядом: Шарлотт-Энн была у самой двери, грациозная фигура в белом.

Впервые за много лет женщина, танцевавшая с Луиджи, не закончила вечер в его постели.

6

— Ты, — подчеркивая каждое слово, начала Робин, опускаясь в узкое зеленое кожаное кресло, — исчезла ужасно быстро вчера вечером. — На ней была яркая ночная рубашка с завышенной талией в стиле ампир и в тон к ней пеньюар. В руках она держала чашку и блюдце.

Шарлотт-Энн села в постели и пожала плечами.

— Я устала, — уклончиво ответила она.

— Ты и сейчас чувствуешь себя усталой? — Робин склонила голову к плечу и с любопытством посматривала на нее. — Или ты прячешься?

— Прячусь? От чего? — Шарлотт-Энн встала и потянулась.

— Не от чего, а от кого, — поправила ее Робин.

Шарлотт-Энн отбросила волосы с лица.

— А который час?

— Девять тридцать. Иными словами пора завтракать и подышать свежим воздухом. Мы не можем допустить, чтобы ты проспала все на свете. Ты еще слишком молода для этого. И кроме того… — Женщина отпила еще глоток черного кофе. — Я предполагаю, что кое-кому не терпится тебя увидеть.

Шарлотт-Энн зашла в маленькую ванную и посмотрела на себя в зеркало над раковиной. Собственное отражение ей понравилось. Она никогда еще не выглядела так хорошо отдохнувшей и не помнила, когда так крепко спала.

— В котором часу завтрак? — окликнула она Робин через плечо.

— Когда захочешь, — ответила та. — Я взяла на себя смелость заказать его сюда. Если бы я этого не сделала, то к тому времени, когда ты добралась бы до ресторана, они уже накрывали бы столы к ленчу. Твой завтрак на туалетном столике в моей каюте. Не стесняйся.

— Я и не собиралась. — Шарлотт-Энн вышла из ванной. — Я голодна как зверь.

— Это все морской воздух, — улыбнулась Робин. — У меня тоже разыгрался аппетит.

Девушка прошла в смежную каюту Робин и через минуту вернулась.

— И это все? — недоверчиво спросила она.

— Леди не ест утром ничего, кроме рогалика и чашки черного кофе, — сказала Робин. — Так позавтракала я, и так позавтракаешь ты.

— Робин! — Шарлотт-Энн нахмурилась, ее лицо исказила гримаса отвращения. — Я привыкла по утрам есть яйца, тосты, сосиски. А здесь даже сахара нет.

— А он тебе и не нужен. Ты довольно скоро привыкнешь к черному кофе.

— Но… он такой горький.

— Это его обычный вкус, и мне кажется, что тебе давно пора к нему привыкнуть.

— Но я и куска не проглотила вчера за ужином, — запротестовала Шарлотт-Энн. — Кроме того, я вовсе не толстая. Мне не нужно следовать диете.

— Это так, — согласилась Робин. — Пока не надо, потому что ты молода. Но когда тебе будет столько лет, сколько мне, ты меня вспомнишь с благодарностью. Что касается ужина, я знаю, что ты почти ничего не съела. Но это не моя вина, а твоя, поэтому не жалуйся. А теперь принимайся за свой рогалик и кофе, а потом в ванну и одеваться. У меня назначено свидание в десять на палубе. Мы собираемся поиграть в шафлборд[13]. Тебе понравится. Это очень весело.

— А что, если мне не хочется играть?

У Робин вырвался жест нетерпения.

— Не надо все время быть такой спорщицей. Не хочешь играть, не надо. Никто тебя не заставляет. Это так просто. Но, ради Бога, съешь свой завтрак. Я налью тебе ванну.

— Я скоро буду готова, — пробормотала Шарлотт-Энн. Морщинка сомнения прорезала ее лоб между бровями. — А почему бы тебе не пойти вперед? Я присоединюсь попозже.

— Ой, нет, не надо. Я останусь здесь. Иначе ты никогда не выйдешь из каюты.

Шарлотт-Энн вздохнула и пошла за подносом с завтраком. Она отнесла его в ванную и съела, пока нежилась в пузырьках пены.

Она с удивлением заметила, что тихонько напевает себе под нос.

Но Робин, прижавшая ухо к двери и слушавшая, не удивилась. Ни тому, что девушка напевает, ни тому, сколько времени потратила Шарлотт-Энн на то, чтобы одеться.

Ярко светило солнце, и соленый морской воздух был ароматным и свежим. Холодные ветры северной Атлантики играли вымпелами и трепали французский флаг на мачте, относили назад черные клубы дыма, вырывавшиеся из мощных труб, и развеивали их у горизонта. Вокруг расстилался бесконечный синевато-серый океан, треугольники набегающих волн венчали пенные гребешки.

Робин выглядела очень элегантно в своих широких серых шелковых брюках и белом свитере. Украшением ей служила нитка круглого жемчуга. Для утра это казалось довольно смелым нарядом, но так как она не надевала его после полудня, то это было вполне приемлемо для путешествия на корабле.

Шарлотт-Энн стояла в стороне и следила за игрой в шафлборд. На ней был кашемировый свитер цвета устриц, скромная серовато-белая юбка в складку и кожаные туфли такого же оттенка, что и свитер. Она зачесала волосы назад и перевязала их шелковой лентой. Так Шарлотт-Энн казалась еще более юной и уязвимой, чем накануне вечером. Как только Луиджи издалека увидел ее, он заторопился к ней. И он понял, что Шарлотт-Энн действительно самая красивая молодая женщина на свете, по крайней мере, для него. Князь привык общаться с армией холодных, утонченных светских красавиц, и свежесть Шарлотт-Энн оказалась для него внове и заставила потускнеть рядом с ней остальных женщин, знакомых ему.

— Доброе утро. Вы радость для моих печальных глаз, — изумленно сказал он, улыбаясь ей. — Я надеюсь, вы хорошо спали?

Шарлотт-Энн улыбнулась ему и кивнула. При дневном свете Луиджи выглядел еще более красивым, чем в ресторане и танцевальном салоне. Его лицо еще больше напоминало мрамор, а темно-синий блейзер, пестрый галстук с широкими концами и белые брюки очень шли ему.

— Теперь, когда вы хорошо отдохнули, — произнес князь, беря ее под руку и отводя в сторону от играющих в шафлборд, — я настаиваю на одной вещи.

— Вот как? — Шарлотт-Энн повернулась спиной к борту и посмотрела ему в лицо, приподняв брови. Ветер тут же набросился на ее юбку. — И что же это такое?

— Вы должны полностью посвятить этот день мне.

— Но я не могу! — У нее вырвался протестующий жест. — То есть я хочу сказать, что вам моментально станет скучно со мной. — Она посмотрела на зрелую брюнетку, проходящую мимо и просто пожиравшую Луиджи глазами.

Он взглянул на женщину, потом перевел глаза на Шарлотт-Энн и усмехнулся.

— Как видите, у вас нет соперниц. Мне больше хочется побыть с вами. — Он взял девушку за руки, сжал их и заглянул ей в глаза. — Я всего лишь хочу быть с вами, — подчеркнул ди Фонтанези. — Неужели я так многого прошу?

Она не ответила.

— Вы позволите мне составить вам компанию или я должен попросить разрешения у кого-нибудь другого?

Шарлотт-Энн рассмеялась и неожиданно успокоилась. При ярком свете дня он казался куда менее пугающим, чем прошлым вечером.

— Если это все, чего вы хотите, — ответила она, — то кто я такая, чтобы портить вам день? Но вы должны мне кое-что пообещать.

— Что же это такое?

— Что вы не заставите меня голодать. Робин считает, что каждая женщина должна следить за своим весом, но я умираю с голоду.

— В таком случае я не буду морить вас голодом. «Кафе-гриль», должно быть, уже открылось. Если же нет, то я уверен, что стюард принесет нам чего-нибудь. Лично я за завтраком наслаждался икрой, но ничто не может доставить нам, итальянцам, большего удовольствия, чем женщина с хорошим аппетитом.

— Князь ди Фонтанези, вы заключили сделку. — Она хлопнула его по ладони, и они скрепили договор рукопожатием.

Весь первый день плавания прошел словно в волшебном тумане. Они купались в бассейне. Он пытался учить ее играть в теннис на залитой солнцем палубе. Они посмотрели в кинотеатре фильм «Чемпион» с Уоллесом Бири, ходили по магазинчикам, где Луиджи настоял на том, чтобы купить ей стеклянного единорога, так понравившегося Шарлотт-Энн. Потом ужинали, снова за столом капитана. И, несмотря на такой хлопотливый день, они нашли время рассказать друг другу о себе. Поздно вечером, после ужина, Луиджи и Шарлотт-Энн вышли на открытую палубу и стояли там под россыпью звезд. Полумесяц сиял высоко в небе. Волны плескались о борт судна где-то далеко внизу, и откуда-то доносились приглушенные звуки вальса. Разум подсказывал Шарлотт-Энн, что «Иль-де-Франс» — это огромный плывущий город с тысячами пассажиров и многочисленной командой, и все-таки ей казалось, что они с Луиджи стоят вдвоем на вершине утеса, выросшего посреди Атлантического океана.

Никогда еще она не чувствовала себя такой измученной, никогда так не разрывалась надвое.

Как только сияние дня сменилось сумерками и приблизился вечер, к Шарлотт-Энн вдруг снова вернулось то же самое ощущение, что и накануне. Как и вчера вечером, что-то в князе пугало ее. И в то же самое время ей так хотелось, чтобы его руки коснулись ее тела. Она представляла себе, как ее ладони дотронутся до его широкой обнаженной спины, мускулистой и теплой. Шарлотт-Энн задрожала, одновременно желая и боясь его прикосновения. Но больше всего ее мучила мысль, что он никогда не коснется ее.

Князь вел себя настолько непредсказуемо, словно принадлежал к особой породе людей. У Луиджи не было никакого сходства с американскими мужчинами, которых ей доводилось видеть. Ни один из них не обладал такой опасной чувственностью, таким вожделением, скрытым под тонким покровом алебастровой кожи. Один человек внутри нее советовал ей оказать сопротивление в нужный момент, а другой нашептывал, чтобы она, ни о чем не думая, ответила на вызванную ею страсть, независимо от того, насколько долго она продлится, и неважно, пострадает ли при этом сама Шарлотт-Энн.

Никогда еще Шарлотт-Энн не обуревали такие противоречивые эмоции. Ее охватило смущение. Ей хотелось бы получить чей-нибудь совет, но она инстинктивно поняла, что Робин ей не поможет. Ей надо все решить самой — следовать порывам своего сердца или погасить их.

Шарлотт-Энн вдруг с ужасом сообразила, что едва знает Луиджи. Но, казалось, это не имеет никакого значения.

Она уже влюбилась в него. Но он — Луиджи ди Фонтанези, один из избранных, предмет воздыхания многих женщин, а у нее была только любовь к нему. Позволит ли она этому чувству разрастись или нет, все равно оно обречено. Ведь совершенно ясно, что ее любовь безответна.

Откуда было знать Шарлотт-Энн, что князем Луиджи ди Фонтанези, наследником одного из древнейших титулов в Италии, единственным отпрыском богатейшей и уважаемой в его стране семьи, завладели те же самые мысли? Он думал о ней.

Шарлотт-Энн взглянула на него уголком глаза. Князь стоял к ней спиной, облокотившись о поручни и глубоко засунув руки в карманы брюк, и смотрел в море. В бледном свете луны и палубных фонарей его тень вытянулась на тиковых планках пола. На его лице явственно читалась нерешительность, губы в раздумье крепко сжаты. Взгляд устремлен в пространство, но это лишь иллюзия. Его мысли здесь, рядом, он думает о Шарлотт-Энн.

Медленно Луиджи повернулся к ней. Она стояла рядом, высокая, грациозная, в призрачно-белом одеянии. Ветер крутил и рвал ее платье. Светлые глаза Шарлотт-Энн, с расширившимися, как у кошки ночью, зрачками, блеснули, встретившись с его темными.

Ди Фонтанези тоже никогда еще не испытывал такой внутренней борьбы. И Луиджи неожиданно понял, почему — он никогда еще по-настоящему не любил.

Сначала Луиджи необычайно удивился. Неужели это любовь? Бог свидетель, он достаточно общался с женщинами, а ведь ему только двадцать девять. Но всегда, будь женщина аристократкой или плебейкой, блондинкой, брюнеткой или рыжей, смуглой или розово-белой, как англичанки, он сталкивался с тем, что стоило им впервые заняться любовью, как его чувства тут же начинали угасать. Иногда медленно, иногда быстро, но пламя неизбежно гасло. Потому что всех этих женщин объединяло одно: они все считали, что постель — вернейший путь под венец. Претенденткам некогда было размышлять о том, что он может догадаться об их скрытых мотивах, что в действительности они жаждали заполучить его титул, а до него самого им не было никакого дела.

Но Шарлотт-Энн не набросилась на него, как на возможную добычу. Напротив, сначала она отвергла его. Он знал, что эта девушка не такая, как другие. Природа одарила ее естественной аурой. В ней сочетались невинность юности и царственность манер. Шарлотт-Энн оказалась достойна стать его княгиней. Казалось, она рождена для этого. Но что еще более важно, подумалось ему, она самая желанная женщина из всех, кого он встречал раньше. До этой встречи с Шарлотт-Энн ему и в голову не приходило объединять любовь и секс. Но теперь оба желания — жажда физического обладания, которую он всегда с легкостью удовлетворял, и таинственная любовь, всегда ускользавшая от него, — тесно переплелись, создав одно сильное, волнующее чувство, так мощно нахлынувшее на него, что он был сбит с толку. Вдруг оказалось, что Луиджи почти тоскует по простым, привычным отношениям, существовавшим в его прошлом. Тогда он обладал преимуществом не испытывать ничего подобного. Но в этих отношениях были и свои недостатки, и только сейчас Луиджи понял, чего он был лишен. Никогда раньше не чувствовал он себя более живым, более веселым, чем теперь, когда Шарлотт-Энн находилась с ним рядом.

Здесь стояла женщина, воплотившая в себе все его мечты. Ему даже стало страшно. Он раздумывал, как поступить. Не хотелось сделать ничего такого, что могло бы напугать ее. Раз любовь встречается так редко и так чарует, он сделает все, чтобы это чувство длилось вечно.

Из нее выйдет великолепная княгиня ди Фонтанези.

Луиджи хотелось на ней жениться.

Ему казалось, что он провел на палубе уже целую вечность, пожирая Шарлотт-Энн глазами. Его тело хотело ее, но ему было ясно, что и сердце его так же, если не сильнее, желает ее. А она молча стояла и смотрела на него, высоко подняв голову, в лунном свете ее волосы сверкали, как расплавленное серебро.

— Шарлотт-Энн! — Его голос был нежен, он подошел к ней и осторожно обнял.

Она взглянула в его скульптурно вылепленное лицо. Сильные и резкие черты, и в то же время такое аристократичное и тонкое. Черные гладкие волосы блестят, темная кайма густых ресниц затеняет блестящие глаза.

Ее лицо напряглось, а глаза сверкнули, когда его сильные руки обняли ее.

— Я люблю тебя, — просто сказал Луиджи.

Шарлотт-Энн вздохнула и отвернулась.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — прошептал он прямо в самое ухо.

Она резко вскинула подбородок и с удивлением посмотрела на него:

— Что ты сказал?

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — повторил Луиджи.

Ее сердце забилось быстрее.

— Но… но ведь ты ничего обо мне не знаешь, — неуверенно запротестовала она.

— Я знаю достаточно, — твердо ответил он и прижался губами к ее губам. Бархатный поцелуй, не короткий и не длинный, почти целомудренный. Луиджи улыбнулся ей. — Ты мне не ответила. Или ответом был твой поцелуй?

— Нет… То есть я хочу сказать… Я ничего не знаю о тебе, — беспомощно закончила она фразу.

— А что тебе нужно знать обо мне? — Луиджи еще крепче сжал ее в объятиях. — Только то, что ты любишь меня.

— Кое-что еще, — слабо отозвалась Шарлотт-Энн. — Детали.

Он наконец встретился с ней взглядом и, увидев, что она говорит серьезно, негромко усмехнулся:

— Ну что же. Мне двадцать девять лет, у меня нет ни братьев, ни сестер. Мои родители живут в Италии, и они постоянно делают мне строгие выговоры за то, что, по их мнению, я напрасно трачу время, летая на аэропланах и участвуя в автомобильных гонках. Последние несколько месяцев я путешествовал по Америке, а теперь возвращаюсь в Италию. Премьер Муссолини вызвал меня, а когда дуче зовет, народ отвечает. Даже если это семья ди Фонтанези. Видимо, у него свои планы на мой счет.

— Планы?

Луиджи кивнул.

— Он хочет отправить меня в армию, а это, по всей вероятности, означает, что у меня останется совсем мало времени для полетов и гонок, хотя и то и другое я страстно люблю. — Он добродушно улыбнулся. — Я что-нибудь упустил?

Шарлотт-Энн долго смотрела на него, лицо ее было серьезно.

— Ты меня дразнишь, — сказала она.

— Может быть. Но все сказанное — правда.

Шарлотт-Энн дрожала. Она глубоко вздохнула. В голове у нее проносился водоворот мыслей. Все его слова несомненно правдивы, но эти несколько разрозненных фактов составляют лишь фрагмент его сущности. Любовь нуждается в совместимости характеров, что налагает определенные строгие обязательства и включает множество на первый взгляд не очень важных моментов. Как он себя ведет, когда сердится? Какие фильмы ему нравятся больше всего? Где он учился? Какой его любимый цвет? Амбициозен ли он? Как может она любить человека, остающегося для нее загадкой, когда она не может ответить на эти и множество других вопросов? В конце концов, что ей все-таки известно о Луиджи ди Фонтанези?

Практически ничего.

Да, она твердо уверена только в одном. Но только это и имеет значение.

Она хочет его.

Шарлотт-Энн мечтает разделить с ним все его секреты, сгорает от желания узнать о нем абсолютно все. Разве любовь — это не бесконечное путешествие, когда в течение долгих лет открываешь что-то новое в любимом человеке?

Шарлотт-Энн была сбита с толку. Она вздохнула. Ее глубоко укоренившийся физический страх перед ним и совершенно парадоксальное чувственное влечение к нему — казалось, он может пробудить в ней страсть одним только горящим взглядом, по ее телу пробегают почти электрические разряды при каждом его прикосновении — может быть, это любовь? Или всего-навсего сверхмощная химическая реакция в организме, связанная с физическим влечением?

«Нет, это должна быть любовь», — решила она. Отчего же еще, когда он рядом, ей не удается справиться со своими чувствами? Почему же тогда ее сердце, ее душа подчиняются ему?

— Ты так молчалива, — сказал Луиджи. Он тепло улыбнулся ей, и она затаила дыхание от страха, смешанного с предвкушением наслаждения.

— Луиджи… — начала Шарлотт-Энн, но он набросился на нее с такой жадностью, словно изголодался.

С такой страстью ей не приходилось сталкиваться. Сначала она отбивалась, хватаясь пальцами за его сильные, мускулистые руки, и вдруг обмякла и закрыла глаза, забываясь в его горячем поцелуе. Его руки ласкали ее, из объятий невозможно было вырваться, ее грудь еще крепче прижалась к его мощной грудной клетке, когда он еще более страстно поцеловал ее. Его бедра касались ее тела, и Шарлотт-Энн почувствовала идущее от него тепло и ощутила его твердый пенис, натянувший ткань брюк. И совершенно потеряла голову. Желание накатывало на нее теплыми волнами и отступало, пока водоворот чувств не закружил ее. Ей казалось, что она беспомощно захлебывается, но не могла припомнить, когда она испытывала такое наслаждение.

Луиджи оторвался от ее губ, и ее веки медленно приподнялись. Их взгляды встретились, притягивая друг друга. Он пальцами осторожно коснулся кремовой кожи ее скул, красивого изгиба шеи, провел по волосам и ощутил юную упругость ее груда.

— Мне кажется, — произнес Луиджи, легкими поцелуями касаясь ее губ, — что нам пора доказать друг другу нашу любовь.

Ее глаза вспыхнули, и она напряглась, но не смогла вымолвить ни слова.

— Я никогда не принимаю «нет» в качестве ответа, — прошептал он, — особенно теперь, когда нам обоим так этого хочется. — Луиджи разобрался в своих чувствах и понимал, что нет никакой необходимости ждать.

Стиснув ее еще крепче, Луиджи снова поцеловал ее. Его губы двигались сначала медленно, мягко покусывая ее губы, потом его язык полностью овладел ее ртом, пока у нее не закружилась голова и ее не охватило желание. Словно во сне, Шарлотт-Энн ощущала, как ее ведут в бархатную роскошь апартаментов «Трианон».

Когда они дошли до его каюты, он взял ее за руку и довел до двери в спальню. Шарлотт-Энн на минуту задержалась на пороге, охваченная сомнением, но Луиджи поднес ее руку к губам, не говоря ни слова — они не нуждались в словах. Потом отступил в сторону, чтобы она могла войти первой. Шарлотт-Энн долго всматривалась в темноту комнаты, освещаемую только слабым светом двух ночников по обе стороны кровати, затем перевела взгляд на него. Луиджи опустил голову, его глаза мягко блестели. Она глубоко вздохнула и вошла в комнату.

Бутылка шампанского уже стояла на ночном столике, обернутое золотом горлышко самодовольно высовывалось из серебряного ведерка со льдом. Нежные звуки скрипок раздавались из динамиков, расположенных в спинке кровати. Стеганое атласное покрывало на большой двуспальной кровати поблескивало золотом вышивки.

Ее сердце пропустило удар, и в ней закипел гнев. Итак, он ждал, что она проведет с ним ночь, занимаясь любовью. С чего бы тут взялось шампанское, и еще эта музыка? Ди Фонтанези все спланировал заранее и старался исполнить задуманное. Он знал, что Шарлотт-Энн придет.

Луиджи заметил ее внезапное напряжение и пояснил:

— Я всегда на ночь слушаю музыку и пью шампанское. Другие предпочитают виски или коньяк. А мне нравится шампанское. Я нахожу, что оно помогает мне заснуть.

Шарлотт-Энн кивнула и опустила голову. Гнев, налетевший, как буря, тут же стих. Мягко тикали часы. В воздухе стоял запах морской соли, к которому примешивался легкий аромат одеколона.

Шарлотт-Энн почувствовала, что он стоит позади нее. Луиджи закрыл дверь, и тут же она ощутила его руки на своей талии. Почти без усилия он развернул ее к себе лицом. Шарлотт-Энн взглянула ему в глаза, и ей стали открываться те маленькие секреты, которые ей так хотелось узнать о нем. Она заметила маленький рубец на его нижней губе, а он смотрел на ее полуоткрытые губы, на розовый овал рта, на жемчужное белоснежное совершенство ее зубов.

Шарлотт-Энн подняла руки и мягко обняла его за шею. Так началась их ночь. Они занимались любовью с огромной нежностью.

«Он волшебник, — думала она, — а я во власти его чар».

Его пальцы нежным движением ласкали мягкий бархат ее обнаженных рук. Шарлотт-Энн уже не боялась того, что должно было произойти. Через это испытание проходили все женщины с незапамятных времен, ее врожденные инстинкты поведут ее.

Шарлотт-Энн зачарованно следила за тем, как Луиджи снимал одежду, загипнотизированная его движениями, когда он освобождался от рубашки и брюк и аккуратно складывал все на стул. При каждом жесте его тугие мускулы переливались и бугрились. У него были маленькие упругие ягодицы и узкие бедра. Она и не подозревала, насколько худощавым и изящным было его тело и как грациозно оно сужалось от плеч к бедрам.

Луиджи снова повернулся к ней, на лице странное оживление, сильный член достиг полноты эрекции.

Он подвел Шарлотт-Энн к кровати, нагнулся и откинул в сторону расшитое золотом покрывало. Когда он выпрямился, она положила руки ему на плечи, прижавшись губами к его рту. Его губы раскрылись навстречу ее поцелую. Ее тело дрожало, эта ночь прогнала прочь то детское, что еще оставалось в ней. Луиджи отстранился от нее и осторожно снял с нее белое платье. Шелковая материя ощущалась, как холодное, липнущее касание, слегка массирующее ее тело. Оставшись обнаженной, она стояла не шевелясь, его руки на ее бедрах, словно ждала его оценки. Луиджи по одной вынул шпильки из ее волос. Шарлотт-Энн тряхнула головой, белокурые завитки заплясали вокруг ее лица. Он удовлетворенно улыбался, пропуская сквозь пальцы пряди ее волос. Шарлотт-Энн запрокинула голову. Луиджи крепче прижал ее к себе, ее груди прижимались к его груди, а его пенис к ее мягкому животу. Она застонала, и он опустил ее на кровать. Ее кожа ощутила, как сдвинулось под ней атласное покрывало, когда его мягкое тело легло на нее. Влажные губы столкнулись с влажными губами, жалящие языки играли друг с другом, захваченные чувственным танцем.

Его губы сомкнулись на ее розовых сосках, зубы чуть касались их. Потом его поцелуи посыпались градом, пробуждая каждый дюйм ее тела, его язык касался, будто дразня, плечей, локтей, нежных впадинок под коленями. Тело Шарлотт-Энн дрожало от наслаждения, она не могла больше не двигаться и начала ответно ласкать его, чуть царапая ногтями ягодицы, покручивая его маленькие твердые соски двумя пальцами. Его губы вернулись к ее груди, он слегка куснул ее, и Шарлотт-Энн почувствовала, как ее соски набухли и затвердели, словно камешки. Закрыв глаза, она отдалась изощренной пытке боли и наслаждения, воздавая ему сторицей за все его ласки, словно он наэлектризовал ее.

Медленно он оставил ее груди, поцеловал ее глубоким поцелуем и повернул на бок, лаская и целуя атласную кожу ее ягодиц. Его язык пробегал по позвоночнику, она вскрикнула и напряглась, и тут его губы добрались до ее затылка. Никогда еще Шарлотт-Энн не испытывала такого всепоглощающего наслаждения. Каждый нерв ее тела был настроен на его прикосновения. Он снова повернул ее на спину, обжигающими поцелуями касаясь шеи, ложбинки между грудями, плоского живота. Потом мучительно медленно он склонил лицо к треугольнику между бедер. Инстинктивно она приподнялась навстречу ему. Его язык ласкал напряженный клитор, вырывая у нее глубокие стоны наслаждения, играя бархатной плотью до тех пор, пока не довел ее до исступления, сводя с ума от желания. Ее тело выгнулось дугой в агонии сладострастия.

Луиджи приподнялся, собираясь лечь на нее, Шарлотт-Энн судорожно глотнула и облизнула губы. Ей вдруг стало страшно. Его ноги коснулись ее, и она почувствовала его член между своих бедер. Он устроился там, остановился, и, когда Луиджи поцеловал ее, Шарлотт-Энн вдруг почувствовала тупую боль. Она застонала, и Луиджи застыл, потом начал отстраняться от нее.

— Нет, — прошептала Шарлотт-Энн, ее глаза были полны любви и решимости. Она покачала головой. — Все в порядке, Луиджи. Не останавливайся.

— Ты уверена?

Шарлотт-Энн кивнула, и он снова прильнул к ее губам глубоким поцелуем, одновременно медленно, но уверенно погружаясь в нее. Она вцепилась зубами в уголок подушки, пока что-то внутри нее рвалось и уступало его натиску. Шарлотт-Энн чувствовала, как что-то влажное струится по ее бедрам, пока Луиджи осторожно двигался внутри нее. Его медленный ритм становился все быстрее, пока она не забыла о боли и не начала отвечать ему, прижимаясь к нему бедрами, приноравливаясь к его темпу. Он обхватил руками ее ягодицы, прижимая ее все крепче, и Шарлотт-Энн ощутила, что они стали единым целым, спаянные воедино, а Луиджи все глубже и глубже погружался в ее лоно. Ее тело напряглось, дыхание стало прерывистым, и она вдруг ощутила, что летит в пропасть, и наступил миг взрывного, всепоглощающего наслаждения. Волны экстаза накатывали на нее, а тело Луиджи вдруг напряглось, он вскрикнул. Их тела содрогались в едином трепете удовлетворенной страсти.

Потом он рухнул вниз, прерывисто дыша, мокрый от пота. Их тела еще сливались воедино.

Спустя какое-то время Луиджи перекатился на бок и лег рядом с ней. Шарлотт-Энн смотрела в сторону, страшась встретиться с ним взглядом.

Его твердая рука взяла ее за подбородок и заставила повернуть голову.

— Я люблю тебя, Шарлотт-Энн, — торжественно прошептал Луиджи, целуя ее в кончик носа. — Я должен на тебе жениться. Ты должна принадлежать только мне.

Его взгляд развеял ее страхи, и сердце забилось ровнее.

— А ты? — мягко спросил он. — Ты хочешь выйти за меня замуж?

Шарлотт-Энн робко улыбнулась. Ее глаза сияли, но сердце тосковало. О, если бы действительно все было так просто! Но остается еще шесть месяцев до ее совершеннолетия. Она пообещала матери посещать школу Катру по меньшей мере полгода. А вдруг он не захочет ждать так долго?

Неожиданно для себя самой она почувствовала, что утвердительно кивает, и ее затопило удовлетворение. Шарлотт-Энн посмотрела на потолок, а Луиджи натянул на них покрывало. Он выключил свет, и в комнате стало темно.

Она чувствовала рядом тепло его тела, Луиджи обнял ее и уткнулся носом ей в шею. Шарлотт-Энн ощущала себя такой защищенной, расслабившейся, и долго не могла уснуть.

Последним, что пришло ей в голову, было: теперь Шарлотт-Энн знала точно, что может не волноваться. Она его любит.

И вдруг актерская карьера показалась ей лишенной всякого смысла.

7

Неизвестность убивала ее.

Никогда еще в своей жизни Элизабет-Энн так не нервничала. В ушах у нее звенело от напряжения, во рту пересохло. Но внешне она выглядела абсолютно спокойной, почти безразличной. Элизабет-Энн взглянула на Лэрри, сидящего наискосок от нее за накрытым белой скатертью столом. Он тоже был само спокойствие, хотя она знала, как все кипит у него внутри.

Они с Лэрри приготовились к последнему броску, и никто из них не знал, смогут ли они загнать добычу или нет.

— Это игра, — убеждал ее Лэрри в их черно-желтом «роллс-ройсе» по дороге на эту встречу. — Помни об этом. Здесь как в покере. Когда ставки высоки, следует о них вообще забыть. Помни, ты что-то выигрываешь, а что-то теряешь. Штука только в том, чтобы выигрывать чаще, чем терять.

Но сказать легче, чем сделать, это она теперь точно знала.

Эта особая «игра в покер» происходила не в казино или в прокуренной задней комнате сомнительного бара. Они сидели за длинным обеденным столом в роскошном банкетном зале отеля «Шелбурн» на углу Пятой авеню и Шестьдесят второй улицы. Кроме них с Лэрри, среди других «игроков» были четыре адвоката, двое представляли интересы Элизабет-Энн, а двое других — интересы Милтона Шелбурна, бухгалтеры обеих сторон и представители банков.

Элизабет-Энн посмотрела на Милтона Шелбурна. Он стал их добычей, и притом отличной. Высокий, с огромным животом, не позволявшим ему сесть к столу ближе, чем на фут. Проницательные черные удлиненные глаза, редеющие черные волосы зачесаны назад, усы отлично подстрижены. На нем превосходно сшитый костюм, массивные золотые запонки высовываются из-под полосатых рукавов пиджака. До мозга костей это очень благополучный и могущественный человек, а гаванская сигара, которую он курит, только усиливает впечатление. Неожиданно Элизабет-Энн поняла, что, несмотря на эту внешнюю невозмутимость, он волнуется даже больше, чем она или Лэрри, но ему удается этого не показывать. Фактически, несмотря на ставки, все сидящие за столом выглядят настолько степенными, словно собрались в церкви.

Элизабет-Энн сгорала от желания узнать, который час, но она и не взглянула на свои наручные часы, снова и снова повторяя себе, насколько важно им с Лэрри делать вид, что время для них не имеет значения. Они должны убаюкать Милтона Шелбурна ложным ощущением безопасности, словно им было совершенно безразлично, насколько быстро закончатся переговоры. Если им это не удастся, то Шелбурн может раскусить их игру, и ему удастся вырваться из ловушки. Тогда он в последнюю минуту заключит сделку с кем-нибудь из других покупателей, предложения которых он раньше отверг.

Если дело выгорит, то это станет самой странной сделкой, в которой Элизабет-Энн доводилось принимать участие. Прежде всего, на сделку отводилось всего одиннадцать часов, хотя предполагалось, что ей об этом ничего не известно. Они с Лэрри находились в Нью-Джерси и покупали тот самый мотель, покупку которого им пришлось отложить, так же как и свадьбу, в связи с тем, что она узнала об отношениях Шарлотт-Энн и Микки Хойта. Дочь уже неделю назад отправилась в Европу на пароходе, и Элизабет-Энн наконец почувствовала себя готовой заняться делами. Как только она получила известие о том, что Шелбурн неожиданно вышел на рынок, ей пришлось настоять на изменении их планов. Вместо того чтобы инспектировать работу отелей в Балтиморе, Вашингтоне и Филадельфии, они в спешке вернулись в Нью-Йорк. После целой ночи совещаний со своими адвокатами и бухгалтером в девять часов утра Элизабет-Энн с кругами под глазами встретилась со своими банкирами, потом заторопилась, обзванивая весь город.

И натолкнулась на нечто стоящее.

Один из ее многочисленных знакомых сообщил ей сплетню о Милтоне Шелбурне. Предполагалось, что это тщательно хранимый секрет, но дело было в том, что Шелбурн оказался в очень неприятном положении. Правда, такие сведения поступили только из одного источника, но Элизабет-Энн всегда безоговорочно доверяла этому человеку раньше и ни разу не ошиблась. Поэтому теперь для нее не имело значения, какое впечатление производит Шелбурн; выпутаться ему не удастся. В его распоряжении оставалось время только до семнадцати часов этого дня, чтобы продать отель, иначе все будет потеряно.

За несколько минут до пяти часов вечера он примет любые условия, которые они ему предложат.

Элизабет-Энн понимала, что она должна получить отель «Шелбурн». Такого рода случай выпадает только один раз в жизни. Эта гостиница занимала два квартала севернее отеля «Пьер» и представляла собой небольшой город. Здание проектировал в 1887 году Генри Дженвей Харденберг, подаривший Нью-Йорку «Дакота апартментс» и отель «Плаза». Сейчас легко признавались и гений господина Харденберга и слава отеля «Шелбурн». Огромный вестибюль с изящными арками потолка и галереями словно попал сюда из дворца эпохи Возрождения. Но отличительной чертой комплекса являлся огромный внутренний двор. Элизабет-Энн уже сейчас в воображении рисовала себе джунгли, которые можно там устроить под стеклянным потолком: сочные пальмы, журчащие фонтаны, множество орхидей в горшках. Но, по ее мнению, как и с точки зрения многих жителей Нью-Йорка, самым прекрасным в здании были два шпиля, возвышавшиеся над улицей и касавшиеся облаков.

Элизабет-Энн понимала, что если ей не удастся заключить сделку сегодня, то, по всей вероятности, эта гостиница навсегда уплывет из ее рук.

Никогда еще время так не благоприятствовало покупке собственности. По всей стране на рынке царствовала депрессия, конца которой не было видно, и спрос на недвижимость упал. Несмотря на это, отель «Шелбурн» принадлежал к тому разряду уникальных зданий, которые без благоприятного стечения обстоятельств всегда остаются вне досягаемости.

Но Фортуна улыбнулась Элизабет-Энн. Она чувствовала это. Чтобы превратить покупку «Шелбурна» в реальность, им с Лэрри необходимо было затянуть переговоры до тех пор, пока до семнадцати часов не останется лишь несколько минут.

Элизабет-Энн судорогой свело желудок. Сколько же еще осталось ждать до пяти часов вечера? Ей казалось, что она уже сидит за этим столом целую вечность. Этим утром в десять одновременно происходили три встречи, на которых она тоже присутствовала: нашлись еще покупатели на отель. Переговоры шли все утро, но Милтон Шелбурн крепко держался, не снижая установленную им цену. Элизабет-Энн, прекрасно знавшая о его сложном финансовом положении, не могла не восхищаться его бравадой, но остальные покупатели расстроились. Один за одним они разошлись, двое сняли свои первоначальные предложения, а третий сообщил Шелбурну, что его цена остается в силе, если она его заинтересует.

Надежды Элизабет-Энн увеличились. Третий покупатель не знал, что Шелбурн обязательно должен заключить сделку до определенного времени. Все теперь в руках судьбы. Если Шелбурн успеет вовремя связаться с этим покупателем, то отель уйдет из ее рук. Но, с другой стороны, если ему это не удастся…

Она неслышно вздохнула. Элизабет-Энн сообразила, что по случайности, достойной водевиля, именно ей и Милтону Шелбурну приходится носить одни и те же доспехи — внешне неисчерпаемое терпение и полная беззаботность.

В конце концов, ей, Лэрри и адвокатам предстоит всего-навсего сделать обычную покупку. Им только надо спокойно сидеть и смотреть, как другие торгуются. Она планировала дождаться крайнего срока, словно собирается дать больше самой высокой цены, предложенной за отель. Элизабет-Энн чувствовала — и ощущения ее не подводили, — что если она начнет торговаться, то лишь взвинтит цену. Их молчание осталось незамеченным ни другими покупателями, ни самим Милтоном Шелбурном. Их присутствие словно ослабляло позиции других и усиливало положение Шелбурна, поверившего, что он будет вознагражден за свою выдержку. Ему и в голову не приходило, что Элизабет-Энн известна его ахиллесова пята.

В лучшие времена состояние Шелбурна достигло головокружительной суммы, но лишь малую его часть составляли собственно деньги. Ему принадлежали большие и дорогие участки земли между Манхэттеном и Бруклином, и после «черной пятницы» во время депрессии у него на глазах банки пожирали его собственность кусок за куском. Его кредит всегда был в порядке, и изначально он нажил свое состояние, перекрывая банковский кредит. Он был хорошо известен своими рискованными сделками и махинациями с быстрой куплей-продажей. Каждое его владение совершенно не зависело от других и управлялось различными компаниями. Шелбурн вел свои дела так, что даже в самом худшем случае, если некоторые из его компаний обанкротятся, остальные останутся крепкими и стойкими. Но даже он не мог предвидеть такую катастрофу, как депрессия. Действительно, его империя не рухнула вся сразу, но распалась на кусочки. Отель «Шелбурн» оставался его последним владением, так же как и участок земли, на котором он стоял. Как это случалось и с другими, отель был целиком заложен. С тех пор как его империя начала рушиться, Шелбурн неторопливо подыскивал покупателя для своей гостиницы. Но все время ему что-то мешало. То запрашиваемая им цена оказывалась слишком высокой, то покупатели снимали свое предложение в последний момент. Когда же Шелбурн наконец нашел серьезных покупателей, судьба снова нанесла ему жестокий удар. В тот день, когда бумаги должны были быть подписаны, его покупатель обнаружил, что накануне вечером полностью обанкротился. Такова была тяжелая реальность депрессии, но тот факт, что подобное случалось очень часто, не делало пилюлю менее горькой. Шелбурну казалось, что его финансовое будущее обречено.

До сегодняшнего дня.

Его решение выставить отель на аукцион оказалось достаточно интересным для того, чтобы четыре потенциальных покупателя заявили о себе и предложили свою цену. То, что двое отступили и вышли из игры, Шелбурна не беспокоило. В конце концов, одно предложение пока оставалось в силе. А судя по тому, что он слышал об Элизабет-Энн Хейл, она просто хватала всю попадавшуюся под руку недвижимость, словно завтрашнего дня могло и не быть. Ее присутствие могло свидетельствовать только об одном: ее намерения серьезны, она хочет получить отель «Шелбурн».

Его фатальной ошибкой было то, что он не знал, насколько серьезна эта женщина.

Шелбурн незаметно взглянул влево, пытаясь прочесть ее мысли. Она казалась спокойной, тихой, как и весь день до этого. Прямая спина, темный костюм, светлая блузка, нитка жемчуга придают ей вид финансовой обеспеченности. Аквамариновые глаза устремлены куда-то вдаль, а темные круги под глазами, появившиеся после двух последних напряженных дней, великолепно скрывает умело положенная пудра. Она выглядела, словно зритель, с умеренным интересом ожидающий начала пьесы.

Сознавая, что Шелбурн смотрит на нее, Элизабет-Энн постаралась держать себя в руках. Но, как только он отвел глаза, она взглянула на Лэрри, потом зашелестела какими-то бумагами, придвигая их к себе. Таким образом Элизабет-Энн пыталась украдкой посмотреть на часы и при этом не выдать себя. Прежде чем заговорить, она в задумчивости поджала губы.

— Конечно, — медленно начала Элизабет-Энн, — нам всем хотелось бы как можно быстрее уладить это дело. — Она снова посмотрела на лежащие перед ней документы. — Меня беспокоит тот факт, и я знаю, что мистера Хокстеттера он тоже волнует, что в течение последнего года «Шелбурн» терял своих постоянных клиентов. Просматривая бухгалтерские книги, я увидела, что оперативные расходы очень высоки. «Шелбурн» требует очень большого вложения капитала.

— «Шелбурн» — первоклассный отель, — мягко вступил в разговор Милтон Шелбурн. — А персонал всегда можно сократить. — Он склонил голову в сторону Элизабет-Энн и позволил себе неискреннюю улыбку. — Судя по тому, что я о вас слышал, миссис Хейл, вы очень профессионально урезаете расходы без видимых сокращений среди обслуги.

— Все может быть, но «Шелбурн» совершенно не похож на мои отели. — Элизабет-Энн потрясла бумагами, которые держала в руке. — Мои гостиницы значительно скромнее, и ими легче управлять. А «Шелбурн», как вам известно, — один из самых больших отелей в городе, в нем почти семьсот комнат и апартаментов, многие из которых нуждаются в срочном ремонте и замене мебели. Рестораны очень запущены и также требуют значительных вложений. Честно говоря, я боюсь, что мне будет трудно управлять таким отелем, так же как и заплатить за него высокую цену.

— Но вы еще даже не упомянули о цене, — подал голос старший из двух адвокатов Шелбурна.

— Да, это так. — Элизабет-Энн взяла карандаш и провела несколько линий на полях одного из лежащих перед ней документов. Потом отогнула рукав своего костюма и подчеркнуто посмотрела на часы. — Джентльмены, боюсь, уже поздно. Я предлагаю закончить на сегодня и встретиться завтра утром. — Она сделал вид, что встает.

— Подождите, — кровь отлила от лица Шелбурна. — Я уверен, что мы можем прийти к своего рода предварительному соглашению. — Предложение Элизабет-Энн оказалось для него ударом, и он впервые почувствовал, как его охватывает паника.

Элизабет-Энн затаила дыхание и посмотрела Лэрри прямо в глаза. Ловушку можно было уже захлопывать, но лицо Лэрри по-прежнему оставалось бесстрастным. Даже сейчас, когда добыча почти в руках, несмотря на возбуждение, необходимо скрыть свою радость и продолжать вести дело, не проявляя никаких эмоций. Бизнес, об этом знали они оба, не оставляет места для чувств.

— В таком случае, мистер Шелбурн, — спокойно сказала Элизабет-Энн, — позвольте мне сделать вам предложение. — Она посмотрела на его банкира и адвокатов. — Джентльмены, я предлагаю купить закладную на отель «Шелбурн». Кроме того, я предлагаю выплатить вам лично, мистер Шелбурн, шестьдесят пять тысяч долларов наличными.

Шелбурн выглядел так, будто его нокаутировали. Потом он глухо, безрадостно хмыкнул:

— Вы, конечно, шутите.

Элизабет-Энн покачала головой:

— Нет, мистер Шелбурн, я никогда не шучу, если речь идет о делах. Я абсолютно серьезна.

— Но… но это же совершенно нелепо, — прошипел Шелбурн.

— Неужели? — Элизабет-Энн положила руки на стол перед собой и наклонилась к нему. Ее глаза так жестко блеснули, что Лэрри, никогда не видевший ничего подобного, счел ее поведение чрезвычайно интересным. Это еще раз доказало ему, сколь многому она научилась и как возмужала со времени их первой встречи.

— Мистер Шелбурн, — терпеливо продолжила Элизабет-Энн, — остаток по закладной на отель составляет почти четверть миллиона долларов. Когда вы его приобрели, вы заплатили сто пятьдесят тысяч долларов, а за последующие десять лет вы выплатили четверть миллиона долларов. Мне нет нужды напоминать вам, что у вас денег нет и что рынок недвижимости переполнен. Хотя мне и не хотелось бы об этом говорить, но я навела справки, мистер Шелбурн. У вас нет возможности торговаться или отклонить мое предложение. Фактически вы разорены. Если вы не примете мое предложение, согласно которому вы все-таки получите шестьдесят пять тысяч долларов наличными, вы не только потеряете этот отель через… — Элизабет-Энн демонстративно взглянула на часы, а потом прямо в глаза Шелбурну, — через двенадцать минут, но у вас не будет даже чувства удовлетворения от того, что вы его продали. Отель перейдет в руки банка и — кто знает? — может быть, я совершу лучшую сделку, если подожду несколько лишних минут. — Она сделала паузу. Ее голос стал мягче, в нем слышалось почти сожаление. — Посмотрите на происходящее с другой стороны, мистер Шелбурн. У вас два пути — либо получить шестьдесят пять тысяч долларов, либо потерять все.

Шелбурн оказался в ловушке и понимал это.

— Кто сказал вам о семнадцати часах? — хрипло прошептал он, его лицо побледнело. — Вы? — Его голова осуждающе дернулась в сторону банкира, худого, хрупкого человека с высоким покатым лбом, в это мгновение не столько походившего на банкира, сколько на гробовщика.

— Нет, — ответил тот, качая головой, явно обиженный подобным предположением. — «Первый общий манхэттенский банк» не выдает секретов.

— Ну, кто-то да брякнул что-нибудь, — резко бросил Шелбурн. Он неожиданно весь вспотел, капли выступили у него на лбу. Владелец отеля вытащил из кармана платок и без церемоний вытер лицо. Потом нетвердо встал на ноги и повернулся к Элизабет-Энн. — Боюсь, мне придется отклонить ваше предложение, — сказал он, стараясь сохранить достоинство, и криво улыбнулся ей и банкиру. — Мне кажется, вы оба забыли, что у меня было еще одно предложение, и оно до сих пор остается в силе. Вы все это слышали. — Шелбурн позволил слабой улыбке облегчения изогнуть уголки его губ.

— Да, мы слышали, и у вас еще есть время принять мое предложение, если вы успеете до семнадцати часов, — напомнила ему Элизабет-Энн. — Не забывайте, после этого часа «Шелбурн» будет принадлежать банку, а не вам.

Милтон Шелбурн уставился на нее, смысл сказанного начал доходить до него.

— Вы перехитрили меня, — прохрипел он, — вы тянули время только для того, чтобы заманить меня в ловушку.

Элизабет-Энн смотрела на него с каменным выражением лица.

— Можете называть это как вам угодно, — спокойно сказала она, — только помните, пока наше предложение еще остается в силе. До семнадцати часов. В вашем распоряжении десять минут, мистер Шелбурн, чтобы заключить сделку с другим покупателем. Примете вы наше предложение или нет, все в ваших руках. Как бы там ни было, если ровно в пять часов вечера вы не примете наше предложение, мы его снимаем.

Шелбурн повернулся к своим адвокатам:

— Она может это сделать? А потом повернуться и уйти?

Те молча кивнули, избегая его взгляда.

— Это… это чистой воды безумие! — Он почти кричал от возмущения.

Нарочито медленно Элизабет-Энн отодвинула свой стул, встала, прошла к концу стола, взяла телефон, подтянула шнур и поставила аппарат перед Шелбурном, потом села за стол напротив него.

— Пожалуйста, звоните другому покупателю и принимайте его предложение немедленно. — Она с вызовом посмотрела на него. — Как бы там ни было, если эта сделка сорвется по какой-либо причине, у вас есть возможность принять наше предложение, пока не пробило пять часов вечера. У вас есть возможность не проиграть, — и многозначительно добавила: — Или хотя бы не потерять все.

Шелбурн облизал губы и уставился на телефонный аппарат.

— Звоните, — поторопил его банкир, — ради всего святого, звоните, мистер Шелбурн.

Дрожащими пальцами тот снял трубку и набрал номер.

Элизабет-Энн на минуту закрыла глаза. Это было выше ее сил. Это уже не бизнес, это джунгли, где нет ни правил, ни законов. Ее тяготило чувство вины, и все-таки она знала, что ее действия необходимы, что она играет честно. Разве не сам Шелбурн отказался от других предложений только потому, что был уверен — она предложит больше? Его алчность и недостаток проницательности стали причиной его провала, а не она.

— Соедините меня с мистером Спенсером, — голос Шелбурна от напряжения звенел как натянутая струна. — Скажите ему, что это срочно.

Никто не смотрел на него, никому не хотелось быть очевидцем его паники.

— Как это не возвращался после обеда? Он ушел отсюда много часов назад! Вы должны знать, где я могу найти его, — его голос сорвался. — Хорошо, если он появится раньше пяти часов вечера, попросите его перезвонить мне.

Элизабет-Энн вздохнула. Ничего хорошего в этой победе не было. Ее желудок по-прежнему крутили спазмы, как и весь день.

Шелбурн выронил трубку. Она со стуком упала на стол, а он рухнул в свое кресло.

Минуты, казалось, едва ползли. Все молчали, по очереди глядя то на часы, то на телефон.

Телефон не звонил. В шестнадцать сорок девять мистер Спенсер так и не позвонил.

Ровно в семнадцать часов Милтон Шелбурн уронил лицо в ладони.

— Хорошо, миссис Хейл, — хрипло, приглушенно прошептал он. — Я принимаю ваше предложение.

Еще не пробило и девяти, когда Элизабет-Энн наконец отложила ручку и отодвинула последнюю стопку документов.

— Готово, — тихо произнесла она.

Женщина не показывала виду, но на самом деле она и припомнить не могла, когда еще завершение работы приносило ей такое облегчение. Элизабет-Энн была на ногах уже в течение двух дней, да и напряженные переговоры с владельцем отеля, завершившиеся ужасным поражением Милтона Шелбурна, сделали свое дело. Отправиться домой, рухнуть в постель и спать столько, сколько захочется, — эти слова музыкой звучали у нее в душе.

Но Элизабет-Энн чувствовала себя не только усталой, в ее душе поселился страх. Шестьдесят пять тысяч долларов наличными плюс выплата четверти миллиона долларов по закладной, может быть, сделка и неплохая, но от истраченной суммы денег у нее кружилась голова. Знала она и о том, что реставрация отеля до прежнего великолепия потребует таких же гигантских расходов, а сделать это необходимо. К тому же ни одно из уже приобретенных ею владений не принадлежало ей до конца. За все, включая мотель в Квебеке, женщина внесла только часть денег. Девиз Лэрри всегда гласил: используй ДДЛ — деньги других людей, — как только у тебя есть возможность. Нет сомнения, ДДЛ имеют свои определенные преимущества, но могут также привести и к катастрофе. Глубоко спрятанный страх мучил ее. Если богатая золотая жила иссякнет и «Хошшу инвестментс» лопнет, то Элизабет-Энн окажется точно в таком же положении, что и Милтон Шелбурн.

— Джентльмены, — заговорила она чуть хрипло, но уверенно, — мне кажется, что дело можно считать сделанным, как вы думаете? — Элизабет-Энн чуть улыбнулась им.

Они кивнули. Сам Шелбурн ушел уже много часов назад, подписав необходимые бумаги и оставив завершать все своих адвокатов. Теперь они, так же как и остальные члены «команд» Шелбурна и Элизабет-Энн, участвовавшие в переговорах, положили свои копии контракта в портфели, щелкнули замками и поднялись на ноги. Прежде чем выйти из комнаты, все по очереди слегка пожали ей руку и пробормотали поздравления.

Когда Элизабет-Энн и Лэрри остались одни, обстановка в опустевшем зале показалась им гнетущей. Элизабет-Энн наконец позволила себе показать, насколько измучена и измотана. С глубоким тяжелым вздохом женщина расслабленно откинулась на спинку коричневого кожаного кресла, в котором ей пришлось провести целый день. В глазах у нее щипало, и она потерла их костяшками пальцев.

— Ты устала, — нарушил молчание Лэрри.

Она кивнула, откинула голову назад и закрыла глаза.

Лэрри подошел к ней, встал позади кресла и положил руки ей на плечи.

— Поедем-ка домой, — предложил он, — у тебя выдался тяжелый день.

— Со мной все будет в порядке, — ответила Элизабет-Энн. — Дай мне всего минутку.

— Нам некуда спешить. — Он начал массировать ей спину, разминая напряженные мышцы сильными круговыми движениями пальцев. — Ты что-то не выглядишь очень счастливой, но это меня не удивляет. Такое состояние напоминает послеродовую депрессию. Насколько мне помнится, я всегда чувствовал разочарование, заключив сделку, подобную этой. И все-таки я должен тебя поздравить. Мы вместе с тобой провернули одну из крупнейших деловых операций периода депрессии. Ты купила отель за малую толику его настоящей цены.

— Я знаю. И это меня беспокоит, — Элизабет-Энн сдавленно вздохнула, а Лэрри продолжал делать ей массаж. — Бизнес есть бизнес, и я об этом никогда не забуду. Чистой воды теория Дарвина — выживает сильнейший. Но я не обязана это любить.

— Не обязана, верно. — Лэрри помолчал, все еще касаясь пальцами ее спины. — Но представь на минуту, что положение изменилось. Неужели ты думаешь, что Шелбурн стал бы колебаться, прежде чем тебя обчистить? — спросил он.

— Нет, в этом я как раз не сомневаюсь. — Элизабет-Энн выпрямилась, поймала его пальцы и задержала на своих плечах. — Я напугана, Лэрри.

Он хмыкнул:

— Почему?

— Причина одна — ведь выживает сильнейший. Сегодня сильнейшей оказалась я, — она обернулась и посмотрела ему в лицо. — А что будет завтра? Что тогда случится со мной?

Лэрри знал, что она не ждет ответа.

— А другие причины? — поинтересовался он.

— Я думаю, мне страшно и потому, что сумма оказалась столь велика. И потому, что оплата всех моих приобретений связана только с «Хошшу инвестментс». А что, если золотоносная жила иссякнет? Что тогда, Лэрри?

— Тогда мы оба утонем, — последовал суровый ответ. — Но я не думаю, что такое может случиться, во всяком случае, в ближайшем будущем. Помни одно: в бизнесе ты должна всегда опережать остальных. Именно это ты и делаешь сейчас. Иногда нужно быть консерватором, а в другое время рисковать. Штука в том, чтобы знать, каким путем идти. Сегодня следовало рисковать, и это сработало. — Лэрри наклонился и поцеловал ее в затылок. — Никогда не следует быть слишком уверенным в себе, но и не следует волноваться так, чтобы доводить себя до болезни.

Она кивнула.

— Постараюсь это запомнить. — Элизабет-Энн слабо улыбнулась.

— Что тебя еще беспокоит?

— Причин для беспокойства достаточно. Прежде всего, я владею определенным количеством недвижимости, но все окажется бесполезным, если в экономике страны будет продолжаться спад.

— Экономическое положение улучшится, поверь мне. — Лэрри сделал паузу. — Ты хотя бы представляешь себе, сколько подъемов и спадов пережила наша страна?

Элизабет-Энн покачала головой:

— Нет.

— Тогда послушай меня, и я уверен, ты почувствуешь себя лучше. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом году у нас произошло то, что финансисты любят называть «черной пятницей». Это произошло в результате того, что инвесторы попытались сбить цены на рынке золота.

Элизабет-Энн тихонько безрадостно рассмеялась. Почти прямое попадание.

— В тысяча восемьсот девяносто третьем году, — продолжал Лэрри, — произошла похожая финансовая паника, за которой последовала четырехлетняя депрессия. Потом то же самое случилось снова в тысяча девятьсот седьмом году. И каждый раз, дорогая, мы снова вставали на ноги. Будь уверена, Соединенные Штаты выберутся и из этого капкана и победят и эту депрессию, как и предыдущие, не будь я Лоуренс Хокстеттер.

— Очень хорошо, ты меня убедил. Пока у наших постояльцев хватает денег, чтобы останавливаться в наших отелях, я постараюсь не слишком волноваться.

— Вот и отлично.

— А теперь об управлении всеми этими отелями и мотелями. Лэрри, ведь до них до всех не доходят руки! Я сама разрываюсь на части, а теперь у нас появился еще и «Шелбурн». Настало время создать компанию по управлению всеми этими предприятиями. Я поняла, что не смогу справиться с империей таких размеров — а она все продолжает расти — в одиночку. Меня на все не хватит.

— Ты собираешься назвать эту компанию… — прервал ее Лэрри.

— «Отели Хейл», — быстро ответила Элизабет-Энн.

Он рассмеялся.

— Мы уже семь дней женаты, а ты все еще настаиваешь на том, чтобы говорить «Хейл» вместо «Хокстеттер». Да, предупреждали меня насчет независимых женщин!

— Только потому, что когда-то мы с Заккесом решили построить мотель, с которого все и началось. Таков мой долг его памяти, Лэрри. Да и дети носят фамилию Хейл. Это даст им шанс стать кем-то. У них будет чем владеть.

— Я знаю, — мягко отозвался он. — И я достаточно обеспечен, чтобы согласиться с этим.

— Я могла бы возглавить «Отели Хейл», — в голосе Элизабет-Энн появились более деловитые нотки. — Мне понадобятся два-три хороших управляющих — они станут действовать под моим руководством и будут вице-президентами, — которым я могла бы доверять. Каждый будет отвечать за управление несколькими отелями и мотелями и отчитываться только передо мной. Человек, стоящий во главе администрации каждого отеля, подотчетен непосредственно вице-президенту, кроме тех случаев, когда он будет выполнять мои личные распоряжения. В этом случае мои решения обязательны к исполнению. Служащие отелей и мотелей будут подчиняться главе администрации. Но приказы вице-президента и тем более мои могут заменить приказания управляющего. Тебе понятен общий принцип?

Лэрри одобрительно кивнул. Несмотря на усталость, расчетливый ум Элизабет-Энн все расставил по своим местам.

— Другими словами, — продолжала она, — мы установим командную цепочку, а я буду занимать вершину пирамиды.

Лэрри усмехнулся:

— Совсем как Клеопатра, радость моя.

Элизабет-Энн улыбнулась:

— Не надо меня сейчас называть твоей радостью! — Она приложила палец к губам. — Мне кажется, что было бы неплохо закрепить за каждым вице-президентом свою территорию. Он будет руководить всем в своей зоне, но ничего, кроме этого. Смотри: один занимается Нью-Йорком, другой — Пенсильванией и Нью-Джерси, а третий — Балтимором и Вашингтоном. Сразу прекратятся всякие разъезды туда-сюда. Может быть, даже ему следует жить где-то там, а не здесь, в Нью-Йорке.

— Отличная мысль, — восхитился Лэрри. — Ты быстро схватываешь.

Элизабет-Энн неожиданно нахмурилась.

— Но как мне узнать, могу ли я доверить человеку такую власть?

— Если ты собираешься и дальше расширять дело, то тебе придется поделиться властью и надеяться, что ты можешь доверять людям, которых берешь на работу. На самом деле, даже если ты не собираешься больше ничего покупать и намерена управлять только теми гостиницами и мотелями, которыми владеешь в настоящий момент, тебе все равно придется вести себя так же.

Она кивнула:

— Я не думаю, что мне стоит волноваться по поводу того, где найти хороших исполнителей. Ведь я предложу приличное жалованье и хорошие премиальные тому, кто захочет заняться этим бизнесом. Никто не станет экономить, если речь идет о найме достойного управляющего. И кроме того, сейчас рынок труда принадлежит работодателям, кругом полно служащих, оставшихся без работы или желающих получить место получше. Так и поступим, — твердо заявила Элизабет-Энн. — Но мы должны убедиться, что нанимаем очень хороших управляющих. Мне нужны самые сливки. — Она помолчала. — Как ты думаешь, сколько нам понадобится времени, чтобы создать компанию «Отели Хейл»?

— Не больше, чем несколько дней. В крайнем случае, неделя.

Элизабет-Энн улыбнулась. Нервозность и сомнения начинали улетучиваться. Чего нельзя было сказать о физической усталости. Пока они с Лэрри разговаривали, глаза у нее начали слипаться. Она почти уснула, сидя в кресле, но в дверь неожиданно постучали. Элизабет-Энн открыла глаза.

— Войдите, — сказала она и повернулась к Лэрри: — Кто бы это мог быть?

Он загасил свою сигарету и встал. В этот момент дверь распахнулась. На пороге стояли две девушки, блондинка и брюнетка. Их внешний вид не заставил Элизабет-Энн задуматься об их профессии. Проститутки, сомнений быть не могло.

Не веря своим глазам, она уставилась на них. Что же случилось с этим отелем, если девицы легкого поведения работают здесь, а не на улице? Почему же охрана гостиницы не задержала их? Если так и дальше пойдет, то они оборудуют себе здесь комнату отдыха или устроятся в вестибюле и будут предлагать свои услуги. Нет, этому миссис Хейл точно положит конец.

Но не успела Элизабет-Энн и рта раскрыть, а Лэрри уже шел им навстречу. В замешательстве она смотрела, как он достает свой бумажник и отсчитывает каждой из них по пять хрустящих стодолларовых купюр. Девушки улыбнулись Лэрри, положили деньги в сумочки и расцеловали его, прежде чем выйти из комнаты.

— Да что же это такое? — воскликнула Элизабет-Энн. И вдруг ей все стало ясно. Впервые со дня их знакомства она почувствовала, что готова убить Лэрри. — Нет, ты не мог этого сделать, — возмущенно прошипела она.

Он взглянул на нее, его лицо оставалось холодным и бесстрастным.

— Я сделал это, — прозвучал ответ. Лэрри снова закурил. — Неужели ты ожидала, что я полностью доверюсь воле случая?

— Ох, Лэрри! Все это кажется таким… таким дешевым.

— Почему это? Оттого, что девочки ждали Спенсера при выходе? Может быть, это было и нечестно, но иногда цель оправдывает средства. Афера, конечно, но ведь все сработало, не так ли? Когда Шелбурн безнадежно пытался дозвониться до Спенсера, ему и в голову не могло прийти, что тот находится прямо над ним, — хмыкнул Лэрри.

— Мне так стыдно, — прошептала Элизабет-Энн. В комнате стояла жара, но она обхватила себя за плечи руками, ее трясло. — Ты заманил его в сексуальную ловушку, чтобы Шелбурн не смог его найти. — Женщина в ужасе покачала головой. — А я-то думала, что Спенсера просто нет на месте.

— Элизабет-Энн, ведь все получилось. Ты должна помнить об этом. Благодаря этому многие люди счастливы. Спенсеру выпала потрясающая возможность снять напряжение, да так, что его жена ничего и знать об этом не будет. Девочки получили по двойному тарифу — и он им заплатил, и я. А ты получила за бесценок отель.

Элизабет-Энн закрыла глаза. Она не могла поверить своим ушам. Победа и до этого не очень-то ее радовала. А теперь настроение было и вовсе испорчено.

Она с трудом поднялась на ноги. Теперь им точно следовало отправиться домой. Даже оставаться в этой гостинице противно.

День принес много сюрпризов. Слава Богу, с неожиданностями покончено.

Но, когда они приехали в «Мэдисон Сквайр», клерк протянул ей телеграмму. Элизабет-Энн вскрыла ее и поняла, что сюрпризы только еще начинаются. Она все смотрела и смотрела на телеграмму, читая и перечитывая текст, прежде чем поняла его смысл:

МАМА ПОЖАЛУЙСТА НЕ СЕРДИСЬ ТЧК ВЫШЛА ЗАМУЖ ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВА И ОЧЕНЬ ВЛЮБЛЕНА ТЧК СТАЛА КНЯГИНЕЙ ДИ ФОНТАНЕЗИ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА НЕ РУГАЙ РОБИН ТЧК Я ОЧЕНЬ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ И НАДЕЮСЬ ЧТО ТЫ БЛАГОСЛОВИШЬ НАС ТЧК С ЛЮБОВЬЮ ШАРЛОТТ-ЭНН И ЛУИДЖИ ДИ ФОНТАНЕЗИ

8

За три тысячи пятьсот миль от Америки, на другом берегу Атлантики, среди темных отрогов Альп стальные колеса поезда протестующе завизжали, раздражая слух: локомотив подъезжал к станции. Экспресс был на один вагон длиннее обычного. К последнему вагону прицепили темно-синий частный вагон, украшенный гербом ди Фонтанези. Интерьер его напоминал убранство небольшого роскошного дома — гостиная, спальня, маленькая кухня, ванная и купе для личного стюарда.

Шарлотт-Энн проснулась в небольшой спальне, отделанной богатыми панелями из крепкого карпатского вяза. Ее разбудила скорее внезапно наступившая тишина, чем истошный визг колес. Она открыла глаза. До нее доносились громкие рявкающие голоса с платформы. Шарлотт-Энн села в кровати. Потом осторожно, чтобы не разбудить Луиджи, она выбралась из постели, завернулась в розовый халат, купленный ей Луиджи в Париже, завязала пояс, затем, подойдя к окну, отодвинула тяжелые драпировки с бахромой и посмотрела на улицу.

Ей пришлось прикрыть глаза. Платформа, здания и поезд заливал слепящий свет прожекторов, придавая местности удивительный, почти нереальный вид.

Состав остановился на итальянской границе.

Шарлотт-Энн опустила окно и высунулась. Разреженный горный воздух оказался холодным. Куда бы ни падал ее взгляд, повсюду он натыкался на униформу пограничников, одетых в галифе, высокие сапоги и фуражки. Форменная одежда выглядела очень официально и в какой-то мере весьма устрашающе.

Негромко хлопнула дверь и на платформу спрыгнул Альдо, собственный стюард частного вагона ди Фонтанези, одетый в белую куртку. Он остановился поговорить с каким-то официальным лицом прямо под ее окном. До слуха Шарлотт-Энн постоянно долетало «Князь ди Фонтанези, княгиня ди Фонтанези» вперемежку с быстрыми залпами итальянской речи. Она увидела, как Альдо протянул пограничникам их с Луиджи паспорта, но те даже не потрудились в них заглянуть. Потом один из них случайно поднял голову. Увидев ее в окне, он тут же приложил два пальца к козырьку, пробормотал «Scusi»[14] и двинулся к следующему вагону.

Шарлотт-Энн задумчиво нахмурилась. Когда «Иль-де-Франс» пришвартовался в Гавре, пограничники долго рассматривали их с Луиджи, сверяясь с фотографиями в паспортах. А потом, когда поезд пересекал швейцарскую границу, им пришлось пройти через строгие пограничные формальности. Чересчур старательный швейцарец даже осмотрел их личные вещи. Что уж он намеревался там обнаружить, Шарлотт-Энн не имела ни малейшего представления. Тот факт, что вагон принадлежит ди Фонтанези и что Луиджи — князь, явно не играл никакой роли.

Но для итальянцев титул имел огромное значение. Им и в голову не пришло взглянуть на паспорта. Ни один из пограничников даже не вошел в вагон. Казалось, что она и Луиджи обладают дипломатической неприкосновенностью. Впервые Шарлотт-Энн поняла истинную власть семьи ди Фонтанези, которой она обладала в собственной стране. Шарлотт-Энн еще не привыкла к почестям, оказываемым знати, и нынешнее положение вещей казалось ей совершенно неприемлемым.

Она собралась было закрыть окно, когда ее внимание привлекла суматоха на другом конце перрона. Какой-то молодой человек выпрыгнул из одного из вагонов в голове поезда и кинулся бежать. Но пограничникам и в голову не пришло бросаться в погоню. В этом не было никакой необходимости, потому что солдаты, заполонившие платформу, тут же окружили беглеца. Он понял, что попался, остановился и поднял руки вверх.

Пораженная молодая женщина увидела, как один из пограничников достал револьвер из блестящей кобуры, поднял руку, прицелился и выстрелил.

Звук выстрела громом отозвался в горах. Юноша дернулся, когда пуля пробила ему спину; сила выстрела толкнула его вперед. Шарлотт-Энн задрожала, а он тяжело упал на бетон лицом вниз и больше не шевелился.

Два пограничника легкой походкой подошли к нему. Один из них упер руки в бедра, а другой стал убирать оружие в кобуру. Не говоря ни слова, они резким ударом перевернули лежащего на спину. Молодой человек медленно поднял голову. Его лицо исказила гримаса боли. Пограничник занес ногу и со всей силой, на которую только был способен, обрушил ее на лицо распростертого перед ним человека.

До Шарлотт-Энн донесся страдальческий стон, и ей показалось, что она слышит хруст собственных разбиваемых скул. К горлу подступила тошнота.

Она выпрямилась и закрыла окно. На какое-то мгновение женщина прижалась лбом к стеклу, пытаясь перевести дух. Тошнота стала постепенно отступать.

Шарлотт-Энн услышала шум в коридоре рядом со спальней. Она пересекла комнату, подошла к двери, открыла ее и увидела стюарда Альдо, направлявшегося в свое купе.

Он чуть поклонился:

— Чем могу служить, княгиня?

Она обернулась: невероятно, но Луиджи крепко спал, несмотря на выстрел и стоны, — и закрыла дверь, чтобы их голоса не разбудили мужа.

— Альдо, — прошептала Шарлотт-Энн дрожащим голосом, — они только что застрелили человека…

Альдо кивнул, стараясь оставаться спокойным. На секунду ей показалось, что в темных глазах слуги сверкнула ненависть, но когда она присмотрелась внимательнее, то ничего подобного не заметила. Может быть, это была лишь игра ее воображения.

— Я видел, княгиня, — в голосе Альдо слышался явный акцент. — Вероятно, он был anarchisco[15].

— Но… не было никакой нужды стрелять в него. Он же сдался.

Стюард пожал плечами:

— У главы любой страны много врагов. У дуче их тоже хватает.

— Но разве они не могли просто арестовать его? Зачем же стрелять ему в спину?

Альдо уставился в пол:

— Это Италия, княгиня. Здешние законы отличаются от законов Америки.

— Но…

— Постарайтесь забыть об этом, княгиня, — мягко посоветовал слуга. — Представьте, что ничего не произошло.

Шарлотт-Энн в изумлении смотрела на него:

— Но ведь это случилось. Я же все видела своими глазами…

— Если вам больше ничего не нужно… — Еще раз легко поклонившись, Альдо отправился в свое купе.

Она посмотрела ему вслед, а потом вернулась в спальню. Луиджи спал, повернувшись на бок, не слышно было даже его дыхания.

Шарлотт-Энн выскользнула из халата и вернулась в кровать. Матрас прогнулся, и Луиджи зашевелился и перевернулся на другой бок, лицом к ней. Он открыл глаза и сонно покосился на нее.

— Ты не спишь.

— Да, — кивнула жена. — Мы на границе, — она глубоко вздохнула. — Луиджи…

— Хмм? — Он сладко зевнул.

— Они только что застрелили человека.

— Кто?

— Пограничники.

— Не волнуйся. — Князь снова зевнул. — Никто не осмелится стрелять в тебя.

Шарлотт-Энн изумленно посмотрела на него.

— Меня не это волнует. Они стреляли ему в спину. Безоружному человеку. Это было ужасно…

Его голос тихо зажурчал в ответ.

— Не занимайся подобными вещами. Это дело властей. — Луиджи обнял ее. — Завтра — длинный день. Постарайся немного поспать. Тебе это пригодится.

Шарлотт-Энн смотрела на мужа, но его веки уже опять опустились. Он тут же заснул снова. Вскоре до нее донеслось его тихое похрапывание.

Поезд уже давно мчался сквозь ночь, а сон все бежал от нее. Наконец Шарлотт-Энн снова встала, надела халат и пошла в гостиную, расположенную в передней части вагона. Долго сидела молодая женщина в бархатном кресле у окна. Величественные итальянские Альпы обманчиво мирно дремали в утреннем свете. Небо казалось ясным. Резкое чередование света и тени, какое ей не доводилось видеть прежде, создавало удивительный ландшафт.

Италия.

Теперь она в Италии. Еще одна незнакомая страна, где ей не приходилось бывать раньше и которая отныне станет ее домом.

Шарлотт-Энн вздрогнула: истинное значение ее замужества впервые открылось ей. Она уже не была просто женщиной, она стала княгиней — членом одной из самых влиятельных семей Италии. Ей предстояло стать частью культуры, доселе совершенно ей неизвестной. Здесь теперь ее дом, на земле, где правят фашисты. Еще в Нью-Йорке Шарлотт-Энн читала в газетах о Муссолини, но он не произвел на нее большого впечатления. Италия всегда казалась ей такой далекой. Ей и в голову не приходило, что фашизм и дуче могут сыграть какую-то роль в ее жизни. Но теперь все изменилось. Шарлотт-Энн поняла, что подобная ситуация глубоко затрагивает ее. У нее на глазах убили человека или, во всяком случае, серьезно ранили, и пограничники вели себя по-садистски. Она увидела ужас фашизма, дотоле скрытый от нее. Да, ди Фонтанези жизнь баловала. Удалось уклониться даже от неизбежной проверки паспортов.

Как это Альдо говорил?

«Это Италия. Здесь другие законы».

Шарлотт-Энн задумалась: сможет ли она приспособиться к новым условиям жизни? Что это за законы, поощряющие жестокость и убийство? Что за страна станет ее новым домом? Увиденного ей оказалось достаточно для того, чтобы понять, насколько ей отвратителен фашизм. Сможет ли она жить под его железной пятой?

Тени воспоминаний, сомнения проносились у нее в голове. Страх переполнял ее. Ее преследовала мысль о том, как ее мать восприняла новость о ее замужестве. Конечно, она уже давно получила телеграмму, отправленную двумя днями раньше из Гавра.

Шарлотт-Энн печально улыбнулась самой себе. Элизабет-Энн, вероятно, рассердится, но сделать уже ничего не сможет. В конце концов, Шарлотт-Энн теперь княгиня ди Фонтанези, и ее матери придется просто смириться с этим фактом. Да, она с рождения носила фамилию Хейл, но теперь ее сменила.

Но несмотря на то что реакция матери волновала ее, а сцена на границе привела в ужас, не это сейчас являлось истинной причиной ее волнения. Больше всего ее мысли занимала предыдущая ночь.

Альдо застелил отороченные кружевами простыни. По словам Луиджи, их вышивали монахини из ордена Богородицы. Потом молодожены выпили по бокалу шампанского на ночь и занялись любовью. Шарлотт-Энн испытала при этом странное чувство: они любили друг друга на простынях, вышитых монахинями, давшими обет молчания.

Позже, перед тем как уснуть, Луиджи сказал ей нечто, наполнявшее ее теперь таким страхом. Шарлотт-Энн снова вздрогнула, ее сердце забилось от леденящего ужаса.

Луиджи не сообщил родителям о произошедшей на борту лайнера свадьбе.

Он вез домой жену, которую никто не ждал.

9

Чем ближе они подъезжали к вековому гнезду ди Фонтанези по извилистой сельской дороге, тем яснее видела Шарлотт-Энн, что ее муж возвращается к привычной ему жизни. От него исходило радостное возбуждение, его глаза светились гордостью. Одного этого было достаточно, чтобы Шарлотт-Энн почувствовала себя чужой, а ее сомнения усилились.

Для Луиджи за каждым поворотом открывалась новая страница воспоминаний. И он гордо говорил об этом жене. Вот здесь его однажды сбросила лошадь; вот здесь начинаются владения его семьи и простираются на двадцать километров — повсюду, насколько хватает взгляда; на холмах растут их оливковые деревья; а вот эти низкие, хорошо ухоженные зеленые ряды — их виноградники; а вот эта деревня платит ди Фонтанези ренту последние четыреста лет. Конечно, пояснил князь, ренту теперь собирают лишь как дань древней традиции. Основные доходы семье приносили вложения в банковское дело и промышленность.

В Риме их частный железнодорожный вагон отцепили, и супруги ди Фонтанези провели ночь на вилле, принадлежащей семье, рядом с садами Боргезе. А потом они отправились в поместье ди Фонтанези, расположенное в семидесяти пяти милях к юго-востоку, на блестящем новеньком красном «бугатти», ожидавшем Луиджи в столице. После величественного черно-желтого «роллс-ройса» Лэрри ехать в изящном спортивном открытом «бугатти» было, по мнению Шарлотт-Энн, равносильно катанию на «американских горках». Особенно когда за рулем находился Луиджи. Он был опытным водителем, но ездил слишком быстро. Вместе с авиацией автомобильные гонки составляли главную страсть его жизни. Хотя Шарлотт-Энн и просила его все время ехать помедленнее, он только смеялся в ответ.

Чем ближе они подъезжали к дому, тем, казалось, быстрее мчалась машина. Это лишь увеличивало волнение Шарлотт-Энн, потому что она отнюдь не так стремилась добраться до палаццо, как муж. Женщина все больше нервничала и беспокоилась, уверенная в том, что ему следовало известить родителей об их свадьбе. А ей следовало настоять на этом. На какой прием может рассчитывать свалившаяся с неба жена? Она пыталась мысленно представить себе родителей Луиджи, суровых и аристократичных: его отца — князя Антонио, тонкого эстета, с угрожающей, почти пастырской, манерой держаться, и его мать — княгиню Марчеллу, наследницу семьи Медичи, холеную и холодную. Семья ди Фонтанези могла проследить свой род до двенадцатого века. Один из предков в пятнадцатом веке даже был Папой.

Несмотря на страх ожидания, Шарлотт-Энн не могла не любоваться красотой пролетающего мимо пейзажа. Деревни сменялись горбатыми холмами, солнечные склоны которых покрывали многолетние зеленые виноградники, возделанные на каменистой, неплодородной почве, а тенистые — серо-зеленые оливковые деревья. То там то сям поднимались кроны величественных кипарисов. Немногочисленные домики деревень то венчали самые вершины холмов, то прятались в глубоких долинах. Повсюду вдоль извилистой дороги крестьяне возделывали свои поля теми же инструментами, что и их предки. Когда сияющая машина проносилась мимо, они опускали свои мотыги и с удивлением мечтательно смотрели вслед.

Всякий раз, когда они въезжали в деревню, Луиджи сбрасывал скорость, на лице его читалось нетерпение, но Шарлотт-Энн была ему за это благодарна. Куры гордо выступали по узким пыльным улочкам, все время кланяясь в поисках еды, пока красный автомобиль не заставлял их взлетать с сердитым квохтаньем. Шарлотт-Энн, откинувшись на спинку сиденья, рассматривала строения. Штукатурка облупилась, выставляя напоказ толстые каменные стены. В каждом селении высокая каменная церковь со шпилем возвышалась над другими крышами, покрытыми разноцветной черепицей. Казалось, время на этой земле остановилось несколько веков назад. Инцидент на границе, свидетельницей которого стала Шарлотт-Энн, удалялся все дальше и дальше.

— Я не думала, что здесь так красиво, — сказала она.

Луиджи покосился на жену. Они только что проехали деревню, и машина устремилась вперед по открытому участку дороги.

— Что? — переспросил он, пытаясь перекричать шум ветра и рев мотора.

Молодая женщина сложила ладони рупором и прокричала:

— Я сказала, что здесь красиво!

Луиджи хмыкнул, и Шарлотт-Энн снова поразилась его красоте, тому, что ему достаточно только взглянуть на нее и она начинает таять.

Неожиданно он притормозил и съехал на обочину. Когда Луиджи взялся за ручной тормоз, Шарлотт-Энн удивленно посмотрела на него.

— Что-то случилось? — спросила она.

Муж покачал головой:

— Мы почти приехали. Нам осталось минут пять пути.

Шарлотт-Энн кивнула.

Он нашел ее руку и сжал.

— Ты нервничаешь?

Жена сморщила нос, потом снова кивнула.

— Нет причин для волнения, — заверил ее Луиджи. — Мои родители обычно не едят молоденьких девушек на обед. — И с этими словами он снова завел мотор, и машина двинулась вперед. Еще один поворот, потом резкое торможение, поворот направо с протестующим скрежетом резины, и автомобиль съехал с дороги на еще более узкую аллею, ровную и отлично вымощенную.

— Вот мы и приехали, — провозгласил князь, когда «бугатти» миновал две каменные колонны, охраняющие въезд в поместье.

Шарлотт-Энн повернулась на красном кожаном сиденье и посмотрела назад. Каждую удаляющуюся колонну венчал серый разрушенный фрагмент мраморной статуи.

Дорога изгибалась, полого поднимаясь вверх по склону холма, усаженного оливковыми деревьями. «Бугатти» мчался мимо кипарисов, обрамлявших обочины.

— Это и есть твой дом? — спросила Шарлотт-Энн, указывая влево.

По другую сторону долины, на вершине еще одного холма, возвышалось здание, напоминавшее разросшуюся крепость из желтого камня. Сходство довершали зубчатые стены и башни.

Луиджи покосился на нее:

— Нет, это монастырь ордена Богородицы. Монахини вышивают наше белье. Наш дом, хотя мне следовало бы сказать — дом моих родителей, прямо над нами. Когда ветер дует с запада, то можно услышать звон колоколов монастырской церкви.

Дорога поднималась все выше, закручиваясь спиралью вокруг холма. Шарлотт-Энн посмотрела вниз: сквозь ветви кипарисов виднелись зеленые виноградники, оливковые рощи и деревни, рассеянные по долине.

— Посмотри вверх, — раздался голос Луиджи.

Он сбросил скорость, «бугатти» полз черепашьим шагом. Шарлотт-Энн посмотрела туда, куда указывал его палец, и впервые увидела родовое гнездо ди Фонтанези.

Над ними выступала вперед широкая, огражденная перилами терраса. Сам дом немного отступал назад, его наполовину скрывала стена кипарисов. Увиденного хватило молодой женщине, чтобы понять, сколь обескураживающе огромными были его размеры. Дворец венчал собой вершину холма, откуда открывался широкий вид на окружающие окрестности.

Центральная часть дворца была четырехэтажной — это стало видно за следующим поворотом. На первом этаже ограждали вход три вздымающиеся арки, обрамленные с каждой стороны тремя высокими стеклянными дверями. Массивные закругленные окна второго этажа, выполненные в той же манере, что и арки первого, казались их отражением. На третьем этаже расположились только восьмиугольные окна. Их линия прерывалась в центре, где заканчивались вершины арок окон второго этажа. Три маленьких окошка венчали пирамиду на четвертом этаже. Над центральным возвышался флагшток с бьющимся на ветру штандартом ди Фонтанези.

Два длинных двухэтажных боковых крыла протянулись от центрального входа. Линия крыш и головокружительная архитектура фасада придавали дворцу вид белоснежной пирамиды. Чистоту цвета нарушала лишь черепица крыш, одинаковых повсюду в этой местности.

Только когда машина проехала дальше вокруг холма, Шарлотт-Энн заметила с благоговейным страхом, что ее первый взгляд охватил только вершину айсберга. Все четыре стороны дворца оказались идентичными. Он был абсолютно квадратным и скрывал открытый внутренний дворик в центре. Огромные размеры строения напомнили ей один из гранд-отелей ее матери. Шарлотт-Энн глубоко вздохнула и постаралась подавить нарастающую дрожь.

— Я здесь вырос, — проговорил Луиджи, по-прежнему не прибавляя скорость. — Конечно, этот дом не стал моим единственным пристанищем. Сейчас я большую часть времени провожу на Вилле делла Роза в Риме, где мы провели прошлую ночь. Сюда я приезжаю навестить родителей. Мы с тобой обоснуемся в столице. Да потом есть и другие дома. Мой дед выстроил дворец в неоклассическом стиле на берегу озера Гарда. Есть еще и шале в Альпах, и дворец в Венеции. Но этот дом я люблю больше всего. Местные жители называют его «Palazzo Bizzarro».

— Палаццо Бизарро? А что это значит?

— Если перевести буквально, то «Странный дворец». Но его официальное название — «Palazzo di Cristallo», «Хрустальный дворец».

Шарлотт-Энн довольно долго не могла отвести взгляда от приближающего здания, потом повернулась к мужу и удивленно посмотрела на него:

— Но почему? Я что-то не вижу здесь много стекла, если не считать окон. Почему просто не называть его «Палаццо ди Фонтанези»?

— Ты все скоро увидишь. — Луиджи загадочно улыбнулся. — Это, конечно, палаццо ди Фонтанези. Но так называется дворец в Венеции, правда, венецианцы вместо слова «палаццо» употребляют слово «каза», а сокращенно — «ка», поэтому дом называется «Ка ди Фонтанези».

— Мне кажется, — произнесла его жена зачарованно, — что я несколько смущена.

— Не стоит смущаться, — рассмеялся князь. — Ты быстро привыкнешь.

— Ты сказал, что любишь этот дом больше других. Почему?

— Потому что это «Хрустальный дворец». Из-за его истории. Видишь ли, здесь наше родовое гнездо, хотя от него и немного осталось. Мой прадедушка был немного — как это ты говоришь? — не в себе. — Он постучал пальцем по лбу.

— Правильно, не в себе, — подтвердила Шарлотт-Энн.

— Это могло стать результатом слишком частых родственных браков между различными ветвями семьи. Он был нашим «Сумасшедшим Людвигом». Прадед вбил себе в голову, что необходимо снести старый дворец, который, как я догадываюсь, отвечал самым высоким требованиям, и построить этот. У него были довольно странные вкусы, сама увидишь. В молодости он много путешествовал, и турецкий дворец Долмабахче на Босфоре произвел на него большое впечатление. Вернувшись домой, он решил, что просто обязан иметь нечто подобное. К несчастью, прадед решил потягаться с султаном Абдул-Месидом. Строя этот дом, он почти разорил семью. Только рента от крестьян и арендаторов спасла моих родственников от полного финансового краха. Но этого было недостаточно. В результате многие арендаторы сейчас хотели бы выкупить у нас землю, но мои и слышать об этом не хотят. — Луиджи пожал плечами. — Сейчас мы очень богаты, но кто знает? Может быть, в будущем рента еще раз спасет ди Фонтанези.

Шарлотт-Энн теперь смотрела прямо перед собой. Они достигли вершины пологого холма, и прямо перед ней сверкал «Хрустальный дворец». Казалось, он тоже разглядывает ее своими темными закрытыми окнами, обрамленными фронтонами цвета охры.

Не успели они подъехать к главному входу, как массивная дверь распахнулась. Луиджи еще не вышел из машины, а пожилая пара уже торопливо спускалась по ступенькам. Лица озаряли счастливые улыбки.

— Луиджи! — хором воскликнули они тонкими ломкими голосами.

Тот выбрался из машины и торопливо обнял их:

— Чинция! Марко!

Князь повернулся к машине. Шарлотт-Энн как раз выходила из нее. На лице явно проступило выражение ощутимого облегчения. «Может быть, зря я так волновалась», — подумала она. В конце концов, Луиджи оказался прав. Эти люди не выглядели так, будто они едят молодых девушек на обед.

— Твои родители, видно, очень рады твоему приезду, — осмелилась произнести Шарлотт-Энн с неуверенной улыбкой, когда Луиджи снова обернулся к ней.

Муж рассмеялся.

— Мои родители? Нет-нет. Чинция и Марко помогали растить меня, но они не мои родители. Это слуги.

Молодая женщина покраснела, только сейчас поняв, сколь многому ей предстоит научиться. И пока она этого не сделает, ей лучше помалкивать.

— Так вот почему у него такое название — «Хрустальный дворец», — восхищенно прошептала Шарлотт-Энн, когда Луиджи, взяв жену под руку, ввел ее внутрь. Забыв о своем неудачном высказывании минуту назад, она с волнением оглядывала великолепие главного холла. Возможно, прадед Луиджи и был чуточку сумасшедшим, но он достиг волшебного эффекта.

Прямо перед ней двумя полукружиями поднималась величественная мраморная лестница, покрытая богатым восточным ковром. Со стеклянного потолка ротонды, четырьмя этажами выше, спускалась массивная хрустальная люстра, чьи бесчисленные многогранные призмы сверкали в солнечном свете. Но главной отличительной чертой лестницы, придававшей ей неповторимое волшебство, была балюстрада из сверкающего резного хрусталя, укрепленная с внутренней стороны изящными латунными стержнями.

— Только на лестницу потребовалось тридцать две тысячи фрагментов хрусталя баккара, — рассказывал Луиджи. — Пятьсот канделябров и двести люстр украшают дом. Вот эта, кстати, — он указал на люстру, свисающую с потолка, — самая большая. Говорят, что она весит больше тонны.

Шарлотт-Энн смогла только кивнуть, ее взгляд стремительно оглядывал похожий на пещеру вестибюль. Казалось, повсюду на мраморных основаниях расположились хрустальные канделябры. На стенах мрамор иногда сменялся зеркалами в рамах из того же камня. Предметы романской древности укрылись в мраморных нишах. Изящно вырезанные карнизы сияли позолотой.

Шарлотт-Энн освободила свою ладонь из руки Луиджи и сделала несколько шагов вперед. Взглянув вверх, она увидела, что каждую площадку лестницы украшают мраморные колонны с позолоченными коринфскими капителями. А перила из сияющего хрусталя вьются вверх на четыре этажа.

Ледяное великолепие смягчали яркие краски ковров. Такое сочетание задевало тайную мечту о волшебном, таящуюся в глубине души каждого человека.

— Тебе нравится? — наконец спросил Луиджи.

Шарлотт-Энн повернулась к нему и сглотнула:

— Я и… представить себе не могла ничего подобного.

— Я тоже. Веришь, только когда видишь. Теперь ты знаешь, почему дворец имеет такое официальное и неофициальное названия. Он и хрустальный, и странный.

— Но главная странность в том, что дворец находится здесь, а не в Риме.

— Как я уже тебе сказал, мой прадед был довольно странным человеком. Уверяю тебя, что ни мой дед, ни мой отец не унаследовали это необычное сумасшествие. — Он улыбнулся. — Идем, я покажу тебе наши апартаменты. Марко принесет багаж, и ты сможешь освежиться, перед тем как встретиться с моими родителями.

10

Денек выдался из тех, что ей никогда бы не хотелось пережить снова. Они выехали из Рима утром, но довольно поздно. Ее и так утомила короткая остановка в Вечном городе, полном новых для нее звуков, запахов, картин, потом головокружительно быстрая езда через провинцию. Так что поражающий воображение дворец оказался тем, что она уже не могла вынести.

Его неземное великолепие скоро стало лишь еще одним кошмарным напоминанием о том, насколько далеко оказалась Шарлотт-Энн от привычного, удобного мира.

Позже она встретилась с родителями Луиджи. Хотя они и говорили по-английски, но оказали ей формально-вежливый, однако очень холодный прием. Они предстали перед ней точно такими, какими Шарлотт-Энн себе их и представляла: отец Луиджи — суровый и аристократичный, его мать — великолепно ухоженная и холодная. Когда родители узнали о состоявшейся свадьбе, поздравлений не последовало. Князь просто проигнорировал новость, а княгиня только подняла аристократические брови. Услышанное они обдумывали в молчании.

Вечером ужин подали в огромной столовой на серебряных тарелках. Стол покрывала кружевная скатерть. Все остальное, начиная с канделябров и блюд до рюмок и прибора для соли и перца, было, как ни странно, из хрусталя. Сидящие за столом вели сдержанный разговор, и сразу после ужина княгиня Марчелла Луизелла Уберти ди Фонтанези отодвинула свое похожее на трон кресло, царственно встала — она сидела в конце абсурдно длинного стола — и холодно улыбнулась.

— Луиджи, я уверена, что вам с отцом надо о многом поговорить, — заявила она на своем несколько запинающемся, но отличном английском, выученном ею в школе много лет назад. — Мы с Шарлотт-Энн пойдем в музыкальный салон, чтобы получше познакомиться, пока вы проведете время в курительной комнате. — Княгиня взглянула на невестку, сложив губы в вежливую легкую улыбку, но ее темные глаза сверкали стальным блеском, в котором недоставало радушия.

Шарлотт-Энн просительно повернулась к Луиджи, но он только улыбнулся ей и сказал:

— Отличная идея — познакомься с твоей свекровью.

Княгиня показывала дорогу в удивительно маленькую, уютную комнату, где оказалось не так много хрусталя, чему молодая женщина очень обрадовалась. Салон оказался совершенно женственным, обставленным хрупкой французской мебелью, а не тяжелой резной итальянской, царящей в остальных комнатах дома. В убранстве преобладал бледно-голубой цвет и негрубая позолота. Один угол целиком занимал рояль. Позолоченная арфа расположилась в другом.

— Может быть, вы хотите кофе? — спросила княгиня, прежде чем они сели.

— Нет, благодарю вас, — отказалась Шарлотт-Энн.

— Отлично. Я никогда не пью кофе по вечерам. Я нахожу, что от него мне хуже спится. Мы рано ложимся спать. — Она помолчала, потом продолжила: — Садитесь, пожалуйста. — Хрупкая женщина указала на сиденье, и Шарлотт-Энн осторожно села, стараясь прямо держать спину. Ей и в голову это не приходило, но при подобных обстоятельствах ее мать приняла бы точно такую же позу.

Княгине Марчелле ди Фонтанези исполнилось пятьдесят семь. Она была настолько же красивой и изящной женщиной, насколько значителен был ее высокий лысый муж. Теперь Шарлотт-Энн стало ясно, от кого Луиджи унаследовал свою внешность. Высокий рост, крепкое атлетическое сложение, тело, послушное его воле, достались ему от отца, а скульптурно вылепленные черты лица — от матери. Княгиня — миниатюрная женщина — отнюдь не казалась беспомощной малышкой. Напротив, она выглядела очень крепкой: отлично уложенные седые волосы, строгий черный костюм и простая нитка великолепного грушевидного жемчуга на шее. Такие же темные глаза, как у Луиджи, только больше и проницательнее. Но Шарлотт-Энн вдруг поняла, что ее величественное спокойствие обманчиво: перед ней злобная, напряженная и суровая женщина. Именно от нее Луиджи унаследовал этот вид пантеры, готовой к прыжку.

— Вы очень красивы, мисс Хейл, — начала княгиня, оставаясь стоять и пристально глядя на Шарлотт-Энн. — Я понимаю, что в вас так привлекло моего сына.

Молодая женщина подняла голову и, не моргнув, встретила пронизывающий взгляд темных глаз.

— Моя фамилия теперь не Хейл, княгиня, — мягко возразила она, — я теперь ди Фонтанези.

Свекровь посмотрела на нее и не удержалась от раздраженного жеста.

— Это зависит от точки зрения, мисс Хейл, — прямо заявила она. — У вас был пароходный роман, скороспелая гражданская свадьба. Женщина может носить фамилию ди Фонтанези только в том случае, если ее брак получит благословение Римской католической церкви.

— Так вот как вы представляете себе это? — воскликнула шокированная Шарлотт-Энн. — Пошлый пароходный роман?

— Ну-ну, не стоит обманывать себя, мисс Хейл.

Шарлотт-Энн резко вздернула подбородок.

— Мы с Луиджи любим друг друга, — с силой проговорила она, гордо и спокойно. — И наша любовь продлится вечно.

Слабая улыбка тронула губы хозяйки дома:

— Вот оно что. — Она пересекла комнату, прислонилась к небольшому бюро и сложила руки на груди, по-прежнему улыбаясь. — Сколько вы хотите?

Шарлотт-Энн в изумлении широко открыла глаза:

— Простите, что?

— Я спросила, — терпеливо повторила княгиня, — сколько денег вы хотите за то, чтобы этот глупый брак был аннулирован?

— Вы хотите откупиться от меня? — не веря своим ушам, выговорила Шарлотт-Энн.

— Ну, если вас это устраивает. Одни хотят денег, другие драгоценностей, третьи покровительства. У каждого человека своя цена. Каждый выбирает сам, по какому курсу он получит.

— Я не могу поверить, — сказала молодая женщина, поднимаясь. Она прошла через комнату и теперь возвышалась над миниатюрной свекровью. — Мне кажется, вы не расслышали, — продолжила она. — Мы уже женаты.

Княгиня откинула голову назад, ее взгляд оставался пронзительным.

— Неужели? Вы в этом уверены?

Шарлотт-Энн кивнула:

— Конечно, уверена.

Марчелла ди Фонтанези грустно покачала головой, словно пытаясь справиться с упрямым, непослушным ребенком.

— Вы забыли об одном обстоятельстве. Вы теперь в Италии, мисс Хейл, — спокойно произнесла она. — Мы католическая страна, и законы здесь другие. Свадьба на борту парохода для нас — ничего не значащий ритуал.

Шарлотт-Энн нахмурилась.

— Что ж, для меня это не так, — бросила она.

— Значит, вы обманываете сами себя, а жаль.

Выражение лица нежеланной невестки не изменилось.

— Так вот что вы пытаетесь сказать мне? Что бракосочетание недействительно?

— Вот теперь вы попали в точку.

— А Луиджи знал, что оно не будет законным?

— Не думаете ли вы, что мой сын не знает законов своей страны и своей церкви?

Казалось, дух борьбы оставил Шарлотт-Энн. Она неожиданно почувствовала, что у нее закружилась голова. Молодая женщина не знала, правду ли ей сказали, но она испугалась.

«Это не может быть правдой, — сказала она себе. — О Господи, почему я должна общаться с этой женщиной наедине? Почему Луиджи не мог быть со мной рядом все время?» Ее плечи опустились, глаза защипало.

Княгиня решила воспользоваться моментом, ошибочно приняв разочарование и боль Шарлотт-Энн за поражение.

— Оставьте его сейчас. Сейчас как раз самое время сделать это, — хрипло прошептала она. Ее пальцы впились в руки невестки. — Вы всего лишь влюблены друг в друга. Но любовь? Что можете вы знать о любви? Вы слишком молоды. Когда станете старше, вы будете благодарить меня за то, что я не дала вам совершить этой ошибки.

Шарлотт-Энн отступила назад, освобождаясь от болезненной хватки пожилой женщины. Она медленно покачала головой, все еще находясь в состоянии шока. Теперь ей стало ясно, насколько она недооценивала родителей Луиджи. Она не ожидала, что ее встретят с распростертыми объятиями, но даже в самых страшных ночных кошмарах ей не представлялось сражение, подобное этому.

Молодая женщина с вызовом подняла подбородок:

— Княгиня, мне кажется, в одном мы пришли к согласию, — ее голос дрожал, — я не нравлюсь вам, а вы не нравитесь мне. Пусть будет так. Тем не менее я люблю Луиджи. — Шарлотт-Энн сморгнула подступившие слезы, грозившие залить щеки. — Я люблю его так, что буду сражаться за него до последнего вздоха, и всем сердцем верю, что он сделает то же самое ради меня. Насколько я понимаю ситуацию, у вас два пути. У ди Фонтанези есть власть и влияние. Либо вы принимаете нас и подтверждаете законность нашего брака, либо вы потеряете единственного сына. Мне не нужны ни ваши деньги, ни ваши милости. Меня не волнует, что вы там придумали. От меня вам не откупиться.

— Называйте это как хотите. — На лице княгини появилось выражение холодной самоуверенности. — Но все так, как сказала я. У каждого своя цена. Вам надо только назвать свою.

— Черт бы вас побрал, я не продаюсь! — взорвалась Шарлотт-Энн, несмотря на подступавшие слезы. — Можете вы это понять?

— Ну, зачем же столько эмоций.

С пылающими щеками, тяжело дыша, Шарлотт-Энн повернулась и бросилась прочь из комнаты.

— Куда вы направились? — крикнула ей вслед княгиня.

Молодая женщина бросила не оборачиваясь.

— Наверх, я иду собирать вещи. — Она помолчала, вцепившись пальцами в ручку двери. — Как только я с этим закончу, мы с Луиджи возвращаемся в Рим. Я вижу, нам здесь не рады.

Хозяйка дома рассмеялась:

— Вы блефуете.

— Я? — Шарлотт-Энн отпустила ручку, уперла руки в бока и вернулась к матери Луиджи. — Что ж, испытайте меня, — бросила она ей вызов. — Кроме того, нам будет намного лучше в Риме, чем в этом… этом ледяном дворце. Видите ли, вы по-своему не в себе, как и прадед Луиджи. Этот мавзолей иссушил ваш мозг. — И, помолчав, медленно добавила: — Поверьте мне, мы с Луиджи будем счастливы в Риме.

— А как же карьера Луиджи? — Княгиня справилась с минутным страхом. Ее голос снова стал мягким и хорошо поставленным. — Как быть с дуче? Дуче известил нас, что у него большие планы насчет нашего сына.

— Ну и что? Луиджи нравится летать и участвовать в автомобильных гонках. Он будет рад заниматься этим всю оставшуюся жизнь. Дуче хочет отправить его в армию. И что дальше? Он либо возьмет его, либо оставит в покое. В любом случае, судя по тому, что я видела, для Луиджи же будет лучше, если он постарается держаться подальше от этой своры фашистов-убийц.

Княгиня задохнулась, ее лицо посерело.

— Вы сошли с ума, — прошипела она. — Вам бы следовало держать ваши политические взгляды при себе. Вести такие разговоры небезопасно.

— Неужели? — Шарлотт-Энн позволила себе улыбнуться. — Что ж, в таком случае мне лучше покинуть этот морг и поделиться моими мыслями с теми, кто их разделяет. А потом я буду переезжать из деревни в деревню, из города в город.

— Успокойтесь, пожалуйста, спокойно попросила ее пожилая женщина.

Шарлотт-Энн хотелось плакать и смеяться одновременно. «Ну и фарс же мы тут разыгрываем», — подумалось ей. Она обнаружила два слабых места княгини: во-первых, ее рост — поэтому-то она и не садилась, а во-вторых, что более важно, ее безмерный ужас перед фашистами. Очевидно, могущество ди Фонтанези не простиралось так высоко.

— В глазах окружающих вы непогрешимы, княгиня, — презрительно сказала Шарлотт-Энн. — Но я вижу, что я ошиблась. Вы можете избрать и третий путь.

— И что же это за путь? — поинтересовалась мать Луиджи.

— К примеру, я пообещаю держать свои политические воззрения при себе. При условии, что вы не станете вмешиваться в нашу жизнь и прекратите ваши попытки разлучить нас.

— А если я откажусь?

— Тогда я начну кричать о том, что думаю, во все горло. Я стану самым ярым антифашистом, которого доводилось видеть этой стране.

— Вы и дня не проживете!

— Без Луиджи жизнь для меня ничего не стоит. И поверьте мне, я потащу за собой вас и всю вашу семью.

В темных глазах появился ужас.

— Пожалуйста, будьте благоразумны, — задыхаясь, взмолилась княгиня.

— Нет, это вы должны проявить благоразумие. Мне кажется, что вы согласны с тем, что нам лучше смириться с присутствием друг друга. Я не хочу, чтобы моему мужу приходилось разрываться между женой и матерью. Я ясно выразилась?

Шокированная хозяйка дома смотрела на нее с ненавистью.

— Мы будем вежливы и учтивы, — продолжала Шарлотт-Энн. — Мы не обязаны демонстрировать взаимную любовь. Мы постараемся, чтобы наши пути не пересекались. И этот разговор, княгиня, пусть станет нашей последней схваткой. Так будет лучше. Ах, да, кстати. Вам лучше привыкнуть называть меня Шарлотт-Энн, а не мисс Хейл. Ну а мне придется привыкнуть называть вас «мама».

Княгиня съежилась.

— А теперь я предлагаю вам употребить все ваше влияние для того, чтобы наш брак признали действительным.

И с этими словами молодая женщина вылетела из музыкального салона, оставив дрожащую княгиню Марчеллу Луизеллу Уберти ди Фонтанези в одиночестве смотреть на захлопнувшуюся дверь.

Торопливо проходя по мрачному, холодному мраморному коридору с протянувшейся вдоль него шеренгой хрустальных канделябров, Шарлотт-Энн мрачно улыбнулась самой себе. Мать Луиджи и ошибалась, и была права.

У каждого своя цена.

За молчание платили золотом, следовательно, оно дорогого стоило.

На этот раз княгиня расплатилась своим сыном.

Как только Шарлотт-Энн вышла из комнаты, секретная панель в стене, скрытая полосатой, голубой с золотом обивкой, бесшумно открылась. Его преосвященство кардинал Джованни Корсини, тот самый человек, с которым она встретилась во время своего первого ужина на борту «Иль-де-Франс», грациозно вошел в салон. Его длинная сутана водоворотом вилась вокруг его щиколоток. Тонкое лицо с высокими, правильными скулами оставалось бесстрастным. Ладонью кардинал толкнул панель, чтобы она закрылась.

Княгиня Марчелла ди Фонтанези озабоченно повернулась к нему.

— Вы все слышали? — спросила она по-итальянски.

Кардинал кивнул и опустился в кресло.

— У нее есть характер, — без всякого выражения заметил он.

— Характер! — фыркнула мать Луиджи. — Она напрашивается на пулю. И дело кончится тем, что эта девица всех нас подведет под расстрел. Эти современные американские девушки полагают, что им все по плечу. Все, что о них говорят, правда. Их интересует только одно — как выскочить замуж и получить титул.

Его преосвященство сцепил тонкие пальцы и поднес их к сухим губам.

— От такой не откупишься, — пробормотал он. — Теперь я вижу, насколько недооценивал ее. Я ошибся.

— Да, вы ошиблись. — Княгиня села напротив него, но боевой запал у нее уже пропал. — Что бы там ни было, я все-таки благодарна вам, что вы поспешили рассказать нам об этой свадьбе до их приезда сюда. Церковь, как всегда, получит внушительные пожертвования.

— Церковь всегда благодарна за любой дар от чистого сердца, — негромко отозвался кардинал. На его лице появилось выражение боли. — Но я приехал сюда не ради пожертвований.

Женщина сдержанно улыбнулась.

— Конечно же, нет. — Она посмотрела вниз на свои руки, нервно теребившие платье. «Кажется, мы все недооценивали эту девушку», подумала княгиня. Потом снова взглянула на служителя церкви. — Как, по-вашему, нам следует теперь поступить?

— С величайшей осторожностью, — ответил тот с полуулыбкой.

— Разумеется. — Мать Луиджи поджала губы. — Как ни неприятно мне это признать, но ей удалось найти наше единственное уязвимое место. И, кто знает? Может быть, она действительно любит Луиджи. Только время поставит все на свои места.

— Следовательно, вы хотите, чтобы брак признали действительным?

— Разве у меня есть выбор?

Кардинал пожал плечами:

— Не уверен. Все зависит от того, решится ли она на самом деле привести в исполнение свою угрозу.

— Что приведет к результатам, которые мы даже не в силах представить, ваше преосвященство, — сухо напомнила ему хозяйка дома.

Корсини многозначительно кивнул.

— Времена теперь трудные, — вздохнул он.

— Но это правда, что их брак в настоящем виде не является действительным?

— Все зависит от обстоятельств, княгиня. Для суда в Америке, Англии и Германии он действителен. Что же касается Рима, то здесь он не имеет силы. Князь Луиджи и его жена живут во грехе. Если у них будет ребенок, то он будет рожден во грехе. Она ведь даже не католичка. Я выяснил это на пароходе.

Княгиня кивнула и поджала губы.

— В этом случае, по-моему, у нас не остается выбора. Мы должны сделать так, чтобы этот брак был признан действительным как можно быстрее. Естественно, — поспешила она добавить, — мы будем только счастливы выразить свою благодарность за любую оказанную вами помощь. — Женщина многозначительно посмотрела на кардинала. — Конечно, не лично вам, а церкви.

— Разумеется, — ответил его преосвященство бесстрастно. — Я немедленно доложу обо всем его святейшеству Папе.

11

В комнате держался влажный мускусный запах. Они только что занимались любовью. Их тяжелое, прерывистое дыхание успокоилось и стало почти неслышным. Сияющая деревенская луна проливала свой свет сквозь распахнутое окно. Прохладный бриз приносил еле слышный, отдаленный перезвон церковных колоколов из монастыря, расположившегося на холме по другую сторону долины.

Шарлотт-Энн мечтательно посмотрела вверх, на темный, затканный узорами балдахин над кроватью. В лунном свете ее лицо казалось отлитым из серебра, глубокие тени прорезали его.

Она чувствовала на себе изучающий взгляд Луиджи. Потом ощутила атласное прикосновение его кожи к своей: он побуждал ее повернуться на бок. Вдыхая солоноватый аромат ее кожи, Луиджи прошептал, прижимаясь лицом к ее обнаженной спине:

— Никто не отдается любви так, как ты. — Он тихонько зарычал, делая вид, что хочет откусить от нее кусочек, и потерся об нее носом.

— С тобой тоже никто не может сравниться, — отозвалась она, но это была лишь слабая и неискренняя попытка пошутить. Равнодушие в голосе выдало ее.

— Что случилось? — Луиджи повернулся в кровати, зажег ночник под шелковым абажуром и лег на бок, опершись на локоть. Он внимательно смотрел на жену.

— Да нет, ничего. — Шарлотт-Энн снова легла на спину, ее взгляд следовал за причудливыми узорами балдахина. Она набрала полную грудь воздуха, потом с силой выдохнула, отгоняя непослушные локоны с глаз. — Я просто размышляла, вот и все.

— О чем?

— О тебе, обо мне.

— И что же ты думала о нас? — поинтересовался Луиджи. — Ты счастлива со мной? Или я не удовлетворяю тебя в постели?

Шарлотт-Энн не смогла удержаться от смеха:

— Ты великолепен. Да ты и сам это знаешь. — Ее позабавило, что Луиджи ди Фонтанези, признанный сердцеед, нуждается в такого рода уверениях.

— Тогда в чем же дело? — обеспокоенно спросил он. — Ты выглядишь такой озабоченной.

— Неужели?

— Да, это так. — Он склонился к ее лицу. — Мы только что принадлежали друг другу, и ты выглядела такой… решительной. Мне показалось, что ты пытаешься забыть о чем-то. — Луиджи помолчал. — Мне хочется только одного, чтобы ты была счастлива, — сказал он, касаясь поцелуем ее губ. — Я хочу, чтобы ты всегда была счастлива.

— Я знаю, — слабо улыбнулась в ответ Шарлотт-Энн.

— У нас никогда не должно быть секретов друг от друга. Никогда, пока мы живы.

Молодая женщина кивнула. Ей стало стыдно, что она что-то скрывает от него в самом начале их брака. Недействительного брака, напомнила Шарлотт-Энн самой себе, почувствовав острый приступ страха при воспоминании о холодных словах свекрови, уверенной в собственной правоте. Больше всего на свете ей хотелось довериться Луиджи и рассказать ему о стычке с его матерью, но она понимала, что никогда не сможет обсуждать с ним это. Происшедшее касалось только ее и княгини, пусть так и будет впредь. Ей не хотелось, чтобы муж разрывался между ней и своей матерью.

— Так ты мне расскажешь, что так занимает тебя после волшебных минут любви? — И после паузы Луиджи добавил: — Может быть, это моя мать?

Женщина вздрогнула. Можно подумать, он читает ее мысли. Она негромко рассмеялась, надеясь, что смех прозвучит убедительно.

— Как тебе такое могло прийти в голову?

— Ты провела с ней сегодняшний вечер. А потом, когда мы занимались любовью, ты была так напряжена. Я никогда еще тебя такой не видел.

— Я думаю, так оно и было, — согласилась Шарлотт-Энн, медленно, с осторожностью подбирая слова. — Но этого следовало ожидать. Не каждый же день девушка встречается с родственниками мужа.

— И это все, что тебя беспокоит?

— А что тут может быть еще?

Луиджи пожал плечами.

— Зная мою мать, кто может быть уверен? Иногда она пугает людей, даже не отдавая себе в этом отсчета.

— Да что ты говоришь! — Шарлотт-Энн тут же пожалела о том, что не удержалась от сарказма.

Муж утвердительно кивнул:

— Да, это так.

Она облегченно вздохнула. Луиджи хорошо говорил по-английски, но сарказм до него не доходил.

Князь ди Фонтанези был совершенно сбит с толку.

— Но если причина не во мне и не в моей матери, тогда в чем же дело? — настойчиво повторил он. — Я не хочу, чтобы между нами возникали проблемы.

— Мне тоже этого не хочется, — быстро отозвалась Шарлотт-Энн. Она повернулась на бок, чтобы видеть его лицо, ее светлые глаза сияли. — Но, Луиджи…

— Да?

— Твоя мать… ну, она… она намекнула, что мы столкнемся с некоторыми трудностями.

— Трудностями? Что еще за трудности? — заинтересованно спросил он. — Я надеюсь, ничего такого, что нельзя было бы преодолеть.

— Зная тебя, я уверена, что все препятствия преодолимы. — Она на секунду закусила губу и продолжила: — Это связано с нашим браком.

— А что с ним такое?

— Твоя мать боится, что он не будет признан церковью.

— Это действительно проблема, — сурово подтвердил Луиджи. — Тем не менее я уже думал о ней, и я не настолько уверен, что с этим нельзя справиться. Если нужно, мы можем просто пожениться еще раз.

Шарлотт-Энн сжала губы.

— Мне бы хотелось, чтобы мы были уже женаты, Луиджи, — проговорила она с мягкой настойчивостью. — Я хочу, чтобы наш брак являлся официальным с момента его заключения. Я понимаю, это звучит глупо, но я хочу знать, что я твоя жена.

— Тогда не волнуйся, — улыбнулся тот в ответ. — Я ди Фонтанези, и ты тоже. Бог знает, мы достаточно жертвуем церкви. Не бойся. Наш кардинал провернет это дело.

— Ваш кардинал?

— И твой тоже, раз ты теперь ди Фонтанези.

— Но… я не понимаю.

— Со временем поймешь. У каждой влиятельной итальянской семьи есть «семейный» кардинал, если можно так сказать. Все равно что иметь семейного врача или адвоката. Наш кардинал приведет все в порядок. Нам, конечно, придется заплатить, но ничто в жизни не дается даром.

— И кто этот кардинал?

— Ты уже с ним встречалась. На «Иль-де-Франс».

— Ты хочешь сказать, что это кардинал Корсини?

— Именно он. Так что перестань волноваться. Моя мать и кардинал вместе перевернут небо и землю, чтобы расставить все по своим местам. Моя мать — очень решительная женщина. Она всегда добивается того, чего хочет.

Шарлотт-Энн кивнула.

— А теперь сотри беспокойство со своего лица. Я же сказал, что все уладится, разве не так?

Она улыбнулась.

— Да, ты так сказал. — И, придвинувшись к нему, крепко его поцеловала. Что бы там ни было, одно то, как он это произнес, уже почти уладило дело.

— А теперь посмотри, до чего ты меня довела, — проговорил Луиджи укоризненно, отстраняясь от нее.

— До чего? — Жена была заинтригована.

Он рассмеялся, отбросил в сторону вышитую простыню и посмотрел вниз. Шарлотт-Энн проследила за его взглядом и, не веря своим глазам, покачала головой.

Княгиня Марчелла шла по мраморному коридору в домашних туфлях. Когда она проходила мимо апартаментов Луиджи, ею овладело почти неприличное любопытство. Секунду она колебалась: остановиться или продолжать ночной обход.

Любопытство взяло верх. Свекровь вплотную подошла к двери и приложила ухо. Ее аристократичный рот скривился от отвращения, когда до ее обостренного слуха донеслись приглушенные звуки любовной сцены. Ей были слышны задыхающиеся стоны сына и крики страсти, издаваемые этой putana[16], которую он привел в дом.

Сейчас больше, чем когда-либо, княгиня была твердо убеждена, что эта девица — худшая из трагедий, которая могла произойти с ди Фонтанези. «Только животное может наслаждаться таким отвратительным актом», — прошипела она себе под нос с отвращением. Ей с трудом верилось, что ее сын пал так низко.

Женщине вспомнилась ее собственная молодость. Ничего подобного тогда не происходило!

Она вышла замуж за князя Антонио тридцать один год тому назад. Молодой человек все силы отдавал учебе, а она славилась своей красотой во всей Кампании, некоторые даже говорили, что и во всей Италии. Все считали, что они прекрасная пара. Ей делали предложение бесчисленное количество раз, но девушка отклонила их, отдав предпочтение князю. И вовсе не потому, что он физически притягивал ее. Его красота была тут совершенно ни при чем. Напротив, Марчелла выбрала его именно потому, что он меньше прочих соискателей ее руки жаждал физической близости. У нее возникло ощущение, что ей удастся управлять его страстями.

А ей пришлось ими управлять. Вот уже три десятилетия она была безупречной владелицей различных дворцов, образцовой хозяйкой, красавицей, о которой ходили легенды, и великолепной женой во всем, кроме одного. Ей давно стало известно о многолетней связи мужа, но это ее вовсе не пугало. На самом деле, княгиню только радовало то обстоятельство, что ее муж удовлетворял свои отвратительные порывы на стороне. Марчелла шла на это только в самом начале, исключительно из практического интереса — ей нужен был наследник. Как только женщина забеременела, она сразу же заняла отдельную спальню и запретила мужу впредь заниматься с ней любовью.

Ей оставалось только желать, чтобы ее сын унаследовал ее физическую холодность, но по доходившим до нее историям княгиня поняла, что дело обстояло иначе. Как странно, что у Луиджи обнаружились те качества, которые она считала столь возмутительными. Явно, он унаследовал их не от нее и не от своего отца, чья тайная любовница оказалась единственной. Но сын вырос совсем другим. Он любил женщин — всех женщин, и в этом заключалась его главная слабость. Уже в который раз у нее промелькнула мысль: насколько было бы лучше, если бы Луиджи стал спокойнее и рассудительнее. В нем слишком многое напоминало ей о том омерзительном, что крылось в мужчине.

Влажные, сочные звуки любовных объятий, доносящиеся из комнаты Луиджи, оживили давно забытые воспоминания о том, что казалось ей таким унизительным. Марчелла не могла понять, что заставляет женщину — любую женщину — соглашаться на подобное. Мужское вожделение… ну, это еще можно понять. В физическом смысле все мужчины — животные. Но чтобы женщина получала удовольствие? Женщина, отдающаяся этому занятию с такой страстью, по ее мнению, не могла быть приличной.

До ее слуха донеслись отдаленные шаги одного из слуг, приближающиеся из-за поворота. Она быстро двинулась вперед, чтобы не быть застигнутой за подслушиванием.

«Я и не думала подслушивать, — говорила княгиня самой себе, продолжая путь по бесконечным коридорам. — Я прохожу здесь каждую ночь, чтобы проверить, все ли в доме в порядке», — убеждала себя свекровь.

«Тогда что же заставило тебя, — спросил ее тихий голос из глубины сознания, — остановиться и прижаться ухом прежде всего к этой двери?»

И Марчелла ответила себе — слышно было даже, как щелкнули ее зубы: «Я только хотела убедиться, что не делаю ужасной ошибки. Я должна убедиться, что мое инстинктивное неприятие этой американки оказалось верным. Так оно и случилось. Эта женщина именно такая, какой, я боялась, она окажется. И даже хуже».

Когда княгиня дошла до апартаментов, которые она делила с князем Антонио, то сразу же отправилась в свою спальню. Марчелла начала было раздеваться, но она так разволновалась, что ей просто необходимо было с кем-нибудь поговорить. Она долго смотрела на дверь, ведущую в смежную спальню мужа. Многие годы княгиня не подходила к ней. Ей и сейчас очень не хотелось этого делать, но все-таки, глубоко вздохнув, она постучала.

— Да? — в приглушенном голосе князя слышалось удивление.

Она открыла дверь.

— Антонио, — негромко сказала Марчелла, — ты еще не спишь?

В комнате князя было темно. Свет, падавший из ее комнаты через открытую дверь, высветил сидящего в кровати мужа, искоса глядящего на нее. Он потянулся к ночнику и зажег его. Лицо Антонио залил теплый желтый свет.

— Марчелла? Тебя что-то беспокоит?

— Беспокоит? — Она хмыкнула и подошла чуть ближе к его кровати, старясь не приблизиться больше, чем на расстояние вытянутой руки. В ее голосе слышалось неодобрение. — Я рада, что Луиджи вернулся. Но что касается этой американки…

Князь кивнул.

— Кардинал Корсини уже уехал?

— Нет, но я успела поговорить с ним. Я поместила его в комнату для гостей в противоположном крыле. Кардинал к ней привык. Он уезжает завтра утром, прежде чем они проснутся. Они даже не узнают, что Корсини здесь был. Я предупредила слуг, чтобы они помалкивали.

Князь Антонио смотрел на жену:

— У тебя была возможность поговорить с женой Луиджи. Что случилось?

— Женой! — фыркнула княгиня. — Она всего-навсего обычная putana. Когда я проходила мимо двери в их спальню…

— Да? — В темных глазах мужа блеснул огонек.

Марчеллу так захватила ненависть к Шарлотт-Энн, что она и внимания не обратила на возросший интерес Антонио.

— Можно было услышать звуки, доносящиеся из комнаты, — с отвращением прошипела женщина. — Все было слышно в коридоре. Это возмутительно, я тебе говорю.

— Звуки? Что за звуки?

— Ну, ты знаешь… — У нее вырвался раздраженный жест.

— Они занимались любовью?

Марчелла вспыхнула и отвернулась.

— Эта девица отвратительна. Я и подумать не могу, что она будет носить фамилию ди Фонтанези.

— Значит, она не уедет?

Жена снова повернулась к Антонио, ее глаза сверкали.

— Она отказывается. Уверяет, что любит его. Она до того дошла, что заявила мне, матери, что он никогда не оставит ее. Наверное, ей нужны наши деньги. Или это… или то, чем они занимаются по ночам. — Княгиня в отчаянии всплеснула руками. — Она угрожала мне.

— Как это?

Жена рассказала князю Антонио об угрозе Шарлотт-Энн обнародовать свои антифашистские взгляды. Легкая улыбка изогнула уголки его губ. В течение долгих лет ни у кого не хватало смелости противостоять его жене. У девочки есть характер, и он мысленно аплодировал ей.

— Главное, что Луиджи счастлив, — осторожно проговорил Антонио, завидуя сыну.

— Может быть, этого достаточно для тебя. Мужчины всегда держатся друг друга. Но ты представляешь себе, во что нам обойдется признание действительным этого брака? А если мы этого не сделаем, то ты представляешь, какой будет скандал?

— Нам не нужен скандал, и тебе это известно. Еще одно щедрое пожертвование…

— И еще одно, потом еще одно, — раздраженно сказала княгиня. — Нет никого более алчного, чем Рим. Ватикан просто пожирает наши деньги. Ты хотя бы представляешь себе, сколько они из нас уже высосали?

— Нам это по карману, — мягко вставил он. — Я не возражаю. И потом, ты добрая католичка.

Княгиня вскинула подбородок.

— Да, это так, — убедительно отозвалась она, не поняв его иронии.

— Следовательно, у нас нет другого выхода: надо принять ее в семью.

— Может быть, выбора у нас и нет, но я не собираюсь принимать ее, — прорычала женщина. — Ни сейчас, ни в будущем. Она просто шлюха. Меня гложет то, что Луиджи мог увлечься ею. Что касается женщин, он никогда не мог похвастать хорошим вкусом.

— Если он с нею счастлив, пусть так и будет.

— Его может осчастливить любая женщина, раз он ищет только удовольствий подобного толка.

— Мне она показалась достаточно очаровательной, — возразил Антонио. — Немного стесняется, но при данных обстоятельствах это понятно. Она очень красива.

— Да, — сухо согласилась его жена, — красива. Но многие женщины красивы.

— Ты красива до сих пор, — прозвучал спокойный ответ. — Даже красивее, чем была в молодости.

Она удивленно посмотрела на мужа:

— Это потому, что я дама. Я не позволила страстям взять надо мной верх. Но она совсем другая. Ее красота быстро увянет.

Князь Антонио вдруг почувствовал, что в нем самом растет физическое желание. Кровь запульсировала в его поднявшемся фаллосе.

— Марчелла, — нежно прошептал он и потянулся к ней. — Cara mia[17].

Но она уж повернулась и пошла прочь, дверь в ее спальню захлопнулась с мягким, но решительным стуком.

Князь Антонио вздохнул и откинулся на подушки. Как много времени прошло с тех пор, как умерла их любовь! Все прекратилось, когда она носила Луиджи. Сначала Марчелла использовала беременность как предлог для прекращения физических отношений, потом нашлись другие поводы. Через какое-то время он оставил свои попытки. Может быть, она никогда его и не любила. Возможно, любовь просто не существовала.

Он закрыл глаза, представляя себе звуки, издаваемые сыном и невесткой. Почти не сознавая, что делает, князь опустил руку вниз, к пенису. Ему вдруг представилась сцена: Луиджи и Шарлотт-Энн вместе, обнаженные, он безжалостно овладевает ею.

Князь Антонио ди Фонтанези чуть коснулся своей напряженной плоти, и его пронзил взрыв наслаждения.

Его последняя мысль перед тем, как погрузиться сон, была о том, что, сколько бы ни пришлось заплатить, иметь такую девушку в семье стоило того.

Князь и княгиня скоро поняли, что даже для могущественных ди Фонтанези оказалось не настолько просто умилостивить властный Ватикан. Законы государства — одно, а законы церкви — совершенно другое. Только шесть месяцев спустя Рим официально признал брак Луиджи и Шарлотт-Энн.

Все это время Шарлотт-Энн старалась оставаться как можно менее заметной в «Хрустальном дворце». Между тем Луиджи отправился в Рим. Ей не позволили сопровождать мужа. По мнению кардинала Корсини — не самый удачный момент, чтобы щеголять недействительным браком перед обществом и церковью. Строгие условности следовало соблюдать. Это стало еще более необходимым, когда выяснилось, что Шарлотт-Энн беременна.

Перемирие, заключенное ею с княгиней Марчеллой, давалось молодой женщине нелегко. Правда, они обе старались не попадаться друг другу на глаза. Жить под одной крышей в течение шести месяцев оказалось тяжело обеим. Когда их дороги пересекались, они были вежливы, но о любви между ними не было и речи.

Шарлотт-Энн очень не хотелось оставаться вдалеке от Луиджи, хотя это расстояние и укладывалось в семьдесят пять миль. Точно так же она ощущала бы и семьсот. Назначение полковником авиации удерживало его в Риме, и иногда он неделями не появлялся во дворце. Шарлотт-Энн так хотелось переехать вместе с ним на Виллу делла Роза, но ей оставалось только ждать. Каждый раз, навещая ее, он шептал:

— Уже скоро. Потерпи.

Для этого требовалось терпение Иова[18].

Только в январе Ватикан и ди Фонтанези пришли к окончательному соглашению. В конце концов это обошлось семье в пять миллионов лир, не считая пожертвованных Ватикану столь желанных для него трех картин религиозного содержания.

В тот день, когда их брак был официально признан, княгиня Марчелла пришла в апартаменты Шарлотт-Энн. Луиджи находился в Риме, и невестка встретилась со свекровью один на один.

— Мои поздравления, — сухо сказала княгиня Марчелла. — Вы можете быть довольны: у вас один из самых дорогих браков в истории. Я предлагаю следующее: вы получили желаемое, теперь собирайте чемоданы и отправляйтесь к Луиджи. Кроме того, я очень надеюсь, что вы будете держать ваши взгляды, в том числе и политические, при себе. В противном случае вы рискуете подвергнуть опасности вашу жизнь и жизнь вашего мужа. Машина вас ждет.

Хозяйка дома закрыла за собой дверь, даже не попрощавшись.

Но вскоре княгине и церкви пришлось «посмеяться последними». Ребенок Луиджи и Шарлотт-Энн, зачатый во грехе, родился мертвым. И потом, несмотря на то что Шарлотт-Энн регулярно беременела, у нее было семь выкидышей в течение следующих пяти лет.

12

Сначала их совместная жизнь казалась волшебной сказкой, воплощенной в жизнь.

Если не считать проблем с рождением ребенка, для Шарлотт-Энн первые пять лет брака стали практически безупречными. Как только она покинула лишенное любви великолепие «Хрустального дворца», ей показалось, что ее выпустили из темной, душной тюрьмы на веселый, яркий солнечный свет. Да, для этого потребовалось целое состояние и время, но в конце концов она по-настоящему стала княгиней Шарлотт-Энн ди Фонтанези, и Луиджи стал действительно ее мужем.

После приезда в Италию Шарлотт-Энн и ее мать много писали друг другу. В первом письме изобиловали объяснения, а последующие помогали ей справиться с одиночеством жизни во дворце. Приятным сюрпризом оказалось то, что Элизабет-Энн не сердилась на дочь за скороспелое «пароходное» замужество.

«Раз ты счастлива, дорогая, — писала ей мать, — то это единственное, что имеет значение. Я надеюсь, что мы обе сможем путешествовать и навещать друг друга. Я очень тебя люблю, и только одно печалит меня: Италия так далеко-далеко…»

Шарлотт-Энн испытала огромное чувство облегчения, когда прочитала первое письмо. Она снова чувствовала большую близость с матерью. Меньше всего молодая женщина ожидала быстрого материнского благословения. Она была почти уверена, что Элизабет-Энн приедет, но полученное благословение и удивило ее и обрадовало. Таким образом, тысячи миль, разделяющие их с матерью, заставили ее по-новому взглянуть на Элизабет-Энн. Шарлотт-Энн стала еще больше уважать ее. Элизабет-Энн Хейл оказалась сильной женщиной. Только теперь дочь поняла это. Она сожалела только о том, что ей потребовалось так много времени, чтобы осознать это.

Рим быстро стал для Шарлотт-Энн домом. Она поддалась очарованию Вечного города, как это происходило в течение веков со многими, посетившими его. Первоочередной ее задачей стало превращение Виллы делла Роза из надменного дворца в теплый уютный дом. Она отправила массивную резную мебель на склад. В обстановке комнат теперь преобладали медовые оттенки, их заполнили вещи из орехового дерева и мягкий блеск вощеного ситца. Ее утомили дворцы. Ей необходим был дом, где можно было создать семью.

В то время как одну часть дома отделывали заново, они с Луиджи жили в другой. Шарлотт-Энн взяла с него слово, что он не станет смотреть, пока все не будет закончено. Когда же она показывала ему по-новому обставленные комнаты, то очень нервничала. Ее страшило, что мужу не понравится то, что сделано, и он захочет вернуться к старому.

Луиджи смотрел по сторонам, не говоря ни слова переходил из комнаты в комнату. То, что он изредка покачивал головой, никак не обнаруживало ход его мыслей.

Наконец Луиджи повернулся к жене и улыбнулся.

— Мне нравится, — обнимая ее, заявил он. — Очень удобно, — и крепко поцеловал Шарлотт-Энн. — Кроме всего прочего, здесь теперь наш дом.

Шарлотт-Энн понимала, что Луиджи наградил ее самым лучшим комплиментом, на какой она только могла надеяться. Впечатление испортил неожиданный визит его родителей.

— Выглядит довольно плебейски, тебе не кажется? — спросила мать Луиджи. — Но, правда, это дело вкуса…

Шарлотт-Энн постаралась сдержать свою ярость. Ей оставалось только благодарить небеса за то, что ее новые родственники не остались надолго. Их последующие визиты оказались чрезвычайно редкими.

В первые годы их совместной жизни Шарлотт-Энн казалось, что они с Луиджи одно целое, если не считать долгих часов его отсутствия, к которым его принуждали обязанности представителя дуче в крепнувшей итальянской военной авиации. Но, когда муж оставался дома и мог распоряжаться своим временем, они проводили вместе эти часы досуга.

И все-таки им этого было недостаточно. «Даже если бы мы проводили вместе двадцать четыре часа в сутки каждый день до конца жизни, нам бы этого оказалось мало», — думала Шарлотт-Энн. Их брак был воистину заключен на небесах, и в ней жила уверенность, что это никогда не кончится.

Луиджи планировал взять несколько недель отпуска, чтобы они могли провести запоздалый медовый месяц, но у него так и не нашлось времени.

— Дуче настаивает на том, что я ему нужен. Боюсь, события развиваются так, что я буду занят еще больше, — извиняющимся тоном говорил он.

— Мне все равно, — сказала Шарлотт-Энн. — Когда ты рядом, Рим вполне подходит для медового месяца.

Если у Луиджи выдавались свободные часы, он показывал жене город и окрестности, и скоро она знала все почти наизусть. Познакомившись с Римом «для туристов», женщина увидела буйные азалии вдоль ста тридцати семи ступеней Испанской лестницы, Колизей и его множество хищных кошек, католическое великолепие Ватикана, где их гидом стал сам кардинал Корсини, показавший им большую часть общественных помещений и личных апартаментов. Они с Луиджи регулярно обедали на Виа Витторио Венето. Муж сводил ее и в термы Диоклетиана, и в замок Сант-Анджело, где расположился мавзолей Адриана. Куда бы она ни пошла, повсюду ей встречались памятники древней цивилизации.

Благодаря терпеливому наставничеству Луиджи Шарлотт-Энн научилась любить Рим. Как он отличался от сумасшедшего людского муравейника в Нью-Йорке! Она вдруг обнаружила, что поддается очарованию пейзажей, великолепных руин и широких тротуаров, обрамленных многочисленными кафе, что ей нравится контраст между древним, старым и новым. Но больше всего женщину привлекали запутанные улочки, мягкие песни теноров, вопли ребятни, играющей в аллеях и на террасах. Рим оказался волшебным и чарующим, и если бы не присутствующие всюду военные — гордо марширующие вдоль бульваров фашисты, принужденная вежливость, если рядом оказывались солдаты, и подозрительные взгляды через плечо, ее любовь к этому городу стала бы всепоглощающей. Шарлотт-Энн все время приходилось напоминать самой себе, что Луиджи теперь тоже военный, а на монстра он совсем не похож.

Муж повсюду водил ее с собой и знакомил с местными обычаями. Однажды во второй половине дня, во время прогулки, они остановились возле уличной торговки, чтобы купить фруктов и съесть их на ходу. Шарлотт-Энн никогда не видела таких гигантских золотистых персиков, таких ярко-красных сочных помидоров и готовых взорваться, полных сока виноградных кистей. Все выглядело таким аппетитным, но она выбрала гроздь винограда. Шарлотт-Энн спросила цену на своем запинающемся итальянском, которому ее научил Луиджи.

Продавщица, худая старая карга, ответила, что виноград стоит шестьдесят лир. Молодая женщина уже начала было отсчитывать деньги, когда муж остановил ее.

— Нет-нет! — воскликнул он. — Ты должна торговаться.

— Но… почему? — запинаясь от волнения, спросила Шарлотт-Энн. — Она же сказала, что это стоит шестьдесят лир.

— Смотри и слушай внимательно. — Луиджи взял у нее виноград, поднял грозди вверх и стал пристально рассматривать их, потом нахмурился. Покачав головой, положил их обратно, потом взял другую гроздь. Пощупал персики, затем сливы. Шарлотт-Энн смотрела, как муж снова взял выбранный ею виноград и стал трясти им перед лицом торговки. Она следила за разговором поверхностно, улавливая знакомые ей фразы.

— Тридцать пять лир, — начал Луиджи.

— Но синьор! — запротестовала старуха. — Мои дети… они голодают. Пятьдесят.

Он покачал головой и нахмурился.

— Виноград… мятый… тридцать пять.

— Сорок пять.

— Сорок.

Неожиданно для себя самой Шарлотт-Энн была заинтригована.

— Идет, идет, — наконец пробормотала торговка. Потом пожала плечами: — Что ж, придется детям попоститься… Вы здорово торговались, синьор. — И тут так яростно торговавшаяся старуха просияла широкой улыбкой, блеснув золотыми зубами.

Шарлотт-Энн отсчитала сорок лир и начала бросать виноградины по одной в рот. Они продолжили прогулку.

— Бедная женщина, — ворчливо проговорила она, покачивая головой. — Как ты мог так с ней поступить?

— Она этого и ждала, — возразил Луиджи. — В противном случае старуха бы считала, что ее лишили радости поторговаться. Смотри.

Они остановились и оглянулись назад. Пожилой мужчина покупал у старухи еще большую гроздь винограда, ожесточенно торгуясь с ней. Они сошлись на сорока лирах.

— Видела? — с улыбкой спросил Луиджи. — Иногда внешнее впечатление бывает обманчивым.

Шарлотт-Энн внимательно смотрела, слушала и училась.

Но муж знакомил ее не только с достопримечательностями Рима, сделавшими его таким известным среди туристов. Он показал ей город, который никогда не открывается перед приезжими. Они ужинали в странном дешевом ресторанчике, любимом им и посещаемом только рабочими. Он располагался в подвальчике под двухтысячелетними развалинами катакомб. Луиджи питал твердую уверенность, что курица на вертеле, подаваемая здесь, лучшая во всей Италии.

— Это самый страшный секрет Рима, — объяснял он жене. — Я дал обязательство никому о нем не рассказывать. Если высший свет узнает это место, все будет кончено.

Шарлотт-Энн продолжала открывать для себя Вечный город и в те часы, когда Луиджи занимался делами в Министерстве обороны. Она наслаждалась прогулками по садам виллы Боргезе, чьи старые камни примыкали к стене их заднего двора. Эти прогулки, хотя и в одиночестве, приносили пользу. Шарлотт-Энн наняла учителя итальянского. Она уделяла много времени этому тайному проекту, начатому еще в «Хрустальном дворце», когда ей необходимо было занять свободные часы.

Наконец однажды вечером, когда Шарлотт-Энн почувствовала, что готова держать экзамен, она встретила Луиджи на пороге и заговорила с ним на беглом, безупречном итальянском.

— Я так горжусь тобой, — прошептал он в ответ на своем родном языке и доказал это, сводив ее в гости ко всем своим друзьям.

Но, как выяснилось впоследствии, появились и раздражающие моменты. Сначала, как только Луиджи приходил домой, он сразу же переодевался в гражданское платье. Но постепенно князь все реже и реже надевал безупречно сшитые костюмы и шелковые рубашки, пока однажды совсем не отказался от них, что не нравилось Шарлотт-Энн. Когда она обратила на это внимание, то получила в ответ:

— Дуче хочет, чтобы его офицеры все время носили форму.

— Но ты ведь уже дома. Я уверена — его приказы не распространяются на наш дом.

— И что из того? Мне так удобно.

Шарлотт-Энн не стала говорить о том, что их вечера вне дома проходят совсем по-другому с того момента, как он стал постоянно носить мундир. Окружающие теперь очень осторожно вели себя с ним, вежливо и учтиво, их каменные лица ничего не говорили об истинных чувствах.

А ведь вначале все складывалось совсем по-другому. Благодаря своему титулу и положению в Министерстве обороны Луиджи вращался в высоких сферах, но он точно так же обращался дома с обычными людьми. Шарлотт-Энн одновременно удивило и обрадовало то, что князь со всеми ведет себя одинаково, вне зависимости от классовой принадлежности или состояния кошелька. Ее забавляло, что, на первый взгляд, все искренне любили его. Его легкий, заразительный смех, простота и искренность преодолевали любые социальные барьеры. Ей постоянно приходилось напоминать самой себе, что ей-то он муж, а для всех остальных — в некотором роде национальный герой. Князь ди Фонтанези выигрывал бесчисленные автомобильные гонки, и, хотя его летные подвиги не шли ни в какое сравнение с достижениями Линдберга или Эрхарт, он все-таки стал первым итальянским воздушным асом. Но будь он князем, спортсменом или просто чьим-то приятелем, все любили его. Пока он не надел военную форму.

В течение первых быстро пробежавших лет совместной жизни произошли некоторые события, портившие общее прекрасное впечатление, которые должны были бы — это Шарлотт-Энн поняла уже много позже, оглядываясь назад, — предупредить ее о надвигающихся неприятностях. Но это было такое счастливое и беззаботное время. Они вместе, непобедимые, и молодая женщина была твердо уверена, что ничто не сможет нарушить гармонию их отношений. Неприятные происшествия случались так редко, что казались случайностью, и она связала их между собой только тогда, когда оказалось уже слишком поздно.

В один из весенних солнечных дней, в воскресенье, произошло событие, заставившее ее поволноваться и показавшее ей, что все далеко не так безупречно, как кажется.

Луиджи вез ее за город на пикник. Они остановились, чтобы он мог показать ей находящийся на некотором расстоянии поселок дешевых домов, построенный — так объяснил Луиджи — совсем недавно по указанию дуче.

Шарлотт-Энн изумила внезапная перемена в его голосе. Когда он говорил о делах диктатора, она вдруг поняла, насколько муж восхищается вождем.

Не говоря ни слова, она съежилась. Ему не следовало вообще привозить ее сюда, хотя бы не в такой прекрасный день. Упоминание Муссолини облаком закрыло сияющее солнце.

Шарлотт-Энн так долго молчала, что Луиджи почувствовал неладное.

— Что случилось? — поинтересовался он.

— Пожалуйста, Луиджи, давай вернемся.

— Но почему? Ты выглядишь такой расстроенной.

Шарлотт-Энн покачала головой.

— Я не расстроена, — сдержанно поправила она мужа. — Я просто сбита с толку.

— Сбита с толку? — Луиджи смотрел на нее, озадаченно нахмурившись. — Чем?

— Пожалуйста, давай забудем об этом, — попросила Шарлотт-Энн.

— Нет, — прозвучал ответ, и женщина заметила, что в его глазах мелькнула боль, смешанная с гневом. — Если это касается наших с тобой отношений, я хотел бы все узнать. — Князь помолчал. — Так в чем дело?

Шарлотт-Энн неопределенно махнула рукой в сторону безликого бетонного жилого дома, оставшегося позади.

— Я сбита с толку этим. — Она посмотрела на мужа.

— И тобой.

— Я не понимаю.

— Ты кажешься… — Шарлотт-Энн закусила губу, кляня себя за то, что вообще начала разговор. — Твой голос… Ну, в общем, создается впечатление, что дуче начинает тебе нравиться. — Она снова посмотрела на Луиджи.

Тот засмеялся:

— А это тебя беспокоит?

— Да.

— С чего бы?

— Потому что… потому что он плохой, Луиджи. Он запугивает народ. Даже твоя мать сказала мне о своем страхе перед ним.

— Когда это было?

— В тот первый вечер во дворце.

— Наверное, тогда она его боялась, а теперь не боится. Чем больше дуче доверяет мне, тем больше мать чувствует себя в безопасности.

По коже Шарлотт-Энн пробежали мурашки ужаса.

— А дуче… доверяет тебе?

— Да, все больше и больше, — подтвердил Луиджи.

— А ты? — Жена смотрела на него со странным вызовом. — А ты доверяешь ему?

— Я начинаю понимать его, — осторожно заговорил Луиджи. — Он хочет лучшего для Италии. Теперь я вижу. Сначала я в это не верил, но теперь другое дело. Конечно, что-то из того, что он делает, мне совсем не нравится. Но он хочет видеть обновленную Италию, Шарлотт-Энн. Более сильную Италию. Такую же сильную, какой она была во времена Цезарей.

Ее снова передернуло. В его голосе чувствовалась такая убежденность, какой ей не приходилось еще слышать, и это испугало ее.

— А ты, Луиджи? — мягко спросила Шарлотт-Энн. — Чего хочешь ты?

— Я? Я хочу того, что лучше для тебя. Для моей семьи. Для всей Италии. — Он улыбнулся. — Именно в таком порядке.

И все-таки Шарлотт-Энн не была уверена, что именно в таком порядке располагались его приоритеты. Луиджи менялся — это ей стало ясно, — менялся прямо у нее на глазах.

Казалось, муж понял ее страхи и взял за руку.

— Ну, давай не будем серьезными. Сегодня выходной, полдень уже позади, солнце сияет, и я свободен от дел. Сейчас время для amore[19], а не для забот.

Шарлотт-Энн посмотрела на него. Его глаза блестели, и как раз сегодня он надел свою элегантную ненавистную ей форму. Она не смогла удержаться от мысли: «Да, ты не на работе, но почему мне не удается избавиться от ощущения, что твоя работа всегда с тобой, что ты приносишь ее домой? Что случилось со стремительным Луиджи, с которым я познакомилась? Где тот князь, любивший летать и участвовать в гонках? Теперь самолеты стали для него вооружением. А машины не имеют никакого значения. О гонках и разговора нет».

Слабая улыбка тронула ее губы.

— Ты прав. Глупо портить чудесное воскресенье. Давай забудем об этом.

И вскоре она забыла о разговоре.

13

Прошло несколько месяцев, прежде чем следующий случай снова заставил Шарлотт-Энн волноваться.

— Послезавтра мы приглашены на официальный прием в Министерство иностранных дел, — небрежно бросил Луиджи как-то за ужином.

Шарлотт-Энн как раз собиралась положить в рот кусочек телятины. Она тут же опустила вилку на тарелку.

— В Министерство иностранных дел?

Муж кивнул.

Юная княгиня тихонько присвистнула. Она уже привыкла к довольно бурной светской карусели. Правда, такой образ жизни поначалу пугал ее, но потом Шарлотт-Энн приняла его и вошла во вкус. Но прежде они вращались в кругах старой аристократии, среди военных и высокопоставленных гражданских лиц, а приглашение на прием в Министерство иностранных дел служило доказательством их перехода в еще более высокие социальные сферы.

Обычно Шарлотт-Энн не любила строгие официальные приемы и ужины с их полными собственной значимости затянутыми в мундиры офицерами под руку с щебечущими женами, но на этот раз ей захотелось пойти. Она только что оправилась от второго выкидыша. Как и в первый раз, молодая женщина добровольно обрекла себя на заточение на вилле, пока не справится с последовавшей за этим депрессией. В то же время, когда жена выздоравливала, Луиджи даже не заикался о том, что ей следовало бы сопровождать его, и она была очень ему за это благодарна. Шарлотт-Энн знала, что он выжидал, пока не почувствует, что его супруга готова выйти в свет.

— Мне бы хотелось, чтобы ты, как всегда, выглядела красавицей. — Князь улыбнулся ей через стол. — Возможно, тебе нужно сшить новое платье.

— Еще одно? — Шарлотт-Энн не смогла удержаться от смеха.

Мужчины так тщеславны, а Луиджи хуже прочих. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы показаться с ней в обществе, и казалось, ее платья стали предметом его особой гордости.

— Я думаю, что-нибудь синее, оттенка сапфира, будет неплохо смотреться, — задумчиво произнес он, покачивая головой. — Да, действительно, очень неплохо.

— Но ты же знаешь, что я предпочитаю пастельные тона, — запротестовала Шарлотт-Энн. — И, кроме того, синьоре Белле вряд ли хватит двух дней для того, чтобы сшить новое платье! — Она поднесла к губам бокал и отпила глоток белого вина.

— Я не думаю, что она станет возражать, — ответил Луиджи со странной улыбкой. — И потом, ты прилично оплачиваешь ее работу. С ее стороны было бы глупо не отложить в сторону другие заказы, чтобы сшить наряд для тебя.

Шарлотт-Энн скоро поняла, что спорить с ним бесполезно. На следующее утро, когда она зашла в ателье синьоры Беллы, седая портниха, широко улыбаясь, показала ей кусок бархата цвета сапфира.

— Ваш муж прислал мне его вчера утром, — сказала женщина, пропуская ткань между пальцами. — Красиво, правда?

— Да, действительно, материал очень красивый, — пришлось согласиться Шарлотт-Энн, несмотря на свой гнев на Луиджи, пренебрегшего ее пожеланиями.

— И не волнуйтесь, княгиня, — заверила ее синьора Белла. — Вы будете в нем очаровательно выглядеть. — Она обвела пальцем круг, и ее мощная грудь поднялась от оценивающего вздоха. — Это будет bellissimo[20].

— Но платье должно быть готово завтра, — уточнила Шарлотт-Энн.

— Значит, так и будет, — ответила пожилая портниха, теребя пальцами концы желтого сантиметра, как всегда, висящего у нее на шее. — Ваши мерки у меня есть. Так что я уже скроила и сметала. Видите? — синьора Белла взяла почти законченный корсаж со своего рабочего стола, покрытого бумагой, и показала молодой женщине. — Сейчас я должна посмотреть, как это на вас сидит. Сегодня в четыре вам необходимо зайти еще на одну примерку. Последняя примерка завтра утром, чтобы подогнать платье окончательно. Оно будет доставлено к вам на виллу завтра самое позднее в три часа дня.

Синьора Белла оказалась на деле еще быстрее, чем на словах. На следующий день еще до полудня платье было уже у Шарлотт-Энн. И как только она достала наряд из коробки, все ее раздражение мгновенно улетучилось. Ей следовало это знать. У мужа безупречный вкус. Платье и в самом деле оказалось произведением искусства.

«Он хочет для нас двоих только самого лучшего», — пришлось напомнить ей самой себе.

Шарлотт-Энн чувствовала странное радостное возбуждение, когда ее одели и причесали. Луиджи обошел кругом нее, потирая подбородок, потом кивнул и улыбнулся от удовлетворения. Он выглядел необычайно довольным.

— Я никогда еще не видел тебя такой красивой, — заметил Луиджи. — От твоего вида просто дух захватывает. Платье очень тебе идет.

Глядя на свое отражение в высоком зеркале в позолоченной раме, Шарлотт-Энн понимала, что муж прав. Сапфировая лазурь бархата, казалось, изменила цвет ее глаз. Из обычно светлых, неопределенного оттенка, они стали ярко-синими.

— А теперь завершающий штрих, — мягко произнес князь. — У меня есть ожерелье. Мне бы хотелось, чтобы ты надела его сегодня вечером. — Он опустил руку в карман мундира и достал длинный узкий футляр из черного бархата и две маленькие квадратные бархатные коробочки. — Это доказательство моей любви к тебе, — прошептал Луиджи.

Шарлотт-Энн с удивлением посмотрела на него, потом не без колебаний взяла коробочки у него. В первую очередь она открыла длинный узкий футляр и изумленно вздохнула. На черном бархате лежало ожерелье из семидесяти девяти изумительно подобранных бриллиантов грушевидной формы. В середине расположился безупречный круглый сапфир в пять карат, цветом напоминающий освещенное луной море.

— Луиджи! — только и смогла произнести Шарлотт-Энн.

Не говоря ни слова, он взял ожерелье и надел ей на шею. Оно приятной тяжестью холодило кожу молодой женщины. Шарлотт-Энн повернулась к зеркалу. Бриллианты сияли, а глаза ее стали казаться еще глубже.

Медленно она открыла маленькие коробочки и обнаружила в них подобранные к ожерелью серьги с бриллиантами и сапфирами и кольцо с сапфиром в десять карат, окруженным бриллиантами.

Шарлотт-Энн стало стыдно за то, что она сердилась на мужа. Конечно же, ему пришлось настаивать на синем платье, чтобы оно подошло к драгоценностям. Какой же неблагодарной она была!

— Луиджи… это… это слишком, — пробормотала Шарлотт-Энн. — Они слишком экстравагантны.

— Когда ты только поймешь, cara? — усмехнулся он. — Ничто не может быть слишком экстравагантным, когда речь идет о тебе.

— Но… ведь сегодня даже не день моего рождения, — пролепетала она.

— Ну и что? — спросил Луиджи, вдевая серьги ей в уши. — Как только я это увидел, то сразу понял, что эти украшения созданы для тебя. — Он вдруг замолчал, на его лице появилось выражение печали. — Я знаю, что этим не заглушить твою боль, но прими это как выражение глубокой любви твоего мужа.

— Да за что же это?

— За то, что ты смело встретила все испытания и лишения, которые тебе пришлось вынести, — прошептал муж, отворачиваясь. — Я знаю, как ты хотела ребенка и как тяжело ты переживала выкидыш.

Ее глаза наполнились слезами.

— Ну посмотри, что ты наделал! — проговорила Шарлотт-Энн, промокая глаза кружевным платочком. — У меня потекли ресницы.

Министерство иностранных дел находилось неподалеку, но они отправились туда в «даймлере» с шофером, по Пьяцца дель Пополо с обелиском в центре, потом вниз по Виа дель Корсо к Пьяцца Колонна. Поездка была короткой, но Луиджи странно нервничал, что удивило Шарлотт-Энн. Муж всегда был само спокойствие, и ей оставалось только гадать, что же явилось причиной его волнения. Шарлотт-Энн предположила, что в этом приеме крылось нечто особенное, о чем Луиджи ей не сказал. Но она знала по опыту, что допытываться бесполезно. Оставалось только ждать.

Прием начался очень приятно. Шарлотт-Энн ожидала увидеть только незнакомых людей, но среди гостей оказалось достаточно знакомых, с которыми она давно не встречалась. Они тепло встретили ее. Шарлотт-Энн представили министру обороны, холеному лысому человеку в отлично сшитом смокинге. Он познакомил ее со своей пухлой женой с улыбкой акулы. Многих из числа приглашенных Шарлотт-Энн никогда не встречала, но они, очевидно, знали, кто она такая.

В этот вечер она со многими познакомилась. Американка, по слухам принадлежащая к очень состоятельной семье, вышедшая замуж за отпрыска одного из самых влиятельных итальянских родов, казалось, вызывала всеобщее любопытство, восхищение и уважение.

Шарлотт-Энн оказалась в центре внимания.

И тут произошло первое неприятное событие этого вечера. Как только начались танцы в большом мраморном зале, министр обороны пригласил ее на первый вальс. Потом она танцевала с Луиджи, и тут его отозвали в сторону: разгорелась дискуссия между несколькими генералами и министром обороны. Шарлотт-Энн направилась к столикам буфета, накрытым белоснежными скатертями. Они едва не прогибались под тяжестью серебряных подносов с импортными икрой и лососиной, тончайшими ломтиками ветчины и искусно приготовленными крошечными канапе. Итальянское вино и заграничное шампанское текли рекой.

— Cara, — вдруг раздался у нее за спиной голос Луиджи. — Мне кажется, что вы уже встречались?

Шарлотт-Энн повернулась, и дыхание ее стало прерывистым. Она оказалась лицом к лицу с генералом Керстеном. Молодая женщина слишком хорошо помнила немца по путешествию на «Иль-де-Франс», а он выглядел точно так же, как и тогда: толстомясый, краснолицый, с колючим взглядом голубых глаз. Ей неприятно было видеть его сейчас, точно так же, как и на пароходе, когда он так грубо спорил с миссис Рейхенбах и так зло говорил о евреях. Шарлотт-Энн боролась с собой, стараясь не показать своего отвращения. Генерал Керстен был этим вечером не в штатском, как на «Иль-де-Франс». Теперь его серая форма с черной свастикой в белом круге на красной нарукавной повязке и высокие сверкающие сапоги выглядели странно устрашающими. И только в эту минуту Шарлотт-Энн поняла, что большая часть гостей одета в точно такие же мундиры. На приеме было полно немцев.

Как и при первой встрече, генерал Керстен громко щелкнул каблуками и поцеловал ей руку.

— Вы стали еще очаровательнее, чем при последней нашей встрече, — громко провозгласил он. — Поздравляю вас с замужеством. — И, повернувшись в Луиджи, улыбнулся, а потом снова обратился к Шарлотт-Энн: — Это было очень благоприятное плавание, nicht wahr[21]?

— Да, действительно, — вежливо согласилась княгиня, стараясь изо всех сил не показать своих истинных чувств. Этот прием слишком много значит для карьеры Луиджи.

— И подумать только, — продолжал генерал Керстен, — меня перевели в Рим. Какой прекрасный город! Мы должны часто видеться. Может быть, вы будете так любезны, что все мне здесь покажете?

— Да, конечно, — пробормотала Шарлотт-Энн, давая про себя клятву скорее стать отшельницей на своей вилле, чем водить его по городу.

— Судя по всему, — сообщил ей Луиджи, — мы с генералом Керстеном будем работать вместе.

— Да? — Женщина удивилась. — Но… но я думала, что ты представитель дуче в итальянских воздушных силах, Луиджи.

— Так и есть, — прогудел немец. — Но в Германии дела пошли совсем по-другому. Адольф Гитлер — теперь рейхсканцлер, и его первый приказ был укреплять связи с нашими итальянскими братьями. Видите ли, он восторженный почитатель вашего премьера Муссолини. Фюрер хочет для Германии того же, чего герр Муссолини хочет для Италии — тысячелетнего Рейха. А для этого Германия должна стать сильной. Кажется, ваш премьер столь любезен, что посылает вашего мужа ненадолго в Германию.

— Я… я не понимаю, — Шарлотт-Энн смотрела на Луиджи.

— Я сам узнал об этом всего несколько минут назад, — ответил ей муж. — Судя по всему, меня произведут в генералы.

— О, Луиджи! — прошептала она, выдавливая из себя улыбку. — Как это прекрасно!

Шарлотт-Энн спокойно обвела глазами комнату, мужчин в смокингах и мундирах, женщин в великолепных туалетах и драгоценностях. Все казалось таким обманчиво мирным и приятным, но уже сейчас она могла почувствовать что-то пугающее, какое-то скрытое течение. Словно что-то неприличное появилось посреди мраморного зала. Разговоры о тысячелетних империях пугали ее, хотя она и не знала почему.

— О, я вижу, вы уже познакомились с генералом Керстеном, — проговорил министр обороны, подходя к ним вместе с женой. Он улыбнулся Шарлотт-Энн, потом взглянул на Луиджи. — Я думаю, вы не будете возражать, если я украду очаровательную княгиню на несколько минут?

— Конечно, нет, — ответил Луиджи. — А я тем временем смогу похитить вашу красавицу жену.

Жена министра взяла князя под руку, ее улыбка лишь подчеркнула слишком длинные зубы.

Шарлотт-Энн склонила голову и взяла под руку министра, радуясь случаю избавиться от генерала Керстена.

— Как вам нравится наш маленький прием? — поинтересовался министр, ведя ее через зал.

— Здесь очень мило. — Шарлотт-Энн наградила его улыбкой.

— А вы, княгиня, самая очаровательная женщина здесь. Мне бы хотелось, чтобы вы внесли свою лепту в некоторые наши служебные дела.

— Как вам будет угодно. — Она покраснела и слегка поклонилась, ожидая, что он пригласит ее на танец. Но вместо этого министр провел ее через зал в одну из задних комнат. Шарлотт-Энн с удивлением смотрела на него, пока он закрывал обитую материей дверь. Музыка зазвучала глуше и отдаленнее.

— Я надеюсь, что вы простите мне мою таинственность, княгиня, — начал министр, поворачиваясь к ней. — Но мне хотелось поговорить с вами наедине.

Она почувствовала неожиданную тревогу.

— Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, вовсе нет, — успокоил он ее. — Конечно же, нет. Мне просто хотелось поговорить с вами о будущем вашего мужа. И о вашем тоже.

— Боюсь, что не совсем понимаю вас.

— Минуту терпения, и вы все поймете. Простите меня, если я не стану вдаваться в подробности, но во многих странах сейчас поднимаются силы, которые изменят существующий порядок вещей в мире. Но это сейчас не главное. Важно то, что эти изменения будут к лучшему. — Министр сделал паузу и улыбнулся. — Ваш муж — влиятельный человек, княгиня. Дуче полагается на него все больше и больше. Он связывает с ним большие надежды.

Шарлотт-Энн кивнула. Все это ей приходилось слышать и раньше, а теперь она гадала, к чему все эти разговоры.

— Красивая жена, вне сомнения, отличная поддержка для карьеры мужа. В этом полковнику очень повезло.

— Вы льстите мне, — негромко сказала Шарлотт-Энн, встречаясь с ним взглядом. — Но есть одна вещь, мне непонятная. То вы называете моего мужа «полковник», то вы обращаетесь к нему «князь». Кто же он, господин министр? Князь или полковник?

— И то, и другое, конечно. — Министру стало явно не по себе. Потом он спокойно продолжил: — Как я уже сказал, вы отличная поддержка для своего мужа. И у вас есть шанс сделать для него нечто важное. Пол… князь скоро будет произведен в генералы, и, как вы знаете, даже среди генералов существует… ну, если говорить откровенно, множество каст. — Министр криво улыбнулся. — Ваш муж может стать очень могущественным генералом или одним из толпы. Многое зависит от вас. У вашего мужа есть то, в чем наша страна сегодня нуждается как никогда. Он уважаемый член старой и аристократической семьи. Дуче полагает, что для более устойчивой работы правительства ему необходима поддержка аристократии, которая в настоящий момент далеко не вся оказывает ему должное уважение. Времена меняются, княгиня. Италия входит в двадцатый век сильной страной, а опыт вашего мужа в области авиации и автомобилей… В скором будущем его опыт очень пригодится Италии. От этого будет зависеть успех или поражение.

— Каким образом?

— К сожалению, я не вправе вам сказать. Что бы там ни было, я и почти вся Италия будем очень благодарны вам, княгиня, если вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы помочь мужу быстро стать членом правительства. Кто знает? Вскоре он может оказаться вторым человеком после дуче.

— А чем же я могу помочь, по-вашему? — заинтересовалась Шарлотт-Энн. — Еще чаще бывать в свете? Устраивать больше приемов, заниматься делами благотворительности?

Министр улыбнулся.

— И это тоже. Но я думал о другом.

— Да, господин министр?

— Вы все еще американская гражданка, княгиня. Чтобы помочь вашему мужу попасть в правительство, а вам быть принятой обществом, завоевать больше доверия к вам и вашему мужу, вы должны отказаться от вашего американского гражданства и стать подданной Италии.

Шарлотт-Энн в изумлении смотрела на него, неожиданно оскорбленная его предложением.

— Вы сделаете это? — с надеждой спросил министр.

Она взяла себя в руки и постаралась ответить спокойно:

— Я, несомненно, подумаю над этим, господин министр.

— Конечно, — успокоил он ее, — но только, пожалуйста, не раздумывайте слишком долго. Для грядущих событий… Ну, я лишь хочу сказать, что важно выиграть время.

— Но, как мне кажется, получение подданства требует довольно много времени, разве не так?

— Обычно так, — улыбнулся министр. — Но в вашем случае, княгиня, можно сократить время прохождения бумаг. Все можно сделать с максимальной скоростью.

— Я понимаю, — кивнула, задумчиво нахмурившись, Шарлотт-Энн. — Как я уже сказала, я все тщательно и быстро обдумаю, господин министр.

— Я знал, что вы так поступите, — он выдержал паузу, — только не раздумывайте очень долго. — Министр поклонился, повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Шарлотт-Энн долго сидела одна. Она гадала, знал ли Луиджи о состоявшемся разговоре. Или все было спланировано заранее. Может быть, это и послужило причиной его необычного беспокойства.

Ее рука коснулась ожерелья на шее, бриллианты и сапфир холодили кожу. Чем, как не ошейником рабыни, было это ожерелье, — подумалось ей. И был ли у нее на самом деле выбор: согласиться или оставить американское гражданство.

Шарлотт-Энн знала только одно. Она любит Луиджи всем сердцем и сделает все, что в ее силах, чтобы помочь ему, не задавая никаких вопросов. Княгиня обещала министру подумать, прежде чем даст ответ, но ответ был ей уже известен. Она сделает так, как ее попросили.

И все-таки ей не удавалось отделаться от мысли, что бриллианты и сапфиры оказались всего лишь взяткой.

14

Уже значительно позже произошло третье событие, куда более зловещее, и только тогда предыдущие случаи приобрели свое истинное значение. А пока Шарлотт-Энн жила на Вилле делла Роза в блаженном неведении.

Рим кружился в водовороте светской жизни. Бесконечные вечеринки и приемы, на которых следовало присутствовать, и повсюду разговоры крутились только вокруг политики. Шарлотт-Энн мало интересовал этот предмет, и ее растущая с каждым днем популярность основывалась на легкой, очаровательной светской манере поддразнивать, которой она отдавала предпочтение. В ее обществе люди чувствовали себя легко. Им не приходилось следить за каждым своим словом или защищать свои взгляды. А причина этого оказалась простой: как только появлялась Шарлотт-Энн, она тут же прекращала все разговоры о политике и ловко переводила разговор на более легкие темы.

И все-таки молодая женщина начинала ощущать, как под внешним спокойствием римского света растет волнение, основанное на «событиях», упомянутых министром, которые явно начинали проявляться. Ходили слухи о беспорядках, о строительстве военных объектов. В воздухе витала угроза войны. Приемы и ужины, затягивавшиеся до поздней ночи, превращались в обсуждение военной стратегии. Жены использовали вечеринки, чтобы обеспечить продвижение мужей по службе. Генералы обхаживали промышленников, и наоборот. Происходил обмен любезностями, и заключались сделки среди льющегося рекой шампанского, икры и вальсов.

Шарлотт-Энн чувствовала: беззаботные дни подходят к концу, но она отказывалась верить, что это произойдет. Всеми доступными ей способами молодая женщина пыталась оградить себя от наступающей опасности, и иногда ей это удавалось. На Европу явно надвигалась буря, но столицы, казалось, стояли в центре урагана и производили обманчиво мирное впечатление. Тем не менее ее беспокойство все росло, его стало трудно не замечать. Но Шарлотт-Энн боялась поделиться своими тревогами с Луиджи: а что, если он согласится, что ее страхи оправданы? Его быстрое продвижение по службе — теперь происходившее поступательно — должно было скоро привести его к должности командующего авиацией. Ее все больше беспокоил политический беспорядок, но она пыталась успокоить себя тем, что это связано с их продвижением в более могущественные круги. Шарлотт-Энн отчаянно старалась убедить себя, что все увеличивающийся хаос не ощущался ею раньше только потому, что прежде в круг их друзей и знакомых не входило такое количество иностранцев. Ведь теперь Рим был просто переполнен ими.

Немцы были повсюду.

Несмотря на дурные предчувствия, время уносило прошлое в туманную даль, и только повторяющиеся выкидыши по-настоящему омрачали жизнь Шарлотт-Энн. Она была на седьмом небе от счастья, когда Луиджи находился с ней рядом. К сожалению, он не мог часто себе такое позволять. Проходило время, и Шарлотт-Энн все реже и реже виделась с мужем, и минуты, проведенные вместе, становились все более драгоценными. Ее совершенно не интересовало, чем Луиджи занимается вместе с дуче, она дорожила только часами, проведенными вместе. Пошел уже пятый год их совместной жизни, и Луиджи стали все чаще посылать в достаточно длительные командировки в Германию. Шарлотт-Энн от одиночества впала в депрессию. Как только муж оказывался вдалеке от нее, она словно попадала в эмоциональную тюрьму.

— Я хочу поехать с тобой, — уже в который раз повторила Шарлотт-Энн Луиджи.

Он добродушно усмехнулся.

— Я должен поехать один, cara, — прозвучал грустный ответ. — Военные базы не место для женщин.

Ее лицо помрачнело, и муж предложил ей провести то время, пока он будет в отъезде, в «Хрустальном дворце». Его родители, Луиджи был в этом уверен, обрадуются ее визиту. Шарлотт-Энн отрицательно покачала головой.

— Мне нравится Рим, Луиджи, — сказала она. — Да и потом, когда ты вернешься, ты прежде всего окажешься в Риме. Я хочу ждать тебя здесь.

— Я буду скучать без тебя, — произнес он с улыбкой.

— Я тоже буду скучать без тебя. — И после паузы: — Луиджи…

— Да?

— Почему тебе приходится так часто ездить в Германию? Я не думаю, что Германии позволено иметь армию или авиацию после последней войны.

— Им разрешено иметь небольшую армию и немного самолетов, но Адольф Гитлер сейчас приобрел власть, и он хочет покончить со всем этим. По его мнению, Германия должна быть достаточно сильной, чтобы выжить, — в голосе Луиджи появились нотки страсти, а глаза заблестели. — Ты не поверишь тому, что происходит в Германии, cara, — прошептал он. — Они летают! Каждый выходной тысячи и тысячи энтузиастов поднимаются в воздух на планерах. Это стало национальным видом спорта! Они тренируются для того, чтобы сесть за штурвал, когда у Германии будет настоящая военная авиация. Дуче посылает меня в Германию, чтобы я помогал им и учил их.

Шарлотт-Энн отвернулась к окну и посмотрела на залитый солнцем задний двор с подстриженным газоном и овальным плавательным бассейном, на старые стены садов виллы Боргезе, служащие ему границей.

— Что из себя представляет Адольф Гитлер? — поинтересовалась она.

Луиджи колебался с минуту. Словно у него самого еще не сложилось мнение, и ему требовалось собраться с мыслями.

— Это очень сложный человек, — медленно начал он. — Но что-то есть в нем такое… своего рода магнетизм, излучаемый им, притягивающий к нему людей. Мне еще не доводилось видеть подобное. Он очень похож на дуче, но намного сильнее. Кажется, вокруг него аура власти. Когда Гитлер присутствует на массовом митинге, он буквально может повести народ за собой. Когда ему что-то не нравится, Гитлер ругается и неистовствует, поддаваясь вспышке гнева хуже избалованного ребенка. При этом в частной жизни он может быть предельно очаровательным и любезным. Гитлер — само противоречие, но противоречие завораживающее.

Шарлотт-Энн так и не отвела глаз от пейзажа заднего двора.

— Он тебе нравится? — спросила она.

— Честно говоря, я и сам не знаю. Мне кажется, я никогда об этом не думал.

— А он тебя… не пугает?

Луиджи нахмурился, потом рассмеялся.

— Да, ты знаешь, пожалуй, пугает.

Тут Шарлотт-Энн повернулась к нему, не желая больше ничего слушать. Ей не следовало даже спрашивать. Все было таким зловещим. Она улыбнулась.

— Скажу-ка я Магде, чтобы она выгладила тебе еще один мундир. Тебе не захочется выглядеть мятым, когда приедешь в Берлин.

И, когда женщина выходила из комнаты, она почувствовала острую боль в желудке. Только полчаса спустя Шарлотт-Энн распознала ее причину: страх. Ей не удастся больше лгать самой себе. Теперь ей известно, что все далеко не так хорошо. Она любит Луиджи, но ненавидит фашизм во всех его уродливых проявлениях. Пока жива, ей не забыть того инцидента на границе. Но Шарлотт-Энн заключила сделку с княгиней Марчеллой: она не должна делать ничего такого, что могло бы повредить Луиджи или другим ди Фонтанези. Шарлотт-Энн слишком любила своего мужа. Она была ему образцовой женой, и поэтому ему завидовали многие в Риме. Другие жены — об этом поговаривали — заводили интрижки, как только мужья уезжали из города. Но Шарлотт-Энн и подумать о таком не могла. Она жила только ради одного.

Луиджи.

Часто молодая женщина думала о том, что постоянно не оправдывает ожиданий мужа, и пыталась всеми способами загладить свою вину. Она знала, что Луиджи хочет сына, и была очень огорчена, когда после мертворожденного ребенка не смогла доносить другого до положенного срока.

— В следующий раз, cara, — каждый раз мягко говорил ей Луиджи, — в следующий раз.

Но выкидыш следовал за выкидышем.

Время, когда Луиджи находился в командировках, ползло по-черепашьи. Дни, которые он проводил с ней, пролетали мгновенно. Когда они навещали его семью или в те редкие случаи, когда княгиня Марчелла и князь Антонио приезжали в Рим с визитом, все выглядело вежливо и великолепно. Внешне княгиня и Шарлотт-Энн стали друзьями. За прошедшие годы они усовершенствовали спектакль. Только когда они оставались наедине, то показывали зубы.

— Я слышала, у вас снова был выкидыш, — как-то сухо сказала ей свекровь.

Шарлотт-Энн удивленно посмотрела на нее.

— Я вижу, Италия маленькая страна. Новости распространяются быстро.

— Для ди Фонтанези — да, — подчеркнуто ответила княгиня, давая понять, что для нее Шарлотт-Энн никогда не станет настоящей ди Фонтанези. — У нас уши повсюду.

На следующий же день Шарлотт-Энн поменяла гинеколога.

И тут ветры политических перемен превратили ее жизнь в смерч.

Командировки Луиджи становились все более длительными, и Шарлотт-Энн очень мало времени проводила с ним. Со все возрастающим ужасом видела она, как медленно ее муж, бывший раньше фашистом лишь символически, превращается в фанатика власти. Для небольших радостей жизни времени не оставалось. Германия стала для Луиджи вторым домом.

— Мне жаль, что ты так это воспринимаешь, — однажды сказал Луиджи, когда Шарлотт-Энн разволновалась из-за того, что его не будет почти два месяца. — Но это военные дела.

— Луиджи, ради Бога, ведь я твоя жена. Неужели для меня остается вдвое меньше времени, чем для этих немцев?

Муж смотрел на нее с каменным выражением лица:

— Прошу тебя, cara, не хнычь. Это непривлекательно.

Шарлотт-Энн смотрела на него во все глаза. Впервые за все время он заговорил с ней таким снисходительным тоном, и ей захотелось плакать. Ей удалось удержаться от слез, только напомнив себе, какая ответственность лежит на его плечах. Она не должна добавлять к этому еще и семейные скандалы.

Не изменилось только одно наравне с его все время растущей жаждой власти и амбициозностью — его страсть. Когда Луиджи бывал дома, он жаждал близости с ней так же, как и раньше. Но иногда у Шарлотт-Энн возникало ощущение, что не Луиджи ди Фонтанези лежит в их постели. Незнакомец выглядел, как Луиджи, говорил, как он. Но все чаще ей казалось, что он уже не тот человек, за которого она выходила замуж.

Шарлотт-Энн хотелось вернуть прежнего Луиджи.

Ночью, накануне его отъезда в Германию на два месяца, они лежали вместе в постели. Луиджи быстро взял ее, быстро довел до оргазма, как раз в тот момент, когда сам он испытал наслаждение и издал мучительный, глубокий вскрик. Потом Луиджи устало рухнул рядом с ней.

Это выглядело пощечиной: Шарлотт-Энн только теперь увидела, как изменилась их близость. Из их спальни ушло мучительное наслаждение растянутого удовольствия. Даже занимаясь любовью, муж стал по-новому эффективен: он брал ее, достигал оргазма и падал от изнеможения. Словно для всего остального не оставалось времени.

— Луиджи, — прошептала Шарлотт-Энн, открывая глаза.

— Гмм? — Он уже почти спал.

— Луиджи, ты сказал, что уезжаешь почти на два месяца?

— Гмм.

— Я так давно не виделась со своими. Что ты скажешь, если я отправлюсь в Нью-Йорк и повидаю их, пока тебя не будет?

— Не думаю, что это получится. — Луиджи зевнул.

Шарлотт-Энн нахмурилась и села в постели.

— Почему нет?

— Потому… что ты не можешь ехать.

Кровь бросилась в лицо женщине от чувства неловкости.

— Ты хочешь сказать, что не отпустишь меня? — не веря своим ушам, переспросила она.

Луиджи снова зевнул.

— Если бы это зависело от меня, ты могла бы отправиться куда захочешь. — Он перекатился на кровати, и его дыхание стало ритмичным и замедленным. Муж уже спал.

Шарлотт-Энн долго смотрела на него, потом погасила свет и забралась под одеяло, натянув его до подбородка. Ей не спалось. Что он имел в виду, когда сказал: «Если бы это зависело от меня, ты могла бы отправляться куда захочешь»?

Все выяснилось на следующее утро, после отъезда Луиджи. Шарлотт-Энн отправилась в паспортную службу, сообразив, что после отказа от американского гражданства у нее на руках не было имеющего силу паспорта. До этого дня им не представилась возможность провести отпуск за пределами Италии, поэтому она об этом и не думала.

В паспортной службе ее ожидала неприятная новость: ей запрещено выезжать за пределы страны.

Шарлотт-Энн не могла этому поверить и позвонила министру обороны. Явно произошла какая-то ошибка.

— Мне очень жаль, княгиня, — мягко, но твердо ответил министр, — но происходят определенные события.

— Конечно, они происходят, — тон Шарлотт-Энн был резок. — Я не могу даже путешествовать! Я здесь пленница.

Ее собеседник рассмеялся.

— Нет, княгиня. Просто ваш муж выполняет одну очень деликатную миссию, и по этой причине власти решили, что вам лучше оставаться в Италии. Пожалуйста, чувствуйте себя свободной, путешествуйте по нашей стране. У нас много красивых мест.

— Благодарю вас, — с сарказмом ответила Шарлотт-Энн и швырнула трубку. Она закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоить нервы. На мгновение ее неодолимо потянуло в американское посольство, но потом женщина поняла всю никчемность подобного шага.

Шарлотт-Энн отказалась от американского гражданства. Они ничем не смогут ей помочь.

С какой стороны ни посмотри на ситуацию, ясно одно: она пленница.

На следующий день, во вторник, пришло письмо. Шарлотт-Энн всегда так ждала новостей из дома и решила прочесть его на улице, в тени деревьев рядом с бассейном. Как обычно, письмо было написано наклонным, элегантным почерком матери, но она тут же заметила, что слова написаны чуть неровно, словно у Элизабет-Энн дрожала рука. На этот раз письмо было наполнено болью и нанесло ей удар.

«21 июля 1936 года

Моя дорогая Шарлотт-Энн!

Как я скучаю по тебе, особенно сейчас! И как тяжело писать тебе об этом. С прошлого моего письма прошло уже две недели, и я знаю, что ты гадала, отчего это. Но у нас плохие новости.

Вчера умерла твоя сестра Ребекка. Я знаю, что ты снова и снова будешь читать и перечитывать эти ужасные строки, прежде чем поверишь в случившееся. Ребекку положили в больницу с воспалением легких, но врачи не смогли спасти ее. О, Шарлотт-Энн, что же я буду делать? Ты, твой брат и две твои сестры — главное в моей жизни. Дети для женщины — это продолжение ее и ее мужа. Подобные мысли делают мою боль сильнее. Словно не только Ребекка, но и ваш отец снова умер. Я не знаю, смогу ли я справиться с утратой. Говорят, что время залечивает все раны, но не знаю, правда ли это. Я все еще ощущаю раны, полученные мною в детстве. Ничто до конца не заживает. Всегда остаются рубцы.

Когда позвонили из больницы и мы бросились туда, я не могла в это поверить. Ребекка лежала такая спокойная, словно отдыхала. Я была уверена, что это шутка, что меня просто разыгрывают. Она выглядела спящей.

Лэрри так добр ко мне, особенно сейчас. Знаешь ли, это так странно. Ведь он не ваш отец, но относится к вам ко всем так, как будто вы его дети. Кажется, смерть Ребекки поразила его тяжелее остальных. Прошлой ночью, когда я думала, что он спит, я обнаружила, что Лэрри плачет.

Я пишу тебе об этом, и у меня разрывается сердце, но как раз на этой неделе Ребекка начала подумывать о том, чтобы летом навестить тебя. Так хорошо было бы вам увидеться, но я понимала, что Италия слишком далеко от нас. Не ругай себя за то, что давно не виделась с ней. Мы все смертны и не можем предвидеть того, что уготовило нам будущее. Есть сила, недоступная нашему понимаю, в чьих руках и находятся наши судьбы.

Из твоих полных боли писем, в которых ты откровенно написала мне о выкидышах, я знаю, что у тебя тоже не все в порядке. Но жизнь, увы, никогда не бывает совершенной. Теперь я понимаю, что, даже если бы вы с Ребеккой виделись чаще, это никак бы не повлияло ни на вашу жизнь, ни на смерть. Но кажется таким ужасным — и от этого так больно, — что такое молодое существо неожиданно покинуло нас. Ей было всего девятнадцать! Как же мало нам всем известно.

Моя дорогая девочка, я знаю, что ты должна чувствовать, когда будешь читать эти строки, но, пожалуйста, держись. Твоя сестра была хорошим человеком. Я знаю, что она на небесах, и когда-нибудь мы все там встретимся. Я не верю, что этим можно утешить женщину в горе. Но так уж был задуман наш мир, и, хотя мою душу переполняет печаль, я знаю, что, несмотря на все посылаемые нам испытания, Бог добр.

Может быть, в следующем году, если ты не сможешь приехать к нам, мы с Лэрри наконец-то доберемся до Рима. У него есть бизнес в Европе, который, по его мнению, учитывая ситуацию в мире, следовало бы ликвидировать. Возможно, нам удастся соединить дела с кратким визитом к тебе. Как же мне хочется снова увидеть тебя и обнять.

Будь осторожна, моя дорогая. По словам Лэрри, в мире сейчас очень неспокойно, а я привыкла доверять его суждениям. Если мы можем чем-то помочь тебе, пожалуйста, сообщи мне.

Любящая тебя мама».

Шарлотт-Энн опустила письмо на колени. Она закрыла лицо руками и заплакала. Ее боль усиливалась от того, что Луиджи не было рядом с ней, чтобы утешить ее. Ей хотелось, чтобы муж обнял ее, шептал ласковые слова и разделил с ней ее горе. Но он вернется из Германии только через два месяца. Именно сейчас Шарлотт-Энн поняла: несмотря на то что знакома в Риме с сотней человек, у нее нет ни одного близкого друга, к кому можно было бы обратиться за помощью.

Ей придется справляться с болью в одиночестве.

И как только она поняла это, ей стало ясно, что теперь важнее, чем когда-либо, получить паспорт и разрешение увидеться с семьей.

Но даже когда Луиджи вернулся, ее мечта оказалась невыполнимой.

— Мне очень жаль, cara, — в мягком голосе мужа слышалось сочувствие, — но они боятся.

— Боятся? Они? — Изумлению Шарлотт-Энн не было предела. — Кто такие они, и почему они боятся?

— Из-за моей работы. Это очень важно, ты же знаешь. А в связи с развитием событий в мире они боятся, что если я скажу тебе хоть что-нибудь, пусть во сне, и ты получишь информацию и случайно проболтаешься, не сознавая ее важности, то нашей стране будет нанесен большой вред.

Его слова привели ее в ярость, но Шарлотт-Энн поняла, что ничего сделать нельзя.

Если ди Фонтанези не может скинуть эти путы, то кто тогда может?

15

Элизабет-Энн и Лэрри приехали в Рим в первую неделю апреля 1937 года. Шарлотт-Энн была вдвойне счастлива. Она не только увидела родных после столь долгого перерыва, но и Луиджи несколько «скорректировал» свой график и постарался провести дома целую неделю в связи с таким событием. А подобный отпуск — жена прекрасно это знала — не так просто было устроить. Шарлотт-Энн тронула его предупредительность. Ей казалось, что в ее жизни соединяются свидание с семьей и второй медовый месяц.

Луиджи отправился вместе с ней встречать прибывающих на вокзал. В тот момент, когда поезд, пыхтя, подползал к платформе, Шарлотт-Энн увидела Лэрри и мать, высунувшихся из окна вагона первого класса, и слезы радости потекли у нее по щекам. Она больше скучала по ним обоим, чем могла себе представить. Шарлотт-Энн с удивлением отметила, что ее мать очень изменилась. Она казалась постаревшей, но менее отчужденной. Молодой женщине пришлось напомнить себе, что они не виделись шесть лет. Элизабет-Энн уже исполнилось сорок два, а ей самой двадцать три.

— Мама, — всхлипнула дочь, когда поезд остановился и Элизабет-Энн торопливо спустилась по ступенькам. Они кинулись друг к другу и долго не разнимали объятий.

Элизабет-Энн тоже плакала.

— Ты только посмотри, на кого мы похожи, — сказала она, вытирая белоснежным кружевным платочком глаза сначала дочери, а потом себе. — Дорогая, дай же мне посмотреть на тебя! — Мать отстранила Шарлотт-Энн на расстояние вытянутой руки и покачала головой. — Мне все еще не верится, что это на самом деле ты. — Она снова прижалась щекой к лицу дочери.

— Я знаю. — Шарлотт-Энн улыбнулась и оторвалась от матери. — Мама, а это Луиджи.

Князь стоял в стороне, возвышаясь над толпой, несколько смущенный в своем мундире. Он церемонно поклонился. Элизабет-Энн разбила лед, тепло обняв и расцеловав его. Пока Лэрри обменивался рукопожатием с Луиджи и обнимал Шарлотт-Энн, носильщик подхватил их багаж и последовал за ними к ожидавшему «даймлеру». Женщины взяли друг друга под руку, а мужчины шли впереди, прокладывая дорогу, и, пользуясь случаем, знакомились.

— Я знаю, что ты предложила нам остановиться на вашей вилле, — заговорила Элизабет-Энн. — И нам это очень приятно. Я надеюсь, ты не обидишься, но мы заказали номер в «Эксельсиоре».

— В «Эксельсиоре»? — Шарлотт-Энн смотрела на нее с ужасом. — Но зачем же останавливаться в отеле? В нашем доме достаточно свободных комнат для гостей.

— Спасибо, дорогая, но я вынуждена сказать «нет», — улыбнулась мать. Они подошли к машине, и им пришлось подождать, пока шофер справится с откидными сиденьями. Элизабет-Энн нырнула в автомобиль и замолчала, ожидая, пока дочь сядет рядом. — В этом нет ничего личного, уверяю тебя. Я действительно предпочитаю остановиться в отеле.

— Не забывай, — проговорил Лэрри, пока они с Луиджи усаживались на откидные сиденья напротив женщин, — что твоя мать просто больна гостиницами.

Элизабет-Энн нагнулась вперед и добродушно хлопнула его по колену:

— Он опять за свое! Ему так нравится изображать, что отели — это все, что меня интересует в жизни, — потом тон ее стал серьезнее. — Но на самом деле я давно ждала случая и хочу им воспользоваться. Не каждый год мне удается отправиться за океан и посмотреть, что там делается в крупных европейских отелях. Я решила останавливаться во всех, где мне только удастся, чтобы посмотреть, можно ли что-то улучшить в наших собственных гостиницах. Такая возможность появляется, только если получаешь информацию из первых рук, когда конкуренция это позволяет.

— В таком случае я даже не могу спорить с тобой, мама, ведь так? — поинтересовалась Шарлотт-Энн.

— Нет, — засмеялась в ответ Элизабет-Энн, — боюсь, что не можешь.

Элизабет-Энн и Лэрри устроились в апартаментах в «Эксельсиоре». Шарлотт-Энн послала за ними машину, чтобы привезти их на ужин на виллу. С чувством гордости доставала молодая женщина темно-синий с позолоченными краями фарфор Джинори 1878 года, хрусталь баккара, фамильное серебро ди Фонтанези и тяжелую льняную скатерть, вышитую монахинями из монастыря Богородицы. Свечи распространяли мягкий, ласкающий зрение свет, и все были одеты для ужина. Шарлотт-Энн дала указание кухарке приготовить настоящий ужин в стиле Южной Италии, состоящий из подлинных крестьянских блюд, которым она отдавала предпочтение. И какая это была еда! За полным блюдом с закуской и холодными ломтиками угря на льду последовали pasta alla siciliana — спагетти с томатным соусом, баклажанами, кабачками и оливками. Потом подошел черед saltim-bocca alla romana — сандвичей, состоящих из ломтиков телятины и ветчины с начинкой из тертого сыра «моццарелла». Красное вино доставили с виноградников ди Фонтанези, а только что испеченный горячий хлеб пах чесноком. На десерт можно было выбрать пирожные, спелые свежие фрукты или чашку горячего крепкого кофе.

— Если я съем еще кусочек, — объявил Лэрри, вытирая губы накрахмаленной салфеткой и кладя ее на тарелку, — я думаю, что просто лопну.

Шарлотт-Энн улыбнулась. Глядя на сидящих за столом, она чувствовала, как ее переполняет радость. Кроме Регины и Заккеса, все, кого она любила, ужинали в ее доме. Это казалось слишком замечательным, чтобы быть правдой.

— Значит, вы возвращаетесь в Соединенные Штаты порознь? — вежливо поинтересовался Луиджи, когда все вернулись обратно в гостиную.

— Да, к сожалению. — Элизабет-Энн кивнула. — У Лэрри есть дела в Германии, но я туда не поеду. Он этого не хочет.

— Германия сейчас — пороховая бочка, это ясно, — озабоченно заметил Лэрри. — Ситуация слишком нестабильна. Мне кажется, без крайней необходимости никто не должен туда ехать.

Шарлотт-Энн посмотрела на Луиджи, чтобы поймать выражение его лица, но оно было абсолютно невыразительным. Он облокотился на край стола из ценного дерева и, когда слуга вошел с подносом, уставленным тонкими рюмками с ликером, взял ящичек с сигарами, открыл его и поднес Лэрри. Тот выбрал сигару, оценивающе понюхал ее и, прежде чем закурить, помял ее пальцами, прислушиваясь. Луиджи, не выбирая, тоже взял сигару и зажег ее. Мужчины уселись на стулья друг против друга и завели разговор о политике, пока Элизабет-Энн с дочерью, сидя на кушетке, обменивались новостями о семье и друзьях.

— Заккес очень высокого роста для своих тринадцати лет, — с гордостью рассказывала Элизабет-Энн. — И он стал таким красивым. Я привезла тебе его фотографию, но забыла ее в отеле. Завтра привезу. Ты и не узнаешь брата. Он точная копия своего отца.

— Он уже решил, чем будет заниматься дальше?

— Ну, мне бы хотелось, чтобы сейчас Заккес отправился в колледж, а потом вошел в гостиничный бизнес, но он категорически против этого. — Элизабет-Энн, словно не веря самой себе, покачала головой. — Заккес намеревается отправиться в Аннаполис[22].

— Во флот?

Мать кивнула.

— И он не хочет, чтобы мы его от этого отговаривали.

— Ты тоже боишься надвигающихся событий, правда, мама?

На лице Элизабет-Энн появилось странное выражение.

— Да, — спокойно ответила она. — Боюсь. Особенно боюсь за Заккеса. Если начнется война, а Лэрри считает, что это неизбежно… — Женщина выразительно пожала плечами. — Ведь я мать. Ни одна мать на захочет, чтобы ее сын отправился воевать и сложил голову, не важно, во имя чего будет вестись война.

— Я понимаю, — отозвалась Шарлотт-Энн. — То же самое я чувствую в отношении Луиджи. Так как он военный… — Она мгновение помолчала, не желая беспокоить мать правдой. — Как бы то ни было, достаточно этой сентиментальной болтовни. — Она села поудобнее. — Как хам Регина?

— Она шлет тебе привет. Твоя сестра прекрасно окончила медицинский колледж. Мы отпраздновали окончание учебы вместе с ее двадцатипятилетием. Как бы мне хотелось, чтобы и ты присутствовала на нашем празднике. Знаешь ли, она, видимо, станет отличным педиатром. Но должна признаться, что мне не очень по душе ее свадьба. У жениха Регины ортопедическая практика в Сан-Франциско, следовательно, она отправится туда. — На лице матери отразилась боль. — Как тяжело матери видеть, что ее дети покидают родной дом. Ребекка умерла, Заккес собирается служить во флоте. Теперь и Регина уедет на другой конец страны, а между тобой и мной целый океан… Никто из моих детей не желает иметь ничего общего с «Отелями Хейл». — Она покачала головой. — А я уже знаю, что, если ты пытаешься держать тех, кого любишь, на коротком поводке и не давать им делать то, что им хочется, они разбегаются от тебя еще быстрее.

— Ты не выгоняла меня, мама, — негромко успокоила ее Шарлотт-Энн. — Я влюбилась.

— Я знаю, что ты полюбила. — Элизабет-Энн улыбнулась и пожала пальцы дочери. Ее голос упал до шепота. — Теперь я вижу, почему это случилось. Луиджи чертовски красив.

Они обе украдкой покосились на него и улыбнулись, но их хорошее настроение быстро улетучилось, как только обе женщины прислушались к разговору мужчин.

— Вы только что вскользь упомянули о проблемах в Германии, — говорил Луиджи, выпуская голубые облака сигарного дым. — Какого рода проблемы, по-вашему, мучают Германию?

Лэрри криво, невесело улыбнулся. Его единственный глаз пристально смотрел на Луиджи.

— Гитлер.

— Разве вы не считаете, что немцы хотят, чтобы ими правил Гитлер?

Лэрри откинулся назад и устроился поудобнее.

— Насколько я понимаю, им не оставили выбора. Во всяком случае, сейчас его у них нет, — он выпустил струю дыма. Какое-то мгновение Хокстеттер молча смотрел на свою сигару. — В настоящее время Гитлер обладает всей полнотой власти. Теперь поздно что-либо предпринимать. Он никогда добровольно не отступится. Еще не так давно экономика Германии была в таком ужасном состоянии, что у людей появилось ошибочное впечатление, что в Гитлере их единственное спасение. Кроме всего прочего, он клянется вернуть Германии утраченное достоинство, разорвав Версальский договор, отказавшись от выплаты репараций и заняв войсками Рейнскую область. Немцы смотрят на него, как на спасителя. А почему бы и нет? Они отчаялись. И в своем отчаянии не могут ясно видеть существующее положение вещей. Им не дано понять, что в перспективе все, что Гитлер действительно сможет дать им, это все то же отчаяние.

— Я довольно часто бывал в Германии, — небрежно заметил Луиджи. — Дуче и фюрер крепят узы дружбы.

— И Германия, и Италия поддерживают Франко. Мне это известно. Но мне кажется, что единственным результатом гражданской войны в Испании станет по-настоящему трагическая ситуация. Погибнут сотни тысяч, даже миллионы.

— В Испании? — с любопытством спросил Луиджи.

Лэрри медленно покачал головой, лицо его оставалось суровым.

— Я думаю, об этом вам известно больше, чем мне.

Князь безучастно пожал плечами и молча продолжал курить.

— Боюсь, что в Испании, да и во всей Европе прольется много крови. Такого кровопролития еще не бывало, — сказал Лэрри.

— Но почему вы думаете, что события захватят всю Европу?

— Я слушал речи Гитлера, — Лэрри говорил спокойно, но в голосе слышалось нечто зловещее. — Конечно, есть люди, слушающие его завороженно, словно лунатики. Есть и такие, кто просто смеется или издевается над ними. — Лэрри выпрямился, его тело напряглось. — Лично я не подпишусь ни под одним из этих мнений. Вернее, я бы подписался под обоими, если бы ситуация не складывалась столь опасно. Гитлер готов выполнить все, что проповедует, заметьте. А он очень хорошо умеет убеждать.

— Тогда, может быть, людям не следовало бы к нему прислушиваться, — предположил Луиджи. — А что если он говорит именно то, что они хотят услышать?

— Так вот каково ваше мнение? — спросил Лэрри, пристально глядя на него.

Князь не ответил. Какое-то время все сидели тихо, молчание становилось неловким.

Шарлотт-Энн, прекрасная хозяйка, как и всегда, по опыту знала, когда надо сменить тему разговора. Она выпрямилась и хлопнула в ладоши.

— У меня идея, — радостно проговорила женщина, желая не только нарушить затянувшуюся паузу, но и удержать свою мать в Риме подольше. — Почему бы маме не побыть тут, пока Лэрри съездит в Германию? Потом вы здесь встретитесь, и мы проведем вместе еще неделю перед вашим возвращением в Штаты.

Элизабет-Энн покачала головой.

— Спасибо, дорогая, но я не могу. Мы продумали наше расписание, и оно не оставляет места для продления путешествия. Мы не можем оставаться здесь так долго. Нам обоим надо вернуться домой как можно скорее. И как я уже говорила раньше, мне очень хочется посмотреть, что могут предложить крупные отели в Европе. Отсюда я отправлюсь в Венецию посмотреть «Даниели» и «Гритти палас», потом в Париж посмотреть «Георг V», «Ритц», «Крийон» и «Плаза атене», затем в Лондон познакомиться с «Ритцем» и «Клэриджем». И, наконец, я поплыву домой из Лондона, а Лэрри отправится в Штаты из Германии. Мне кажется, пора Нью-Йорку обзавестись своим отелем мирового класса, как ты считаешь?

— В Нью-Йорке много отличных гостиниц, — дипломатично добавил Луиджи.

Элизабет-Энн смотрела на него высоко подняв брови.

— Несколько хороших есть, — поправила она зятя, не желая смягчать слова. — Но по-настоящему легендарный отель? Нет, ничего подобного у нас нет. И я намереваюсь подарить городу такую гостиницу. Когда мы купили отель «Шелбурн», у меня на него были свои виды. И теперь я хочу, чтобы мои планы исполнились. Я собираюсь отремонтировать все здание, снизу доверху, все до единой комнаты. Это будет флагман всей сети отелей, и я изменю его название. Он будет называться «Палас Хейл».

— Мама! — рассмеялась Шарлотт-Энн. — Ты никогда не изменишься, правда? Все время строишь, строишь, строишь.

Элизабет-Энн слабо улыбнулась:

— А чем еще заниматься на этом свете? Человек может строить, разрушать или почивать на лаврах, наблюдая, как проходит время. Лично я из тех, кто не может усидеть на месте.

Семь дней пролетели так быстро, что Шарлотт-Энн показалось: не успели мать и Лэрри приехать, как уже пришла пора снова собирать чемоданы и уезжать. Лэрри в Германию поехал на поезде, а Элизабет-Энн — с ним вместе до Венеции.

— Мне бы хотелось, чтобы вы остались намного дольше, — с сожалением говорила Шарлотт-Энн в «даймлере» по дороге на станцию. Вечерело, глубокие пурпурные тени прочертили тротуары, медленно растекаясь по плитам.

— При других обстоятельствах мы бы остались дольше, — заверил ее Лэрри. — Но имея тридцать семь отелей и мотелей, твоя мать превратилась в необыкновенно занятую женщину. Что же касается меня, то я хочу покончить со всеми нашими делами здесь как можно быстрее и вложить полученные деньги в Штатах. Мир погружается в пучину бедствий у нас на глазах. Словно поставили бомбу с часовым механизмом. Осталось недолго ждать, чтобы кто-нибудь вывернул предохранитель.

Шарлотт-Энн вздрогнула.

— Не пугайте меня, Лэрри, — проговорила она тихо.

На его лице отразилась боль, и он похлопал ее по руке.

— Меня это тоже пугает, но я реалист. Таково положение вещей. Самообман никому не поможет. Кроме того, у любого события есть две стороны. Во времена войн и беспорядков меняется экономический порядок в стране. Иногда к лучшему, иногда к худшему. Сейчас самое время вложить часть наших денег в военные и авиационные заводы в нашей стране. Это вложение в будущее.

— Ты ни о чем не забыл? — поинтересовалась Элизабет-Энн, искоса глядя на него.

— Конечно же, нет. — Хокстеттер рассмеялся, снимая напряжение. — А отели, — подчеркнул он с насмешливой серьезностью, — продолжают расти.

На платформе вокзала Лэрри отвел Шарлотт-Энн в сторону и прижал к себе.

— Послушай, если тебе что-нибудь будет нужно, все равно что, ты нам сообщишь?

Она кивнула. Впервые молодая женщина смотрела на него не только как на второго мужа своей матери, но и как на своего отца. Шарлотт-Энн привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— Да, палочка, — нежно сказала она, впервые не назвав его по имени.

Лэрри выглядел глубоко взволнованным и крепко обнял ее.

— Ты уверена, что не хочешь вернуться домой в Штаты и переждать там немного? Пока не кончатся все эти беспорядки? У нас всегда найдется местечко для тебя.

Шарлотт-Энн подумала, каким заманчивым было это предложение, но все впустую. Не могла же она признаться Лэрри и матери, что ей не разрешено выезжать из Италии.

— Я уверена, — просияла дочь самой радостной своей улыбкой, потом тихо добавила: — Мой дом здесь, рядом с Луиджи. Он мой муж, и я люблю его. И все-таки спасибо.

Ее переполняла печаль, когда она провожала их. Словно Шарлотт-Энн предчувствовала, что ее жизнь должна изменяться. Если Лэрри прав, то привычный порядок вещей будет нарушен. Она скоро не сможет управлять своими мыслями и поступками. Выйдя замуж, Шарлотт-Энн переступила черту, из-за которой не было возврата.

— Мы беспокоимся о тебе, — призналась дочери Элизабет-Энн, обнимая ее.

Шарлотт-Энн прижалась лицом к материнской груди.

— Почему? — прошептала она. — Я похожа на тебя, мама, такая же неукротимая. И потом, обо мне хорошо заботятся. — Молодая женщина мягко отстранилась, взяла Луиджи за руку и крепко сжала ее.

Дребезжащий свисток кондуктора разнесся по платформе, они обменялись последними быстрыми поцелуями, и Лэрри помог Элизабет-Энн подняться в вагон первого класса.

Шарлотт-Энн и Луиджи смотрели, как состав медленно отходит от перрона. Дочь следила за машущей рукой матери и махала в ответ белым платком. Вскоре рука и поезд исчезли из вида.

— Они очень милые люди, — заметил Луиджи, когда они возвращались к машине. — И очень тебя любят.

Шарлотт-Энн кивнула.

— И ты понравился им обойм, хотя Лэрри и не согласился со всеми твоими взглядами.

— Он очень умный человек. Может быть, Лэрри и не соглашается, но он понимает.

— Лэрри считает, что все это кончится трагедией. — Шарлотт-Энн остановилась и какое-то мгновение молча смотрела в темные завораживающие глаза мужа. — Ты тоже такого мнения, Луиджи? Ты никогда не говоришь об этом.

Тот пожал плечами:

— Я многое могу, cara, но не могу предсказывать будущее.

Тут Шарлотт-Энн рассмеялась и просунула руку ему под локоть. Этот визит им обоим пошел на пользу. Давно она не чувствовала себя такой живой, давно у нее не было так легко на душе. И как же давно они не проводили с Луиджи так много времени вместе, не разлучаясь.

— Но вот чего я никак не могу понять, — продолжила разговор Шарлотт-Энн, покачивая в недоумении головой, — так это того, что можно долететь из Германии в Нью-Йорк всего за пятьдесят один час. Лэрри доберется домой из Франкфурта за два дня, а мама будет плыть дней шесть-семь. Мир словно сжимается прямо у нас на глазах.

— Это все пустяки по сравнению с будущим, — задумчиво произнес Луиджи. — Когда-нибудь на это потребуется всего несколько часов.

— В тебе заговорил летчик, — поддразнила его жена.

— Так и есть.

— Что ж, нам остается только подождать, и мы все увидим. Лично я этого не понимаю. Но когда-нибудь мне захочется перелететь через Атлантику, как собирается сделать Лэрри. Это должно быть здорово.

— Однажды ты это сделаешь.

— Может быть, ты будешь моим пилотом.

Луиджи скорчил гримасу.

— Нет, до тех пор пока пассажирские самолеты не смогут летать на такие расстояния. Я пилот самолета, cara, и не считаю эти дирижабли летательными аппаратами. Это всего лишь гигантские шары.

— Но летают они довольно быстро.

— Ты считаешь, что у них большая скорость? Они ни в какое сравнение не идут с самолетами. Они медлительны и неуклюжи.

И как показало 6 мая 1937 года, еще и небезопасны.

Ровно через год после открытия регулярного пассажирского сообщения между Нью-Йорком и Франкфуртом дирижабль «Гинденбург», чье место стоянки находилось в Лейкхерсте, Нью-Джерси, взорвался и сгорел. Из девяноста семи пассажиров, находившихся на борту гигантского дирижабля, тридцать шесть человек погибли.

Лэрри Хокстеттер был в их числе.

16

Много позже, когда Шарлотт-Энн вспоминала эти события, она поняла, что Лэрри по-своему повезло. Ей были известны слова, что смерть ужаснее для тех, кто остается в живых, любивших ушедших и оставшихся один на один с миром. Когда она думала о горе Элизабет-Энн, которое выражалось в длинных и многословных письмах, то не сомневалась в истинности этого утверждения. В чернильных строчках чувствовалась тоска Элизабет-Энн, нежелание поверить в то, что она снова потеряла мужа. Да и сама Шарлотт-Энн ощущала странную опустошенность после гибели отчима. Но ее мать недолго предавалась отчаянию. Она приучила себя к новой жизни в одиночестве и целиком посвятила себя работе, находя поддержку и утешение в управлении империей Хейл.

Но судьба уберегла Лэрри не только от этой борьбы за выживание. Несмотря на всю тяжесть личной трагедии, Шарлотт-Энн поняла, что ее намного больше пугает и подавляет надвигающаяся политическая драма. Потому что Лэрри оказался прав. Кровопролитие, предсказанное им, действительно началось, захлестывая всю Европу. Гитлер жаждал власти, и вместе с Муссолини они начали проглатывать целые страны и народы. Ситуация в Европе достигла крайней точки.

В 1937 году Италия захватила Эфиопию.

В 1938 году Италия последовала примеру своего союзника Германии и приняла антиеврейские законы.

31 марта 1938 года после четырехлетнего правления диктаторов Дольфуса и Шушнига Гитлер двинул войска из Баварии в Австрию, и последовавший аншлюс превратил самостоятельное государство в неотделимую часть Германии.

В январе 1939 года дуче объявил об аннексии Албании, что явилось сознательной имитацией «побед» Древнего Рима.

В 1939 году Гитлер подписал Пакт о ненападении с Советским Союзом.

Этот договор был очень скоро нарушен.

Тем временем Шарлотт-Энн перестала посещать светские увеселения, если Луиджи не было в городе. Она не могла больше выносить самодовольные речи или взволнованные дискуссии о новой, возрождающейся Римской империи. Казалось, никто не принимает в расчет то, что большинство из покоренных народов едва еще достигли только начала эпохи механизации. Слишком часто победа оказывалась не чем иным, как резней невинного народа, еще живущего в каменном веке, при помощи танков и автоматического стрелкового оружия.

И наконец, между 1 и 27 сентября 1939 года пороховая бочка взорвалась. Нацистская Германия и Советский Союз одновременно напали на Польшу[23], поделив между собой страну, пытавшуюся защитить себя в войне двадцатого века оружием века девятнадцатого.

Но планы Гитлера странным образом исполнились после трагической для Европы встречи фюрера с беспомощным британским премьером Невиллом Чемберленом в Мюнхене. Чемберлен и его французский коллега, стараясь уберечь свои страны от разыгравшегося аппетита стран «Оси Берлин — Рим», дали немецкому диктатору карт-бланш в расчленении Чехословакии. Франция и Англия пообещали не вмешиваться[24].

Нервничая, Шарлотт-Энн прогуливалась по внешне мирным садам Виллы делла Роза и спрашивала себя: «Куда еще все это приведет нас?»

И никогда не отвечала на этот вопрос. Слишком уж пугающим казался ответ. Молодая женщина изо всех сил пыталась удержать мир на расстоянии. Для нее стены, окружающие Виллу делла Роза, превращали ее в оазис, отделенный от реальности.

В конце 1940 года, когда Луиджи вернулся домой после очередной секретной командировки, в которую его отправил дуче, они занимались любовью днем. Шторы были задернуты, скрывая их от заходящего солнца. Они лежали молча, ожидая, пока восстановится нормальный ритм дыхания, и Шарлотт-Энн облекла свои страхи в слова.

— Луиджи, — прошептала она, — что происходит с миром? Что же с нами будет дальше?

— Не волнуйся, cara, — небрежно отозвался он, лаская губами ее обнаженную спину. — Все идет к лучшему.

Женщина села в постели, прижимая к груди смятую простыню.

— Но только вчера я видела, как людей избивали на улицах и запихивали в грузовики. Я спросила у кого-то, в чем дело. И мне ответили, что это евреи.

— Я думаю, тебе не стоит беспокоиться о евреях, — мрачно проговорил Луиджи.

— Но как я могу? — с силой ответила она. — Гитлер пожирает Европу, словно какой-то изголодавшийся император, и бросает дуче объедки. Что будет, если все останется по-прежнему? Гитлер и Муссолини хотят завоевать мир! Луиджи, что будет, если вмешаются Соединенные Штаты?

— Заботы Европы не касаются Америки. Соединенным Штатам хватило прошлой войны. Вот увидишь, Америка благоразумно останется в стороне.

«Знаменитые слова», — подумала Шарлотт-Энн, когда 7 декабря 1941 года японцы напали на Перл-Харбор.

Это было незадолго перед тем, как союзники Японии Германия и Италия объявили войну Соединенным Штатам.

Соединенные Штаты, в свою очередь, объявили войну Германии 8 декабря 1941 года.

И Италии три дня спустя.

Шарлотт-Энн ди Фонтанези, рожденная в Соединенных Штатах и американка сердцем, неожиданно оказалась врагом всего, чем она дорожила. Кроме своего мужа.

По разные стороны Атлантики Элизабет-Энн и Шарлотт-Энн встретили известие об объявлении войны с одинаковым чувством страха и ужаса. Дипломатические отношения между Соединенными Штатами и Италией были прерваны, и обмен письмами по традиционным каналам стал невозможен. Только благодаря усилиям кардинала Корсини, выступившего в роли посредника, матери и дочери удавалось продолжать переписку. Ватикан тайком переправлял их письма по длинной цепи архиепископов. Папское государство официально оставалось нейтральным, но Папу Пия XII Гитлер считал чумой. Ходили слухи, что фюрер рассматривает вариант перемещения Папы и его окружения в Германию или, упаси Боже, в Лихтенштейн, где Ватиканом будет куда легче управлять, и церковь потеряет свое могущественное влияние.

Таким образом, обмен письмами требовал времени. Иногда на это уходило от восьми до десяти недель, а иногда и пять месяцев. Каждый раз, получая весточку из дома, Шарлотт-Энн торопливо брала конверт, прижимала к груди и потом перечитывала снова и снова. Из Нью-Йорка приходили новости хорошие, плохие и так себе.

«Без Лэрри все пришло в такой беспорядок. Как же мне его не хватает. Иногда я спрашиваю себя, как мне все-таки удается справляться со всем без него. Лэрри был таким отличным администратором, а я только сейчас поняла это. Он так все устроил, что империя почти самоуправляется…

Я только что добавила еще три мотеля к общей сети. Конечно, сейчас война, многие служащие отправились на фронт, и новое приобретение только прибавит мне работы. Мне пришлось нанять побольше женщин, и они отлично справляются…

Заккес воюет на Тихом океане. Сын так радовался возможности наконец попасть в «воюющий флот», как он это называл. Но ведь ему только восемнадцать! Я все время беспокоюсь о нем…

Я надеюсь, что в Риме все в порядке. Новости, доходящие к нам сюда, так расплывчаты. Я уже и не знаю, что думать. Но именно теперь я поняла, когда вы с Луиджи оказались по другую сторону фронта, что испытывали люди во время Гражданской войны, когда брат шел против брата…

Я чувствую себя опустошенной. Не знаю, как я смогу пережить эту новую трагедию. Заккеса отправили домой, сейчас он в госпитале. Не знаю, что делать, мне остается только молиться. Ему пришлось ампутировать обе ноги, и временами я очень боюсь, что он потерял волю к жизни…

Меня так радует сестра, которая ухаживает за Заккесом, Дженет. Она добрая, правда, некрасивая, но отзывчивая женщина и так хорошо о нем заботится. Кажется, впервые за долгое время к Заккесу вернулся прежний пыл…

Ты не поверишь мне, дорогая! Я проплакала всю церемонию. Из Дженет получится отличная и все понимающая жена для Заккеса. Прошел всего год после его ужасного ранения, а теперь они так нежно любят друг друга. Сознание того, что она будет хорошо заботиться о моем сыне, согревает мне сердце…

Дженет беременна! Меня просто переполняет радость. Наконец-то эта проклятая война принесла хоть что-то хорошее!»

Какое-то время Шарлотт-Энн не могла понять, какая же из сторон победит. Германию поддерживали Италия и Япония, но и в число союзников другой стороны входили Соединенные Штаты, Франция, Англия и Советский Союз. Каждое сражение казалось поворотным пунктом, склоняя чашу весов то в одну, то в другую сторону.

С того момента, как в войну вступили Соединенные Штаты, Шарлотт-Энн перестала пытаться спрятать голову в песок, а стала жадно следить за происходящим. Она начала снова появляться в свете только с одной целью — выяснить самые последние новости.

Знакомым Шарлотт-Энн было известно больше, чем остальным, потому что именно им принадлежала власть в Риме. Не все оказались такими скрытными, как Луиджи, поэтому слухи свободно носились по городу. Если генералы и их жены не лгали, то — как быстро догадалась американка — сообщения в газетах и по радио не говорили всей правды, иногда будучи довольно далекими от истины. Слушая официальные итальянские сводки, можно было подумать, что союзникам наносят разгромные удары. Сначала так и было на самом деле. Но время шло, и Шарлотт-Энн узнала от избранного круга своих знакомых, что союзники начинают одерживать верх. Она и виду не показала, насколько осчастливила ее эта новость.

И когда 9 сентября 1943[25] года союзники вступили на землю Италии, Шарлотт-Энн расположилась в саду Виллы делла Роза, открыла бутылку шампанского и тихонько отпраздновала это событие сама с собой.

Но она рано устроила себе праздник. Это выяснилось совсем скоро.

10 сентября Луиджи вернулся в Рим. В его распоряжении была всего одна ночь, которую он мог провести с женой, прежде чем отправиться на юг Италии в составе пехотной дивизии, чтобы попытаться остановить продвижение союзников. Впервые муж не скрывал своей тревоги. Факт, что дуче отправил своего первого аса на поле боя, говорил сам за себя. Луиджи не мог скрыть своего беспокойства — завоевание Италии было лишь делом времени.

Никогда еще в своей жизни Шарлотт-Энн не была так напугана. Всем известно, что в любой войне пехота несет самые тяжелые потери. Теперь она так опасалась за его жизнь, что в глубине души ругала себя за то, что праздновала наступление союзников. Но у нее осталось слишком мало времени для угрызений совести. При Луиджи Шарлотт-Энн должна была держаться. После его отъезда она сможет сколько угодно изводить себя и беспокоиться.

Драгоценные часы пролетели. Когда за мужем пришла служебная машина, она проводила его до парадного подъезда. Ночь была тихой, Шарлотт-Энн придерживала рукой ночную рубашку у плеча. Серп месяца плыл в небе, словно гондола. Луиджи крепко поцеловал жену и буквально вырвал у нее обещание.

— Прошу тебя, cara. Есть кое-что, что ты должна для меня сделать. — Его голос прервался. — У меня нет времени, иначе я сделал бы это сам. Съезди в «Хрустальный дворец» и убеди моих родителей приехать в Рим и остаться в городе, пока все это не кончится. Здесь им безопаснее. Боюсь, что на юге будут жестокие бои и прольется много крови.

Кампания могла убаюкать кого угодно обманчивой безопасностью. Внешне, куда бы ни кинула взгляд Шарлотт-Энн, простирался мирный пейзаж. За виноградниками хорошо ухаживали, гроздья наливались соком.

Как ни старалась Шарлотт-Энн, княгиня Марчелла не позволила невестке убедить себя и князя Антонио отправиться в Рим.

— Я не собираюсь уезжать отсюда, — заявила она Шарлотт-Энн. — Ни один из ди Фонтанези никогда не поджимает хвост и не бежит.

— Но здесь становится опасно, — запротестовала молодая женщина. — И, в любом случае, это не моя идея. Вас об этом просит Луиджи.

Темные глаза свекрови оставались непроницаемыми.

— Сейчас везде опасно, даже в Риме.

— Но Луиджи думает, что Кампания станет полем битвы.

— Что ж, значит, так тому и быть. Что касается меня, то я отказываюсь покинуть мой дом.

— Но неужели вас не волнует ваше благополучие? — с недоверием спросила Шарлотт-Энн. — И ваша жизнь? Неужели вы настолько упрямы и эгоистичны?

— Прекратите эту мелодраму, — раздраженно оборвала ее княгиня. — Если вы хотите уехать и вернуться в Рим, вас никто не удерживает.

И Шарлотт-Энн подумала: «Я бы и уехала, если бы только могла. Но я пообещала Луиджи проследить за тем, чтобы его родители были в безопасности, и позаботиться о них. Как же я смогу это сделать, если вернусь в Рим?»

Итак, она осталась. Дни превратились в недели, а потом молодая женщина почувствовала недомогание. Первый раз, когда не началась менструация, она не обратила на это особого внимания. Такое частенько случалось и раньше. Но каждое утро и всякий раз при одном только запахе еды ее начинало тошнить.

Шарлотт-Энн теперь боялась не только за Луиджи и его родителей.

Еще до того как отправиться к врачу, женщина знала, что снова беременна.

Приближался срок родов, и война становилась все ближе, но Шарлотт-Энн все еще оставалась в «Хрустальном дворце». Обещание есть обещание, и Луиджи, пусть и заблуждающийся в политике, оставался ее мужем. Если его родители отказываются уезжать, то у нее нет другого выбора, как только остаться вместе с ними.

Кампания превратилась в бурлящий котел. Слухи об американцах множились. Люди поговаривали, что войска союзников очень продвинулись, а другие утверждали, что их сбросили обратно в море. Кое-кто шептался о чинимых ими зверствах.

Шарлотт-Энн к этим разговорам не прислушивалась. Ей-то было известно, что американцы никакие не монстры. Но она боялась за своего еще не родившегося ребенка. После первенца, появившегося на свет мертвым, ей еще ни разу не удавалось выносить малыша. День за днем Шарлотт-Энн молилась, чтобы на этот раз все обошлось. Теперь, когда мир сошел с ума и вокруг столько смертей, ей так хотелось получить немного радости, подарить этому миру новую жизнь.

Каждый прошедший день, не кончившийся выкидышем, казался чудом. Проходили месяцы, и ее живот округлился. Ей становилось все труднее ходить. Когда прошло восемь месяцев, она тихонько заплакала от радости.

Шел девятый месяц ее беременности, союзники громили отступающие немецкие и итальянские части всего в десяти милях южнее дворца.

Шарлотт-Энн снова попыталась уговорить Марчеллу, но та упорно стояла на своем:

— Здесь мой дом. Я никуда не поеду.

Теперь, когда дул южный ветер, до обитателей дворца доносился грохот канонады. Ночное небо выглядело так, как когда-то в Америке на День независимости. Потом им пришлось заботиться об отступающих раненых немцах и итальянцах.

И наконец, союзники оказались всего в двух милях от них.

Именно тогда Шарлотт-Энн выработала план. Ей немного было известно о военной стратегии, но она твердо знала одно: холм, на котором расположился «Хрустальный дворец», и холм на противоположном конце долины, занятый постройками монастыря, — это самые высокие точки в этой местности. И немцы, и союзники обязательно попытаются взять их под контроль, потому что владеющий ими сможет легко контролировать и все окрестности.

Она переправила еще одно, последнее, письмо своей матери, сообщая, что до родов ей остается всего две недели. Потом женщина приказала вырыть укрытие посреди виноградника, наподобие тех, что использовались в Техасе во времена торнадо.

Если случится самое худшее, то она и ди Фонтанези, оказавшись в самой гуще сражения, смогут спрятаться там и переждать в относительной безопасности.

Укрытие было почти готово, когда Шарлотт-Энн смогла только поблагодарить себя за предусмотрительность.

17

Шарлотт-Энн не знала точно, сколько прошло времени с тех пор, как они покинули дворец. Казалось, прошло по меньшей мере несколько дней, как они укрылись в винограднике.

Помещение оказалось тесноватым для троих, и они с трудом могли лечь все сразу. Беглецы прихватили с собой свечи и расходовали их очень экономно. У них над головой находилась наскоро сделанная дверь из толстого дерева, больше похожая на люк, замаскированная сверху виноградными лозами. Им удалось взять с собой немного еды, но она быстро кончилась. И теперь все трое устали, хотели есть и пить. Их нервы были на пределе. Шарлотт-Энн опасалась, что в любой момент они могут взорваться, потерять контроль над собой и наброситься друг на друга.

Темную пещеру убежища наполняло зловоние, исходившее от ведра в углу, и запах пота. Казалось, что сражение у них над головами никогда не кончится. Они слышали только рев и эхо канонады, приглушенную дробь автоматов и свист шальных пуль. Слишком часто снаряды ложились очень близко. Стены убежища содрогались, и камни и земля струйками стекали по стенам.

Шарлотт-Энн была уверена, что их похоронят заживо.

— Наш дом! — снова и снова принималась причитать княгиня Марчелла. — Все наши сокровища. Все, что мы имели, будет уничтожено! Поколения…

— Тише! — зашипел князь Антонио на свою жену. — Слава Богу, мы живы.

— Это ненадолго, — прохныкала она. — Подожди, сам увидишь. Мы все умрем. Когда Луиджи вернется, ему останется только похоронить нас. Если он, конечно, сумеет найти нас здесь внизу. Для нас было бы безопаснее остаться во дворце!

Шарлотт-Энн почувствовала первые схватки в самый разгар бомбежки. Несколько раз она порывалась признаться в этом, но всякий раз ждала, пока боль стихнет. Но потом ей уже не удалось скрывать начало родов.

— Я вот-вот рожу, — сказала она.

— Что? Сейчас? — прошипела в темноте княгиня Марчелла. — Здесь? У нас нет еды, да и воды тоже.

Шарлотт-Энн постаралась лечь поудобнее.

— В данном случае ничего не могу поделать, — извиняющимся тоном произнесла она. — Я понимаю, что сейчас не самое лучшее время. Пожалуйста, вы должны помочь мне.

— Ты жена Луиджи. Конечно же, мы тебе поможем, — отозвался князь Антонио. — Ведь так, Марчелла?

— Только бы сражение закончилось, — заныла княгиня. Из ее голоса исчезли изысканные нотки. Она была испугана и хныкала, как уличная торговка рыбой. — Как мы можем помочь? Мы едва различаем в темноте, что делаем. У нас осталась только одна свеча. И здесь так грязно.

Шарлотт-Энн потянулась и коснулась руки свекрови:

— Но здесь мы в безопасности, хотя бы сейчас.

Еще один снаряд разорвался совсем близко, и земля заходила ходуном. Одновременно тысячи камней градом посыпались на дверь.

Княгиня Марчелла пронзительно взвизгнула.

— Это конец, — стонала она. — Конец!

— Успокойся, — велел ей муж. — Мы должны сохранять спокойствие.

— Спокойствие! — заголосила женщина. — Как я могу оставаться спокойной?

— Мы должны. Нам надо помочь ребенку родиться.

У княгини начался приступ истерического хохота.

— Если бы не она и ее драгоценный ребенок, мы бы не сидели теперь в этой дыре. Я ухожу! Я должна выбраться из этой западни. Вы двое можете здесь оставаться, пока не умрете, мне все равно. — В ее голосе зазвучали насмешливые нотки. — Вот ведь ирония судьбы! Ее соотечественники оккупируют Италию. Это все из-за них…

Пощечина, которой князь Антонио наградил свою жену, прозвучала подобно выстрелу. Она взвизгнула и успокоилась. Потом начала негромко всхлипывать.

Часов шесть спустя, когда сражение было в самом разгаре, в убежище раздались сердитые крики ребенка.

— Это девочка, — сказал князь с тихой радостью. — В доме ди Фонтанези появилась еще одна княгиня.

Княгиня Марчелла засмеялась. Ее голос звучал хрипло:

— Еще одна княгиня! Это как раз то, что нам надо. Не так ли, старый дурень? Луиджи воюет, скорее всего, его убили. Кто продолжит нашу фамилию? Нашему дому нужен сын, а не дочь.

Несмотря на полный упадок сил, Шарлотт-Энн слышала истерические выкрики старухи. Она боялась, как бы князь снова не ударил жену. Но вместо этого его голос задрожал от сдерживаемого гнева:

— Успокойся, Марчелла. Не могла бы ты прочитать молитву?

Глаза Шарлотт-Энн наполнились слезами. Она старалась сдержать их, выдержать это испытание ради ребенка. Но теперь темнота, грязь, истерика княгини и ее жестокость, собственное изнеможение — все это оказалось выше ее сил. Князь взял ребенка, и Шарлотт-Энн провалилась в черноту сна.

Она не имела представления, сколько проспала, но крик ребенка разбудил ее.

— Я должна ее покормить, — пробормотала Шарлотт-Энн.

Свекор осторожно передал ей ребенка.

— Привет, дочурка, — прошептала она голосом, полным любви.

— Как мы ее назовем? — поинтересовался князь Антонио.

— Не знаю, — ответила ему невестка. — Мы подождем Луиджи. — Она была слишком измучена, чтобы много говорить. Вместо этого Шарлотт-Энн расстегнула пуговицы на груди и повернулась к ребенку. Она положила девочку рядом с левой грудью. Малышка инстинктивно нашла сосок и начала сосредоточенно сосать. Холодная рука страха сжала сердце молодой матери. Ребенок сосал, но молока не было. Шарлотт-Энн приложила дочку к другой груди, но результат оказался таким же.

Холодный ужас охватил ее. Все бесполезно, подумалось ей. У нее нет молока, чтобы покормить младенца.

Она осторожно погладила ребенка. Девочка сосала изо всех сил, потом снова начала плакать. Шарлотт-Энн испуганно прошептала:

— У меня нет молока.

Княгиня Марчелла раздраженно вздохнула.

— Видишь? Что я тебе говорила? Эти современные американские девушки не способны даже на это. Ведь я тебе говорила, так? Почему Луиджи не женился на какой-нибудь симпатичной итальянке…

— Заткнись, Марчелла! — прорычал князь. — Можешь ты заткнуться хоть на минуту!

В голосе княгини, перекрывавшем плач ребенка, послышались интонации победительницы:

— Но что девочка будет есть? А? Скажи мне! Я думаю, нам надо отправиться на кухню и там поискать молока…

— Прошу вас! — попросила Шарлотт-Энн удивительно твердым голосом. — Прекратите! Вы только пугаете ребенка.

Снаружи грохот взрывов стал еще ближе, но в погребе наступила странная тишина Даже малышка замолчала, явно утомленная. Но спустя немного она снова начала пищать от голода.

— Тише, тише, малютка, не плачь, — пела по-английски Шарлотт-Энн, испытывая не только страх, но и стыд за то, что не смогла исполнить основной долг матери. Колыбельная немного успокоила крошку, а Шарлотт-Энн заплакала от отчаяния.

Неожиданно ребенок заснул, задремала и Шарлотт-Энн. Но сон их был недолгим. Голод скоро разбудил новорожденную. Она кричала несколько часов подряд, но им нечем было ей помочь.

Шарлотт-Энн знала, что ее ребенок умрет.

Наконец она решилась. Поцеловав нежную щечку девочки, женщина прошептала:

— Пойду раздобуду тебе еды, мисс, не имеющая имени.

— Ты не можешь выйти, — подумав что ослышался, заговорил князь. — Только не сейчас. Сражение прямо над нами. И потом ты слишком слаба.

— Но кто тогда принесет молока ребенку? — спокойно спросила Шарлотт-Энн, поднимаясь и морщась от боли.

Свекор молчал. На этот раз даже княгиня не произнесла ни слова.

— Мама скоро вернется, — пообещала молодая женщина малютке, поцеловала ее и осторожно передала на руки князю. — Присматривайте за ней хорошенько.

— Обещаю, — торжественно ответил тот.

Шарлотт-Энн осторожно встала, подняла крышку люка и высунулась наружу. Стояла ночь, но вспышки орудийных выстрелов озаряли небо, и грохот взрывов напоминал раскаты грома. Женщина перевела дух.

— Мы будем за тебя молиться, — прерывающимся голосом напутствовал ее князь Антонио.

Шарлотт-Энн посмотрела вниз на своих родственников. В свете разрывов их глаза сверкали, в них были страх и опустошенность. Потом, не колеблясь больше, она осторожно вылезла из убежища, сражаясь с каждой ступенькой лестницы. Ей в нос ударил запах пороха. Вокруг бушевал адский огонь.

Медленно, мучительно она поползла. Каждое движение отзывалось болью, но в своем воображении Шарлотт-Энн все еще слышала крики ребенка и поэтому упрямо ползла вперед.

Ей не удалось проползти и пятидесяти ярдов, как она услышала автоматную очередь. Пули попали ей в бок и руку. Она перевернулась на спину и посмотрела в освещенное зарницами небо. Ничего, кроме удивления, она не чувствовала. Шарлотт-Энн попыталась встать, но не могла сдвинуться с места. Ей показалось странным, что, вместо того чтобы чувствовать боль, она совсем не ощущала своего тела.

И прежде чем потерять сознание, Шарлотт-Энн начала молиться. Не за себя, а за своего новорожденного ребенка. Она так боялась, что девочка умрет еще до наступления следующего дня.

18

Три старухи в изорванных черных платьях медленно передвигались по полю недавнего сражения. Жирные клубы черного дыма поднимались из воронок, рассеянных вокруг. Вся сцена напоминала ночной кошмар. Яркая голубизна безоблачного неба, высокие стволы кипарисов, пламя пожаров озаряет все неверным светом, разбитое оружие, лежащие на земле люди, стонущие или безмолвные, залитые кровью тела тех, кто только что умер или скоро умрет, — все казалось нереальным и, таким образом, более приемлемым.

— Все кончено, — прошептала одна из женщин сухим, прерывающимся голосом. — Они оставили после себя только смерть.

— И умирающих, — добавила другая, вцепившись в рваную шаль изуродованными артритом пальцами. Ее острые, проницательные глаза впились в тело, лежащее лицом вниз у ее ног. Судя по форме, это был итальянский солдат.

Ногой она слегка подтолкнула его, чтобы перевернуть на спину. Окровавленное лицо взглянуло вверх невидящими глазами.

— Узнаешь его? — прошипела третья старуха.

Женщина покачала головой и осмотрелась. Сильный запах смерти ударил ей в нос. Она быстро перекрестилась. Для старой женщины смерть не была в диковинку. Трижды она сама чудом избегала смерти. И разве не на ее глазах другие крестьяне умирали от голода? Не ее ли глаза видели, как расстрельная команда выстроила у стены ее родственников и друзей? И не она ли получала письмо за письмом с извещениями о смерти внуков и детей? В живых теперь остались только самые старые и самые юные. Да и тех немного.

До нее донесся радостный возглас другой старухи, увидевшей блеск золота на одном из пальцев руки, залитой кровью. Она покачала головой, пожевав губы беззубыми деснами. Ничто не ново, ни жизнь, ни смерть. Просто сейчас смертей было больше. Но разве она не предсказывала это? А ведь лишь у нее хватило смелости высказать свою ненависть к фашистским свиньям.

Ее губы все еще беззвучно шевелились, пока она обходила широкую воронку от бомбы и прокладывала себе дорогу мимо растерзанных, израненных тел. И вдруг она увидела это.

— Быстрее сюда, — позвала она остальных, жестом зовя их поторопиться.

Те подбежали и посмотрели вниз.

— Это княгиня, — прошептала первая из женщин. — Перед смертью все равны!

— Нет, она не умерла, — негромко отозвалась другая. — Видишь? Еще дышит, — и быстро осенила себя крестом.

— Тоже мне княгиня, — прошипела третья. — Она американка и вышла за него замуж только из-за титула. Плевать мне на нее! — И старуха плюнула на неподвижное тело. — Для нее и смерть слишком хороша!

— Не говори так об умирающей, — остановила первая, кладя сухую, сморщенную руку ей на плечо. — Пойдем, мы должны посмотреть, не лежит ли здесь кто-нибудь из знакомых.

— Да плевать мне на тебя! — снова прошипела та.

— Погоди-ка, — резко сказала первая. — Слушай!

Все трое насторожились, прислушиваясь: до них донесся приглушенный тонкий плач.

— Это ребенок, — заметила первая старуха.

— Нет, это стонет солдат, — отозвалась вторая. — Перед смертью даже мужчины плачут, как дети.

— Или это ветер, — добавила третья.

Черные видения медленно исчезли из виду, когда Шарлотт-Энн снова пришла в себя. Не поворачивая головы, она оглянулась, ее взгляд был рассеянным. Белые облака расступились. Их место заняла огромная голубизна неба, окружившая ее. Она была под водой и смотрела вверх. Черные тени — это были люди, заглянувшие в бассейн, где Шарлотт-Энн спокойно лежала, словно рыба, боясь пошевелиться и привлечь к себе внимание. Ей показалось, что она узнает запах, ускользавший от нее раньше, а теперь он ощущался сильно как никогда. Ей однажды доводилось встречаться с ним, много лет назад, когда ее забрали в больницу с приступом аппендицита. В это же время где-то на скоростном шоссе произошла авария, и именно тогда она впервые почувствовала этот всепоглощающий металлический запах.

Запах смерти.

Смерти? Шарлотт-Энн с удивлением смотрела в синее небо. Нет, она не может умереть, смутно подумала женщина. Только не в этом круглом прекрасном водном пространстве, где ей так хорошо в приятном оцепенении.

Медленно, даже очень медленно, она повернула голову и увидела рану на руке. Нахмурилась. На какое-то мгновение ей не удалось осознать увиденное. Потом на нее навалился страх, и, словно вспышка молнии, к ней вернулась память.

Взрывы бомб, свист пуль.

Землетрясение, поднявшее почву впереди нее.

Странное безболезненное оцепенение ее тела, после того как ее дважды обожгла волна боли.

Изнутри ее била дрожь.

Быстрый взрыв, и кровь устремилась к ранам, словно в поисках выхода из ее тела.

Фонтаны крови, густой и красной, полились вниз, вытекая наружу, будто рубиновые потоки обильного теплого дождя.

Ее мозг раскручивал ленту памяти, и ею овладевал страх. Сердце бешено билось, хотя она сделала слабую попытку успокоиться. Шарлотт-Энн постаралась выровнять дыхание и дышать поглубже. Через некоторое время пульс ее замедлился, и она снова почувствовала, что теряет сознание.

Она умирала. Осознание этого пришло неожиданно. Шарлотт-Энн подумала, как же это прекрасно… Силы постепенно оставляют ее, голова начинает кружиться, словно она тонет во всепоглощающем водовороте. Все окружающее теряет очертания, и вдруг впереди вспыхивает белый свет, ярче, чем тысячи солнц. Как легко было бы отдать себя этому обманчивому манящему сиянию!

Шарлотт-Энн почувствовала, как что-то мокрое ручейком потекло по ее щеке, с трудом разомкнула губы и ощутила соль слез. Она все еще была жива.

Картины водоворотом кружились в ее воображении, волшебным образом становясь моментами ее жизни…

Совсем еще девочка, скорбно поджав губы, медленно и осторожно идет рядом с матерью, несущей прах ее отца…

Вот школьница бежит, задыхаясь, вверх по лестнице, чтобы с гордостью показать табель…

Полуребенок, полуженщина истерически смеется, слезы текут у нее по щекам, а ее лучшая подруга Джина изображает завлекающую походку светской женщины…

Рассудительная молодая женщина стоит на палубе лайнера «Иль-де-Франс», она направляется в Европу, в школу, а каменные джунгли Манхэттена на берегу медленно отступают назад…

Нью-Йорк… дом…

Шарлотт-Энн медленно закрыла глаза, веки ее дрогнули. Она так устала. Ей больше не хочется оставаться под водой. Ей не хочется оставаться здесь. Ей только хочется вернуться назад, в то далекое время. В другой мир и другое время.

Княгиня ди Фонтанези, богатейшая женщина Италии, урожденная Шарлотт-Энн Хейл, увидевшая свет в маленьком городке в штате Техас и выросшая в Нью-Йорке, хочет вернуться домой, где все было таким чистым, теплым, безопасным и приятным.

Ее мысли снова перенеслись назад в прошлое, и ее жизнь, словно сон, прошла перед ней. Водоворот воспоминаний спрессовался в несколько коротких минут.

И теряющийся среди стонов и криков сотен смертельно раненных, лежавших вокруг нее, до нее долетел еще один звук, тонкий, сердитый и совсем не испуганный.

Плач ее ребенка.

Ее дитя, она оставила девочку в подземном убежище, а сама поползла сквозь ужас сражения, чтобы принести ей еды и воды, чтобы дочка могла жить…

19

— Помогите мне. Кто-нибудь, помогите мне.

Ее крики громоподобным эхом отдавались в воронке, взлетая и падая все с меньшей силой. Боль кругами расходилась по всему телу, потом снова уменьшалась до одной болезненной точки, а затем опять глубоко вонзилась ей в правый бок.

— Помогите мне, пожалуйста…

Два санитара с носилками, на рукавах белые повязки с красными крестами, измазанные кровью, остановились и посмотрели на нее.

— Да это же женщина! — удивленно воскликнул один из них. Опустив свой конец носилок, он встал рядом с ней на колено и положил руку ей на лоб. Потом взглянул на своего напарника: — Она холодная как лед.

— Рана тяжелая?

Он осмотрел ее бок. И когда увидел лужу подсыхающей крови, в которой лежала женщина, только бесстрастно пожал плечами:

— Все тяжело ранены.

— Здесь так много раненых. Будем ли мы сейчас отправлять ее в госпиталь? Или она станет дожидаться своей очереди? Нам сказали…

Мужчина, склонившийся над ней, только сжал губы.

— На море женщин и детей всегда пропускают вперед. Я думаю, что на войне то же самое. Мы отправим ее сейчас к сестрам милосердия.

Санитары осторожно подняли ее и положили на носилки. Шарлотт-Энн застонала от боли, но они, казалось, не обратили на это внимания. Потом подняли носилки и пошли. Каждый их шаг отдавался болью у нее внутри, разрывая ее тело на куски. Шарлотт-Энн все стонала и стонала в агонии, но было такое впечатление, что только она слышит эти стоны.

Когда они немного прошли, мужчина, идущий впереди, остановился и обернулся через плечо.

— Она так спокойна. Жива ли она еще?

Второй санитар посмотрел на нее и кивнул:

— Да, пока жива. Но ей очень больно. Я думаю, долго она не протянет.

— Может, оно и к лучшему, — философски отозвался его напарник, снова отправляясь в путь. — В конце концов, смерть даст ей покой, и она не почувствует своего несчастья.

Шарлотт-Энн смотрела на клубящийся черный дым. «Вы не правы, — безмолвно кричала она, — все ошибаются. Смерть — это холод, сырость и боль. Не важно, что вам говорят, это проклятье ада».

Все, что ей говорили раньше, оказалось бесстыдной ложью.

Теперь Шарлотт-Энн это знала.

Тогда ей не исполнилось еще и четырех лет. Шарлотт-Энн сидела у отца на коленях и внимательно слушала сказку. Когда отец закрыл книгу, она заерзала и взглянула на него.

— И это все? — спросила девочка с разочарованием.

Отец улыбнулся и отложил книгу в сторону.

— Боюсь, что все.

— А что произошло потом, после того как сказали «и зажили они счастливо»?

— Но это значит как раз то, что написано. Они были счастливы до конца своих дней.

Шарлотт-Энн медленно кивнула.

— Но ведь когда она откусила кусочек яблока, она умерла?

— Да… — осторожно ответил отец.

— А потом, когда принц поцеловал ее, принцесса снова проснулась?

Он кивнул.

— А что бы случилось, если бы он не поцеловал ее?

— Я так думаю, что она все спала бы и спала. — Отец улыбнулся. — Но об этом не волнуйся. Принц пришел и разбудил ее. Все произошло именно так, как написано.

— Папочка?

— Да, дорогая?

— Я больше никогда не буду есть яблоки.

Он рассмеялся.

— Ну, на твоем месте я не стал бы заходить так далеко. Это ведь просто сказка. Подобные вещи никогда не происходят в жизни. Я даже не уверен, знают ли люди, как можно отравить яблоки.

— Ах, так? — Шарлотт-Энн помолчала. — Но ведь люди умирают, правда?

— Да, — мягко ответил отец. — Когда-нибудь мы все умрем. Но тебе все равно не надо об этом беспокоиться. До этого еще так далеко. Ты же только недавно родилась.

— Но когда мы умираем, к нам тоже приходит принц, целует нас и мы просыпаемся? Когда у Билли умерла мама, никакой принц не пришел, и ее увезли.

— Шарлотт-Энн, так получается, что, когда мы проживем свою жизнь, мы умираем.

— Это больно?

— Да нет, не думаю.

— А что происходит потом?

— Потом приходит принц и будит нас. Только это не совсем принц. Это Бог. Он пробуждает наши души, и если мы прожили хорошую жизнь, то мы отправляемся на небеса и живем там счастливо рядом с ним и не умираем.

— А что там делают, на небесах?

— О, я не знаю. Что-нибудь, что доставляет нам удовольствие, я так думаю.

— Например, делают куличики? — С пылом поинтересовалась Шарлотт-Энн.

— Да, делают куличики. — Отец снова засмеялся и ласково поцеловал ее.

— Но… Бог нас разбудит? Не будем мы все спать и спать? Он не забудет про нас?

— Нет. Он никогда не забывает, — тепло сказал ей отец, крепко прижимая к себе хрупкое тельце. — Бог приходит и будит нас всех. Он наш настоящий принц.

20

Монастырь Пресвятой Девы был выстроен высоко на изрезанном уступами холме, возвышающемся над долиной. Лишь благодаря счастливой случайности, военной стратегии и близости более высокого холма — там, где раньше возвышался «Хрустальный дворец» ди Фонтанези, превратившийся в дымящиеся руины, — святая обитель спаслась от разрушения. Сражение длилось восемь дней, и сейчас открывающаяся глазам картина напоминала видение ада.

Древние постройки монастыря относились к двенадцатому веку, его окружала массивная каменная стена, отрезающая его от мира. Внутри огромный главный зал с крестовым сводом заполняли очень близко поставленные друг к другу койки, так же, как дортуар и другой зал. Старинные потолки и своды эхом отражали стоны раненых, молитвы сестер и множество других звуков. Запах мочи и испражнений смешивался с медным запахом крови. Уже давно перевалило за полдень, а поток раненых все не иссякал, привнося еще больше шума и хаоса под обычно молчаливые своды.

Сестра Мария-Тереза сидела на краю кровати, вытирая губкой запекшуюся кровь с груди молодого солдата. Уже многие годы она не видела мужчин и до сегодняшнего дня ни разу не видела их обнаженными. Монахиня старалась отвести взгляд, действуя на ощупь и руководствуясь скорее стонами солдата, чем взглядом. Прямо перед ней остановились санитары, принесшие еще одного раненого.

— Я просто не представляю, где мы их всех разместим, — прошептал женский голос справа от сестры Марии-Терезы. — Они все несут и несут. Их, должно быть, сотни.

Сестра Мария-Тереза обернулась и столкнулась взглядом с сестрой Маддаленой. Несмотря на шум, Мария-Тереза тоже говорила шепотом. Вот уже семнадцать лет хранила она верность данному ею обету молчания, и теперь, когда его пришлось временно нарушить, собственный голос казался ей хриплым и чужим.

— Нам уже давно не хватает еды и лекарств, — негромко произнесла она. — Большая часть воды заражена. Что мы будем делать?

— Нам следует молиться, сестры, — раздался у них за спиной твердый голос.

Обе монахини обернулись и увидели мать-настоятельницу. Она стояла подчеркнуто прямо, ее врожденную силу не могла скрыть внешняя слабость тела.

— Сигарету, — прохрипел раненый солдат, с которого стирала кровь Мария-Тереза. — Можно мне сигарету? Пожалуйста!

Сестра Мария-Тереза беспомощно оглянулась вокруг.

Не говоря ни слова, мать-настоятельница взглянула вниз на мужчину. В ее глазах читалось сострадание. Она понимала, что перед ней почти ребенок, едва ли ему исполнилось семнадцать, и он был одним из тех, кто не переживет эту ночь.

Мать-настоятельница опустила руку в карман своего забрызганного кровью когда-то белого, а теперь порыжевшего одеяния и достала пачку американских сигарет, оставленных ей одним из освободителей. Она протянула ее Марии-Терезе. Та осторожно взяла пачку.

— Зажгите одну для него, — мягко попросила аббатиса.

— Да, матушка, — ответила сестра Мария-Тереза. Поджав губы, выудила сигарету из пачки, потом взяла спички, протянутые ей настоятельницей, и замешкалась, не зная, что делать дальше.

— Ну что же вы, сестра? Возьмите сигарету в рот, поднесите спичку и вдохните в себя, когда она загорится, затем дайте ему сделать несколько затяжек.

— Хорошо, матушка. — Дрожащими пальцами сестра Мария-Тереза исполнила приказание. Когда она закуривала, ее охватил приступ кашля. Потом она поднесла сигарету к губам солдата. Тот благодарно затянулся.

Монахиня протянула пачку обратно настоятельнице.

Аббатиса покачала головой.

— Нет, оставьте себе. Когда у вас кончатся сигареты, скажите мне. У меня есть еще. Давайте по одной всем раненым, кто об этом попросит. Если только у них не повреждены легкие. — Мать-настоятельница отдала еще одну пачку и коробок спичек сестре Маддалене.

Аббатиса постояла еще минуту, разглядывая монахинь и солдата. Она понимала, что пришел час испытаний, ее вера проверяется, как никогда раньше. Все, происходящее вокруг, также пугало ее, но женщина понимала, что не может поддаться слабости. Но она так мало могла помочь, могла предоставить так мало удобств раненым. Вся ее жизнь была посвящена Богу, и через Него — человеку. Сколько она помнила себя, ее переполняла глубокая вера. В спокойные времена, куда бы ни падал ее взгляд, везде она видела Бога. Птицы, небеса, даже земля, по которой она скромно ступала. Еще будучи юной послушницей, она твердо верила, что все в руках Божьих и что Бог всегда побеждает. Но теперь женщина постарела, ее лицо высохло и сморщилось, обвислые щеки высоко подпирал чепец, обрамлявший ее лицо, белое одеяние и покрывало пропитались кровью. И сейчас ей приходила в голову святотатственная мысль, которую она пыталась прогнать прочь, что Бог потерял власть над миром и все теперь в руках дьявола.

Два санитара подошли к ней.

— Где мы можем положить ее? — спросил один из них.

У аббатисы захватило дух при виде бледной женщины, тяжело раненной и почти потерявшей сознание, лежавшей на носилках. Она сразу же узнала в Шарлотт-Энн княгиню ди Фонтанези, невестку князя Антонио и княгини Марчеллы, всегда столь щедро одаривавших монастырь. Женщина приподняла простыню, укрывавшую несчастную, и вздрогнула при виде изуродованной руки. Потом она заметила рану в боку. «Почки», — с отчаянием подумала монахиня. Машинально аббатиса опустила простыню.

Повернувшись к сестре Марии-Терезе, настоятельница сказала:

— Идите, проводите их через дортуар. Пусть они положат ее в моей комнате. В мою кровать. И не отходите от нее, сестра. — Аббатиса повернулась: — Сестра Маддалена, найдите кого-либо из докторов и отведите его наверх, чтобы он осмотрел княгиню. И поторопитесь.

Шарлотт-Энн приподняла голову всего на несколько миллиметров. Веки отяжелели, но она постаралась оглядеться сквозь опущенные ресницы. Все медленно кружилось вокруг нее в туманной дымке. Бестелесные фигуры в белом бесшумно двигались, словно в замедленном танце. Ее окружали сотни оттенков белого. Только слева от нее какой-то рубиново-красный силуэт. Приглушенные голоса словно шептали монотонные заклинания.

Белое и красное снова медленно погрузились в темноту, уступая место черной пустоте.

Шарлотт-Энн оказалась в мире белоснежного атласа и приглушенных звуков. Она принцесса, лежит на огромной мягкой кровати. Резной хрусталь сверкает, горя холодным огнем. Из-за белых драпировок двери вплывает ее принц, одетый в белый атлас, он разбудит ее поцелуем. Шарлотт-Энн умерла и проспала сто лет сказочным сном. Вот принц подходит все ближе и ближе, приближаясь, он становится выше ростом. Его лицо совсем близко. Уснувшая, умершая, Шарлотт-Энн почти ощущает его губы, которые разбудят ее. И она отвечает на поцелуй, ее губы погружаются в атласный воздух. Женщина ощущает его нежное дыхание, видит бледные ноздри, белый атласный камзол с буфами на рукавах. Но на нем почему-то мягкие атласные галифе, похожие на те, что носили фашисты, заправленные в высокие белые сапоги. Его кожа нежна, а сквозь приоткрытые губы видны сверкающие зубы. Шарлотт-Энн чувствует, как ее губы тянутся к нему, но, прежде чем принцу удается коснуться их поцелуем, он начинает исчезать так же загадочно, как и появился. И уносит с собой свою силу, способную воскресить ее. Принц удаляется, становясь все меньше, и вдруг начинает кружиться все быстрее и быстрее, пока его не затягивает водоворот белого атласного сна.

Облака и туман были желтыми и теплыми, когда Шарлотт-Энн снова пришла в себя. Ей стало легче открыть глаза, веки уже не казались такими тяжелыми, как раньше. Молодая женщина смотрела в пространство. Она смогла понять, что происходит вокруг.

Не поворачивая головы, Шарлотт-Энн огляделась. Ее глаза глубокого зеленовато-голубого цвета наполнились смешанным чувством удивления и замешательства. Ей удалось рассмотреть все плоские поверхности возле себя. Она лежала в белой коробке. Увиденное ею желтое пятно оказалось электрической лампочкой. Шарлотт-Энн находилась в коробке, где не было ничего больше, кроме гигантской лампы у нее над головой. Казалось, от нее исходит тепло.

Коробка? Она снова уставилась в пространство. «Нет, это не может быть коробкой, — мечтательно подумала она. — Это вселенная, и я плавно перемещаюсь в ней». Чуть поблескивающий потолок оказался монотонным пейзажем, перевернутым вверх дном и удаленным от нее на расстояние сотен миль. Излом реки, удерживаемый земным притяжением, проходил по долине гор. Шарлотт-Энн беззвучно вздохнула, и свет стал постепенно меркнуть в ее глазах, пока не исчез совсем.

Она медленно поднималась сквозь облака, их клочки разлетались перед ней. Подъем требовал усилий. Шарлотт-Энн не была сейчас такой сильной, какой привыкла быть. Но когда последний туман рассеялся, молодая женщина снова оказалась в комнате.

Комната была крошечной, пустой и белой. Это больше напоминало камеру, чем комнату. Каменный пол, узкую железную кровать буграми покрывал тонкий матрас, а простой деревянный стул прислонен к стене. Над изголовьем висело старое многоцветное распятие. На маленьких окошках не было занавесок. Сознание то возвращалось к ней ненадолго, то снова оставляло ее, потом опять возвращалось. Шарлотт-Энн удалось сфокусировать взгляд, и она заметила фигуру в белом, сидящую на стуле.

Казалось, эта фигура поняла, что Шарлотт-Энн проснулась. Она встала и подошла к ней. Шарлотт-Энн удивленно уставилась на нее. Фигура, казалось, плыла по воздуху, огромная и белая. Перед ней предстал прекрасный ангел.

И тут ее сознание прояснилось. Это оказался совсем не ангел. Рядом с ее кроватью стояла одетая во все белое монахиня. Только розовый цвет лица и рук да черные четки, свисающие у пояса, нарушали белизну покрывала, чепца, передника и платья Да еще пятна засохшей крови.

— Вы в безопасности, княгиня, — негромко сказала монахиня, и Шарлотт-Энн ее голос показался далеким, глухим и немного искаженным. — Теперь вам больше ничто не угрожает Доктор осмотрел вас. Мы делаем все, что можем.

Что-то показалось Шарлотт-Энн очень забавным, и ей захотелось засмеяться, но она на смогла издать ни звука. Ее глаза удивленно смотрели на монахиню Зачем это ей понадобился доктор? Она и не припомнит, когда еще так хорошо себя чувствовала. Шарлотт-Энн летит на мягком, пушистом облаке. Кругом все такое мягкое, ничто не причиняет боли Она совершенно ничего не чувствует.

— Нам не хватает лекарств, но американцы привезли еще, — объяснила монахиня. — Мы дали вам морфий.

Шарлотт-Энн как будто не слышала ее. Она помнила, что должна сказать что-то очень важное, но ее мозг затуманивало мягкое, пушистое облако. Ей было так хорошо. Всякий раз, как женщина начинала что-то вспоминать, мысль играючи уносилась прочь, и Шарлотт-Энн не удавалось сосредоточиться.

— У вас все будет хорошо, княгиня, — ободряюще улыбнулась ей монахиня и пожала ее пальцы. — Мы молились о вас, княгиня. Все наши молитвы с вами.

Шарлотт-Энн попыталась заговорить. Слова рождались у нее во рту, но с губ не слетело ни звука.

— Не молитесь обо мне, — попыталась она сказать. И тут воспоминание, все время ускользавшее от нее, неожиданно всплыло и стало очевидным. Слеза выкатилась у нее из уголка глаза. — Я… не… нуждаюсь… в ваших… молитвах… сестра. Но… я знаю… кое-кого… кто… нуждается.

21

Шарлотт-Энн неожиданно вынырнула из омута забытья.

Несмотря на постоянную боль, раскаты грома и шум льющегося дождя, она то проваливалась в сон, то просыпалась. Женщина не представляла, сколько времени она проспала. «Достаточно долго», — сообразила Шарлотт-Энн. За это время ясное небо, которое она помнила, затянула тучами сильная буря. Чуть повернув голову набок, Шарлотт-Энн смотрела на мир сквозь полуопущенные ресницы. Монахиня склонилась над ней, ее свежее розовое лицо, обрамленное белым чепцом, светилось в теплом желтом свете. Шарлотт-Энн слабо улыбнулась ей.

Как только сестра поняла, что княгиня проснулась, она постаралась стереть с лица озабоченное выражение и попыталась ободряюще улыбнуться. Шарлотт-Энн перевела взгляд дальше. Доктор, осматривавший ее раньше — это она смутно помнила, — стоял к ней спиной. Священник, прижавшись лицом к оконному стеклу, пытался хоть что-то увидеть в темноте, пронизанной ливнем.

Шарлотт-Энн с усилием подняла голову. В ее лице не было ни кровинки.

— Она умирает, — услышала женщина голос доктора.

Священник отвернулся от окна, его сутана водоворотом заструилась вокруг ног. Он печально покачал головой.

— Мой… ребенок, — попыталась сказать Шарлотт-Энн. Она смотрела на монахиню. — Мой… ребенок. Его… нашли?

Сестра ласково ей улыбнулась. Она склонилась над ней и отвела в сторону упавшую на лицо влажную прядь волос.

— Постарайтесь не разговаривать, — прошептала Мария-Тереза.

Шарлотт-Энн посмотрела на нее и негромко застонала, уверенная, что ее девочка умерла.

— Она умирает, — повторил доктор. — Я больше ничего не могу сделать. Все теперь в руках Господа.

Священник снова отвернулся к окну, молитвенно сложив руки.

Она умирает.

Отдаленный отзвук произнесенных слов ясно донесся до слуха Шарлотт-Энн. Она закрыла глаза, стараясь заглушить этот голос, настойчиво, словно пластинка, снова и снова повторявший эти два слова.

Она умирает.

Она умирает.

Сестра Мария-Тереза тихонько молилась, только изредка с ее губ срывался отрывистый шепот.

Она все еще сидела рядом с кроватью Шарлотт-Энн в келье настоятельницы. Прошло уже два с половиной дня с того момента, как княгиню принесли в монастырь, и с тех пор ее состояние не изменилось. Казалось чудом, что она все еще жива.

Мария-Тереза связывала это с действием молитв, возносимых ею Господу. Она молилась за княгиню, за всех раненых и умирающих, за всю несчастную, разоренную Италию. Монахиня не могла уснуть, пока продолжались бомбардировки, а теперь ей все время приходилось ухаживать за ранеными, но, как ни странно, ей совсем не хотелось спать. Ее тело отяжелело, но разум оставался ясным. И это тоже было чудом. Словно Господь наделил их всех невиданной силой, чтобы перенести эту трагедию. Даже во время молитвы ее веки не опускались, и она не сводила глаз с распростертой на кровати раненой княгини.

Мать-настоятельница неслышно вошла в келью и положила руку на плечо сестры Марии-Терезы.

— Как она, сестра? — негромко спросила аббатиса.

Монахини подняла голову и увидела, что обычно невозмутимое лицо настоятельницы стало печальным и измученным.

— Все так же, матушка, — прошептала Мария-Тереза.

— Мне кажется, это даже больше того, на что мы могли надеяться. Она в руках всемогущего Господа. На все Его воля. — Настоятельница кивнула и постаралась улыбнуться. — Не хотите ли отдохнуть немного, сестра? Кто-нибудь заменит вас. Впереди долгая ночь и еще более долгий день.

— Нет, благодарю вас, матушка. Со мной все в порядке. Может быть, немного позже, когда я буду в этом нуждаться.

— Благослови вас Бог, сестра. Я горжусь вами. Вы отлично держитесь.

Сестра Мария-Тереза промолчала.

Аббатиса склонила голову к плечу.

— А это что там за шум?

Обе женщины прислушались. До них донеслось многоголосое пение. Сестра Мария-Тереза поднялась со стула.

— По-моему, это снаружи, — заметила она.

Монахини подошли к окну и выглянули в темноту ночи. Посреди деревни горел костер, огонь осветил их лица розоватым отблеском.

— Повсюду факелы, — заметила сестра Мария-Тереза. — И эти песни… Похоже, там что-то празднуют. — Она посмотрела на настоятельницу.

— Может быть, и праздник или еще одна трагедия, — сурово промолвила та. — Как бы то ни было, эти песни не кажутся веселыми. Мне страшно подумать о том, что там может сейчас происходить.

Из выложенного камнем коридора донеслись возбужденные голоса и привлекли внимание Шарлотт-Энн. Приглушенный гул поднимался из долины внизу, проникая в крошечную комнату и в ее сознание. Она была слишком слаба, чтобы двигаться или говорить, но в полудреме ее слух стал очень острым. Любой звук, любой шум, даже слабый отдаленный шорох громко отдавались у нее в ушах.

— Так сказала мать-настоятельница, — послышался неуверенный слабый женский голос. — Раненых все несут и несут, а внизу совсем не осталось места. Мы должны разместить их в наших спальнях.

— Здесь, сестра? — Этот голос звучал громче и грубее.

Шарлотт-Энн сразу сообразила, что он принадлежит санитару.

— Нет-нет, не сюда. Это келья настоятельницы. Княгиня должна быть одна.

— Даже после поражения фашистские княгини живут, как королевы, — недовольно проворчал один из мужчин.

Монахиня проигнорировала его замечание.

— Кладите его в эту комнату. Теснее ставьте кровати.

Грохот подбитых гвоздями ботинок заполнил коридор.

— Что происходит? — поинтересовался мужской голос.

Шарлотт-Энн он показался знакомым. Она не знала, где слышала его раньше, но казалось, это было уже после того, как туман бреда надвинулся на нее.

— Вся деревня посходила с ума! — задыхаясь, прокричал кто-то. — Если это не остановить, то начнется безобразный бунт!

— Но почему? Я думал, что туда вошли союзники. Предполагается, что они должны поддерживать порядок.

Откуда-то издалека донеслись автоматные очереди.

— Видишь? Послушай! Даже американцы не могут этого остановить! Народ рассвирепел!

— Я не понимаю. Мне казалось, что все позади. Сражение продвинулось к Монте-Кассино.

— И я так думал. — Мужчина невесело рассмеялся. — Но то, что ты слышишь, это не звуки боя. Это толпа. Судя по всему, в деревню вернулся князь Луиджи ди Фонтанези, правая рука Муссолини. Они его отловили, когда он пробирался домой пешком, переодетый в крестьянское платье. Местные убили его и повесили вниз головой посреди площади. И… я боюсь, что это не для ваших ушей, сестра.

Торопливые шаги монахини, шум ее платья скоро замерли вдали.

— Ну, что дальше? — возбужденно поторопил санитар своего собеседника.

— Они отрезали ему член и яйца, вот что, — прошептал тот, — и засунули их ему в рот!

Сестра Мария-Тереза, спокойно сидевшая в своем кресле, слышала этот ужасный разговор. Ее рука медленно поднялась, и она перекрестилась.

— О Господи! — прошептала монахиня в ужасе от того, что подобные вещи обсуждаются в святом месте. Потом она быстро повернулась, чтобы взглянуть на Шарлотт-Энн, молясь, чтобы княгиня все еще спала.

Женщина, не мигая, смотрела в потолок своими очень светлыми глазами. Только много позже, когда княгиня так и не пошевелилась, сестра Мария-Тереза поняла, что она мертва. Произнеся молитву Деве Марии, монахиня закрыла глаза Шарлотт-Энн и накрыла ее простыней.

— Благодарю тебя, Господи, — произнесла она, опускаясь в углу на колени на каменный пол и склоняя голову. — Благодарю тебя за то, что ты избавил княгиню от таких ужасных новостей. Это к лучшему, что она умерла и не услышала этой кошмарной истории.

Но сестра Мария-Тереза ошибалась. Только любовь к мужу заставляла Шарлотт-Энн все еще цепляться за жизнь. Как только она услышала страшные слова, женщина перестала бороться.

Узнав о судьбе своего любимого, Шарлотт-Энн позволила себе погрузиться в зовущее ее мирное ничто, называемое смертью.

22

Тени внизу у холма, увенчанного монастырскими постройками, стали длинными и лиловыми. Разбросанные повсюду следы невиданного разрушения казались неуместными на фоне привычного великолепия розовых лучей заката.

Никогда, даже в самых страшных ночных кошмарах, они не могли представить себе такого погрома.

На грязном лице княгини Марчеллы слезы прочертили белые полоски. Они провели больше недели в подземном убежище, а потом бродили среди руин, и ее одежда стала рваной и грязной. Теперь женщина больше походила на изможденную крестьянку, чем на гордую, ухоженную повелительницу рода ди Фонтанези.

Князь Антонио, спотыкаясь, брел за женой. Он снял свой пиджак и завернул в него новорожденную девочку, пытаясь согреть малютку. Старик осторожно нес ребенка, но его переполнял страх — малышка все время молчала и не шевелилась. Она больше не кричала часами и лежала тихо, заставляя деда бояться, что младенец уже мертв.

Откуда-то неподалеку раздался отдаленный гул артиллерийского обстрела. Армия союзников двинулась дальше, пытаясь занять следующий холм у Монте-Кассино. Снова смерть и новые разрушения. Князь мрачно покачал головой. Неужели кошмар никогда не кончится?

Княгиня рухнула на груду камней, когда-то бывших частью западного крыла «Хрустального дворца», и громко зарыдала, закрыв лицо руками. От гордого палаццо остались лишь обломки стен, устремленные к небесам, и горы битого хрусталя, отражавшие заходящее солнце, казались грудами бриллиантов, равными по цене королевскому выкупу.

— Все, — сдавленно прошептала Марчелла сквозь слезы, — все пропало.

— Успокойся, cara mia, — мягко проговорил князь. — Нам пора двигаться дальше.

Жена повернулась к нему.

— Почему? Почему так случилось?

— Потому что мир сошел с ума, — ответил князь Антонио со странным спокойным достоинством. — Потому что многие, включая нашего сына, стали смотреть на дуче, как на божество. Ведь он пообещал вернуть Италии славу Римской империи. Слишком немногие понимали, что дуче всего лишь сумасшедший, жаждущий власти шут. — У него тоже потекли слезы, но в отличие от жены плакал он беззвучно. — Нам следовало извлечь урок из того пути, который привел Цезарей к бесславному закату. Невозможно воскресить призраки. Это был план сумасшедшего. — Антонио ди Фонтанези помолчал и вытер глаза. — Пойдем, а то, пока я тут болтаю вздор, становится уже темно. Нам надо найти пищу для ребенка и крышу для ночлега.

— Мне не нужна девчонка, — мрачно заявила Марчелла. — Эта американская шлюха навлекла несчастье на нашу семью. Ее отпрыск — исчадие дьявола.

— Замолчи! Не говори ерунды.

Ее глаза сверкнули.

— По-твоему, я говорю ерунду? А не кажется тебе странным, что она заранее приказала вырыть эту нору в винограднике, словно предвидела весь этот кошмар?

Князь не ответил.

— Это все она, Антонио. Говорю тебе, она приложила к этому руку. — Марчелла запричитала громче. — Наша невестка оказалась шпионкой. А как иначе ей бы удалось подготовиться к ужасным событиям?

Князь взял жену за руку, рывком поставил ее на ноги, и они начали спускаться с холма, спотыкаясь, осторожно обходя вероломные зияющие воронки от снарядов, которыми была изрыта земля. Они изуродовали весь окружающий ландшафт.

Закат сменился сумерками, быстро опустилась ночь. Было очень темно, небо затянули облака, и лишь изредка сквозь них пробивался призрачный свет луны. Казалось, прошла вечность, прежде чем они спустились с холма.

— Послушай, — резко сказал Антонио, — мне кажется, я что-то слышу.

— Что ты можешь услышать, кроме грохота снарядов?

— Нет, я слышу, кто-то приближается. — Он снова прислушался, в его голосе послышалось возбуждение. — Я думаю, это лошадь.

— И дальше что? — прошипела жена. — Что нам проку от лошади?

— Может быть, никакого, — князь пожал плечами, — а может быть, и очень большой. Но что бы там ни было, Марчелла, сейчас не время изображать из себя великосветскую даму. Не говори никому, кто ты такая. Мы обычные люди, потерявшие все и не знающие, куда идти.

— Почему это я должна так себя вести? — выпалила она. — Я княгиня Марчелла ди Фонтанези!

— Потому, — терпеливо объяснил ей муж, — что Луиджи слишком хорошо известен в стране, и его слишком ненавидят за его работу для дуче. Поверь мне, так для нас будет безопаснее. Кроме того, одному Богу известно, какая судьба ожидает нас. Найдутся и такие, кто с радостью разорвет нас на куски.

Князь заметил, что последние слова заставили жену призадуматься.

Вдруг сверток в его руках чуть шевельнулся, и он снова возблагодарил Бога за то, что дитя еще не умерло.

Как только повозка приблизилась к ним, Антонио ди Фонтанези поспешил к ней навстречу. В сумрачном свете пробивающейся сквозь облака луны он увидел, что грубая, скрипящая повозка битком набита людьми. От лошади исходил сильный жар, и князь сразу понял, что она вот-вот упадет.

— Пожалуйста, помогите нам, — взмолился он, как только колымага остановилась. — Моя жена больна, и с нами новорожденный ребенок. Сжальтесь над нами, прошу вас. Мы должны раздобыть хоть какую-то еду, иначе малышка наверняка умрет.

Мужчина, сидевший на месте кучера, посмотрел вниз.

— Мы не можем вас взять. Придется вам идти пешком. Лошадь и так уже полудохлая.

— Погоди-ка, — раздался властный голос из глубины повозки. Люди зашевелились, и какой-то человек, спрыгнув на дорогу, быстро пошел к ним. — Пусть женщина сядет на мое место. Я могу идти. — Когда мужчина подошел ближе, князь Антонио разглядел сутану и белый воротничок священника.

— Благодарю вас, отец мой, благодарю, — пробормотал он.

Антонио подвел Марчеллу к задней части повозки и свободной рукой помог ей забраться в нее. Люди потеснились, давая ей место. Множество оценивающих глаз сверкали в темноте. Антонио поднял ребенка, протягивая его жене, но та с отвращением отпрянула и отказалась взять девочку.

— Тебе она нужна, ты с ней и возись, — бросила она.

Муж кивнул с несчастным видом. Он слишком устал и слишком хотел есть, чтобы спорить с ней.

Колымага снова двинулась в путь, Антонио и священник пошли рядом с повозкой.

— Куда вы направляетесь? — окликнул князь кучера.

— В монастырь, — раздалось в ответ. — Мы слышали, что сестры превратили его в госпиталь. Многие из нас голодны, больны или ранены. Говорят, что там есть еда и лекарства. И отец Одони говорит, что у них, наверное, не хватает рабочих рук. Он хочет предложить свою помощь.

Антонио ничего не сказал и опустил голову. Несмотря на всеобщую трагедию и разруху, с которой все столкнулись, неожиданно появились первые признаки человечности и любви — люди старались справиться с собственной болью и помочь другим. Иногда казалось, что несчастье выявило в них самое хорошее и самое плохое.

Лишь по прихоти судьбы пересеклись дороги ди Фонтанези и семьи Вигано. В мирное время, когда общество строго поделено на социальные слои, они могли встретиться только на дороге — одни шли бы пешком, а другие промчались мимо в роскошном и дорогом автомобиле с шофером. У них не было ничего общего, если не считать того, что в прошлые долгие годы Паоло Вигано среди сотен других трудился на плодородных виноградниках ди Фонтанези.

До того как началась стрельба, Паоло Вигано всегда считал себя счастливым человеком. Едва ли его, простого сборщика винограда, можно было назвать богатым, но он всегда чувствовал себя состоятельным. Честно говоря, иногда приходилось растягивать скудные запасы еды, но он не болел ни разу в жизни и никогда по-настоящему не голодал. Его простые размышления связывали голод с ленью, и Паоло старался побольше работать. Все говорили, что никто не разбирается так в винограде, как Паоло Вигано. И когда он слышал похвалу, то надувался от гордости. Ему даже удалось остаться в стороне от бойни и не расставаться с семьей из-за своей изуродованной ноги. Она не мешала ему работать, но для службы в армии мужчина оказался непригоден.

Его жена Адриана, крупная, обожженная солнцем женщина с добрыми глазами и спокойной приятной улыбкой, блондинка с голубыми глазами, в молодости радовала глаз редким для Италии типом красоты. Но ей никто, кроме Паоло, никогда не был нужен. Они любили друг друга взаимной, лишь растущей с каждым прожитым вместе годом любовью. Адриана помогала мужу во время сбора урожая, чтобы увеличить их доход. В остальное время она следила за домом, ухаживала за огородом, заботилась о козах и курах.

Их шестилетний сын Дарио рос приятным умненьким мальчиком. Он хорошо соображал и отлично себя вел, поэтому Паоло им гордился. Как-то Дарио удивил своих родителей, заявив, что станет священником, когда вырастет. И Паоло и Адриану обрадовало такое решение, хотя они и сожалели о том, что у них не будет внуков. Позже, через шесть лет после рождения первенца, Адриана снова забеременела. Паоло, узнав радостную весть, ощутил наконец всю полноту жизни. Он почувствовал себя еще богаче.

Теперь, стоя у дороги, крестьянин больше не считал себя ни богатым, ни счастливым. Его жена — он почти нес ее многие мили — отдыхала у него за спиной, прислонившись к дереву. Дарио присматривал за ней. Паоло чувствовал такое же опустошение, какое царило вокруг него на расстрелянной, истерзанной войной земле. Двумя ночами раньше, в самый разгар обстрела, его жене подошло время рожать. Казалось, еще секунду назад она стояла у печи, выпекая хлеб, и вдруг ноги перестали держать ее. Невозможно было найти ни доктора, ни повитуху, и Адриана чувствовала себя плохо, горя в огне лихорадки. Рожденный ею ребенок умер через час. А женщина так бредила, что до ее сознания даже не дошла происшедшая трагедия. Паоло, уверенный в том, что жена тоже вот-вот умрет, ощутил себя испуганным и беспомощным. Он не мог себе представить жизни без своей любимой Адрианы.

Когда Паоло услышал цокот лошадиных копыт и шум приближающейся повозки, он затаил дыхание. Неужели удача все-таки не совсем отвернулась от него? С нарастающим беспокойством крестьянин ждал, пока колымага появится из-за поворота, потом сразу же кинулся к ней.

— Прошу вас, — отчаянно взмолился он, — моя жена очень больна. Я боюсь, что она того гляди умрет. Не сжалитесь ли вы над ней и не возьмете ли ее в повозку?

— А идти она не может? — резко поинтересовался возница.

— Нет, она слишком слаба. Я почти нес ее многие километры. Она так больна, что почти не может двигаться.

— Тогда тебе просто повезло, — сказал ему мужчина, указывая на холм и на темнеющий в слабом лунном свете монастырь. — Мы едем к сестрам. Мы слышали, что они превратили монастырь в госпиталь.

Паоло почувствовал прилив надежды.

— Значит, вы возьмете мою жену? — взмолился он.

Возница колебался.

— Только если кто-нибудь из сидящих в повозке согласится пойти пешком.

На какое-то мгновение Антонио ди Фонтанези овладело искушение приказать Марчелле выйти из повозки, но другая женщина вызвалась идти пешком. Князь подумал, что ему здорово повезло, что его жена не пойдет рядом с ним.

Как только освободилось место для Адрианы Вигано, отец Одони помог Паоло поднять крупную женщину наверх.

Когда его возлюбленная Адриана оказалась в повозке и вся процессия направилась вверх по холму к монастырю, Паоло еще раз подумал о том, насколько ему повезло. Может быть, только лишь может быть, все еще обернется к лучшему. Его больную жену везут в монастырь. Сын пережил войну. А под полой его куртки — две буханки хлеба, испеченного Адрианой перед тем, как начались роды. Они одеты, в монастыре им помогут, да еще у него хватило предусмотрительности прихватить с собой немного еды. Чего еще остается желать человеку?

Антонио, отец Одони, Паоло, малыш Дарио и женщина, добровольно спустившаяся с повозки, шли рядом с медленно двигающейся колымагой. Все ослабли, и равномерный подъем в гору отнимал силы. Молчание нарушил Паоло Вигано. Он заметил, что Антонио все время прислушивается к тому, что происходит в свертке, который он нес в руках.

Крестьянин похлопал князя по плечу.

— Что это вы там несете такое закутанное?

Не останавливаясь ни на минуту, Антонио приподнял полу пиджака. В лунном свете малышка казалась бледной и безжизненной.

— Это дочь моего сына, — грустно пояснил Антонио. — Что-то случилось с ее матерью. Может быть, она ранена, а может, и убита. Возможно, мы никогда этого не узнаем. У матери не оказалось молока. Она вышла из укрытия во время обстрела, чтобы найти еду ребенку, но так и не вернулась. А теперь я боюсь, что малютка умрет с голоду.

Паоло горестно покачал головой.

— Моя жена тоже только что родила, — сочувственно проговорил он. — Тоже была девочка, но она умерла. — Паоло задохнулся. — Сейчас я боюсь, что жена тоже умрет. Хорошо еще, что Адриана в бреду и не понимает, что дочурка, которую она носила, умерла.

— Не представляю, что мне делать, — прошептал Антонио. — Если у сестер нет молока…

Вдруг Паоло наклонился к свертку в руках у князя.

— Дайте-ка мне ребенка, — возбужденно заговорил он. — Я уверен, что у моей жены, несмотря на болезнь, груди полны молока.

Антонио сначала удивленно уставился на него, потом быстро протянул малышку крестьянину.

— Остановись-ка на минутку, — окликнул Паоло возницу, потом торопливо подошел к повозке, вскарабкался по откидному борту и нагнулся к жене.

Адриана лежала на спине, ее лицо покрывал обильный пот. Он коснулся ее лба — холодный как лед. Паоло расстегнул ей блузку и высвободил тяжелую, налитую грудь. Антонио последовал за ним и теперь наблюдал, как инстинкт возвращает ребенка к жизни. Девочка жадно схватила сосок и начала сосать молоко из полной груди Адрианы Вигано.

— Ты только посмотри, — пробормотал Паоло со слезами на глазах. Ему было грустно, и в то же время радость переполняла его. Он плакал по своему умершему ребенку, но потом вытер слезы и гордо улыбнулся — его больная жена, даже не подозревая об этом, спасла жизнь другой девочке.

«Пути Господни и вправду неисповедимы», — подумал Паоло. Все-таки Всевышний не совсем отвернулся от них. Посреди трагедии Господь продолжал творить чудеса.

Стоя в другом конце обширного помещения, Антонио смотрел, как Паоло низко склонился над кроватью и поцеловал жену. Койка стояла в импровизированной больничной палате, которая в обычное время была монастырской часовней. Скамьи вынесли и повсюду рядами поставили кровати. Молодая монахиня укачивала девочку, чуть похлопывая ее по спинке. Потом она протянула ребенка Паоло. Тот повернулся и посмотрел на Антонио, потом, сопровождаемый Дарио, обошел кровати и направился к Антонио и Марчелле, ожидающим у дальней стены рядом с алтарем.

— Адриана выкарабкается, — заговорил он, поравнявшись с Антонио. — Для полного выздоровления потребуется время, но сестры и доктор уверены, что все будет хорошо. Они говорят, что мы вовремя привезли ее.

Антонио улыбнулся и хлопнул крестьянина по плечу.

— Я очень рад это слышать.

— Мне так полегчало, — признался Паоло со слезами на глазах. Потом почти с неохотой протянул Антонио ребенка. — Ну и проголодалась же она. Малышка еще раз поела. — Он недоверчиво покачал головой. — Не помню, чтобы мне приходилось видеть такую голодную малютку. Она, может быть, немного маловата даже для новорожденной, но очень красива. — Его лицо погрустнело, а голос упал до шепота: — Знаете, на минуту моя жена осознала, что рядом с ней ребенок. Словно прикосновение губ девочки придало ей новые силы. Адриана вдруг совершенно сознательно посмотрела на меня, улыбнулась и сказала: «Моя красивая, красивая дочка». — Паоло закусил губу, и в уголках его глаз заблестели слезы. Он печально покачал головой. — Я не смог сказать ей правду. Не сейчас, когда она еще так больна.

Антонио кивнул:

— Я понимаю.

Паоло вытер глаза кулаком, обнял сына за плечи и прижал его к себе.

— Простите меня, — заговорил он, ни к кому собственно не обращаясь. — Обычно я никогда не плачу.

Антонио сухо улыбнулся:

— У меня тоже нет такой привычки, но сейчас я пролил немало слез.

Крестьянин взглянул на него:

— Вы уже узнали, есть ли в монастыре молоко?

— Нет, — ответил князь, качая головой. — Но нам велели подождать и обещали поговорить об этом с настоятельницей. Посмотрим, что она сможет сделать.

— Если вам понадобится, — вежливо сказал Паоло, — то у моей жены полно молока. Его все равно придется сцеживать, так или иначе.

— Благодарю вас, друг мой, — прозвучал полный признательности ответ.

— Да, кстати. Меня зовут Паоло. Паоло Вигано.

— Я очень благодарен вам за все, что вы сделали для нас, синьор. Меня зовут Антонио, а это моя жена Марчелла.

— Синьора, синьор. — Крестьянин вежливо поклонился, но Марчелла едва снизошла до ледяной улыбки и отвернулась.

— А вот и мать-настоятельница, — заметил Антонио. Он смотрел, как аббатиса входит в двери часовни, белоснежное одеяние запятнано кровью, и медленно движется вперед, останавливаясь каждые несколько шагов, чтобы произнести слова утешения раненым.

Когда настоятельница подошла ближе, она случайно встретилась взглядом с Антонио поверх ряда коек. На мгновение ее глаза скользнули дальше — женщина явно не узнала князя и княгиню в их грязной одежде, да и внешне они очень изменились. Но что-то сработало у нее в мозгу, прозвучал какой-то сигнал, и она снова перевела на них взгляд и заторопилась им навстречу, все так же останавливаясь около пациентов, но делая это значительно быстрее.

Подойдя к старикам, настоятельница натянуто улыбнулась.

— Князь ди Фонтанези, княгиня ди Фонтанези, — и склонила голову.

Паоло разинул рот от изумления.

— Так вы… князь? И княгиня? — Он уставился на них, потом опустил глаза и быстро склонил голову. — Scusi, scusi, — пробормотал крестьянин.

— Да за что же? — удивился Антонио.

— За фамильярность.

Антонио дотронулся до его подбородка и поднял вверх, чтобы видеть глаза Паоло.

— Я ни о чем не жалею. Я благодарен за вашу помощь.

Настоятельница кашлянула, прочищая горло, и сложила ладони вместе.

— Боюсь, что я превратилась в того, кто приносит дурные вести. Я вынуждена сообщить вам неприятную новость.

— Значит, Шарлотт-Энн умерла? — спросил Антонио.

Настоятельница кивнула.

— Мне очень жаль, примите мои глубокие соболезнования. Санитары нашли ее и принесли сюда, но было уже слишком поздно. У нее оказалось слишком много внутренних повреждений. Мы не могли сделать для нее ничего особенного, только устроили ее поудобнее. Она была и остается в руках Божьих. — Мать-настоятельница осторожно коснулась руки Антонио, утешая, и только тут заметила ребенка. В ее глазах появилось удивление, и впервые за весь день она позволила себе улыбнуться. Женщина наклонилась, чтобы рассмотреть малышку. — Новорожденная! — Она взглянула на Антонио.

— Да, и теперь она осталась без матери, — с горечью ответил князь. — И молока здесь не найти.

Аббатиса прикусила губу:

— Боюсь, что у нас его нет.

— И нам самим нечего есть, — проворчала Марчелла и с надеждой посмотрела на настоятельницу. — Мы не ели уже несколько дней.

— Мне очень жаль, княгиня, — последовал сухой ответ, — если бы у нас было чем поделиться, я дала бы вам все, что смогла. Но еды не хватает даже больным и раненым. Мы ждем, когда американцы привезут продукты.

Марчелла недовольно пробормотала что-то и отвернулась.

— У меня есть немного еды, княгиня, — предложил Паоло, с гордостью распахивая куртку. — Две ковриги хлеба. Посмотрите… — Он протянул одну из золотистых буханок настоятельнице. — Это все, чем я могу помочь, матушка.

— Благослови вас Бог, — отозвалась та.

Крестьянин отломил горбушку от второго хлеба и протянул ее Марчелле, которая тут же жадно вцепилась в нее. Она откусила огромный кусок и стала жевать его с таким видом, словно кто-то мог отнять у нее пищу в любой момент.

— Спасибо, — спокойно поблагодарил его Антонио. — Я всегда буду благодарен вам за то, что ваша жена накормила малютку, а теперь вы кормите нас. — Он опустил глаза.

Что же случилось? Почему его жена так быстро превратилась в животное? Или природа только ждала подходящего случая, чтобы показать ее истинную сущность? Ни разу за всю его жизнь ему не было ни за кого так стыдно, как сейчас за свою жену. За несколько дней Марчелла приобрела все худшие черты, которые она когда-то приписывала крестьянам. А крестьяне сейчас вели себя с достоинством.

— Но что мы будем делать с ребенком? — озабоченно пробормотал Антонио. — Молока нет, а его мать умерла.

— И отец тоже, — негромко сказала мать-настоятельница. — Вы, наверное, не слышали?

Антонио не отрываясь смотрел на нее, неожиданно его лицо потеряло все краски.

— Как он умер? Это случилось здесь?

Женщина отрицательно покачала головой. Судя по тому, что она слышала о смерти Луиджи ди Фонтанези, подобная информация наверняка могла подождать. Они и так все достаточно скоро выяснят.

Все молчали, силы, казалось, оставили Антонио ди Фонтанези. Словно догадавшись об ужасной судьбе своего сына, князь словно усох и постарел прямо у них на глазах.

Марчелла покончила со своим куском хлеба, и в ее глазах мелькнул расчетливый огонек. В своем полубезумии она не поняла, что Луиджи умер. Женщина уставилась на оставшийся хлеб в руках у Паоло.

— А почему бы вам не взять ребенка? — предложила княгиня хриплым шепотом. — У него нет больше ни отца, ни матери.

Паоло изумленно воззрился на нее:

— Прошу прощения, княгиня?

— Говорю вам, она ваша. За остаток буханки вы можете получить ребенка.

— Марчелла! — Антонио был шокирован. Его жена вела себя, словно торговка рыбой на рынке, и использовала ребенка в качестве разменной монеты. «Слишком много всего случилось», — подумал князь. Пока они шли по руинам «Хрустального дворца», в ней проснулись самые худшие стороны ее натуры. Увиденное доконало ее.

Марчелла вырвала девочку из рук мужа и протянула ее Паоло.

— Посмотри-ка, какая она красивая, — шипела она. — Ангелочек. Твоя жена никогда и не узнает, что это не ее плоть и кровь. Вашей был всего один день. Эта не намного старше. Ты можешь взять ее вместо своей дочки. А видишь этот медальон, что ее мать повесила ей на шею?

Паоло смог только перевести взгляд на анютины глазки в стекле, оцепенев от изумления.

— Медальон тоже твой. Мне он не нужен. Ты можешь получить ее вместе с медальончиком! Все, что мы хотим за нее, это остаток хлеба. — В глазах Марчеллы появился сумасшедший блеск.

Антонио отвернулся к стене, по его лицу струились слезы. Матери-настоятельнице тоже пришлось отвернуться — ей невыносимо было видеть ужасное выражение на лице княгини.

— Ты что, не видишь, все устраивается наилучшим образом, — зашипела Марчелла на мужа. — Девочка хоть сможет поесть. У нее будут и мать и отец. И у нас будет хлеб, мы тоже сможем поесть.

— Вы… вы сделаете это? — негромко спросил Паоло.

— Да-да, — бросила Марчелла. — Держи! — она сунула малышку ему в руки и выхватила оставшийся хлеб. — Я ненавидела ее мать. Она была всего-навсего фашистской шлюхой. Как только я увидела ее, я поняла, что мой сын обречен. Именно из-за нее он погиб. Кому нужен ребенок девки, убившей своего мужа?

Паоло смотрел на малышку. Ее маленькое нежнорозовое личико было сама невинность, мягкие, словно пух, волосики отливали золотом, а большие глаза казались аквамариновыми. Она и в самом деле напоминала ангела. И у его жены никогда не будет сомнений в том, что это ее девочка. У них так похож цвет волос и глаз. Паоло посмотрел на Марчеллу, но та уже уходила прочь, откусывая новый кусок хлеба. Ей и в голову не пришло поделиться с мужем, последовавшим за ней. Он шел медленно, опустив плечи.

Мать-настоятельница склонила голову в молитве. В другое время она бы вмешалась, но ситуация выходила за рамки привычного. Бесполезно ставить под сомнение авторитет аристократов ди Фонтанези. Повсюду смерть и разруха. Ребенку будет лучше в простой семье, где его согреют любящие сердца, чем рядом с этой сварливой бабой, захотевшей продать девочку за кусок хлеба.

Мать-настоятельница смотрела, как Паоло, обняв одной рукой шестилетнего сына за плечи, встал на колено, чтобы показать ему сестричку, и взял с него клятву никогда не говорить матери о том, чему он стал свидетелем.

Потом Паоло посмотрел на монахиню:

— Матушка, у девочки нет имени.

Она кивнула:

— Думаю, что нет, иначе бы они нам сказали.

— А как звали мать?

— Шарлотт-Энн.

Крестьянин задумчиво нахмурился.

— Анна. Да, нам следует назвать ее так же, как и мать. Мы должны назвать ее Анной.

Настоятельница одобрительно улыбнулась. Да, так будет лучше.

Что бы там ни было, Господь в своей мудрости решил, чтобы ребенка все-таки любили. Настоятельница коснулась плеча плачущего Антонио и сказала ему об этом.

23

Открытые чемоданы лежали на кровати.

Элизабет-Энн молча смотрела, как Дженет складывает и упаковывает ее одежду. Потом перевела взгляд на Заккеса. Сын подкатил свое инвалидное кресло к окну и всматривался в холмы Кампании, словно постоянно ускользавший от него ответ прятался где-то там. Мать знала, о чем он думает, потому что сама думала о том же самом.

Они приехали в Италию, чтобы найти Анну, но в конце концов вынуждены были признать свое поражение. В этой головоломке оказалось слишком много фрагментов. Элизабет-Энн боялась, что, сколько бы она ни искала или как бы глубоко ни копала, ей никогда не удастся обнаружить их все.

Она пересекла комнату и встала позади Заккеса, утомленно положив руку ему на плечо. Сын обернулся и взглянул на нее. Лицо матери оставалось бесстрастным. Она чувствовала, что не следует показывать ту жестокую боль, которую испытывает, когда смотрит на ставшие знакомыми холмы.

Когда Элизабет-Энн приехала сюда в первый раз, ей представлялось, что в этом месте она почувствует себя ближе к Шарлотт-Энн — ведь дочь жила здесь. Теперь-то мать знала, что это была всего-навсего иллюзия. Эти холмы не могли помочь ей справиться с потерей. Шарлотт-Энн похоронили в Италии, но душа ее унеслась отсюда. Элизабет-Энн пришлось принять этот факт и смириться с трагедией. Ведь так произошло и с природой. Повсюду разбомбленные виноградники снова были засажены лозами. Из этого следовало извлечь урок.

«Жизнь продолжается», — вяло подумала она. Несмотря на то что мир пережил самую страшную трагедию, жизнь не стояла на месте.

Элизабет-Энн сцепила пальцы и поднесла их к губам. Она знала, что пострадала не только их семья. За несколько прошедших страшных лет миллионы жизней были сломаны. Но война собрала неплохой урожай с их семьи: искалеченный сын; дочь, погибшая в тридцать лет, а имя ее внушает такое отвращение, что итальянские крестьяне плевались и бранились при одном только его упоминании; пропавшая внучка; зять, на которого напали свои же сограждане, забитый вилами насмерть и потом изуродованный и подло повешенный вверх ногами посреди деревенской площади, так как он оказался символом правительства, злоупотребившего властью и угнетавшего народ. Они сорвали свою злобу на Луиджи ди Фонтанези, потому что он был живым напоминанием о том, как вся страна сходила с ума.

Что же случилось с родом человеческим, если люди превратились в бешеных зверей?

Тысячу раз задавала себе этот вопрос Элизабет-Энн и не находила ответа. Перед ней стояло столько вопросов, и ни на один из них она не знала ответа.

Женщина медленно обернулась. Она решила, что должна помочь Дженет собирать вещи. Если бродить тут, словно зомби, то ничего хорошего из этого не выйдет прежде всего для нее самой. Они приехали сюда и сделали все, что смогли, но все безрезультатно. Теперь чем быстрее они упакуют чемоданы, тем быстрее уедут. Элизабет-Энн знала, что сейчас им лучше всего отправиться домой и постараться сжиться со своими потерями. Пришло время взглянуть правде в лицо. Ее внучка исчезла. Словно нежеланного щенка или котенка, дедушка с бабушкой отдали ее чужим людям, случайно оказавшимся рядом. Неважно, как долго она будет продолжать поиски, это не принесет успеха. Ей никогда не удастся разыскать Анну. Семья, в которую ее отдали, наверняка слышала о ее поисках — ведь Элизабет-Энн этого не скрывала, поэтому они и сбежали среди ночи. Но хуже всего то, что даже в свои пятьдесят лет она так и не научилась мириться с поражением.

Элизабет-Энн хрустнула пальцами и беззвучно застонала от гнева и беспомощности. Голоса и события прошедших нескольких дней водоворотом кружились у нее в голове.

Мать-настоятельница, лицо грустное, голос измученный, в нем слышатся слезы:

— Синьора, ребенок счастлив. Вы должны мне поверить. Девочке будет только больнее, если вырвать ее из той единственной семьи, которую она знает и любит. Прошу вас, синьора. Будьте милосердны. Если вы настаиваете, хорошо, я скажу вам. Но, пожалуйста, синьора. Это будет огромной ошибкой.

Ее собственный голос, глухой и далекий:

— Я должна знать. Я должна. Это ребенок моей дочери.

Мать-настоятельница:

— Что ж, ладно. Анна. Анна Вигано. Ее крестил сам отец Одони.

И сосед Вигано, он же хозяин их земли:

— Они уехали среди ночи, словно воры, убегающие от закона. Кто знает, куда они отправились? Они остались мне должны за два месяца. Счастливое избавление, нечего сказать.

Душу и сердце Элизабет-Энн терзала боль. Она чуть было не нашла Анну. А теперь ее внучка снова уехала, потерянная навсегда. Кто знает, куда заберутся Вигано, чтобы оставить у себя ребенка?

Воспоминания, воспоминания нахлынули на нее. Произошло столько такого, за что она себя теперь ругает. Все могло быть иначе, если бы только…

Если бы я только не послала Шарлотт-Энн в Швейцарию, она была бы сейчас жива.

Если бы только я поменьше времени уделяла отелям, а побольше своим детям.

Если бы я крепче держала ее в руках.

Как много этих «если бы».

И как много нового открылось только сейчас. Шарлотт-Энн была упрямой и непокорной, полной решимости идти своим путем. А эту черту характера, Элизабет-Энн знала, дочь унаследовала от нее. У них с дочерью было так много общего, но никто из них не хотел этого признавать. Но в отличие от матери Шарлотт-Энн забывала об осторожности. Ей и в голову не приходило подумать о возможных последствиях своих поступков.

О, если бы я только направила Шарлотт-Энн по верному пути. Она именно в этом и нуждалась. Почему я этого не заметила? Почему я оказалась так слепа?

Но теперь уже слишком поздно ворошить прошлое, мечтать о том, чтобы изменить уже произошедшее. Шарлотт-Энн трагически погибла. Она ушла навсегда. А Элизабет-Энн должна вспоминать только хорошее.

Элизабет-Энн понимала, что когда-нибудь она примирится со смертью Шарлотт-Энн. Но она никогда не сможет понять того, что сделали ди Фонтанези. И в ее сердце не найдется для них прощения.

Как могли они отдать ребенка? Да еще в обмен на еду? Неужели они думали, что голодают только они? Только приход союзников и раздача ими продовольствия спасла всю Италию от голода. Но только любовь, несмотря на голод и болезни, поддерживала семьи и сохраняла их единство. «Может быть, — осмелилась она подумать, — Анне лучше вдалеке от таких лишенных способности любить людей, как княгиня Марчелла и ее муж?»

И все-таки она никогда не смирится с тем, что Анна потеряна. Только смерть приходит навсегда. Раньше или позже, все умирают. Но могила — это нечто конкретное. А исчезновение? Нет, вот это как раз то, с чем нельзя смириться. Неведение того, что случилось с Анной, будет грызть ее всегда. Но сейчас ей придется признать свое поражение, согласиться с тем, что, сколько бы усилий и денег она ни потратила на поиски, ребенка не найдут. Ей остается только молиться, чтобы те, кто взял малютку, окружили ее любовью.

Да, настало время вернуться домой и собрать осколки жизни. Генри, сын Дженет и Заккеса, ждал их возвращения в Штатах под присмотром гувернантки. Пришло время сконцентрироваться на настоящем, оставив прошлое, осмотреть раны.

Не говоря ни слова, Элизабет-Энн встала рядом с Дженет, взяла в руки блузку и аккуратно сложила ее. В глазах у нее стояли слезы.

Война кончилась, но страдания останутся надолго. Конечно, со временем они утихнут, их станет легче переносить, останутся только воспоминания и иногда острые приступы боли.

Жизнь должна идти вперед. Но это не означает, что хорошие воспоминания должны стереться. Она обязана впустить их в свой мозг, пусть они переполняют ее, ей нужно позволить себе как следует поплакать.

Несмотря на трагедию, любовь к умершей дочери и потерянной внучке никогда не умрет. В ее сердце любовь к ним так же сильна, как если бы они были рядом.

«И в этом, — подумалось ей, — ключ к выживанию».

Но Элизабет-Энн знала, что ее ждут бессчетные дни, когда навязчивая мысль будет стучать в ее сознание и останется там, отказываясь уходить:

— Так что же все-таки случилось с Анной?