Твой образ

4

Разбитая в детстве банка варенья, списанная задачка по алгебре, печальные глаза женщин, которых оставлял, как только видел, что они слишком привязываются к нему, — таков был примерный перечень грехов Некторова за двадцать восемь лет. Но и собранные вместе, вряд ли могли они перевесить вину перед Тошей. «Это не я, это все Бородулин — оправдывался он перед собой. — Я на такую подлость не способен». Секреция желудка, работа почек, печени — мало ли что могло изменить химическую формулу крови и подчинить себе рассудок. Тут же спорил с собой: эдак можно списать себе любую подлость. И каменел, вспоминая, как Тоша схватила листок с каракулями и, безумно поглядывая то на листок, то на него, запричитала по-бабьи: «Нет-нет-нет, вы шутите! Да? Отчего вы так нехорошо шутите?»

— Ну? Довольны? — гусыней зашипела на него Октябрева, когда он, бросив Тошу на кухне, вернулся в комнату. Ее белое лицо в полутьме, казалось, фосфоресцирует гневом. Она все слышала. Он сел рядом. Октябрева вскочила, как ужаленная.

— Вы сделали это нарочно! Да-да, не отпирайтесь! Я заметила: вы намеренно делаете людям больно. Знал бы Иван Игнатьевич, кто в нем поселился!

Вот как. Кого же он еще обидел? Разве что нянек, когда засорял палату осколками зеркал и они по полчаса выметали их. Еще препирался с Косовским, грубил Петелькову. Но кому он причинил боль? Девчонка явно перебарщивала. Однако слова ее насторожили.

Его побег из клиники поднял всех на ноги По возвращении пришлось выслушать не одну нотацию. Бедный Косовский за ночь так переволновался, что выпил полпузырька валерьянки. Он был единственным, кто не ругал, а успокаивал его:

— Ничего, дружище, когда-нибудь это все равно открылось бы. Так что не очень самоедствуй. Впрочем, разрешаю немножко и пострадать — полезно.

Участие Косовского было приятно, но не утешало. Так изощренно ударить женщину, которая готовится стать матерые твоего ребенка…

На другой день Тоша прибежала к профессору и заявила, что не выйдет из кабинета, пока не убедится в истинности слов вчерашнего гостя.

— Он вам не соврал, — с сочувствием сказал Косовский и разложил перед ней документы по операции Некторова — Бородулина.

Тоша долго не могла прийти в себя. Молча сидела со сжатыми кулачками, и лицо ее то вспыхивало изумлением, то темнело горечью.

Наконец она встала и твердо заявила:

— Он дорог мне в любом облике. Так и скажите ему.

— Но это уже незнакомый вам человек, и безответственно так заявлять, сказал профессор. — Его душевный мир так же изменился, как и тело.

— Что ж, будем знакомиться заново, — сухо сказала она и спросила, когда можно встретиться с… — Тут она запнулась, выразительно посмотрев на Косовского.

— Да-да, он все-таки Некторов, — кивнул профессор, и она облегченно вздохнула.

Но когда Косовский доложил Некторову о желании Тоши увидеться с ним, то вызвал такую бурю гнева, что поспешно поднял руки: «Все-все, сдаюсь! Значит, не пришло время».

Он опять замкнулся в себе. Часами лежал, глядя в потолочное зеркало, и велел никого в палату не пускать. Однако тайное всегда становится явным. Слухи о том, что уникальный пациент Косовского не кто иной, как Некторов, проникли в институт, и смешанное чувство радости — жив! — любопытства и страха охватило всех, кто знал его.

Но Косовский поставил надежный заслон — больному нужен покой. А где он, покой? Чего стоила одна Октябрева? Узнав, что в завтрак он съедает по две порции яиц, сделала ему очередной выговор.

— Подумаешь, высыпят красные пятнышки на моем неуважаемом теле, усмехнулся он.

— Не смейте так говорить! — она стукнула кулаком по тумбочке. — Это плохое отношение к Ивану Игнатьевичу. Он не смотрел на себя наплевательски!

Ему вдруг стало весело.

— О да! Он холил свое тело. Оттого-то у меня проклятая одышка, когда взбираюсь по лестнице. Разъелся, как баба.

— Вы… вы! — Не найдя слов, Октябрева топнула ногой.

— Извините, — он манерно склонил голову. — Сами завелись.

— У Ивана Игнатьевича это возрастные изменения, — не могла успокоиться она — Неизвестно, каким бы вы стали через десяток лет.

— Уж поверьте, не таким уродцем!

Ее искреннее возмущение доставляло удовольствие. И уже не столько из-за вражды к Бородулину, сколько разыгрывая девушку, он продолжал:

— Право, не очень удобное вместилище выбрали коллеги для моего великолепного серого вещества.

— Да вещество Ивана Игнатьевича куда великолепней! — не уловила она его иронии.

— Вряд ли. Иначе позаботился бы о моем будущем и сумел придать своему телу приличный вид. В рюмку он случайно не заглядывал?

Они долго перебрасывались колкостями, а потом Октябрева вдруг заплакала. Громко, жалобно, а голос.

— Что вы, Лена, — растерялся он. — Ну извините, если обидел.

— Ой, да что же это я вас все время… — всхлипнула она. — Это я дрянь, дрянь, дрянь!

Он подошел к ней, погладил по голове. Чуть задержался на влажной челке и отдернул руку. Теплой волной окатило его с ног до головы, жаром плеснуло а лицо, судорогой стянуло горло. Поспешно глотнул воздух Впервые в чужом нелюбимом теле вспыхнула тоска по женскому теплу. «Выходит, я и впрямь живой», — с изумлением подумал он.

Октябрева испуганно подняла на него заплаканные глаза, губы ее дрогнули. И он увидел перед собой не лицо, а лик мадонны с полотна Эль Греко и с греховным головокружением погрузился в открывшуюся перед ним глубину.

Ночью он не то летал, не то плавал в теплой, пульсирующей звездами бездне. Сердце то сжималось в необъяснимом стыде и страхе, то ликующе рвалось из груди, и Некторов впервые подумал о Бородулине с благодарностью — надо же, чем наградил его!

Зато утром встал мрачный, как никогда. Мучительно хотелось стянуть, сбросить, растоптать лягушечью кожу чужой внешности и явиться перед Октябревой в своем первозданном виде.

Как обычно, она пришла к восьми, сделала ему две инъекции, дала таблетку глюкозы с аскорбинкой. И все это без единого слова, старательно отводя глаза от его пристального взгляда. После завтрака сказала:

— Вам нужен свежий воздух. Мы с Косовским подыскали в парке аллею, где вы не рискуете попасть под обстрел любопытных глаз. Там и беседка есть, можно посидеть, почитать.

— Вас и вправду волнует мое состояние?

— Почему бы нет? Кстати, вот письмо, — она вынула из халатика конверт, протянула ему.

Он нахмурился.

— Будь вы озабочены моим спокойствием, не вручили бы это. — Распечатал конверт и, пока Октябрева крутилась у ангиографа, прочел письмо. — Они жаждут меня видеть, — сказал с ухмылкой.

— Кто? Жена?

— А то кто же.

— Вот и встретьтесь.

— Ах, какая вы добренькая! Зачем нам встречаться? Разве чтобы извиниться Друг перед другом? Ей — за то, что помнит мои слабости, мне за тот скверный вечер.

— Хотя бы — Она мельком взглянула на него, и, как вчера, перед ним все поплыло. Обычно в таких случаях он не раздумывал: подходил к девушке, обнимал ее. И сейчас уже было сделал шаг в сторону Октябревой, но спохватился.

Она рассмеялась глазами и выскользнула в коридор. С бородулинским телом ходил совсем другой человек, и Октябрева терялась. Еще была свежа память об Иване Игнатьевиче, но то, что сейчас шло от Некторова, тревожно волновало.

Оказывается, страдал он вовсе не от боязни быть неузнанным близкими друзьями — узнала ведь Тоша! — а от своей невзрачности. Комплекс неполноценности, который был чужд ему и над которым раньше добродушно подтрунивал, теперь стремительно развивался, угрожая придавить, пригнуть к земле.

Если бы ему вздумалось сейчас вести дневник, он разделил бы тетрадь на две части и так бы озаглавил их — «Моя первая жизнь», «Моя вторая жизнь». Первая часть была бы мемуарной, вторая регистрировала бы события сегодняшнего дня сквозь призму вчерашнего. Но дневник выдал бы его с головой, со всей очевидностью открыв, что прежнего Виталия Некторова нет.

В своей первой жизни он не любил философствовать и вообще всякое мудрствование считал уделом людей слабых, в чем-то ущербных и потому ищущих опоры извне. Его здоровую жизнедеятельную натуру не интересовали рассуждения о смысле жизни, о смерти и других высших материях. У него было любимое дело, была личная жизнь, планы на будущее. Чего еще? Но теперь, когда катастрофично повзрослел на семь лет, одолевали мысли, которые в нормальных условиях пришли бы, наверное, лишь в старости.

Он вызывал в памяти свой прежний облик и пытался осмыслить, какая информация была заложена в нем и для чего. Вот он шел по городу или входил в троллейбус, ловил взгляды встречных, пассажиров. Неужели его профилем любовались, как любуются прекрасной статуей, живописным пейзажем или причудливой вазой? Может, внешность все-таки неосознанно проецируют на духовную суть человека? Но невзрачность Тоши скрывает самоотверженное нежное сердце. И кто знает, чем еще обернется красивость Октябревой. А может, одно из достоинств человека и состоит в том, что он способен вылупиться из оболочки гадкого утенка? И вот перед нами прекрасный лебедь, даже если он по-прежнему напоминает полуощипанную курицу — мы уже просто не замечаем этого.

Так все же, о чем говорило людям его прежнее лицо? Что они читают в его лице настоящем? Да, внешность не безличностна. Сказал ведь философ, что длина носа египетской царицы перекроила карту мира. Или это всего лишь блестящая метафора?

Что, если нашим обликом диктуются многие поступки и косвенно он и впрямь влияет на ход истории? Не стал ли человек более энергичным в тот день, когда вдруг увидел в озере свое косматое отражение и осознал себя индивидуальностью? Запрограммированное природой чувство красоты привело его в ужас от созерцания собственной внешности. Все, что он потом делал: пахал, сеял, строил, сочинял, — все преследовало одну цель: доказать и себе, и другим, что он лучше того чудища в зеркале озера… Незримая работа мозга тысячелетиями оттачивала грубые, тяжелые черты нашего предка, пока наконец сквозь них не проглянуло _лицо_. Но человечество, даже его лучшие по физическим данным экземпляры, все еще не ощущало себя совершенством, и работа продолжалась: пахали, сеяли, строили, сочиняли.

Некторов понимал — его умствования наивны, под стать рассуждениям школяра в переходном возрасте, когда болезненно относятся к каждому прыщику и веснушке. Однако мысль вновь и вновь вертелась вокруг одного и того же. Без устали перебирал в памяти друзей, коллег, будто отыскивая тот стереотип поведения, который более соответствовал его сегодняшней личине. Порой мерещилось, что наконец нащупал закономерную связь между характером, социальной сущностью и внешностью человека. Холодная заносчивость, высокомерие Манжуровой наверняка порождены ее осиной талией, длинной шеей, притягательными формами бедер и груди. Что, как не близорукость и приземистость ее мужа, придает его лицу печать жалкой улыбки и растерянности? И, конечно же, самая прямая связь между нескладной донкихотской наружностью Котельникова и его романтической тягой к путешествиям. Но уже в следующую минуту все построения разбивались в прах, потому что среди женщин с осиными талиями и длинными шеями находились отнюдь не гордячки, и на одного путешественника с нескладной фигурой приходилось три домоседа такой же наружности.

Его терзания лучше всех понимал Косовский, но так явно ожидал от него подвижничества на благо науки, что это злило. Нужно было сначала разобраться в себе, заняться устройством, обживанием своего нового душевного мира. А тут еще Октябрева… Практика уже давно прошла, а она все околачивается в клинике. И носится с заумными книгами, в которых, конечно же, разбирается, как заяц в азбуке.

— Ну зачем вам это? — не выдержал он, подцепив забытый на тумбочке том Спинозы. — Интересничаете? Это с вашими-то прекрасными ресницами?

Она гневно стрельнула в него глазами, схватила книжку, полистала и, слегка волнуясь, прочла:

— «_Душа может воображать и вспоминать о вещах прошедших, только пока продолжает существовать ее тело_».

Разве не любопытно? Если под душой подразумевать психику, память, носитель которой мозг, то, выходит, в данном случае философ не прав? Я вовсе не интересничаю. Я сейчас много думаю. А у вас было такое? Живешь себе нормально, вроде бы никаких уже тайн для тебя нет, и вдруг, будто сноп света из облаков — брызнул и осветил то, мимо чего раньше с закрытыми глазами проходила.

— И такая сладость разоблачать гениев, да?

Она пропустила его насмешку мимо ушей.

— За это время чего я только не перечитала! И Циолковского, и Федорова, и Кларка. Представьте, вполне с материалистических позиций они утверждают: со временем человек освободится от телесной оболочки и сможет переключать сознание в любую точку вселенной.

— Наконец-то полюбили фантастику!

— Да нет же, Николай Федоров — наш русский Фейербах XIX века, а Циолковский и Кларк — последователи его философии, а не только фантасты-мечтатели.

— Вам грозит единица по диамату.

— Представьте, именно преподаватель диамата натолкнул меня на их книги.

— Но согласитесь, сам по себе, без тела, мозг — ничто.

— Кто знает, что будет через миллионы лет. — И с горделивой ноткой сообщила: — Я недавно открытие сделала.

— Ну? — он уже откровенно любовался ею; щеки ее заливал румянец, глаза блестели, челка взлохматилась. То, что она так близко принимала к сердцу его беду, радовало и волновало.

— Я открыла, что человек биологически продолжает эволюционировать.

— Что, уже кто-то сбросил с себя кожу? Или отказался пользоваться руками и ногами?

— Нет, я серьезно. Эволюция вот в чем: увеличение продолжительности жизни — раз, акселерация — два, смешение рас и в связи с этим появление нового вида человека — три.

— Это открытие, девочка, было сделано, когда вы еще не значились в проекте. Дополню четвертый пункт — наследственные изменения.

— Зато для себя я открыла это самостоятельно, — не смутилась она.

— Утешительница, я бы не хотел, чтобы лично вы эволюционировали. Поверьте, человеку еще долго, если не всегда, пребывать в телесном образе. — Он разошелся, говорил с жаром, увлеченно. — Оглянитесь — не так уж и много их, внешне совершенных людей. А должно быть больше, гораздо больше в самой природе заложена идея красоты. Материя просто жаждет побывать в прекрасной человеческой форме. У скульптора тоже не сразу получается произведение искусства. Так и природа — тщательно лепит человека, и впереди у нее еще много работенки. Но я сейчас вот чем озабочен. Известно, что любят нас за наши свойства: прекрасную внешность, душу, деловые качества и даже за мохеровый свитер. Жену Бородулина, вероятно, привлекали внутренние качества Ивана Игнатьевича. Какие именно?

— Вам не нужно подстраиваться под него.

— И не собираюсь. Мне интересно — можно ли в чужой оболочке быть внутренне гармоничным?

— Сомневаетесь, придетесь ли по душе Миле Михайловне?

— Не сомневаюсь, хочу знать.

— А вы уверены, что раньше были гармоничны?

Этот странный человек с внешностью Ивана Игнатьевича все больше притягивал Октябреву, Она безмерно хотела помочь ему, но как это сделать, не знала. Из своего невеликого житейского опыта ей было известно, что настоящей драмой внешность может обернуться только для женщины. Но тут был иной случай. На ее глазах перестраивалась психика Некторова. И наблюдая, в каких судорогах и борениях он прилаживается к новой оболочке, пыталась облегчить ему этот процесс.

Тот случай на днях, когда Некторов прикоснулся к ней, что-то изменил, перевернул в их отношениях. Отчасти она все еще воспринимала его Бородулиным, соседом по дому, уважаемым отцом семейства. Но Иван Игнатьевич никогда не смотрел на нее так, как смотрит этот человек. Никогда Бородулин не обращался с ней так резко, грубовато. Как ни странно, это нравилось. И не однажды она ловила себя на мысли, что ей боязно отпускать его на волю судьбы, потому что уверена — только рядом с ней он обретет душевное равновесие. Поэтому, когда Некторову разрешили выходить за пределы клиники, она, к своему стыду, устроила за ним настоящую слежку.