Твой враг во тьме

Лёля. Июль, 1999

Лёля открыла глаза, но тотчас зажмурилась: голова вдруг пошла кругом, все поплыло. Она даже не разглядела толком, что именно – все. Что-то белое, довольно яркое, и еще вроде бы как множество чужих, светящихся глаз, уставившихся на нее с высоты. Понадобилось некоторое время, чтобы мозг соотнес увиденное со знакомыми понятиями и Лёля сообразила, что это вовсе не глаза, а круглые маленькие лампы, какие обычно вмонтированы в подвесные потолки. Теперь это очень модно, в офисах на потолках на каждом шагу увидишь! Если, конечно, кому-то вдруг взбредет в голову шагать по этим самым потолкам.

Слабая улыбка тронула губы, и стало чуть легче, когда Лёля почувствовала, что улыбается. Пациент, стало быть, скорее жив…

И тотчас это слово – пациент – вызвало в сознании такую бурю болезненных ассоциаций, что Лёля с трудом подавила стон. Ну да, ну да, там был точно такой же потолок, и Лёля все пыталась отвернуться от него, потому что и там лампы казались ей глазами: множеством укоризненных глаз… Странно, да? Лампы смотрели с осуждением, а люди, окружавшие Лёлю там, совершенно равнодушно. Нет, конечно, им было не наплевать на пациентку и ее здоровье, но они просто делали свою работу – ежедневную, рутинную, можно сказать, работу. Вдобавок сюда никого насильно не тянули, всякий приходил (вернее, всякая приходила) своей охотой, самостоятельно принимая решение, а те люди всего лишь приводились в исполнение, помогали, служили ей, можно сказать… И все-таки Лёле стало невыносимо тошно при одной только мысли, что она снова там. Неужели все, что она там испытала, пережила, все слезы, которые выплакала в больничную тощую подушку, ей только привиделись? Там, кстати, никто не утешал плачущих. Считалось, что наркоз, отходя, может давать самую причудливую картину: некоторые рыдали, некоторые, наоборот, смеялись, некоторые взахлеб пересказывали свои видения (похоже, то, что им вкалывали, было сильнейшим галлюциногеном, одна женщина, к примеру, успела в Индии побывать и покататься на слоне), ну а такие, как Лёля… Такие идиотки, как Лёля, должны были усвоить простую истину: снявши голову, по волосам не плачут! И вообще, самая лучшая проблема – та, которой нет. Ребенок матери-одиночки, на которую глубоко плевать отцу этого самого ребенка, это о-го-го какая проблема! Для нее, для ее семьи… Для этого самого отца, который, конечно, не откажется платить алименты, но так круто заломит свою светлую, лоснящуюся бровь, что Лёля мгновенно прочтет его мысль: «А кто мне докажет, что ребенок и в самом деле мой?» – и ей больше всего на свете захочется умереть, прямо сейчас, вот сию же минуту, на его глазах. Может быть, ему хоть на одну минуточку станет ее жаль. Но это, между прочим, далеко не факт!

– Эй, барышня, проснемся, проснемся!

Кто-то легонько пошлепал ее по щекам.

– Хватит спать, так и жизнь проспишь. Пора покушать, лекарство принять.

Лекарство! Значит, она и в самом деле еще там!

Лёля распахнула глаза, резко села, но тут же вновь опрокинулась на подушку. Сказать, что голова винтом пошла, значит, ничего не сказать. Ее словно в центрифугу втянуло, болезненные спазмы стиснули желудок, тело покрылось ледяным потом…

Кто-то сильно схватил Лёлю за плечи, приподнял, наклонил вперед – и в ту же минуту ее буквально вывернуло наизнанку: со жгучими, болезненными спазмами в пустом желудке, с горьким вкусом желчи во рту.

На миг разомкнув мокрые от слез ресницы, Лёля увидела стоящий у нее на коленях таз, и стало чуть легче: все-таки ее не на себя выворачивает.

– Козлы гребаные, – тихо сказал кто-то рядом, по-прежнему придерживая ее за плечи, – сколько же раз вы ее кололи?

– Н-ну… раза три, – задумчиво отозвался хрипловатый голос, показавшийся Лёле знакомым натурально до тошноты: ее вывернуло снова.

– Да, у нее на тебя нормальная, здоровая реакция, Асан, – с едва заметной насмешкой произнес первый голос. – И выработались рефлексы на удивление быстро! Не стану спрашивать, как удалось этого добиться: я уже усвоил, что ты меня очень уважаешь, а потому слова в простоте не скажешь. Но про ее глубинные чувства к тебе надо не забыть, глядишь, другой раз и пригодятся. Теперь скажи, на кой хрен понадобилось ее так часто колоть? Я же дал три дозы на крайний случай, на самый крайний! А ты что, тренировался на ней, как уколы делать?

– Между прочим, она в пути дважды приходила в сознание, – напряженным, ломким от обиды голосом произнес Асан. – Я так понимаю, доктор, это и были крайние случаи, разве нет?

– Ну, может быть, может быть, – примирительно пробормотал доктор, осторожно помогая Лёле лечь.

Она откинулась на спину, судорожно всхлипывая, не в силах расслабить тело, сведенное болезненными конвульсиями. Даже лицо, чудилось, застыло, перекошенное гримасой.

– Ладно, что сделано, то сделано. Плохо только, что она долго будет в норму приходить. Хотелось бы закончить все побыстрее. Хозяин просто вне себя от нетерпения.

– Ну, я что-то не заметил, будто он так уж вне себя, – с тем же оттенком обиды пробормотал Асан. – По-моему, он был очень даже доволен.

– Конечно, доволен, – покладисто согласился доктор, обтирая чем-то душистым, приятно-теплым похолодевшее Лёлино лицо. Она почувствовала, как судорога отпускает мышцы, разглаживаются страдальческие морщины. – Еще бы ему не быть довольным: девушка-то здесь! Он ведь ничего не знает, в каком состоянии вы ее доставили, думает, у нее просто шок, я ему про твое усердие ничего не сказал, заметь себе, дорогой Асан.

– Усердие? Я не понимаю, – пробормотал Асан, – разве усердие может быть плохо? У вас, у русских, все так странно…

– У нас, у русских, говорят: услужливый дурак опаснее врага, – приветливо пояснил доктор. – И еще говорят: оказать медвежью услугу. Так вот: ты со своим усердием оказал Хозяину медвежью услугу, понял? Обычно на восстановление организма после моего укола нужны сутки. После двух уколов – трое суток. А после трех – неделя. Соображаешь, горный баран? К ней нельзя будет подступиться семь дней и ночей! И это после всех усилий, которые мы приложили, чтобы вычислить ее, найти, достать! А ты…

– А я, – запальчиво выкрикнул Асан, – я ее и достал! Ты что, забыл? Именно я ее и достал!

– Да тебе ее на блюдечке с голубой каемочкой поднесли, – с глубочайшим презрением откликнулся доктор. – И все, что от тебя требовалось, это взять блюдечко в зубы и, повиливая хвостиком, принести Хозяину. Он бы тебя погладил по головке и сказал: умница, Асанчик, служи дальше! И Асанчик наш побежал бы служить, опять-таки повиливая хвостиком от счастья и утирая скупую мужскую слезу… Стоять! – гаркнул он вдруг. – Стой где стоишь, руки подними и не дергайся! Забыл, кто ты есть? На место, Асан, на место, вот так, хороший песик! А теперь пошел вон, и если я еще раз только увижу на твоей усатой морде это дивное выраженьице… Никаких мне тут джихадов, понял? Ну, пошел, брысь!

Хлопнула дверь. Загрохотали, удаляясь, тяжелые шаги – и вскоре утихли.

– Бар-раны! Горные бараны! – с ненавистью выдохнул доктор после небольшой паузы. – Пистолет ходячий с курком вместо хрена! Чуть что – сразу мастурбирует! И, зуб даю, как мы клялись в златые школьные года, на дороге в разных местах осталось после этого вояки несколько трупов. А про девчонку, которая его навела на эту барышню, не забыл, интересно? Вот уж кого следовало убирать в первую очередь! Надо бы ему напомнить. Хотя наш чурка скорее перестарается… Кровавый след Асана – какое название для бестселлера, а? Продаю задешево!..

В затуманенной Лёлиной голове что-то проплыло, какое-то неясное воспоминание.

Чей-то отдаленный голос:

– Попомнишь нас, морда кавказская. Мало вас наши… – Потом грохот, похожий на выстрелы, и опять голоса: – Просил же его – не надо так говорить. Я этого не люблю.

– Может, хоть забросаем их получше?

– Ничего, пусть сгниют, псы паршивые…

Да, точно, доктор прав: Асан кого-то убил по дороге, каких-то людей, раньше помогавших ему. Надо сказать доктору… Надо сказать!

Лёля шевельнула горькими от желчи, пересохшими губами, но даже от этого невинного усилия внутри опять заклубилась тошнота, руки и виски стали ледяными.

Нет, лучше лежать и не двигаться, пока не станет легче. Сказать можно и потом, доктор все равно не даст Асану спуску. Доктор заступился за нее, наверное, он хороший человек, во всяком случае, лучше этого Асана!

Лёля услышала, как доктор тяжело, по-стариковски, вздохнул – и вдруг потянул покрывало с ее груди. По прохладе, овеявшей тело, поняла, что на ней нет ничего, вообще никакой одежды. Слабо дрогнув руками, попыталась прикрыться, но не смогла одолеть тяжести, которой вдруг налилось тело.

– Не дергайся, не трону, – буркнул доктор. Голос его теперь звучал устало. – Я еще не настолько спятил. Хотя, надо сказать, голос плоти звучит властно!

Послышалось шуршание, а потом Лёлиной ладони коснулось что-то теплое, но как бы резиновое.

– О-ох… – выдохнул доктор. – Вот же черт… н-ну… До смерти охота перепихнуться с этой куклой! Нельзя, Буян, стоять! В смысле – висеть! Сам не пойму, почему я так возбуждаюсь после стычек с Асаном. Может, я маньяк какой-нибудь? Может, пылаю к нему глубоко скрытой гомосексуальной страстью?

Он взял руку Лёли и попытался сжать ее слабые пальцы вокруг «резинового» предмета. Прерывисто вздохнул, потерпев неудачу.

– Надо попытаться как-нибудь вызвать Асана на драку: может, удастся все-таки кончить в процессе? Вот это, я бы сказал, будет крайнее проявление интернационализма: кончить в тот момент, когда кавказская морда бьет твою русскую морду! Что, между прочим, сейчас и происходит со всей страной: нас бьют по морде, а мы делаем под себя от удовольствия!

Доктор хихикнул, и неприятный предмет исчез из ладони. Опять зашелестела одежда, а потом Лёля почувствовала шершавое прикосновение простыни к телу.

– Ладно, отсыпайся, – проворчал доктор. – Знаю, что ты слышишь каждое слово, так что запомни: все, что сейчас было, – только твой сон. Бред, бредятина. У тебя давно не было мужика, нестерпимо захотелось потрахаться – с кем попало, хоть бы и с незнакомым доктором! – вот и родились такие горячечные видения. А когда откроешь глазки, поймешь, что ничего не было! Кстати, проснешься – первым делом съешь все, что в этих термосах. И выпей хлористый кальций – столовую ложку после еды. – Он побулькал чем-то. – Вот здесь будет стоять бутылочка, и если я увижу, что ты ни к чему не прикоснулась… смотри, как бы твои бредовые видения не стали еще бредовей!

Зашаркали шаги, потом хлопнула дверь.

Лёля лежала не шелохнувшись. Она чувствовала: доктор не ушел, он стоит за дверью, подслушивает. Может быть, даже наблюдает в какой-нибудь «глазок».

Наконец всем своим напряженным существом, обратившимся в слух, Лёля уловила легкий отдаляющийся шелест. Уходит… ушел!

Приподняла с усилием веки, повернула голову. Точно – на двери «глазок». И десяток таких же «глазков» на потолке. Только кажется, будто это лампочки: на самом деле чужие глаза, глаза, глаза!

Кто наблюдает за ней? Зачем она здесь? И где – здесь?

Или и впрямь она еще в больнице, а вокруг – та жуткая галлюцинация, которую Лёля испытывала после укола, когда привиделось, будто ее замуровали в египетской пирамиде? Она слышала, как с отчетливым, крахмальным скрежетом вокруг нее с необычайной быстротой вырастают красные кирпичные стены…

Но ведь красные!.. А здесь все бело. Да где же она?!