Ты – лучший

Ричард Карлайл только презрительно фыркал, глядя на это, и строил свою лачугу на сваях, словно птица-ткачик. Тут веточка, там бревнышко, крышу покроем тростником, закрепим лианами…

В результате Дом На Сваях стал тем, чем стал – легким белоснежным корабликом, качающимся у самого берега Великой Реки. Ни одного вырубленного дерева не пошло на Дом – только топляк, принесенный по течению. Никаких оврагов и канав – просто Ричард достаточно давно жил в сельве, чтобы усвоить, где, когда и до какого уровня поднимается вода в Реке во время разлива. Его дом вырос так же, как и любое дерево сельвы, так же, как и неприметные, но достаточно прочные и удобные поселения яномами, маленьких лесных обитателей. Как и они, Ричард усвоил простую истину – глупо пытаться бросить вызов Лесу, надо учиться жить с ним в гармонии.

Ажурная ограда вокруг сада была чистой условностью. Поэтому в одно мгновение Морин очутилась в совершенно диком и непроходимом лесу. В довершение ко всему грозовая прелюдия закончилась, и с небес хлынул настоящий дождь. Молнии сверкали теперь беспрерывно, гром гремел, не умолкая, и девушка замерла, практически не соображая, где она находится. Это ее и спасло. Если бы Морин пробежала еще немного, она рисковала заблудиться всерьез.

Она стояла, ошеломленная, мокрая с головы до ног, оглушенная и ослепленная, когда из зеленой тьмы вынырнул высокий силуэт. Через мгновение Джон уже обнимал ее за плечи.

– Мисс О’Лири, должен тебе заметить, что Хорошие Девочки совершенно точно не убегают в сельву во время грозы. Тем более босиком.

– Я не думала, что здесь можно напороться на разбитую бутылку…

– На бутылку – вряд ли. Но помимо этого здесь водятся ярараки, а в придачу к ним еще сто пятнадцать видов ядовитых и не очень змей, пауков, ящериц и прочих небольших созданий. Обычно они довольно миролюбивы, но если им на голову наступают непрошеные гости, они вынуждены защищаться… Спокойнее, мисс О’Лири!

Морин уже взлетела ему на руки и изо всех сил обвила руками крепкую шею.

– Морин. Просто Морин. Ты сможешь дотянуть хотя бы до забора?

– Ты – крупная добыча, но не чрезмерно тяжелая.

– Ценю ваш такт, босс, но на сей счет у меня давно не осталось иллюзий.

Джон хмыкнул, перехватил девушку поудобнее и направился в сторону дома, хотя Морин, убей бог, не могла понять, как можно ориентироваться в такой… бурной обстановке. Тем не менее всего через пару минут они оказались на территории сада, и вскоре Джон осторожно поставил ее на пол небольшой беседки.

– Ты замерзла? Дрожишь?

– Это от избытка чувств. Вообще-то не холодно. Просто я…

– Испугалась? Тебя не часто целовали мужчины, так, что ли?

– А тебя это, конечно, удивляет? Что ж, если хочешь, да, ТАК – не часто. Прямо скажем, никогда.

Неожиданно его лицо потемнело, и Морин с досадой прикусила губу. Невыносимый Джон Карлайл наверняка опять вспомнил события трехлетней давности. Это начинало раздражать, и Морин прибегла к своей любимой тактике заговаривания зубов:

– Да, на вид я высока и достаточно, хм, крепка, но под этой оболочкой скрывается хрупкая ранимая натура, и если такие бурные порывы обрушатся на меня неожиданно, я теряюсь…

– Ты только что чуть не потерялась в сельве, ведьма.

– Я не ведьма! И почем я знала, что там сразу будет сельва? Я девушка городская, дикая…

– Морин, сельва здесь везде. Это мы здесь случайно и кое-где. Танцевать босиком на лужайке перед домом – еще куда ни шло, змеи не любят заползать туда, где есть люди и собаки, но в лесу надо быть очень осторожной… Пошли, тебе нужно полотенце.

Да, черт возьми, ей нужно полотенце, а ему стакан брома, потому что мокрый шелк облепил это тело так, словно никакого платья на ней и вовсе нет, а рыжие волосы свились в тугие кольца, и в зеленых кошачьих глазах горит такой огонь, что душа и тело Джона Карлайла могут не выдержать, и тогда…

И тогда все будет очень хорошо. Просто замечательно, потому что будет все именно так, как ему и надо. Ибо он хочет эту женщину, хочет так сильно, что едва способен соображать и вести себя как цивилизованный человек, и очень даже жаль, что он цивилизованный человек, потому что лучше было бы подхватить ее сейчас на руки и унести в спальню, а потом не выпускать оттуда… примерно до конца жизни!

Все эти – и еще куда более бессвязные – мысли проносились в голове Джона Карлайла, пока он вел мокрую Морин О’Лири по тропинке к маленькому летнему павильону. Здесь должны были найтись, черт их дери, полотенца!

Потом Морин заворачивалась в эти самые полотенца, а он не сводил с нее зачарованного взгляда, от которого она нервничала все сильнее и сильнее. Когда полотенца укутали Морин с головы до ног и опасность вроде бы миновала, Джон неожиданно шагнул к ней и медленно коснулся губами обнаженного (по чистому недосмотру) плеча.

– Почему же вы до сих пор не замужем, прекрасная ведьма Морин?

– А вы почему не женаты, мой суровый босс?

– Ирландская привычка – отвечать вопросом на вопрос. Но я буду снисходителен. Я просто никогда не встречал женщину, которая обладала бы магией…

– А я никогда не встречала Правильного Мужчину. Хорошие Девочки должны встретить Правильного Мужчину, тогда у них получится Крепкая Семья и Дом Полная Чаша.

– Тебе именно этого хочется?

– Не уверена. Но начинать лучше с этого. Так безопаснее. А то являются всякие, прыгают на тебя, как…

– Как хищники.

– Вот именно, благодарю, как хищники. И с виду они тоже… чистые разбойники.

Оба одновременно взглянули в зеркало. Там отразилась на удивление яркая и красивая пара – рыжеволосая высокая красотка с белоснежной кожей и смуглый синеглазый брюнет с насмешливой улыбкой. Морин и Джон смотрели друг на друга в зеркало и не могли сдвинуться с места, словно зачарованные внезапным приливом таинственной магии…

Звонкий юношеский голос прорезал наступившую тишину, заставил обоих отпрянуть в смущении от зеркала и друг от друга. Эдди-аристократ.

– Эй, вы двое, ау!!!

– Мы здесь, Эдди. Тебя трудно не услышать даже сквозь грозу.

Эдди вынырнул из тьмы с веселым смехом.

– Я не зря тренировался все эти месяцы. Не поверите, мисс О’Лири, в Итоне у меня был самый тихий и слабенький голосишко. Один профессор даже отказался принимать у меня зачет, потому что ему надоело переспрашивать. Эх, сейчас бы я ему ответил…

– О да! Только вот на какую тему, хотел бы я знать? Особенности поведения пегих кобыл-трехлеток в период течки? Ты же, насколько я помню, специалист по истории искусств?

– Я был им, дорогой Джон, но это осталось в другой жизни. Кстати, а я вам не помешал?

– Разумеется, помешал! Мы с мисс О’Лири как раз собирались сорвать друг с друга мокрые тряпки, чтобы заняться необузданным сексом…

Морин, прищурившись, посмотрела на Джона. Как известно, лучший способ соврать – это сказать чистую правду…

Эдди откинул голову и жизнерадостно рассмеялся.

– Ну вы и даете! По мне, так лучше пойти обсохнуть, хотя в чем-то Джон прав. Эта ночка прямо создана для диких и необузданных поступков. Главное, знаете, Морин, никто на Амазонке не может ничего толком предсказать. Метеорологи здесь бессильны…

Джон сердито махнул рукой на болтуна:

– Не говори ерунды. Отец всегда знал, какая будет погода. А яномами и сейчас могут тебе дать любой прогноз. Только не хотят. Ха-ха.

– Вот именно, ха-ха. Я же не Сын Ягуара…

– Эдди, оторву башку!

Морин вскинула голову и с интересом взглянула на Джона.

– А за что? Кто такой Сын Ягуара? И почему о нем нельзя говорить?

Эдди отскочил на безопасное, по его мнению, расстояние и весело ответил за Джона:

– Сын Ягуара – это он. Оторвет башку – потому что он Сын Ягуара. А нельзя говорить, потому что босс не любит, когда я болтаю о том, чего сам толком не знаю. Собственно, он абсолютно прав. Теперь ваша очередь, Морин.

Морин повернулась к Джону, но тот яростно выставил вперед ладонь, словно защищаясь от нее.

– Все. Никаких вопросов. В дом! Сохнуть! И спать! Завтра последний день перед праздником, будь он неладен.

– Но…

– Нет.

– Оторвешь башку?

– Нет. Тебе – нет. Этому болтуну – обязательно, а тебе нет. Тебя просто придушу.

– Босс! Так нельзя.

– Можно. Иногда даже нужно. Все, я сказал. Все домой!

Эдди подал Морин руку, и они с хохотом ринулись через потоки воды к ярко освещенному дому. Джон не спешил за ними. Он молча стянул с себя мокрую насквозь рубашку. Потом брюки. Вышел под дождь.

Вспышка молнии осветила высокую атлетическую фигуру обнаженного мужчины. Свет был так ярок, что случайный наблюдатель мог бы разглядеть даже длинный светлый шрам, пересекавший могучую грудь.

Джон постоял еще секунду, а затем повернулся и бесшумно скрылся во тьме. Ни одна ветка не шелохнулась в том месте, где он легко перепрыгнул изгородь.

Морин уже поднималась по ступеням дома, навстречу ей спешили Каседас и Алисия, но в этот момент сквозь раскаты грома, шум дождя и вой ветра, из самого сердца сельвы донесся до них странный, тоскливый и зловещий звук. Пронесся над головами – и утонул в грозе…

Морин проснулась с первыми лучами солнца, разбуженная щебетом птиц. Как в сказке, честное слово!

Утро было поистине хрустальным. Ни малейшего воспоминания о вчерашней духоте, равно как и о ночной грозе. Мир был чисто умыт, свеж и ослепителен. Морин слетела с постели, выбежала на ажурный балкончик и протянула руки к солнцу, смеясь от счастья. Спала она, разумеется, голышом, но девушка не сомневалась, что в такой ранний час ее просто некому видеть.

Она наслаждалась красотой утра ровно тридцать секунд, после чего с воплем кинулась назад в комнату и торопливо завернулась в первое, что попалось под руку, а именно – в кисейную занавеску. Спугнул же ее приятный мужской голос, с непередаваемой интонацией промурлыкавший из-под балкона:

– Всегда мечтал посмотреть с утра на что-нибудь эдакое! Мисс О’Лири, вы не могли бы повторить выход? На бис, так сказать.

– Морин. Просто Морин. Босс, это бесчеловечно. А если бы я шарахнулась не назад, а вперед?

Джон Карлайл, красавец-ранчеро в клетчатой ковбойке, широкополой шляпе, сбитой на затылок, видавших виды джинсах и высоких сапогах, улыбаясь, стоял под самым балконом и нахально щурился, обозревая все, что не скрывала – и не могла скрыть – кисейная занавеска.

– Что ж, тогда утро началось бы еще удачнее. Поймать в объятия обнаженную красавицу, испуганную и трепещущую, прижаться к ее полуоткрытым устам и сорвать первый поцелуй…

– Вот не могу понять, все ковбои не то развратники, не то поэты.

– Ранчеро, миледи, ранчеро. И потом, всякий поэт в какой-то мере развратник. Возьмите хоть Байрона…

– Не хочу брать Байрона. Вы меня напугали, босс. Я даже не знаю, смогу ли я работать.

– Вот и хорошо. Тем более что пока работать тебе и не нужно. Все твои указания исполняются, к Кончите на подмогу примчалась целая орда местных девок, мои парни носят столы, стулья, жаровни и прочую дребедень, Каседас вздыхает над вечерними платьями, Алисита составляет для тебя подходящую отраву…

– Она из-за Эдди обиделась, да? Ох, нехорошо это все…

– Раньше надо было думать. Нацепила черный шелк, понимаешь! Дерюжку бы накинула, волосики зачесала бы назад, личико скорчила пострашнее…

– Прекрати, босс! Я же не собиралась…

– Никого соблазнять, я все помню. Потому и под дождем плясала. Ладно. Идем.

– Куда это?

– На твое счастье и к моему собственному изумлению, у меня нарисовалось полдня свободы, и я намереваюсь посвятить их тебе. Экскурсия по сельве. Только никаких шелков! Джинсы. Рубашка с рукавами. Желательно сапоги, но если их нет, то подойдут и кроссовки. Шляпу я тебе найду. Жду через пятнадцать минут.

С этими словами Джон Карлайл развернулся и пошел прочь, да еще такой походкой, что у Морин сердце защемило.

Она собралась за десять минут и вылетела из дома, страшно довольная собой. При виде ее Джон слегка переменился в лице, потом решительно шагнул к ней и почти с возмущением застегнул ее ковбойку на две пуговицы, совершенно в спешке ею незамеченные.

– Опять твои штучки, мисс О’Лири? Прекрати!

– Да я же…

– Знаю, знаю. Ты знать ничего не знаешь, всегда ходишь расстегнутая до пупа, а то, что мужики на тебя кидаются, так это их распущенность, а ты тут ни при чем.

– Джон, я…

– Умолкни. Мы идем в сельву. Значит, так. Ни за что не хвататься. Цветочки не рвать, не нюхать. Ягодки не есть. Зверюшек не гладить. От змей не шарахаться.

– Ох. А без змей никак нельзя?

– Нет. Змеи тут главные. Перестань трястись. Ни одна змея в своем уме не нападет на человека. Только анаконда, да и то самка, во время насиживания яиц и если ничего более подходящего для еды рядом не будет.

– А она тоже ядовитая?

– Нет. Она – удав. Ее легко заметить, в ней обычно метров пять длины, а толщиной она с мою ногу.

– Джон, а может…

– Не может. Ты все поняла?

– Да.

– Отлично. Хорошая Девочка.

И они отправились в путь. Страхов Морин хватило на первые десять минут пути, а потом она разом забыла обо всех опасностях и только успевала вертеть головой, придерживая широкополую шляпу.

Сельва производит на новичка ошеломляющее впечатление. Впрочем, точно таким же оно остается и для старожилов. Представьте себе волнующееся бесконечное море всех оттенков зеленого. Представьте себе деревья, у которых вместо листьев – розовые цветы, а вместо цветов – здоровенные колючки. Представьте себе лианы, обвивающие громадные стволы, уходящие в самое небо, представьте самые невообразимо-роскошные и пышные орхидеи, небрежно кустящиеся на этих лианах, а еще не забудьте бесчисленное количество птиц, которые явно сбежали из какого-то мультика, потому что у настоящих птиц не может быть таких смешных и ярких желтых клювов, изумленно вздернутых белых бровей и хвостов, расписанных всеми цветами радуги. Морин даже приблизительно не могла их сравнить ни с одной известной ей породой, а потому страшно удивилась и рассердилась, узнав, что белобровые, к примеру, называются воробьями.

– Ты надо мной смеешься, Злой Босс! Воробьи мне отлично известны. Они маленькие, серенькие и чирикают, а эти… эти… Они же огромные! И совершенно разноцветные!

Джон в данный момент как раз размышлял о том, что очень трудно понять, в каком наряде Морин О’Лири более привлекательна и желанна для него: во вчерашнем цыганском безобразии или в теперешнем своем виде. Все дело было в том, что мягкие джинсы так ладно и соблазнительно обтягивали точеные бедра девушки, а завязанная на животе узлом ковбойка так соблазнительно приоткрывала полоску светлой кожи, не говоря уж о восхитительной груди, чьи очертания явно не в силах была скрыть клетчатая хлопчатобумажная ткань, что Джон Карлайл прямо и не знал…

– Джон!!!

– А? Прости. Задумался. Подзабыл дорогу.

– И потому пялился на мою грудь? Верю. Туда тебе пути не проложено. Я спрашивала тебя – три раза, если быть точной – о чем это вчера болтал Маленький Эдуард. Яномами – кто это?

– Мисс О’Лири, у тебя слишком хорошая память, так не пойдет.

– Я не понимаю, это что, тайна?

– Нет. Но и не предмет для зубоскальничания. Это я об Эдди. Ладно, экскурсия так экскурсия. В конце концов, у нашего путешествия появится цель. Только я не уверен, что они тебя примут…

– Да кто!

Джон вздохнул, вынул мачете и стал равномерно прорубать для Морин дорогу в непроходимых на вид зарослях.

Этим он привык заниматься приблизительно лет с семи, так что проделывал все автоматически, а сам тем временем рассказывал своей спутнице краткий, но необходимый курс сведений о народе яномами.

– Они индейцы. Так их зовут белые. Марисоль ты видела. На самом деле ее зовут Амачиканоисасьянарари, но это порождало некоторые трудности в общении, так что пришлось прибегнуть к помощи падре из местной церкви. Да, не удивляйся, падре тут тоже водятся. Местный люд вообще очень веротерпим, особенно яномами. Они замечательные. Тихие, небольшого росточка, умеют ходить тихо-тихо, ни одна веточка не хрустнет. Живут они всегда в глубине леса. По Реке передвигаются на легких пирогах из коры, гребут одним веслом. Ловят рыбу и охотятся. В принципе они очень миролюбивые, но у них масса богов и духов, с которыми им нужно жить в мире. Некоторые из этих богов начинают время от времени капризничать и требовать жертв…

– Ох! Человеческих?!

– Ну… в принципе да, только… понимаешь, яномами очень рассудительные и спокойные люди. Если бог рассердился и ему нужна жертва, то в селении наверняка найдется старый человек, который добровольно соглашается отправиться к этому богу…

– И они убивают своих стариков?!

– Да нет же! В этом-то и соль. Старого человека, не важно, мужчину или женщину, наряжают в разные бусы, ленты, красят разными красками, устраивают в его честь пир, а потом уводят в сельву. Если это женщина, с собой она берет собранное для нее женской частью племени. Посуду, украшения, циновку… Старику дают с собой оружие. Его охотничье копье, дротик, если есть – кинжал.

– И что потом?

– Видишь ли, рыжая, в сельве водятся отнюдь не только птицы и змеи. А по верованиям яномами, тот самый бог, которому обычно и требуется человеческая кровь, всегда приходит в образе Ягуара.

Морин остановилась и от волнения даже сняла шляпу, до смерти ей надоевшую.

– Ягуар! Эдди говорил что-то о Сыне Ягуара! Ты тоже в чем-то таком участвовал, да, Джон?!

Джон остановился, вытер со лба пот, вздохнул, потом тщательно нахлобучил шляпу обратно на рыжую голову Морин и нехотя подтвердил:

– Можно сказать и так. Только я в этом совсем недавно разобрался до конца. Тогда-то я просто считал себя великим и могучим охотником, в ус не дул и страшно гордился собой.

– Рассказывай или я умру!

– Ну… только это секрет. Да нет, не то чтобы я был суеверен, но здесь принято хранить свои тайны… понимаешь, может, магия и в самом деле существует…

– Джон Карлайл! Прекрати рассказывать ирландке про магию! В этом я разбираюсь лучше тебя. Умоляю, рассказывай про ягуара…

– Да. Ладно. В общем, лет десять назад в здешних местах объявился ягуар-людоед. Честно говоря, все ягуары вполне способны задрать человека, но этот был особенно наглый. Воровал спящих людей прямо от костра. Убивал не только стариков и детей, как заведено в природе, а еще и не боялся нападать на двоих-троих взрослых мужчин одновременно. Естественно, его стали считать демоном. Великим Ягуаром. Тут приезжает Джон Карлайл, только-только получивший диплом Оксфорда, накушавшийся цивилизации и готовый к любым подвигам. Кричит: а кто тут самый великий охотник?! И немедленно идет к яномами, желая убить ягуара-людоеда…

– А ты с ними уже был знаком?

– Конечно. Они давным-давно знали моего отца. С тех самых пор, когда он впервые появился в здешних местах. Он ведь был упрям как мул и все хотел сделать сам. Яномами прозвали его Дикое Сердце. Папа брал меня с собой, как только я научился держаться в седле, а было мне тогда три года.

– Ого!

– Нормально. В три года он подарил мне моего первого пони. Вот. Короче, я пришел к яномами, вот в то самое племя, куда мы сейчас идем, и стал их уговаривать разрешить мне пойти вместе с ними на охоту за этим ягуаром. Они долго отказывались, уговаривали меня, чирикали на своем птичьем говоре, я даже не все понимал, а потом согласились и стали готовить к ночной охоте. Для начала раздели и натерли какой-то травой…

– Очень романтично. Представляю: голый босс в набедренной повязке…

– Во-первых, БЕЗ набедренной повязки. Во-вторых, в этом есть смысл.

– Какой? Я не вредничаю, мне правда интересно…

– Видишь ли, рыжая, яномами славятся своими охотничьими навыками. Но одно из самых их удивительных умений вообще не поддается описанию. Дело в том, что, скажем, голодного крокодила, почуявшего запах добычи, может остановить только разрывная пуля в голову. Если эта добыча к тому же подранена, то и разрывной пули может оказаться мало. Крокодилы чуют кровь и живую плоть за милю. Так вот, яномами ухитряются проплывать мимо крокодилов, и те их не трогают. То же касается и наземных хищников.

– Босс, я глупая. Я не понимаю, при чем здесь отсутствие набедренной повязки…

– Вот я к этому и веду. Это мне объяснили их лучшие охотники. Видишь ли, человек всегда чем-то пахнет. Здоровьем, болезнью, любовью, ненавистью, страхом, радостью. Сильнее всего для зверя пахнет страх человека. Даже самый хладнокровный охотник при виде или при мысли о крокодиле или ягуаре хоть на секунду, да испытывает страх. Этот запах впитает в себя его одежда, даже если человек заставит себя не бояться. Поэтому – одежду долой. Ну а трава, всякие пахучие мази…

– Это чтоб окончательно отбить запах страха?

– И это тоже. А еще камуфляж – пахнуть, как сельва, анальгетик – многие травы притупляют болевой рефлекс, наркотик – о листьях коки ты, я надеюсь, слышала.

– Класс! Так что было дальше?

– Дальше… я вместе с лучшими охотниками племени углубился в сельву. Потом понял, что остался один. Это меня тогда не смутило. Охотники яномами умеют становится практически невидимыми. А потом на меня прыгнул ягуар.

В этот момент над головой Морин с громким шорохом вспорхнула какая-то птица, и девушка с отчаянным воплем метнулась в объятия Джона. Она прижалась к его груди, и он мгновенно почувствовал острейшее желание закончить сегодняшнюю экскурсию прямо здесь, на мягкой травке…

Морин предприняла попытку освободиться из стальных объятий, уперлась руками в грудь Джона – и остолбенела. Под распахнувшейся рубашкой, на широкой, смуглой, словно отлитой из бронзы груди светлой лентой выделялся страшный шрам. Морин, совершенно не отдавая себе отчета в своих действиях, провела кончиками пальцев по этому зловещему следу кровавой охоты.

– Это… оттуда?

– Да. Он меня здорово порвал. Самое удивительное, что я его все-таки убил, а сам выжил. Тогда меня и назвали Сыном Ягуара.

– Джон… Но ведь это же здорово! То есть, я хочу сказать, это ужасно и все такое, но ведь ты победил?

Джон выпустил Морин и криво усмехнулся, отводя глаза.

– Видишь ли, я именно так и думал долгие годы. И лишь недавно узнал правду.

– Какую правду?

Он беспомощно вцепился всей пятерней в спутанные черные волосы, выбившиеся из-под шляпы, и неуверенно произнес:

– Я не говорил об этом ни одному человеку, Морин. Собственно, и правильно делал. Индейцы и так знали правду с самого начала, а белые подняли бы меня на смех. Если ты засмеешься, я тебя задушу, клянусь!

– Ты что! Мою прапрапрабабку, бабушку Морриган чуть не спалили на костре, так что ко всем этим делам я отношусь вполне серьезно!

– Понимаешь… Ладно, была не была! В общем, считается, что в тот раз Великий Ягуар потребовал свою жертву не вовремя. Такое бывало, но очень редко. У племени просто не было… э-э-э… подходящих кандидатов. И тут появляюсь я, молодой глупый белый. Они меня любили, уважали моего отца, но я все-таки был чужим. Интересы племени превыше всего. Они честно пытались меня отговорить, а когда не получилось, с чистой совестью приготовили меня, так сказать, на заклание. Я шел не на охоту, а на смерть.

– Но ты выжил! Ты победил!

Джон немного растерянно усмехнулся, посмотрел прямо на Морин и медленно произнес:

– Великого Ягуара нельзя победить. Он бог. Он не принял мою кровь, но я пролил ее. Трудно объяснить все эти верования… Одним словом, я что-то вроде… проклятого. Одержимого. Потому меня и назвали Сыном Ягуара.

Морин смотрела на Джона широко раскрытыми зелеными глазищами, и в них не было ни насмешки, ни страха, ни недоверия. Пожалуй… сочувствие. И тревога.

– Джон? А чем грозит это проклятие? И как его можно снять?

Молодой человек помотал головой, словно стряхивая невидимую паутину, а затем произнес натужно беспечным голосом:

– Ну, не будем же мы всерьез об этом говорить… Так, ерунда. Как и все эти первобытные культы, все замешано на крови и сексе. Якобы Ягуар оставит душу своего Сына, когда тот возьмет в жены полюбившую его девушку, но в тот миг, когда они… короче, когда она перестанет быть девушкой, зверь вырвется на свободу…

Его голос упал до шепота. По странному стечению обстоятельств в этот момент в лесу наступила почти мертвая тишина, и у Морин мурашки побежали по спине. Она зябко передернула плечами и вымученно рассмеялась.

– Надеюсь, ты не поэтому до сих пор не женат? Это ведь всего лишь легенда. Красивая, страшная и завораживающая легенда, не так ли?

Джон поднял голову. Его смуглое лицо внезапно исказилось от какой-то скрытой боли.

– Да. Конечно. Это просто легенда. Только вот дело в том, что…

– Что, Джон?

– Иногда со мной что-то творится, рыжая. Я не могу это объяснить. Такого не было, когда я рос здесь. Это началось после той охоты. Я ухожу в лес.

– Ты никогда раньше не уходил в лес?

– Не то… Как тебе объяснить, чтобы ты не приняла меня за психа?..

В его голосе звучало такое отчаяние, что Морин больше не колебалась ни секунды. Она шагнула к нему, схватила обеими руками его голову и заставила его взглянуть ей в глаза.

– Джон! Посмотри на меня! Я уже говорила тебе, все беды людей от того, что они боятся говорить друг с другом. Невысказанные обиды превращаются в ненависть. Страхи – в манию. Я здесь. Я верю. Я слушаю. И я слышу тебя!

И он решился. Ровным и спокойным голосом он сказал то, что мучило его последние десять лет.

– Я убегаю в сельву. Голым. Без оружия. Не важно, что я здесь вырос. Голый белый человек в сельве не проживет и двух часов. Не змея, так ядовитый шип, тарантул, да что угодно! Яномами ходят босыми, но они делают это с детства, у них подошвы тверже любой подметки… не то, не то! Другое меня пугает, Морин. Я не помню, что я делаю в такие ночи в лесу. Ничего не помню. Но мне снятся странные сны. Нечеловеческие. Сны, в которых нет образов. Есть только запахи. Шорохи. Я не могу их описать, потому что человек не в силах их обонять и слышать, а потому у него нет для этого слов. Но один запах я помню. И это запах… крови!

Она не отвела взгляда. Не дрогнула. Не выпустила его виски, только начала слегка их поглаживать, словно успокаивая его.

– А когда ты просыпался? Что-нибудь напоминало тебе…

– Ничего. Никаких следов. Я всегда оказывался в своей комнате, в той самой, где родился, рос и жил всю жизнь. Сухие листья на полу. Все. Больше ничего. Теперь ты считаешь, что я псих?

– Нет. С какой стати? Ты просто можешь быть одержим этим злым духом.

– Морин О’Лири, что ты несешь? На дворе двадцать первый век!

– Ну и что? Можно подумать, мы сегодня знаем о Боге и дьяволе больше, чем наши предки пятьсот лет назад! Да, в космосе их не нашли, но их там, собственно, и не должно быть! Что им там делать?

– Все! Хватит. Пошли, а то мы никуда сегодня не доберемся!

Он решительно зашагал вперед, а Морин молча пошла за ним. Отчаяние раздирало ее на сотню маленьких Морин О’Лири. Теперь Джон Карлайл стал ей еще ближе.

И еще желаннее.

Потому что теперь перед ней был живой человек, испуганный, растерянный, недоумевающий – и все же достаточно сильный, чтобы справляться со своими страхами.

Яномами очаровали Морин с первой минуты. Во-первых, они появились как из-под земли, вернее из травы, и сразу защебетали на странном и певучем языке, улыбаясь белоснежными улыбками и отчаянно кивая ей в знак приветствия. Самые высокие мужчины доходили Морин примерно по грудь, а дети выглядели самыми настоящими эльфами. Опасения Джона насчет того, примут ли они ее, оказались беспочвенными – яномами были явно рады ее появлению.

В селении Морин подвели к вождю – старенькому, сгорбленному, но очень шустрому старичку, одетому в шикарную хламиду из звериных шкур. Его соплеменники обходились практически без одежды. Морин с грустью отметила, что красавиц среди девушек почти нет, во всяком случае, на взгляд европейца. Впрочем, все с лихвой возмещали природные добродушие и благожелательность индейцев. Они наперебой старались оказать гостье почет. Джона это несколько озадачило.

Улучив момент, она спросила его, о чем это толковали индейцы, показывая на ее волосы. Джон пояснил:

– У них рыжих нет. Это как дар бога. Сама понимаешь какого.

– Какого?

– Бога солнца, какого же еще? Они называют тебя… ну, не важно.

– Нет, скажи! Так нечестно!

– Хорошо, хорошо, только не шуми. Благословением они тебя назвали.

– Ого! А чьим?

– Ну… моим.

Морин бросила на босса снисходительный взгляд и подбоченилась.

– Я и так это знала, Джон Карлайл. Только ты в слепоте своей мог желать моего немедленного отъезда с твоего распрекрасного ранчо! Теперь сам видишь – мое упрямство спасло тебя от ошибки. Я – Твое Благословение!

Джон рассмеялся, а сам подумал о другом.

Рыжая, если бы я мог сказать тебе все, что я хочу!

Если бы я мог, рыжая, сделать все, о чем мечтаю, глядя на тебя.

Я хотел бы целовать тебя с утра до ночи и с ночи до утра, я хотел бы спешить к тебе в конце дня и мучиться оттого, что приходится покидать тебя на целый день, я хотел бы…

Я хотел бы быть с тобой всегда…

Пока смерть не разлучит нас.

При этой мысли Джон нахмурился. Зря он наговорил ей всю эту ерунду! Да, Морин О’Лири особенная, но не настолько же, чтоб вот так запросто поверить в индейские сказки. Наверняка она смеется над ним и его страхами в душе.

Нет, непохоже, чтобы смеялась.

Ну, значит, она уже забыла. И слава богу. Все равно праздник, будем надеяться, скоро закончится, она уедет…

Она уедет. И он никогда больше не увидит эти золотые локоны, горящие в лучах солнца. Не вдохнет нежный аромат ее тела, не коснется этой светящейся кожи…

– Джон Карлайл! Немедленно прекрати меня хватать! На людях!

– А? Ох, прости! Задумался.

– Ничего себе! Задумался он! Еще немного, и ты начал бы снимать с меня одежду.

– Здесь это никого бы не удивило.

– Это удивило бы МЕНЯ! Между прочим, вон тот дядька с копьем что-то говорит мне, а я только улыбаюсь, как дура. Он случайно не собирается взять меня к себе в гарем?

– Яномами очень щепетильны в вопросах брака. Они всегда спрашивают согласия женщины. По крайней мере, формального.

– Формально я ему уже десять раз кивнула и восемьсот раз улыбнулась, поэтому прошу, переведи, что он говорит.

Джон улыбнулся и повернулся к молодому мужчине, сжимавшему в руках копье. Следующие несколько минут были заполнены мелодичным пощелкиванием и посвистыванием – именно так, на слух Морин, звучал язык лесных людей. Потом Джон снова повернулся к ней и с некоторым удивлением произнес:

– Акуиньятекупай просит милостиво разрешить проводить тебя к их колдунье.

– Ох нет, я боюсь.

– Я буду рядом. Это великая честь, Морин. Колдунья редко сама хочет видеть кого-нибудь, особенно из белых. Моего отца она, к примеру, на дух не переносила.

Колдунья обитала в отдельной хижине. Здесь было темно, пахло травами и дымом, а по щелястым стенкам были развешаны странные предметы, напоминавшие кукол – то сплетенных из травы, то глиняных, то деревянных. Хозяйка хижины была под стать обстановке. Неожиданно высокая, очень прямо державшаяся старуха с жидкими, абсолютно белыми космами, которых не касался гребень. По крайней мере в последние лет тридцать. Лицо у колдуньи было темное, почти черное, ссохшееся, тем неожиданнее выглядели на этом лице глаза. Желтые, как у совы, пронзительные и ясные.

Морин вступила под крышу, сопровождаемая Джоном и тем самым охотником племени, но колдунья нетерпеливо махнула рукой – и мужчины покорно отступили назад, опустив за собой плетеную из трав циновку, заменявшую дверь. Морин растерянно оглянулась, но в этот момент раздался голос старухи, и это потрясло девушку еще сильнее.

Верховная колдунья яномами говорила на хорошем английском языке. Во всяком случае, на понятном.

– Не бойся, светлая. Войди и оставь свой страх. Им незачем слушать женскую болтовню.

– Вы… вы говорите по-английски? Кто вы?

– Если я скажу, что меня зовут Яричанасарисуанчикуа, это что-то изменит?

– Н-нет… но ведь…

– Давным-давно, когда ты еще не родилась, и Сын Ягуара еще не родился, и даже Дикое Сердце еще не родился, у меня было имя, которое мне дали белые. Они звали меня Роситой. В те годы на Реке было много белых. Они пришли в эти края за золотом и славой. Почти все здесь и остались. В земле. Что ж, по крайней мере, золото теперь при них. Спроси меня о чем хочешь.

Морин сглотнула комок в горле, а потом неожиданно смело взглянула в глаза старухе.

– Джон… Сын Ягуара и впрямь проклят?

Колдунья долго молчала и смотрела на девушку, не мигая и не шевелясь. Потом сухие губы искривились в странном подобии улыбки.

– Смелая светлая. Не боишься задавать вопросы, не боишься слушать ответы. Что ж. Я сама тебя позвала. Да, он проклят. Так это назовете вы, белые. В нем дух бога. Так скажем мы, яномами.

– Его это мучает. Как он может избавиться от проклятия?

– Мучает не это. Мучает неуверенность. Отсутствие веры. Отсутствие смысла. И как я могу избавить от того, что я не считаю проклятием?

Морин рассердилась. Чего она боится? Сумасшедшей старухи из леса? Старых индейских сказок? И вообще пора уходить. Ее ждет работа!

– Я пойду. Извините за беспокойство и всего вам…

– Золото примет удар, когда сила уйдет, воля ослабеет. Кровь притянет кровь, кровь отворит кровь, кровью уйдет черная кровь. Две светлых на пути одного, только одна может стать жертвой, только одна – спасением. Теперь уходи. Стой! Возьми. Это – тебе.

Через полумрак хижины метнулся золотистый блик, и Морин машинально поймала подарок колдуньи. На кожаном ремешке были нанизаны странные бусины – не то речные камешки, не то комочки грубо отлитого металла. Морин сжала это примитивное ожерелье в кулаке и торопливо вышла из хижины. Джон сразу заметил ее смятение и быстро шагнул навстречу.

– Что-то не так?

– Нет, все нормально. Там так душно и странно пахнет… Я чуть не заснула, хотя все ясно соображала. Джон, мне кажется, нам пора вернуться на ранчо. Должно быть, уже поздно…

– Вообще-то всего лишь полпервого, но нам и в самом деле пора. Как ни крути, а праздник уже завтра.

Они распрощались с маленькими индейцами и отправились в обратный путь. Джон опять шел впереди, но на этот раз Морин не приставала к нему с расспросами. В голове девушки против ее воли крутились слова старой колдуньи. Странные слова, диковатые, абсолютно непонятные и явно бессмысленные…

Что она говорила насчет двух светлых?

И какая злая сила заставила Морин О’Лири задать Джону Карлайлу следующий вопрос?

– Джон… А Тюра Макфарлан, она тебе все-таки кто?

Он остановился так резко, что Морин с размаху впечаталась в его широченную спину. Медленно повернулся. Смерил Морин убийственным взглядом и очень недобрым голосом процедил:

– Чтоб я еще раз в жизни вздумал хоть что-нибудь рассказывать женщине, у которой от романтических бредней в голове все перемешалось…

– Стоп! Тпру! Осади назад! И не смотри на меня так, Джон Карлайл! У меня прямо сердцебиение начинается! Я даже и не вспоминала про твой рассказ, я шла себе и думала, что эта самая Макфарлан приедет аккурат сегодня вечером, а я про нее ничего не знаю, кроме того, что Алисия ее не любит, а тебе она подружка…

– Тюра мне не подружка.

– Хорошо, возлюбленная.

– И не возлюбленная!

– А кто?!

В голосе Морин прозвучало такое искреннее изумление, что Джон неожиданно расхохотался и уселся на ствол поваленного дерева.

– Ну хорошо. Верю. В порядке ознакомления сообщаю следующее. Пит Макфарлан был старинным дружком моего отца. Это он так говорит. На самом деле друзей у отца не было. Здесь, по крайней мере. Пит Макфарлан жил в фактории, километров сто вверх по течению от Дома На Сваях. Промышлял то золотом, то лесом, за это отец его даже колотил пару раз. Однако Пит всегда был упрям, поэтому смог-таки разбогатеть, уехал в Штаты, там женился на скандинавке, шведке кажется, потом почти все потерял, ну и вернулся сюда. Мне тогда было пять лет, дочке Пита – три года. Назвали они ее в честь шведской бабки – Тюра. Потом погибла мама, я был мал, вот отец иногда и брал меня в гости к Макфарланам. Считай, раза три за год мы виделись. Выросли. Пит успел еще раз сколотить состояние, а Тюра… Она выросла такой красоткой, что без труда устроилась в модельное агентство в Нью-Йорке, а вскоре и прибрала его к рукам. У нее хладнокровие шведской мамы и бессовестность шотландца-папы в крови. С виду она… сама увидишь. Со мной у нее отношения сложные. Тюра уверена, что должна стать миссис Карлайл, а я нет. Вот, собственно, и все.

– Тогда почему ты назвал ее другом семьи?

– Потому что она усиленно работает над этим образом. Приезжает сюда, когда захочет, сразу же начинает командовать, учить Каседас жизни, помыкать Алиситой и морщить нос при виде индейцев.

– Почему ты ей не запретишь?

– Морин, я бываю здесь только летом. Кроме того, в деловом отношении она действительно голова и много сделала для Дома На Сваях в его нынешнем виде.

– И ты с ней не спал?

– Мне еще жить не надоело.

– Ты боишься из-за закля…

Джон взвился в воздух, словно его ужалили.

– Так я и знал! Ты вбила себе в голову индейские бредни и теперь будешь приставать ко мне с этой…

– Так ты с ней спал?

– Нет! Не веришь?

– Нет.

– Я с ней не спал, потому что не хотел, а что до заклятия, то Тюра вряд ли вспомнит даже год, когда она потеряла невинность, не говоря уж о дате, а слово «любовь» в ее лексикон вообще не входит…

– А почему ты не хотел с ней спать?

– Господи, да что же это за мучение?! Потому что мне нравятся совсем другие женщины!

– Какие?

– Маленькие! Темноволосые! С добрыми серыми глазами! С точеной фигурой! И молчаливые!

А в следующий момент Морин и Джон уже целовались, яростно, взахлеб, всхлипывая, впиваясь друг другу в губы и не имея сил отстраниться хоть на миг.

Его руки превратились в стальные оковы, сдавившие Морин, и она таяла в этом плену, отчаянно желая навсегда остаться в его объятиях. Они обнялись так крепко, что она не могла понять, стук чьего сердца отдается у нее в ушах, его жар сжигал девушку, и она растворялась в яростных поцелуях, щедро даря в ответ не менее страстные объятия.

Джон подхватил ее на руки, а через миг они уже опустились на траву, и Морин со стоном выгнулась, почувствовав, как жадная рука мужчины уже касается ее груди, неведомо почему обнаженной почти полностью… И вот уже ее руки скользят по груди Джона, тонкие пальцы впиваются в широкие плечи, она вскрикивает, почувствовав, как его губы обхватывают ее напряженный до боли сосок, хочет запустить пальцы второй руки в эти густые черные волосы, разжимает судорожно сжатый кулак, и что-то падает на ее обнаженную грудь…

Джон отпрянул, ослепленный золотым блеском, неожиданно расплескавшимся по груди рыжей богини. Тяжело дыша, словно после долгого изнуряющего бега, он приподнялся над Морин, в изумлении рассматривая находку.

– Откуда это у тебя? Что это, Морин?!

– Это бусики… Колдунья подарила. Я думала, речные камешки отполированные…

– Камешки? Мисс О’Лири, к твоему сведению, это потянет тысяч на сто пятьдесят! Это же золотые самородки! Золото Амазонки, то самое, которое все ищут, но не могут найти.

Морин поспешно села, торопливо застегивая рубашку и нервно поправляя волосы.

– Ох, Джон, но ведь она, наверное, не знает, надо ей вернуть…

– Ты что! Яричанасарисуанчикуа не знает? Да она с закрытыми глазами может определить возраст любого дерева в сельве! Нет, тут другое. Когда-то мне сделали почти такой же подарок…

– Тоже золото?

– Нет. Перед той охотой вождь надел мне на шею кинжал из настоящей стали. Древний кинжал, никто в целом мире не знает, откуда эти вещи у яномами, а они свято хранят тайну. Во всяком случае, это не повседневное их оружие, это реликвия. Твое ожерелье – из разряда таких же вещей. Яномами могли бы с легкостью накопать себе тонну самородков – достаточно спросить Яричанасарисуанчикуа, где именно копать. Только им это не нужно. Золото для них не имеет цены. В нем великая магия земли и солнца. Этому ожерелью наверняка не одна сотня лет. Береги его.

Морин осторожно расправила тонкий кожаный шнурок и подняла на Джона потемневшие зеленые глаза.

– Почему у меня такое чувство, что я тону в каком-то водовороте…

– У меня тоже…

– Джон…

– Морин…

Он протянул к ней руки, и девушка потянулась к нему в ответ, но внезапно судорога исказила лицо Джона Карлайла, он резко вскочил на ноги и торопливо пробормотал:

– Прости. Я не должен был так. Прости меня, пожалуйста.

– Что с тобой, Джон?

Он вскинул на нее горящие темным огнем синие глаза, и в его голосе зазвучала ярость:

– Я получаюсь ничем не лучше мерзавца Боско!

– Нет!

– Да! Неожиданно, так ты сказала? Еще мгновение – и я бы окончательно потерял голову.

– Но это же другое!

– Да? Почему? Потому что у меня нет жены? И мы не в библиотеке чужого дома?

Она вскинула руку с ожерельем, словно защищаясь от его резких, почти оскорбительных слов.

– Зачем ты… Джон, замолчи, прошу тебя! Ты ведь сам сказал, между нами что-то происходит. Может быть, из этого ничего и не выйдет, может быть, мы ошибаемся, но это не имеет ничего общего с грязной похотью Боско Миллигана!

Он закрыл лицо рукой, а когда отнял ее, лицо превратилось в бронзовую маску.

– Пойдемте, мисс О’Лири. Нас ждут к обеду.

– Морин. Просто Морин. Босс, ты опять убегаешь? Но ведь мы и так в лесу.

– Не надо, Морин. Пошли.

Весь оставшийся путь они проделали молча, и лишь на широких ступенях Дома На Сваях Морин робко тронула Джона за руку. В ответ Джон молча взял ее руку и нежно поцеловал грязную ладошку. Повернулся и распахнул перед Морин двери.

Есть вещи и события, на которые нельзя реагировать иначе, чем это делают, например, маленькие дети. Скажем, от сильного восторга дети визжат. Это нормальная и здоровая реакция. Именно такую реакцию продемонстрировала Морин О’Лири, едва растворились двери, ведущие в просторный и уютный холл Дома На Сваях.

Потому что в холле стояла Летняя Рождественская Ель.

Если быть точными – пиния. Темно-зеленая, восхитительно душистая, развесистая, изящная красавица, на ветвях которой сверкали золотые шары и бусы, гроздья алых ягод бересклета, тонкие, невесомые нити золотого дождя…

Джон замер – отчасти от неожиданности, отчасти от восторженного вопля Морин, а из-под хвойного чуда на них воззрились несколько пар блестящих от удовольствия глаз.

Кончита, Чимара, Марисоль с дочкой Чикитой, Каседас и Алисита с веселым смехом кинулись навстречу вошедшим. Каседас обняла Джона и залилась радостным смехом, когда он, ошеломленный и недоверчиво улыбающийся, легко приподнял ее и покружил вокруг себя.

– Джон, Морин, мы хотели сделать сюрприз, но не все успели! Вы посмотрите, мы же все малыши по сравнению с вами, а никого из ребят пока нет! Мы не можем только повесить звезду! Джон, пожалуйста!

Джон улыбнулся и наклонился к самому полу. Морин застыла в восторге. Чикита, крошечное коричневое создание с черными блестящими глазенками и роскошными ресницами на пол-лица, в цветастом легком платьице и с большим белым бантом, невесть как державшимся среди упругих шоколадных кудряшек, важно приблизилась к Джону и протянула ему большую золотую рождественскую звезду.

– Визду, пажалиста, дядя!

Джон подхватил малышку на руки, и Чикита с веселым писком в мгновение ока вознеслась к самому потолку. Она одновременно вытянула ручки и высунула язык – и вот звезда закачалась на самой макушке Летней Рождественской Пинии Дома На Сваях. Джон рассмеялся и подбросил Чикиту несколько раз, а она залилась веселым смехом, а потом обняла Джона за шею и крепко чмокнула в щеку. Морин почувствовала, что сейчас разрыдается. Более прекрасного зрелища ей видеть не доводилось.

Наконец утихли восторги, разошлись оживленные домочадцы, и Морин наконец смогла запереться у себя в комнате и принять душ, а также поразмыслить о случившемся за сегодняшний день.

Почему-то собственное отражение в зеркале ванной комнаты заставило девушку залиться отчаянным румянцем. Словно последняя деревенская дурочка, Морин прикрыла глаза рукой и смотрела на себя сквозь растопыренные пальцы, только что не хихикая при этом смущенно и придурковато.

А стесняться было нечего. Молочно-белая кожа, казалось, светилась изнутри. Только руки, шея и ноги были слегка прихвачены солнцем. Высокая полная грудь была упругой и практически идеальной формы. Нежно-розовые маленькие соски походили на розовые бутоны… Возле одного из них темнел небольшой синяк – след яростного поцелуя Джона. При воспоминании об этом Морин вспыхнула еще жарче, но взяла себя в руки и продолжила исследование собственного тела.

Живот впалый, упругий. Пресс у нее всегда был хороший, а как иначе? Баскетбол – игра атлетов. Бедра – на взгляд самой Морин – широковаты, хотя при ее росте это незаметно. Ноги – гордость женщин О’Лири. Длинные, мускулистые, сильные, с округлыми коленями и тонкими изящными лодыжками. Длинные пальцы на ногах – надо будет покрасить их сегодня вечером розовым коралловым лаком.

Морин медленно опустила руки, тряхнула волосами и пристально посмотрела в зеленые глаза зеркальной Морин. Что в ней изменилось за эти два дня? Что стало по-другому? Вроде бы все осталось по-прежнему, но в глазах появилось новое выражение. Радостное ожидание? Уверенность?

Она сердито плеснула водой в собственное отражение и решительно шагнула под холодный душ. Ничего в тебе не изменилось, балда, если не считать того, что ты по уши влюбилась в Сына Ягуара, Джона Карлайла.

Как там сказала колдунья? Две светлых на пути одного? И одна станет жертвой, а другая спасением? Ерунда какая-то. Тюра Макфарлан, если Джон Карлайл не врет насчет своего отношения к ней, вряд ли станет жертвой, да и спасения от нее не дождаться. И вообще, может, она брюнетка с усиками над верхней губой, а вторая светлая – это подружка Джона? Что ты о нем знаешь, Морин О’Лири, кроме того, что он красив, сексапилен, что у него шрам на груди и море комплексов в голове? Ты здесь ЧУ-ЖА-Я! Заруби это на своем ирландском носу.

Морин сердито растерлась жесткой мочалкой и поняла, что больше не может представить себе жизни, в которой нет Джона Карлайла!

Джон вошел в свою комнату, на ходу сдирая мокрую от пота рубаху. Бросил ее в угол и повалился в кресло, стоящее перед открытой дверью балкона. Легкий ветерок обдувал разгоряченное тело. Джон прикрыл глаза – и тут же поспешно открыл их.

Морин О’Лири, нагая и соблазнительная, проплывала под закрытыми веками, улыбаясь загадочно и нахально. Но и перед открытыми глазами роились отнюдь не безопасные видения. Морин на мягкой траве, в его объятиях. Морин, отвечающая на его поцелуи. Ее обнаженная грудь, вкус ее кожи на губах…

Джон глухо зарычал. Будь проклят Боско Миллиган! Неужели Джон всю жизнь обречен вспоминать этого мерзавца, осмелившегося посягнуть на наготу Морин О’Лири, наготу, принадлежащую только ей и…

Ему, Джону? Что за ерунда. Приди в себя, юрист! Ты знаком с ней два дня, ты не знаешь о ней ровным счетом ничего, кроме того, что она потрясающая, сногсшибательная, великолепная, чувственная, красивая, обаятельная, остроумная, высокая, рыжая, хорошо готовит, добрая, любит детей, у нее сладкие губы и душистая кожа, она танцует как цыганка и колдует как… колдунья, она ирландка, у нее хорошая дружная семья, и она не боится разговаривать даже о самом неприятном, она умеет слушать и слышать…

Все. Это конец. Даже двести лет назад, во времена несравненно более строгие, чем сегодня, мужчины чаще всего женились, зная об избранницах наверняка только одно: это существа женского пола. Он же за два дня узнал эту рыжую ведьму так, как не знал ни одну свою подружку со времен колледжа.

Проклятье! Что же ему делать? Ведь совершенно очевидно…

…что он влюблен в Морин О’Лири по уши и без памяти.

Глубокая морщина вдруг прорезала смуглый чистый лоб Джона Карлайла. Сильные пальцы впились в светлый шрам, пересекающий грудь.

Кровь притягивает кровь. Так сказал охотник Акуиньятекупай. Эти слова повторила несколько раз старая колдунья Яричанасарисуанчикуа в тот самый день, когда Морин О’Лири появилась в Доме На Сваях. Лучший охотник племени был встревожен за Сына Ягуара и своего названого брата. По его словам, неугомонный и кровожадный дух Великого Ягуара может вернуться, и тогда в сельву придет смерть…

Несчастный безумец, застрявший между двух цивилизаций! Какое право имеешь ты, Джон Карлайл, втягивать в свое безумие рыжеволосую богиню, которую ты…

Любишь?

На обед Джон не пришел, да и сам обед вышел на скорую руку. Как-никак уже завтра начинался семейный сбор. Каседас была мрачна как туча, Алисита даже за столом не расставалась со своим ежедневником, то и дело что-то в нем проверяя, и даже несравненная Кончита призналась, что тушеные овощи у нее подгорели, за что прощения она даже и не просит, потому что не ждет, но Дева Мария свидетельница, что такое случилось со старой Кончитой впервые.

– Сдаю я, ох сдаю!

С этими словами необъятная негритянка в печали удалилась на кухню, откуда немедленно раздались ее энергичные вопли на испанском. Армия ее подручных и так трудилась не покладая рук, но Кончита считала, что, если девчонок не подгонять, они в жизни ничего путного не сделают.

Морин наскоро проглотила десерт, извинилась перед Каседас и Алисией и торопливо направилась в большой сад, где вовсю кипели приготовления к завтрашнему приему.

«Ребята» с ранчо оказались на высоте. Все столики и стулья, легкие садовые скамейки и небольшие сервировочные столы были расставлены именно так, как вчера и спланировала Морин – максимально удобно и ненавязчиво. Главным украшением сада должен был оставаться сам сад.

Завтра на столы лягут накрахмаленные скатерти и салфетки, привезенные Морин из Каракаса, брызнут солнцем хрустальные фужеры, и тончайший белый фарфор скроется под разноцветными фруктами и небывало крупными ягодами. В серебряных ведерках, обложенная льдом, появится на столах русская икра, к ней будут подавать с пылу с жару крошечные тосты, которыми займется лично Кончита, сверкнет золотой радугой шампанское, а чуть погодя ноздри всех присутствующих защекочет аромат жарящегося на углях сочного мяса, замаринованного заранее по особому и секретному рецепту все той же Кончиты…

Будут салаты из фруктов и салаты из овощей, будут ароматные соусы, будут крошечные канапе и сандвичи, будет море сока со льдом, красное, розовое и белое вино, для мужчин – ром и виски, а ближе к вечеру, когда можно будет зажечь огоньки на Летней Рождественской Пинии, будут рассыпчатые печенья и сласти для детей, шербет и огромный торт…

Морин счастливо зажмурилась и вздохнула. Она никогда не была сладкоежкой, не особенно любила вино, а всем деликатесам предпочитала классические английские картофельные чипсы с жареной рыбой, но само предвкушение праздника доставляло ей всегда массу удовольствия. Морин нравилось видеть счастливые и довольные лица людей, зачастую совершенно незнакомых ей, которые благодарили ее за устроенный праздник.

Наверное, это у них всех было в крови, у рыжих и веселых, шумных и дружных О’Лири. Морин улыбнулась, вспоминая свою семью. Она по ним скучала.

Ладно. Воспоминания воспоминаниями, а дело делом. Близится вечер, и скоро появится Тюра Макфарлан. Кроме того, надо подготовить вечерний туалет, продумать макияж – масса дел.

Морин еще некоторое время пометалась рыжим вихрем по дому, проверяя, все ли комнаты убраны, везде ли приготовлены столики для напитков, несколько раз навестила Кончиту, в чем не было особой необходимости, но чему обе стороны были рады, а потом зашла к Каседас.

Маленькая женщина сидела на кровати, с несчастным видом рассматривая несколько пар туфель на высоком каблуке. Морин одарила Каседас улыбкой, но та только рукой махнула.

– Я в ужасе, Морин! Это же орудия пытки, а не обувь. Я провалюсь и не смогу вытащить ногу, а все будут смеяться…

– Раз уж я здесь, давай попробуем похулиганить. Ты уже выбрала платье?

– Наверное, вон то черное?

Каседас нерешительно указала на простое черное платье с довольно маленьким вырезом и короткими рукавами. Морин с сомнением посмотрела на него, перевела взгляд на туфли…

Одна пара привлекла ее внимание. Туфельки из змеиной кожи, но необычной расцветки. Изумрудная зелень на носках сменялась цветом хаки, неожиданно вспыхивала ярко-желтой полосой, потом шли странные узоры, штрихи и точки черного цвета, ближе к пятке туфли узоры становились все гуще и словно стекали на высокий французский каблук абсолютной чернотой.

– Никогда такого не видела. Это искусственная окраска?

– Что ты, Морин! Это обычная анаконда. Такая расцветка у самцов в брачный период. Ричард убил одного, как раз в год нашей свадьбы. Громадная была змея, метров двенадцать.

– Ого!

– Бывают и больше. Ричарду предлагали за нее на месте десять тысяч американских долларов, но он отказался. Отнес шкуру индейцам, а они знают особые секреты выделки. Кожа совсем не тускнеет и сохраняется дольше. Это его подарок мне… только я никогда их не носила.

Морин решительно нырнула в шкаф. Через несколько минут ее поиски увенчались успехом. Шикарное, тоже черное, платье, только из шифона, на тонюсеньких кожаных парных ремешках, из которых один, собственно, поддерживал платье, а второй небрежно спадал с плеча. Подол асимметричный, но самое главное – черная полупрозрачная ткань отливала в серебро.

– Вот то, что нам нужно!

– Нет, Морин! Я не могу… Это слишком шикарно, я…

– У тебя есть черное боди? Ищи, я сбегаю к Марисоль и вернусь.

Прежде чем Каседас успела произнести хоть слово, рыжий вихрь умчался прочь.

Марисоль заканчивала прибираться в одной из дальних комнат. Ее специально отвели для отдыха пожилых дам, так что пепельницам здесь было не место, а вот рюмки для бренди были вполне кстати. Морин едва не стала причиной гибели нескольких таких рюмок, потому что Марисоль с перепугу упустила из рук поднос, но, к счастью, мягкий ковер не позволил им разбиться.

– Сеньорита Морин, вы меня до смерти напугали. Случилось что?

– Случилось! Бросай рюмки, здесь все уже отлично! Пойдем.

– Но куда?

– Ты говорила, у тебя есть ткани, которые ты сама расписываешь природными красками? Они здесь, в доме?

– Д-да, у меня в домике…

– Где это? Пойдем скорее.

– Это надо проплыть, прямо от нижней террасы, на каноэ, минуты три. Мой домик тоже на сваях…

Через десять минут смущенная и счастливая Марисоль стояла на коленях возле большого сундука и осторожно вынимала свои сокровища, а Морин О’Лири издавала нечленораздельные возгласы и всплескивала руками.

Это того стоило. Небольшие отрезы шифона, газа, китайского шелка, простого ситца, бязи, тюля превратились в маленьких руках художницы Марисоль в настоящее чудо.

На оранжевом фоне сияло золотое и белое ослепительное солнце. По изумрудному полю ползли, извиваясь, коричневые плети лиан, на которых розовыми и бирюзовыми взрывами распускались орхидеи. А вот одна большая орхидея, матово-персиковая, хищная, царственная, с белоснежной сердцевиной, из которой кровавыми брызгами вырастают тычинки, увенчанные коралловыми головками… Шкура ягуара, золотая и черная… Павлиний глаз… Лужа крови, оставшаяся на песке после удачной охоты, – желтая песчаная кайма, потом уже подсохшая буроватая линия, потом алая, бордовая, вишневая и самая темная, почти черная, рубиновая в центре…

Морин подалась вперед и выхватила из рук Марисоль невесомый кусок ткани, достаточно большой, чтобы превратить его в шаль.

– Я знала, что у тебя найдется все, что нужно! Ты волшебница, Марисоль! Нет! Ты настоящая художница. У тебя воистину золотые руки!

Маленькая женщина в смущении спрятала свои огрубевшие руки под фартук – древнейший жест всех работящих и скромных женщин.

– Что вы, сеньорита Морин. Я просто пробовала.

– И все эти краски – они из травы? Из листьев?

– Они из сельвы, это я могу сказать наверняка. Старые люди учили меня. Яномами учили меня. Здесь и земля, и трава, и листья, и цветы, и плоды. Змеиная кровь, толченая яшма, всего не перечислить. Я все записывала, как могла…

– Марисоль, клянусь, это увидит весь мир! Ты прославишься!

– Да ну, что вы, сеньора Морин. Я просто Марисоль…

– Ты… ты – Амачиканоисасьянарари, дочь сельвы, и ты – художница. Твоя дочь будет гордиться тобой. Твой народ будет гордиться тобой! Можно взять это для Каседас?

– Конечно, сеньорита Морин! Все, что угодно.

– Тогда возьмем с собой все. И все нарядимся в это. Ручаюсь, таких нарядов больше нет ни у кого в мире!

Они с Марисоль почти бегом вернулись к Каседас и замерли. От зеркала к ним повернулась настоящая красавица. Прямые черные волосы блестящей волной падали на обнаженные плечи. Маленькие стройные ножки грациозно ступали по ковру, почти не приминая ворс. Туфли облегали точеные ступни, как лайковая перчатка облегает руку.

Каседас в тревоге подняла свои черные грустные глаза на Морин и Марисоль.

– Ну… вот… глупо, да? Дикарка в серебряной ночной рубашке…

Морин молча шагнула вперед. Стремительно выхватила из раскрытой шкатулки с драгоценностями старинные длинные серьги из черненого серебра с подвесками из зеленой яшмы. Каседас вдела их дрожащими пальцами, откинула волосы назад… Морин торжественно, рассчитанным движением развернула невесомый сверток, который несла в руках, накинула Каседас на одно плечо, закрепила на другом, развернула маленькую хозяйку дома к большому зеркалу…

Каседас тихо вздохнула, а Марисоль, дурочка такая, заплакала.

Так бывает, когда складываешь головоломку. Дурацкая картинка не желает получаться, но вот последний кусочек ложится на место – и картина оживает.

Так бывает, когда шлифуют алмазы. Невзрачный серый камешек вертят и так и сяк, потом проводят резцом – и ослепительная маленькая радуга бьет в глаза снопом лучей.

Каседас смотрела и не узнавала себя. Исчезла маленькая, неуверенная в себе женщина. Прекрасная и загадочная фея сельвы снисходительно улыбалась из зеркального стекла. Казалось, что вокруг смуглых точеных плеч нежно обвилась огромная и прекрасная змея, владычица Амазонки, гигантская анаконда, прирученная своей хозяйкой.

Изумрудный переливался в болотный, вспыхивал желтым и пестрел узором черных штрихов и точек. Еле видные, но тщательно прорисованные чешуйки на невесомой ткани. Змеиная кожа – но прозрачная, легкая, словно видение из сельвы.

Каседас обернулась к Морин.

– Я и не знала… Морин, ты настоящая волшебница. Господи, это я или не я?

Алисия влетела в полуоткрытую дверь и издала вопль восторга:

– Ого! Каса, ты потрясающая! Морин, это ты сделала, да? Марисоль, почему ты никогда не показывала такую красоту?! Я тоже хочу!

И Дом На Сваях наполнился щебетанием, смехом, шушуканьем, возгласами восторга, довольным визгом и прочими несомненными признаками того, что женщины готовятся блеснуть своими нарядами.

Через пару часов, когда солнце уже клонилось к закату, со стороны реки послышался звук моторной лодки. Улыбки немедленно слиняли с лиц Алиситы и Каседас, а Марисоль поспешно скрылась в кухне. Морин с недоумением посмотрела на своих подруг и хозяек.

– Что случилось?

– Тюра приехала.

– Откуда вы знаете?

– Она всегда приезжает по воде. Пошли. Придется встречать.

Все трое спустились в холл. С улицы, от самой реки доносился довольно пронзительный женский голос:

– Осторожнее, идиот! Это не седло и не подпруга, это чемодан! И если ты его уронишь в воду, то можешь сразу пойти и повеситься… Господи, вы тут когда-нибудь моетесь? Завтра тоже будет вонять навозом? Где Джон? Может, хоть кто-нибудь соизволит меня встретить?

На этой фразе двери распахнулись, и в них возникла высокая платиновая блондинка с зелеными глазами. На блондинке был обтягивающий белый брючный костюм, белые полусапожки, расшитые стразами, и белая же широкополая шляпа. На холодном и прекрасном лице соседствовали презрение, возмущение и светская улыбка, хотя последняя получилась хуже всего – мешали брезгливо кривящиеся губы. Позади блондинки был виден пыхтящий Рикардо, согнувшийся под тяжестью невероятно громоздкого чемодана, разумеется, из белой кожи.

Блондинка обвела всех присутствующих холодным взором и изрекла:

– Здравствуйте. Я тоже счастлива вас всех видеть. С вами, мисс, мы незнакомы. Я – Тюра Макфарлан.

Морин сразу поняла, почему Каседас и Алисия так не любят Тюру. Мисс Макфарлан вела себя так, словно это она была хозяйкой Дома На Сваях, а все остальные являлись даже не гостями – непрошеными и надоедливыми посетителями.

Макияж ее был безупречен, цвет глаз наводил на мысли о цветных линзах, тело под белым костюмом ненавязчиво указывало на то, что занятия фитнесом – залог отличной фигуры.

Тюра поцеловала воздух около щеки Каседас, царственно и пренебрежительно кивнула Алисите, не удостоила даже взглядом выглянувших из кухни для приветствия Кончиту, Марисоль, Чимару и других женщин, а затем уставилась на Морин.

– Так, значит, это и есть спасательный круг, брошенный Мерседес?

Морин спокойно и дружелюбно улыбнулась в ответ.

– Я предпочитаю, чтобы меня называли распорядительницей торжества. Морин О’Лири. Как поживаете, мисс Макфарлан?

– Прекрасно, благодарю вас. Полагаю, в вас метра два.

С этими словами она смерила Морин взглядом с головы до ног. Каседас и Алисия выглядели растерянными и шокированными, но Морин была абсолютно спокойна.

– Вы правы. Каблуки прибавляют еще несколько сантиметров.

– Вам, должно быть, не слишком легко на них ходить?

– Ну почему же. Дело привычки. Прошу меня извинить, пойду посмотрю, как дела у Марисоль.

Тюра вздернула идеально выщипанную бровь и с изумлением уставилась на Морин.

– Это та чумазая лесовичка с приблудышем? С какой стати вам она понадобилась?

Честно говоря, Морин ожидала, что Каседас, как хозяйка дома, одернет Тюру, но та лишь закусила губу и промолчала. Гнев стал волной подниматься в груди Морин. Ладно. Это их дела. Кто такая Морин О’Лири, чтобы путаться в дела семьи Карлайл, Аркона, Макфарлан и черта в ступе? Она пойдет к Марисоль и Кончите, там ее место и там ей легко и хорошо. А эта заносчивая белобрысая красотка пусть выпендривается на всю катушку, охмуряет Джона Карлайла, делает, что хочет. Если у него такие подруги детства, это его проблемы!

Тюра задумчиво посмотрела вслед Морин, наморщила идеальный носик и изрекла:

– Что ж, это сюрприз.

– Ты о чем? – робко поинтересовалась Каседас.

Тюра посмотрела на нее, как на дурочку.

– О мисс О’Лири, разумеется.

– А, ну да. Конечно.

– Что конечно? Каседас, ты не могла бы выражаться более связно? Я лично имела в виду, что эта мисс О’Лири много о себе воображает. Она здесь для того, чтобы делать определенную работу, а не для того, чтобы изображать хозяйку дома.

Алисия не выдержала:

– Черт, Тюра, что ты несешь…

Холодные зеленые глаза буквально приморозили девушку к полу.

– Алисита, деточка, мне кажется, ты забываешься. Не следует грубить тем… кому грубить не следует.

– Единственный, кто был груб, так это ты сама, Тюра. Морин замечательная. Она добрая, ее все уже полюбили… И она тебе не соперница.

– Конечно-конечно, не сомневаюсь. Как я уже сказала, она здесь для того, чтобы выполнить работу. Ту самую, с которой вполне справлюсь и я. Что я и намерена сделать, причем с удовольствием.

– Джон тебя об этом не просил. Он тебе не доверяет. Мне не хочется быть невежливой, Тюра, но ты здесь всего лишь гость. А на Морин ты злишься, потому что она оказалась красавицей…

Тюра немелодично рассмеялась, запрокинув голову и продемонстрировав безупречный оскал.

– Алисия, детка, полагаю, это твое личное мнение. На мой взгляд, она слишком высока. Любой мужчина вынужден будет смотреть на нее снизу вверх, а кому это понравится?

Алисия запальчиво возразила:

– Джон не смотрит на нее снизу вверх, и Джону она нравится!

– Видишь ли, милочка, я хорошо знаю Джона и уверяю тебя, что эта девица не в его вкусе. А потом – этот бюст? Это же просто неприлично!

– А по-моему – красиво!

– Алисита, лапочка, перед твоим жизненным опытом я, разумеется, пасую. Могу я пройти в свою комнату или мне надо спросить разрешения у вашей распорядительницы? Честно говоря, мне хочется писать.

Алисия возмущенно фыркнула и молча подхватила часть багажа Тюры, который неутомимый Рикардо продолжал таскать из моторки в холл.

Марисоль была просто предлогом, чтобы уйти из холла. Морин злилась на Тюру Макфарлан, но понимала, что не имеет права демонстрировать свое настроение.

На кухне она была явно лишней, поэтому, потолкавшись бесцельно среди раскрасневшихся женщин, Морин ушла в сад. Бродя там между расставленными столами, она думала о завтрашнем празднике, а еще о том, что хорошо бы было найти Джона.

Интересно, как он смотрится рядом с Тюрой? Наверняка она сейчас тоже собирается его искать. С Каседас и Алисией такой заносчивой дамочке говорить не о чем…

А с Джоном Карлайлом? Неужели у них много общего?

– Рикардо? Ты не знаешь, где сейчас сеньор Джон?

– Он в корале, сеньорита. Объезжает лошадей. Хотите туда попасть? Можно на джипе, этот кораль недалеко. Пойдемте, я помогу выгнать джип и покажу, как доехать.

Вскоре Морин уже тряслась в боевом джипе по бывшей проезжей дороге. Водила она уверенно, а училась этому в свое время на песчаных дюнах, где ездить потруднее, так что качество дороги ее не только не смущало, но даже не мешало размышлять.

Две светлых на пути одного… Две светлых…

Выброси эту чушь из головы, Морин О’Лири! Ты не на его пути. Ты так, временный работник. Ты уедешь отсюда, через пару месяцев вернешься в Лондон, а потом постепенно забудешь о Джоне Карлайле.

Или не забудешь.

Что ж, для него даже лучше быть с Тюрой. Командовать собой он не позволит, это ясно. Любви между ними нет. На невинную девушку Тюра тоже не тянет, так что, даже если Джон Карлайл боится и верит в собственное проклятие, брак с Тюрой ему ничем не грозит.

А ты веришь? Веришь в эти лесные сказки о Великом Ягуаре? Все сказки мира замешены на любви и крови, ничего особенного. Заколдованных принцев не осталось, только и всего.

А если предположить, что доля истины во всех этих сказках есть? Что случилось бы с Джоном Карлайлом, полюби он всей душой невинную девушку? Что, в первую брачную ночь он превратится в ягуара и растерзает молодую жену? Чушь! Перегрелась ты, рыжая, вот что. Англичане привыкли к другому климату, потому и сказки у них не такие страшные.

Дорога неожиданно кончилась, и Морин осторожно затормозила.

Кораль – это очень большой загон для лошадей. К нему пристроены конюшни, стойла, помещения для ранчеро, а внутри него есть специальная площадка, засыпанная песком и огороженная особо. Здесь объезжают диких лошадей.

Именно этим в данный момент и занимался Джон Карлайл. Морин восхищенно и с замиранием сердца следила за тем, как он спокойно и уверенно ломает сопротивление серой в яблоках кобылы, дико ржущей, яростно косящей выпуклым глазом и роняющей на песок хлопья пены. Джон держался в седле словно влитой, несмотря на дикие прыжки и кульбиты, которые выделывала серая. Наконец ее движения стали мягче, потом еще мягче – и вот укрощенная серая с невинным видом затрусила по кругу, вполне покорная своему властному наезднику. Морин в полном восторге повисла на ограде, не сводя глаз с красавца ранчеро.

Джон перекинул ногу через голову серой, бросил поводья подбежавшему Эдди и мягко спрыгнул на песок. Как ягуар, тихонько шепнул странный, чужой голос в голове Морин…

Как он хорош! Следующая мысль Морин слегка смутила ее саму. Как было бы здорово оказаться с Джоном Карлайлом в одной постели! Такой наездник…

Она почувствовала, как горят щеки, но в этот момент Джон подошел к ней и насмешливо поклонился, слегка коснувшись пальцами пыльных полей шляпы.

– Какая неожиданная радость! Или радостная неожиданность. Почему у тебя так блестят глаза, мисс О’Лири?

– Я любовалась лошадью. И наездником тоже, честно говоря. Она сегодня впервые была под седлом?

– Формально – нет, но по-настоящему – да. Эта бестия сбросила до меня пятерых.

– Ты – мастер?

– Вы правы, леди. Мастер, ни отнять ни прибавить. Я объезжаю лошадей с двенадцати лет. Впрочем, до отца мне далеко. Он знал лошадиное слово.

– Опять колдовство?

– Если и да, то не местное, а интернациональное. В любой стране мира, где есть лошади, найдется хоть один конюх, который знает особый секрет обращения с этими животными. Такому человеку необязательно подчинять коня, он умеет договариваться.

– Кончита говорила, Ричард Карлайл разворачивал табун движением бровей.

– Недалеко от истины. Во всяком случае, отец всегда разговаривал с ними, как с людьми. А они его слушали. С тех пор я не верю, что лошади глупые.

– Кто об этом говорит?

– Все ученые. И умники из городских. Доказано опытами. Размеры мозга, реакции и прочее. Чушь собачья. Смотри!

Джон повернул голову и странно, заливисто свистнул. Через несколько секунд из стойла вылетел вороной конь дивной красоты, вскинулся на дыбы, заржал и поскакал к хозяину. Возле Джона остановился и положил изящную голову ему на плечо. Человек и конь явно любили друг друга, никакой дрессурой тут и не пахло.

– Шайтан, поцелуй даме плечико. Это Морин, она ведьма.

В следующий момент бархатные губы коня мягко коснулись плеча девушки, и она благоговейно погладила изящную горбоносую голову красавца.

– Чудо! Я тебе завидую. Сама я ничего не понимаю в лошадях, кроме одного: они красивые.

– Этого вполне достаточно. Значит, ты их уважаешь. Значит, никогда не ударишь и не оскорбишь. Значит, они будут тебя слушаться. А это, наконец, значит, что ты очень быстро будешь в них разбираться.

Морин задумчиво протянула, поглаживая Шайтана:

– Неужели даже в наше время требуется объезжать все новых и новых диких лошадей? Я думала, ранчеро – устаревшая профессия.

– Не-ет, моя дорогая. Ни в ранчеро, ни в ковбоях надобность не отпадет еще очень долго. Вот, скажем, здешние места. Ты же сама видела, какие здесь дороги. А лошадь пройдет там, где застрянет вездеход и не справится пеший человек. Врачи, полицейские, спасатели, геологи – всем нужны лошади. Наших лошадей покупают даже англичане. Разумеется, после того, как мы их объездим.

– Ага, значит, вы выполните самую опасную часть работы, а потом английский лорд будет хвастаться перед барышнями своим умением держаться в седле?

– Моя дорогая ирландка, в тебе слишком развито чувство классовой нетерпимости. Надо быть добрее.

– Приеду в Англию, буду заниматься конным спортом, решено.

Синие глаза пронзили ее душу насквозь, а потом Джон тихо спросил:

– Ты хочешь уехать, рыжая?

– Я ДОЛЖНА уехать.

– Ты ведь говорила, между нами что-то происходит…

Морин грустно усмехнулась.

– Но ведь ничего не было…

Синие глаза мрачно сверкнули.

– А кто меня остановил?

Морин в смятении отвела взгляд.

– Кстати… Тюра Макфарлан приехала. Устроила небольшой переполох в нашем дамском обществе.

Джон судорожно засунул руки в карманы, чтобы ненароком не обнять Морин на глазах у всех.

– Д-да. Тюра это умеет.

– А что она еще умеет?

– Много чего. Водить самолет, например.

– Надо же. Не думала, что женщины водят самолеты.

– Пит подарил ей на совершеннолетие.

– Значит, она может прилетать сюда, когда захочет…

– Морин, самолеты здесь обычное дело. Это даже не роскошь, это просто средство передвижения.

– А я разве что говорю? Пусть летает… хоть на метле.

– Мисс О’Лири!

– Морин. Просто Морин.

– Ладно, не злись. Как тебе Тюра?

– Да никак. Такая вся… из фильмов. Тридцать три чемодана и море гонора.

– Сноб, иначе говоря?

– Можно и так… Впрочем, она красивая. Значит, ты с ней не спал, говоришь…

– Морин!

– Что?

– Ты ревнуешь!

Она хмыкнула.

– Пока нет. Но могу начать. Так что же пошло не так?

– Между мной и Тюрой?

– Пока мы говорим о ней. До других твоих подружек очередь пока не дошла.

– Успокоила. Что до Тюры… мне не нравится ее манера обращаться с людьми так, словно они пыль под ее ногами. Никогда не нравилась.

– Но в сексуальном плане она тебя привлекает? Или нет?

– Морин О’Лири, ты вгоняешь в краску старого ранчеро…

– Не заговаривай мне зубы и ответь прямо. Раз у нас в некотором роде намечаются отношения, я хочу разобраться досконально. Как насчет женитьбы на Тюре? Династический брак, то да се…

– Если не считать того, что я ее не хочу.

– Династические браки заключаются не для этого…

– Я хочу тебя, рыжая.

– Да? Вот и давай поговорим на эту тему. Или опять сбежишь? Почему ты меня хочешь? Что тебя привлекает?

Он в смятении смотрел на эту рыжую нахалку и мучительно размышлял. Почему, собственно, он молчит? Какого черта, неужели Джон Карлайл, сын Ричарда Карлайла и Марисабель Аркона, не умеет разговаривать? Боится женщин? Боится именно эту, рыжую женщину?

– Ну хорошо же! Ты не уродина. Не дура. Очень сексуальна. Я все время о тебе думаю…

– То есть все время хочешь затащить меня в постель?

– Почему затащить? Отнести на руках. Потом, я надеюсь, что ты и сама будешь не против…

– Ох, о чем я разговариваю с тобой, развратный босс! Не иначе, мне головушку напекло. Все. Я ухожу. Меня ждут Каседас и Алисита.

– Позвольте проводить вас до машины, миледи, а также заметить, что на этот раз убегаете вы.

– У меня работа, как справедливо заметила ваша подруга детства. Ее надо выполнить, чтобы получить денежки.

– Так у тебя же все готово?

– Все равно, без разницы. Надо все проверить…

– Не о чем волноваться. Если не подведет погода, все пройдет отлично, а если подведет – будем сидеть в доме, хлестать ром и смотреть, как поднимается Река.

– Ох. А она высоко поднимается?

– По-разному. Отец всегда мог совершенно точно сказать, я нет. Позвольте вас подсадить, миледи…

– Не хватай меня за задницу, ты, растленный босс!

– Морин?

– Что?

– У тебя когда-нибудь были настоящие отношения с мужчиной?

– Что значит настоящие? Длящиеся дольше двух недель? Слушай, я взрослая девочка, мне скоро двадцать пять лет. Разумеется, были. Тыщу раз! И если хочешь знать…

– Морин?

– Что?!

– А замуж ты хочешь?

– Естественно, хочу! Все Хорошие Девочки хотят замуж за Правильного Мужчину, и чтобы дом был…

– Морин?

– Господи, да что же это?! Что, Джон?

– А когда ты хочешь выйти замуж? Через десять лет? Завтра?

– Вчера, идиот! Пусти этот несчастный джип! Я поехала, а ты не смей пялиться мне вслед, потому что я врежусь в дерево!

Красная, растрепанная, невообразимо хорошенькая рыжая ведьмочка уехала, а Джон Карлайл все смотрел ей вслед. Шайтан подошел сзади, легонько толкнул хозяина в плечо. Джон не глядя положил руку на склоненную холку.

– Вот такие дела, Шайтан. Как она тебе? Рыжая…. Найдем и тебе гнедую кобылку. Пошли, ладно. Пора собираться домой.

Сумерки уже спускались на Дом На Сваях. Морин почти бегом промчалась к себе в комнату, встала под душ и с некоторым остервенением растерла плечи и грудь мочалкой. Потом немного постояла под прохладными струями, успокоилась и вышла из ванной.

В самом деле, с чего она так завелась? Сегодня пятница, завтра долгожданный праздник, торжественный вечер, потом воскресенье, можно будет все спокойно собрать, отправить часть груза в Каракас… Ага, а самой, значит, задержаться? Что ж, задержимся.

Морин переоделась в чистое, сменила джинсовые бриджи на обычные джинсы, собрала влажные волосы в хвост и вышла из комнаты. Пойду к Кончите, решила она. Смешаю соус, побью тесто. Это всегда успокаивает.

Она решительно спустилась по лестнице. Оставалось только пересечь главный холл…

– Что это еще за бред? Какая рождественская ель? Ваша распорядительница, должно быть, совсем спятила, а с вас и взять нечего. Дикари! Убери свои ручонки, малявка!

– Тота бяка! Не тлога-а-ай!

Морин вихрем вылетела в холл. Тюра Макфарлан, как всегда презрительная и недовольная, стояла, уцепившись одной рукой за прекрасную Летнюю Рождественскую Пинию Дома На Сваях, явно намереваясь куда-то ее убрать, а другой рукой брезгливо придерживая за шиворот шоколадное дитя с белым бантом. Чикита. Дочка Марисоль.

– Что здесь происходит? Чикита, не гуди. Иди сюда, малышня. Давай вытрем нос. Барышни не ходят с соплями до полу.

– Тота бяка!

– Не надо кричать на взрослых, маленькая. И ни на кого не надо.

– Эта маленькая дрянь меня едва не укусила!

– Тота ейку укьяла!

– Что-о? Да как ты…

– Спокойнее, мисс Макфарлан. Чиките всего три года. Почему вы держитесь за дерево?

– Потому что собираюсь выкинуть его из дома! На дворе конец мая. Какое Рождество?!

– Мисс Макфарлан, а вы всегда так ведете себя в гостях? Если вам что-то не нравится, берете и выкидываете?

– Милочка, как вас там? Салли? Полли?..

– Морин О’Лири, с вашего позволения.

– Так вот, мисс О’Лири, я в этом доме отнюдь не гость. Я здесь практически выросла. И когда я буду хозяйкой в этом доме…

– Вполне возможно, но сейчас вы еще ею не являетесь, так что прошу вас отпустить дерево и не пугать ребенка.

– Эту обезьяну? Да меня вообще не волнует, что с ней будет…

– Тота дьянь!

– Вы слышали? Слышали, что сказала эта сопливка? Впрочем, чему удивляться. Ее отец был бандитом, а мать гулящая.

– Значит, вы считаете, что мистер Карлайл окружает себя отбросами общества?

– Я считаю, что мистеру Карлайлу кое-кто пудрит мозги, но я открою ему глаза.

– Пойдем, малышка. Умоемся, перевяжем бант и отправимся на поиски мамы…

– Чикита холосая. Мисс Моли тозе холосая.

– Чикита самая лучшая. Пойдем. Никто больше не тронет наше деревце. А завтра будет праздник, приедут гости, все обрадуются, станут плясать вокруг нашей елочки… то есть пинии.

С уговорами и прибаутками Морин увела развоевавшуюся Чикиту на кухню. Уже на лестнице они столкнулись с Марисоль и Кончитой. На лице Марисоль было написано отчаяние, на лице Кончиты – мрачная решимость.

– Чикита!

– Мисс Морин, золотко! Вот хорошо-то! А я уже шла спасать нашу малышку. Нет, в самом деле, что ж это за змея, прости меня, Дева Мария, покровительница всех змей сельвы! Ведь в каждой бочке затычка! Всех разогнала, всем наговорила гадостей, во все влезла! Сеньора Каседас, известно, не борец, Алисита вообще голоса не имеет, а сеньора Джона пока дождешься…

Морин подняла голову.

– Разве он еще не приехал? Странно, я его видела уже больше часа назад, он сказал, что собирается домой…

Не сговариваясь, три женщины торопливо поднялись наверх и вышли на крыльцо дома. Вдруг Марисоль громко вскрикнула и вскинула руку.

– Смотрите! Дым! Что-то горит в сельве!

Морин ахнула. Дым поднимался в той стороне, где был кораль.

Дом наполнился стуками, хлопаньем дверей, криками, но девушка уже не слышала этого. Она стремительно пронеслась через сад, вывела еще не остывший джип из гаража и на полной скорости помчалась туда, откуда совсем недавно вернулась.

Сухие грозы – часто явление в этих местах. Электричество копится в атмосфере, потрескивает и постреливает крошечными голубыми молниями, но основной заряд по силе бывает равен взрыву средней авиационной бомбы. Именно такой заряд и ударил в сухое дерево, к которому в корале обычно привязывали мулов. Дерево было не самым высоким, да и стояло не на открытом месте, однако это не помешало молнии избрать именно его. Сухая древесина вспыхнула мгновенно. Горящие куски разметало в стороны, загорелись постройки. Пожар охватил кораль со скоростью, которая могла бы показаться нереальной человеку неискушенному, но ранчеро были людьми сельвы, привычными ко всему.

Паники не возникло. Каждый делал свое дело. Джон, Эдди и еще трое молодых парней уводили лошадей. Сложнее всего было с необъезженными. Для любого дикого зверя огонь – это самое страшное. Лошади попросту взбесились от ужаса. В таком состоянии они представляли смертельную опасность, и Джон понимал, что для их же спасения нужно как можно скорее дать им уйти. Но для этого их нужно было выпустить, одновременно не попав под копыта. Кроме того, надо было позаботиться о кобылах с жеребятами, которых в такой давке могли затоптать в несколько мгновений. Короче говоря, Джон Карлайл трудился в поте лица своего, когда перед ним неожиданно возникла Морин.

– Какого черта?! Что ты здесь делаешь?! Уходи!

– Я не уйду! Я хочу помочь. Боже, Джон… Ты жив!

– Разумеется, жив! И очень зол. Морин, прошу тебя, уходи! Я не могу тебя потерять!

– Я не оставлю тебя.

И смелая рыжая девушка торопливо поцеловала Джона в губы.

У него не было времени удивляться. Не было времени оценить тот пожар в крови, который мгновенно вспыхнул от ее поцелуя. Не было времени ни на что. Он просто кивнул и велел ей идти к молодым ребятам, по цепочке передающим ведра воды. Морин встала в цепь.

Стемнело резко и как всегда неожиданно, но никто не замечал этого. Джип Морин тоже пришелся кстати, его фарами смогли осветить часть кораля. Все трудились не покладая рук, и наконец огонь сдался. Пахло гарью, страхом и озоном.

Закоптелые, провонявшие дымом люди собирались в центре загона. То на одном, то на другом черном от сажи лице вспыхивали белозубые улыбки. Напряжение отступало.

Морин не чувствовала собственного тела. Рук своих не чувствовала. Кажется, она сильно ободрала плечо, но сейчас у нее не было сил ощутить боль. Из темноты вынырнул невысокий, абсолютно черный парень. Странно сверкнули прозрачные серо-голубые глаза.

– Мисс О’Лири! Вы настоящая героиня. Вот это женщина! Что, не узнаете меня?

– Узнаю, Эдди. Ваш звонкий голос не перепутать ни с чьим другим.

– Эдди, отойди от моей женщины!

Джон Карлайл, грязный, как сама преисподняя, усталый, как тысяча шахтеров, и довольный как неизвестно кто, вышел из темноты. Рубашка превратилась в лохмотья, голубые джинсы приобрели ровный черный цвет, сапоги обгорели. Крепкие, мускулистые руки были покрыты волдырями и ссадинами. Морин улыбнулась ему, стараясь не думать о том, КАК она сейчас выглядит.

– Мой Грязный Босс, я приехала сообщить, что к завтрашнему приему все готово.

Громкий смех двух десятков молодых и здоровых мужчин потряс затихшую сельву. Джон тоже смеялся, не сводя синих глаз с Морин.

– Мисс О’Лири, я рад это слышать.

– Морин. Просто Морин.

– Не просто Морин. Морин-Героиня. Морин-Амазонка. Ура Морин О’Лири!

– Ура-а-а!!!

Он подошел к ней и взял ее за руку.

– Ты сумасшедшая рыжая ведьма, Морин. Кой дьявол принес тебя сюда?

– Я испугалась.

– Я же говорю – сумасшедшая. Когда женщины пугаются, они бегут ОТ. Ты рисковала.

– Я должна была тебя увидеть.

– Рыжая…

Он медленно отвел грязные спутанные волосы с ее щеки.

– Дома меня убьют за то, что я тебя не отправил. Они там с ума сходят…

– Им не до меня. Последнее, что я слышала перед отъездом, это вопли Тюры о том, что ее чемоданы надо спасать в первую очередь.

– Ты недобрая.

– Я злая. И грязная. Как я покажусь в доме? Твоя Тюра меня с землей сровняет.

– Только не говори, что тебя волнует ее мнение.

– Нет. Меня волнует твое.

Звенящая цикадами ночь неожиданно надвинулась на них. Сквозь острый запах гари и беды Джон чувствовал и другой запах, острый и будораживший его запах возбуждения. Чувственный, недоступный никому, кроме него. Запах самки, стоящей перед самцом.

Еще одно слово, одно прикосновение – и мир взорвется.

Он стиснул зубы, потряс головой и заметил почти непринужденным голосом:

– Домой и впрямь лучше не заявляться в таком виде. Послушай, у ребят найдется шампунь, а около реки мы построили небольшую душевую. Она не слишком комфортна, и туда любят заползать ужи, но я их выгоню, и мы сможем смыть с себя хотя бы часть грязи…

– Джон Карлайл! Ты меня склоняешь… к чему?

– К тому, чтобы помыться.

– Я боюсь змей.

– Я войду туда с тобой и посторожу.

– Ага, размечтался!

– Я встану спиной и не буду смотреть, клянусь. К тому же там все равно нужна мужская рука.

– Зачем?

– Подкачивать насос. Он немного туговат.

– Ладно. Но ты дал слово!

Чтоб я им подавился, невесело подумал Джон, ведя свою грязную фею по узкой тропинке к реке.

Душевая была очень условная. Собственно говоря, чего или кого было стесняться молодым парням? Джон объяснил, что в жару здесь бывают и женщины, готовят еду, а кроме того иногда после грозы в реке полно всяких зловредных личинок, которые норовят забраться под кожу. В душе есть против них фильтр.

Он отдал Морин бутылку с шампунем и отвернулся.

Шорох одежды, падающей на пол. Сдавленное шипение Морин – это она прикоснулась к ссадине. Журчание воды. Запах шампуня. Тихий, восторженный стон удовольствия.

– Никогда не думала, что приду в такой экстаз от тоненькой струйки воды сомнительной чистоты. Боже, как хорошо! Джон, мы словно в аду побывали…

– Ты бы помолчала, мисс О’Лири. Сейчас как обернусь…

– Не обернешься.

– Почему это?

– Ты дал слово.

Когда она тронула его за плечо, он едва не позабыл о своем обещании, но взял себя в руки, сдернул с дощатой стены забытый кем-то купальный халат (поскольку им не особенно пользовались, он оказался практически чистым) и протянул назад.

– Могу поворачиваться?

– Можешь. Мне тебя тоже посторожить?

– Обойдусь.

– Тогда я прямо здесь, у берега прополощу джинсы и футболку.

– Придется в мокром ехать…

– Тут недалеко. После душа я не могу даже смотреть на эту грязь. Хоть что-то отстирается…

Она выскользнула за дверь. Халат едва доходил ей до колен.

Джон энергично потер ладонью лицо. Античные герои – слабаки по сравнению с ним. Стоять спиной к обнаженной Морин О’Лири, не будучи слепым и глухим импотентом ста лет от роду, – это подвиг.

Джон бросил останки рубахи на пороге. Пригодится в качестве половой тряпки. Джинсы упали в угол, что его даже удивило, он думал, они просто останутся стоять.

Качать воду он давно приноровился, так что процесс омовения проходил без задержек. Измученное тело благодарно откликалось на ласковые прикосновения пены и прохладной воды, мышцы переставали ныть…

Шорох за спиной. Джон стремительно повернулся, не переставая подкачивать воду. И замер.

В дверях стояла Морин.

Блестящие глаза в темноте казались черными провалами на белом лице. Ее кожа и вправду светилась…

Морин не могла отвести от Джона глаз. У него была фигура атлета или древнего воина. Смуглая кожа, ровный бронзовый загар по всему телу. Ни единой светлой полоски. Морин сквозь шум крови в ушах вспомнила хихиканье Алиситы…

«Они там загорают, как у нас принято. Не то что в городе. Никаких плавок…»

Гладкая, безволосая, как у индейца, кожа. Выпуклая мускулистая грудь – словно два бронзовых блюда перевернули вверх дном. Темные маленькие соски. Светлый страшный шрам тянется наискось от левого плеча к правому бедру. Впалый живот, твердый, как камень, даже на глаз. Узкие бедра. Длинные стройные ноги бывалого наездника. И то, на что был устремлен зачарованный взгляд Морин…

Она видела обнаженную натуру. В деревне под Дублином тоже предпочитали загорать в чем мать родила и уж конечно не стеснялись при этом детворы. Видала она и раздетого брата, Брайана. Став старше и переехав в Лондон, ходила в музеи, видела античные статуи.

И все же обнаженный Джон Карлайл потряс Морин. Она видела, что он возбужден до предела, видела, чего стоит ему сдержаться и не наброситься на нее… Он был так прекрасен и так сексуален, что она чувствовала, как плавятся ее колени, подгибаются ноги и все начинает плыть перед глазами.

Внизу живота зажегся маленький костер, быстро превратившийся в пожар… нет, пожалуйста, хватит на сегодня пожаров!

Она молча распахнула халат, повела плечами и сбросила его на пол. Шагнула вперед. Встала под холодную струю воды, совсем близко к Джону, но все еще не касаясь его тела. Жар, исходивший от него, вызывал веселый ужас… Ее светящиеся в темноте руки медленно легли белыми птицами на смуглые бедра мужчины. Джон глухо застонал.

– Морин… Что ты творишь… Я же обещал…

– Ты обещал не поворачиваться. Ты сдержал слово. А я ничего не обещала. И знаешь что, босс?

– Что?

– Я хочу тебя…

Он молча, осторожно, почти с ужасом обнял ее за талию, привлек к себе. От прикосновения мужской плоти, вернее от возбуждения, вызванного этим прикосновением, она едва не потеряла сознание. Лицо Джона оказалось совсем близко. Темные бездны глаз, губы слаще меда… Пропала рыжая Морин…

– Рыжая… Я так мечтал об этом… У тебя кожа, как лепесток розы…

– Джон… поцелуй меня…

И он поцеловал ее. Сначала нежно, едва касаясь трепещущих алых губ, словно пробуя ее на вкус и боясь спугнуть… Потом – все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание…

Она ответила, сперва робко, а потом радостно и доверчиво, выгнувшись в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, желая только одного – раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…

Джон со сдавленным вскриком подхватил ее за бедра, с силой разжал судорожно стиснутые ноги коленом, заставил ее обхватить его ногами. Словно наездник – лошадь, мелькнуло в голове Морин… Она обвила его за шею руками, зажмурилась, откинула голову назад и отдалась его безудержным ласкам. Постепенно их тела стали двигаться в едином ритме, потом Морин почувствовала, что он ласкает ее рукой, настойчиво, жадно, словно готовя ее к чему-то более сладостному… На секунду ей стало страшно, но это прошло, потому что с Джоном не могло быть страшно, а могло быть только так, как надо…

И была короткая боль, и изумление, и безбрежное море счастья, которое, оказывается, всегда жило в ее душе, но только Джону было дано выплеснуть это море из берегов, и было ощущение того, что теперь наконец она обрела саму себя, стала собой, и больше не надо прятаться за насмешками и независимым нравом, потому что она – женщина, а вот – ее мужчина, и сейчас они едины, ибо так захотел Бог…

– Джон!..

– Морин!..

– Я люблю тебя!

– Я люблю тебя!

Их закрутило в бесконечной и беспечальной тьме, и звезды рождались у них на глазах, на глазах у них гасли, только им не было до этого ни малейшего дела, их громадным маятником любви и желания возносило на невидимую высоту, туда, где нет воздуха, потому что нечем дышать, но нельзя задохнуться, разве только от счастья, а потом они достигли вершины и рухнули с нее вниз, свободные, как птицы, нет, не птицы, а ангелы, такие же ангелы, как и те, что поют им эту прекрасную и грозную песню любви, любви бесконечной и вечной, любви прекрасной и страшной, любви единственной и разнообразной, любви, с которой все началось в этом лучшем из миров и которой все наверняка закончится, когда придет срок…

А потом тьма милосердно выбросила их на берег невидимого океана и откатилась назад, словно теплая волна…

Первым из чувств вернулось обоняние. Морин чувствовала духоту и запах цветов сельвы. Она их даже помнила – розовые, огромные, с алыми тычинками и неровными краями лепестков…

Потом пришли зрение и слух. Джон слышал крики ночных птиц в сельве. Видел, как яростная серебряная луна, абсолютно полная, огромная, пробивается сквозь жерди, из которых была построена душевая.

Сверху растерянно капала забытая вода. Они лежали на мокром полу, обнявшись так крепко, словно боялись хоть на мгновение расцепить руки.

Джон приподнялся первым. Его что-то мучило, хотя это было не главным. Главное – блаженство. Восторг. Ощущение полного и абсолютного счастья, переполняющего душу. Впервые после смерти матери он чувствовал себя счастливым и с радостью узнавал собственные давно забытые ощущения.

Мама, красавица Марисабель – ангел. Папа – Бог. Вокруг – рай. И так будет во веки веков. Маленький мальчик смеется, подняв руки к солнцу, и солнце смеется в ответ, щедро заливая мальчика золотыми лучами.

Теперь Богом был он сам, а ангел лежал в его объятиях. Рыжий ангел, совсем такой, как на картинах Ботичелли. Ангел со светящейся нежной кожей, ангел с улыбкой на припухших от поцелуев губах…

Джон нежно и властно провел рукой по прекрасному телу, прильнувшему к нему. Задержал ладонь на теплом лоне, вкрадчиво погладил шелковистую кожу на внутренней стороне бедер… Замер. Поднес руку к глазам.

На пальцах отчетливо виднелась… кровь.

Он ошеломленно уставился на Морин, а она ответила ему спокойной и гордой улыбкой. Так улыбалась Ева Адаму в первую их ночь, а до нее так улыбалась Лилит…

– Это что же… Господи, я…

– Тсс! Что ты шумишь? И чего ты так перепугался?

– Морин, надо было сказать…

– ЧТО сказать?

– Я не знаю… Я…

Он выглядел таким растерянным и смущенным, большой, красивый мужчина, победитель по жизни, сейчас столкнувшийся со старой, как мир, и непонятной для него проблемой. Морин мягко улыбнулась, задумчиво провела пальцем по белому шраму.

– Я могу только повторить, Джон, то, что сказала тебе миллион лет назад. Я люблю тебя. И очень надеюсь, что ты был не в горячке, когда говорил мне то же самое.

– Я… я… Господи! Да разумеется нет! То есть, разумеется, да! Я люблю тебя!

– Ну и хватит об этом. Лучше посмотри на меня. Посмотри мне в глаза и повтори еще разочек… Пожалуйста.

Он успокоился. Заглянул в бездонные глаза своей рыжей колдуньи и повторил.

– Я люблю тебя, Морин.

Они вернулись домой вместе, в мокрой одежде и с сияющими лицами. Разумеется, никто не спал. Каседас и Алисита, толстая Кончита, встревоженная Марисоль и взбешенная Тюра.

Их обступили и стали ахать, расспрашивать, молиться, рыдать, возмущаться… Морин слышала их, как сквозь вату. Голова стала тяжелой, веки налились свинцом. Она не помнила, как дошла до постели, как разделась, как легла… Только через некоторое время до нее дошло, что это не ее комната и не ее постель. Морин рывком села.

– Джон! Это же…

– Тихо, женщина. Это моя постель. А в ней моя женщина. Спи. Ни о чем не думай и спи. А я буду тебя баюкать. И любить.

Морин обняла его и мгновенно заснула, как провалилась в сон.

А потом пришло утро, солнечное, напоенное ароматами цветов и звенящее голосами птиц, и Морин О’Лири проснулась в объятиях своего мужчины.

– Ты ранняя пташка, мисс О’Лири. Это мне подходит.

– Морин. Просто Морин. Сегодня должен быть прием.

– И он будет, чтоб я провалился.

– Джон?

– Да, рыжая?

– Можно, глупая женщина опять скажет кое-что?

– Я тоже люблю тебя.

– Нет, я не об этом. Смотри: девушка, любовь, первая ночь. И ничего не произошло. Никаких ужасов.

Джон помрачнел, потом улыбнулся и немного растерянно посмотрел на Морин.

– Знаешь, а я ведь даже не вспомнил об этом. Смешно… столько лет я мучил себя, забивал голову сказками… Пойдем? Сегодня будет долгий, долгий день.

Тюра Макфарлан прокралась в комнату рыжей твари ни свет ни заря. Теперь она стояла, бледная от ярости, переводя взгляд с нетронутой постели на платяной шкаф и обратно.

Сука, рыжая сука! Она провела эту ночь в постели Джона Карлайла! Заняла ее, Тюры, место. Дрянь ирландская. Шлюха. Ничего. Она заплатит за все. Не может быть, чтобы ей удалось так безупречно сыграть свою роль. На чем-нибудь она проколется, обязательно проколется, и вот тогда наступит время Тюры Макфарлан.

Первые гости прибыли к полудню, а потом на Дом На Сваях обрушился прямо-таки девятый вал гостей. Моторки, катера, вертолеты, маленькие частные самолеты… Даже птицы притихли.

Морин встретила гостей во всеоружии. Джон немного задержался в своей комнате, а когда появился в саду, то едва не потерял дар речи.

Каседас. Ослепительно хорошенькая, маленькая черноволосая красавица в серебристом платье и сказочной шали через плечо, Каседас, загадочно мерцающая старинными серебряными серьгами, раздающая направо и налево улыбки и приветствия. Каседас, с изящным и незаметным макияжем, благоухающая мускусом и амброй. Джон не узнавал свою мачеху!

Алисия. Тонкая, легкая, в алом шелковом платье, с ниткой гранатов на шее и алой розой в волосах, а худенькие смуглые плечи прикрыты золотистым облаком, повторяющим расцветку шкуры ягуара. Алисита, не обращающая ни малейшего внимания на красного и вспотевшего от восторга и смущения лорда Эдуарда Финли. Алисита, флиртующая направо и налево с изяществом записной кокетки.

Марисоль. Темно-зеленое платье с маленьким вырезом, изящный бронзовый браслет на тонком запястье и изумрудный шелковый шарф, свободно лежащий на плечах. И маленький ангел шоколадного цвета у ее ног, ангел с крутыми кудряшками и пышнейшим белым бантом, ангел в белоснежном платьице, расшитом вручную белыми орхидеями с алыми тычинками.

Кончита. Белозубая, чернокожая, сияющая и благоухающая горячим хлебом, Мать всех Матерей, африканская богиня очага, чей необъятный бюст грозит разорвать яркое, жизнерадостное платье, на котором все цветы сельвы. Кончита, в белоснежном чепце на жестких черных кудрях и белоснежном же крахмальном фартуке, зловеще гремящем при каждом движении.

И наконец – Морин О’Лири. Рыжеволосая Венера, чьи поцелуи еще горят на его губах. В чем-то невообразимом, сине-зеленом, под цвет глаз, в чем-то, обтягивающем бедра и развевающемся над стройными ногами в золотистых босоножках на высоком каблуке, невесомом и летящем, искрящемся золотом… Это нельзя назвать платьем. Как нельзя назвать платком или шалью то, что накинуто на белоснежные плечи и прикрывает ссадину, полученную на вчерашнем пожаре. Это не платок. Это хвост павлина, со всеми его изумрудными, бирюзовыми, сапфировыми глазками и переливами, с золотой каймой, с небесно-голубым пухом по краям…

Джон глубоко вздохнул и шагнул к своим женщинам. Здесь не было служанок, поварих, внебрачных детей, наемных работников, молодых вдов. Здесь, на высоком крыльце Дома На Сваях, стояли его Женщины, женщины дома Джона Карлайла, его хранительницы и хозяйки, его домашние божества и королевы, принцессы и герцогини. Они расступились, давая ему место, и собравшиеся гости разразились дружными аплодисментами. Все эти Аркона, высший свет, акулы бизнеса и воротилы банковского дела рукоплескали Дому На Сваях и его хозяевам.

Джон незаметно стиснул пальцы Морин и прошептал:

– Я закажу памятник Мерседес. Из чистого золота. Поставлю в саду и буду молиться каждое утро. И голосовать буду только за Лона. Даже если он не будет баллотироваться.

– Ты чего? Обалдел от нашей красоты?

– Имею право, но нет. Сама балда. Ведь это Мерседес прислала тебя. Мое Благословение.

Морин тихо засмеялась, и они спустились в сад, к гостям, рука об руку, как и подобает хозяевам приема.

Тюра Макфарлан прикончила третий стакан рома с лимонадом и не глядя сунула его в траву. Тюру трясло от злости.

Ходит с ним под ручку, улыбается направо и налево, болтает как сорока… Тварь, рыжая тварь, выскочка с большими сиськами. Фу! Смотреть противно.

Ого! Что-то интересное. Себас Орасио, один из столпов бразильского нефтяного бизнеса, привел с собой дружка… Смотри-ка ты, а ведь мы его знаем! А еще интереснее, что и рыжая сучка его тоже знает, причем не с лучшей стороны. Вон как побледнела! Это надо поподробнее, поподробнее…

– Эй, придурок! Не видишь, на подол мне наступил. Подай сюда ром. И лимонад. И лед. Да, чтоб не ждать тебя сто лет, давай всю бутылку, прямо с подносом!

Тюра вместе со стратегическим запасом спиртного удалилась в кусты, откуда открывался прекрасный обзор гостей и где предусмотрительная рыжая стерва распорядилась поставить удобную скамейку…

Боско Миллиган вытер вспотевший лоб. Как же душно в этой проклятой стране!

Он не хотел сюда ехать по вполне понятным причинам. Джилл, правда, не собиралась прилетать из Парижа, где жила последние полтора года, но здесь полно ее родственников, да взять хоть самого Джонни-боя! Вряд ли он обрадуется, увидев бывшего мужа своей кузины… или Джилл ему тетка? С латиносами сам черт ногу сломит. Куда ни плюнь, одни родственники.

Однако Себастьян настоял, говоря, что на прием соберутся как раз те люди, от которых зависит подписание контракта на разработку серебряных жил, а значит, и инвестиции. Боско Миллиган любил в этой жизни всего две вещи. Себя – больше всего. И деньги – больше чем себя.

Ничего. Выпивки море, жратва отличная, служанки – цыпочки, да и среди дам попадаются штучки… с влажными глазками, хоть сейчас в койку. Нет, по такой жаре никаких коек. Еще не вечер, хе-хе…

Морин расхотелось улыбаться, едва она его увидела. Боско Миллигана.

Этого не может быть, потому что не может быть никогда. От Лондона ее отделяют тысячи километров, а от Боско Миллигана – целая вечность. Надо же – заехать в сердце Амазонии, спрятаться от цивилизации, встретить главного мужчину своей жизни – и тут же напороться на Боско Миллигана!

Надо рассказать Джону…

Держите себя в руках, мисс. Вы – распорядительница приема, Джон – хозяин дома. Гость – это святое. Неужели вы допустите, что по вашей милости будет испорчен семейный сбор и деловой светский раут?

Места много, и она просто постарается не попадаться Боско на глаза…

Старая колдунья Яричанасарисуанчикуа открыла желтые совиные глаза, оглядела стены хижины. Странная тревога охватила ее на мгновение, потом старуха усмехнулась, кивнула и вновь погрузилась в приятную дремоту, пробормотав напоследок:

– Скоро, скоро, не шуми! Одну кровь ты уже получил… Будет и еще кровь, будет и конец пути.

Словно вторя ее словам, над сельвой пронесся тихий, почти неслышный, но леденящий душу вой…

Алисита уселась на скамью, обмахиваясь веткой. Жара сдавила виски, но настроение у девушки все равно было хорошее. Рядом вырос Эдди. Странно, Алисия отреагировала на его появление совершенно спокойно, хотя именно сегодня Эдди вел себя с ней, как в сказке. Заглядывал в глаза, ходил хвостом, кидался выполнять любую просьбу и даже откровенно ревновал к некоторым гостям.

– Эдди, будь другом, налей мне простой воды и положи туда лед, а?

– Конечно. Сейчас. Алисита, я…

– Ой, Эдди, лапочка, я сейчас растаю!

Лапочка Эдди исчез и почти мгновенно появился снова, неся в руках высокий запотевший бокал.

– Спасибо. О, это блаженство!

– Алисита, ты такая красивая. Знаешь, я никогда тебя такой не видел.

– А я никогда так и не одевалась. Морин волшебница, правда? А Марисоль – настоящая художница. Меня уже три раза спросили, не из Парижа ли у меня шаль. Мол, такую ручную роспись делают только в лучших парижских Домах моды. Знали бы они… Вот интересно, что будет с Аркона, если они узнают, что та женщина в зеленом платье – яномами, мать-одиночка и служанка в доме Карлайла?

– Ну, пережили же они лорда-ранчеро…

– Ты не понимаешь, Эдди. Лорд-ранчеро – это не ранчеро-лорд. Фу, жарко, неохота спорить.

– Алисия… Я получил письмо из дома.

– Да? Значит, скоро в дальний путь? Жаль. Нам будет тебя не хватать, Эдди-Помидорчик.

– И все?

– А что еще?

– Алисита… Поедем со мной?

Алисия серьезно посмотрела на Эдуарда и тихо сказала:

– Знаешь, Эдди, если бы ты сказал это неделю назад, я бы сошла с ума от счастья. Что-то произошло со мной за это время. Наверное, я просто повзрослела. Мы ведь не влюблены, Эдди.

– Алисия, я…

– Погоди! Ты увидел меня сегодня совсем другой, не такой, как обычно. Яркой. Эффектной. Поэтому тебе кажется, что ты влюблен. На самом деле все иначе. Мы не влюблены. Ты уедешь, мы поскучаем друг без друга, но уже через пару недель с удивлением поймем, что мир не рухнул и тоска притупилась.

Эдуард Финли смотрел на Алисию с отчаянием – и с уважением. Девушке стало его жаль.

– Сделаем вот что. Ты поедешь домой один. Обрадуешь родителей, найдешь работу… А через год напишешь мне. Если прав ты и ничего не изменилось, то я приеду. Обещаю. А если права я… Что ж, тогда ты просто напишешь мне письмо. Про то, как ты живешь в Англии.

Эдуард Финли, будущий третий лорд Уэссекс, молча склонился над рукой Алисии и нежно ее поцеловал…

Каседас разговаривала с одной из пожилых родственниц Аркона, когда ее за локоть тронул высокий, худощавый и загорелый мужчина. Его русые волосы сильно выгорели, как и мягкая короткая бородка, что указывало на то, что большую часть жизни мужчина проводит на открытом воздухе. Каседас обернулась и ахнула.

– Господи, Алехандро! Я сто лет тебя не видела! Как ты?

– Отлично. Лучше и представить себе нельзя. Я теперь ваш сосед. Относительный, конечно, как и все на Реке и в Лесу. До моего нынешнего дома отсюда три часа лету.

– Действительно соседи! Неужели ты оставил медицину и осел в собственном доме?

– Ну что ты! Я, наверное, единственный из Аркона, кто до ужаса боится благ цивилизации и привилегий богатства. Нет, все совсем наоборот. На Асунсьон открывается большая станция. Биологи, экологи, научная шатия-братия, но им нужен полевой врач. Такой, чтоб знал местные болячки не из книжек, а из жизни. Как ты понимаешь, я немедленно ухватился за такую возможность. Так что теперь я участковый врач.

– Представляю! Участок величиной с Францию?

– И еще Италию, Швейцарию и половинку Бельгии. Зато у меня будет возможность помогать лесному народу. Самолет есть, а с Джоном хочу договориться о лошадях. Заодно и о проводниках. Его парни славятся по всей Амазонии.

– Наши парни хороши, это правда.

– Каса… ты тоже очень хороша. Правда-правда! Если бы я не боялся тени старого Ричарда Карлайла, то сказал бы, что ты истинная королева…

Каседас посмотрела в серые глаза Алехандро Аркона, одного из немногих членов этой семьи, к которому она относилась с доверием и симпатией, и просто сказала:

– Не надо бояться прошлого. Ричард умер. Упокой Господь его душу.

– Да… Дикое Сердце… Он оставил замечательного сына и прекрасный дом. Каседас?

– Да, Алехандро?

– Поскольку мы соседи… Можно, я буду навещать тебя иногда? Тебе здесь довольно одиноко, когда Джон в Нью-Йорке или в Лондоне…

Каседас загадочно улыбнулась.

– Сдается мне, скоро кое-что изменится. Но тебе я всегда буду рада. Прилетай, когда соскучишься.

Алехандро рассмеялся и поднес к губам маленькую ручку.

– В таком случае я буду прилетать каждый день, моя королева…

Кончита сидела на кухне и обмахивалась огромным веером. Чимара, устроившаяся рядом на маленькой скамеечке, отчаянно зевала. Кончита не обращала на это никакого внимания и разглагольствовала в свое удовольствие:

– …Потом можно ведь и потрошка пустить в дело! Суп из потрошков да со свежими сливками и зеленью – это же сказка! По утрам будем печь блинчики с кленовым сиропом. Знаешь, какие блинчики пекут негры на Миссури? Не знаешь, потому что ты глупая и бестолковая индейка! Это румяные блинчики, из которых так и брызгает масло, есть их надо с пылу с жару, а сироп поливать не пипеткой, как пишут в поваренных книгах, а настоящей ложкой…

– Кончита! Я толстею от одних твоих слов!

– Тебе не повредит! Я-то знаю, почему ты толстеешь, нахалка! Рикардо, стало быть? Ладно, не красней. И тем более – теперь тебе надо есть за двоих!

– Кончита!

– Что Кончита? Я вырастила прорву детей, были среди них и беленькие, и черненькие, и шоколадные, и желтенькие, а вот на свет все появлялись одинаково. Совершенно одним и тем же способом. И делали их примерно одинаково, хм! Ну, про это ты уже знаешь. Так вот. Специально для тебя расскажу еще один рецепт. Тушеная баранина с молодым картофелем, чесноком и тимьяновым медом…

Чикита стояла в пустом пока холле и рассматривала Летнюю Рождественскую Пинию. Девочке очень нравилось красивое деревце, но еще больше ей нравились разноцветные коробочки под ним. В коробочках лежали конфеты, это Чикита знала совершенно случайно, но точно. Сама видела, как Кончита и мама клали конфеты и заворачивали коробочки в красивые бумажки. Всю ночь заворачивали. Чикита делала вид, что спит, но все видела.

Интересно, а есть среди этих коробочек ее, Чикитина?

Ну конечно, есть! Здесь же для всех? Значит, и для нее. Так, забираем одну коробочку… Ох и вкусная же конфета.

Что у нас дальше? Противная тетка, которая хотела украсть елку. Зачем такой вредине дарить отличную конфету? И елку она не хотела, значит, и подарок ей ни к чему.

Еще есть бабушки. Не Чикитины, конечно, чужие. Они сидят в голубой комнате, там тихо и прохладно. Бабушек там много, но две совсем никуда не годятся в смысле конфет. У них зубки вывалились. Не совсем, конечно, а в стаканчик с водой, но это же все равно! Разве можно есть конфеты без зубков? Еще две коробочки.