Тяжкий грех

Мрачный какъ туча пришелъ часу во второмъ дня въ свою лавку купецъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ.

«Звѣрь-звѣремъ! Сейчасъ насъ ругать будетъ!» подумали про него приказчики, такъ какъ въ этотъ день торговали плохо и въ лавкѣ, какъ на бѣду, не было въ это время ни одного покупателя; но хозяинъ молчалъ, сверхъ чаянія даже и въ лавочную книгу не взглянулъ, а прямо направился въ верхнюю лавку. «Или пьянъ, или какую-нибудь каверзу задумалъ сдѣлать», рѣшили они про него и съ недоумѣніемъ прислушивались къ его тяжеловѣснымъ шагамъ и глубокимъ вздохамъ, раздававшимся въ верхней лавкѣ.

Черезъ четверть часа хозяинъ заглянулъ внизъ и, обращаясь къ «молодцамъ», сказалъ:

— Пошлите парнишку къ сосѣду Степану Потапычу. Пусть сейчасъ ко мнѣ придетъ. По очень-де нужному дѣлу…

Приказчики ревностно встрепенулись и чуть не въ зашей погнали за сосѣдомъ лавочнаго мальчика. Степанъ Потапычъ не заставилъ себя долго ждать и черезъ нѣсколько минутъ уже подымался по лѣстницѣ въ верхнюю лавку. Оглотковъ встрѣтилъ его съ скрещенными на груди руками и съ поникшей головой.

— Степанъ Потапычъ, другъ ты мнѣ или нѣтъ? спросилъ онъ.

— Еще спрашивать! Что случилось? Въ чемъ дѣло? Только ежели на счетъ денегъ, такъ денегъ у меня нѣтъ, потому сейчасъ только по векселю три съ половиной Екатерины уплатилъ.

— Что деньги! Не въ деньгахъ дѣло! Садись.

Купцы сѣли.

— Съ измалѣтства, еще, можно сказать, мальчишками, мы съ тобой вмѣстѣ росли, началъ Оглотковъ, — каверзъ другъ другу не дѣлали, издѣвки не творили… Такъ вѣдь?…

— Такъ! Это точно…

— Помнишь, когда ты банкрутиться задумалъ, такъ я и товаръ твой отъ кредиторовъ припряталъ, а потомъ, когда дѣло на сдѣлку пошло, все въ цѣлости возвратилъ и ни единой капли не стяжалъ. Помнишь?

— Помню и завсегда благодарю… Это точно, въ несчастьи помогъ. Въ темъ-же дѣло-то?

Оглотковъ развелъ руками и со вздохомъ произнесъ:

— А теперь, другъ любезный, я самъ впалъ въ несчастіе!…

— Это ничего. Коли съ умомъ дѣло повести, такъ можетъ и счастіе выдти. Сколько долженъ…

— Другъ, ты все на счетъ банкротства, но не въ этомъ дѣло. У меня совсѣмъ другое несчастіе. Помоги совѣтомъ… Какъ тутъ быть? Умъ хорошо, а два лучше… Ужасное несчастіе! И не думалъ и не гадалъ…

— Говори, говори!

— Такъ нельзя. Побожись прежде всего, что никому не скажешь… Потому тутъ позоръ. Узнаютъ сосѣди — задразнятъ, и тогда проходу по рынку не будетъ.

— Ей-Богу, никому не скажу.

— Перекрестись!

Степанъ Потапычъ перекрестился и приготовился слушать.

— Пріѣзжали тутъ какъ-то ко мнѣ городовые покупатели… началъ было разсказъ Оглотковъ, но тотчасъ-же схватился за голову и воскликнулъ: нѣтъ, не могу, не могу! Взгляни на образъ и скажи: «Будь я анаѳема, проклятъ, коли ежели скажу!…»

— Да можетъ быть ты человѣка убилъ?

— Что ты! что ты! Завѣряю тебя, что кромѣ моего позора ни о чемъ не услышишь.

— Коли такъ, изволь: «будь я анаѳема, проклятъ!» пробормоталъ Степанъ Потапычъ и взглянулъ на образъ.

Оглотковъ обнялъ его и поцѣловалъ.

— Теперь вижу, что ты мнѣ другъ, сказалъ онъ. Пойдемъ въ трактиръ, тамъ я тебѣ и разскажу, потому здѣсь нельзя: услышатъ молодцы, и тогда все пропало!

Пріятели отправились въ трактиръ. По дорогѣ Степанъ Потапычъ нѣсколько разъ приставалъ къ Оглоткову на счетъ несчастія, но тотъ упорно молчалъ. Когда-же они пришли и, засѣвъ въ отдѣльную каморку, спросили себѣ чаю, Оглотковъ наклонился къ самому уху Степана Потапыча и слезливо произнесъ:

— Сегодня мировой судья приговорилъ меня къ семидневному содержанію при полиціи.

— Врешь? За что? воскликнулъ Степанъ Потапычъ.

— За избіеніе и искровененіе нѣмца!

— Вотъ тебѣ бабушка и Юрьевъ день! Поздравляю! Ручку! Литки съ тебя! Ставь графинчикъ!

— Степанъ Потапычъ, да развѣ я за этимъ пригласилъ тебя? Клялся, божился, а теперь издѣваться!

— Молчу, молчу! Говори…

Оглотковъ глубоко вздохнулъ.

— И вѣдь нѣмецъ-то какой! сказалъ онъ. Самый что ни-на-есть ледящій и даже вниманія не стоющій!

— Ледящій тамъ, или неледящій, а говори по порядку какъ дѣло-то было… торопилъ его Степанъ Потапычъ.

Оглотковъ махнулъ рукой.

— Да что, и говорить-то нечего! Пошелъ съ городовыми покупателями въ трактиръ запивать магарычи, а послѣ очутились въ Орфеумѣ. Сидимъ въ бесѣдкѣ да попиваемъ… Ну, извѣстно, выпивши… Вдругъ откуда ни возьмись нѣмецъ: подошелъ къ нашему столу, по нѣмецки болтаетъ, и ну, на насъ смѣяться. Мы ему ферфлюхтера послали, а онъ ругаться… Взорвало меня, знаешь, вскочилъ я съ мѣста да какъ звездану ему въ ухо, да въ подмикитки, подмикитки! Товарищи, вмѣсто того, чтобы меня удерживать, фору кричать начали, а я разсвирѣпѣлъ да и искровянилъ его. Ну, извѣстное дѣло, сейчасъ полиція, протоколъ… Пятьдесятъ рублей нѣмецкой образинѣ давали, чтобъ дѣло покончить, — не взялъ! И вотъ, сегодня — на семь дней при полиціи… закончилъ Оглотковъ и поникъ головой.

— Дѣло скверное? произнесъ Степанъ Потапычъ… Такъ какъ-же, садиться надо? Апеляцію въ сторону? спросилъ онъ.

— Какая тутъ апеляція! Дровокатъ говоритъ, что за этотъ приговоръ съ руками ухватиться слѣдуетъ. Еще милость Божія, что у мироваго никого изъ моихъ знакомыхъ не было, а то-бы прошла молва, и тогда просто хоть въ гробъ ложись!

— Погоди, можетъ быть еще въ газетахъ пропечатаютъ.

Оглотковъ всплеснулъ руками.

— О, Боже мой! Боже мой! за что такое несчастіе! воскликнулъ онъ. Степанъ Потапычь! другъ! — я пригласилъ тебя для того, чтобы ты утѣшилъ меня, а ты дразнишь! Да и что тутъ интереснаго? Экая важность, что человѣкъ искровянилъ нѣмца! А ты вотъ лучше измысли — какъ мнѣ быть, чтобы объ этомъ дѣлѣ не узнали ни домашніе, ни знакомые: потому завтра мнѣ садиться слѣдуетъ. Узнаетъ жена, молодцы, пойдетъ молва, и тогда по рынку проходу не будетъ…. задразнятъ. Другъ, посовѣтуй, что дѣлать?

— Дѣло обширное. Коли такъ, требуй графинчикъ! Выпьемъ и тогда сообразимъ.

Черезъ четверть часа купцы допивали графинчикъ и закусывали осетриной.

— Скажи домашнимъ, что въ Москву по дѣламъ ѣдешь, а самъ въ часть садись. Это самое лучшее будетъ, наставлялъ Степанъ Потапычъ.

Оглотковъ развелъ руками.

— Нельзя, проговорилъ онъ. Во-первыхъ, только три недѣли тому назадъ былъ въ этой самой Москвѣ, а вовторыхъ, — тамъ у меня женины родственники. Быть въ Москвѣ и не зайти къ нимъ невозможно, а какъ я изъ части-то?…

— Ну, куда-нибудь въ другой городъ…

— Тоже нельзя: приказчики догадаются, потому очень хорошо знаютъ, что у меня по городамъ никакихъ дѣлъ нѣтъ. Да къ тому-же они и повѣстку отъ мироваго видѣли, гдѣ явственно сказано: «по дѣлу объ оскорбленіи дѣйствіемъ…». О, Господи, Господи! Сказать развѣ, что у меня начинается оспа и отправиться будто-бы въ больницу…

— А навѣщать придутъ?

— Запретить. Объявить, что у меня самая злющая, черная оспа. Или не сказать-ли лучше, что у меня чума?…

— Посылки съ съѣдобнымъ посылать начнутъ; да и что за радость болѣзнь на себя накликать? Чума! Развѣ ты лошадь?

— Что-же дѣлать-то? Что-же дѣлать-то? Степанъ Потапычъ, — рѣшай! Вѣдь завтра садиться надо! воскликнулъ Оглотковъ и чуть не плакалъ.

Степанъ Потапычъ щипалъ бороду, чесалъ затылокъ и соображалъ. Вдругъ лице его просіяло.

— Нашелъ! проговорилъ онъ, ударяя себя рукой по лбу. Нынче у насъ Великій постъ, — прекрасно! Ты не говѣлъ еще?

— Нѣтъ. На Страстной недѣлѣ хотѣлъ…

— А если не говѣлъ, такъ скажи всѣмъ, что ѣдешь говѣть въ Новгородъ, въ монастырь, и тогда преспокойно садись въ часть.

— Вотъ такъ голова съ мозгами! Другъ, ты меня воскресилъ изъ мертвыхъ! воскликнулъ Оглотковъ и бросился на шею Степану Потапычу.

Въ тотъ-же день вечеромъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ сидѣлъ въ кругу своего семейства за чайнымъ столомъ. Онъ былъ въ халатѣ, въ туфляхъ, попрежнему мраченъ и тяжело вздыхалъ. Жена заваривала чай.

— Будешь передъ чаемъ водку-то пить? спросила она.

— Съ сегодняшняго дня ни водки, ни рыбы, ниже даже и елея не вкушаю, отвѣчалъ онъ. Баста! Пора и о душѣ подумать. Съ завтраго по всей строгости говѣть начинаю…

— Съ завтра? удивилась жена. Такъ что-жъ, тогда ужь и намъ говѣть, — покрайности всѣ вкупѣ, за одинъ скрипъ… Только я не знаю какъ мы съ Варенькинымъ платьемъ успѣемъ, потому новое шить надо?…

— Это ужь какъ хотите, это ужь ваше дѣло, говорилъ Логинъ Савельичъ. Сходите завтра въ лавку и выберите тамъ, а прикащики отрѣжутъ. Съ завтрашняго дня я ни до чего житейскаго не касаюсь и ѣду въ Новгородъ въ монастырь. Тамъ и отговѣю…

— Какъ въ Новгородъ? А мы-то какъ-же?

— Вы здѣсь сподобитесь.

— Ну, вотъ! Что на тебя за монастыри! съ неудовольствіемъ сказала жена. Будто не все равно гдѣ не говѣть, да говѣть. Да и что за радость духовниковъ своихъ мѣнять? Духовниковъ мѣнять, все одно, что по разнымъ вѣрамъ толкаться…

Логинъ Савельичъ пристально посмотрѣлъ на нее и дрожащимъ голосомъ заговорилъ:

— Аграфена Гавриловна, ты-ли это говоришь? Отъ тебя-ли это я слышу? Ты всегда была женщина богобоязненная и вдругъ теперь кощунствуешь. Знаешь-ли, что черезъ эти самыя слова ты сбираешь горящіе уголья на свою голову? Развѣ можно такъ о святыхъ обителяхъ относиться?

— Да я что-же?… Я ничего… начала было жена, но мужъ перебилъ ее и продолжалъ:

— Нѣтъ, постой, погоди. Въ монастырѣ-ли говѣть или въ мірѣ? Здѣсь соблазнъ, отъ слова лихаго не убережешься, а тамъ… тамъ другое дѣло… тамъ благодать! Тамъ схимонахъ за каждый грѣхъ тебя отдѣльно отчитываетъ… по требнику… Видишь передъ собой постный и согбенный ликъ и умиляешься, возносишься горе… О, Господи, Господи! Мужъ за собой чувствуетъ тяжкій грѣхъ, хочетъ замолить его, покаяться, — такъ и тутъ ему жена помѣхой!… Правда есть сказано: неженивые да не женитеся.

— Логинъ Савельичъ, да когда-же я?… слезливо воскликнула жена.

— Богъ съ тобой, Аграфена Гавриловна, Богъ съ тобой! Мужъ тяжкій грѣхъ на душѣ чувствуетъ, хочетъ покаяться, а она — на-поди! Да развѣ можно здѣсь тяжкій грѣхъ замолить? Я тебя спрашиваю, — можно? Къ примѣру, хочешь просвирку за свое здравіе съѣсть, такъ тутъ перемѣшаютъ ее, и ѣшь ты за чье-нибудь чужое спасенье, а не за свое… А тамъ, по крайности, на нижней коркѣ на просвирѣ прописано и твое имя и твоихъ чадовъ и домочадцевъ… Тамъ до небесъ сердцемъ-то возносишься, горячей пищи не вкушаешь, плоть свою умерщвляешь, а здѣсь у тебя трактиръ подъ рукой… Господи, Боже мой! — и это жена, жена богобоязненная! закончилъ Логинъ Савельичъ и умолкъ.

Аграфена Гавриловна окончательно разчувствовалась отъ словъ своего мужа и даже прослезилась. Видя все это, маленькій сынишка Оглоткова фыркнулъ и уткнулся носомъ въ рукавъ своей рубахи.

— Вонъ, пострѣленокъ! Ты чего смѣешься? ни съ того ни съ сего крикнулъ на него Логинъ Савельичъ, по тотчасъ-же спохватился и въ прежнемъ тонѣ продолжалъ: Ты тамъ какъ хочешь думай, а я долженъ замолить свой тяжкій грѣхъ, и потому поѣду въ Новгородъ. Мнѣ ужь и такъ въ нощи видѣніе было…

— Да поѣзжай, голубчикъ, Логинъ Савельичъ! Поѣзжай! Кто-же тебя удерживаетъ? всхлипывала жена.

— Явился старецъ сѣдинами убѣленный и изрекъ: Логинъ, возьми одръ твой…

— Не разсказывай, голубчикъ, не терзай моего сердца… упрашивала его жена, но мужъ продолжалъ:

— На утро я и свѣчи ставилъ и молебенъ служилъ, но тяжкій грѣхъ все-таки гнететъ.

— Съ Богомъ, голубчикъ, съ Богомъ! Варенька вотъ пелену вышивать кончила, такъ и ее свези. Пусть въ обители хранится… Хорошая гарусная пелена… бормотала Аграфена Гавриловна и набожно крестилась.

Черезъ десять минутъ семейство успокоилось и мирно пило чай. Аграфена Гавриловна лизала съ ложечки медъ и припоминала знакомыхъ, кого помянуть за здравіе, кого за упокой.

— Я полагаю, все это можно оставить и втунѣ… говорилъ Логинъ Савельичъ, — потому гдѣ мнѣ обо всѣхъ упомнить? Мнѣ впору только о своемъ грѣхѣ думать… потому тамъ вѣдь не такъ, какъ здѣсь. Тамъ утреннее бдѣніе, часы, литургія, вечернее бдѣніе, всенощное, да еще правила разныя… Ну-ко, учти!…

— Все-таки Федора-то Леонтьича съ семействомъ слѣдовало-бы помянуть… Отецъ вѣдь крестный Ваничкинъ…

— Ну его къ Богу! Шестой мѣсяцъ семьдесятъ рублей долженъ и не отдаетъ, а на три дня бралъ.

— А сестру Софью Савельевну?

— Эту-бы и можно, да женщина-то она неосновательная! Недѣлю съ ней въ мирѣ, а недѣлю въ ссорѣ, - такъ что за радость?…

Спустя четверть часа, семейство Оглотковыхъ перебралось изъ столовой въ спальную. На столѣ лежала пелена и бисерный колпачекъ подъ паникадило. Аграфена Гавриловна сбирала мужа въ дорогу и доставала изъ комода бѣлье.

— Къ причастному-то дню я положу тебѣ сорочку съ вышитой грудью… говорила она.

— Зачѣмъ? ничего лишняго не надо! крикнулъ Логинъ Савельичъ. Коли человѣкъ кается, такъ долженъ быть въ смиреніи, а не о нарядѣ думать. Положи пару бѣлья, полотенце, платки, а новый сюртукъ я на себя надѣну.

— Пирожковъ съ грибками не испечь-ли, пока кухарка-то спать не легла?

— Говорятъ тебѣ, что не токма, что масла, а и горячей пищи вкушать не буду!

Часу въ двѣнадцатомъ Оглотковъ тяжело вздохнулъ и отправился въ молодцовую. Молодцы повскакали съ мѣстъ и начали запахивать халаты.

— Завтра я въ лавку не приду, сказалъ онъ имъ. Я ѣду на недѣлю въ новгородскій монастырь и тамъ говѣть буду. Кузьма Федоровъ надъ вами старшій остается. Слушаться его, не пьянствовать, со двора не ходить и по трактирамъ не шляться… Поняли?

— Поняли-съ… отвѣчали молодцы.

— А теперь простите меня, Христа ради, въ чемъ согрѣшилъ передъ вами или обидѣлъ васъ…

Логинъ Савельичъ поклонился до земли.

— И насъ простите… заговорили молодцы и также поклонились.

Спустя еще полчаса, Логинъ Савельичъ хотѣлъ уже ложиться спать, какъ вдругъ за дверями спальной послышался чей-то кашель.

— Кто тамъ? Войди! крикнулъ онъ.

— Это я съ… отвѣчалъ старшій приказчикъ Кузьма Федоровъ и вошелъ въ спальную. Я къ вамъ, Логинъ Савельичъ, можно сказать, съ почтительною просьбою. У меня вотъ тутъ письмо къ дяденькѣ и пять рублевъ, такъ какъ они, значитъ, въ Новгородѣ проживаютъ по своей старости, такъ ежели вамъ не въ трудъ… Сдѣлайте милость… свезите…

Оглоткова даже въ жаръ кинуло.

— Да что я вамъ почталіонъ достался или разсыльный? крикнулъ онъ во все горло.

Приказчикъ юркнулъ за дверь.

— Ну, чего ты сердишься? Ложись спать и спи спокойно! утѣшала его жена. Завтра пораньше встать да послать за каретой… Мы тебя на желѣзную-то дорогу всѣмъ семействомъ проводимъ…

— Господи! Только этого не-доставало! всплеснулъ руками Оглотковъ. Да что я на три года въ Китай ѣду, что ли? Карету! Да что у насъ деньги-то бѣшеныя? Эта наказаніе!

— Молчу, молчу, не сердись только!

— Да нельзя не сердиться, матушка! Ты вѣдь сама знаешь, что дальные проводы — лишнія слезы, а между тѣмъ провожать хочешь. Что же это и за говѣнье для меня будетъ, коли ежели безъ лишеній? Вѣдь я толкомъ тебѣ говорилъ, что у меня тяжкій грѣхъ на душѣ и его какъ слѣдуетъ замолить надо.

— Замаливай, Господь съ тобой! Я за твое здоровіе калачиковъ по тюрьмамъ разнесу… Пусть молятся за тебя заключенные-то…

Жена не посмѣла его больше тревожить, укрылась халатомъ и умолкла.

Прошло уже нѣсколько дней какъ купецъ Оглотковъ сидѣлъ въ части. Однажды поутру онъ вышелъ изъ арестантской комнаты и шелъ но корридору въ сопровожденіи солдата, какъ вдругъ сзади себя услышалъ слѣдующій женскій голосъ:

— Служивый, погоди маленько! Дай заключенному калачика подать!

Оглотковъ обернулся и остолбенѣлъ. Передъ нимъ стояла жена и держала въ рукахъ калачъ. Сзади ея виднѣлся старшій приказчикъ Кузьма Федоровъ съ корзинкою, наполненою пирогами и сайками.

— Вы здѣсь зачѣмъ? крикнулъ Оглотковъ послѣ нѣкотораго молчанія и ринулся на нихъ съ кулаками.

Приказчикъ въ недоумѣніи попятился, а Аграфена Гавриловна уронила изъ рукъ калачь и, какъ снопъ, опустилась на близь стоящую скамейку.

— Пожалуйте, господинъ купецъ, здѣсь драться не приказано. Идите куда вамъ слѣдоваетъ, проговорилъ солдатъ, и схватилъ Оглоткова за рукавъ.

1874