Тьма надвигается

Глава 18

Полковник Лурканио отвесил Красте картинный альгарвейский поклон.

– Сударыня, мне дали понять, что виконт Вальню устраивает прием сегодня вечером. Не окажете ли мне честь быть моей спутницей?

Маркиза заколебалась. Как бы гладко ни изъяснялся полковник по-валмиерски, он оставался одним из завоевателей. Слишком хорошо она помнила его звонкую пощечину – не лучшее начало для знакомства в ее кругах, да и в любых других. Кроме того, если бы какой-то альгарвеец и вызвался ее сопровождать, она предпочла бы капитана Моско, молодого и красивого, его начальнику.

И все же… Лурканио был более знатен. Если она откажет ему – что он сделает? «А что ему заблагорассудится», – прозвенело у нее в мозгу похоронным колоколом, и по телу прошла дрожь страха. С другой стороны, приемы у Вальню бывали обыкновенно роскошны и восхитительно скандальны. Краста желала оказаться там – ради развлечения и ради того, чтобы покружиться в обществе равных.

Это решило дело.

– Благодарю, полковник! – прозвенела она, одарив Лурканио улыбкой тем более сияющей, что показалась она чуть поздней, чем следовала. – Я в восторге.

Ответная улыбка Лурканио могла оказаться довольной, а могла – хищной… или то и другое вместе.

– Превосходно! – воскликнул он и поклонился еще раз. – Великолепно! Встретимся… на закате у парадных дверей. Поскольку я вас приглашаю, поедем на моей коляске. Кучер знает дорогу.

Так, значит, Лурканио уже бывал у Вальню? Да еще без Красты? Маркиза вздернула носик. Что ж, ей придется постараться, чтобы больше он так не делал. А вполсилы Краста ничего не делала. Когда она ответила:

– Тогда до заката, полковник, – в голосе ее прозвучало кошачье мурлыканье. Покачивая бедрами, она двинулась наверх – готовиться к приему и планировать свою кампанию. Она не обернулась, чтобы узнать, провожает ли ее взглядом альгарвейский дворянин, – ей и так это было известно.

Приняв ванну и позволив парикмахерше превратить ее шевелюру в груду кудряшек (старинная мода, пережившая в последние месяцы второе рождение) Краста принялась выбирать костюм. Брюки полночно-синего бархата, на которых она остановилась, оказались такими тесными, что шнуровать их пришлось Бауске.

– Осторожней! – просипела маркиза. – Я еще дышать хочу.

– Да, сударыня, – ответила Бауска и затянула шнурок еще туже. Голову она склонила, поэтому маркиза не заметила ее улыбки. Зато собственная фигура в зеркале вызвала у Красты неприкрытый восторг, отчего горничная прикусила губу.

Блузка, которую надела Краста, была прозрачней, чем пижама, в которой она ринулась совестить Лурканио и Моско в тот день, когда принц Майнардо взошел на трон Елгавы. Тогда она демонстрировала свои прелести нечаянно. Сейчас – намеренно и с расчетом. Краста хотела, чтобы у Лурканио глаза на лоб вылезли.

А еще она хотела сама выбрать момент, когда они вылезут на лоб, поэтому накинула на плечи бобровое манто – чтобы сбросить его, когда придет время, а пока защититься от стылого осеннего вечера. Снег еще не лег на землю ковром, но это случится самое большее через месяц.

В парадном мундире, полосатой юбке королевских цветов и широкополой шляпе с пером Лурканио был великолепен, если не обращать внимания на торчащие из-под килта узловатые колени. Полковник склонился над пальцами Красты, потом приложил запястье маркизы к губам.

– Сегодня вечером вы прелестны, – пробормотал он. – Без сомнения, вы прелестны во всякое время, но этим вечером – особенно.

– Благодарю, – отозвалась Краста не столь язвительно, как собиралась.

Альгарвейский офицер мог быть очарователен, если ему того хотелось. То, что очарование могло слететь с него вмиг, лишь добавляло ему привлекательности.

Кучер Лурканио пожирал Красту глазами, пока полковник помогал маркизе подняться в коляску. Краста ожидала, что альгарвеец выбранит невозможно дерзкого слугу, но Лурканио со смехом наклонился, чтобы похлопать кучера по плечу, и что-то бросил на альгарвейском. Краста уловила имя Вальню. Коляска тронулась с места.

– Ваш человек груб, – пожаловалась Краста.

– Ничуть! – Вновь рассмеявшись, Лурканио покачал головой. – Он альгарвеец. Когда дело касается очаровательных женщин, мы своих чувств не скрываем.

Он тоже окинул маркизу взглядом, неспешно и похотливо. Краста решила, что манто можно было и не надевать – для того, чтобы скрыть свои прелести. Хотя маркиза все равно порадовалась, что взяла накидку: при каждом выдохе перед ней повисало облачко пара.

Особняк Вальню стоял близ центра Приекуле и был бы изящен в своем классическом имперском стиле, если бы не аляповато раскрашенные колонны и фриз над ними. Виконт настаивал, размахивая учеными журналами, что именно так выглядели постройки имперской эпохи. С точки зрения Красты, «классический» значило «беломраморный», и спорить с ней было бесполезно. Вальню, однако, был не из тех, кто сдерживает свой энтузиазм.

Сейчас виконт стоял в передней, приветствуя прибывающих гостей. При виде Красты в глазах его вспыхнул веселый и недобрый огонек. Вальню бросил что-то полковнику по-альгарвейски. Лурканио поднял бровь.

– Почему он сказал, что мне не следует ездить с вами наедине по темным проселкам? – поинтересовался он, когда вместе с Крастой направился в гостиную.

– Ну, об этом следовало бы спросить у него, разве нет? – ответила Краста, вскинув голову так резко, что кудряшки разметались.

Стряхнув манто на руки подбежавшему лакею, она обернулась к Лурканио и обнаружила, что фантазия полковника была бедней реальности, если судить по тому, как он следил за каждым ее движением.

На возвышении в дальнем конце зала арфист и двое скрипачей исполняли одну альгарвейскую мелодию за другой. Краста, привычная к более ритмичной валмиерской музыке, недоумевала, как это вообще можно слушать, но Лурканио с улыбкой покачивал головой в такт знакомым песням, как и многие другие альгарвейцы, почтившие Вальню своим присутствием.

Оглянувшись, Краста обратила внимание, что к Вальню явилось немало альгарвейских офицеров и гражданских чиновников. Их было, во всяком случае, больше, чем валмиерцев-мужчин, и почти у каждого на руке висела красавица. Не все девушки – далеко не все – были благородных кровей. Этих Краста знала давно. Остальные… «Приспособленки», – подумала маркиза презрительно.

Были они очень голодные приспособленки, судя по тому, как, подобно саранче, облепили пиршественный стол. Подавали как валмиерские сосиски, отбивные и прочую сытную пищу, так и хрупкие на вид создания альгарвейской изысканной кулинарии. Альгарвейцы – и солдаты, и штатские – кушали с умеренностью. Многие валмиерцы пытались наесться впрок. С едой в Приекуле последние месяцы было плохо.

Альгарвейской кухней, да и любыми новшествами, Краста интересовалась мало. Ее вполне устраивали сосиски с красной капустой. После нескольких рюмок сладкой вишневой наливки все, что говорил Лурканио, начало казаться остроумным. И когда полковник по-свойски обнял маркизу за талию, Краста прильнула к нему, вместо того чтобы выплеснуть ему в лицо остатки наливки.

К этому времени она уже была благодарна Лурканио. Видя, как он обнимает Красту, большинство альгарвейцев в толпе не отваживались лапать, щипать и пошлепывать ее по ягодицам. Большинство, но не все: общество полковника не могло впечатлить пару бригадиров и немалое число гражданских чиновников, правивших оккупированной Валмиерой.

– У вас мужчины всегда себя так ведут? – спросила она у Лурканио, после того как ей пришлось не только прикрикнуть на распустившего руки чиновника, но и наступить наглецу на ногу.

– Как правило, – спокойно ответил полковник. – Но и женщины наши обыкновенно ведут себя схожим образом. Таков обычай нашей державы – не лучше и не хуже здешних, просто своеобычный.

Краста из его тирады поняла только, что все альгарвейки – шлюхи, и едва не сказала об этом вслух, но вовремя осеклась. Она уже усвоила, что оскорблять завоевателей – не лучшая мысль. Кроме того, она не могла не заметить, что в гостиной Вальню собралось немало чистокровных валмиерских шлюх.

Она не переставала озираться, замечая знакомых и обращая внимание на то, что некоторых знатных особ, кого можно было ожидать на приеме, не было. Многие озирались подобным же образом – как валмиерцы, так и альгарвейцы. Тех, кто не пришел, просто не пригласили – скажем, потому, что они зануды? Или они отказались прийти сами, потому что не хотели общаться с альгарвейцами? Разговоры звучали жестко и хрустко, словно корка над тем, о чем лучше не упоминать.

Музыкантов, исполнявших альгарвейские песни, сменил валмиерский оркестрик – гулкие духовые и ударные. В центре зала расчистили площадку, и пары закружились в танце.

– Пойдем? – спросила Краста, дерзко глянув на Лурканио.

– Почему бы нет? – ответил тот.

Оказалось, что полковник отменно танцует и знаком с фигурами местных танцев. Когда он обнимал ее, то не пытался предаться страсти прямо на полу, как Вальню в той ресторации перед альгарвейским вторжением. Впрочем, Краста и не подзадоривала его. Лурканио вел себя так, словно ему нечего доказывать миру – все уже решено. Краста не могла сообразить, раздражает ее это или притягивает. Между танцами она выпила еще несколько рюмок. Это помогло ей решиться. Многие из женщин, пришедших в сопровождении захватчиков, тоже решились. Ничего нового для себя Краста не увидела, но интересного – немало. «Они поняли, кто победил в этой войне», – подумала она. И если бы она не думала так же, разве кружилась бы она в объятьях альгарвейского дворянина?

– Вернемся в вашу усадьбу? – спросил Лурканио в конце концов, склонившись к самому уху маркизы. – Боюсь, возраст и офицерское достоинство не позволят мне прилюдно проявить себя с наилучшей стороны.

Краста выпила уже столько наливки, что не сразу поняла, о чем он толкует, а когда поняла – заколебалась, но ненадолго. Маркиза зашла уже так далеко, что отступить не могла. И не хотела. Она позволила Лурканио взять ее под руку, накинуть на плечи манто и повести к выходу.

Вальню стоял у дверей рука об руку с молодым и красивым альгарвейским офицером. Виконт одарил Красту и Лурканио ослепительной улыбкой.

– Только не делайте ничего такого, что мне бы не понравилось! – крикнул он им вслед.

Сколько могла понять Краста, любовникам давали карт-бланш.

От кучера несло перегаром. Слуга произнес что-то по альгарвейски, и они с Лурканио расхохотались.

– Он мне завидует, – пояснил Лурканио, помогая Красте забраться в коляску, и снова хохотнул. – Полагаю, у него есть на это веская причина.

Когда они вернулись в усадьбу, никого из домашних слуг не было видно. Никто не заметил, как они с Лурканио поднялись в спальню маркизы – или Краста не видела, что кто-то заметил, разницы для нее не существовало.

В спальне, как и на протяжении всего вечера, тон задавал Лурканио. Он решил, что лампа останется гореть. Он раздел Красту – стянул блузку через голову, целуя и лаская по ходу дела ее груди, потом расшнуровал брюки. Маркиза вздохнула – скорей от облегчения, чем от страсти.

Но страсть уже разгоралась в ней, и альгарвеец умел ее раздуть. Очень скоро Краста сама делала все, чтобы возбудить его. Лурканио был, как она обнаружила, обрезан – в отличие от мужчин Валмиеры.

– Обряд возмужания, – пояснил он. – Мне было четырнадцать. – Он примостился между ног Красты. – А сейчас – еще один древний обряд.

Когда обряд был завершен – к полнейшему взаимному удовлетворению, – любовники распростерлись бок о бок. Ладони Лурканио властно блуждали по телу маркизы.

– Вы весьма снисходительны к чужеземному солдату, – промолвил он. – Вы не пожалеете.

Краста редко о чем-либо жалела. Тем более когда сладкая любовная истома еще не растаяла. В эти минуты она могла злиться, отчего волшебство рассеивалось, но жалеть – никогда.

– Скоро вы, альгарвейцы, станете править всем миром, – проговорила она.

Это был ответ и увертка одновременно.

– А вы избрали сторону победителей? – Лурканио расчесал пальцами тонкую поросль внизу ее живота. – Видите? В глубине души вы очень практичная особа. Это хорошо.

Хотя Талсу до сих пор надевал порою форменный мундир и брюки елгаванского солдата, выходя на улицы родной Скрунды, альгарвейские патрульные не обращали на него никакого внимания. Молодой человек был этому только рад. У него осталось не так много одежды, чтобы выбрасывать ее. И он не единственный в Скрунде мог похвалиться остатками военной формы – это относилось почти ко всем солдатам, кого захватчики не озаботились бросить в лагеря для пленных.

Как бывшие его товарищи по оружию, Талсу зарабатывал чем мог – копал котлованы, или подметал дворы, или ворочал мешки с чечевицей. Однажды, перекидав несчетное число мешков с фасолью, кувшинов с оливковым и кунжутным маслом с телег на альгарвейский склад, он принес домой полдюжины мелких сребреников с портретом короля Мезенцио. Когда юноша выложил их на обеденный стол, монетки приятно зазвенели.

– Что у тебя там? – спросил отец.

Плечистый и сутулый Траку походил на уличного громилу, а на жизнь зарабатывал портняжным ремеслом. Зрение его слабело все сильнее; чтобы приглядеться к монеткам, он нагнулся к самой столешнице. Потом прорычал невнятное проклятие и смел сребреники на пол. Кошка принялась гонять блестящие кругляшки.

– Это еще зачем и с какой стати, отец? – Талсу ползал по гостиной на четвереньках, пока не собрал все шесть монет. – Силы горние, не настолько мы богаты.

– Не хочу видеть гнусной рожи этого сукина сына в своем доме! – рявкнул Траку. – Не хочу, чтобы задница брата этого сукина сына пачкала наш трон! Нечего рыжикам на нем восседать! Не их страна! Наша страна! Не отнимут!

– Серебро есть серебро, – устало ответил Талсу. – Их монеты ничем не хуже наших. Даже лучше, потому что оккупанты проклятые задрали обменный курс до небес, чтобы солдаты-рыжики могли задешево покупать подарки своим бабам.

– Воры они и разбойники, – отрезал Траку. – Пусть подавятся своими вонючими деньгами, чума и холера на их головы от меня поверх всех прочих.

Из кухни вышли мать и младшая сестра Талсу. Лайцина несла большую миску похлебки, Аушра – свежевыпеченный каравай на большом подносе. Хлебная корка была нездорового буро-песочного оттенка, не потому что каравай плохо пропекли, а потому что мука на него пошла далеко не ситная. Молотая фасоль, тертый горох… Талсу надеялся только, что хоть опилок там нет.

Да и похлебка состояла больше из фасоли, гороха, репы и моркови. Редкие кусочки мяса плавали в ней больше для запаха, чем для сытности, и Талсу вовсе не был уверен, что этот запах ему нравится.

– Что это было? – поинтересовался он, выловив ложкой кусочек мяса.

– Мясник говорит, кролик, – ответила мать. – Цену он заломил и вправду как за кролика.

– Давно я не слышала, чтобы коты на крышах орали, – заметила Аушра, блеснув глазами, и покосилась на серую кошечку, которая гоняла по полу альгарвейский сребреник. – Слышала, Пуховка? Высунешь нос на улицу, из тебя тоже кролика сделают.

Талсу поспешно выплюнул кусочек мяса обратно в миску. Потом, поразмыслив, все равно съел. Пускай не кролик – в армии он привык к худшему. Кроме того, мать потратила деньги на это мясо. В нынешнем положении семья не могла позволить тратиться попусту.

Мать, верно, думала о том же самом.

– Милый, – заметила она, – стыдно не взять этих денег. Талсу столько трудился, чтобы их заработать…

– Это альгарвейские деньги, – упрямо промолвил Траку. – Не желаю брать альгарвейских денег. Мы должны были победить армию Мезенцио, а не наоборот.

Он глянул на Талсу с таким видом, словно сын лично был виновен в поражении Елгавы. Портной года не дотянул до того, чтобы попасть на фронт в Шестилетнюю, и давняя победа оттого казалась ему еще более сладкой, ибо Траку не испытал на себе того, что пережили солдаты ради этой победы.

– А мы продули, – промолвил Талсу – он-то знал, каково приходится бойцам. – Может, вышло бы иначе, если бы наши драгоценные высокородные офицеришки отличали свои головы от задниц. Точно не могу сказать, потому что сам не вижу разницы.

Отломив кусок хлеба, он с трудом прожевал.

Траку уставился на него:

– То же вранье, что на альгарвейских плакатах, какими весь город обклеен.

– Это не ложь, – резко бросил Талсу. – Я был там. Видел своими глазами. Слышал своими ушами. Вот что я скажу, отец: я к рыжикам любви не питаю. Нечего им было над нами своего королька ставить. Коли вернется король Доналиту – честь и слава ему. Но если альгарвейцы до его возвращения перевешают всех графьев, маркизов да герцогов в стране – тем лучше!

Молчание затянулось на добрую минуту. Талсу не пытался скрыть свои чувства в отношении елгаванского дворянства с той поры, как вернулся в Скрунду, но до сих пор не проявлял их столь явно.

– Это же измена, – проговорил портной.

– А мне плевать, – ответил Талсу, отчего над столом опять повисла тишина. – Нет, это нельзя назвать изменой, потому что дворяне больше не правят Елгавой. Здесь хозяйничают альгарвейцы, а про них я ничего не говорил. – Он снова положил заработанные монетки на стол. – Хотите – берите. Нет – оставлю себе. Пива, что ли, куплю. Или вина с лимонным соком.

Мать решительно сгребла альгарвейские сребреники.

– Лайцина! – воскликнул отец.

– Это деньги, – промолвила мать. – Мне все равно, чье лицо на них красуется. Если вернется домой наш король, я горло сорву от радости. Но пока он не вернется – да и потом тоже, – я буду жить на те деньги, которые принимают в лавках. И если у тебя сохранилась хоть капля ума, ты поступишь так же и станешь брать от рыжиков все деньги, которые тебе заплатят.

– Это называется сношением с врагом, – запротестовал Траку.

– Это называется сводить концы с концами, – ответила Лайцина. – Альгарвейцы захватили нашу страну. Так что же нам теперь, с голоду помирать? Вот глупость. По нынешним временам и без того можно с голоду помереть.

Аушра мяукнула, напоминая отцу, что за мясо, скорей всего, пошло в похлебку. Отец мрачно глянул на нее. Талсу уткнулся носом в миску, чтобы Траку не заметил его ухмылки.

– Ха! – воскликнул портной. – Как я могу утверждать одно, когда вся семья талдычит мне другое? Позорный нынче день для Елгавы, вот что я вам скажу.

– Верно. Позорный день для Елгавы, – повторил Талсу. – Только в последнее время у нас было слишком много позорных дней, и не все по вине альгарвейцев. Не веришь мне, отец, так спроси любого, кто служил в армии и сумел возвратиться домой.

Он ожидал, что спор разгорится с новой силой, но отец только глянул на него с отвращением.

– Если бы мы все делали, как положено, мы бы победили. А раз мы проиграли, что-то здесь нечисто!

На этом Траку успокоился и доел похлебку с хлебом, не говоря больше ни единого слова, да и потом ограничился безобидными темами вроде непривычных холодов. Талсу заключил, что победа осталась за ним. До того, как он побывал в армии, такое случалось нечасто.

На следующее утро, позавтракав куском хлеба с кунжутным маслом и кружкой пива почти столь же скверного, какое давали солдатам короля Доналиту, молодой человек отправился поискать поденной работы. За ночь альгарвейцы расклеили на заборах и стенах по всей Скрунде новые плакаты с носатым профилем Майнардо, весьма походившего на своего брата Мезенцио, и подписью «КОРОЛЬ ДЛЯ ПРОСТОГО ЛЮДА».

Прочитав этот лозунг, Талсу кивнул про себя. С точки зрения рыжиков это был не худший подход. Молодой человек прекрасно знал, как много простого люда презирало и дворянство Елгавы, и то, как благородные с полного согласия короля Доналиту правили страной и потеряли ее.

Мимо него прошла пара городских кумушек.

– Этот был бы неплох, – заметила одна, глядя на плакат, – когда бы не был рыжиком.

– Правда твоя, – согласилась другая.

И, вынеся мимоходом убийственный приговор, они обогнали Талсу, направляясь по каким-то своим делам.

Молодой человек завернул за угол, направляясь к базарной площади. Перед очередным плакатом собралось с полдюжины зевак.

– Когда мы проклинали короля Доналиту, – говорил опиравшийся на трость мужчина чуть постарше отца Талсу, – нас бросали в темницы. Кто из вас думает, что если мы помянем недобрым словом вонючего сукина сына, которого рыжики нам посадили на шею, то не окажемся там же?

Не откликнулся никто.

– Голову прозакладываю, – поддержала бабка с полной корзиной зеленых и желтых кабачков, – что у альгарвейцев темницы пострашней наших будут.

С ней тоже никто не спорил. Как и все зеваки, Талсу пребывал в твердом убеждении, что, как бы ни были жестоки допросчики короля Доналиту, рыжики без труда заткнут их за пояс.

На базарной площади какой-то крестьянин сгружал с высокой телеги огромные желтые сырные головы.

– Пособить? – окликнул его Талсу.

– Одну себе, небось, попросишь, ежели соглашусь? – промолвил крестьянин, уперев руки в бока.

– Или так, или деньгами, – ответил Талсу. – Честно так честно. Я же тебя не обокрасть пытаюсь, приятель, я пытаюсь на тебя поработать.

– Что ты, городской, о работе-то знаешь? – Крестьянин тряхнул головой так, что едва не слетела кожаная кепка, но затем пожал плечами. – Хочешь показать – забирайся ко мне.

– Спасибо! – бросил Талсу и взялся за дело.

Он сгрузил сырные головы на землю, уложил горкой на плетеный коврик, который крестьянин уже расстелил на мостовой, и парочку самых лучших поставил на попа, чтобы покупатели оценили качество товара.

– Ты бы табличку повесил, что ли, на телегу, – заметил он хозяину, закончив работу. – Чтобы с дальнего конца рынка видно было.

– Табличку, говоришь? – Крестьянин покачал головой. – Ох, не по нраву мне эти новомодные штучки. – Он потер подбородок. – Хотя… народ-то потянется, верно?

– Как мухи на мед, – с серьезным видом подтвердил Талсу.

– Может быть, – промолвил крестьянин наконец – немалое снисхождение с его стороны. – Выбирай сыр, городской. Заслужил. – Он покопался в кармане. – И вот. – Он сунул Талсу сребреник: елгаванской чеканки, с портретом короля Доналиту. – Это за идею. Сам говоришь: честно, так уж честно.

– Спасибо, – повторил Талсу, засовывая монетку в кошель. Сырную голову он присмотрел заранее – круглую, золотую, точно полная луна.

Когда, отнеся заработок домой, он вернулся на базар, дюжина альгарвейских солдат деятельно растаскивала сыры из-под носа у хозяина. Рыжики болтали что-то со смехом на своем щебечущем наречии. Крестьянину оставалось только взирать на это в бессильной ярости.

– Позор! – крикнул кто-то, но этим народный протест и ограничился.

С нескольких плакатов на базарную площадь взирал орлиным оком король Майнардо. Возможно, как говорилось под его портретами, посаженный альгарвейцами монарх и действовал в интересах простого народа. Но солдаты его заботились о своих и только своих интересах. Талсу это отчего-то не удивляло.

Пастух из Скарню был такой же аховый, как земледелец. Овцы Гедомину словно чувствовали его неопытность и пытались разбрестись куда бойчей, нежели в присутствии старика – в этом, во всяком случае, был убежден бывший капитан.

– Вернись, ты, тварь! – рявкнул он на годовалого ягненка.

Поскольку барашек сделал вид, что не слышит, пришлось бежать за ним и цепляться за шею крючковатым посохом. Барашек гневно заблеял. Скарню было наплевать на задетые чувства скотины. Он не хотел, чтобы маленькая отара разбрелась, и добился своего.

По краю луга проскакали двое альгарвейцев на единорогах. Один помахал Скарню рукой, и пастух поднял посох в ответ. Рыжики не остановились. Они воспринимали Скарню и Рауну как часть пейзажа. Двое валмиерских солдат – ныне двое батраков – работали на Гедомину с той поры, как рыжики заняли округу, и никто до сих пор не пытался намекнуть альгарвейцам, что Скарню и Рауну появились в здешних местах вместе с самими захватчиками. Если им повезет, никто и не попытается.

Хромая, из лесу вышел Гедомину.

– Вроде ни одной не потерял, – заметил он, бросив взгляд на стадо. – Вот и славно.

– Могло быть хуже, – промолвил Скарню, и крестьянин кивнул.

В последнее время маркиз взял за обыкновение изъясняться недомолвками, подражая манере окружающих, и это помогало ему вписаться в деревенскую жизнь куда лучше, чем робкие попытки изобразить крестьянский говор. Когда он попробовал изъясниться на здешний манер, то поначалу переборщил так, что стал больше похож на скверного актера, нежели на урожденного земледельца. Местный говор, как приправы, был полезней в малых дозах, нежели отсыпанный щедрой рукой.

– Пошли перекусим, – предложил Гедомину: очередная недомолвка. – Потом повеселимся немного. – Снова недомолвка – впрочем, несколько иного рода.

Вместе Скарню и Гедомину загнали овец обратно в загон, где те ночевали. Гедомину со своей палкой добился в этом деле больших успехов, чем Скарню с крючковатым посохом, но трудностей особенных не было – скотина шла охотно, зная, что ее ждет зерно в яслях, более сытное, чем пожухлая луговая трава.

Рауну сидел на крыше амбара, приколачивая дранку: после недавнего дождя оказалось, что крыша течет. С плотницким инструментом ветеран управлялся лучше, нежели с мотыгой в поле или со скотиной.

– Спускайся, – окликнул его Гедомину, пока Скарню, загнав последнюю овцу, запирал ворота. – Спускайся, отужинаем, а потом пойдем повеселимся. – Он усмехнулся. – Посмотрим, весело ли станет рыжикам.

– Надеюсь, что не очень, – промолвил Рауну, слезая с крыши. Молоток и гвозди он унес в амбар.

– Я бы не прочь перекусить немного, – кивнул он, выходя.

Искусство недомолвок он тоже освоил в два счета, хотя в прежней сержантской жизни оно вряд ли ему бывало необходимо.

Меркеля кивнула вошедшим в дом.

– Присаживайтесь, – проговорила она. – Ждать недолго.

Гедомину поцеловал ее мимоходом, направляясь к столу. Скарню отвернулся. Он ревновал жену фермера и не хотел, чтобы Гедомину проведал об этом. Однажды ночью, выбравшись из кучи сена в амбаре, чтобы отлить, он услышал из окошка спальни на втором этаже, которую занимали Меркеля и ее муж, восторженный вскрик, и бывшему капитану так отчаянно захотелось, чтобы этот вскрик был исторгнут его стараниями, что до рассвета он так и не сомкнул глаз.

Порой краем глаза он замечал, что и Меркеля поглядывает на него с интересом. Он ничем не выказывал своих чувств: это было бы недостойно в отношении Гедомину, который не выдал беглецов солдатам короля Мезенцио, хотя мог бы. Но выкинуть мысли о хозяйке дома из головы Скарню не мог – или просто не желал.

Меркеля принесла поднос. На нем стояли четыре деревянные миски с похлебкой: фасоль и горох, лук и капуста, тушенные с кусками домашней свиной колбасы. Работа на земле пробуждала голод. А сытная похлебка боролась с ним, как свежая дранка на крыше противостояла осенним ливням.

Ночь спустилась рано. Запалив в печи лучинку, Меркеля зажгла с ее помощью пару керосиновых ламп. Ни становых жил, ни источников силы не было поблизости от хутора, и волшебный свет не мог рассеять темноту. Почти так же освещали свои жилища крестьяне времен Каунианской империи. Скарню был привычен к лучшему; Краста, без сомнения, не изменяла подобной привычке, но сейчас маркиз был рад и керосинкам.

– Ночь – наше время, – промолвил Гедомину, вычерпав миску до дна. – Идем?

– Да уж, – отозвался Скарню. – Иначе мы не сопротивляемся альгарвейцам, а прогибаемся под них.

– Ага, – согласился Гедомину. – С их стороны умней было бы не возводить сына Энкуру в графское достоинство. Мальчишка – дрянь похуже своего папаши.

– Нам так даже лучше, – заметил Рауну. – Если бы они отдали графство приличному человеку, меньше народу захотело бы бороться с ними.

Хуторянин кивнул.

– Оно, пожалуй, так. Но рыжиков в наших краях не больно любят. Не то что в больших городах, если газетам верить.

– А кто диктует газетам, о чем писать? – бросил Скарню, хотя слова Гедомину тревожили его и, словно желая оставить тревогу за спиной, поднялся и направился к дверям.

– Возвращайтесь благополучно, – промолвила Меркеля ему в спину.

Скарню выскочил в ночь. Голос хозяйки дома сладко пьянил, будто елгаванское крепленое вино. Если думать о том, чем он займется в лесу, Скарню некогда будет размышлять – так много – о том, чем он предпочел бы заняться в хозяйской спальне.

Трое мужчин достали из-под соломы в амбаре жезлы. Хозяин хутора забросил за спину моток веревки и раздал такие же товарищам.

– Пошли, устроим веселье, – ухмыльнулся он. – Хотя альгарвейцы вряд ли порадуются.

– Холера их возьми, – пробурчал Рауну, на что Скарню и Гедомину только кивнули.

Покинув хутор, трое заговорщиков разделились. Прожив в здешних местах со времени развала валмиерской армии, Скарню успел изучить лесные тропы на несколько миль вокруг. Гедомину, конечно, знал их лучше – ему они были знакомы не хуже, чем дорога в собственную спальню, тогда как маркиз навсегда останется чужаком в округе. Однако найти дорогу без проводника капитан уже мог, даже в темноте.

Он двинулся по тропе в лесную чащу. Невзирая на жезл за плечом, капитан чувствовал себя скорее жертвой, нежели охотником. Если его заметит альгарвейский патруль, Скарню намеревался бежать, и лишь если не останется выхода – отстреливаться. Героизмом тут не пахло, но Скарню и не метил в герои. Он метил в шельмы – роль совершенно иного амплуа.

Завидев по обочинам лесной дороги пару подходящих деревьев, Скарню кивнул про себя. Один конец веревки он обвязал вокруг ствола, потом натянул ее поперек дороги и, затянув узел на стволе другого дерева, обрезал, после чего двинулся дальше, в поисках места для следующей ловушки.

Если ему повезет, альгарвейский конь или единорог сломает на этом месте ногу, и животное придется избавить от мучений. Если повезет еще больше – ногу, а то и шею сломает всадник. В лучшем случае это будет булавочный укол в бок оккупационной армии. Но если сейчас капитану под силу остается лишь изнурять захватчиков такими уколами, он готов был удовольствоваться тем, что сделал все возможное хотя бы для этого.

Места для ловушек капитан выбирал с особенной осторожностью. Большинство их оказалось на землях тех хуторян, что были настроены к захватчикам дружески. Если таким образом он рассорит соседей с новыми хозяевами страны, тем лучше: те недолго будут подлаживаться под оккупантов. А если альгарвейцы станут винить в своих бедах тех, кто на самом деле спокойно к ним относился, они не так тщательно будут искать настоящих врагов.

Израсходовав весь моток, Скарню направился обратно к хутору Гедомину. Капитан сам удивился, как уверенно шагает по темному лесу. Один раз он заслышал невдалеке перестук копыт и тут же соскользнул с тропы в подлесок. Альгарвейский патруль не заметил его. Оккупанты болтали о чем-то на своем языке. Потом голоса их стихли вдали.

Когда Скарню вернулся на хутор, в доме еще горела лампа. Оглянувшись на окна хозяйской спальни, капитан вздохнул и открыл дверь амбара, чтобы, закутавшись в одеяло, лечь и уснуть. Но появление его не осталось незамеченным – отворилась и дверь в дом. На пороге черным силуэтом встала Меркеля.

– Кто там? – вполголоса окликнула она.

– Я, – ответил Скарню громко, чтобы хозяйка признала его по голосу.

– Ты вернулся первым, – сказала Меркеля. – Заходи, выпей кружку горячего пива, если хочешь.

– Спасибо, – пробормотал капитан, с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться к ней бегом.

Меркеля налила дымящийся напиток в тяжелую глиняную кружку, и капитан вцепился в посудину обеими руками, пытаясь отогреть пальцы, прежде чем присесть за обеденный стол и отхлебнуть. Пиво было пряное, сладкое. Смотреть на Меркелю было слаще. Скарню молчал – первое же слово выдало бы его чувства с головой.

В тусклом свете глаза Меркели казались огромными. Она долго глядела на капитана, не произнося ни слова, и наконец, глубоко вздохнув, проговорила:

– Мне кажется…

Дверь распахнулась, и вошел Гедомину. Рауну отставал от него лишь на пару шагов.

– Мне кажется, – ловко выкрутилась хозяйка, – вам всем стоит налить пива.

Прочие свои мысли она оставила при себе. «Оно и к лучшему», – твердо сказал себе Скарню и пожалел, что не в силах в это до конца поверить.

А несколько дней спустя на рассвете на хутор заявились два отделения альгарвейских солдат.

– Нам нужен крестьянин Гедомину, – сообщил возглавляющий захватчиков лейтенантик на приличном валмиерском. Имя он прочитал в списке.

– Я Гедомину, – ответил хуторянин вполголоса. – Что вам надобно?

– Заложники, – ответил лейтенант. – Солдат короля Мезенцио погиб, когда его конь налетел на натянутую веревку. Мы берем десять за одного. Пошли. – Его солдаты наставили на Гедомину свои жезлы. – Если тот, кто сделал это, не сдастся, мы вас расстреляем.

Скарню шагнул вперед.

– Возьмите лучше меня!

Слова слетели с языка прежде, чем капитан успел обдумать их.

– Ты смел, – заметил альгарвейский лейтенант и, сняв шляпу, поклонился Скарню, чем весьма его удивил. – Но в моем списке стоит его имя. Твоего нет. Мы заберем его. Ты и твоя жена, – взгляд его задержался на Меркеле, в чем не было ничего удивительного; лейтенант не знал, какую ошибку допустил только что, – справитесь с фермой и без двух стариков. Одного довольно. – Он махнул рукой, показывая на Рауну, потом бросил что-то солдатам на своем наречии.

Двое схватили Гедомину и увели прочь. Остальные держали Скарню, Рауну и Меркелю на прицеле так плотно, что бросаться на помощь хозяину хутора было равносильно самоубийству. Рыжики ушли не торопясь. Гедомину ковылял перед ними.

Скарню беспомощно смотрел им вслед. Они схватили того, за кем охотились, и даже не знали этого. И не хотели знать. Невинного они расстреляли бы с равной охотой.

Граф Сабрино никогда не думал, что победа может быть столь сладка. После капитуляции Валмиеры и разгрома Елгавы ему приказано было прибыть в столицу. Жители Трапани все до одного были уверены, что результаты Шестилетней войны переписаны набело и мир не за горами.

«Как может Лагоаш долго сопротивляться нам? – сотни раз слышал Сабрино. – Дерлавай наш!»

Лагоанские драконы еще осыпали ядрами южную часть Валмиеры и Альгарве. Лагоанские крейсеры еще совершали внезапные налеты на побережья Валмиеры и Елгавы. Своего рода война – война блошиных укусов. Альгарве, впрочем, тоже могла лишь нечувствительно покусывать Лагоаш. Сабрино понимал это. Большинство штатских – нет. Сабрино никого не пытался переубеждать. Большую часть того, что знал, капитан все равно не имел права разглашать, да и не хотел. Прекрасные женщины с большей охотою падают к ногам победителей нынешних, чем будущих.

В частности, Сабрино знал, что разгром каунианских держав вовсе не означал, что Дерлавай принадлежит Альгарве. Он умел читать карты. Многие шпаки – тоже… но для Сабрино это были профессиональная привычка и долг. Все чаще и чаще он обнаруживал, что взор его устремляется на восток.

Приглашения во дворец приходили к нему нередко. Если бы дело обстояло иначе, граф почувствовал бы себя оскорбленным – он был не просто дворянином, но и боевым офицером, отличившимся в трех из четырех кампаний последних месяцев. Поэтому Сабрино всякий раз надевал свой самый роскошный парадный мундир и килт, цеплял на грудь все ордена и награды, какие ему причитались, и выходил в свет – потанцевать, обменяться сплетнями и показать себя. Домой он редко возвращался в одиночестве.

А еще он ходил во дворец послушать короля Мезенцио. Монарх завораживал его, как и большинство альгарвейцев. Но в отличие от подавляющего большинства соотечественников, в лучшем случае изредка слышавших королевские речи при посредстве хрустальных шаров, Сабрино мог даже перемолвиться словом со своим сюзереном и пользовался этим, когда только мог.

– Все сводится к силе воли, – провозгласил Мезенцио одним студеным вечером. Он экспансивно взмахнул кубком, полным горячего пунша. – Альгарве отказалась признать себя побежденным после Шестилетней войны и в итоге одержала победу. Разделенная, частью оккупированная, ограбленная, наша держава вынуждена была подписать договор, объявивший подобное состояние благим и праведным! Но признать поражение? Никогда! Только не в сердце своем! Не в ваших сердцах, друзья мои!

Он снова взмахнул рукой – в этот раз выражая презрение ко всем, кто мог подумать иначе.

Какой-то маркиз зааплодировал. Две молодые особы изобразили реверансы, надеясь, что монарх заметит их. Мезенцио заметил; Сабрино следил за его взглядом. Но мысли короля были заняты другим – тем, что предстояло его державе, а не тому, кто стоял во главе ее.

– Что же дальше, ваше величество? – спросил Сабрино. – Теперь, когда мы зашли так далеко, что дальше?

Он не знал, что ответит ему король Мезенцио – и снизойдет ли до ответа. Один из советников коснулся королевского плеча, но Мезенцио стряхнул его руку.

– Когда мы продолжим, граф, – ответил он с улыбкой, – мир затаит дыхание, пораженный до безъязычия!

– О чем он говорит? – пробормотала одна из девиц соседке.

Та недоуменно повела плечами: жест, достойный наблюдения. Сабрино пронаблюдал за ним весьма внимательно. Король Мезенцио – тоже. Взгляды их встретились. Оба улыбнулись.

А затем королевская улыбка из товарищеской превратилась в заговорщицкую.

– Вы получили ответ, ваша светлость? – поинтересовался он.

Сабрино поклонился.

– Получил, ваше величество.

Он знал достаточно, чтобы сделать вывод из скудных монарших слов. Те, кто знал меньше, недоуменно поглядывали на короля. Некоторые оскорбленно косились на Сабрино, осознав, что граф явно понимает то, что недоступно им.

– Что он хотел сказать? – поинтересовалась у драколетчика молодая дама.

– Простите, прелестнейшая, но не могу вам сказать.

Дама надула губки. Сабрино промолчал. Молодая особа явно не привыкла получать отказ и, сообразив, решительно отвернулась, исхитрившись чувствительно задеть локотком капитанские ребра. Сабрино рассмеялся, отчего поступь оскорбленной дамы стала только решительней.

– Коварный вы человек, – заметил Мезенцио.

– Приходится, – сухо согласился Сабрино.

– И получается, – хмыкнул Мезенцио. – Вы просто образец коварства. – Улыбка исчезла с его лица, как выливается вода из рукомойника. – Но не столь коварны, как кауниане, вначале затеявшие эту войну, а теперь начавшие расплачиваться за нелепое свое самодовольство.

– Начавшие? Это еще слабо сказано, ваше величество! – воскликнул Сабрино. – Король Ганибу в Валмиере дохнуть не смеет без нашего позволения. Король Доналиту бежал, и на престоле Елгавы воцарился ваш брат – ох, какой же плач и скрежет зубовный должен был подняться среди соломенных чучел! Я уже и не знаю, какая цена может быть выше.

– Это лишь начало. – Голос Мезенцио был суров и холоден – голос монарха, который не терпит противоречия. – Тысячу лет – больше тысячи лет – они глумились над нами, насмехались исподтишка, смотрели сверху вниз. И я говорю: не бывать больше этому! После этой войны, после нашей эпохи кауниане будут думать об альгарвейцах с новым чувством – со страхом и сердечным трепетом!

Голос его набирал силу, пока не начало казаться, что монарх обращается к многотысячной толпе, собравшейся на Дворцовой площади. В салоне воцарилась тишина. Когда Мезенцио закончил, загремели аплодисменты. Сабрино хлопал вместе со всеми.

– Долги кауниан перед нами уходят в глубь времен, – промолвил он. – Я рад, что мы заставили их расплатиться.

– Большинство соседей с давних времен в долгу перед нами, граф, – заметил король Мезенцио. – Поплатятся и они.

Как порою Сабрино, он непроизвольно обернулся на закат.

– Возможно ли это, ваше величество? – вполголоса спросил Сабрино.

– Если вы сомневаетесь в этом, сударь, я советую вам удалиться в свое поместье и оставить войну тем, у кого нет сомнений, – ответил Мезенцио, и уши Сабрино запылали. – Достаточно постучать, – продолжил король, – и трухлявая крыша рухнет хозяевам на головы.

Сабрино уставился на него. Те же самые слова он слышал уже от какого-то высокопоставленного военного после падения Фортвега. Тогда драколетчик не мог догадаться, о чем идет речь. Теперь, когда рухнуло столько прогнивших крыш, в целости осталась только одна. Сколько же лет, внезапно подумалось ему, король Мезенцио готовился к началу новой войны? Войну Альгарве объявили каунианские державы, однако Альгарве оказалась готовым к бою.

Сабрино поднял бокал.

– Здоровье его величества! – воскликнул он.

Выпили все. Не выпить за здоровье альгарвейского короля было немыслимо. Но карие глаза Мезенцио блеснули, когда он принимал почести, которые оказывали ему Сабрино и собравшиеся в салоне дворяне. Король пристально глянул на драколетчика и кивнул не спеша. Сабрино был совершенно уверен, что монарх прочел его мысли и поддержал. Просить большего – значило умолять Мезенцио разгласить слишком много. С точки зрения тех, у кого есть уши, Мезенцио, возможно, и так уже сказал слишком много.

Уши были не у всех. Одну придворную даму Сабрино уже обидел, отказавшись разъяснить загадочные слова Мезенцио. Другая обратилась с подобной просьбой не к драколетчику, а к некоему казначейскому чинуше. Тот был явно польщен ее вниманием, однако понял из сказанного (и не сказанного) королем не больше, чем сама девица.

Посмеявшись про себя, Сабрино пробрался к столу и взял еще бокал вина. Приятное тепло, наполнявшее грудь, не имело, однако, ничего общего с уже выпитым. Подобно Мезенцио, он бросил взгляд на закат и кивнул. Альгарве долго пришлось выбивать себе место под солнцем. Все соседи пытались остановить ее движение, втоптать в землю. Но когда завершится Дерлавайская война, подобное не будет под силу… никому.

«Никогда больше», – подумал Сабрино, вспомнив слова короля. Граф был уже немолод и помнил унижение и хаос, вызванные поражением в Шестилетней войне. «Больше никогда», – повторил он мысленно. Победа куда приятней. И Альгарве пойдет на все ради победы.

«Нельзя воевать вполсилы», – мелькнуло у него в голове. Если этот тезис и требовал доказательств, Валмиера и Елгава предоставили их в достатке. Теперь, как заметил король Мезенцио, они поплатились за это. Что ж, Альгарве уже платило не раз. Пришел черед его врагов.

За спиной Сабрино послышались возбужденные голоса. Граф обернулся. Янинец в тугих лосинах, рубахе с широкими рукавами и туфлях с помпонами размахивал руками под носом у рослого альгарвейца.

– Ошибаетесь, говорю я вам! – твердил янинец. – Говорю вам, я сам был у реки Раффали на прошлой неделе, и погода была солнечная – теплая и солнечная.

– Вам показалось, сударь, – отвечал альгарвеец. – Шел дождь. Лило почти ежедневно – конная прогулка, которую я задумал, была совершенно испорчена.

– Вы имеете наглость обвинять меня во лжи? – воскликнул янинец. Его соплеменники принимали обиды серьезней даже, чем альгарвейцы.

– Я не называю вас лжецом, – ответил рыжеволосый дворянин, зевая. – Маразматиком, неспособным вспомнить, что случилось вчера, – безусловно. Но лжецом – никогда.

Взвизгнув, янинец выплеснул содержимое своего бокала обидчику в лицо. Среди альгарвейцев следующим шагом было бы назначение секундантов и времени следующей встречи. Янинец оказался слишком нетерпелив. Врезав сопернику под дых, он попытался огреть его по уху. Альгарвеец сцепился с ним, повалил на пол и принялся методично мордовать, что янинцу вовсе не понравилось – противник был раза в полтора тяжелей. К тому времени, когда Сабрино и еще несколько гостей растащили драчунов, янинец был изрядно потрепан.

– Вам следовало бы поучиться хорошим манерам, – сообщил ему альгарвеец.

– А вам следовало бы… – начал янинец, поднимаясь на ноги.

– Предложить вам еще одну причину поучиться хорошим манерам? – поинтересовался альгарвеец так вежливо, будто предлагал противнику еще один бокал пунша, а не хук слева.

Смелости янинцу было не занимать, но здравый смысл она не подменяла. И, вместо того чтобы вновь завязать драку, иноземный гость стушевался.

– Превосходно, сударь. – Сабрино поклонился альгарвейцу-победителю. – Превосходно.

– Вы оказываете мне слишком большую честь. – Его соотечественник поклонился в ответ. – Эти западники… с ними надо вести себя твердо, и они у ваших ног.

– О да! – Сабрино рассмеялся. – Так оно и есть, судя по всему.

Маршал Ратарь шел по площади имени конунга Свеммеля – как говорили, самой большой мощеной площади в мире. Так это на самом деле или просто все связанное с именем конунга обязано было считаться если не самым большим, то самым выдающимся в любом другом отношении, Ратарь представления не имел и тем более подозревал, что никому в голову не пришло ездить по миру и вымерять с рулеткой все городские площади. Потом он сообразил, что попусту забивает себе голову мелочами, тогда как тревожиться имело смысл по гораздо более серьезным поводам.

Южный ветер бросал в лицо снег пригоршнями. Маршал поплотнее закутался в накидку и натянул капюшон на лоб. Накидка была сланцево-серая – часть ункерлантской военной формы, но, в отличие от мундира, на ней не было знаков различия. Закутанный в теплое сукно, Ратарь ничем не отличался от прохожих и наслаждался краткими минутами безликости. Очень скоро ему придется возвратиться во дворец, к работе, к осознанию того факта, что в любой миг конунг Свеммель может отправить своего старшего военачальника на плаху.

По окоему площади высились статуи древних конунгов Ункерланта – каменные и бронзовые. Одна статуя возвышалась над другими почти вдвое. Ратарь, не глядя, мог сказать, что высечена она по образу и подобию конунга Свеммеля. Следующий конунг, без сомнения, снесет ее и заменит другой, под стать прочим. А может, снесет, но заменять не станет.

Под скрывающим лицо капюшоном Ратарь резко тряхнул головой, словно его одолевала мошка, но никакая мошка не выдержала бы зимней стужи в Котбусе. Маршал понимал, что с ним творится: его одолевали собственные мысли. Избавиться от них было трудней, чем от мошки, и вреда они приносили больше.

Он вздохнул.

– Пора вернуться к делу, – пробормотал он.

Если он уйдет в работу с головой, у него не будет – он надеялся, что не будет – времени размышлять о конунге Свеммеле как о человеке, даже исполняя повеления Свеммеля-монарха.

Он двинулся обратно во дворец. Вместе с ним на месте развернулись еще двое мужчин в неприметных сланцево-серых накидках, бродивших по площади имени конунга Свеммеля. В буран не так много людей выходило на улицу, чтобы соглядатаи могли остаться незамеченными. Ратарь рассмеялся, и ветер сорвал клубы пара с его губ. Какая глупость – воображать, что он хотя бы на пару минут мог остаться неузнанным.

Едва вступив во дворец, он тут же сбросил накидку. Словно в пику суровому климату ункерлантцы обыкновенно топили свои дома и общественные здания жарче, чем следовало.

Когда Ратарь вошел в собственную приемную, майор Меровек отдал честь.

– Государь мой маршал, вас дожидается представитель министерства иностранных дел. – промолвил адьютант.

Ни голос, ни физиономия Меровека, как обычно, ничего не выражали.

– И что ему нужно? – поинтересовался Ратарь.

– Сударь, он утверждает, что может объяснить это только вам. – Теперь Меровек не постеснялся выказать маршалу, что чувствует по этому поводу: бешенство.

– Тогда, полагаю, мне придется переговорить с ним, – спокойно ответил Ратарь.

– Приведу его, сударь, – отозвался майор. – Не хотел оставлять его одного в вашей приемной.

Если нехороший блеск в его глазах что-то значил, мидовскому чинуше пришлось коротать время в ближайшей кладовке. Адьютант умчался. Вернулся он с разгневанным чиновником на буксире.

– Маршал! – рявкнул тот. – Ваш… ваш подчиненный отнесся ко мне без уважения, положенного заместителю министра иностранных дел Ункерлантской державы!

– Государь мой Иберт, я уверен, что мой адъютант всего лишь стремился сохранить в тайне цель вашего визита, – ответил Ратарь. – Помощники мои порою излишне ревностны в исполнении своего долга, когда меня нет рядом, чтобы остановить их.

Иберт продолжал бросать на Меровека злобные взгляды, но майор словно из камня был высечен. Заместитель министра пробормотал себе под нос что-то, но затем отступился.

– Хорошо, милостивый государь, я оставлю этот случай без внимания. Теперь, когда вы рядом, можем мы уединиться, – он мстительно покосился на Меровека, – чтобы не разглашать государственных тайн?

Отказать ему Ратарь не мог.

– Как пожелаете, милостисдарь, – ответил он. – Окажите честь проследовать за мной…

Он провел Иберта в свой кабинет и запер за собой дверь. Последним, что он видел за порогом, была физиономия Меровека. Маршал понял, что ему придется утешать обиженного адъютанта, но это могло подождать. Он кивнул замминистра:

– И какой же причине мы заперлись здесь?

Иберт указал на карту за столом Ратаря.

– Государь мой маршал, когда весной мы вступим в войну с Альгарве, готовы ли мы защитить свои рубежи от нападения зувейзин с севера?

Ратарь глянул на карту. Булавки с разноцветными головками указывали места сосредоточения ункерлантских войск и – с несколько меньшей точностью – войск Альгарве и Янины. Почти все золотые булавки, которыми обозначались полки изготовившегося к войне Ункерланта, поблескивали у восточной границы. Маршал прищелкнул языком.

– В меньшей степени, чем могли бы, милостивый государь, – ответил он. – Если мы намерены нанести рыжикам поражение, нам потребуется каждый солдат, которого мы сможем поставить под жезл. – Он снова обернулся к Иберту: – Хотите сказать, что нам следует подготовиться к подобному несчастью?

– Да, – сухо промолвил Иберт. – Наши прознатчики и посол его величества в Бише сообщают, что Зувейза и Альгарве, без всякого сомнения, что-то умышляют против нас.

Вздохнув, Ратарь попытался выказать изумление, которого не испытывал.

– Весьма печально, – промолвил он и сам изумился, как много ему удалось недовысказать всего двумя словами. Вернулся домой очередной голубок конунга Свеммеля и, как водится, нагадил на подоконнике. На месте царя Шазли (не самом приятном месте) Ратарь и сам искал бы способа отомстить Ункерланту.

– Что вы предлагаете? – потребовал ответа Иберт почти так же капризно, как его повелитель.

Это был главный вопрос.

– Поскольку вы уверяете меня, что к подобной угрозе следует отнестись всерьез, – ответил Ратарь, – я посоветуюсь со своим штабом и разработаю соответствующий план. А пока скажу, – он снова глянул на карту, – беспокоиться особенно не о чем.

– Как так? – спросил Иберт. – Во время прошлой войны зувейзины были шипом в наших ранах. Что изменится теперь?

– Во время прошлой войны, – терпеливо ответил Ратарь, – они оборонялись. Нападать обыкновенно сложнее. И даже если поначалу чернокожим будет сопутствовать успех… простите мою прямоту, милостивый государь – ну и что?

Глаза Иберта едва не вылезли из орбит.

– «И что?», государь мой маршал? Так-то вы заботитесь о родной земле, что готовы отдать ее голозадым дикарям севера по первому требованию?

– Захватить территорию – одно, – ответил Ратарь. – Удержать – совсем другое. Даже если все обернется против нас, зувейзины не пройдут далеко за довоенные границы. У них не хватит для этого ни солдат, ни бегемотов, ни драконов.

– Это уже будет достаточно скверно, – заметил Иберт.

– Да ну? – удивился Ратарь. – Если мы ослабим армию, которой предстоит нанести удар по Альгарве, мы, без сомнения, об этом пожалеем, потому что это помешает нам разгромить рыжиков. Но когда мы раздавим альгарвейцев, как может Зувейза надеяться выстоять против нас?

Он вгляделся в лицо Иберта. Чиновник занимал свой пост уже давно – при конунге Свеммеле это было достижением. К несчастью, лучший способ добиться такой цели – это покорно отражать идеи и желания конунга, не имея собственных. Ратарю любопытно было выяснить, имелась ли у заместителя министра хоть одна своя мысль.

Иберт облизнул губы.

– Предположим, вы не станете снимать войска с альгарвейского фронта, но рыжики и зувейзины все же разгромят нас?

Это был хороший вопрос. Ратарь жалел, что Свеммель редко задавал подобные. Так значит, у Иберта есть своя голова на плечах. Об этом стоило помнить.

– Если это все же случится, оборони силы горние, – ответил маршал, – нас разобьют альгарвейцы, а не чернокожие. Я не стану ослаблять группировку, нацеленную против сильнейшего врага, из страха перед слабейшим.

– Ваш ответ кажется мне весьма разумным, государь мой маршал, – отозвался Иберт. – Я передам ваши слова его величеству.

И если Свеммель закатит истерику и велит бросить все силы на Зувейзу, вместо того чтобы атаковать Альгарве… Ратарь подчинится и тихонько вздохнет про себя с облегчением. Перспектива вести войну с армией короля Мезенцио не вызывала у него энтузиазма. Он подчинился бы приказу напасть на Зувейзу, вздохнув с облегчением от всей души, а не тихонько, если бы не начал беспокоиться, как бы альгарвейцы не ударили по Ункерланту первыми.

Но когда он намекнул об этом Иберту, замминистра решительно покачал головой:

– Мы не видим никаких свидетельств этому, если не считать тайных переговоров с Зувейзой. В остальном наши послы полагают нынешние отношения с рыжиками непривычно дружескими.

– Но ее мы одни перебрасываем войска к границе, – не унимался Ратарь.

– Ни министерство иностранных дел, ни конунг лично не видят в этом повода для тревоги, – отозвался Иберт. – Его величество уверены, что, когда удар на востоке будет нанесен, преимущество внезапности будет на нашей стороне.

– Очень хорошо, – промолвил несколько успокоенный Ратарь.

Свеммелю всюду чудились заговоры. Если уж он считал, что альгарвейцы не подозревают неладного, маршалу Ункерланта не о чем было волноваться. Конечно, Свеммелю и прежде случалось ошибаться – в отношении самого Ратаря, например, – но об этом маршал предпочитал не задумываться.

«Кроме того, – напомнил себе Ратарь, – тогда Свеммель видел опасность там, где ее не было. Он же не упустит опасности там, где она таится… и впрямь?»

– Представьте его величеству оперативный план, основанный на результатах нашей беседы, – заключил Иберт, – и я почти уверен, что он будет одобрен.

Ратарь надеялся, что замминистра окажется прав. Конунг Свеммель, однако, испытывал сердечную привязанность к родимой земле. Согласится ли он поступиться частью ее хотя бы временно, чтобы заполучить больше? В этом маршал сомневался и, как ни старался, избавиться от сомнений не мог.

– План будет на столе его величества до конца недели, – только и сумел ответить он.

А уж что станет делать Свеммель с этим планом… так или иначе, чем раньше это случится, тем больше времени останется у Ратаря, чтобы исправить последствия.

Иберт удалился весьма довольный собою. Проходя мимо Меровека, он засиял еще пуще. Адъютант Ратаря глянул ему вслед с таким выражением, словно с радостью отправил бы замминистра в самую дальнюю деревню на жертвоприношение. Ратарь, как мог, пригладил взъерошенные перышки майора. Это тоже была его работа.

– Пошли – бросил Эалстан. – Новая четверть начинается. Новые учителя. Может, ради разнообразия, приличные попадутся.

– Размечтался, – фыркнул его кузен, лениво, как обычно, ковыряясь в овсянке. – Новые руки о наши спины будут розги ломать – вот и вся разница.

– Ну ладно, – согласился Эалстан. – Тогда, может, нам попадется куча слабосильных стариков?

Как и надеялся юноша, Сидрок улыбнулся при этих словах, хотя жевать от этого быстрее не стал.

– Пропади я пропадом, – заметил Сидрок, отхлебнув разбавленного вина, – коли знаю, зачем мы утруждаемся этой учебой. Твой брат вон ученей некуда, а чем занимается? Дороги мостит, вот чем. Булыжники ворочать – этому и гамадрила горного научить можно.

Леофсиг уже ушел на работу – мостить дороги.

– Он помогал бы отцу, если б не война, – возразил Эалстан. – Не может же вечно продолжаться нынешнее безобразие.

Не успели последние слова слететь с губ, как юноша подумал: а почему не может? Сидроку, верно, то же пришло в голову.

– Это кто сказал? – парировал он, и ответа у Эалстана не нашлось. Сидрок поднялся на ноги. – Ну пошли, что ли? Ты так торопился – вперед!

Оба накинули плащи поверх кафтанов. Снег в Громхеорте выпадал раз в четыре года, но утро все равно было холодное – по крайней мере, на взгляд Эалстана. Возможно, какой-нибудь обитатель южного Ункерланта имел бы на этот счет иное мнение.

Эалстан вскоре порадовался, что они вышли из дома заранее, – потому что пришлось ждать на перекрестке, пока мимо не протопочет альгарвейский пехотный полк, направлявшийся в сторону западной границы. Солдаты были не из громхеортского гарнизона; они озирались, показывая друг другу на здания непривычной архитектуры – и на симпатичных девушек, конечно. Эалстан обнаружил, что неплохо понимает их болтовню. Рука у мастера Агмунда была тяжелая, но уроки его не забывались.

Наконец рыжики скрылись из виду. Сидрок прибавил шагу. Получить розог ему не хотелось. Основная его беда заключалась вот в чем: делать то, за что розог не полагалось, ему хотелось еще меньше.

– Рано пришли. – Эалстан сам понимал, что голос его звучит удивленно, но ничего не мог с собою поделать.

– Ага, пришли, – ответил двоюродный брат, – и что с того? Можем встать в длинную очередь к секретарю?

Он был прав. К дверям кабинета тянулась нескончаемая цепочка учеников.

– Пришли бы позже – стояли бы еще дольше, – заметил Эалстан.

Сидрок фыркнул. Щеки юноши заалели. Он и сам понимал, что утешение слабое.

Мало-помалу очередь продвигалась. За Эалстаном и Сидроком выстраивалось ее продолжение. Эалстану это нравилось. Быстрее от этого очередь не двигалась, но оставаться последними было неприятно.

По мере того, как двери секретарского кабинета приближались, все ясней становились гневные голоса.

– Что там творится? – спросил он стоявшего впереди парня.

– Понятия не имею, – ответил тот. – Запускают по одному, а выпускают с другой стороны. – Он пожал плечами. – Скоро выясним, наверное.

– Что-то затевается, – уверенно заявил Сидрок. – В прошлой четверти такого не было. Значит, что-нибудь задумали. Интересно, что…

Ноздри его дрогнули, будто у ищейки вроде тех, которых знатные богачи натаскивали на трюфеля и другие грибы.

Эалстан не сообразил бы этого так быстро, но сразу понял, что его кузен, скорей всего, прав. У Сидрока был талант вынюхивать подлости. О том, что это означало, Эалстан предпочитал не задумываться.

– Да это просто безобразие! – заорал парень, только что зашедший в кабинет.

Эалстан склонился к двери, пытаясь разобрать ответ, но секретарь говорил слишком тихо, и слова различить было невозможно. Юноша в раздражении стукнул себя кулаком по бедру.

Вскоре в кабинет вошел парень, стоявший в очереди перед Эалстаном. Теперь, привалившись к двери, можно было услышать, что происходит внутри. Но ничего особенного не происходило. Школяр получил расписание уроков и не сказал ни слова.

– Следующий! – крикнул секретарь.

Эалстан стоял впереди Сидрока и проскользнул в кабинет, обогнав двоюродного брата. Секретарь глянул на него поверх пенсне. Эалстан встречался с ним уже не первый учебный год и знал, чего от него ждут.

– Мастер, меня зовут Эалстан, сын Хестана, – промолвил он.

Вряд ли в школе нашелся его тезка, но обычай требовал назвать имя отца, а в канцелярском деле ритуал был столь же важен, как в чародейском. Во всяком случае, так полагал школьный секретарь, а что думали остальные, его не касалось.

– Эалстан, сын Хестана, – повторил он таким тоном, словно впервые слышал это имя. Пальцы, впрочем, говорили о другом – они листали стопки бумаг с поразительной уверенностью и быстротой. Секретарь выдернул из общей кучи несколько листов, видимо, имеющих отношение к Эалстану.

– Плата за обучение, – заметил он, глянув в один листок, – внесена полностью в начале года.

– Да, мастер, – со сдержанной гордостью ответил Эалстан.

Невзирая ни на что, дела его отца шли лучше, чем у большинства жителей Громхеорта.

– Тогда… вот твое расписание. – Секретарь сунул Эалстану второй листок и, кажется, поморщился. На миг юноша подумал, что ему померещилось, а потом вспомнил услышанные из коридора отголоски бурных споров. Может, и не показалось….

Он глянул на список. Альгарвейский язык, история Альгарве, что-то под названием «природа каунианства»…

– Эт-то что такое? – поинтересовался он, указывая на «природу».

– Новый предмет, – ответил секретарь.

Это сказало Эалстану куда меньше, чем юноше хотелось бы, но секретарь упрямо выпятил челюсть. Видно было, что больше он распространяться на эту тему не станет.

Мысленно пожав плечами, Эалстан просмотрел список до конца: фортвежский язык и грамматика, фортвежская литература… и хоровое пение.

– А где все остальное? – поинтересовался он. – Где амулетное дело? Где арифметика?

– Эти предметы больше не преподаются, – ответил секретарь и сжался, как в ожидании удара.

– Что? – Эалстан тупо уставился на него. – Почему?! Какой смысл учиться в школе, где ничему не учат?

Получилось в точности как у отца, хотя юноша об этом не догадывался.

Судя по выражению физиономии, отвечать секретарю не хотелось. Но пришлось, и ответ снимал со школьного письмоводителя всякую ответственность.

– Эти предметы больше не преподаются по приказу оккупационных властей.

– Они же не могут… – воскликнул юноша.

– Могут. Еще как могут, – отозвался секретарь. – Директор очень возмущался, но это не помогло. А вам, юноша, остается только выйти вон в ту дверь, чтобы я мог взяться за следующего школяра.

Эалстан мог бы еще много чего сделать – например, устроить скандал, как иные его соученики. Но он был слишком потрясен. В оцепенении он вышел в указанную дверь и замер посреди коридора, глядя на расписание. Ему стало любопытно, что скажет отец, увидев этот листок. Должно быть, нечто цветистое и запоминающееся.

Не прошло и минуты, как Сидрок показался в дверях, сияя улыбкой.

– Силы горние, неплохая нам предстоит четверть, – заметил он. – Единственный трудный предмет у меня – это альгарвейский.

– Покажи-ка свое расписание, – попросил Эалстан. Кузен отдал ему бумажку. Юноша пробежал ее глазами. – Точно как мое, все верно.

– Разве не здорово? – Сидрок готов был танцевать от радости. – Хоть раз в жизни у меня мозги не будут из ушей течь, когда домашнее задание делаю.

– Нам следовало бы учить более трудные предметы, – заметил Эалстан. – Ты понимаешь, почему расписание уроков поменяли? – Сидрок покачал головой. Эалстан пробурчал под нос нечто такое, чего кузен, по счастью, не услышал. – Мы не учим по-настоящему сложные предметы, потому что рыжики нам не дают, – вот почему.

– А? – Сидрок почесал в затылке. – Какая альгарвейцам разница, будем мы учить амулетное дело или нет? Для меня-то разница есть – я знаю, какое оно сложное, – но альгарвейцам-то что?

– Я тебе давно говорил, что ты болван? – поинтересовался Эалстан. Сидрок вовсе не был глуп, но сейчас суть происходящего явно от него ускользнула. Не дожидаясь, когда кузен рассердится, Эалстан продолжил: – Они хотят, чтобы мы были глупы. Хотят, чтобы мы остались невеждами. Хотят, чтобы мы ничего не знали. Ты фортвежскую историю в этом списке видишь? Если мы забудем о временах короля Фельгильда, когда Фортвег был величайшей державой Дерлавая, как сможем мы мечтать об их возвращении?

– Не знаю. Ну и пес с ними, вообще-то, – ответил Сидрок. – Главное – в этой четверти мне не придется треугольники мерить, и я этому рад до икоты.

– Ну как ты не понимаешь? – воскликнул Эалстан почти с отчаянием. – Если альгарвейцы не позволят нам ничему учиться, к тому времени, как у нас дети подрастут, фортвежцы останутся тупыми крестьянами.

– Прежде чем детей заводить, нужно бабу найти, – ответил Сидрок. – Вообще-то я не прочь найти бабу без всяких детей. – Он покосился на Эалстана. – Только не говори, что ты против. Та белокурая девка с грибочками…

– Ой, заткнись! – яростно прошипел Эалстан.

Это прозвучало бы не столь злобно, если бы юноша считал Ванаи непривлекательной. Что думает о нем девушка и думает ли вообще, он понятия не имел. Говорили они только о грибах и многообразных злодействах альгарвейцев.

Сидрок только засмеялся, отчего стало еще обидней.

– Если ты в бухгалтеры метишь, по стопам дяди Хестана, то арифметика тебе пригодилась бы, это я понимаю, – продолжал кузен, – но до амулетного ремесла тебе какое дело? Ты же в чародеи не собирался подаваться.

– Отец всегда говорит, что чем больше ты знаешь, тем шире у тебя выбор, – ответил Эалстан. – И альгарвейцы, кажется, с ним согласны, тебе не кажется? Только с ними все наоборот – они не хотят, чтобы у нас оставался выбор, поэтому не позволяют нам ничего узнать.

– А мой отец всегда говорит: главное не то, что ты знаешь, главное – кого, – парировал Сидрок. Вышло и вправду похоже на дядю Хенгиста. – Будут связи – будет и жизнь.

Своя правда в этом была. Отец Эалстана воспользовался своими связями, чтобы никому не пришло в голову выяснять, где был Леофсиг до того, как возвратился домой в Громхеорт. В мелочах связи помогали великолепно. Но строить на них всю жизнь? Эалстан покачал головой. Он хотел было сказать об этом вслух, но раздумал. Доказать свою правоту он не мог – даже доводов в ее защиту у него не находилось. А Сидрок так или иначе над ним посмеется, в этом сомнений не оставалось.

Хотя юноша и промолчал, кузен его все равно расхохотался вдруг, сгибаясь пополам и бессильно тыча в двоюродного брата пальцем.

– Что такого смешного? – пробурчал Эалстан.

– Я тебе скажу, что смешного, – ответил Сидрок. – Если в школе тебя не станут учить тем предметам, которые твой отец считает нужными, что он сделает? Я тебе скажу, что: заставит тебя зубрить все это дома. Скажешь, не смешно? Силы горние! Ох-хо-хо…

– Ой, заткнись… – пробормотал Эалстан, сраженный ужасающей уверенностью в том, что Сидрок прав.