Тысяча и одна ночь. В 12 томах

РАССКАЗ О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ГОРБУНОМ У ПОРТНОГО, У ВРАЧА-ЕВРЕЯ, У ПОСТАВЩИКА ДВОРА СУЛТАНА И У МАКЛЕРА-ХРИСТИАНИНА[1], И ИХ ПРИКЛЮЧЕНИЯ, РАССКАЗАННЫЕ ИМИ САМИМИ

Тогда Шахерезада начала рассказывать царю Шахрияру следующее:

— До меня дошло, о счастливый царь, что в древности, много лет и веков тому назад, в одном из городов Китая жил человек, по ремеслу портной, совершенно довольный своим положением. Он любил развлечения и удовольствия и имел привычку время от времени выходить со своей женой прогуляться и порадовать глаза видом улиц и садов. И вот однажды оба они вышли, чтобы провести весь день вне своего дома, и, когда наступил вечер, они направились к себе домой и на своем пути встретили горбуна такой смешной наружности, что один вид его мог бы разогнать всякую меланхолию и возбудить смех у самого опечаленного человека и рассеять все горести и заботы. И вот портной и его жена приблизились к горбуну, и их так позабавили его шутки, что они пригласили его пойти вместе с ними в их дом и быть их гостем в эту ночь. И горбун поспешил дать на это приглашение утвердительный ответ и присоединился к ним и пришел вместе с ними в их дом. И тогда портной оставил на некоторое время горбуна, чтобы пойти на базар и, прежде чем купцы успеют закрыть свои лавки, купить кое-чего в честь своего гостя. И он купил жареной рыбы, свежего хлеба, лимонов и большой кусок халвы для десерта. Потом он возвратился к себе и разложил все это перед горбуном, и все принялись за еду.

И в то время как они весело закусывали, жена портного взяла пальцами большой кусок рыбы и, желая пошутить, положила его в рот горбуну и зажала его губы рукою, чтобы помешать ему выбросить этот кусок обратно, и сказала ему:

— Клянусь Аллахом, ты должен одним глотком, без всякой остановки, проглотить этот кусок, иначе я не отпущу тебя.

И горбун пытался с большим усилием сделать это, и кончилось тем, что он проглотил этот кусок. Но к несчастью для него, в том куске по воле рока оказалась толстая кость: она проникла в его горло, и он умер в ту же минуту.

На этом месте своего рассказа Шахерезада, дочь визиря, заметила приближение утра и, скромная, по обыкновению, остановилась, не желая дальнейшим продолжением его злоупотреблять данным ей разрешением.

Тогда сестра ее, юная Доньязада, сказала ей:

— О сестра моя, приятны, и сладостны, и полны свежести твои слова!

И Шахерезада отвечала:

— Но что скажешь ты в следующую ночь, сестра, о продолжении, если только я останусь жива и если на то будет благосклонное соизволение царя, исполненного всевозможных достоинств!

И царь Шахрияр сказал в душе свой: «Клянусь Аллахом! Я не убью ее, пока не услышу окончания этой необыкновенной истории!»

И потом царь Шахрияр заключил Шахерезаду в свои объятия, и провели они остаток ночи в тесных объятиях, пока не наступил день.

Тогда царь встал и вышел в залу правосудия. И тотчас же вошел визирь, и вошли также эмиры, и приближенные, и телохранители, и диван[2] наполнился народом. И царь принялся за дела правления, и приводил в порядок дела, и назначал одних, и смещал других, и заканчивал давнишние тяжбы, и занят был всем этим, пока не наступил конец дня. И диван закрылся, и царь вернулся в свои покои и направился к Шахерезаде.

И когда наступила

Доньязада сказала Шахерезаде:

О сестра моя, расскажи нам, пожалуйста, продолжение истории о горбуне с портным и его женой!

И она отвечала:

— От всего сердца и даже сочту своим долгом! Но я не знаю, согласится ли на это царь?

Тогда царь поспешил сказать:

— Ты можешь говорить!

И Шахерезада сказала:

— До меня дошло, о счастливый царь, что портной, лишь только он увидел горбуна мертвым, воскликнул:

— На все воля Аллаха Всевышнего и Всесильного! Какое несчастье! Нужно же было этому бедному человеку прийти умереть от наших рук!

Но жена его закричала:

— Оставь эти размышления. Разве ты не знаешь стихи поэта:

Тогда муж сказал ей:

— Что мне остается делать?

И она отвечала:

— Вставай! Мы вдвоем вынесем тело, и мы прикроем его шелковым платком и понесем, и ты пойдешь позади меня, и я впереди, и все должно быть сделано в эту же ночь. И по всем улицам ты должен кричать громким голосом: «Это мое дитя! И вот это его мать! И мы ищем врача, который мог бы его излечить! Нет ли здесь врача?»

Лишь только портной услышал эти слова, он встал, взял горбуна на руки и, предшествуемый женою, вышел из дому. И жена, идя возле него, не переставала вопить:

— О бедное дитя мое! Говори же! Скажи, что у тебя болит? Ах! Эта проклятая оспа! На какой части тела показалась у него сыпь?

И, слыша эти слова, каждый из проходивших мимо говорил себе: «Это отец и мать! Они несут своего ребенка, заболевшего оспой!»

И все спешили отойти от них.

Что же касается портного и его жены, то они продолжали свой путь, всюду осведомляясь о местожительстве врача, пока наконец им не указали на врача-еврея. Тогда они начали стучаться в двери, и на их стук вышла негритянка и открыла двери и увидела человека, который держал на своих руках ребенка, и также мать этого ребенка.

И мать сказала ей:

— С нами ребенок, и мы желаем показать его врачу. Возьми эти деньги, четверть динария, и отдай в задаток твоему господину и попроси его сойти посмотреть нашего ребенка, который очень болен.

Тогда служанка поднялась опять; и тотчас же жена портного переступила порог дома и заставила войти с собой мужа и сказала ему:

— Живо, клади сюда тело горбуна! И поспешим как можно скорей убраться отсюда.

И портной поставил тело горбуна на одну из ступеней лестницы, прислонив его к стенке, и поторопился выйти, сопровождаемый своей женою.

Что же касается негритянки, то она вошла к врачу-еврею, своему хозяину, и сказала ему:

— Внизу больной, и с ним женщина и мужчина, которые дали для тебя четверть динария, чтобы ты прописал этому больному какое-нибудь лекарство.

Когда врач увидел четверть динария, он обрадовался и поспешно вскочил и в своей поспешности, спускаясь вниз, не сообразил взять с собой светильник. И таким образом, он споткнулся ногою о горбуна и упал. И в крайнем испуге он увидел, что вместе с ним по лестнице катится вниз какой-то человек, и он поспешил его исследовать и убедился в том, что он мертв, и подумал, что он сам был причиной его смерти. Тогда он воскликнул:

— Господи! Ах! Вот возмездие! Клянусь десятью святыми заповедями! — И он продолжал призывать Аарона[3], Иисуса Навина[4]и других. И он сказал: — И вот я споткнулся о больного, и по моей вине он скатился до самого низа лестницы! И как я теперь могу выйти из моего дома с мертвым человеком?

Однако в конце концов он взял его и вынес во двор дома, а потом он повидался со своей женой и открыл ей все случившееся. И жена его пришла в ужас и воскликнула:

— Ах! Нет! Только не сюда! Надо скорей убрать его отсюда! Если он останется здесь до восхода солнца, мы погибнем, без всякого сомнения. Пойдем оба и вынесем его на террасу нашего дома и бросим в дом нашего соседа-мусульманина. Ты сам знаешь, что наш сосед — поставщик кухни султана и что дом его наводнен крысами, кошками и собаками, которые спускаются к нему по террасе и производят у него опустошение и поедают у него различные припасы: мясо, сало и муку. И конечно, эти животные не преминут также съесть тело этого покойника, и таким образом он исчезнет.

Тогда врач-еврей и его жена взяли горбуна и подняли его на свою террасу, осторожно спустили тело в дом поставщика и прислонили его к стене кухни. После этого они спокойно возвратились к себе.

И вот через несколько времени после того, как горбун был прислонен к стене кухни поставщика, который в это время находился в отсутствии, поставщик возвратился домой, открыл двери, зажег свечу и вошел. И вот он увидал сына Адама, который стоял в углу у стены кухни. И поставщик, крайне изумленный, воскликнул:

— Это что такое? Клянусь Аллахом! Теперь я вижу, что обычный похититель моих припасов — человек, а никак не животное! Вот кто ворует мясо и сало, которое я, однако, запирал от кошек и собак! Теперь-то я вижу, что было бы совершенно бесполезно избить, как я думал сделать, собак и кошек во всем околотке, раз этот малый забирался сюда по террасе.

И при этом поставщик схватил огромную дубину, подбежал к человеку и неистово ударил его и поверг его на землю и начал наносить ему удары в грудь. Но так как человек не шевелился, то поставщик увидел, что он мертв. Тогда он впал в отчаяние и сказал:

— На все воля Аллаха Всевышнего и Всемогущего! — Потом он очень перепугался и сказал: — Да будет проклято это масло, и сало, и мясо, и эта ночь! Нужно же такое несчастье — убить этого человека, который остался на моих руках! — Потом он рассмотрел его более внимательно и увидел, что это горбун. И он сказал: — И разве не довольно было тебе оставаться просто горбуном? Но ты захотел еще быть вором и воровать мясо и сало из моих припасов! О Господь Покровитель, огради меня покровом Твоего всемогущества!

И после этого, так как ночь подходила к концу, он взвалил горбуна на плечи, вышел из своего дома и пошел вперед, пока не приблизился к рынку. Тогда он остановился, прислонил горбуна к углу одной лавочки на повороте улицы, оставил его здесь и сам ушел.

Немного спустя после того как здесь был оставлен горбун, мимо этого места проходил один христианин. Это был маклер султана. В этот вечер он был пьян и в таком состоянии шел теперь в хаммам принять ванну. И его опьянение побуждало его делать различные странные вещи и говорило ему: «Ну и пускай! Ты имеешь доступ к самому Мессии!»

И он шел, делая зигзаги и спотыкаясь, и наконец очутился лицом к лицу с горбуном, не замечая его. В этот момент он повернулся к горбуну и остановился возле него, чтобы помочиться. И тут он неожиданно увидел горбуна прямо перед собой, у стены. И при виде этого стоящего неподвижно человека он вообразил, что это вор, тот самый, который украл у него тюрбан только что, вечером, ибо действительно голова маклера-христианина была непокрыта. Тогда христианин подступил к этому человеку и изо всей силы ударил его по шее и повалил его на землю. Потом он испустил громкий крик, призывая базарного сторожа. И он бросился на горбуна и осыпал его сильными ударами в неистовстве своего опьянения и уже принялся лупить его, сжимая его шею обеими руками. В эту минуту приблизился базарный сторож и увидел христианина, который держал под собою повергнутого мусульманина и бил его и готов уже был задушить его. И сторож воскликнул:

— Оставь этого человека и встань!

И христианин поднялся. Тогда сторож приблизился к горбуну-мусульманину, распростертому на земле, и исследовал его и увидел, что он мертв. И он воскликнул опять:

— О! Еще никогда не видал я, чтобы христианин осмелился коснуться мусульманина и убить его!

И после этого сторож схватил христианина, связал у него руки позади его спины и привел в дом вали[5].

А христианин вопил и причитал:

— О Мессия![6] О Дева![7] Как я мог убить этого человека! И как это он скоро умер от одного только удара кулаком! Прошло теперь опьянение, и вот его последствие!

И доставленные в дом вали христианин и мертвый горбун были заперты на всю ночь до утра, пока не проснулся вали. И вали допросил христианина, который не мог отрицать того, что было доложено базарным сторожем. И вали не мог поступить иначе, как приговорить к смерти христианина, который убил мусульманина. И он приказал палачу, исполнителю приговоров, прокричать по всему городу осуждение к смерти маклера-христианина. Потом он приказал поставить виселицу и подвести под нее приговоренного. И тогда пришел палач, приготовил веревку, сделал из нее подвижную петлю, накинул ее на шею маклера и собрался уже поднять его, как вдруг поставщик султана прорвался сквозь собравшуюся толпу и проложил себе путь до самого христианина, стоявшего под виселицей, и закричал палачу:

— Остановись! Это я убил того человека!

Тогда вали сказал ему:

— А почему ты убил его?

И он отвечал:

— Вот как было дело. Этой ночью, войдя в свой дом, я увидел человека, который забрался ко мне, спустившись по террасе, для того, чтобы воровать мои припасы. И я ударил его в грудь палкой и тотчас же увидел, что он упал и умер. Тогда я взвалил его на свои плечи и пошел на рынок и поставил его стоймя у одной из лавок в таком-то месте, на такой-то улице. О я несчастный! И вот теперь я чуть не сделался причиной смерти этого христианина, после того как я убил уже мусульманина! Поэтому-то повесить следует меня!

Когда вали услышал эти слова поставщика, он приказал отпустить христианина и сказал палачу:

— Повесь тотчас же этого человека, который пришел и сознался во всем собственными устами!

Тогда палач взял веревку, которую сначала надел на шею христианину, и обернул ею шею поставщика и подвел его под виселицу и приготовился уже вздернуть его на воздух, как вдруг в эту минуту врач-еврей растолкал толпу и закричал палачу:

— Остановись! Не делай этого! Это я один убил его! — И потом он рассказал о случившемся: — В самом деле, знайте все, что этот человек пришел ко мне искать у меня совета в надежде, что я излечу его. И когда я спускался по лестнице, чтобы осмотреть его, так как была ночь, я толкнул его ногой; тогда он скатился до самого низа лестницы и умер. И поэтому убил его не поставщик, а единственно только я!

Тогда вали приговорил к смерти врача-еврея. И палач снял веревку с шеи поставщика и надел ее на шею врача-еврея и собрался уже было исполнить приговор над врачом, как вдруг показался портной, который протиснулся сквозь толпу и сказал палачу:

— Остановись! Это я убил его! Вот как было дело. Вчера я провел день гуляя и возвращался к вечеру домой. И вот я встретил этого горбуна, который был пьян и очень весел и держал в руке бубен с погремушками и, ударяя в него, пел от всего сердца и что-то очень веселое. Тогда я подошел к нему, чтобы посмотреть на него и развлечься, и он доставил мне такое удовольствие, что я пригласил его к себе в дом. И между прочим я купил рыбы, и моя жена, когда мы сели поесть, взяла кусок рыбы, положила его на кусок хлеба и всунула в рот горбуну; и этот кусок задушил горбуна, который тут же умер. Тогда я и моя жена взяли его и принесли в дом врача-еврея. И тогда сошла вниз негритянка и отперла нам двери; и я сказал ей: «Скажи твоему господину, что у дверей находится женщина и мужчина, которые принесли больного. Пусть он сойдет посмотреть его и прописать какое-нибудь лекарство!» И я дал этой негритянке четверть динария для ее господина. Тогда она поспешила подняться, и я поставил стоймя горбуна к стене на лестнице, и потом я и моя жена удалились как можно скорее.

В это время врач-еврей сходил, чтобы посмотреть больного, но он наткнулся на тело горбуна, который упал с лестницы, и еврей подумал, что это он убил его. — И портной повернулся в сторону врача-еврея и сказал ему: — Ну что, разве не правда?

И тот отвечал:

— Да, это правда!

Тогда портной повернулся к вали и сказал ему:

— Поэтому следует отпустить этого еврея и повесить меня, только меня!

При этих словах портного вали чрезвычайно изумился и сказал:

— Поистине, эта история с горбуном заслуживает внесения в летописи и книги!

И потом он приказал палачу отпустить еврея и повесить портного, который сознался в своей вине.

Тогда палач подвел портного к виселице, надел ему на шею веревку и сказал:

— Это в последний раз! И теперь я не обменяю его ни на кого другого! — И он схватил веревку.

Вот что было с этими людьми.

Что же касается горбуна, то говорят, что он был любимым шутом султана, и султан не мог провести без него ни одного часа. И вот горбун, после того как он напился пьяным, в эту ночь скрылся из дворца и находился в отсутствии всю ночь; и на другой день утром, когда султан позвал его, к нему пришли и сообщили эту новость и сказали:

— Государь, вали доносит тебе, что горбун мертв и что убийца его сейчас будет повешен.

И действительно, вали уже велел подвести убийцу к виселице, и палач уже готов был казнить его, как вдруг явился какой-то другой человек, потом третий, и каждый из них говорил:

— Это я один убил горбуна!

И каждый из них рассказал вали подробности этого убийства. Когда султан услышал эти слова, он не мог слушать далее и закричал, и позвал одного из своих приближенных и сказал ему:

— Ступай скорей, беги к вали и скажи ему, чтобы он тотчас же привел всех ко мне!

И приближенный спустился и подошел к виселице в ту самую минуту, когда палач уже готовился казнить портного. И придворный закричал:

— Остановись!

Потом он сказал вали, что вся эта история с горбуном доведена до ушей султана. И он увел вали, и увел также портного, и врача-еврея, и маклера-христианина, и поставщика, и приказал принести тело горбуна, и отправился со всеми ими к султану.

Когда вали предстал между рук султана, он поклонился и поцеловал землю и рассказал царю всю эту историю, со всеми подробностями, от начала и до конца. Но мне кажется, незачем повторять ее.

И султан, услышав эту историю, сильно удивился и очень развеселился. Потом он приказал придворным писцам записать ее золотыми чернилами. И в заключение он спросил у всех присутствующих:

— Слышал ли когда-нибудь кто-нибудь из вас историю, которая может сравниться с этой?

Тогда маклер-христианин поднялся, поцеловал землю между рук султана и сказал:

— О царь веков и времен, я знаю историю гораздо более удивительную, чем наше приключение с горбуном! Если позволишь, я расскажу тебе ее, ибо она несравненно более чудесна и необычайна и более забавна, чем история этого горбуна!

И султан сказал ему:

— Хорошо! Рассказывай, посмотрим, что у тебя там такое.

Тогда маклер-христианин начал такими словами:

РАССКАЗ МАКЛЕРА-ХРИСТИАНИНА

Знай, о царь времен, что я прибыл в эту страну ради торговых дел.

Я иноземец, которого судьба привела в твое царство. Я рожден в городе Каире, и я копт[8] между другими коптами. И в Каире же я получил свое воспитание, и там же отец мой был маклером до меня.

Когда умер мой отец, я достиг уже возраста мужа; и я занял его место маклера, приняв во внимание, что у меня были всевозможные дарования для этого занятия, к которому мы, копты, имеем особенную склонность.

И вот в одно утро среди других я сидел у ворот кагана торговцев семенами, и я увидал, что мимо едет какой-то молодой человек, самый красивый, какого только мне приходилось видеть, одетый в самые роскошные одежды, верхом на осле, на котором было великолепное красное седло. И когда этот молодой человек увидел меня, он поклонился мне, и я тоже, и из уважения к нему я поднялся. Тогда он вытащил платок, в котором было завернуто небольшое количество сезамового[9] семени для образца, и сказал мне:

— Сколько стоит ардеб[10] этого сорта сезамового семени?

И я отвечал:

— Это стоит по крайней мере сто драхм![11]

И он сказал мне:

— В таком случае возьми с собою людей, которые меряют семя, и иди прямо в каган Аль-Гауали, в околотке Баб-аль-Наср, там ты найдешь меня.

Потом он оставил меня и удалился, передав мне платок, в котором был образец сезамового семени.

Тогда я стал обходить торговцев, покупающих семя, и показывал им образец, который я оценил в сто драхм. И торговцы оценили его в сто двадцать драхм за ардеб. Тогда я обрадовался и взял с собой четырех мерщиков и пошел отыскивать молодого человека, который действительно дожидался меня в кагане. Лишь только он увидал меня, он подошел ко мне и провел меня к амбару, в котором находилось семя, и мерщики наполнили мешки и начали мерить семя, которого оказалось до пятидесяти мер, считая на ардебы.

И молодой человек сказал мне:

— Ты получишь свой куртаж[12] в десять драхм с каждого ардеба, проданного за сто драхм. Но ты получишь и для меня все деньги и старательно сбережешь их до тех пор, пока я не потребую их от тебя. И так как вся стоимость достигает пяти тысяч драхм, ты удержишь в свою пользу пятьсот драхм, и для меня останется четыре тысячи пятьсот драхм. Что же касается меня, то, лишь только я закончу свои дела, я приду и потребую у тебя эти деньги.

Тогда я отвечал ему:

— Да будет по твоему желанию! — и после этого поцеловал у него руки и удалился.

И в этот день я таким образом заработал тысячу драхм куртажа, пятьсот от продавца и пятьсот от покупателей, и я получил, таким образом, двадцать на сто, как это принято у египетских маклеров.

Что касается молодого человека, то в конце месяца он пришел, чтобы повидаться со мной, и сказал мне:

— Где мои драхмы?

И я тотчас же отвечал ему:

— В твоем распоряжении, о господин! Вот здесь они приготовлены, в этом мешке.

Но он сказал мне:

— Подержи их еще у себя некоторое время, пока я не приду опять потребовать их.

И он ушел, и опять был в отсутствии целый месяц, и возвратился, и сказал мне:

— Где мои драхмы?

Тогда я встал, поклонился ему и сказал:

— Они в твоем распоряжении. Вот они! — Потом я сказал ему: — Не пожелаешь ли ты теперь сделать честь моему дому, согласившись зайти в него откушать кусочек чего-нибудь вместе со мной?

Но он отказался и сказал:

— Что касается денег, то прошу тебя подержать их, пока я не возвращусь опять потребовать их от тебя после того, как я окончу некоторые весьма нужные дела.

И после этого он удалился. И я заботливо спрятал деньги, которые принадлежали ему, и начал дожидаться его возвращения. И в конце месяца он пришел и сказал мне:

— В этот вечер я приду опять потребовать деньги.

Тогда я взял деньги и держал их наготове; и я прождал до ночи, и потом прождал другие дни, но он вернулся только через месяц, в то время как я говорил себе: «Как этот юноша полон доверия! Во всей моей жизни, с тех пор как я стал маклером на каганах и базарах, я не видел подобного доверия».

И он опять пришел ко мне, и, как всегда, он был верхом на осле и в роскошных одеждах, и он был хорош, как полная луна, и лицо его сияло и было свежо, как будто он только что вышел из хаммама, и его лоб и розовые щеки были как блестящий цветок, и у уголка его губ была черная родинка, как будто капелька черной амбры, и он был подобен тому, о котором сказал поэт:

Когда я увидел его, я поцеловал у него руки и призвал на него все благословения Аллаха и сказал ему:

— О господин мой, надеюсь, что на этот раз ты потребуешь свои деньги!

И он отвечал мне:

— Потерпи еще немножко; когда я окончу свои дела, я приду опять спросить у тебя мои деньги.

И после этого он повернулся ко мне спиною и удалился. И я подумал, что он опять будет долго отсутствовать, и я взял деньги и отдал их в рост из двадцати на сто, как это принято в нашей стране, и таким образом получил хороший барыш в свою пользу. И я сказал в душе своей: «Клянусь Аллахом! Когда он возвратится, я упрошу его принять мое приглашение и угощу его с большой щедростью, так как его деньги принесли мне большой доход».

Таким образом истек год, и в конце его он явился опять; и он был одет в одежды еще более роскошные, чем прежние, и, как всегда, сидел на осле белой породы.

Тогда я начал с жаром умолять его пойти со мною в дом и благосклонно согласиться быть моим гостем.

И он отвечал мне:

— Хорошо, я согласен, но с условием, что ты не вычтешь издержек из тех денег, которые принадлежат мне и находятся у тебя.

И он засмеялся. И я тоже.

И я сказал ему:

— О да, конечно, от всего сердца!

И я провел его в мой дом и пригласил его сесть; сбегал на базар купить всевозможной еды и напитков и прочего и разложил все это между руками его на скатерти и пригласил его начать, говоря:

— Во имя Аллаха!

Тогда он приблизился к приготовленным яствам и протянул свою левую руку и начал есть этой левой рукой. Тогда я был чрезвычайно поражен и не знал, что об этом подумать. И когда мы откушали, он умыл эту левую руку, не помогая себе в этом правой; и я подал ему салфетку, чтобы он обтер ее; и потом мы сели беседовать.

Тогда я сказал ему:

— О господин мой, пожалуйста, облегчи мне тяжесть, которая гнетет меня, и печаль, которая расстраивает меня! Почему ты ел левой рукой? Не было ли у тебя случайно какого-либо прискорбного несчастья с твоей правой рукой?

На эти слова молодой человек ответил мне следующими строками:

И потом он вынул свою правую руку из рукава своей верхней одежды, и я увидел, что эта рука у него отрезана, ибо на предплечье не было кисти. И я крайне удивился.

Но он сказал мне:

— Не удивляйся этому! И равным образом не думай более, что я, пренебрегая уважением к тебе, ел левой рукой; ибо ты сам теперь видишь, что это я делал только потому, что у меня отрезана моя правая рука. И причина этого весьма необыкновенна!

Тогда я спросил у него:

— Что же это за причина?

И он сказал мне:

— Знай, что я из Багдада. Мой отец был одним из наиболее важных и значительных лиц в городе. И еще задолго до того, как я достиг возраста мужа, я слышал от моего отца рассказы о странах Египта путешественников, паломников и купцов. И я запоминал все эти рассказы, втайне повторяя их себе, и так продолжалось, пока не умер мой отец. И тогда я взял все богатства, какие только я мог собрать, и много денег и накупил большое количество товаров: багдадских и мосульских тканей и также много других товаров, ценных и наилучшего качества; и я уложил все это в тюки и выехал из Багдада. И так как у Аллаха было написано, что я должен прибыть здравым и невредимым к месту своего назначения, то я и не замедлил приехать в этот город Каир, который вместе с тем есть и твой город.

После этих слов молодой человек заплакал и произнес следующие стихи:

И по окончании этих стихов он так продолжал свой рассказ:

— И я въехал в Каир и направился к кагану Серур, и развязал мои тюки, и разгрузил верблюдов, и сложил мои товары в помещение, которое я позаботился нанять. После этого я дал немного денег моему слуге, чтобы он купил нам что-нибудь поесть; в заключение я немного заснул и по своем пробуждении пошел пройтись по направлению к Байн-аль-Касрейн[13]; потом я вернулся в каган Серур, где и провел ночь.

Когда я проснулся утром, я развязал один тюк с тканями и сказал в душе своей: «Я понесу эти ткани на базар и посмотрю, как идут там дела». И я взвалил ткани на плечи одного из моих молодых слуг и пошел с ним на базар и прибыл к главному месту торговых сделок, большому зданию, окруженному портиками, всевозможными лавками и фонтанами; тут, как ты сам знаешь, находятся обыкновенно маклеры; и это место называется кайсария[14] Гергесс.

Лишь только я появился, все маклеры, которые уже были предупреждены о моем приходе, окружили меня, и я передал им ткани, и они отправились во все стороны предлагать мои ткани главнейшим торговцам базара. Но они тотчас же возвратились и сказали мне, что цены, которые предлагают за мои товары, не покрывают ни моих издержек на покупку их, ни расходов по доставке их из Багдада в Каир. И в то время как я не знал, что мне делать, главный шейх маклеров сказал мне:

— Я знаю средство, к которому ты должен прибегнуть, чтобы получить какой-нибудь барыш: это просто сделать так, как делают все торговцы. Оно состоит в том, чтобы продать по мелочам твои товары лавочникам, и притом на определенные сроки, в присутствии свидетелей, и за подписями твоими и их, и при посредничестве менял[15]. И после этого ты в каждый четверг и в каждый понедельник будешь требовать от них деньги, которые будут выручены ими. И таким образом каждая драхма принесет тебе две драхмы и даже более. Кроме того, у тебя в это время будет достаточно свободного времени, чтобы хорошенько познакомиться с Каиром и подивиться на Нил, который протекает через него.

Когда я услышал эти слова, я сказал:

— Это поистине блестящая мысль!

И после этого я взял с собой маклеров и глашатаев в каган Серур и отдал им все свои товары, которые они отнесли в кайсарию.

И я продал их по мелочам купцам, после того как с той и другой стороны были подписаны договорные статьи в присутствии свидетелей и при посредничестве менял кайсарии.

Сделав все это, я возвратился в свой каган и спокойно зажил, не отказывая себе ни в каких удовольствиях и не щадя средств. Каждое утро я роскошно завтракал с чашей вина, на скатерти. И у меня всегда было хорошее мясо ягненка и всех сортов сласти и варенья. И так продолжалось, пока не истек месяц и не наступил срок, с которого я должен был получать должным образом свой постоянный доход. И действительно, начиная с первой же недели этого месяца я начал требовать свои деньги; каждый четверг и каждый понедельник я шел и усаживался в лавке одного из купцов, моих должников; и менялы и публичные писцы обходили всех купцов, требовали мои деньги и приносили их мне.

И я имел обыкновение приходить и усаживаться таким образом то в одной лавке, то в другой. И вот в одно утро я вышел из хаммама, где я принял ванну, и затем отдохнул, и позавтракал цыпленком, и выпил несколько кубков вина, и затем умыл руки, и надушился разными ароматическими эссенциями, и пошел к кайсарии Гергесс, и уселся в лавке одного торговца тканями по имени Бадреддин аль-Бостани. Когда он увидел меня, он встретил меня очень радушно и почтительно, и мы начали разговаривать, и так продолжалось около часа.

И вот в то время как мы беседовали, мы увидели, как подошла девушка, закутанная в большое покрывало из голубого шелка, и она пошла в лавку купить тканей и села на скамеечку рядом со мной. И повязка, которая была у нее на голове и слегка прикрывала ее лицо, немного отодвинулась в сторону и пропускала таким образом нежнейшее благоухание. И я потерял всякий рассудок от ее красоты и ее прелестей, лишь только она откинула свое покрывало и я увидел черные зрачки ее глаз! И она присела и поприветствовала Бадреддина, который тоже ответил ей пожеланием мира, и встал перед ней, и вступил с ней в разговор, показывая ей различные ткани.

И я, слушая этот голос, сладостный и полный очарования, тотчас же почувствовал, как в моем сердце укрепляется любовь.

Когда она рассмотрела различные ткани и не нашла их достаточно красивыми, она сказала Бадреддину:

— Нет ли у тебя случайно куска белого шелка, затканного нитками из чистого золота? Мне надо сделать себе платье.

И Бадреддин пошел в глубину своей лавки, открыл маленький шкаф и из-под многих других кусков тканей вытащил кусок белого шелка, затканного золотыми нитями, и принес его, и он очень понравился даме. И она нашла, что он как раз соответствует ее желанию, и сказала купцу:

— Так как у меня нет с собой денег, ты можешь, я думаю, как обыкновенно, отдать его мне сейчас же, а я, придя домой, пришлю тебе деньги — его стоимость.

Но купец сказал ей:

— На этот раз я не могу этого сделать, о госпожа моя, ибо эта ткань не моя, а принадлежит этому купцу, которого ты видишь, и я обязался рассчитаться с ним именно сегодня.

Тогда она очень рассердилась и сказала:

— Какое несчастье! Разве ты забыл, что я постоянно покупаю у тебя самые дорогие ткани и дала тебе возможность заработать гораздо более, чем ты мог бы ожидать?! И разве ты забыл, что я никогда не откладываю уплату денег?!

И он отвечал ей:

— Совершенно верно! Ты права, о госпожа моя! Но сегодня мои обязательства вынуждают меня требовать деньги немедленно.

Когда она услышала эти слова, она схватила кусок ткани и швырнула ему в грудь и сказала ему:

— Все вы одинаковы в этой проклятой корпорации! Вы никому не можете оказать почтение!

И после этого она пришла в большой гнев и повернулась к нему спиною, чтобы выйти из лавки.

И я почувствовал, что моя душа уходит вместе с нею, и я поспешно поднялся и стоя сказал ей:

— О госпожа моя, сделай милость! Окажи мне такую любезность, повернись немного в мою сторону и великодушно обрати назад стопы твои!

Тогда она повернула свое лицо в мою сторону и возвратилась назад и сказала мне:

— Я согласна опять войти в эту лавку единственно только для тебя!

И она вошла в лавку и села против меня.

Тогда я сказал Бадреддину:

— Сколько стоит тебе самому этот кусок?

И он отвечал мне:

— Тысячу сто драхм!

Тогда я сказал ему:

— Хорошо! Я даю тебе, кроме этого, еще сто драхм барыша. Дай мне бумагу, чтобы я мог выдать тебе расписку.

И я взял у него кусок шелка, затканного золотом, и взамен его выдал ему расписку, потом я передал кусок шелка даме и сказал ей:

— Возьми его! И теперь ты можешь идти без всякого беспокойства относительно уплаты за него, ты заплатишь мне, когда только пожелаешь. Для этого тебе только стоит прийти и поискать меня когда-нибудь утром на базаре, где я бываю всегда, сидя то в одной лавке, то в другой. И даже если ты пожелаешь благосклонно сделать мне честь принять этот кусок от меня как знак моего почтения к тебе, он принадлежит тебе!

Тогда она отвечала мне:

— Да воздаст тебе Аллах всеми Своими милостями! О, если бы ты мог обладать всеми богатствами, которые находятся в моем владении, сделавшись моим господином и венцом на моей голове! Ах! Если бы Аллах соблаговолил услышать мое желание!

Тогда я отвечал ей:

— О госпожа моя, прими же этот кусок шелка! И он не будет единственным! И я прошу тебя, окажи мне такую милость, покажи мне твое лицо, которое скрыто от меня!

Тогда она отбросила легкую ткань, которая закрывала у нее нижнюю часть лица и которая не позволяла видеть ничего, кроме глаз.

Когда я увидел ее лицо, я пришел в крайнее волнение, и любовь в моем сердце укрепилась, и рассудок мой помутился. Но она поспешила опустить свое покрывало, взяла кусок ткани и сказала мне:

— О господин мой, я хотела бы, чтобы наша разлука не была слишком продолжительна, иначе я умру от тоски!

И после этого она удалилась, и я остался один с купцом на базаре до конца дня.

И вот я оставался в таком состоянии, как будто я потерял свой рассудок и свои чувства, во власти безумия от этой неожиданной страсти.

И сила этого чувства заставила меня отважиться спросить у купца о личности этой дамы. И перед тем как подняться уходить, я сказал ему:

— Знаешь ли ты, кто эта дама?

И он сказал мне:

— Да, конечно. Это очень богатая дама. Отец ее был знаменитый эмир, который умер и оставил ей много имущества и денег.

Тогда я попросил у купца разрешения удалиться и ушел и возвратился в каган Серур, где я жил. И мои служители приготовили мне поесть, но я думал о ней и не мог ни к чему прикоснуться, и я лег спать, но сон не приходил ко мне, и так я провел всю ночь, бодрствуя до утра.

И тогда я встал и оделся в платье, еще более красивое, чем то, которое было на мне накануне, я выпил кубок вина и слегка закусил и направился к лавке купца, и я поприветствовал его и уселся на привычное место. Лишь только я присел, я увидел молодую девушку, и ее сопровождал раб. Она вошла, села и поклонилась мне, не пожелав Бадреддину мира. И приятным голосом, несравненно выговаривая слова, и с удивительной мягкостью она сказала мне:

— Пошли кого-нибудь со мною, чтобы взять тысячу двести драхм в уплату за кусок шелка.

И я отвечал ей:

— Дело неспешное. К чему так торопиться?

И она сказала мне:

— Как ты великодушен! Неужели же я должна ввести тебя в убытки?

Потом она сама вложила мне в руку деньги за материю. И мы принялись беседовать, и вдруг я набрался смелости и объяснил ей знаками всю глубину моей любви к ней. И она тотчас же поняла, что я пламенно желаю вступить в союз с нею. Тогда она поднялась с места и быстро удалилась, но для соблюдения приличия сказала мне, однако, несколько слов на прощание. И я не в силах был более сдерживать себя и вышел из лавки, и сердце мое стремилось к ней с такой силой, что я пошел вслед за нею, оставаясь на почтительном расстоянии, пока мы не вышли за черту базара. И вдруг я потерял ее из виду, но вскоре я увидел другую молодую девушку, которой я не знал и не мог видеть, потому что лицо ее было закрыто покрывалом.

И она сказала мне:

— О господин мой, иди к моей госпоже, которая желает поговорить с тобою!

И я был крайне удивлен и сказал ей:

— Но ведь меня никто здесь не знает!

И молодая девушка сказала мне:

— О, как скоро ты забываешь! Разве ты не узнаёшь служанку, которая только что была на рынке с молодой дамой, в лавке такого-то купца?

Тогда я последовал за ней и на углу улицы Менял увидел ее госпожу. И, заметив меня, она быстро направилась ко мне, подошла и сказала:

— О милый мой, знай, что ты овладел всеми моими мыслями и наполнил любовью мое сердце. И с той минуты, как я увидала тебя, я не знаю сна и не могу ни есть, ни пить!

И я отвечал ей:

— И я также! Но мое счастье так безмерно, что я не могу жаловаться.

И она сказала мне:

— О дорогой мой, скажи, должна ли я прийти к тебе, или ты придешь в мой дом?

И я сказал ей:

— Я чужестранец и живу в кагане, где слишком много бывает разных посетителей, о госпожа моя. И потому, если ты доверишься моей дружбе и окажешь мне честь допустить меня в свой дом, счастье мое будет безгранично!

И она отвечала мне:

— Разумеется! Но сегодня я не могу принять тебя, потому что эта ночь — ночь пятницы. Но завтра, после полуденной молитвы, садись на твоего осла и спроси, где находится квартал Габаниат; и когда ты приедешь в этот квартал, узнай, где дом Бараката, бывшего правителя, известного под именем Абу Шама. Я живу в этом доме. И непременно приходи, потому что я буду ждать тебя.

И я исполнился радости, и после этого мы расстались. И я вернулся в каган Серур, где я жил, и провел всю ночь не смыкая глаз. Но на рассвете я поспешил встать, и переоделся, и надушился самыми нежными духами, и взял с собой пятьдесят золотых динариев, которые я завернул в платок. И я вышел из кагана Серур и направился к месту, которое носит название Баб-Зауйлат; там я нанял осла и сказал погонщику:

— Поедем в квартал Габаниат!

И он тотчас же отправился со мною, и мы приехали на улицу Дарб-аль-Монкари, и я сказал погонщику:

— Узнай, где на этой улице дом набоба[16] Абу Шамы.

И погонщик пошел и через несколько минут вернулся и сказал мне:

— Ты можешь сойти с осла.

И я сошел с осла и сказал ему:

— Иди впереди меня, чтобы я знал, куда идти!

И он довел меня до самого дома, и я сказал ему:

— Завтра утром ты вернешься сюда за мной и проводишь меня обратно в мой каган.

И погонщик отвечал мне:

— Я в твоем распоряжении!

Тогда я дал ему четверть динария, и он взял его и поднес к своим губам и потом к своему лбу, желая выказать мне свою благодарность, и удалился.

Тогда я постучал в двери дома. И мне отворили двери две девочки, две молоденькие девственницы, груди которых держались еще совершенно прямо и были белы и округлы, как две луны. И они сказали мне:

— Войди, о господин! Наша госпожа ожидает тебя с нетерпением. И пыл ее страсти к тебе отнял у нее сон, и она всю ночь не смыкает глаз.

И я вошел во двор и увидел великолепное здание, в котором было семь дверей. И весь фасад его был украшен окнами, выходившими в большой сад. И в этом саду были фруктовые деревья всех сортов и всех цветов; и он обильно орошался проточной водой; и всюду слышался говор птиц. Что касается самого дома, то он был весь из белого мрамора, так отполированного, что каждый мог видеть в нем всё изображение; и все потолки внутренних покоев были покрыты золотом; и вокруг всего дома всюду были надписи и рисунки разных форм; и все в этом доме очаровывало глаз. И весь двор был вымощен мрамором высокой ценности и всевозможных цветов. И посередине большой залы был водоем из белого мрамора, усаженный жемчугом и драгоценными камнями; и весь пол был устлан дорогими коврами, и все стены были увешаны тканями всех цветов; и вокруг стен стояли широкие диваны.

И не успел я войти и присесть…

Но, дойдя до этого места, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

До меня дошло, о счастливый царь, что купец продолжал такими словами свой рассказ маклеру-копту из Каира, который, в свою очередь, пересказывал его султану, царившему в этом городе Китая:

— И я увидел, что ко мне приближается молодая девушка, вся убранная жемчугом и драгоценными камнями, и лицо ее сияло, и глаза были подведены чернью. И она улыбнулась мне, и привлекла меня к себе, и прижала к своей груди. Потом она прильнула своими губами к моим губам и начала сосать мой язык.

И она сказала мне:

— Неужели я вижу тебя наяву, неужели это не сон?

И я отвечал ей:

— Я раб твой.

И она сказала:

— О, какой благословенный день! Какое счастье! Клянусь Аллахом, я не живу более и не нахожу больше удовольствия в еде и питье!

Я отвечал ей:

— И я тоже!

Потом мы принялись беседовать, и я был совершенно смущен этим приемом и сидел с опущенной головой.

Через несколько минут накрыли скатерть, и нам были поданы самые изысканные блюда: разное жаркое, фаршированные цыплята и всевозможные пирожные. И мы ели до насыщения, и она сама клала мне куски в рот и каждый раз приглашала меня есть самыми убедительными словами.

Потом мне подали кувшин и медный таз; и я умыл руки, и она также, и после этого мы надушились розовой водой с мускусом; и мы сели опять и занялись беседой.

И она произнесла следующие строки:

И она начала рассказывать мне обо всех своих страданиях, и я сделал то же; и все это повело к тому, что я еще более влюбился в нее.

Потом мы отдались забавам и играм, и мы обнимали друг друга и расточали друг другу тысячи ласк до самого наступления ночи. И когда наступила ночь, слуги принесли нам обильный ужин, и мы пили и ели до полуночи. Потом мы легли спать и слились в тесном объятии и оставались так до самого утра. И никогда в жизни не было у меня такой ночи, как эта ночь!

На другое утро я встал и тихонько подсунул под подушку кошелек, в котором было пятьдесят золотых, и простился с молодой девушкой и собрался уйти.

Но она заплакала и сказала мне:

— О господин мой, когда же я опять увижу твое прекрасное лицо?

И я сказал ей:

— Я возвращусь сюда сегодня вечером.

И когда я вышел из дому, я увидел у ворот осла, на котором я приехал накануне; и возле него был также и погонщик, который дожидался меня. И я сел на осла и прибыл в каган Серур; и тут я сошел с осла и дал полдинария погонщику и сказал ему:

— Возвращайся сюда сегодня вечером, перед заходом солнца.

И он отвечал мне:

— Твои приказания для меня закон!

И тогда я пришел в каган и позавтракал; затем я отправился собирать деньги со своих должников за проданные им товары; и когда я получил деньги, я возвратился к себе. И я велел зажарить ягненка, и накупил сластей, и позвал носильщика, которому дал адрес и описание дома молодой девушки, и заплатил ему за доставку, и велел отнести все это к ней. И я продолжал заниматься своими делами до вечера; и тогда пришел за мной погонщик, и я взял пятьдесят золотых динариев и завернул их в платок и отправился к молодой девушке.

И когда я вступил в ее дом, я увидел, что все в нем блещет чистотой, и пол в нем вымыт, и вся посуда на кухне вычищена, и все светильники и фонари зажжены, и блюда приготовлены, и напитки и вина разлиты в сосуды. И, увидев меня, молодая девушка бросилась в мои объятия и принялась ласкать меня и сказала мне:

— О, как я ждала тебя!

После этого мы начали есть и ели до насыщения. И потом слуги убрали скатерть и принесли напитки. И мы пили не переставая и грызли миндаль и фисташки до полуночи. И после этого мы легли и лежали до утра. И тогда я встал и передал ей, по обыкновению, пятьдесят золотых динариев и вышел. И у ворот я нашел осла и сел на него и отправился в каган и уснул там. И вечером я встал и велел приготовить обед; и я сам приготовил блюдо из риса на масле, которое я приправил орехами миндаля; потом блюдо жареных земляных груш и еще много других вещей. Потом я купил фруктов и разных сортов миндаля и все это послал туда. И я взял с собою в платке пятьдесят золотых динариев и вышел из кагана. И я сел на того же осла и приехал к дому молодой девушки и вошел в дом. И мы сели есть и пить и потом обнимались до самого утра. И когда я встал, я сунул ей платок и вернулся, по обыкновению, в свой каган.

И все это не прекращалось, и я наконец совершенно разорился, и у меня не осталось не только ни одного динария, но даже ни одной драхмы.

И я не знал, что делать, и в душе думал, что все это дело шайтана.

И я произнес следующие стихи:

И я не знал, что мне делать, и, предавшись всецело моим печальным мыслям, я вышел из кагана, чтобы пройтись немного, и пришел на площадь Байн-аль-Касрейн, у самых ворот Зауйлата. И тут я нашел большое стечение людей, и толпа наполняла всю площадь, потому что это был праздник и базарный день. И я смешался с толпой и по воле рока увидел возле себя хорошо одетого всадника. По случаю большой тесноты я против моей воли был прижат к нему, и рука моя пришлась как раз против его кармана и коснулась его; и я почувствовал, что в этом кармане лежит маленький круглый сверток, и я быстро просунул руку в карман и вытащил из него сверток, но не настолько ловко, чтобы он не мог почувствовать это или заметить движение моей руки. И тогда всадник, чувствуя, что карман его сразу сделался легче, положил руку в карман и увидел, что там уже нет свертка. И тогда он в гневе повернулся ко мне и замахнулся своей булавой и с силой ударил меня по голове; и я упал на землю, и тотчас же меня окружила большая толпа людей, и некоторые из них остановили всадника и, держа за уезду его лошадь, говорили ему:

— Нехорошо пользоваться давкой и бить беззащитного человека!

Но всадник воскликнул им в ответ:

— Знайте все вы, что этот человек — вор!

При этих словах я очнулся от обморока, в котором находился, и услышал, как в толпе говорили:

— Нет, не может быть! Такой красивый и знатный юноша не может воровать!

И вот в толпе завязался спор о том, украл я или не украл, и возражения и объяснения так и сыпались со всех сторон, и в конце концов поток людей захватил и увлек меня с собой, и я, вероятно, успел бы скрыться от бдительности всадника, который не хотел выпустить меня, если бы по воле рока как раз в это время не появились вали и стража, которые прошли через ворота Зауйлата и подошли к толпе, теснившейся вокруг нас.

И вали спросил:

— Что здесь случилось?

И всадник отвечал ему:

— Клянусь Аллахом, о эмир, этот человек — вор! У меня был в кармане голубой кошелек, и в нем двадцать золотых динариев, и он нашел возможным посреди этой давки похитить его у меня.

И вали спросил у него:

— Есть ли у тебя свидетель, который видел это?

И всадник отвечал:

— Нет!

Тогда вали подозвал мукаддема, начальника стражи, и сказал ему:

— Возьми этого человека и обыщи его!

Тогда мукаддем схватил меня, ибо Аллах отвернулся от меня, и снял с меня всю одежду и нашел на мне кошелек, который был действительно из голубого шелка. И вали взял кошелек и сосчитал деньги и нашел, что в нем двадцать золотых динариев, как и заявил ему всадник.

Тогда вали, рассердившись, позвал своих стражей и людей, сопровождавших его, и сказал им:

— Подведите ко мне этого молодого человека! — Тогда меня подвели к нему, и он сказал мне: — Молодой человек, ты должен сказать правду. Скажи, признаешь ли ты, что этот кошелек украден тобою?

Тогда, смущенный всем этим, я поник головой и подумал: «Если я скажу, это не я, — мне не поверят, потому что нашли на мне кошелек. Если же я скажу, да, это я украл его, — я сам предам себя в их руки».

Но наконец я решился признаться во всем и сказал:

— Да, это я украл его!

Когда вали услышал эти слова, он крайне удивился и призвал свидетелей и заставил меня повторить в их присутствии эти слова. И вся эта сцена происходила у Баб-Зауйлата.

Тогда вали приказал своему палачу отрубить мне руку. И палач отрубил мне правую руку. И при виде этого всадник сжалился надо мною и ходатайствовал перед вали, чтобы он не лишал меня другой руки. И вали согласился на эту милость и удалился. И люди, стоявшие здесь, сжалились надо мною и дали мне выпить стакан вина, чтобы я подкрепился, потому что я потерял много крови и был очень слаб. Что касается всадника, то он подошел ко мне и протянул мне кошелек и вложил его в мою руку, и сказал мне:

— Ты юноша благородного происхождения, и ремесло вора неприлично для тебя, мой друг.

И я принял кошелек и проговорил следующие стихи:

И всадник оставил меня и уехал, заставив меня принять кошелек. И я также удалился оттуда и перевязал себе обрубленную руку платком и спрятал ее в рукав моего платья. И лицо мое было очень бледно, и я был очень опечален всем случившимся со мной.

И, не соображая хорошенько, куда я иду, я направился в сторону дома моей возлюбленной. И, придя к ней, я бросился на кровать, совершенно обессиленный. И молодая девушка, видя мою бледность и изнурение, сказала мне:

— Скажи, что с тобою? И почему так изменился цвет твоего лица, и почему оно так бледно?

И я отвечал ей:

— У меня болит голова, и я не совсем здоров.

При этих словах она очень опечалилась и сказала мне:

— О господин мой, не отягчай моего сердца! Присядь, умоляю тебя, поверни ко мне свое лицо и скажи мне, что случилось сегодня с тобою! Потому что я читаю многое на твоем лице!

И я отвечал ей:

— Умоляю тебя, избавь меня от необходимости отвечать на твои вопросы!

Тогда она заплакала и сказала мне:

— Ах, теперь я прекрасно вижу, что мне нечего больше давать тебе, и что ты пресыщен моими ласками, и что я надоела тебе, потому что ты совсем не такой со мною, как обыкновенно.

И она залилась обильными слезами, и слезы ее прерывались вздохами, и время от времени она останавливалась и повторяла свои вопросы, на которые я не отвечал ей, и так продолжалось до самой ночи. И когда наступила ночь, нам принесли ужин и подали, по обыкновению, разные блюда. Но я отказался от еды, потому что стыдился брать пищу левой рукой и боялся, чтобы она не спросила меня, почему я не ем правой рукой.

И я сказал ей:

— Мне совсем не хочется есть.

Тогда она сказала мне:

— Видишь, я была права. Скажи, что приключилось сегодня с тобой, и чем ты так огорчен и расстроен, и почему твое сердце и душа в печали?

И тогда я наконец сказал ей:

— Сейчас я расскажу тебе все, но постепенно и осторожно.

При этих словах она сказала мне более веселым тоном, протягивая мне кубок с вином:

— Ну, друг мой, изгони из своей души печальные мысли! Вот это рассеет твою тоску. Выпей же этого вина, и потом ты расскажешь мне, в чем твое горе.

И я отвечал ей:

— Если ты непременно желаешь этого, тогда поднеси этот кубок своими руками к моим устам!

И она поднесла этот кубок к моим устам и наклонила его и заставила меня выпить из него. Потом она снова наполнила его и протянула мне. Тогда я сделал усилие над собою и протянул левую руку и взял у нее кубок. Но я не мог сдержать слез и произнес следующие строки:

Проговорив эти стихи, я зарыдал из глубины моей души. И при виде моих слез она не могла более сдерживать себя и обвила мою голову своими руками и воскликнула в порыве отчаяния:

— О, умоляю тебя, скажи мне, наконец, причину твоих слез! Ты прожег мое сердце! И скажи мне, почему ты взял у меня кубок левой рукой?

Тогда я отвечал ей:

— У меня на правой руке нарыв.

И она сказала мне:

— Покажи мне этот нарыв; я вскрою его, и тебе станет легче.

И я отвечал ей:

— Теперь не время для подобной операции. И не настаивай больше, потому что я твердо решил не развязывать повязку на моей руке!

И с этими словами я допил вино из кубка, и она опять наполнила его и подала его мне, и я каждый раз осушал его, пока мною не овладело опьянение. Тогда я прилег на том же месте и уснул.

И она воспользовалась моим сном и развязала платок, которым была перевязана моя рука, и увидела, что у меня нет больше руки. И она принялась обыскивать меня и нашла в моем кармане голубой кошелек с двадцатью золотыми. И при виде моего несчастья она впала в отчаяние, и горю ее не было предела, и сердце ее было объято печалью, равной которой еще не бывало на свете.

Когда на другой день я пробудился ото сна, я увидел, что она успела уже приготовить мне завтрак, передо мною лежали на тарелке четыре цыпленка и стоял куриный бульон и прекрасное вино. И она угощала меня всем этим. И я ел и пил; и потом я хотел проститься с ней и удалиться.

Но она остановила меня и сказала мне:

— Куда же ты спешишь?

И я сказал:

— Я хочу пойти куда-нибудь, чтобы развлечься и разогнать заботы и горести, которые удручают меня и терзают мое сердце.

И она сказала мне:

— О, не уходи! Останься здесь со мною!

Тогда я сел, и она долго смотрела на меня и сказала мне:

— Друг мой, что за причина твоего безумия? Твоя любовь ко мне, я вижу, лишила тебя рассудка и заставила тебя истратить на меня все твои деньги. И к тому же я догадываюсь, что ты из-за меня лишился своей правой руки. Но я клянусь тебе — и призываю Аллаха в свидетели, — что я никогда больше не расстанусь с тобой и не отпущу тебя от себя! И ты увидишь, что я говорю правду. И я хочу даже вступить с тобою в законный брак.

И вслед за тем она послала за свидетелями, и, когда они пришли, она сказала им:

— Будьте свидетелями моего брака с этим молодым человеком. Вы напишете наш брачный договор и засвидетельствуете, что я получила от него брачный выкуп. — И свидетели написали наш брачный договор, и она сказала им: — Беру вас всех свидетелями в том, что все богатства, которые принадлежат мне и которые вы видите здесь, в этом сундуке, и все, что есть у меня, с этой минуты переходит в собственность этого молодого человека. — И свидетели удостоверили это и записали ее заявление и также мое согласие принять все это и, получив условленное вознаграждение, удалились.

Тогда молодая девушка взяла меня за руку и подвела меня к шкафу, и отперла его, и указала мне на большой сундук, который стоял в нем. И она отперла этот сундук и сказала мне:

— Все это — твоя собственность, это — то, что я в разное время получила от тебя. И знай, что каждый раз, когда ты передавал мне платочек с пятьюдесятью золотыми динариями, я заботливо прятала его в этот сундук. И вот теперь прими обратно твое имущество. Аллах сохранил тебе его и так записал об этом в книге твоей судьбы. И вот сегодня Аллах оказывает тебе Свое покровительство, и я избрана для того, чтобы исполнилось написанное Им. Но все-таки нет никакого сомнения, что ты из-за меня лишился своей правой руки. И поистине, я не могу воздать тебе в той мере, в какой этого требует твоя преданность мне и моя любовь к тебе; и даже если бы я пожертвовала для тебя своей душой, этого было бы недостаточно, и ты не был бы вполне вознагражден. — Потом она добавила: — Теперь вступи во владение своим имуществом!

И я подчинился ее желанию и купил новый сундук и спрятал в него одно за другим все, что было в сундуке молодой девушки; и я получил обратно все те деньги, которые я давал ей, и сердце мое исполнилось радости, и печаль моя рассеялась.

И я встал и прижал ее к своей груди, и потом мы сели рядом и начали весело пить. И она продолжала говорить мне самые нежные и милые слова и извинялась, что так мало может сделать для меня в сравнении с тем, что я сделал для нее. Потом, желая довершить свои благодеяния, она поднялась и записала на мое имя все свои богатые одежды, и драгоценности, и принадлежавшие ей дома, и участки земли и на все это выдала мне удостоверение, скрепленное собственной ее рукой и в присутствии свидетелей.

И в эту ночь вопреки всем забавам, которым мы предавались, она заснула, сильно опечаленная, повторяя, что она одна причина моего несчастья, которое я рассказал ей во всех подробностях.

И с этого дня она не переставала грустить и горевать обо мне, и в конце месяца, проведенного в такой тоске, она от изнурения слегла, и с каждым днем силы ее слабели, и по прошествии пятидесяти дней она испустила дух и переселилась в другой мир.

И я приготовил все необходимое для похорон и сам предал ее земле и исполнил все обряды, которые совершаются в заключение похорон; и я не пожалел для этого никаких денег. И после этого я вернулся с кладбища и вошел в дом и пересмотрел все, что получил от нее в дар и в наследство. И я убедился, что она действительно оставила мне много имущества, движимого и недвижимого, и между прочим большие магазины, наполненные сезамовым семенем. И вот это-то семя я и поручил тебе продать для меня, о господин, и ты соблаговолил принять за него то скудное вознаграждение, которое значительно ниже твоих заслуг.

Что касается моих отлучек, которые, быть может, удивляли тебя, то они объясняются тем, что я был вынужден привести в известность все имущество, завещанное мне женой, и только теперь я несколько справился со своими денежными делами.

И вот я прошу тебя не отказываться от вознаграждения, которое я хочу предложить тебе, который оказал мне гостеприимство и разделил со мною свой стол. И ты поистине обяжешь меня, приняв от меня все деньги, которые ты хранил у себя и которые ты выручил от продажи сезамового семени.

Такова моя история, и вот почему я теперь всегда ем левой рукой.

Тогда, о могущественный султан, я сказал молодому человеку:

— Поистине, ты осыпаешь меня своими благодеяниями и милостями!

И он отвечал мне:

— Это пустяки! А теперь, о господин маклер, не отправишься ли ты со мной в мой родной город Багдад? Я только что сделал большие закупки товаров в Александрии и в Каире и рассчитываю продать их с большой прибылью в Багдаде. Хочешь ли ты быть моим товарищем в моем пути и соучастником в моих прибылях?

И я отвечал ему:

— Твое желание для меня равносильно приказанию!

Потом я назначил ему срок нашего отъезда, в конце того же месяца. И в течение этого времени я занялся продажей моего имущества, стараясь выручить за все надлежащие деньги, и на эти деньги я накупил разных товаров и уехал вместе с молодым человеком в его родной город Багдад, а оттуда мы с большим барышом и разными товарами прибыли в эту страну, которая есть твое царство, о царь веков.

Что касается молодого человека, то он не замедлил распродать здесь свои товары и уехал в Египет, и я собирался в скором времени присоединиться к нему. Но вот в эту ночь у меня было это злосчастное приключение с горбуном, которое объясняется моим незнанием этих мест, потому что я чужестранец, путешествующий с торговыми целями.

И такова, о царь веков, моя история, которую я считаю более удивительной, чем приключение с горбуном.

Но султан сказал:

— О нет! Я не нахожу этого! Она не настолько удивительна, твоя история, о маклер! И я сейчас же прикажу повесить вас всех, чтобы наказать вас за преступление, совершенное над особой моего шута, этого бедного горбуна, которого вы убили!

Дойдя до этого места своего рассказа, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О счастливый царь, до меня дошло, что, когда султан Китая сказал: «Я прикажу повесить вас всех!» — поставщик выступил вперед и распростерся перед султаном и сказал ему:

— Если ты разрешишь мне, о царь веков, я расскажу тебе историю, которая приключилась со мною на днях, более удивительную и более чудесную, чем это приключение с горбуном. И если ты признаешь это, выслушав мой рассказ, то, быть может, ты помилуешь нас всех!

И султан Китая сказал:

— Хорошо! Я согласен выслушать твою историю!

Тогда поставщик начал так:

РАССКАЗ ПОСТАВЩИКА ДВОРА СУЛТАНА

Знай, о царь веков и времен, что прошедшей ночью я был приглашен на свадебный пир, на котором было много ученых-законоведов и мужей, изучавших тексты священной книги. И когда чтение Корана было закончено, разостлали скатерть и поставили кушанья и принесли все, что нужно было для пира. И вот между прочими на скатерти стояло кушанье с чесноком, называемое розбайя, которое так славится у нас и так вкусно, если только рис хорошо проварен и чеснок и другие ароматические приправы положены в меру. И тогда все мы, приглашенные, принялись есть с большим аппетитом, и только один из нас совершенно отказался отведать этого кушанья — розбайи. И когда все мы, приглашенные, начали убеждать его взять хоть один кусочек, он поклялся, что этого не сделает никогда. Тогда мы удвоили наши настояния, но он сказал нам: — Умоляю вас, не настаивайте на этом! Я и без того уже испытал много горя потому только, что имел несчастье отведать его.

И он прочитал нам следующую строфу:

Тогда мы не настаивали более, но мы спросили у него:

— Ради Аллаха! Объясни нам, по какой причине ты не можешь есть этой чудесной розбайи?

И он отвечал:

— Я поклялся не прикасаться к розбайе, пока не вымою рук сорок раз подряд содой, сорок раз поташом и сорок раз мылом, а всего — сто двадцать раз.

Тогда хозяин дома приказал своим слугам принести немедленно воды и все те вещи, которые перечислил приглашенный. И когда все было подано, приглашенный принялся мыть руки и вымыл их в точности столько раз, сколько раньше упомянул; потом он вернулся на свое место, но как будто против желания, и протянул руку к блюду, из которого все мы ели, и с дрожью и нерешительно принялся есть розбайю. И мы очень удивились этому, но наше удивление еще возросло, когда мы взглянули на его руку и увидели, что на ней не хватает большого пальца и что на ней только четыре пальца. И приглашенный ел только четырьмя пальцами.

Тогда мы сказали:

— Именем Аллаха умоляем тебя, скажи, каким образом ты лишился большого пальца? Или это недостаток, которым ты наделен от рождения и который послан тебе Аллахом? Или ты сделался жертвой несчастного случая?

И он отвечал нам:

— Братья мои, вы видели далеко не всё! Я лишился не одного большого пальца, но обоих, потому что у меня нет большого пальца и на левой руке. И кроме того, у меня только по четыре пальца и на каждой ноге. Впрочем, вы можете сами убедиться в этом.

И он показал нам свою левую руку и обнажил обе ноги, и мы действительно убедились, что у него только по четыре пальца на каждой ноге.

Тогда наше изумление увеличилось еще более, и мы сказали ему:

— Наше нетерпение достигло крайней степени, и мы желаем узнать, каким образом ты лишился четырех пальцев и почему ты должен был умыть твои руки сто двадцать раз кряду.

Тогда он рассказал нам следующее:

— Знайте, о все вы, что отец мой был из богатых купцов и он был самый крупный из богатых купцов города Багдада во времена царствования халифа Гаруна аль-Рашида. И мой отец был большой любитель хороших вин и разных увеселений, и особенно любил он музыку наших струнных инструментов: уда и кануна. И вот когда он умер, после него не осталось ничего, потому что он растратил все свое состояние.

Но, несмотря на это, так как он все-таки был мой отец, я устроил ему торжественные похороны, подобавшие его сану, и я горевал о нем днем и ночью. И после этого я отправился осмотреть лавку, которая принадлежала отцу, и отпер ее и не нашел в ней ничего, что имело бы хоть какую-нибудь стоимость; наоборот, я даже убедился, что отец оставил мне только большие долги. И я отправился к кредиторам моего отца и упросил их потерпеть и успокоил их насколько мог. Потом я принялся за дела, и покупал, и продавал, и уплачивал долги неделя за неделей, смотря по доходам. И я продолжал поступать так, пока не уплатил всех долгов и не увеличил пущенных первоначально в оборот денег.

И вот однажды, когда я сидел в моей лавке, я увидел молодую девушку, и никогда во всей моей жизни я не видел ничего прекраснее ее. На ней было великолепное платье, и сидела она на муле. И перед нею шел евнух, а за нею шел другой евнух. И она остановила у самого рынка своего мула, сошла с него и пошла к лавкам на базаре, сопровождаемая одним из евнухов.

И евнух сказал ей:

— О госпожа моя, умоляю тебя, не ходи таким образом по базару и не показывайся прохожим! Ты навлечешь на нас большие неприятности. Уйдем лучше отсюда!

И евнух пытался остановить ее. Но она не обращала никакого внимания на его слова и начала разглядывать все лавки на базаре, одну за другой; и она не увидела ни одной лавки, которая была бы так хорошо содержима и так красива, как моя. И тогда она в сопровождении евнуха направилась в мою сторону, и вошла в мою лавку, и села, и пожелала мне мира.

И никогда в жизни я не слыхал такого нежного голоса и таких чарующих слов! И она открыла свое лицо. И я взглянул на нее, и уже один только вид ее поверг меня в неописуемое волнение и остановил удары моего сердца. И я не мог оторвать моих глаз от ее лица и произнес следующие строки:

Когда она услыхала мои стихи, она ответила мне следующими стихами:

Потом она сказала мне:

— О молодой купец, не можешь ли ты показать нам какие-нибудь красивые ткани?

И я сказал ей:

— О госпожа моя, раб твой — бедный купец, у которого нет ничего достойного тебя! Соблаговоли же подождать немного; еще очень рано, и не все купцы на базаре открыли свои лавки. И я не замедлю отправиться к ним и куплю у них для тебя самых дорогих тканей.

^{И вот однажды, когда я сидел в моей лавке, я увидел молодую девушку, и никогда во всей моей жизни я не видел ничего прекраснее.}

Потом я вступил в разговор с ней, и я утонул в море своей любви к ней и погиб в безумии страсти, которую она внушила мне. Но когда другие купцы открыли свои лавки, я встал и отправился закупить все то, что она заказала мне. И все, что я взял для нее за свой счет, составило сумму в пять тысяч драхм.

И я передал все покупки ее рабу, и она вышла с ним и направилась к противоположному концу базара, где ждал ее с мулом другой раб.

Но она не потребовала у меня никакого счета и не упомянула даже о деньгах, которые она осталась должна мне и которые я обязался уплатить торговцам. И она даже не сказала мне, кто она и где она живет. И я, со своей стороны, стеснялся заговорить с нею об этом и обещал купцам уплатить им пять тысяч драхм к концу недели, потому что надеялся, что молодая девушка вернется и принесет эти деньги. И я вернулся к себе, опьяненный любовью. И мне принесли обед, но я почти ничего не ел, потому что все мысли мои были скованы воспоминанием о красоте этой молодой девушки и обо всех ее прелестях. И когда я лег спать, я не мог заснуть от волнения.

И в таком состоянии я провел целую неделю, в конце которой купцы явились ко мне требовать денег. Но так как я еще ничего не получил от молодой девушки и не имел никаких известий о ней, то я попросил купцов подождать еще неделю. И они согласились на это. И действительно, к концу недели рано утром она приехала на своем муле и в сопровождении одного слуги и двух евнухов.

И она поклонилась мне и сказала:

— О господин мой, извини, что мы до сих пор не уплатили тебе денег! Но вот они! Позови же менялу, чтобы проверить золотые монеты и сосчитать их.

И я позвал менялу, и один из евнухов передал ему деньги, и он сосчитал их и удостоверил качество золота. И я взял деньги и начал беседовать с молодой девушкой, пока другие купцы на базаре не открыли своих лавок.

Тогда она сказала мне:

— Мне нужно еще того-то и того-то, иди и закупи все это для меня.

И я купил в лавках за собственный счет все то, что она потребовала, и передал ей купленные вещи. И она взяла их и удалилась, не говоря мне ни слова о деньгах, которые она осталась должна мне. И когда она удалилась, я раскаялся в том, что поступил таким образом и с таким доверием, потому что я заплатил за нее тысячу золотых динариев.

И когда она скрылась из моих глаз, я сказал себе: «Не понимаю я этой страсти и этой дружбы, которые она выказывает мне! И она принесла мне четыреста динариев! И если это будет продолжаться, то я доведу до несостоятельности и гибели не только себя, но и многих других. И конечно, все эти обманутые купцы нападут на одного только меня! И я очень боюсь, что эта женщина просто ловкая обманщица, и что она старается отуманить меня своей красотой и своим обаянием, пользуясь тем, что я бедный купец, не имеющий ни связей, ни поддержки в свете, и что она издевается надо мною за моей спиной. И я не спросил даже у нее, где она живет!»

И я провел целый месяц в тоске и тяжелых мыслях, и в конце месяца купцы пришли требовать своих денег, и с такой настойчивостью требовали их, что я был вынужден, чтобы успокоить их, дать им обещание, что я согласен продать все: мою лавку, и все товары, находящиеся в ней, и дом мой, и все мое имущество. И я был близок к разорению. И вот когда я сидел, озабоченный всеми этими печальными мыслями, я вдруг увидел ее в самом конце базара. И она вошла в ворота базара и направилась в мою сторону. И когда я увидел ее, я почувствовал, что все заботы мои и подозрения рассеялись, и я забыл о том жалком состоянии, в каком я был во все время ее отсутствия. И она подошла ко мне и заговорила со мною своим прелестным голосом, пленяя слух мой теми очаровательными словами, которые она умела говорить.

Потом она сказала мне:

— Принеси весы и взвесь деньги, которые я принесла тебе.

И она действительно отдала мне все, что мне следовало, и даже сверх этого, в вознаграждение за покупки, которые я сделал для нее.

Потом она присела рядом со мною и заговорила со мною с полной свободой и непринужденностью. И я чуть не умер от радости и счастья.

И наконец она сказала мне:

— Ты холост или женат?

И я сказал ей:

— О нет, я не знаю ни одной женщины! — и, говоря это, заплакал.

Тогда она сказала мне:

— Почему же ты плачешь?

И я отвечал:

— Потому что мне пришла в голову одна мысль.

Потом я увлек слугу в глубину лавки, подал ему несколько золотых динариев и попросил его взять на себя посредничество между мною и ею по этому делу. При этих словах он улыбнулся и сказал мне:

— Знай же, что и она влюблена в тебя; и даже больше, чем ты в нее! И ей совсем не нужны были эти ткани, и купила она их только ради того, чтобы иметь возможность поговорить с тобой и выразить тебе свою любовь. И ты можешь свободно говорить с ней и сказать ей все, что пожелаешь, и она наверное не рассердится и не остановит тебя.

Но в эту минуту молодая девушка, собираясь уходить и прощаясь со мною, заметила, что я протягиваю золотые монеты слуге, который сопровождал ее. Тогда она вернулась в лавку и села и улыбнулась мне.

И я сказал ей:

— Не откажи своему слуге в милости, о которой он будет просить тебя, и прости ему заранее то, что он хочет сказать тебе!

И я сказал ей все, что у меня было на душе, и я видел, что мои слова были приятны ей. И она отвечала мне очень ласково и сказала мне:

— Вот этот слуга принесет тебе ответ на твою просьбу и передаст тебе мои приказания. И ты исполнишь в точности все, что он тебе скажет.

Вслед за тем она встала и удалилась.

Тогда я отнес деньги купцам и возвратил им деньги за товары и вознаграждение, которое следовало им. Что же касается меня самого, то я не только не воспользовался никакой прибылью, но даже впал в печаль, потому что не получал никаких вестей от молодой девушки. И с той минуты, как она скрылась из моих глаз, я совсем лишился сна. Но когда прошло еще несколько дней, ко мне явился ее слуга, и я принял его с подобающим радушием и спросил его, как поживает его госпожа.

И он сказал мне:

— Она была нездорова все эти дни.

Тогда я сказал ему:

— Не можешь ли ты сообщить мне какие-нибудь сведения о ней?

И он сказал:

— Эта молодая девушка воспитана нашей повелительницей Зобейдой[17], любимой женой Гаруна аль-Рашида, и теперь постоянно находится при ней. И госпожа наша Зобейда любит ее как свою родную дочь и ни в чем не отказывает ей. И вот однажды молодая девушка сказала своей госпоже: «Мне хотелось бы прогуляться по городу и потом возвратиться во дворец!»

И она получила разрешение выйти из дому. И с этого дня она постоянно ходила в город и возвращалась во дворец, и приобрела большой навык в покупках, и взяла на себя закупку всего, что требуется нашей госпоже Зобейде. И вот тогда она увидела тебя, и она рассказала о тебе нашей госпоже и просила ее выдать ее замуж за тебя. И госпожа наша Зобейда сказала ей: «Я не могу исполнить твоей просьбы, пока не увижу этого молодого человека. И если я увижу, что он достоин тебя, то я согласна выдать тебя за него!» И вот я пришел сказать тебе, что мы решили провести тебя тайком во дворец. И если это удастся нам и никто не узнает об этом, то можешь быть уверен, что получишь в жены эту молодую девушку; если же дело будет раскрыто, то тебе, разумеется, отрубят голову. Согласен ли ты на это?

Я отвечал:

— Конечно, согласен! Дай мне только самые обстоятельные указания, что мне надо делать.

Тогда слуга сказал мне:

— Когда наступит ночь, отправляйся к мечети, которую госпожа наша Зобейда выстроила на берегу Тигра; войди в эту мечеть, сотвори свою молитву и подожди там!

И я отвечал:

— Повинуюсь, люблю и почитаю!

И когда наступил вечер, я отправился к мечети, и вошел в нее, и погрузился в молитву, и провел там всю ночь. И на рассвете я увидал невольников, которые на лодке подъехали к берегу; и они внесли в мечеть пустые сундуки, потом направились обратно к своей лодке. Но один из них остался в мечети, и я пристально взглянул на него и увидел, что это тот слуга, который служил нам посредником.

И через несколько минут вошла в мечеть моя подруга, приближенная Сетт Зобейды. И когда она приблизилась ко мне, я подбежал к ней и поцеловал ее; и она также поцеловала меня. И мы присели на минутку, чтобы поговорить, и она сообщила мне свое решение. Потом она взяла меня и посадила в один из сундуков и заперла меня в нем на ключ; и не успел я обдумать своего положения, как очутился во дворце султана. И тут меня высвободили из сундука и принесли мне одежды и много других вещей, и все это стоило не менее пятидесяти тысяч драхм. Потом я увидел двадцать белых невольниц, и они были прекрасно сложены и все еще девственницы. И посреди них находилась Сетт Зобейда, которая почти не в состоянии была двинуться с места, потому что на ней было множество драгоценностей и богатых нарядов. И когда она приблизилась ко мне, все прислужницы ее выстроились перед ней в два ряда, и я подошел и поцеловал землю между рук ее. Тогда она знаком приказала мне сесть, и я сел между рук ее. Тогда она начала расспрашивать меня о моих делах, и о моих родных, и о моем происхождении. И я отвечал на все ее вопросы.

И она обрадовалась моим ответам и сказала:

— О Аллах! Теперь я вижу, что я не напрасно заботилась о воспитании этой молодой девушки, потому что нашла для нее такого мужа!

Потом она сказала мне:

— Знай, что эту девушку, нашу служанку, мы считаем наравне с детьми нашей крови. И она будет тебе нежной и покорной женой перед Аллахом и тобою!

И я поклонился ей, поцеловал землю у ног ее и выразил согласие жениться на ее прислужнице.

Тогда она пригласила меня пробыть во дворце десять дней. И я провел в ее дворце десять дней, и все это время не видел молодой девушки и не знал даже, что с ней. И во время завтраков и обедов мне прислуживали другие молодые служанки Зобейды.

В конце срока, назначенного для свадебных приготовлений, Сетт Зобейда обратилась к эмиру правоверных с просьбой разрешить ей выдать замуж свою прислужницу, и он дал ей свое разрешение и подарил молодой девушке десять тысяч золотых динариев. Тогда Сетт Зобейда послала за кади и за свидетелями, и они составили брачный договор. Потом начался пир. И были тут всякие сласти и все блюда, предписываемые обычаем; и все ели и пили, и всему городу раздавали кушанья на тарелочках. И пир этот длился десять дней. И только после этого молодую девушку повели в хаммам по установленному обычаю.

И в это время разостлали скатерть для меня и моих гостей и принесли для нас самые изысканные блюда, и между ними, среди жареных цыплят, и разного рода печений, и восхитительных фаршей, и конфет, надушенных мускусом и розовой водой, стояло блюдо розбайя, способное свести с ума самого благоразумного и самого положительного из людей.

И лишь только я сел перед скатертью, я не мог — клянусь Аллахом! — воздержаться и набросился на эту розбайю и наелся ею досыта. Потом я вытер руки, но позабыл умыть их…

После этого я встал и оставался неподвижен до наступления ночи.

И когда надвинулась ночь, зажгли светильники, и впустили певиц и музыкантш, и принялись наряжать новобрачную, и каждый раз на ней были другие наряды; и каждый раз, когда она в новом наряде обходила залу, каждый из приглашенных клал золотую монету на поднос, который несли за нею по обычаю. И весь дворец был наполнен толпой приглашенных, и так продолжалось до самого конца ночи. И наконец я вошел в брачную комнату, и ко мне привели новобрачную, и прислужницы сняли с нее все одежды и удалились.

И когда я увидел ее совершенно нагой и мы остались одни на нашем ложе, я схватил ее в свои объятия, и я еще не мог поверить тому, что она действительно принадлежит мне. Но в эту минуту она ощутила запах от моей руки, которой я ел розбайю; и лишь только она почувствовала этот запах, она испустила громкий крик. И на этот крик со всех сторон сбежались прислужницы, в то время как я дрожал от волнения и не понимал причины всего этого.

И прислужницы сказали:

— О сестра наша, что случилось с тобою?

И она отвечала им:

— О, избавьте меня поскорей от этого глупого человека, которого я считала благовоспитанным!

И я сказал ей:

— И в чем же видишь ты мою глупость или безумие?!

И она сказала:

— О безумный! Как мог ты есть розбайю и не умыть после этого твоих рук! И теперь я, клянусь Аллахом, не желаю больше тебя потому, что считаю тебя безрассудным, а твой поступок — дурным и преступным! — И при этих словах она схватила палку, лежавшую возле нее, и принялась наносить мне ею удары по спине и бедрам, и так жестоко и в таком количестве, что я лишился сознания. Тогда она остановилась и сказала прислужницам: — Возьмите его и отведите его к правителю города, и пусть ему отрубят ту руку, которой он ел розбайю и которую не умыл после этого.

Но при этих словах я пришел в себя и воскликнул:

— Нет прибежища и силы вне Аллаха Всемогущего! О, неужели же я должен лишиться руки только из-за того, что ел этой рукой розбайю и потом не умыл ее? И было ли на свете что-либо подобное этому?

Тогда прислужницы заступились за меня перед нею и сказали ей:

— О сестра наша, не наказывай его на этот раз за его проступок! Умоляем тебя, прости его!

Тогда она сказала:

— Хорошо, я на этот раз не лишу его руки, но все-таки я должна отрезать у него какие-нибудь из его конечностей.

Потом она вышла и оставила меня одного.

И вот я оставался один в течение десяти дней и все это время не видал ее. И по истечении этих десяти дней она пришла ко мне и сказала мне:

— О ты, с лицом черным как ночь![18] Неужели же я так мало значу в твоих глазах, что ты мог есть розбайю и не умыть после этого своих рук?! — Потом она позвала своих служанок и сказала им: — Свяжите ему руки и ноги!

И мне связали руки и ноги.

Тогда она взяла хорошо отточенную бритву и отрезала мне большие пальцы на руках и на ногах. И вот причина того, о вы, присутствующие здесь, что у меня нет больших пальцев на руках и на ногах.

Что касается меня, то я лишился сознания. Тогда она посыпала мои раны порошком ароматического растения, и кровь тотчас же остановилась, и я подумал в глубине моей души и потом повторил вслух:

— Если мне когда-нибудь придется есть розбайю, то обязуюсь умыть после этого руки сорок раз поташом, сорок раз содой и сорок раз мылом!

Услыхав эти слова, она заставила меня поклясться в том, что я сдержу это обещание и никогда не буду есть розбайю, не исполнив в точности моего обязательства.

И вот когда все вы, собравшиеся здесь, настойчиво убеждали меня поесть этого блюда — розбайи, — я изменился в лице и пожелтел и сказал в душе своей: «Вот эта самая розбайя была причиной того, что я лишился моих больших пальцев!» И когда вы потребовали, чтобы я отведал ее, я должен был, чтобы не изменять моей клятве, сделать то, что я сделал!

— Тогда я, о царь веков, — продолжал поставщик, который рассказывал эту историю, — тогда я сказал молодому багдадскому купцу, в то время как все присутствующие внимали нам:

— Но что же было дальше с тобой и твоей женою?

И он сказал:

— Когда я произнес перед нею мою клятву, сердце ее смягчилось ко мне, и она простила меня. И тогда я взял ее и лег спать с ней. И мы долгое время прожили таким образом вместе.

И вот однажды она сказала мне:

— Ты должен знать, что никто во дворце халифа не знает о случившемся между мной и тобой! И никто до тебя не мог проникнуть в этот дворец. И тебе удалось это только благодаря милости нашей госпожи эль-Сайидат[19] Зобейды.

Затем она вручила мне пятьдесят тысяч золотых динариев и сказала мне:

— Возьми эти деньги и купи для нас большой и красивый дом, чтобы мы могли жить в нем вместе.

И я вышел и купил великолепный большой дом. Потом я перенес в него все богатства моей жены, и все подарки, полученные ею, и все драгоценности, и дорогие ткани, и великолепную мебель, и разные другие вещи. И я разместил все это в доме, который я приобрел для нас. И мы поселились в нем и жили очень счастливо.

^{И я вышел и купил великолепный большой дом. Потом я перевез в него все богатства моей жены, и все подарки, полученные ею.}

Но через год по воле Аллаха жена моя умерла. И я не взял другой жены и пожелал странствовать. И тогда я продал все мое имущество и уехал из Багдада; и я взял с собой все свои деньги и странствовал по разным землям, пока не прибыл в этот город.

— И такова, о царь времен, — продолжал поставщик, — история, рассказанная мне молодым купцом из Багдада. И все мы, приглашенные, продолжали есть и пить и потом все разошлись по своим домам.

И вот когда я вышел оттуда, со мною приключилась эта неприятность с горбуном. И случилось то, что случилось.

Такова моя история. И я убежден в том, что она еще более удивительна, чем приключение с горбуном! Уассалам![20]

Тогда султан Китая сказал:

— Ты ошибаешься! Твоя история далеко не так необычайна, как приключение с горбуном; наоборот, приключение с горбуном гораздо более достойно удивления, чем все это. И теперь уж медлить нечего: я прикажу распять всех вас до последнего!

Но в эту минуту выступил вперед врач-еврей, поцеловал землю между рук султана и сказал:

— О царь времен, теперь я расскажу тебе историю, без сомнения, более достойную удивления, чем всё, что ты слышал здесь, и даже более удивительную, чем приключение с горбуном!

И султан Китая сказал ему:

— Ну, выкладывай все скорее, потому что я не могу более ждать!

И врач-еврей сказал:

РАССКАЗ ВРАЧА-ЕВРЕЯ

История, которую я расскажу тебе, о царь веков, составляет самое удивительное событие в моей жизни, и случилась она в дни моей юности.

Я изучал в то время врачебное искусство и науки в городе Дамаске. И когда я вполне изучил свое искусство, я начал заниматься практикой и зарабатывал ею свой хлеб.

И вот в один день среди других дней ко мне пришел раб из дома правителя Дамаска и пригласил меня последовать за ним; и он повел меня в дом правителя. И тут, посередине большой залы, я увидел ложе из мрамора с золотыми украшениями, и на этом ложе лежал больной. Это был юноша несравненной красоты, подобную которой трудно было встретить среди людей того времени. И я стал у его изголовья и пожелал ему здоровья и скорого исцеления. Но в ответ на это он сделал лишь какие-то знаки глазами.

И я сказал ему:

— О господин мой, дай мне свою руку!

Тогда он протянул мне свою левую руку, что чрезвычайно удивило меня; и я сказал себе: «О Аллах! Какая удивительная вещь! Вот юноша, который, кажется, благовоспитан и занимает высокое положение. И при всем том он крайне неучтив! Поистине, это странно!»

Однако это не помешало мне пощупать пульс больного и прописать ему рецепт. И с этого дня я продолжал навещать его в течение десяти дней, к концу которых к нему стали возвращаться силы и он мог уже вставать. Тогда я предписал ему пойти в хаммам и принять ванну и после этого вернуться домой и отдохнуть.

И правитель Дамаска, желая выразить мне свою благодарность, подарил мне богатую почетную одежду и назначил меня врачом при своей особе и вместе с тем врачом дамасской больницы. Что касается молодого человека, который во все время своей болезни продолжал протягивать мне левую руку, то однажды он попросил меня проводить его в хаммам, который приготовили в этот день для него, не допуская туда никого из посторонних посетителей. И когда мы пришли в хаммам, то слуги подошли к молодому человеку и помогли ему раздеться, и взяли его одежду, и принесли ему новую. И когда молодой человек остался голым, я увидел, что у него нет правой руки. При виде этого я был чрезвычайно удивлен и огорчен, и мое удивление еще возросло, когда я увидел на всем его теле следы от ударов розгами.

Тогда молодой человек обернулся ко мне и сказал:

— О врач века, не удивляйся нисколько тому, что видишь меня в таком состоянии, потому что я решился сообщить тебе причину моего несчастья, и ты услышишь совершенно необычайную историю. Но я не могу приступить к этому, пока мы не выйдем из хаммама.

И когда мы вышли из хаммама и пришли домой, мы присели, имея в виду отдохнуть и потом приступить к еде и разговорам.

И молодой человек сказал мне:

— Не предпочитаешь ли ты подняться в верхнюю залу?

И я сказал ему:

— Да, конечно!

Тогда он приказал слугам зажарить нам на вертеле ягненка и подать его затем наверх, куда поднялись и мы. И рабы не замедлили принести нам зажаренного ягненка и разных фруктов. И мы принялись есть, и он все время ел левой рукой.

Тогда я сказал ему:

— Теперь расскажи мне эту историю.

И он отвечал мне:

— О врач века, сейчас расскажу ее тебе. Итак, слушай.

Знай, что я родом из города Мосула, где семья моя принадлежит к самым знатным в городе. Мой отец был одним из десяти детей, которых дед мой оставил после себя, и он был старший между братьями; и мой отец, и все мои дяди ко времени смерти деда были уже женаты. Но только он один имел ребенка — и это был я; что же касается его братьев, то ни один из них не имел детей. И потому я рос, окруженный любовью моих дядей, которые во мне души не чаяли и радовались, глядя на меня.

Однажды, когда я был с моим отцом в мосульской мечети, чтобы сотворить молитву пятницы, я увидел, что по окончании молитвы все вышли из мечети и в ней остались только мой отец и мои дяди, которые также были там. И все они уселись на большую циновку, и я сел с ними.

И они вступили в собеседование, и разговор перешел на путешествия и на разные чудеса далеких стран и больших городов. Но больше всего говорили о городе Каире и о Египте. И дяди мои стали передавать удивительные рассказы путешественников, которые говорили, что нет на свете страны прекраснее Египта и нет реки более чудесной, чем река Нил. И вот почему поэты воспевают Египет и его Нил, и поэт имел право воскликнуть:

И вот дяди мои принялись перечислять все чудеса Египта и его реки, и с таким жаром и красноречием, что, когда они умолкли и разошлись, я остался совершенно потрясенный услышанным; и душа моя не могла более оторваться от всего того, что рассказывали они об этой чудесной стране. И когда я возвратился домой, я не мог заснуть всю ночь, и я потерял аппетит и не хотел ни есть, ни пить.

И вот через несколько дней я узнал, что дяди мои готовятся отбыть в Египет, и я начал умолять моего отца, чтобы он отпустил меня с ними, и я так горько плакал, что он наконец согласился и даже накупил мне разных товаров, чтобы я мог торговать ими. Однако он просил моих дядей не брать меня в Египет, а оставить меня в Дамаске, где я должен был сбыть все мои товары. И я простился с отцом и присоединился к моим дядям, и мы все вместе выехали из Мосула.

И ехали мы таким образом до Халеба, где мы остановились на несколько дней, а оттуда отправились по дороге в Дамаск и вскоре прибыли в этот город.

И мы увидели, что этот город, Дамаск, был местом, совершенно укрытым посреди садов, и проточных вод, и деревьев, и изобиловал множеством плодов и птиц. И это был настоящий рай, полный отрады, но чего в нем было более всего, так это плодов превосходного вкуса и всевозможных видов.

Мы устроились в одном из каганов; и мои дяди оставались в Дамаске, пока они не распродали все свои товары, привезенные из Мосула, и не накупили товаров дамасских для торговли ими в Каире; и они продали также и мои товары, и так выгодно, что каждая драхма стоимости моих товаров принесла мне пять драхм серебра. И я очень этому обрадовался. И после этого мои дяди оставили меня одного в Дамаске и продолжали свой путь по направлению к Египту.

Я же остался в Дамаске и нанял для себя великолепный дом, и никакой язык не мог бы перечислить всех его прелестей. И я платил за него два золотых динария в месяц. Но это еще далеко не все. Я начал широко тратить деньги и удовлетворял все мои прихоти и не отказывал себе в самых изысканных блюдах и напитках. И это продолжалось до тех пор, пока я не истратил всех денег, которые были у меня.

И вот однажды, когда я присел у дверей моего дома, чтобы подышать чистым воздухом, ко мне подошла молодая девушка, очень богато одетая и превосходившая своим изяществом все, что мне приходилось видеть в жизни. И я вскочил с места и пригласил ее почтить мой дом своим присутствием. И она не заставила долго просить себя и любезно согласилась и вошла в мой дом. Тогда я запер за нами дверь и в восторге схватил ее и перенес на своих руках в большую залу.

Там она сбросила свою чадру и показалась мне во всей своей красе. И я был так очарован ее прелестями, что влюбился в нее до безумия.

^{И вот однажды, когда я присел у дверей моего дома, ко мне подошла молодая девушка, очень богато одетая.}

И я тотчас же побежал за скатертью и уставил ее самыми сытными блюдами, и самыми отборными плодами, и всем тем, что повелевал мне мой долг для такого случая. И мы начали есть, и потом забавлялись, и после этого принялись пить, пока наконец не опьянели совершенно. И тогда я взял ее и лег с нею, и ночь, которую я провел с ней до самого утра, без сомнения, была лучшей в моей жизни. И я захотел выказать свою щедрость и предложил ей утром десять золотых динариев. Но она отказалась от них и поклялась, что никогда не примет от меня чего бы то ни было.

Потом она сказала мне:

— Впрочем, знай, милый мой, что через три дня с наступлением сумерек я опять приду к тебе, и ты должен ждать меня. И так как я сама напрашиваюсь к тебе, то я не хочу вводить тебя в расходы. Вот возьми эти деньги и приготовь нам угощение, такое же, как теперь.

И с этими словами она протянула мне десять золотых динариев и заставила меня принять их; и потом она простилась со мной и удалилась, унося с собой весь мой разум. И через три дня, как она обещала мне, она опять пришла ко мне; и на этот раз она была одета еще богаче и лучше прежнего, и человеческий язык не может выразить красоту тканей ее одежды, затканных золотом и шелками. Со своей стороны, я приготовил все, что было нужно, и поистине не пожалел ничего. И мы принялись есть и пить, как в тот раз, и потом мы легли вместе, и так продолжалось до самого утра. И она обещала мне, что возвратится опять через три дня. И действительно, она исполнила свое обещание, и я, со своей стороны, принял ее со всеми почестями, которые следовало ей оказать.

Тогда она сказала мне:

— О дорогой господин мой, скажи, находишь ли ты меня красивой?

И я отвечал:

— О да, конечно, клянусь Аллахом!

И она сказала мне:

— В таком случае я могу попросить у тебя позволения привести сюда с собой молодую девушку, которая еще красивее и моложе меня, и она позабавится с нами, и мы можем посмеяться и повеселиться все вместе. И знай, что она сама просила меня взять ее с собой, чтобы мы могли все трое отдаться играм и забавам.

И я с большим удовольствием дал свое согласие, и на этот раз она дала мне двадцать золотых динариев и просила меня приготовить все как следует, чтобы достойно принять ее и другую молодую девушку, ее подругу. Потом она простилась со мною и удалилась.

И вот на четвертый день я, по обыкновению, занялся приготовлениями и не щадил денег, заботясь лишь о том, чтобы достойно встретить новую гостью. И как только зашло солнце, я увидел мою подругу в сопровождении другой молодой девушки, закутанной в большое покрывало.

И они вошли и сели. И я, охваченный радостью, встал и зажег светильники и предоставил себя в распоряжение молодых девушек. Тогда они сняли с себя свои покрывала, и я смог рассмотреть новую молодую девушку. О Аллах, Аллах! Она была как луна во время полнолуния; и я подумал про себя, что она гораздо красивее всего, что мои глаза видели до этой минуты! И я начал суетиться и прислуживать им и принес подносы, уставленные кушаньями и напитками; и они начали есть и пить, а я между тем обнимал новую молодую девушку и наполнял вином ее кубок и пил с нею. Но это возбудило ревность первой молодой девушки, хотя она и старалась не показывать этого и даже сказала мне:

— Аллах свидетель, эта молодая девушка поистине очаровательна! И разве ты не находишь, что она гораздо красивее меня?

И я отвечал простодушно:

— Да, действительно это верно!

Тогда она сказала мне:

— Ну так возьми ее и ложись с нею! Я буду очень рада этому.

Я отвечал ей:

— Повинуюсь твоим приказаниям и буду хранить их в моей голове и в моих глазах!

Тогда она поднялась и сама приготовила нам постель и уложила нас. И я прижал к себе свою новую подругу и обладал ею до самого утра.

Но когда я на другой день проснулся, я увидел, что рука моя вся в крови; и я подумал, что еще продолжаю грезить, и начал протирать глаза, чтобы проверить себя; и я убедился, что это не сон. И так как было уже совсем светло, я хотел разбудить молодую девушку, которая еще спала, и тихонько прикоснулся к ее голове. Но в тот же миг голова ее отделилась от туловища и скатилась на пол.

Ревность первой молодой девушки сделала свое дело!

И, не зная, что предпринять, я целый час предавался размышлению; потом я решил встать, раздеться и выкопать яму в той самой зале, в которой мы находились. И я должен был для этого поднять мраморные плиты и потом начал копать землю и сделал довольно большую яму, в которую тотчас же опустил тело молодой девушки; потом я засыпал эту яму землею, положил мраморные плиты на прежнее место и привел все в прежний вид.

Сделав все это, я оделся, взял все остававшиеся у меня деньги и вышел, и отправился к хозяину моего дома и уплатил ему наемные деньги за целый год вперед, и при этом сказал ему:

— Я сейчас же должен отправиться в Египет, где ожидают меня братья моего отца.

И я уехал.

Когда я прибыл в Каир, я застал там моих дядей, и они очень обрадовались, увидев меня, и спросили о причине моего приезда в Египет.

И я отвечал им:

— У меня было сильное желание повидаться с вами, и я боялся, что в Дамаске я растрачу все свои деньги.

Тогда они пригласили меня поселиться у них, и я принял их приглашение. И я оставался с ними целый год. И я развлекался, и ел, и пил, и осматривал достопримечательности города, и любовался Нилом, и веселился всеми способами. Но к несчастью, к концу года дяди мои распродали все свои товары и выручили все свои деньги и стали подумывать о возвращении в Мосул. Но я не хотел сопутствовать им и скрылся, чтобы избежать их.

И они уехали без меня, говоря:

— Вероятно, он уехал в Дамаск раньше нас, чтобы приготовить для нас квартиру, потому что он хорошо знает этот город.

После их отъезда я опять начал тратить и проедать деньги и провел таким образом в Каире еще три года; и каждый год я аккуратно посылал наемную плату владельцу моего дома в Дамаске. И в конце этих трех лет у меня уже осталось денег не более того, сколько нужно было на дорогу, и так как я томился скукой и бездельем, то я и решил вернуться в Дамаск.

И вот я уехал и прибыл в Дамаск; и я пришел в мой дом, и у порога его я был радостно встречен владельцем дома, который приветствовал меня и передал мне ключи от моего дома и показал мне, что замок, запечатанный моей печатью, оставался нетронутым. И я вошел в дом и увидел, что все вещи действительно находились на тех же местах, на каких были оставлены мною.

И прежде всего я принялся мыть пол, чтобы уничтожить всякие следы крови молодой девушки, убитой своей ревнивой подругой; и тогда только я успокоился и направился к постели, чтобы отдохнуть. Но когда я приподнял подушку, желая поправить ее, я увидел под нею золотое ожерелье, и на нем — три ряда превосходных жемчужин. Это было ожерелье молодой девушки, и она положила его под подушку в то время, когда мы предавались забавам. И при этом воспоминании я залился горькими слезами, оплакивая смерть этой молодой девушки. Потом я взял ожерелье и заботливо спрятал его под подкладку моей одежды.

И вот, отдохнув три дня в моем доме, я вздумал отправиться на базар, рассчитывая отыскать какие-нибудь занятия или встретить кого-нибудь из моих знакомых. Но в книге судеб было предначертано, что я поддамся искушению шайтана, ибо судьба каждого живущего должна свершиться. И действительно, у меня вдруг явилось желание избавиться от золотого ожерелья, украшенного жемчугом, и продать его на базаре.

И вот я достал его из-под подкладки моей одежды и показал его одному из наиболее известных маклеров на базаре. И маклер пригласил меня посидеть в его лавочке, и, когда наступил самый разгар дел на базаре, он взял у меня ожерелье и отправился предложить его купцам и своим клиентам, а меня попросил подождать его возвращения.

И через час он возвратился и сказал мне:

— Я думал, что это ожерелье из чистого золота и настоящего жемчуга и что оно стоит не менее тысячи динариев. Но я ошибся. Оно поддельное. И сделано оно наподобие изделий франков[21], которые умеют подделывать золото, и жемчуг, и драгоценные камни. И покупатели на базаре дают мне за него только тысячу драхм вместо тысячи динариев.

Тогда я сказал ему:

— Да, действительно ты прав. Это ожерелье поддельное. Я заказал его только для того, чтобы посмеяться над одной девушкой, которой я подарил его. И по удивительной прихоти судьбы эта девушка умерла и завещала его моей жене. И вот мы решили продать его по какой угодно цене. Возьми же его и продай по той цене, о которой ты говорил мне, и принеси мне эту тысячу драхм.

Дойдя до этого места своего рассказа, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Мне довелось слышать, о счастливый царь, что врач-еврей продолжал свой рассказ такими словами:

— Когда молодой человек сказал маклеру: «Ты можешь продать это ожерелье за тысячу драхм», маклер понял, что молодой человек не знает цены ожерелью, и решил, что он украл или нашел его и что необходимо разъяснить это дело. И вот он взял ожерелье и понес его к главному маклеру базара, который взял у него ожерелье, отправился к городскому вали и сказал ему:

— Вот это ожерелье было украдено у меня! И теперь мы нашли вора. Это молодой человек, одетый как сыновья купцов, и он находится там-то, у такого-то маклера.

И вот в то время как я ждал возвращения маклера, который должен был принести мне деньги, я увидел себя окруженным стражей, и меня схватили и повели силой к вали. И вали начал допрашивать меня относительно ожерелья, и я рассказал ему ту же историю, которую я рассказал маклеру. Тогда вали засмеялся и сказал мне:

— Вот я покажу тебе настоящую цену этого ожерелья!

И он сделал знак своим людям, которые схватили меня и сняли с меня одежду и осыпали ударами розг и палок, пока все тело мое не покрылось кровавыми рубцами.

Тогда я, изнемогая от боли, воскликнул:

— Я скажу правду! Да, я украл это ожерелье у главного маклера!

И я решил в душе, что все-таки лучше признать это, чем рассказать ужасную историю убийства молодой девушки в моем доме. Ибо я не сомневался в том, что меня приговорили бы к смерти и умертвили бы таким же точно способом в искупление этого убийства.

Но как только я сознался в этой краже, меня схватили, и мне отрезали кисть правой руки в наказание за кражу, и потом опустили мою руку в кипящее масло, чтобы прижечь рану. И я от боли лишился чувств. И мне дали выпить чего-то, и я пришел в себя. Тогда я взял отрезанную руку и вернулся в свой дом.

Когда я прибыл в мой дом, владелец его, который уже узнал о случившемся, встретил меня со словами:

— С той минуты, как ты сознался в том, что ты виновен в воровстве и других недозволительных поступках, я не могу скрывать тебя в моем доме. Бери же свои вещи и ищи себе другое жилище!

И я отвечал ему:

— О господин мой, прошу тебя, дай мне два или три дня сроку, чтобы я имел время найти себе другое место жительства!

И он сказал мне:

— Хорошо, я даю тебе этот срок!

После этого он оставил меня и вышел. Что же касается меня, то я бросился на землю и заплакал и так говорил себе: «Как могу я возвратиться теперь в Мосул, мой город, и встретиться со своими родными с этой отрезанной рукой?! И мои родные не поверят мне, когда я буду говорить им, что я невиновен! Итак, мне не остается ничего более, как предать себя воле Аллаха, Который один только может дать мне средства для моего спасения!»

Наконец боль и печаль, которые не прекращались, довели меня до болезни, и я не мог пойти искать себе другой дом. И вот когда я лежал так уже третий день, я увидел, что мой дом вдруг наполнился людьми верховного правителя Дамаска и что ко мне приближается владелец дома и главный маклер.

И владелец дома сказал мне:

— Я должен сказать тебе, что вали уведомил правителя о краже этого ожерелья. И теперь обнаружилось, что это ожерелье принадлежало в действительности не главному маклеру, но самому правителю или одной из его дочерей и что оно исчезло вот уже три года тому назад. И теперь эти люди пришли, чтобы взять тебя.

При этих словах начали дрожать все мои суставы и все члены, и я подумал: «Ну, теперь не может быть никакой надежды; меня, конечно, предадут смерти. Лучше уж я расскажу правителю всю правду. И он один пусть будет судьей моей жизни и смерти!»

И меня уже схватили, и связали, и представили, с цепью на шее, перед правителем, и поставили меня между рук его, меня и главного маклера.

И правитель сказал своим людям, указывая на меня:

— Этот молодой человек, которого вы привели, не вор, и его рука отрезана несправедливо, я уверен в этом! Что же касается этого главного маклера, то он обманщик и ложный обвинитель! Возьмиже его и бросьте в тюрьму! — После этого правитель сказал главному маклеру: — Ты должен немедленно же вознаградить этого молодого человека за его отрезанную руку, иначе я тебя повешу и конфискую все твое состояние и все твои богатства, о маклер проклятый! — И он закричал, обращаясь к страже: — Уберите его долой с глаз моих и уходите все отсюда!

И тогда в зале не осталось никого, кроме правителя и меня. Но на моей шее уже не было железного ошейника, и мои руки были развязаны.

И вот когда мы остались одни, правитель посмотрел на меня с большим состраданием и сказал мне:

— Душа моя, ты можешь теперь говорить со мною совершено искренно и передать мне всю правду без всякой утайки. Расскажи же мне, как это ожерелье попало в твои руки.

И я отвечал:

— О господин мой и повелитель, я скажу тебе всю правду!

И я рассказал ему все, что произошло у меня с первой девушкой, и как она сама нашла для меня и привела ко мне вторую девушку, и как, наконец, охваченная ревностью, она убила свою подругу. И я рассказал ему все это во всех подробностях.

И, слушая мои слова, правитель от скорби и печали склонил свою голову на грудь и закрыл платком свое лицо и долгое время плакал. Потом он приблизился ко мне и сказал:

— Знай, о дитя мое, что первая молодая девушка — моя родная дочь. С самого детства она предавалась разврату, и по этой причине я держал ее в большой строгости. И лишь только возмужала она, я поспешил отдать ее в замужество, и с этой целью я послал ее в Каир, к ее дяде, моему брату, чтобы он соединил ее с одним из моих племянников, ее двоюродных братьев. Но она не преминула воспользоваться своим пребыванием в Египте, чтобы перенять от египтян все их пороки, всю их испорченность и все виды разврата. И ты сам знаешь, так как ты был в Египте, как искусны в распутстве женщины этой страны. Им уже недостаточно мужчин, и они влюбляются и сходятся одна с другою, и они пьянствуют и губят себя. И вот, лишь только она вернулась сюда, она познакомилась с тобой, и отдалась тебе, и была у тебя четыре раза подряд.

Но это уже не удовлетворяло ее, и, так как она уже успела развратить мою вторую дочь, ее сестру, и заставила ее страстно полюбить себя, ей было нетрудно убедить сестру прийти к тебе, после того как она рассказала ей все, что она делала с тобою. И моя вторая дочь попросила у меня разрешения пойти вместе с сестрою на базар, и я позволил ей это. И случилось то, что случилось. И вот когда моя старшая дочь возвратилась без своей сестры, я спросил у нее, где ее сестра. Она не ответила мне и только плакала и наконец, вся в слезах, сказала: «Я потеряла ее на базаре, и я совершенно не знаю, что сталось с ней!»

Вот что сказала она мне. Но вскоре она открылась своей матери и наконец рассказала ей всю историю о смерти ее сестры, убитой собственной ее рукою в твоем доме. И с этих пор она постоянно в слезах и не перестает повторять днем и ночью: «Я должна плакать до самой смерти!»

Что же касается твоих слов, о дитя мое, то они еще более утвердили меня в том, что это произошло в действительности, и я убедился, что все рассказанное тобою — правда. Ты видишь теперь, сын мой, как я несчастен! И у меня есть одно желание и одна просьба к тебе, и ты, надеюсь, не откажешь мне в ней. Я горячо желаю сделать тебя членом своей семьи и дать тебе в жены мою третью дочь; она молодая девушка, скромная, чистая и невинная и не имеет ни одного из пороков своей сестры. И я не потребую у тебя за нее никакого выкупа; наоборот, я сам щедро вознагражу тебя, и ты останешься у меня, в моем доме, и будешь у меня на правах родного сына.

Тогда я отвечал ему:

— Да будет по твоему желанию, о господин мой! Но не сейчас, так как я узнал недавно, что мой отец умер, и я желал бы прежде послать кого-нибудь принять его наследство.

И тогда правитель послал гонца в Мосул, мой родной город, чтобы от моего имени принять наследство, оставленное моим отцом.

И я действительно вступил в брак с дочерью правителя; и с тех пор наша жизнь полна радости и счастья.

И ты сам, о врач, можешь убедиться собственными глазами, как меня любят и почитают в этом доме. И ты не поставишь мне в вину ту неучтивость, которую я выказывал по отношению к тебе во время моей болезни, подавая тебе левую руку, так как правая моя рука отрезана.

— Что же касается меня, — продолжал врач-еврей, — то я был крайне удивлен всей этой историей, и я поздравил молодого человека с тем, что он благополучно вышел из этого приключения. И он осыпал меня подарками, и три дня удерживал меня возле себя во дворце, и потом отослал меня нагруженным сокровищами и богатствами.

И вот я отправился странствовать по свету, чтобы еще более усовершенствоваться в своем искусстве. И таким образом я прибыл в твое царство, о могущественный и великодушный султан. И в последнюю ночь у меня случилось это происшествие, очень неприятное, с горбуном.

Такова моя история.

Тогда султан Китая сказал:

— Эта история поистине очень занимательна! Но ты заблуждаешься, о врач! Она не настолько изумительна и не настолько достойна удивления, как это приключение с горбуном. И мне не остается ничего более, как повесить всех вас четверых, и главным образом этого злосчастного портного, который и есть причина и начало вашего преступления!

При этих словах портной выступил между рук султана Китая и сказал:

— О преславный царь, прежде чем повесить нас, позволь сказать также и мне, и я расскажу тебе историю, которая одна содержит в себе гораздо более необыкновенного, чем все эти истории, взятые вместе, и превосходит своими чудесами даже историю самого горбуна!

И султан Китая сказал ему:

— Если это правда, я прощаю вас всех! Но горе тебе, если ты мне расскажешь историю, менее интересную и лишенную чего-нибудь поразительного, потому что я не задумаюсь и посажу вас на кол, тебя и трех твоих товарищей, и все вы будете мало-помалу проткнуты от низа и до самого верха!

Тогда портной сказал:

РАССКАЗ ПОРТНОГО

Знай, о царь времен, что до моего приключения с горбуном я был приглашен в один дом, где был пир в честь главных членов цехов нашего города: портных, сапожников, торговцев тканями, цирюльников, плотников и других.

Это было рано утром. И с самого утра мы сели в круг, чтобы приступить к первому блюду, и ждали только хозяина дома, когда он вошел в сопровождении молодого человека, красивого, стройного и приятного, одетого по моде, принятой в Багдаде. И он был так красив, как только можно было желать этого, и так хорошо одет, как только можно вообразить. Но этот юноша сильно хромал. И вот когда он подошел к нам, он пожелал нам мира, и все мы встали, чтобы ответить на его поклон. Потом мы снова уселись, и он собирался сесть с нами, как вдруг мы заметили, что он изменился в лице и попятился назад, собираясь удалиться. Тогда все мы вместе с хозяином дома приложили все наши усилия, чтобы удержать его, и хозяин дома начал убеждать и просить его и сказал ему:

— Поистине, мы не понимаем, что случилось. И мы просим тебя, объясни нам, по крайней мере, что заставляет тебя бежать от нас?

И юноша сказал ему:

— Именем Аллаха, о господин, умоляю тебя, не удерживай меня, ибо здесь, между твоими приглашенными, находится человек, присутствие которого вынуждает меня удалиться. И этот человек — тот цирюльник, который сидит здесь вместе с другими.

При этих словах хозяин дома чрезвычайно удивился и сказал нам:

— Каким образом присутствие цирюльника могло смутить этого юношу, только что прибывшего из Багдада?

Тогда все мы, приглашенные, обратились к молодому человеку и сказали ему:

— Умоляем тебя, расскажи нам причину твоего отвращения к этому цирюльнику!

И он отвечал нам:

— О господа, этот цирюльник с лицом, как будто покрытым смолой, и с душой из горной смолы был причиной удивительного приключения, случившегося со мной в Багдаде, моем городе, и он, этот проклятый цирюльник, был также причиной моей хромоты. И я поклялся, что никогда не буду жить в том городе, где живет этот цирюльник, и никогда не присяду к тому месту, у которого он сидит. И вот что заставило меня бросить Багдад, мой родной город, и приехать в эту отдаленную страну. И я опять нахожу его здесь! И потому я должен удалиться, и сегодня вечером я уже буду далеко за пределами этого города и избавлюсь от вида этого человека, который был причиной моего несчастья.

Слушая эти слова, цирюльник пожелтел в лице, опустил глаза и не произнес ни слова. Тогда мы все начали убеждать молодого человека, и убеждали до тех пор, пока он не согласился рассказать нам свою историю:

РАССКАЗ ХРОМОГО ЮНОШИ О ПРИКЛЮЧЕНИИ ЕГО С ЦИРЮЛЬНИКОМ (переданный с его слов портным)

Знайте, о вы, здесь присутствующие, что я родился от отца, который был одним из главных купцов Багдада, и что по воле Аллаха у отца моего не было других детей, кроме меня. Отец мой, хотя и был человек богатый и всеми в городе почитаемый, вел дома жизнь тихую и спокойную. И он воспитал меня в том же духе, и когда я достиг возмужалости, он оставил мне все свои богатства, передал мне всех своих слуг, назначил меня главою всего своего дома и умер, уповая на милость Аллаха и готовясь дать Ему отчет в своих деяниях.

Я же продолжал жить на широкую ногу, и носил самую дорогую одежду, и ел самые изысканные блюда. Но я должен сказать вам, что Аллах Всемогущий и Всеславный вложил в мое сердце отвращение к женщине, ко всем женщинам вообще, и в такой мере, что один вид их причинял мне страдание и неудовольствие. И я жил, не обращая на них внимания, довольный своей судьбой и не желая ничего другого.

И вот в один прекрасный день я шел по одной из улиц Багдада, как вдруг увидел, что ко мне приближается довольно многочисленная толпа женщин. Чтобы не столкнуться с ними, я сейчас же пустился бежать и бросился в переулок, не имевший с другого конца выхода. В глубине этого переулка стояла скамья, на которую я и сел, чтобы отдохнуть немного.

Несколько времени я сидел таким образом, как вдруг я увидел, что напротив меня отворилось окно и в нем появилась молодая девушка; в руке у нее была маленькая лейка, которою она стала поливать цветы, расставленные в горшках на краю окна.

Господа мои, я должен сказать вам, что при виде этой молодой девушки во мне стало твориться что-то такое, чего я не испытывал еще никогда в жизни. В самом деле, она была прекрасна, как луна в полнолуние; рука ее была бела и прозрачна, как хрусталь, и она поливала цветы с такою грацией, что душа моя преисполнилась восхищения.

И вот в мгновение ока сердце мое воспламенилось и было совершенно покорено; голова моя и мысли мои были заняты одною ею, и весь мой прежний ужас к женщинам превратился в жгучее желание. А она, полив свои растения, поглядела рассеянно влево, потом вправо, заметила меня и остановила на мне взгляд свой, от которого замерла вся моя душа. Потом она закрыла окно и скрылась. И напрасно ждал я до самого заката солнца, — она больше не появилась; а я был как лунатик и словно не принадлежал более здешнему миру.

В то время как я сидел в таком состоянии, к двери дома подъехал и слез со своего мула сам городской кади, предшествуемый своими неграми и сопровождаемый слугами. И он вошел в тот самый дом, в окне которого я видел молодую девушку, и я догадался, что это ее отец.

Тогда в самом ужасном душевном состоянии я вернулся к себе домой и, полный горести и забот, бросился на постель. И тогда собрались ко мне все женщины моего дома, все родные и все слуги мои, и все они сели вокруг меня и принялись расспрашивать меня и приставать ко мне по поводу моего состояния. Но я не хотел ничего сказать им и не отвечал на их расспросы. Однако печаль моя с каждым днем возрастала, и наконец я серьезно заболел и был все время предметом забот и посещений для всех моих родных и друзей.

Однажды вошла ко мне старуха, которая, вместо того чтобы причитать над моим состоянием и жалеть меня, села у изголовья моей постели и стала говорить мне тихие, успокоительные слова; потом она внимательно взглянула на меня, долго меня рассматривала и сказала каждому из окружающих меня, чтобы меня оставили наедине с нею.

Тогда она сказала мне:

— Дитя мое, я знаю причину твоей болезни, но нужно, чтобы ты рассказал мне все подробно. — Тогда я сообщил ей все, как было, и она сказала мне: — В самом деле, дитя мое, эта молодая девушка — дочь багдадского кади, и дом этот — его дом. Но знай, что кади живет не в том же самом этаже, где живет его дочь, а этажом ниже. Однако, хотя эта молодая девушка и живет одна, ее усиленно стерегут и охраняют. Но знай также, что я сама живу в этом доме и считаюсь там своим человеком, поэтому будь уверен, что ты сможешь достигнуть своих целей не иначе, как только через мое посредство. Ободрись же и будь решительнее!

Слова эти укрепили во мне мужество и придали мне смелости; и я сейчас же встал и почувствовал, что тело мое совершенно восстановилось в своей силе и здоровье. И при виде этого все родичи мои предались радости. А затем старуха покинула меня, обещая мне прийти на другой день и сообщить о своем свидании с молодой девушкой, дочерью багдадского кади.

В самом деле, на следующий день она опять пришла. Но как только я взглянул в лицо ей, я понял, что известия не будут добрыми.

И старуха сказала мне:

— Дитя мое, не спрашивай меня о том, что произошло. Я до сих пор не могу прийти в себя. Представь себе, что едва я шепнула ей на ухо, зачем пришла, как она поднялась и сказала мне с величайшим гневом: «Если ты не замолчишь сейчас же, о злосчастная старуха, и не прекратишь своих непристойных предложений, я прикажу наказать тебя, как ты того заслуживаешь!» Тогда, дитя мое, я не сказала более ни слова, но я решилась вернуться к этому вопросу еще раз. Ибо нельзя допустить, чтобы я бесплодно взялась за это дело, в котором я опытна, как никто во всем мире.

Затем она покинула меня и ушла.

А я вновь заболел, на этот раз еще серьезнее, и перестал есть и пить.

^{Однажды вошла ко мне старуха, которая, вместо того чтобы причитать над моим состоянием и жалеть меня, села у изголовья моей постели.}

Однако старуха, как и обещала, по прошествии нескольких дней опять пришла ко мне, и лицо ее сияло, и она сказала мне с улыбкою:

— Ну вот, дитя мое, награди меня за добрую новость!

При этих словах ее я почувствовал, что душа моя от радости вновь ожила в моем теле, и сказал старухе:

— Конечно, добрая моя старуха, я всем обязан тебе.

Тогда она сказала мне:

— Вчера я опять пошла к молодой девушке, о которой у нас с тобой была речь; и, увидев, что я пришла к ней с таким смиренным и скорбным видом и со слезами на глазах, она сказала:

— Бедная моя, я вижу, ты чем-то очень опечалена! Что с тобой?

Тогда я стала плакать еще сильнее и сказала ей:

— О дочь моя и госпожа моя! Разве ты не помнишь, что я приходила говорить с тобою о молодом человеке, страстно влюбленном в твои прелести? Так вот, сегодня этот молодой человек совсем уже при смерти из-за тебя.

И она ответила мне, сразу проникшись состраданием и чрезвычайно смягчившись:

— Но кто же этот молодой человек, о котором ты говоришь?

Я сказала ей:

— Это мой собственный сын, плод чрева моего. Он увидел тебя несколько дней тому назад у твоего окна, в ту минуту, как ты поливала цветы, и мог уловить черты лица твоего. И вот он, который до сего дня отказывался видеть женщин и питал ужас к отношению с ними, вдруг воспылал любовью к тебе. И когда я несколько дней тому назад сообщила ему о том, как ты приняла меня, он занемог еще сильнее. И вот сейчас я оставила его распростертым на подушках постели и готовым отдать Творцу последний вздох свой! И я думаю даже, что нет более никакой надежды спасти его!

При этих словах молодая девушка страшно побледнела и проговорила:

— И все это из-за меня?

Я ответила ей:

— Ну да, — Аллах свидетель! Но что ты теперь хочешь сделать? Я вся к твоим услугам, и голова моя, и глаза мои ждут повелений твоих!

Она сказала:

— Иди скорее к нему и передай ему привет от меня и скажи ему, что я очень мучаюсь тем, что он так страдает. И потом ты скажешь ему, что завтра, в пятницу, перед молитвой, я буду ждать его здесь. Пусть он придет ко мне, и я скажу людям моим: «Отворите ему двери», и впущу его в покои мои, и мы проведем вместе целый час. Но нужно, чтобы потом он сразу же ушел, пока не вернулся с молитвы отец мой.

Услышав эти слова старухи, я почувствовал, что силы мои восстанавливаются, а страдания утихают и сердце успокаивается. И я вынул из платья своего кошелек, наполненный динариями, и просил старуху принять его от меня.

Тогда она сказала мне:

— Теперь ободри сердце свое и будь весел!

Я отвечал ей:

— Действительно, все это кончилось благополучно!

И в самом деле, родные мои скоро заметили, что я выздоравливаю, и предались величайшей радости, так же как и друзья мои.

И вот я дождался назначенного дня, пятницы, и опять увидел старуху; когда она спросила, как мое здоровье, я отвечал ей, что счастлив и вполне здоров. И мы стали беседовать с ней, ожидая того часа, когда все пойдут на молитву. Тогда я поднялся, и надел свое лучшее платье, и подушился розовым маслом, и уже хотел бежать к молодой девушке.

Но старуха сказала мне:

— У тебя еще много времени впереди. Лучше пойди сначала в хаммам, прими хорошую ванну, заставь растереть, обрить и хорошенько очистить себя — это особенно важно теперь, после твоей болезни. Ты только выиграешь от этого!

Я ответил:

— В самом деле, это прекрасная и совершенно справедливая мысль. Но лучше я сначала велю позвать сюда цирюльника, чтобы он обрил мне голову, а потом уже пойду в хаммам принять ванну. — Затем я приказал одному из моих молодых слуг сходить за цирюльником, сказав ему: — Сходи скорее на базар и отыщи мне цирюльника, у которого была бы легкая рука и который, главное, был бы человеком разумным, скромным, неболтливым и нелюбопытным, — чтобы он не пробарабанил мне уши своими речами и своей болтовней, как это делает большинство его собратьев по ремеслу.

И слуга мой поспешно побежал и вскоре привел ко мне старого цирюльника. И вот этого-то проклятого цирюльника вы видите перед собою, о господа мои.

Войдя ко мне, он приветствовал меня пожеланием мира, и я ответил ему пожеланием мира.

И он сказал мне:

— Да рассеет Аллах всякую скорбь твою, всякое беспокойство, всякую заботу, всякую печаль и всякую неприятность!

Я ответил:

— Да исполнит Аллах все твои добрые пожелания!

Он продолжал:

— Вот, мне приходится возвестить тебе добрую новость, о господин мой, возврат сил твоих и здоровья твоего! А теперь что я должен делать: обрить тебя или пустить тебе кровь? Ибо ты и сам знаешь, что наш великий Ибн-Аббас[22] сказал: «Тот, кто укорачивает волосы свои в день пятницы, становится угодным Аллаху, Который удаляет от него семьдесят видов бедствий!» И тот же самый Ибн-Аббас сказал: «Но тот, кто пускает себе кровь в день пятницы или велит ставить себе в этот день кровеносные банки, подвергает себя опасности потерять зрение и навлекает на себя все болезни!»

Тогда я ответил ему:

— О шейх, довольно болтать пустяки! Принимайся скорей за бритье моей головы, да попроворнее, ибо я слаб и не должен ни много говорить, ни ждать.

Тогда он встал и взял свой сверток, прикрытый платком, где должны были находиться его тазик, бритва и ножницы; и он развернул его и вынул оттуда не бритву, а семистороннюю астролябию. Взяв ее, он вышел на середину моего двора, важно повернул голову к солнцу, внимательно посмотрел на него, потом на астролябию, вернулся и сказал мне:

— Ты должен знать, что эта пятница есть десятый день месяца Сафара[23] семьсот шестьдесят третьего года Геджры[24] нашего святого пророка (да осенит его мир и самые высокие молитвы!). А из науки о числах мне известно, что этот день, пятница, точно совпадает с тем самым моментом, когда происходит встреча планеты Миррих с планетою Хутаред, а именно под углом в семь градусов и шесть минут. И это может служить доказательством того, что бритье головы в сегодняшний день есть дело доброе и вполне превосходное. Это также ясно показывает мне, что сегодня ты имеешь намерение видеться с одною особой, судьба которой должна быть счастливой. Я мог бы еще рассказать тебе много о том, что случится с тобою, но об этом лучше молчать.

Я ответил:

— Ради Аллаха! Ты душишь меня своими речами и сводишь меня с ума. И к тому же ты, по-видимому, хочешь предсказать мне какие-то неприятные вещи. А ведь я позвал тебя для того, чтобы ты обрил мне голову. Встань же и обрей мне голову, не распространяясь далее в своих речах!

Он ответил:

— Ради Аллаха! Если бы ты знал истину, ты стал бы просить меня, чтобы я высказался еще подробнее и обстоятельнее. Во всяком случае, ты должен знать, что хотя я и цирюльник, но не простой цирюльник. В самом деле, хотя я самый известный цирюльник в Багдаде, но, кроме искусства врачевания, кроме растений и лекарств, я прекрасно знаю науку о звездах, знаю правила нашего языка, искусство стихосложения, красноречие, науку о числах, геометрию, алгебру, философию, архитектуру, историю и предания всех народов мира. Поэтому я не без основания советую тебе, о господин мой, точно следовать предписаниям гороскопа, который я только что составил для тебя при помощи моей науки и исследования звездных исчислений. Воздай же хвалу Аллаху, Который привел меня к тебе, и послушайся меня, ибо я советую тебе благое и говорю из участия к тебе. А впрочем, я ничего другого не желаю, как только служить тебе и быть в твоем распоряжении хотя бы целый год, и притом без всякого вознаграждения. Однако же нужно признать, что я человек не без некоторых достоинств, следует отдать мне эту справедливость.

При этих словах я сказал ему:

— Ты настоящий разбойник, и не подлежит сомнению, что ты решился свести меня с ума и заставить меня умереть от нетерпения!

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Случилось так, о царь благословенный, что, когда молодой человек сказал цирюльнику: «Ты решился свести меня с ума и заставить умереть от нетерпения!» — цирюльник ответил:

— Знай, однако, о господин мой, что я тот самый человек, который известен под именем эль-Самет[25], вследствие того что я отнюдь не отличаюсь болтливостью. И ты совсем несправедлив ко мне, считая меня болтуном, особенно если ты на минуту дашь себе труд сравнить меня с моими братьями. Ибо ты должен знать, что у меня есть шесть братьев, которые действительно могут быть названы болтунами; а чтобы познакомить тебя с ними, я назову их тебе по именам: старший зовется эль-Бакбук, или «тот, который, болтая, булькает горлом, как кувшин»; второй — эль-Гаддар, или «тот, который мычит, подобно верблюду»; третий — Бакбак, или «кудахтающий толстяк»; четвертый — эль-Куз эль-Асуани, или «небьющийся кувшин Асуана»; пятый — эль-Ашар, или «беременная верблюдица», или «большой котел»; шестой — Шакалик, или «треснутый горшок». А седьмой — эль-Самет, или «молчаливый». Этот Молчаливый и есть я, слуга твой!

Выслушав все эти быстро льющиеся речи цирюльника, я почувствовал, что от нетерпения у меня воспаляется и уже готов лопнуть желчный пузырь мой, и я закричал, обращаясь к одному из молодых слуг моих:

— Дай скорее четверть динария этому человеку и заставь его убраться как можно дальше от меня во имя Аллаха! Ибо я решительно отказываюсь брить себе голову!

Услышав это приказание, цирюльник сказал:

— О господин мой! Какие жестокие слова я только что слышал! Ради Аллаха! Знай, что я готов служить тебе без всякого вознаграждения; я непременно должен служить тебе, ибо это есть долг мой — быть всецело к твоим услугам и исполнять все твои желания. И я счел бы себя навеки обесчещенным, если бы принял от тебя то, что ты великодушно захотел дать мне. Ибо если ты не имеешь понятия о моих достоинствах, то я, напротив, высоко ценю твои достоинства и вполне уверен, что ты достойный сын своего покойного отца (да смилуется над ним Аллах!), ибо отец твой был как бы заимодавцем моим — столько благодеяний оказал он мне; это был человек, исполненный великодушия и всяческого величия, и он весьма уважал меня — настолько, что однажды он послал за мной; а было это в такой благословенный день, как сегодня. И когда я пришел к нему, я нашел его окруженным многочисленными посетителями; и он немедленно оставил их всех, встал и пошел мне навстречу и сказал мне: «Пожалуйста, пусти мне немного крови!»

Тогда я взял мою астролябию, измерил высоту солнца, рассмотрел внимательно исчисления и открыл, что час был неблагоприятный и что пускать кровь в этот день весьма затруднительно. И я сейчас же изложил эти мои соображения твоему покойному отцу, который покорно принял слова мои и терпеливо ожидал, пока не наступил час, вполне благоприятный и подходящий для этой операции. Я пустил ему порядочную струю крови; и он покорно отдался в мои руки, а потом весьма горячо благодарил меня, и все присутствующие также благодарили меня. И чтобы вознаградить меня за кровопускание, которое я ему сделал, твой покойный отец дал мне сейчас же сто динариев золотом.

На эти слова я сказал цирюльнику:

— Да не смилуется Аллах над моим покойным отцом, который был до того слеп, что обратился к такому цирюльнику, как ты!

А цирюльник, услышав это, стал смеяться, покачивая головою, и сказал:

— Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — посланник Аллаха! Да будет благословенно имя Того, Кто все изменяет, Сам же пребывает неизменным! А я-то думал, что ты одарен разумом, о молодой человек! А теперь вижу, что болезнь, которая с тобой приключилась, совершенно помутила тебе рассудок и сделала тебя пустым болтуном. Но это не слишком удивляет меня, ибо я знаю священные слова, сказанные Аллахом в нашей священной и драгоценной книге, в стихе, который начинается следующими словами: «Те, которые подавляют гнев свой и милуют виновных…» Поэтому я предаю забвению все твои провинности передо мной и все твои прегрешения и все прощаю тебе! Но, право, я не могу понять твоего нетерпения и причины его! Разве ты не знаешь, что твой отец ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной, и что в этом отношении он следовал пословице, которая гласит: «Человек, принимающий совет, создает себе опору». А я, будь вполне уверен в этом, человек весьма драгоценный, и ты никогда не найдешь другого такого советчика, как я, и никого, кто мог бы лучше преподать наставления мудрости и умел бы искуснее и ловчее обделывать разные дела. И вот я стою перед тобою на обеих ногах моих, ожидая твоих приказаний и всецело готовый к твоим услугам. Однако скажи мне, почему это я нимало не раздражаюсь тобой, тогда как ты в такой степени раздражен и взбешен? Правда, что если я выказываю по отношению к тебе такое терпение, то единственно из уважения к памяти отца твоего, которому я обязан столькими благодеяниями.

Тогда я ответил ему:

— Ради Аллаха! Это уж, право, слишком! Ты просто губишь меня своей неудержимой болтливостью! Повторяю тебе, что я позвал тебя только для того, чтобы ты обрил мне голову и убрался отсюда как можно скорее.

И, говоря ему эти слова, я встал, сильно разгневанный, и хотел прогнать его и уйти, хотя он уже смочил и намылил мне голову.

Тогда он сказал мне самым спокойным тоном:

— В самом деле, я прекрасно вижу теперь, что нестерпимо надоел тебе. Но я нимало не обижаюсь на тебя за это, ибо отлично понимаю, что ты слаб рассудком и притом еще очень юн; ведь еще совсем недавно я таскал тебя ребенком на своем плече и таким образом относил в школу, куда ты не хотел ходить.

Я ответил ему:

— Да полно же, брат мой, заклинаю тебя Аллахом и святой истиной Его, уйди отсюда и предоставь меня моим занятиям, уходи ты подобру-поздорову!

Когда я произнес эти слова, меня охватил такой припадок нетерпения, что я разодрал платье свое и начал испускать нечленораздельные крики, как сумасшедший.

Увидев меня в таком состоянии, цирюльник решил взяться за свою бритву и стал править ее о кусок кожи, привязанный к его поясу.

Но он так долго правил ее об эту кожу, что у меня душа была готова расстаться с телом. Наконец он придвинулся к моей голове и начал брить меня с одной стороны и действительно сбрил несколько волосков. Затем он остановился, поднял руку и сказал:

— О молодой господин мой! Гнев есть искушение шайтана.

И он привел мне следующие строки:

Потом он сказал мне:

— О господин мой! Я отлично вижу, что ты не имеешь никакого почтения к заслугам и талантам моим. А между тем та самая рука, которая теперь бреет тебя, трогает и ласкает также головы царей, эмиров, визирей, правителей и всех вообще благородных и славных людей. И это в мою честь или в честь кого-нибудь, кто сильно походил на меня, поэт изрек нижеследующее:

В ответ на все эти речи я сказал цирюльнику:

— Да будешь ли ты, наконец, заниматься своим делом или нет? В самом деле, ты вымотал мне всю душу и совершенно истерзал мозги!

Тогда он сказал:

— Я начинаю подозревать, что ты несколько торопишься покончить с этим.

Я закричал:

— Ну да, разумеется! Ну да, разумеется! Ну да, разумеется!

Он сказал:

— Внуши себе немножко терпения и умеренности, ибо поспешность есть наваждение искусителя и не может повести ни к чему, кроме раскаяния и всевозможных невзгод в жизни! К тому же владыка наш Мухаммед (да пребудет с ним молитва наша и мир!) сказал: «Самая прекрасная вещь в мире та, которая сделана медленно и вполне созрела!» Но то, что ты теперь сообщил мне, сильно заинтересовало меня, и я прошу тебя объяснить мне, почему ты так нетерпелив и так торопишься. Я надеюсь, что причиной этому является что-нибудь приятное для тебя, и я был бы очень огорчен, если бы это было не так. Но правду сказать, я должен теперь немножко приостановиться, ибо мне остается всего несколько часов благоприятного солнца.

Тут он отложил бритву, взял свою астролябию, вышел на солнце и довольно долго оставался на дворе, измеряя высоту солнца, но не упуская из виду и меня и обращая ко мне время от времени тот или другой вопрос. Потом он вернулся ко мне и сказал:

— Если ты так торопишься к полуденной молитве, то, право, ты можешь быть вполне спокоен, ибо нам остается целых три часа до нее — ни более ни менее. Я никогда не ошибаюсь в своих расчетах.

Я сказал ему:

— Ради самого Аллаха! Избавь меня от этих рассуждений, ибо ты изорвал мне ими всю печень!

Тогда он снова взялся за бритву и принялся править ее, как и раньше, и наконец начал мало-помалу брить мне голову, но при этом он не мог удержаться от разговоров и сказал:

— Я очень огорчен твоей нетерпеливостью, но если бы ты захотел открыть мне причину ее, то это было бы тебе в пользу и во благо. Ибо ты ведь знаешь теперь, как твой покойный отец ценил меня и что он ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной.

И тут я увидел, что у меня нет никакого средства к избавлению, и подумал в душе своей: «Вот время молитвы уже приближается, я должен спешить к молодой девушке, иначе будет поздно, и едва я успею прийти туда, как люди кончат молитву и выйдут из мечетей. И тогда все погибло для меня!»

Поэтому я сказал цирюльнику:

— Кончай скорей и брось все эти пустые разглагольствования и это нескромное любопытство! Если же ты непременно хочешь знать, в чем дело, то знай, что я должен пойти к одному из своих друзей, от которого получил настоятельное приглашение на пир.

Услышав эти слова — «приглашение и пир», — цирюльник сказал мне:

— Да благословит тебя Аллах! И да будет этот день полон великого благополучия для тебя! Ибо ты напомнил мне о том, что я пригласил к себе на сегодня нескольких друзей и что я совершенно позабыл приготовить им обед. Я только сейчас вспомнил об этом, но теперь уж поздно.

Тогда я сказал ему:

— Не беспокойся о том, что поздно, я помогу этому делу. Так как я сам не обедаю дома, а отправляюсь на пир, то я предоставляю тебе все, что у меня приготовлено по части разных блюд, яств и питья, но только с условием, чтобы ты сейчас же покончил с этим делом и поскорее обрил мне голову.

Он ответил мне:

— Да осыплет тебя Аллах дарами Своими и да вознаградит тебя Своими благословениями! Но будь так добр, о господин мой, перечисли мне те вещи, которыми ты хочешь одарить меня, чтобы я знал их!

Я сказал ему:

— Я имею для тебя пять котлов, в которых заключаются всякого рода восхитительные вещи: фаршированные баклажаны и тыквы, виноградные листья с фаршем и лимонной приправою, клёцки с начинкою из толченой ржи и скоблёного мяса, рис с томатами и мелкими кусочками баранины, рагу с маленькими луковками; кроме того, у меня есть десять жареных цыплят и жареный баран; потом у меня есть два подноса: один с кенафой[26], другой с пирожным из сладкого сыра на меду; потом плоды всех сортов: огурцы, дыни, яблоки, лимоны и свежие финики — и еще многое другое!

Тогда он сказал мне:

— Вели принести все это сюда, чтоб я мог посмотреть.

И я велел принести все эти вещи, а он рассмотрел их и всего попробовал и сказал мне:

— Великодушие твое — истинное великодушие. Но недостает еще напитков!

Я сказал:

— У меня есть и это!

Тогда он сказал:

— Вели принести и их!

И я велел принести шесть сосудов, наполненных напитками шести разных сортов, и он попробовал из каждого и сказал:

— Да ниспошлет на тебя Аллах все Свои милости! Как ты великодушен! Но недостает еще ладана, бензоя[27] и ароматов для курения в зале, а также розовой воды и воды из померанцевых цветов для окропления моих гостей!

Тогда я велел принести ему ящик, наполненный серою амброй, кусочками алоэ, нардом[28], мускусом, ладаном и бензоем, стоимостью больше чем на пятьдесят золотых динариев; и я не забыл также о благовонных маслах и о серебряных кропильницах с душистыми водами. И, так как времени оставалось все меньше и меньше и грудь моя все более стеснялась, я сказал цирюльнику:

— Возьми все это! Но кончай скорее с бритьем моей головы, ради самого Мухаммеда, да осенит его мир и молитвы Аллаха!

Тогда цирюльник сказал мне:

— Ради Аллаха! Я не приму этого ящика, прежде чем не открою его и не осмотрю содержимое!

Тогда я приказал моему молодому слуге открыть ящик, а цирюльник отложил свою астролябию и, оставив большую часть моей головы небритой, сел на корточки на пол и стал перебирать находившиеся в ящике благовония и эссенции: ладан, мускус, серую амбру, кусочки алоэ; и он нюхал одно за другим так степенно и медленно, что моя душа от нетерпения едва не рассталась с телом. Затем он поднялся и поблагодарил меня и, взяв свою бритву, спокойно приступил к бритью моей головы. Но едва он взялся за это, как вдруг снова остановился и сказал мне:

— Ради Аллаха! Я не знаю, право, о дитя мое, кого из вас я должен более благословлять и восхвалять теперь: тебя или твоего покойного отца? Ибо, в самом деле, если я задам пир сегодня, то этим я буду всецело обязан твоему великодушию и твоим щедрым дарам. Но не признаться ли? Ведь все приглашенные мною мало достойны такого роскошного пиршества, ибо все они, как и я, люди простого звания. Но зато все они обворожительны и весьма интересны своими личностями. И если я должен перечислить их тебе, то вот они: во-первых, бесподобный Цейтун, растиральщик в хаммаме; затем веселый шутник Сали, продавец печеного и толченого волошского гороха; Гаукол, продавец квашенных бобов; Гакрашат, продавец овощей; Галиф, подметальщик навоза, и, наконец, Гакареш, продавец простокваши. Все эти приглашенные мною друзья, так же как и я сам, слуга твой, отнюдь не отличаются ни болтливостью, ни неприличным любопытством, но все они добрые ребята, умеющие пожить и способные разогнать чужую хандру. Самый незначительный из них значительнее в моих глазах, чем самый могущественный царь. И в самом деле, ты должен знать, что каждый из них известен всему Багдаду какою-нибудь особенною пляскою и песнею. И если желаешь, я сейчас же пропляшу и пропою тебе пляску и песню каждого из них.

Итак, вот, смотри на меня! Вот пляска моего друга Цейтуна, растиральщика! Вот! А что касается песни его, то вот она:

— Теперь, о господин мой, — продолжал цирюльник, — что касается моего друга Галифа, подметальщика навоза, то вот и его пляска!.. Ты видишь, как она увлекательна и полна одновременно искусства и веселости!

А вот тебе и песня его:

Затем цирюльник, не давая мне времени выразить хотя бы знаком мой протест, изобразил все пляски своих друзей и пропел все их песни.

Потом он сказал мне:

— Вот что они умеют делать, мои друзья! Если бы ты хотел посмеяться, я бы посоветовал тебе ради собственного удовольствия и ради нашего общего удовольствия пойти со мной и составить нам компанию, оставив в покое тех друзей, которые, по твоим словам, просили тебя прийти. Ибо я еще вижу на лице твоем следы усталости, и ты едва оправился от болезни; а возможно, что среди своих друзей ты встретишь любителей пустословия, скучных болтунов, а также людей нескромных и любопытных, из-за которых ты, чего доброго, опять заболеешь, и еще серьезнее, чем прежде.

Тогда я сказал цирюльнику:

— На сегодня я никак не могу принять твоего приглашения, но когда-нибудь в другой раз я им воспользуюсь.

Он отвечал мне:

— Повторяю, что самое выгодное для тебя — поспешить ко мне и теперь же воспользоваться обществом моих друзей и насладиться их удивительными качествами. Таким образом, ты поступишь согласно изречению поэта:

Выслушав все эти назидания и словоизлияния, я не мог удержаться от смеха, хотя в сердце моем тяжко кипела ярость; затем я сказал ему:

— Теперь я приказываю тебе закончить бритье, для которого ты был позван, и предоставить мне свободу идти путем Аллаха и под святым покровом Его. Ты же, в свою очередь, отправишься к своим друзьям, которые в настоящее время должны уже нетерпеливо ожидать тебя.

Он отвечал мне:

— Но почему же ты отказываешься? Ведь, право, я прошу тебя только об одном: позволить мне познакомить тебя с моими друзьями, этими превосходными товарищами, которые так далеки от малейшей нескромности, что — уверяю тебя, — как только ты увидишь их, тебе не захочется более посещать других и ты сейчас же покинешь всех своих друзей.

Я сказал ему:

— Да ниспошлет тебе Аллах еще большее счастье в дружбе с ними. Я же, со своей стороны, обещаю тебе, что сам приглашу их на пир, который устрою когда-нибудь для них!

Тогда этот проклятый цирюльник согласился с моими рассуждениями, но при этом сказал:

— Так как я вижу теперь, что на сегодня ты все-таки предпочитаешь пиршество своих друзей и их общество обществу моих друзей, то подожди, по крайней мере, пока я сбегаю домой и отнесу туда все припасы, которыми я обязан твоей щедрости; я выложу их на скатерть перед гостями, и так как все друзья мои не так глупы, чтобы обидеться, если я предоставлю им почтить стол мой в мое отсутствие, то я скажу им, чтобы они не рассчитывали на меня и не ожидали моего возвращения, а сам сейчас же вернусь сюда и отправлюсь вместе с тобою туда, куда ты собираешься идти.

Тогда я воскликнул:

— О! Нет прибежища и власти, кроме как у Аллаха Всесильного и Всемогущего! О человек! Иди же наконец к друзьям своим и веселись себе с ними на здоровье, а меня отпусти к моим друзьям, которые должны ожидать моего прибытия как раз теперь.

Цирюльник же сказал мне:

— О нет, ни за что я не допущу, чтобы ты шел один!

Я ответил ему, делая величайшие усилия над собою, чтобы не разразиться оскорблением:

— Но пойми же наконец, что никто, кроме меня, не должен идти в то место, куда я иду!

Он сказал мне:

— А! Понимаю! Вероятно, ты идешь на свидание с девушкой! Ибо в противном случае ты непременно взял бы меня с собой. Однако ты должен знать, что я достоин этой чести, как никто другой в мире, и притом я мог бы очень пригодиться тебе во всем, что ты будешь делать. А кроме того, я сильно опасаюсь, что эта девушка — коварная чужестранка. В таком случае — беда тебе, если ты будешь один! Не выбраться тебе оттуда живым! Ибо в таком городе, как Багдад, подобные свидания далеко не безопасное дело, о, далеко нет! А особенно с тех пор, как у нас водворился этот новый правитель, который относится к таким вещам с ужасающею суровостью; ибо говорят, что он лишен зебба[29] и яиц, а потому из зависти и ненависти он безжалостно карает все приключения подобного рода!

При этих словах я не мог усидеть на месте и закричал с яростью:

— О ты, распроклятый из всех негодяев и злодеев! Кончишь ты или нет все эти разглагольствования, которыми ты меня душишь?

Тогда цирюльник решился замолчать на время и, взяв свою бритву, обрил мне наконец всю голову. Но пока он производил все это, наступило время полуденной молитвы, и, быть может, даже молитва уже шла, и скоро должна была начаться проповедь.

Тогда я сказал ему, чтобы заставить его убраться:

— Иди же к своим друзьям и отнеси им все эти яства и все эти напитки, а я обещаю подождать тебя, чтобы ты мог пойти со мною на это свидание.

И я очень настаивал на этом и убеждал его согласиться.

Тогда он сказал мне:

— Я отлично вижу, что ты хочешь провести меня и, отделавшись от меня, пойдешь один. Но предупреждаю тебя, что, поступая таким образом, ты рискуешь попасть в такую беду, что не найдешь ни выхода из нее, ни спасения. Поэтому заклинаю тебя: в твоих же собственных интересах не трогаться с этого места, покуда я не вернусь и не смогу пойти с тобою, чтобы видеть, чем кончится все это приключение!

Я сказал ему:

— Да! Но ради Аллаха, не медли слишком, возвращайся скорее!

Тогда цирюльник попросил, чтобы я помог ему взвалить на спину все те вещи, которые я ему дал, а на голову — два больших подноса с пирожными, и, нагруженный таким образом, вышел от меня. Однако — будь он проклят! — едва он успел выйти на улицу, как подозвал к себе двух носильщиков, передал им свою ношу, приказал им отнести все это к нему домой, в такое-то место, а сам спрятался в темном переулке, ожидая моего выхода.

Что же касается меня, то я немедленно встал, умылся с величайшею поспешностью и, одевшись в свое лучшее платье, вышел из дому.

Но в ту же самую минуту я услышал крик муэдзинов на минаретах, которые сзывали верующих на полуденную молитву этого святого дня, пятницы:

Итак, я вышел на улицу и поспешно направился к дому молодой девушки. Подойдя к дверям кади, я случайно обернулся и при входе в переулок увидел проклятого цирюльника. Тогда, заметив, что дверь дома была полуотворена для меня, я вбежал туда и быстро захлопнул дверь за собой. Во дворе я увидел старуху, которая сейчас же провела меня в верхний этаж, где жила молодая девушка.

Но едва я вошел туда, как мы услышали, что по улице идут люди: это был кади, отец молодой девушки, который в сопровождении своей свиты возвращался с молитвы. И я увидел на улице цирюльника, который стоял и дожидался меня. Что же касается кади, то молодая девушка успокоила меня, сказав, что отец посещает ее лишь изредка и что вообще я имею полную возможность укрыться от его взоров.

Но на мое несчастье, Аллаху угодно было, чтобы произошел случай, имевший самые роковые для меня последствия. В самом деле, по какому-то особому совпадению в этот самый день одна из молодых рабынь кади навлекла на себя наказание. И кади, едва войдя в дом, принялся бить эту молодую рабыню и, должно быть, очень больно сек ее по спине, потому что она начала издавать неистовые вопли, и тогда один из находившихся в доме негров вошел, чтобы попробовать заступиться за нее, а взбешенный кади набросился с розгами и на него; и негр этот тоже принялся вопить. Тогда поднялся такой гвалт, что вся улица взволновалась, а злополучный цирюльник вообразил, будто это меня схватили и мучают и это я испускаю эти крики. Тогда он сам стал издавать ужаснейшие крики, рвать на себе одежду, посыпать голову пылью и умолять о помощи прохожих, которые начинали собираться вокруг него. И он плакал и говорил:

— В доме кади избили господина моего!

Потом, не переставая кричать, бросился в сопровождении всей толпы к моему дому и сообщил об этом всем домашним и слугам моим, которые сейчас же вооружились палками и прибежали к дому кади, испуская ужасные вопли и возбуждая друг друга. Они прибежали всей толпой, и во главе их — цирюльник, который продолжал рвать свое платье и безумно кричать перед дверью кади, за которою находился я. Услышав перед своим домом такой шум и крик, кади посмотрел в окно и увидел толпу беснующихся людей, которые стучали в его дверь палками. Тогда, поняв, что дело разыгралось не на шутку, он спустился, отворил дверь и воскликнул:

— Что вы, добрые люди? Что случилось?

А слуги мои закричали ему:

— Ты убил нашего господина!

Он сказал им:

— Но кто же он, ваш господин, и что он такого сделал, чтобы я убил его?

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

И когда наступила

она сказала:

Рассказывали мне, о царь благословенный, что удивленный кади сказал им:

— Что же такого он сделал, ваш господин, чтобы я убил его? И что натворил здесь, среди вас, этот цирюльник, беснующийся, как осел?

Тогда цирюльник воскликнул:

— Ты только что заколотил насмерть палками господина моего, а я был на улице и слушал его крики!

Кади отвечал:

— Но кто же он, господин твой? Откуда ты? Где он? Кто мог привести его сюда? И что он сделал такого, чтобы заслужить палочные удары?

Цирюльник сказал:

— О злосчастный кади! Не прикидывайся, ибо я знаю всю историю и причину, по которой господин мой пришел в дом твой, и все подробности этого дела. Я знаю в самом деле и хочу, чтобы все знали теперь, что дочь твоя влюблена в моего господина и что господин мой отвечает ей взаимностью. И я сам сопровождал его сюда. И вот ты застал его в постели с дочерью своей и с помощью слуг своих избил его до смерти палками. Поэтому я заставлю тебя пойти со мною к нашему халифу, к единственному нашему судье, если только ты не предпочтешь возвратить нам господина нашего и не вознаградишь его за все то зло, которое ты сделал ему, и не отдашь его нам, мне и родным его, целым и невредимым. В противном случае я принужден буду войти в твой дом и освободить его силой. Поспеши же возвратить его нам!

При этих словах кади смутился и растерялся, и ему стало стыдно всех присутствующих. Однако он сказал цирюльнику:

— Если только ты не простой лгун, то войди в дом мой — я позволяю тебе это — и ищи его повсюду, где хочешь, чтобы освободить его.

Тогда цирюльник устремился в дом кади.

Что же касается меня, то во время этой сцены я стоял у окна за деревянною решеткой, и, увидев, что цирюльник ворвался в дом, чтобы разыскивать меня, я хотел бежать. Но напрасно я искал выход: через какую бы дверь я ни бросился, повсюду меня могли заметить либо домашние, либо цирюльник. Тогда в одной из комнат, где я искал выхода, я нашел большой пустой деревянный сундук и поспешно влез туда, чтобы спрятаться, и, закрыв над собою крышку, затаил дыхание.

Цирюльник же, обыскав весь дом, вошел наконец в ту комнату, где я находился, и, осмотревшись по сторонам, увидел сундук. Тогда этот проклятый, ничего не говоря, смекнул, что внутри сидел я, поднял сундук, взгромоздил его себе на голову и понес его; и в то время как я умирал со страха, он быстро вышел на улицу. Но волею судьбы, в то время как он нес меня, собравшаяся толпа захотела видеть, что было в сундуке, и мгновенно сорвала крышку. Тогда, будучи не в силах вынести своего стыда и криков толпы, я стремительно поднялся и спрыгнул на землю, но так быстро, что сломал себе ногу. С этих-то пор я и сделался хромым. Но в ту минуту я не мог думать ни о чем другом, как только о том, чтобы убежать и скрыться; а так как вокруг меня была необычайная давка, я стал бросать в толпу пригоршни золота; и, воспользовавшись происшедшей суматохою, когда все эти люди бросились подбирать золото, я протиснулся между ними и пустился бежать со всех ног. Таким образом, я обежал большую часть самых глухих улиц Багдада. Но каков же был мой ужас, когда я вдруг увидел за собою цирюльника, который громко кричал мне:

— О добрые люди! Слава Аллаху! Я отыскал господина моего! Меня хотели уличить в привязанности моей к господину моему! Но Аллах не допустил торжества злобствующих и дал мне победить их и предназначил меня для спасения его из их рук! — Затем он сказал, продолжая бежать вслед за мной: — О господин мой! Ты видишь теперь, как дурно ты поступил, дав волю своему нетерпению и не слушаясь моих советов! А без помощи Аллаха, избравшего меня для спасения твоего, с тобою расправились бы еще хуже и навек искалечили бы тебя! Проси же Аллаха хранить мою жизнь, чтобы я мог служить тебе и был для тебя прозорливым руководителем, ибо ты сам мог убедиться теперь, что ты слаб духом, несдержан и глуповат! Но куда ты так бежишь, господин? Подожди меня!

Тогда я, не видя никакого другого спасения от этого цирюльника, кроме смерти, остановился и сказал ему:

— О цирюльник! Не довольно ли тебе, что ты довел меня до такого состояния, в каком я нахожусь теперь? Ты хочешь, значит, моей смерти?

Но в ту минуту, как я произносил эти последние слова, я увидел прямо перед собой, на базаре, открытую лавку одного купца, который был знаком мне. Я бросился внутрь лавки и умолял собственника ее, чтобы он не допустил этого проклятого войти сюда вслед за мною.

И он действительно не допустил его, показав ему огромную дубину и сделав страшные глаза. Но цирюльник удалился не ранее, чем изрек проклятие на купца, на отца и деда купца и осыпал его всеми ругательными словами, какие только знал.

Тогда купец стал расспрашивать меня, и я рассказал ему всю свою историю с этим цирюльником и просил, чтобы он позволил мне остаться в его лавке, пока не поправится моя нога; ибо я не хотел возвращаться в дом свой из опасения, что меня все время будет преследовать этот цирюльник, один вид которого стал мне невыносимее всяких бедствий.

Затем, немедленно после своего выздоровления, я взял все принадлежавшие мне деньги, призвал свидетелей и составил завещание, которым отказывал моим родным все, что оставалось от моего богатства, все мои имения и все мое имущество, но с тем, чтобы все это перешло в их руки лишь после моей смерти; и я назначил надежного человека управляющим над всем этим и возложил на него обязанность как можно лучше обходиться со всеми семейными моими, как со взрослыми, так и с детьми. И чтобы окончательно разделаться с этим цирюльником, я решил покинуть Багдад, родной город свой, и переселиться куда-нибудь, где мне не будет угрожать опасность встретиться лицом к лицу с врагом моим.

Итак, я покинул Багдад и проводил время в путешествии, пока наконец не приехал в эту страну, где, как я надеялся, мне удастся освободиться от моего преследователя. Но все старания и надежды мои были напрасны, о господа мои! Ибо вот я встретил его среди вас, на этом пиршестве, куда вы пригласили меня!

Вы сами понимаете теперь, что я не найду себе покоя, пока не покину эту страну, как покинул свой родной город, и все из-за этого проклятого, из-за этого изверга, из-за этого разбойника цирюльника, да сотрет Аллах с лица земли его самого, и семью его, и все потомство его!

— Высказавшись таким образом, — продолжал портной перед султаном Китая, — хромой юноша поднялся с совершенно пожелтевшим лицом, пожелал нам мира и, прежде чем мы успели удержать его, вышел.

Что же касается нас, то, выслушав эту удивительную историю, мы посмотрели на цирюльника, который сидел молчаливо и опустив глаза, и сказали ему:

— Ну, а ты как находишь, — правда ли то, что сказал этот молодой человек? А если правда, то почему ты поступал таким образом и причинил ему все эти несчастья?

Тогда цирюльник поднял голову и сказал нам:

— Помилуйте, ради Аллаха! Я отлично знал, что делаю, и поступил так, чтобы избавить его от еще худших несчастий. Ибо — не будь меня — он, несомненно, погиб бы. Поэтому он должен еще благодарить Аллаха и меня за то, что он лишился только употребления ноги и не погиб окончательно. Что же касается вас, господа мои, то, чтобы убедить вас, что я неболтлив, ненавязчив и ни в каком отношении не похож на шестерых братьев моих, и доказать вам, что я человек полезный и благожелательный, а главное, очень молчаливый, я расскажу вам мою историю, а вы судите сами.

— Тогда, — продолжал портной, — все мы в молчании выслушали нижеследующую историю цирюльника.

ИСТОРИЯ БАГДАДСКОГО ЦИРЮЛЬНИКА И ЕГО ШЕСТИ БРАТЬЕВ (рассказанная цирюльником и переданная портным)

ИСТОРИЯ ЭЛЬ-БАКБУКА, ПЕРВОГО БРАТА ЦИРЮЛЬНИКА

Итак, знай, о глава правоверных, что старший из моих братьев, тот, который сделался хромым, назывался эль-Бакбук, и назывался так потому, что, когда он начинал болтать, можно было подумать, что слышишь бульканье в горлышке кувшина. По ремеслу своему он был багдадский портной.

Он занимался своим портняжным ремеслом в маленькой лавке, которую снимал в доме человека, весьма богатого деньгами и всяческим имуществом. Человек этот жил в верхнем этаже того же самого дома, где находилась лавка моего брата Бакбука, а в самом низу дома была мельница, и там жил сам мельник со своим волом.

^{Он занимался своим портняжным ремеслом в маленькой лавке, которую снимал в доме человека, весьма богатого деньгами.}

И вот однажды, когда брат мой Бакбук сидел в лавке за своей портняжной работой, он поднял голову и вдруг заметил над собой в верхнем слуховом окне женщину, которая была как луна на своем восходе и которая забавлялась рассматриванием прохожих. Это была жена домовладельца. При виде ее брат мой Бакбук почувствовал, что сердце его преисполнилось страстной любовью к ней, и он не мог более ни шить, ни заниматься чем-либо другим, а все только смотрел в слуховое окошко, и весь этот день до самого вечера провел он в полном одурении и непрерывном созерцании. А на другой день утром, с самого рассвета, он уже сидел на том же месте и, стараясь продолжать начатую работу, все поднимал голову, и при каждом стежке, который он делал иголкою, он колол себе пальцы, ибо взгляд его всякий раз обращался к слуховому окну. Он пребывал в этом состоянии несколько дней, в течение которых ничего не сделал и не заработал ни единой драхмы.

Что же касается молодой женщины, то она сейчас же догадалась о чувствах моего брата Бакбука и решила всячески использовать их и сделать себе из них предмет развлечения. И вот однажды, когда брат мой находился в еще большем одурении, чем обыкновенно, она бросила на него смеющийся взгляд, который немедленно как будто пронзил Бакбука. И Бакбук посмотрел на молодую женщину, но так был при этом смешон, что она сейчас же вышла, чтобы вдоволь насмеяться над ним. А глупый Бакбук весь этот день не помнил себя от радости, думая о том, как приветливо она посмотрела на него.

Поэтому на следующий день Бакбук не особенно удивился, когда в лавку вошел домохозяин, неся под мышкою большой свиток материи, прикрытый шелковым платком, и, войдя, он сказал ему:

— Я принес тебе кусок материи, чтобы ты сшил мне рубашки!

Бакбук же ни на минуту не усомнился в том, что домохозяин пришел к нему по желанию жены, и сказал ему:

— Клянусь оком моим и головой моей, сегодня же вечером рубашки эти будут готовы!

И в самом деле, мой брат принялся за работу с таким рвением, лишая себя даже пищи, что вечером, к приходу домовладельца, рубашки, числом двадцать, были уже скроены, сшиты и сложены в шелковый платок.

А домовладелец спросил его:

— Сколько же я должен заплатить тебе?

Но как раз в эту минуту в слуховом окне промелькнуло лицо молодой женщины, которая бросила взгляд на Бакбука и сделала ему знак бровями, чтобы он не брал вознаграждения. И брат мой не захотел ничего принять от домохозяина, несмотря на то что находился в это время в большом стеснении и что всякий обол[32] был бы большой поддержкой для него. Но он почел за большое счастье для себя оказать одолжение мужу ради любви и прекрасных глаз жены его.

Но все это было лишь началом злоключений для этого безумца Бакбука. В самом деле, на следующий день на рассвете домохозяин опять пришел, неся под мышкою другой кусок материи, и сказал моему брату:

— Вот! Мне сказали дома, что я должен сделать себе и новые шальвары, чтобы носить их одновременно с новыми рубашками. И я принес тебе еще кусок материи, чтобы ты скроил мне шальвары. Да смотри, чтобы они были достаточно широки! Не жалей ни складок, ни материи!

Брат мой ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И в течение целых трех дней он сидел за работой и ел не больше самого необходимого, чтобы не терять времени, а главное, потому, что у него не оставалось более ни единой драхмы денег и он не знал, на что купить и это необходимое.

Окончив работу над шальварами, он сложил их в большой шелковый платок и, сияя счастьем и не помня себя от радости, сам понес их наверх к домохозяину.

Было бы излишним распространяться перед тобой о том, о глава правоверных, что молодая женщина сговорилась со своим мужем издеваться над этим простаком, моим братом, выделывать над ним самые удивительные шутки. В самом деле, когда брат мой вручил домохозяину его новые шальвары, тот сделал вид, будто хочет уплатить ему. Но в ту же минуту в дверях показалась хорошенькая головка жены его, глаза ее улыбнулись моему брату, а брови сделали ему знак, чтобы он отказался. И Бакбук решительно отказался принять что-либо от ее мужа. Тогда муж на минуту вышел к жене, которая успела уже скрыться, а затем вернулся к моему брату и сказал ему:

— Чтобы отплатить тебе за твои добрые услуги, мы с женою решили отдать тебе в супружество нашу белую рабыню, которая очень хороша собою и очень мила. Таким образом, ты будешь членом нашего дома.

А Бакбук мой сейчас же вообразил, будто это была великолепная и хитроумная выдумка молодой женщины, чтобы открыть ему свободный вход в дом, и сейчас же согласился; и хозяева сейчас же призвали молодую рабыню и обвенчали ее с братом моим Бакбуком.

Когда же наступил вечер и Бакбук хотел приблизиться к белой рабыне, она сказала:

— Нет, нет! Не сегодня!

И, несмотря на все свое желание, он не мог добиться даже поцелуя от хорошенькой рабыни.

Нужно еще сказать, что по случаю бракосочетания Бакбуку, жившему обыкновенно в своей лавке, позволили в этот вечер спать в мельнице, находившейся в самом нижнем этаже дома, ибо там было больше места для него и его молодой жены. А так как рабыня отказалась лечь с ним и ушла к своей госпоже, Бакбуку пришлось спать одному. Но ранним утром, на рассвете, когда он еще спал, к нему вошел мельник и сказал громким голосом:

— Уж этот мне вол! Сколько времени он стоит тут без дела! Вот сейчас я запрягу его в мельницу, чтоб размолоть зерно, которого немало скопилось у меня! Заказчики мои ждут от меня муки! — И он приблизился к брату моему, делая вид, будто принимает его за вола, и сказал: — Пойдем, ленивец! Поднимайся! Я запрягу тебя!

А брат мой Бакбук не хотел разговаривать с ним и позволил ему взять и запрячь себя в мельницу. Мельник обвязал его вокруг тела, привязал к шесту мельницы и, хлестнув его изо всех сил кнутом, закричал:

— Йа Аллах!

Получив удар кнутом, Бакбук не мог удержаться и заревел, как вол. А мельник продолжал изо всех сил хлестать его кнутом и в течение долгого времени заставлял его вертеть мельницу; брат же мой ревел, совершенно как вол, и фыркал под ударами.

Но вскоре пришел домохозяин и увидел, как он вертит мельницу и его осыпают ударами. И он сейчас же пошел сообщить об этом жене своей, которая поспешила послать к моему брату молодую рабыню; и она отвязала его от мельницы и сказала с величайшим состраданием в голосе:

— Госпожа моя поручила мне сказать тебе, что она сейчас только узнала о том, как дурно обошлись с тобою, и что она очень огорчена этим, и что все мы принимаем большое участие в твоих страданиях.

Но несчастный Бакбук получил столько ударов и был в таком состоянии, что не мог проговорить в ответ ни единого слова.

В это время пришел шейх, писавший брачный договор моего брата с молодою рабынею; шейх пожелал ему мира и сказал:

— Да продлит Аллах жизнь твою! И да будет благословенно супружество твое! Я уверен, что ты провел эту ночь в чистейшем счастье и что ты не переставал наслаждаться с вечера до самого утра разными милыми и нежными забавами, объятиями, поцелуями и любодеяниями!

Брат мой Бакбук сказал ему:

— Да разразит Аллах всех подобных тебе лгунов и коварных обманщиков, о предатель из предателей! Ты посадил меня туда только для того, чтобы я до самого утра вертел мельницу вместо вола мельника!

Тогда шейх попросил его рассказать все подробности случившегося; и он рассказал ему всё.

Тогда шейх проговорил:

— Это очень просто! Твоя звезда не согласуется со звездою молодой женщины!

Тогда брат мой удалился и пошел опять в свою лавку, где ему пришлось теперь сидеть в ожидании заказа, который доставил бы ему какой-нибудь заработок, после того как он столько работал бесплатно.

Но в то время как он таким образом сидел там, к нему пришла молодая белая рабыня и сказала ему:

— Госпожа моя страстно желает видеть тебя и поручила мне сказать тебе, что она пошла на террасу, чтобы иметь удовольствие созерцать тебя через слуховое окно.

И действительно, в ту же минуту брат мой заметил, что молодая женщина появилась у слухового окна и, заливаясь слезами, жаловалась и говорила:

— Почему же, милый мой, у тебя вид такой сердитый и почему ты так гневаешься, что не хочешь даже посмотреть на меня? А что до этой безумной рабыни, то я даже не желаю более, чтобы ты делал ей честь смотреть на нее. Я одна хочу быть отныне твоей!

Тогда брат мой поднял голову и посмотрел на молодую женщину; и один вид ее заставил его позабыть все прошедшие злоключения, и он стал услаждать глаза свои созерцанием красоты и прелестей ее. Затем он стал говорить с ней, и она с ним, пока ему не показалось, будто все эти несчастья приключились не с ним, а с кем-то другим.

В надежде еще и еще видеться с молодой женщиной Бакбук продолжал кроить и шить рубашки, шальвары и разное нижнее и верхнее платье, пока в один прекрасный день не пришла к нему молодая рабыня и не сказала ему:

— Госпожа моя кланяется тебе и уведомляет тебя, что этою ночью господин мой, супруг ее, идет на пир к одному из своих друзей и пробудет там до утра. Она же нетерпеливо ждет тебя, чтобы лечь с тобою и провести эту ночь в восторгах и всяческих забавах.

И этот глупый Бакбук чуть не лишился ума при этом известии.

Между тем коварная молодая женщина придумала вместе со своим мужем еще одну, последнюю, шутку, посредством которой она хотела отделаться от моего брата и избавить себя и своего мужа от расплаты с ним за те платья, которые они ему заказывали.

И вот домохозяин сказал жене своей:

— Как бы сделать, чтобы побудить его проникнуть к тебе, а потом схватить его и притащить к вали?

Она ответила:

— Предоставь мне только поступать по моему усмотрению, и я обману его таким обманом и опозорю таким позором, что он будет обесчещен перед всем городом.

А брат мой Бакбук и не подозревал всего этого. И вообще он ничего не знал обо всех хитростях и кознях, к каким способны женщины. И вот когда настал вечер, молодая рабыня пришла за ним и провела его к своей госпоже, которая сейчас же встала, поклонилась, улыбнулась ему и сказала:

— Клянусь Аллахом, о господин мой! Я вся горю желанием, видя тебя наконец около себя!

А Бакбук сказал ей:

— И я также! Но скорее! И прежде всего поцелуй меня, а потом…

Но не успел он договорить, как дверь залы отворилась, и вошел муж молодой женщины в сопровождении двух черных рабов, которые бросились на моего брата Бакбука, связали его, повалили на пол и для начала отстегали кнутом по спине. Потом они взвалили его себе на плечи и притащили к вали, который немедленно приговорил его к следующему наказанию: ему дали двести ударов ременной плетью, а затем положили его на спину верблюда, привязали к ней и повели верблюда по всем улицам Багдада, а публичный глашатай выкрикивал громким голосом:

— Вот как наказывают человека, который посягает на жен ближнего своего!

Но вдруг, в то время как его возили таким образом, верблюд взбесился и принялся выделывать огромные скачки. И Бакбук, естественно, упал на землю и сломал себе ногу. С тех пор он и стал хромым. К тому же вали приговорил его к изгнанию, и Бакбук, со своей сломанной ногой, должен был покинуть город. Но тут, как раз вовремя, меня известили об этом. О глава правоверных! Меня, брата его; и я полетел вслед за ним и, должен признаться тебе в этом, тайно привез его сюда и взял на себя заботу о его излечении, обо всех нуждах и надобностях его. И я продолжаю заботы свои и поныне.

Когда я рассказал эту историю Бакбука халифу Мустансиру Биллаху, о господа мои, он громко расхохотался и сказал мне:

— Как ты хорошо рассказываешь! И какой славный рассказ!

И я ответил ему:

— По правде сказать, я еще не заслужил от тебя этих похвал. Ибо что скажешь ты в таком случае, выслушав истории всех остальных моих братьев! Однако я очень боюсь, чтобы ты не счел меня за болтуна или навязчивого человека.

Халиф ответил:

— Что ты! Напротив, поспеши рассказать мне, что приключилось с другими твоими братьями, чтобы украсить этой историей уши мои, как золотыми серьгами. И не бойся рассказать мне ее обстоятельно, со всеми подробностями, ибо я предвижу, что она будет восхитительна и с настоящею солью.

Тогда я сказал:

ИСТОРИЯ ЭЛЬ-ГАДДАРА, ВТОРОГО БРАТА ЦИРЮЛЬНИКА

Знай же, о эмир правоверных, что второй брат мой назывался эль-Гаддаром, ибо он мычал, как верблюд, и не имел передних зубов.

Он не занимался никаким ремеслом и причинял мне массу хлопот своими любовными похождениями. Вот одно из тысячи таких похождений.

Однажды, слоняясь без всякой определенной цели по улицам Багдада, он увидел приближающуюся к нему старуху, которая сказала ему тихонько:

— Послушай, человек! Я сделаю тебе одно предложение, которое ты можешь принять или не принять, как тебе заблагорассудится.

Брат мой остановился и сказал:

— Я слушаю тебя!

Старуха продолжала:

— Но я могу предложить тебе эту вещь только в том случае, если ты обещаешь мне, что не будешь болтлив и многоречив.

А брат мой Гаддар ответил:

— Говори!

Тогда она сказала:

— Не желал ли бы ты перенестись в прекрасный дворец с бьющими фонтанами и фруктовыми деревьями, где вино лилось бы рекою, где ты был бы окружен очаровательными личиками, где гладкие щечки ждали бы твоих поцелуев, и тонкие гибкие талии — твоих объятий, и где ты мог бы оставаться с вечера до самого утра? И чтобы наслаждаться всеми этими благами, ты должен был бы только подчиниться тому условию, которое я поставила тебе!

На эти слова старухи брат мой эль-Гаддар сказал:

— Но почему же, о госпожа моя, ты обращаешься с этим предложением именно ко мне, а не к кому-нибудь другому из детей Аллаха? И что во мне могло понравиться тебе и заставить тебя отдать мне предпочтение перед другими?

Она ответила:

— Ведь я только что сказала тебе, что ты должен быть сдержан в словах, держать язык за зубами и хранить молчание. Следуй же за мною и не рассуждай.

Тут старуха поспешно пустилась в путь, а брат мой, соблазненный обещанными благами, пошел следом за ней, и наконец перед ним предстал прекраснейший дворец, куда старуха вошла сама и ввела моего брата. И брат мой увидел, что внутренность дворца была удивительно прекрасна, но еще лучше было то, что ожидало его там: он очутился посреди четырех молодых девушек несравненной красоты; растянувшись на ковре, они пели своими чарующими голосами такие песни, от которых могли бы разнежиться самые твердые скалы.

После обычных приветствий одна из них поднялась, наполнила кубок и выпила. И брат мой Гаддар почел долгом своим сказать ей:

— Да будет вино это во благо для твоего здоровья, и сладко вкусом, и живительно для сил твоих!

И он быстро подошел к ней, чтобы взять у нее кубок и вновь наполнить его. Но она сейчас же наполнила кубок сама и предложила ему; и Гаддар взял кубок и выпил.

А молодая девушка, в то время как он пил, потрепала его по затылку, но уж слишком крепко, а именно изо всех сил, ударив его ладонью.

Тогда брат мой Гаддар рассердился и поднялся, чтобы уйти, совершенно забыв при этом о своем обещании все выносить с покорностью. Но тут к нему подошла старуха и моргнула ему глазом, как бы говоря: «Не нужно! Оставайся и лучше дождись конца!»

И брат мой послушался и остался и терпеливо перенес все странные выходки молодой девушки, которая колола, щипала его и трепала по затылку самым злостным и неприятным образом. А три остальные принялись наперерыв друг перед другом изощряться в таких же выходках: одна изо всех сил дергала его за ухо, другая давала ему щелчки по носу, так что он чуть не плакал, третья щипала его ногтями. И брат мой все это выносил терпеливо, ибо старуха продолжала делать ему знаки, побуждая к молчанию. Наконец, как будто для того чтобы вознаградить его за терпение, самая красивая из молодых девушек поднялась и велела ему совершенно раздеться; и он без всякого возражения сделал это.

Тогда она взяла кропильницу с розовой водою и обрызгала его и сказала:

— Ты очень нравишься мне. Но у тебя — борода и усы, а я не люблю этого. Я не люблю усов и бороды, которые кололи бы мне кожу. А потому, если ты хочешь пойти со мной, ты должен прежде совершенно обрить лицо.

Он ответил:

— Это очень затруднительно, потому что было бы для меня величайшим срамом!

Она сказала:

— В таком случае я не могу полюбить тебя! Это необходимо!

Тогда брат мой позволил старухе отвести его в соседнюю комнату, и там старуха срезала и сбрила ему всю бороду, а затем усы и брови.

Потом она размалевала ему лицо белилами и румянами и опять повела к молодым девушкам. И при виде его они стали так хохотать, что опрокинулись навзничь.

Затем самая красивая из молодых девушек приблизилась к нему и сказала:

— О господин мой! Ты совершенно покорил душу мою красотой своей! Теперь мне остается просить тебя только об одной милости, а именно, чтобы ты проплясал перед нами в таком виде как ты теперь — нагой и прекрасный, — какую-нибудь увлекательную и обольстительную пляску! — А так как эль-Гаддар немножко колебался и отказывался, то она сказала ему: — Заклинаю тебя жизнью моею, сделай это! А затем я буду твоей!

Тогда эль-Гаддар при мерных звуках дарабуки[33], на которой заиграла старуха, обвязал себя вокруг талии шелковым платком и, выйдя на середину комнаты, стал плясать.

И плясал он до того забавно и с такими ужимками, что молодые девушки начали неудержимо смеяться, а потом швырять ему в голову все, что было у них под рукою: подушки, фрукты и даже графины с напитками.

Но тут только и разыгралось самое главное. Наиболее красивая из молодых девушек поднялась и, изгибаясь то так, то этак и глядя на моего брата прищуренными и как будто обезумевшими от страсти глазами, начала снимать с себя одну за другою свои одежды, так что на ней осталась лишь тонкая сорочка и широкие шелковые шальвары. Увидев это, эль-Гаддар прервал свою пляску и воскликнул:

— Аллах! Аллах! — и пришел в неистовое волнение.

Тогда старуха опять подошла к нему и сказала:

— Теперь ты должен догнать и поймать твою возлюбленную. Ибо, когда госпожа моя разгорячится напитками и пляской, она имеет обыкновение совершенно раздеться и отдаться возлюбленному только в том случае, если, испытав его легкость в беге и проверив его стоячий зебб, она сочтет его достойным себя. Поэтому тебе придется гнаться за нею из одной комнаты в другую со вставшим зеббом, пока ты не поймаешь ее. Тогда только она позволит тебе покувыркаться с нею.

При этих словах брат мой сбросил шелковый пояс и приготовился бежать. А молодая девушка, со своей стороны, сбросила свою тоненькую сорочку и свои шальвары и предстала во всей своей красе, подобная молодой пальме, вздрагивающей под дуновением ветерка; и, громко смеясь, она пустилась бежать и дважды обежала вокруг залы. А брат мой Гаддар со стоящим впереди зеббом гнался за ней.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

она сказала:

Говорили мне, о царь благословенный, что портной из китайского города рассказал султану продолжение той истории, которую багдадский цирюльник рассказал пирующим, а именно продолжение той истории о втором брате его эль-Гаддаре, которую он в первый раз рассказывал халифу Мустансиру Биллаху.

— Брат мой Гаддар со вставшим зеббом пустился вдогонку за молодой девушкой, которая с легкостью убегала от него, заливаясь смехом. И, глядя на брата моего Гаддара и на его размалеванное лицо без бороды, без усов и без бровей, три молодые девушки и старуха покатились от хохота; они стали топать ногами и хлопать в ладоши.

Что же касается нагой молодой девушки, то, обежав два раза вокруг залы, она бросилась в длинную галерею, потом побежала дальше, из одной комнаты в другую, при этом продолжая внимательно наблюдать за моим задыхавшимся от волнения братом и за его доведенным до безумия зеббом. И она продолжала бежать, заливаясь смехом, сверкая зубками и покачивая своими бедрами.

Но вдруг на одном повороте молодая девушка исчезла, а брат мой, распахнув дверь, за которою, как он думал, она скрылась, очутился посреди улицы. И это была как раз та улица Багдада, где жили кожевники. И все кожевники увидели эль-Гаддара с бритой бородою, бритыми усами и бровями, с нарумяненным, как у публичной женщины, лицом, и загоготали, и, схватив ремни, принялись, громко смеясь, пороть его, и били его так сильно, что он лишился сознания. Затем они посадили его задом наперед на осла, заставили его объехать в таком виде весь базар и, наконец, притащили его к вали.

Вали сказал им:

— Кто это?

Они ответили:

— Это человек, который очутился посреди нас, неожиданно выйдя из дома великого визиря.

Тогда вали приказал дать брату моему эль-Гаддару сто ударов кнутом по подошвам и выгнать его из города.

Тогда, о глава правоверных, я побежал вслед за ним и тайно привез его обратно и приютил его. Затем я обеспечил ему средства к существованию. А теперь ты сам можешь рассудить, что если бы я не был человеком, полным мужества и всякого рода достоинств, то не стал бы терпеть подобного глупца.

Что же касается моего третьего брата и его истории, то это уж совсем другое дело, как ты сам сейчас увидишь.

ИСТОРИЯ БАКБАКА, ТРЕТЬЕГО БРАТА ЦИРЮЛЬНИКА

Слепой Бакбак, или «кудахтающий толстяк», — третий мой брат; по ремеслу он нищий. И считался он одним из главных в братстве нищих города нашего Багдада.

Однажды волею Аллаха и произволением судьбы случилось так, что брат мой, ища подаяния, пришел к дверям одного довольно большого дома. И, выкрикивая обычные воззвания, какими собирают милостыню: «О податель! О милостивый!» — брат мой Бакбак постучал своей палкой в двери дома. А нужно еще сказать тебе, о глава правоверных, что брат мой Бакбак, как и все наиболее хитрые из братства, имел обыкновение ничего не отвечать, когда, постучавшись в двери дома, он слышал оттуда вопрос: «Кто там?»

Он молчал и таким образом вынуждал находившихся в доме людей отворить двери, ибо иначе, привыкнув к нищим, они не отворили бы, а просто ответили бы изнутри: «Да сжалится Аллах над тобой!» Таким способом у нас прогоняют нищих.

Вот и на этот раз напрасно вопрошали из дома:

— Кто там, за дверью?

Брат мой молчал. И в конце концов он услышал приближающиеся шаги, и дверь отворилась. И появился человек, у которого Бакбак, если бы он только не был слеп, конечно, не стал бы просить милостыни. Но такова уж была судьба его. Всякий человек носит на своей шее, на привязи, судьбу свою.

Человек спросил его:

— Чего ты хочешь?

Брат мой Бакбак ответил ему:

— Чего-нибудь во имя Аллаха Всевышнего.

Человек спросил его:

— Ты слеп?

Он сказал:

— Да, господин мой, и очень беден.

Человек ответил:

— В таком случае дай мне руку, я поведу тебя.

Брат мой дал ему руку, и человек ввел его в дом и повел по ступенькам на террасу, которая находилась на большой высоте. А брат мой, едва переводя дыхание, думал про себя: «Он наверное даст мне остатки от какого-нибудь пиршества».

Когда оба они взобрались на террасу, человек сказал ему:

— Чего ты хочешь, слепой?

Брат мой с большим удивлением ответил:

— Милостыни во имя Аллаха!

Он ответил:

— Да ниспошлет Аллах щедроты Свои на день твой!

Тогда Бакбак сказал:

— Ах ты, такой-сякой! Разве ты не мог дать мне ответ, когда я был внизу?

Человек ответил:

— А ты сам, вместилище всякой нечисти! Почему ты не ответил мне, когда я спрашивал тебя из-за двери: «Кто там? Кто там, за дверью?» Убирайся же отсюда поскорее, не то покатишься ты у меня по лестнице, как шар, о грязный и злополучный нищий!

И Бакбак, несмотря на слепоту свою, должен был как можно поспешнее и без всякой помощи спуститься с лестницы. Ему оставалось еще десятка два ступеней, как вдруг он оступился, упал и покатился вниз по лестнице до самой двери. И при этом падении он сильно ушиб себе голову и, выйдя на улицу, начал стонать. Тогда несколько человек из его сотоварищей, нищих, услышав, что он стонет, спросили, что с ним, и он все рассказал им.

Потом он сказал:

— Теперь, товарищи, вы должны помочь мне вернуться домой за деньгами, чтобы я мог купить себе чего-нибудь поесть в этот проклятый и бесплодный день! Я принужден взять кое-что из наших сбережений, которые, как вы сами знаете, довольно значительны и которые вы отдали мне в заведование.

А между тем вслед за ним спустился и прогнавший его человек и тихонько пошел за ним, подбираясь все ближе и ближе и стараясь проследить, куда он идет. И так он шел за моим братом и двумя другими слепыми, которые и не подозревали об этом, пока они не пришли к жилищу Бакбака. Они вошли и не успели еще затворить двери, как человек быстро проскользнул вслед за ними.

А Бакбак сказал своим двум товарищам:

— Прежде всего обыщите, нет ли в комнате кого постороннего.

При этих словах человек, который занимался воровством и был даже очень известен среди других людей этого же ремесла, увидел привязанную к потолку веревку, схватился за нее и легко, без шума вскарабкался по ней до самого потолка и преспокойно уселся там на балке.

Между тем оба нищих принялись обыскивать комнату и несколько раз обошли ее кругом, ощупывая углы своими палками. Сделав это, они вернулись к моему брату, который вынул потихоньку деньги, находившиеся в его заведовании, и вместе со своими двумя товарищами пересчитал их. И оказалось, что у них было ровно десять тысяч драхм. Потом каждый из них взял по две, по три драхмы, а остальные деньги они опять положили в мешки и спрятали эти мешки. Затем один из трех нищих вышел на минуту, чтобы купить чего-нибудь съестного, и вскоре вернулся и вынул из своего мешка три хлеба, две луковицы и несколько фиников. И все три товарища уселись в кружок и начали есть.

Тогда вор тихонько сполз по веревке и, подсев к нищим, стал есть вместе с ними. А так как он сидел рядом с Бакбаком, у которого слух был очень тонкий, то Бакбак услышал, как он чавкал при еде своими челюстями, и воскликнул:

— Среди нас есть кто-то чужой!

При этом он быстро протянул руку в ту сторону, откуда слышалось чавканье, и наткнулся как раз на руку вора. Тогда Бакбак и оба другие нищие бросились на вора, завопили и, несмотря на свою слепоту, стали бить его палками. При этом они сзывали на помощь соседей, крича во все горло:

— О мусульмане! Бегите к нам на помощь! Это вор! Он хочет отнять у нас наши скудные сбережения.

И соседи сбежались и увидели, что Бакбак с помощью двух своих товарищей крепко держал вора, который защищался и старался вырваться от них. Но при появлении соседей вор притворился, что он тоже слепой, закрыл глаза и стал кричать:

— Во имя Аллаха, о мусульмане! Я слепой и состою в товариществе с этими тремя людьми, которые теперь хотят отобрать у меня мою долю из десяти тысяч драхм наших общих сбережений. Клянусь вам в этом Аллахом! Султаном! Эмиром! А впрочем, отведите меня к вали!

В это время прибежали стражи вали и, схватив этих четырех людей, привели их пред лицо вали, который спросил:

— Кто эти люди?

А вор закричал:

— Выслушай слова мои, о вали, справедливый и прозорливый, и ты поймешь истину. Если же ты не хочешь верить мне, то подвергни меня немедленной пытке, — меня первого, чтобы принудить меня сказать тебе правду; а потом ты подвергнешь пытке и других моих товарищей, — и они принуждены будут разъяснить тебе наше дело.

Вали закричал:

— Схватите этого человека, бросьте его на землю и бейте его, пока он не сознается.

Тогда стражи схватили мнимого слепого, и один из них взял его за ноги, а другие принялись наносить ему удары кнутом. После первых же десяти ударов мнимый слепой завопил, потом вдруг открыл один глаз, который он все время держал закрытым, а после нескольких следующих ударов он явным образом открыл и другой глаз.

Увидев это, взбешенный вали закричал:

— Это что еще за уловки, о наглый обманщик?!

Он ответил:

— Не вели наказывать меня, и я все объясню тебе! — И вали отменил наказание, и тогда вор сказал: — Нас здесь четверо слепых, и все мы обманываем людей, чтобы получить милостыню, а главное, чтобы легче проникать в дома, смотреть на женщин и развращать и соблазнять их, а затем обворовывать их и осматривать внутренность домов и подготавливать верную кражу. А так как мы занимаемся этим прибыльным ремеслом уже довольно долгое время, нам удалось собрать вчетвером сумму в десять тысяч драхм. И вот сегодня я потребовал у товарищей мою долю, а они отказались отдать мне ее и даже осыпали меня ударами, и наверное заколотили бы меня насмерть, если бы твои стражи не спасли меня из их рук. Вот в чем заключается истина, о вали! А теперь, чтобы заставить сознаться и моих товарищей, стоит только подвергнуть их ударам кнута, как и меня. Тогда они заговорят! Но только нужно, чтобы их били покрепче, а иначе мои товарищи — они люди грубые и упрямые — ни за что не сознаются и поостерегутся открывать глаза, как это сделал я!

Тогда вали приказал схватить прежде всех остальных моего брата. И напрасно брат мой возражал и кричал, что он слеп от рождения, его подвергли еще более жестокой пытке, так что он лишился чувств. Однако, придя в себя, он не открыл глаз, и вали приказал дать ему еще триста ударов палкою, потом еще триста ударов; и точно так же поступили с двумя другими слепыми, которые, однако, не открыли глаз, несмотря на удары и на совет мнимого слепого, навязавшегося им в товарищи.

Затем вали отобрал при посредстве мнимого слепого деньги, спрятанные в комнате моего брата Бакбака, и дал четвертую часть этих денег, две тысячи пятьсот драхм, вору, а остальное оставил у себя в кассе.

Что же касается моего брата и двух его товарищей, слепых нищих, то после наказания вали сказал им:

— Несчастные обманщики! Вы едите хлеб, дар Аллаха, и клянетесь Его именем, что вы слепы! Убирайтесь отсюда, и чтоб никто не видел вас больше в Багдаде!

Тогда я, о глава правоверных, узнав обо всем этом, выехал из города, чтоб разыскать Бакбака, и действительно нашел его, и тайно привез в Багдад, и поселил его у себя, и взял на себя заботу о его прокормлении и одеянии, и буду делать это всегда.

Такова история третьего моего брата, слепого Бакбака.

Выслушав этот рассказ, халиф Мустансир Биллах засмеялся и сказал:

— Дайте вознаграждение этому цирюльнику за труд его, а затем пусть он убирается!

Но я, господа мои, ответил ему на это:

— Клянусь Аллахом! О глава правоверных, я решительно ничего не приму, прежде чем не расскажу тебе, что случилось с тремя остальными моими братьями, но в коротких словах, чтоб доказать тебе, в какой мере я сдержан и неболтлив по своему характеру.

Халиф ответил:

— Ну, так и быть! Подвергну себя вновь еще этой пытке и отдам уши мои на растерзание твоему вранью и вынесу еще несколько твоих назойливых и тяжеловесных рассказов, не лишенных, впрочем, известной приятности.

Тогда я сказал:

ИСТОРИЯ ЭЛЬ-КУЗА, ЧЕТВЕРТОГО БРАТА ЦИРЮЛЬНИКА

Мой четвертый брат, кривой эль-Куз эль-Асуани, «небьющийся кувшин», был по ремеслу багдадским мясником. Он превосходно изучил торговлю разными сортами простого и рубленого мяса и умел как нельзя лучше разводить и откармливать толстохвостых баранов. И он знал, кому продавать хорошее мясо, а кому оставить дурное. Поэтому главные покупатели города и самые богатые из купцов постоянно обращались к нему и не покупали другого мяса, кроме его баранины, так что он в короткое время сильно разбогател и приобрел в собственность большие стада и большие имения.

Проживая таким образом в полном довольстве, брат мой эль-Куз сидел однажды в своей лавке, как вдруг вошел высокий шейх с длинной белой бородой и, давая ему деньги, сказал:

— Отрежь-ка мне кусок хорошего мяса!

И брат мой отрезал ему самого лучшего мяса, взял деньги и простился с шейхом, который после этого удалился. Тогда брат мой стал рассматривать серебряные монеты, которые он получил от незнакомца, и заметил, что они были совершенно новенькие и сверкали ослепительной белизной. Он поторопился отложить их в особую шкатулку и сказал себе: «Вот монеты, которые принесут мне счастье!»

В течение пяти месяцев шейх с длинной белой бородою не переставал ежедневно приходить и вручать моему брату эль-Кузу за продаваемое им свежее и хорошее мясо такие же серебряные монеты, белые и новенькие; и каждый раз эль-Куз тщательно откладывал эти деньги в особое место. Но однажды эль-Куз вздумал пересчитать все деньги, накопившиеся у него таким образом, чтоб купить на них хороших овец и несколько баранов, которых он хотел выдрессировать для бараньего боя — весьма любимого развлечения в городе моем Багдаде. Но едва он открыл шкатулку, где он держал деньги шейха с белой бородою, как заметил, что никаких монет там нет, а вместо них лежали только белые бумажные кружочки. Увидев это, он стал бить себя по лицу и по голове и кричать, жалуясь на свое несчастье. И скоро его окружила большая толпа прохожих, которым он и рассказал об этом несчастье, но никто не мог понять причину исчезновения этих денег. А эль-Куз продолжал кричать и говорить:

— Пусть пошлет ко мне теперь Аллах этого проклятого шейха, и я вырву ему бороду и сорву с него тюрбан собственными руками! — Но едва он успел произнести эти последние слова, как вдруг появился старик и, быстро пройдя сквозь собравшуюся толпу, подошел к моему брату-мяснику, как будто для того чтобы, по обыкновению, вручить ему деньги. А брат мой сейчас же набросился на него и схватил его за грудь, крича: — О мусульмане, бегите сюда! Помогите! Вот этот наглый мошенник!

Но шейх ни на минуту не потерял своего невозмутимого спокойствия и, не трогаясь с места, ответил моему брату так, что он один мог слышать его:

— Выбирай! Предпочтешь ли ты молчать или хочешь опозорить себя публично? Ибо этот позор, которым я покрою тебя, будет гораздо ужаснее всего, что ты можешь учинить со мной!

Эль-Куз ответил:

— Но что же ты можешь рассказать обо мне, о шейх проклятый! И каким образом ты можешь опозорить меня?

Он сказал:

— Я докажу перед всеми, что ты продаешь людям человеческое мясо вместо бараньего!

Брат мой ответил:

— Ты лжешь, о лгун, тысячу раз проклятый!

Шейх сказал:

— Лгун и проклятый не я, а тот, у кого в эту самую минуту висит на крючке в его мясной лавке человеческий труп вместо барана!

Брат мой горячо возразил ему:

— Если это так, как ты говоришь, о собака и сын собачий, то пусть достанутся тебе все имения мои и вся кровь моя!

Тогда шейх обернулся к толпе и закричал громким голосом:

— О вы все! Друзья мои! Посмотрите на этого мясника! До сегодняшнего дня он обманывал всех и нарушал предписания нашей книги! Человек этот каждый день вместо баранов душит сыновей Адама и продает нам их мясо вместо баранины! А если вы хотите проверить правду слов моих, вам стоит только войти в его лавку и осмотреть ее!

Тогда поднялся страшный крик, и толпа бросилась в лавку моего брата и взяла ее приступом. И сейчас же увидели висевший на крючке человеческий труп с ободранной кожей и вычищенными внутренностями, а на полке, устроенной для голов, они увидели три человеческие головы, тоже ободранные, очищенные и жаренные в печке для продажи! Действительно, шейх с длинной белой бородой был не кто другой, как колдун, обладавший искусством магии и волшебства и умевший вдруг на глазах у всех превратить одну вещь в другую.

Увидев это, все присутствующие набросились на моего брата с криками: «Нечестивец! Безбожный! Плут!» — и стали бить его: одни палками, другие кнутом, и особенно яростно и жестоко били его прежние покупатели и его лучшие друзья. Что же касается шейха, то он нанес моему брату ужасный удар прямо в глаз и навсегда выбил ему этот глаз.

Затем толпа схватила мнимый труп удушенного, связала моего брата эль-Куза и под предводительством шейха направилась к исполнителю закона.

И шейх сказал ему:

— О эмир! Вот мы привели к тебе для наказания за сделанные преступления этого человека, который в течение долгого времени удушал себе подобных, чтобы продавать мясо их вместо баранины. Тебе остается только изречь свой приговор и дать ход справедливости Аллаха, ибо свидетели налицо!

Что же касается моего брата, то напрасно пытался он защищаться: судья ничего не хотел больше слушать и приговорил его к пятистам ударам палкой по спине и ягодицам! Затем у него отобрали все его имения и все его имущество. И хорошо еще, что он был так богат, ибо в противном случае наказанием ему была бы непоправимая смерть.

Затем его присудили к изгнанию.

И брат мой, потеряв один глаз, со спиною, разбитою от палочных ударов, едва дыша, вышел из города и побрел, сам не зная куда, пока не пришел в один отдаленный и неизвестный ему город.

Он остановился и хотел поселиться здесь и заняться ремеслом башмачника, которое не требует никаких других средств, кроме здоровых рук.

И вот он устроил себе постоянное местопребывание под маленьким навесом на перекрестке двух улиц и принялся работать, снискивая себе пропитание. Но однажды, пришивая заплату к старой туфле, он вдруг услышал ржание коней и шум приближающихся многочисленных всадников. Он спросил о причине всего этого, и ему ответили:

— Это царь отправляется, по своему обыкновению, на охоту с борзыми собаками в сопровождении всей своей свиты.

Тогда брат мой эль-Куз отложил на минуту иглу и молоток и поднялся, чтобы взглянуть на царский кортеж. И в то время как он стоял, задумавшись и размышляя о своем прошлом и настоящем и о тех обстоятельствах, которые сделали его из уважаемого всеми мясника последним из башмачников, появился царь во главе своей блистательной свиты; и по случайному совпадению глаза царя обратились как раз на вытекший глаз брата моего эль-Куза. При виде этого царь изменился в лице и воскликнул:

— Да охранит меня Аллах от несчастий этого злополучного дня и от дурного предзнаменования!

Затем он сейчас же повернул свою кобылу и вместе со всею своею свитою и всеми своими воинами поехал обратно.

Но в то же время он дал приказание своим рабочим схватить моего брата и подвергнуть его подобающему наказанию. И рабы сейчас же бросились на брата моего эль-Куза и так избили его, что он остался замертво лежать на дороге. Когда они удалились, эль-Куз поднялся и горестно побрел в свой приют, под маленький навес, служивший ему единственным убежищем на перекрестке улиц, и весь он был разбит и едва дышал. А так как мимо его убежища случайно как раз в это время проехал один человек, отставший от свиты царя, эль-Куз упросил его остановиться, и он рассказал ему о том, как с ним поступили, и попросил его объяснить причину всего этого.

Человек громко расхохотался и ответил ему:

— Брат мой! Знай, что царь наш не может переносить вида кривого человека, особенно если этот кривой крив на левый глаз; это приносит ему несчастье, и он приказывает всегда немедленно же убить его. Поэтому я очень удивляюсь, что ты еще остался в живых!

При этих словах, не слушая дальнейшего, брат мой собрал свои рабочие инструменты и остаток сил своих и немедленно пустился в путь и передохнул лишь тогда, когда вышел из города. И он шел все дальше и дальше, пока не пришел в другой, очень отдаленный, город, где не было ни царя, ни тирана, как там, откуда он ушел.

Он довольно долго прожил в этом городе, стараясь из предосторожности решительно нигде не показываться. Но однажды, когда ему было грустнее обыкновенного, он вышел, чтобы немножко подышать воздухом и побродить, глядя по сторонам. Вдруг он услышал позади себя ржание коней и, вспомнив свое последнее приключение, пустился бежать, разыскивая какой-нибудь уголок, куда можно было бы спрятаться; но нигде он не находил такого уголка. Наконец он увидел перед собою большую дверь и, толкнув эту дверь, которая сейчас же подалась, бросился внутрь дома. Прямо перед ним шел длинный темный коридор, где он и укрылся. Но едва он успел укрыться, как перед ним выросли два человека, которые схватили и связали его, говоря:

— Слава Аллаху, Который позволил нам наконец разыскать тебя, о недруг Аллаха и детей Его! Вот уже три дня и три ночи, как мы неустанно ищем тебя, не имея ни сна, ни отдыха! И ты заставил нас изведать горечь смерти!

А брат мой эль-Куз сказал:

— Однако, о добрые люди! К чему же присудил меня Аллах? И какое повеление Он дал вам против меня?

Они отвечали:

— Ты хочешь погубить нас и хозяина этого дома! Не достаточно с тебя разве, что ты разорил всех своих друзей, а хозяина этого дома довел до самой крайней нищеты? А теперь ты хочешь убить нас! Где тот нож, который ты держал в руке, когда гнался вчера за одним из нас?

С этими словами они принялись обшаривать его и нашли у него за поясом нож, которым он разрезал кожу для подметок. Тогда они повалили эль-Куза и хотели задушить его, но тут он закричал:

— Послушайте, добрые люди! Я не вор и не разбойник, но я расскажу вам удивительную историю, и эта история — моя собственная!

Но они не хотели слушать его, а стали толкать ногами и бить его и разорвали его платье. И когда они таким образом разорвали его платье и обнажили его спину, они увидели на его спине рубцы от палочных ударов и от ударов кнутом, которым он подвергся в последнее время, и тогда они воскликнули:

— О проклятый злодей! Вот следы ударов на спине твоей, и они свидетельствуют о твоих прежних преступлениях!

И тут они потащили бедного эль-Куза к вали; а эль-Куз размышлял обо всех своих несчастьях и говорил себе: «Как велики должны быть мои преступления, если я должен так искупать их, а между тем я чист от какой-либо вины! Нет у меня другого прибежища, кроме Аллаха Всевышнего!»

Когда он предстал пред лицом вали, этот последний гневно посмотрел на него и сказал:

— Гнусный наглец! Удары, следы которых они нашли на спине твоей, служат достаточным доказательством всех твоих прежних и настоящих злодеяний!

Сказав это, он распорядился, чтобы эль-Кузу немедленно дали сто ударов розгами. А затем его втащили и привязали на спину верблюда, и глашатаи возили его по всему городу, выкрикивая:

— Вот как наказывают того, кто преступно проникает в дом ближнего!

Но известие о злоключениях этого несчастного брата моего эль-Куза скоро достигло и меня. И я сейчас же пустился на розыски его и в конце концов нашел его — как раз в ту минуту, когда его снимали в бесчувственном состоянии со спины верблюда. Тогда, о глава правоверных, я почел своею обязанностью оказать ему приют, позаботиться о его излечении и тайно привезти его в Багдад, где я обеспечил ему возможность есть и пить и спокойно проживать до конца дней его.

Вот история моего злополучного брата эль-Куза.

Что касается моего пятого брата, то его приключение очень замечательно и покажет тебе, о глава правоверных, насколько я осторожнее и мудрее моих братьев.

ИСТОРИЯ ЭЛЬ-АШАРА, ПЯТОГО БРАТА ЦИРЮЛЬНИКА

Это именно тот из братьев моих, о глава правоверных, у которого были отрезаны уши, а также и нос. Его называли эль-Ашар, потому ли, что он был велик и тучен и имел такой большой живот, как у беременной верблюдицы, или потому, что он был похож на большой котел. Но все это не мешало ему проявлять в течение целого дня необычайную лень, тогда как по ночам он исполнял всякого рода поручения и зарабатывал себе деньги для следующего дня разными непозволительными и довольно странными способами.

Но по смерти отца моего мы получили в наследство каждый по сто драхм серебром. И эль-Ашар, как и все мы, взял доставшиеся ему сто драхм, но совершенно не знал, какое употребление сделать из них. Наконец между тысячей других мыслей ему взбрела мысль приобрести партию разной стеклянной посуды и продавать ее в розницу; это ремесло показалось ему привлекательнее всякого другого, потому что не требовало особенно много движения.

Итак, брат мой эль-Ашар сделался торговцем стеклянной посудой.

С этою целью он купил большую корзину, где можно было держать посуду, выбрал себе уголок на многолюдной улице и расположился здесь, поставив корзину с посудой перед собой. Он спокойно уселся, прислонился спиною к стене дома и стал предлагать свой товар проходящим, выкрикивая:

— О капли солнца! О алебастровые груди молодых девушек! О глаза моей кормилицы! О затвердевшее, холодное дыхание девственниц, о стекло! О мед окрашенный, о стекло!

Но чаще всего эль-Ашар сидел молча и, плотно прислонившись к стене, предавался своим мечтам. И вот о чем думал эль-Ашар в один из таких дней, во время пятничной молитвы:

«Я поместил в приобретение этой посуды весь свой капитал, а именно сто драхм. Без сомнения, мне удастся продать все это за двести драхм. На эти двести драхм я куплю еще стеклянной посуды и продам ее за четыреста драхм. И так я буду все продавать и покупать и опять продавать, пока не наживу себе большого состояния. Тогда я накуплю себе разных москательных[34] товаров и благовоний и не перестану торговать до тех пор, пока доходы мои не станут очень и очень значительными. Тогда я смогу купить себе большой дворец, рабов, лошадей и сёдел с чехлами из расшитой золотом парчи; и буду есть и пить, и не будет ни одной певицы в городе, которую я не пригласил бы петь у меня на дому. Потом я войду в сношения со всеми наиболее опытными свахами всего Багдада и пошлю их для переговоров с дочерьми царей и визирей; и не пройдет особенно много времени, и я окажусь женатым по крайней мере на дочери великого визиря! Ибо до меня дошел слух, что эта молодая девушка отличается особенной красотой и исполнена совершенств из совершенств; и я дам за нее выкуп в тысячу динариев золотом. И я не сомневаюсь, что отец ее, великий визирь, сейчас же изъявит согласие на этот брак; а если он не захочет согласиться, ну, тогда я похищу у него дочь под самым его носом и привезу ее в мой дворец. Потом я куплю себе десять молоденьких юношей для моих личных услуг.

Потом закажу себе царственные одежды, какие носят только султан и эмир; и прикажу самому искусному ювелиру сделать мне золотое седло, украшенное жемчугом и разными драгоценными камнями. И тогда, сев на прекраснейшую лошадь, которую я куплю у главы бедуинов в пустыне или выпишу из табунов племени анасази, поеду по городу с многочисленными рабами впереди, вокруг и позади меня; и таким образом я приеду к дворцу великого визиря, который при моем приближении поднимется в честь меня и уступит мне свое место, а сам будет стоять передо мною и почтет за особое счастье признать себя моим тестем. И я возьму с собой двух молодых рабов, и каждый из них понесет большой кошелек, и в каждом кошельке будет по тысяче динариев.

И я дам один кошелек великому визирю как выкуп за его дочь, а другой кошелек просто подарю ему, чтобы показать ему мою щедрость, мое великодушие, а также и то, что весь мир не имеет особенной цены для меня.

Потом я с важностью возвращусь в дом мой, а когда моя невеста пришлет ко мне какую-нибудь особу, чтобы передать мне свои приветствия, я осыплю золотом эту особу и одарю ее драгоценными тканями и великолепными одеждами. А если визирь вздумает прислать мне какие-нибудь свадебные подарки, я не приму их и отошлю ему обратно, хотя бы это был очень дорогой подарок; и таким образом я покажу ему, как возвышенна моя душа и сколь мало я способен к малейшей неделикатности. Затем я сам назначу день моей свадьбы и установлю подробности брачной церемонии и прикажу ничего не жалеть для великолепия пиршества и не скупиться на число и качество музыкантов, певцов, певиц и танцовщиц. И я сделаю во дворце своем все нужные приготовления, уберу его, и развешу повсюду ковры, и усыплю пол цветами от самого входа до торжественной залы, и прикажу полить пол розовой водою и другими благовонными водами.

А в брачную ночь я облекусь в мои лучшие одежды и взойду на трон, поставленный на возвышении, который будет обтянут со всех сторон расшитыми шелковыми тканями с узорами из цветов и приятных для глаза цветных линий. И в продолжение всей церемонии и в то время, как будут водить посреди залы жену мою, сияющую во всех своих прелестях более, чем полная луна в месяце Рамадане[35], я останусь неподвижным и важным и даже не взгляну на нее и не поверну голову ни вправо, ни влево, чтобы выказать таким образом все величие моего характера и всю мудрость мою! И наконец, жену мою подведут ко мне, и она будет стоять передо мной во всей свежести своей красоты и благоухая чудесными ароматами. А я даже и не пошевелюсь, а, напротив того, буду сидеть равнодушно и важно до тех пор, пока все женщины, присутствующие на свадьбе, не приблизятся ко мне и не скажут: «О господин наш и венец голов наших! Вот супруга и раба твоя почтительно стоит перед тобой, ожидая, чтобы ты удостоил ее взглядом! Она так устала стоять! И она ждет лишь приказания твоего, чтобы сесть!»

Но я не произнесу ни единого слова и заставлю их еще настоятельнее добиваться ответа моего. И тогда все женщины и все приглашенные преклонятся пред величием моим и падут ниц, многократно лобызая землю.

Тогда только я соглашусь опустить глаза мои и удостоить взглядом жену мою, но не более как одного-единственного взгляда, а затем снова подниму глаза и приму вид глубочайшего равнодушия. И служанки уведут жену мою, а я тоже поднимусь и пойду переменить одежды мои, чтобы облечься в другие, еще более богатые и роскошные. И тогда вторично приведут новобрачную к трону моему, тоже в другом одеянии и в другом убранстве, сплошь покрытую разными драгоценностями, золотом и самоцветными камнями и надушенную другими благовониями, еще гораздо более приятными. И опять я буду сидеть и ждать, чтобы меня еще и еще раз просили взглянуть на жену мою, и сейчас же опять подниму глаза, чтобы не смотреть на нее. И так буду я действовать до тех пор, пока все церемонии не окончатся…»

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью не захотела пользоваться больше в эту ночь данным ей разрешением.

А когда наступила

она рассказала царю Шахрияру продолжение этой истории:

Говорили мне, о царь благословенный, что цирюльник закончил рассказ о приключениях пятого брата своего, эль-Ашара, следующим образом:

— «…пока все церемонии не окончатся. Тогда я прикажу нескольким молодым рабам моим взять кошелек с пятьюстами динариями мелкой монетой и разбросать эти монеты пригоршнями по всей зале, а затем распределить такую же сумму между всеми музыкантами и певцами, и такую же сумму — между прислужницами жены моей. После этого прислужницы отведут жену мою в ее опочивальню, куда явлюсь и я сам, но не иначе как заставив долго ждать себя. Подойдя к ней, я пройду, не глядя на нее, между женщинами, выстроившимися в комнате двумя рядами, и сяду на диван, и потребую себе кубок с благовонной и сладкой водой, и, воздав хвалу Аллаху, буду спокойно попивать ее.

Что же касается жены моей, то я по-прежнему совершенно не буду замечать ее присутствия, тогда как она, лежа на кровати, будет ожидать, чтобы я подошел к ней. И чтобы хорошенько унизить ее, и заставить почувствовать мое превосходство, и дать ей понять, как мало я ценю ее, я не скажу ей ни единого слова и таким образом покажу ей, как я намерен обращаться с ней в будущем. Ибо только этим способом можно сделать женщин покорными, кроткими и нежными. И в самом деле, вскоре войдет в комнату и подойдет ко мне дочь моего дяди[36], и станет целовать мне голову и руки и скажет: «О господин мой! Удостой взглянуть на рабу твою, дочь великого визиря, которая страстно желает, чтобы ты подошел к ней, и скажи ей из милости хоть одно-единственное слово!»

Но, несмотря на эти почтительные слова дочери моего дяди, которая не посмеет назвать меня мужем из опасения показаться нескромной, я не удостою ее никакого ответа. Тогда она будет всячески умолять меня, стараясь меня растрогать, и, я уверен, кончит тем, что бросится к ногам моим и станет целовать их, так же как и полы моего платья, много-много раз, и скажет мне: «О господин мой! Клянусь тебе Аллахом, что дочь великого визиря прекрасна и невинна! Клянусь тебе Аллахом, что никогда ни один мужчина не видел дочери визиря без покрывала и не знает даже цвета глаз ее! Будь милостив, перестань срамить и унижать ее! Посмотри, как она смиренна и покорна; она ждет лишь какого-нибудь знака от тебя, чтобы удовлетворить все твои прихоти!»

Затем дочь моего дяди встанет и наполнит мой кубок самым лучшим вином и протянет его мне, покорная и трепещущая. А я, беспечно развалившись на бархатных, вышитых золотом подушках дивана, заставлю ее стоять передо мною и, не глядя на нее, буду наслаждаться тем, что она, дочь великого визиря, стоит передо мною, бывшим продавцом стеклянной посуды, который, торгуя на углу улицы, выкрикивал перед прохожими: «О капли солнца! О алебастровые груди молодых девушек! О глаза моей кормилицы! О затвердевшее, холодное дыхание девственниц, о стекло! О мед окрашенный, о стекло!»

А она, видя с моей стороны такое благородство и величие, непременно сочтет меня за сына какого-нибудь знаменитого султана, наполняющего своей славой весь мир. И со слезами на глазах она скажет мне: «О господин мой! Будь милостив! Не отвергай этого кубка и прими его из рук рабы твоей! Ибо я последняя из рабынь твоих!»

Но я ничего не скажу в ответ на слова эти. А она, видя, что я молчу, сделается наконец немножко смелее и будет настаивать, чтобы я взял от нее кубок, и сама нежно поднесет его к губам моим. А я при виде такой нескромности рассвирепею, посмотрю на нее ужасающим взглядом и дам ей пощечину и изо всех сил ударю ее ногою прямо в живот, — вот так…»

— И с этими словами, — продолжал цирюльник, — брат мой сделал жест ногой, как будто нанося страшный удар в живот своей несуществующей жене, и угодил прямо в стоявшую перед ним корзину с хрупкой стеклянной посудой; и корзина со всем, что в ней было, покатилась! И от всего, что составляло богатство этого безумца, остались одни осколки. О эмир правоверных, если бы только я был при этом, я бы наказал его по заслугам, этого брата моего, полного нестерпимой заносчивости и ложного величия души!

И, видя это непоправимое несчастье, эль-Ашар начал бить себя по лицу, и разрывать от отчаяния одежды свои, и плакать, и не переставая ударять себя, жалуясь на свою судьбу. А так как день этот был как раз пятница и в мечетях начиналась полуденная молитва, то выходившие из дома люди увидели брата моего в этом состоянии, и одни остановились, выражая ему сожаление, другие, подробно узнав от одного соседа о сумасбродном поступке моего брата, продолжали свой путь, называя его сумасшедшим и громко смеясь.

Но в то время как брат мой жаловался на судьбу, оплакивая потерю всего своего капитала вместе с процентами, мимо него проехала одна знатная женщина, направляясь в мечеть к пятничной молитве. Красотой своей она превосходила самых прекрасных женщин; и во все стороны распространялся от нее живительный запах мускуса; она ехала на муле, который был покрыт чепраком[37] из бархата и золотой парчи, и ее сопровождали множество слуг и рабов. При виде этой разбитой посуды и моего брата, который продолжал жаловаться и плакать, в сердце ее проникло сострадание и жалость, и она осведомилась о причине такого отчаяния. Ей ответили, что у этого бедного человека была корзина со стеклянной посудой, продажа которой доставляла ему средства к жизни, что это все его состояние и что теперь он лишился всего, так как вследствие происшедшего случая все разбилось вдребезги. Тогда эта женщина подозвала одного из слуг своих и сказала ему:

— Отдай этому бедному человеку все деньги, какие ты имеешь при себе!

И слуга сейчас же отвязал шнурок, на котором висел у него на шее большой кошель, и вручил деньги моему брату. Эль-Ашар взял кошель, открыл его и нашел там, как он сосчитал, пятьсот динариев золотом. При виде этого он чуть не умер от волнения и охватившей его радости и начал призывать на свою благодетельницу все милости и благословения Аллаха.

Таким образом эль-Ашар сразу разбогател и, вздыхая полною грудью от удовольствия, пошел к себе домой, чтобы спрятать это свое богатство, и он уже готов был отправиться на поиски какого-нибудь прекрасного дома, который он мог бы нанять для себя, как вдруг кто-то тихо постучался в его двери. Он встал и побежал отворить и увидел старуху, совершенно незнакомую ему, которая сказала:

— О дитя мое! Ты должен знать, что время молитвы этого святого дня, пятницы, почти уже истекло, а я не успела совершить моего омовения перед молитвой. Поэтому, прошу тебя, дозволь мне войти на минуту к тебе и совершить мое омовение вдали от нескромных глаз.

И брат мой ответил ей:

— Слушаю и повинуюсь!

И он распахнул перед нею двери и впустил ее и повел в кухню, где оставил ее одну. Через несколько минут старуха вошла в комнату моего брата и, остановившись на лоскуте старой скатерти, который служил в комнате вместо ковра, сделала несколько поспешных коленопреклонений, потом закончила свою молитву, призывая на моего брата прекрасно выраженные и полные сердечного сочувствия благословения. И брат мой, который не помнил себя от счастья, горячо поблагодарил ее и, вынув из-за пояса два динария золотом, великодушно протянул их ей.

Но старуха с достоинством отстранила их и воскликнула:

— О дитя мое! Слава Аллаху, создавшему тебя столь щедрым! Теперь я не удивляюсь более, что ты умеешь так скоро внушить симпатию людям, даже тем, которые, как я, видели тебя всего один раз. Что же касается этих денег, которые ты хотел предложить мне, то спрячь их обратно в свой кушак, ибо, судя по виду, ты должен быть бедняком, и эти деньги более нужны тебе самому, чем мне, вовсе не нуждающейся в них. А если ты действительно можешь обойтись без них, то лучше возврати их той благородной женщине, которая дала их тебе, увидев твою разбитую вдребезги посуду.

Брат мой ответил:

— Как, добрая моя тетушка, разве ты знаешь эту женщину? В таком случае я прошу тебя оказать мне услугу и указать мне способ увидеть ее.

Старуха ответила:

— Сын мой! Эта молодая женщина, которая столь прекрасна, поступила относительно тебя так великодушно, только чтобы выказать свою склонность к тебе, ибо ты молод, красив и полон сил, в то время как муж ее, лежа с ней в постели, совершенно беспомощен, поскольку яйца его холодны и достойны сожаления. Встань же, спрячь все свое золото в пояс, чтобы его не украли из этого дома, не запирающегося на замок, и пойдем со мной. Ибо я должна сказать тебе, что я давно уже состою в услужении у этой молодой особы и исполняю все ее секретные поручения. Когда же я приведу тебя к ней, поспеши выказать ей свои чувства, сказать ей всевозможные нежные слова и сделать все, на что ты только способен; и чем горячее ты будешь, тем более привяжешь ее к себе, ибо она, со своей стороны, не пощадит ничего, чтобы доставить тебе все наслаждения, и ты будешь безусловным господином ее красот и всех ее богатств!

Услышав эти слова старухи, брат мой поднялся, послушался ее наставлений и поспешил вслед за ней и шел за ней до тех пор, пока они не подошли к большой входной двери, в которую старуха постучала особенным образом. И брат мой был в величайшем волнении и не помнил себя от счастья.

В ответ на сигнал старухи появилась молодая рабыня, очень хорошенькая гречанка, и, любезно открывая дверь, обратилась к нам с приветствием и улыбнулась многообещающей улыбкой. Старуха вошла, и брат мой последовал за ней; и маленькая гречанка ввела его в большую великолепную залу, расположенную посреди этого обширного жилища и убранную большими занавесями из расшитого золотом шелка и роскошными коврами. А брат мой, оставшись один, сел на диван, снял свою чалму и, положив ее к себе на колени, отер лоб. Но едва он сделал это, как занавесь раздвинулась и появилась молодая женщина такой дивной красоты, что никто не мог бы сравниться с ней в глазах восхищенных мужчин; и на ней было надето все, что только может быть самого прекрасного из одеяний. И брат мой встал и остановился перед ней.

А молодая женщина, увидев его, бросила улыбающийся взор и поспешила запереть дверь, которая оставалась еще открытой.

Тогда она подошла к моему брату, взяла его за руку и привлекла его к себе на бархатный, расшитый золотом диван. Было бы бесполезно, однако, подробно рассказывать о том, что делали тут в течение целого часа мой брат и молодая женщина, — об этих совокуплениях, объятиях, поцелуях, укусах, ударах зебба, ласках всех видов, повторяемых и раз, и два, и три, и более того.

После всего этого молодая женщина поднялась и сказала моему брату:

— Глазок мой! Не трогайся отсюда прежде, чем я не возвращусь!

Затем она проворно вышла и исчезла.

Но вот на пороге быстро распахнувшейся двери появился вдруг огромный страшный негр с горящими глазами, с обнаженным мечом в руке, с мечом, который сверкал ослепительным блеском.

И негр этот закричал пораженному ужасом эль-Ашару:

— Горе тебе, несчастный! Как осмелился ты проникнуть сюда, о сын блудницы, сын прелюбодеяния, порожденный протухшими яйцами многих негодяев!

Услышав эти грозные слова, брат мой решительно не знал, что ответить: язык его был словно скован, а мускулы оцепенели, и он пожелтел в лице и ослабел телом. Тогда негр схватил его, раздел донага и, чтобы продлить мучения его, стал ударять его плоской стороною своего меча и отсчитал ему таким образом более восьмидесяти ударов; затем он стал вонзать свой меч в разные места его тела, пока брат мой не упал на землю и негр не счел его мертвым. Тогда он испустил страшный крик, и в комнате сейчас же появилась негритянка с подносом, наполненным солью. Она поставила поднос на пол и принялась набивать солью все раны моего брата, который, несмотря на эти ужасные страдания, боялся пикнуть из опасения, чтобы его не добили до смерти. Затем она посыпала солью все его тело и удалилась. Тогда негр опять испустил крик, столь же ужасный, как первый, и появилась старуха, которая с помощью негра обшарила все платья и пояс моего брата и вытащила оттуда все золото. Затем она взяла моего брата за ноги и поволокла его через все комнаты на двор, где она бросила его через отверстие в глубину черной ямы, куда она обыкновенно бросала трупы всех тех, кого она заманивала сюда разными хитростями для услаждения госпожи своей, а затем обирала и спускала в это подземелье, посыпав предварительно тела их солью, чтобы они не испускали дурного запаха.

Подземелье, в глубину которого был брошен брат мой эль-Ашар, было велико и полно мрака, и тела всех низвергнутых туда целою грудою лежали одно на другом. И он провел там целых два дня, не имея никакой возможности даже пошевелиться вследствие своих ран и ушибов от падения. Но Аллаху (да славится имя Его!) угодно было, чтобы та соль, которой брат мой был осыпан и пропитан, послужила как раз средством к его исцелению, остановив потерю крови и помешав ей портиться. Когда раны его немного зарубцевались и силы восстановились, брату моему удалось высвободиться из-под груды мертвых тел и проползти через все подземелье по направлению к слабому свету, видневшемуся где-то вдали; свет этот шел из слухового окна, которое было проделано в стене, замыкавшей подземелье. Он добрался до окна, а через него вылез из подземелья на свет.

Тогда он поспешил вернуться в дом свой, где я отыскал его и стал пользовать разными лекарствами, которые я умел извлекать из растений, и травяными соками, и по прошествии некоторого времени брат мой, совершенно оправившись, решил отомстить старухе и другим за те муки, которые он претерпел от них. Он пустился разыскивать ее и напал на след ее и пошел на то место, куда она ежедневно приходила, чтобы заманивать молодых людей, которые должны были удовлетворять страсти госпожи ее, а затем погибать так, как они погибали.

И вот однажды он переоделся чужестранцем — персом, — опоясался поясом, который он наполнил битым стеклом, чтобы можно было подумать, будто у него там золото, спрятал под длинный персидский кафтан большую саблю и пошел ждать старуху, которая не замедлила явиться.

Он сейчас же подошел к ней, представился, что плохо говорит на нашем — арабском — языке и обратился к старухе, подражая ломаному персидскому:

— Добрая старушка, я чужестранец и хотел бы знать, где здесь можно найти монетные весы, чтобы взвесить и проверить эти девятьсот золотых динариев, которые спрятаны у меня за поясом и которые я получил за продажу товаров, привезенных из моей страны.

А проклятая, злосчастная старуха ответила ему:

— Разумеется, мой молодой друг! Ибо как раз мой сын, такой же красавец, как ты, по ремеслу меняла, и он с удовольствием одолжит тебе свои весы. Пойдем, я отведу тебя к нему!

Он сказал:

— Ну так ступай впереди, а я за тобой!

И она пошла вперед, а он следовал за нею, пока они не дошли до того дома, где он уже был. И та же самая молодая рабыня-гречанка отворила им двери с приветливой улыбкою, и старуха сказала ей шепотом:

— На этот раз я добыла для нашей госпожи мускулов покрепче и мяса поздоровее!

И молодая рабыня взяла брата моего за руку и провела его в залу, убранную шелковыми тканями, и несколько минут оставалась с ним, занимая его, потом пошла доложить о нем своей госпоже, которая скоро появилась и проделала с моим братом то же самое, что и в первый раз; повторять это не стоит. Затем она удалилась, и вдруг вошел страшный негр с мечом в руке, который закричал на моего брата, приказал ему подняться и следовать за ним, причем он называл его теми же ругательными словами, как в первый раз. Тогда брат мой, который шел позади негра, выхватил из-под платья свою саблю и одним махом отрубил негру голову. На шум от падения прибежала негритянка, которую постигла такая же участь; затем — рабыня-гречанка, голова которой тоже мгновенно покатилась по полу. Потом вышла и старуха, готовая уже наброситься на добычу. Но, увидев моего брата, залитого кровью и с саблею в руке, она страшно перепугалась и упала наземь, а брат мой схватил ее за волосы и закричал:

— Узнаешь ты меня, о старая блудница, дочь блудницы, насквозь прогнившая сводница!

А старуха ответила:

— О господин мой! Я не узнаю тебя!

Брат мой сказал:

— Знай же, старая глотательница зеббов, что я тот самый, к которому ты приходила совершать свое омовение, о задница старой обезьяны! Тот самый, которого ты пригласила сюда для услаждения госпожи своей, тот самый, которого ты волокла за ноги, чтобы бросить в подземелье!

И, говоря это, брат мой одним махом сабли разрубил старуху надвое, а затем пустился разыскивать молодую женщину, которая дважды совершила с ним прелюбодеяние.

Скоро он нашел ее в одной из отдаленных комнат, где она убирала голову и умасливалась благовониями. Увидев его, она испустила ужасный крик и бросилась к ногам его, умоляя о пощаде; и брат мой, помня о тех наслаждениях, которые она доставила ему и разделила с ним, великодушно пощадил ее и сказал:

— Но как могло случиться, что ты находишься в этом доме под охраной этого ужасного негра, которого я только что убил собственной рукой и который должен был внушать тебе ужас?

Она ответила:

— О господин мой! Прежде чем я попала в этот проклятый дом, владельцем моим был один богатый купец в этом городе; а эта старуха была другом дома и часто приходила к нам и выказывала, особенно по отношению ко мне, большую преданность. В один прекрасный день она пришла ко мне и сказала: «Я приглашена на одну свадьбу, на такую свадьбу, какой еще и не бывало, и никто в мире не видывал подобной свадьбы. И я зашла, чтобы взять тебя с собою!» И я ответила ей: «Разумеется, я слушаюсь и повинуюсь тебе!»

И я поднялась, оделась в свои лучшие платья, взяла с собою кошелек, в котором было сто динариев, и пошла со старухой. Скоро мы пришли в этот дом, куда старуха ввела меня и где я попала посредством ее хитростей под власть этого страшного негра, который лишил меня невинности, удерживал меня здесь силой и делал из меня орудие своих преступных замыслов, лишая жизни богатых молодых людей, улавливаемых старухою в его сети. И вот уже три года, как я представляю собой какую-то вещь, собственность этой отвратительной старухи.

Тогда брат мой сказал ей:

— Как ужасна была судьба твоя! Но скажи мне, ты должна знать это, велико ли богатство, скопленное здесь этими преступниками с тех пор, как ты здесь?

Она ответила:

— Конечно, оно велико, настолько велико, что я сомневаюсь даже, чтобы ты мог унести все один; для этого и десяти человек было бы недостаточно. Однако пойдем и посмотрим собственными глазами. — И она повела моего брата и показала ему огромный сундук, наполненный монетами различных стран, и кошельки всевозможных форм. И брат мой был так ослеплен этим зрелищем, что не мог тронуться с места. Тогда она сказала ему: — Нет никакой возможности унести все это золото одному! Пойди и позови как можно больше носильщиков, а потом вернись и нагрузи их этим золотом. А я за это время все приготовлю.

Тогда брат мой поспешно побежал разыскивать носильщиков и через некоторое время вернулся, ведя за собою десять человек, и каждый из них притащил с собою огромный пустой сундук.

Но, подойдя к дому, брат мой увидел, что входная дверь была отворена настежь, а молодая женщина, вместе со всеми сундуками, скрылась.

И он понял, что она провела его и одна воспользовалась главными богатствами. Однако он утешился, глядя на все прекрасные вещи, которые еще оставались в доме, и на все ценности, хранившиеся в шкафах, ибо и этого было достаточно, чтобы обогатить его на весь остаток дней его. И он сказал себе, что завтра же унесет все это, и так как он чувствовал себя совершенно разбитым от усталости, то он растянулся на огромной роскошной кровати и заснул.

На следующее утро, проснувшись, он едва пришел в себя от ужаса, ибо увидел, что его окружало двадцать стражей вали, которые сказали ему:

— Встань сейчас же и отправляйся с нами к вали, который требует тебя!

И они увели его, закрыв и запечатав двери, и привели его к вали, который сказал ему:

— Я знаю всю твою историю и все совершенные тобою злодеяния, а также и то, что ты собирался учинить кражу!

Тогда брат мой воскликнул:

— О вали! Дай мне знак моей неприкосновенности, и я расскажу тебе всю правду! — И тогда вали дал ему маленькое покрывало, знак неприкосновенности, и брат мой рассказал ему всю историю от начала и до конца; повторять же эту историю нет никакой надобности. Затем брат мой прибавил: — Теперь, о вали, преисполненный разумения и справедливости, я согласен, если только ты хочешь, разделить с тобой все, что осталось мне от сокровищ этого дома, и притом разделить поровну.

Но вали ответил ему на это:

— Как?! Ты еще думаешь о разделе?! Клянусь Аллахом, ты ровно ничего не получишь, ибо я должен отобрать от тебя все и ничего не оставить тебе! И ты еще должен почитать себя весьма счастливым, сохранив саму жизнь свою. А затем ты должен немедленно покинуть этот город и никогда больше не показываться сюда; в противном случае ты будешь подвергнут еще худшему наказанию!

И, опасаясь, чтобы история отобрания денег в его собственную пользу не дошла до халифа, вали изгнал моего брата. И брат мой должен был бежать. Но для завершения его горькой участи, едва только он вышел за городские ворота, на него напали разбойники, которые, не найдя на нем ни золота, ни каких-либо других ценностей, удовольствовались тем, что отняли у него одежду, раздели его донага, избили его палками и, наконец, чтобы наказать его за то, что он не оправдал их расчетов, отрезали ему уши, а также и нос.

И тогда-то я, о глава правоверных, узнал наконец о злоключениях этого бедного эль-Ашара. Тогда я пустился на розыски его и успокоился только тогда, когда отыскал его. И я привез его к себе, позаботился о нем, излечил его и обеспечил ему средства к жизни на весь остаток дней его.

^{Но для завершения его горькой участи, едва только он вышел за городские ворота, на него напали разбойники.}

Вот какова история эль-Ашара.

Что же касается истории шестого и последнего брата моего, о эмир правоверных, то она заслуживает того, чтобы ты выслушал ее прежде, чем я успею перевести дух.

ИСТОРИЯ ШАКАЛИКА, ШЕСТОГО БРАТА ЦИРЮЛЬНИКА

Звали его Шакаликом, «треснутым горшком», о эмир правоверных, и это был тот из моих братьев, у которого были отрезаны не только губы, но и зебб, и отрезаны они были вследствие самых удивительных обстоятельств.

Из всех нас, семи братьев, Шакалик, шестой брат, был самым бедным; он был абсолютным бедняком. Я не упоминаю о ста драхмах, которые он получил в наследство от отца нашего, ибо Шакалик, никогда в жизни не видавший такой суммы денег, поспешил в одну ночь проесть их в компании с разными несчастными оборванцами из западной части Багдада.

Итак, Шакалик не обладал никаким из сокровищ этого бренного мира и жил только щедротами добрых людей, которые принимали его у себя за его остроумие и забавные выходки.

В один прекрасный день он вышел на поиски какого-нибудь провианта, который поддержал бы его изнуренное лишениями тело, и, слоняясь по улицам, очутился перед великолепным домом с большим крыльцом, приподнятым над землей на несколько ступеней. И на ступеньках крыльца и при входе находилось множество прислужников, рабов и привратников. И брат мой Шакалик подошел к некоторым из стоявших здесь и спросил, кому принадлежит это великолепное здание.

Они ответили:

— Это собственность одного из сыновей царя.

Затем брат мой подошел к привратникам, которые сидели на большой скамье, внизу у ступеней, и попросил у них милостыни во имя Аллаха!

Они отвечали ему:

— Но откуда ты, если не знаешь, что тебе стоит только войти и предстать пред нашим господином, чтоб он осыпал тебя своими дарами?

Тогда брат мой вошел, миновал большую колоннаду и прошел через обширный двор и сад, наполненный прекрасными деревьями и певчими птицами. Двор этот был выстлан плитами из прекраснейшего белого и черного мрамора, а сад содержался в несравненном порядке, так что ни один смертный никогда не видел ничего подобного. Кругом его шла резная галерея, вымощенная мрамором; большие занавесы поддерживали здесь свежесть даже в жаркие часы дня. И брат мой шел все дальше и вошел в главную залу, которая была покрыта фарфоровыми четырехугольниками голубого, зеленого и золотого цвета и деревьями, цветами и переплетающимися растениями; посреди залы находился прекрасный бассейн из алебастра, где струилась с нежным шумом свежая вода. Превосходная разноцветная циновка покрывала небольшое возвышение, и, покойно облокотившись о шелковые, шитые золотом подушки, на этой циновке сидел старец прекрасной наружности, с длинной белой бородой и лицом, озаренным блаженной улыбкой.

И брат мой подошел и сказал старику с прекрасной бородой:

— Мир над тобою!

А старик сейчас же поднялся и ответил:

— И над тобою да пребудет мир и милосердие Аллаха и благословение Его! Но чего ты хочешь, о ты, кто бы ты ни был?

И брат мой ответил:

— О господин мой! Хочу только попросить милостыни у тебя, ибо я изнурен голодом и лишениями!

При этих словах старик выказал большое сострадание и, узнав о несчастном состоянии, в каком находился мой брат, был охвачен таким сердечным сокрушением, что готов уже был разодрать одежды свои и воскликнул:

— Именем Аллаха! Может ли это быть, чтобы я находился в этом городе и чтобы человеческое существо дошло здесь до такой степени голода, в какой я вижу тебя?! Право же, это я не могу сносить терпеливо!

А брат мой воскликнул, воздев к небу руки свои:

— Да ниспошлет на тебя Аллах благословения Свои! И да будут благословенны родившие тебя!

Старик сказал:

— Ты должен непременно остаться здесь, чтобы разделить трапезу мою и вкусить соли за скатертью моей!

А брат мой воскликнул:

— О господин мой! Как я благодарен тебе! Ибо я не могу более оставаться без пищи, иначе я умру с голоду!

Тогда старик хлопнул в ладоши и сказал молодому рабу, немедленно явившемуся на этот зов его:

— Принеси скорее серебряный рукомойник и таз, чтобы мы могли умыть руки! — И он сказал брату моему Шакалику: — О гость мой! Подойди и умой руки свои!

С этими словами старик встал и подошел сам и, хотя молодой прислужник больше не появлялся, сделал такой жест, как если бы он лил воду на руки из невидимого рукомойника, затем начал тереть руки, как если бы вода в самом деле лилась. При виде этого брат мой Шакалик не знал, что и подумать. Но так как старик настоятельно просил его приблизиться в свою очередь, он вообразил, что это была какая-то шутка с его стороны, и так как сам он славился своими забавными выходками и разными шутками, то он подошел и стал делать вид, что умывает себе руки, точно так же как и старик.

Тогда старик сказал:

— Эй вы! Поспешите разостлать скатерть и принести нам еду, ибо этот бедный человек мучится голодом!

И сейчас же прибежали многочисленные слуги, которые засуетились, как будто расстилая скатерть и уставляя ее многочисленными блюдами и наполненными до краев сосудами. А Шакалик, несмотря на весь свой голод, подумал про себя, что бедные должны подчиняться капризам богатых, и постарался не показать ни малейшего знака нетерпения.

Тогда старик сказал ему:

— О гость мой! Садись здесь, рядом со мной, и поспеши оказать честь трапезе моей. — И брат мой подошел и сел рядом с ним за эту воображаемую скатерть; и старик сейчас же стал делать вид, что накладывает себе кушанья, берет их в рот и действует челюстями и губами совершенно так, как если бы он жевал в самом деле; и при этом он говорил моему брату: — О гость мой! Мой дом есть твой дом, моя скатерть — твоя скатерть, не стесняйся же и ешь вволю, не стыдясь! Посмотри-ка вот на этот хлеб! Какой он белый и рыхлый! Что ты скажешь об этом хлебе?

Шакалик сказал:

— Хлеб этот очень бел и, в самом деле, превосходен, в жизни моей я не едал подобного!

Старик сказал:

— Еще бы! Негритянка, которая пекла его, очень искусна, и я купил ее за пятьсот золотых динариев. Но возьми же, о гость мой, и откушай с этого блюда, где золотится превосходный на вкус кебаб[38], жаренный на масле. Поверь, что кухарка не пожалела для него ни красного отбитого мяса, ни очищенного и толченого ячменя, ни кардамона, ни перца! Ешь же, бедный голодный гость мой, и скажи мне, как нравится тебе вкус, запах и аромат этого блюда?

Брат мой ответил:

— Этот кебаб превосходен на вкус, а аромат его проникает до глубины груди моей! Если же ты хочешь знать, насколько удачным я нахожу способ его приготовления, то я должен сказать тебе, что и в царских дворцах мне не приходилось отведывать ничего подобного!

И с этими словами Шакалик принялся работать челюстями и щеками, жевать, глотать совершенно так, как если бы он делал это вправду.

Старик сказал:

— Какое удовольствие ты мне доставляешь, о гость мой! Но я полагаю, что не заслуживаю похвал твоих, ибо что скажешь ты в таком случае о блюдах, которые ты видишь вон там, налево от тебя, об этих превосходных жареных цыплятах, начиненных фисташками, миндалем, рисом, изюмом, перцем, корицею и рубленой бараниной? И что ты скажешь об их ароматности?

Брат мой воскликнул:

— Аллах! Аллах! До чего превосходен аромат их, и приятен их вкус, и бесподобна их начинка!

Старик же сказал:

— В самом деле, как ты любезен и снисходителен к моей кухне! Но я хотел бы дать тебе отведать собственными моими пальцами еще вот этого несравненного блюда! — И старик сделал такой жест, как если бы он захватил пальцами кусочек одного из кушаний, стоявших на скатерти, и, поднеся к губам моего брата, сказал ему: — Возьми отведай этого, о гость мой, и скажи мне свое мнение об этом блюде, об этих фаршированных бадиджанах[39], плавающих в аппетитном соку!

И брат мой вытянул шею, открыл рот и проглотил мнимый кусок; а потом он сказал, закрывая глаза от удовольствия:

— О Аллах! До чего это вкусно и приятно! Я должен с необычайным удовольствием засвидетельствовать тебе, что нигде, кроме твоего дома, я не пробовал таких превосходных фаршированных бадиджанов! Они приготовлены по всем правилам искусства, и всего здесь положено как раз в меру: рубленого мяса барашка, овечьего горошка[39], сосновых семечек, зерен кардамона, мускатного ореха, гвоздики, имбиря, перца и душистых трав. И до того хорошо это приготовлено, что я различаю вкус каждой из этих пряностей!

Старик сказал:

— В таком случае, о гость мой, я вправе рассчитывать, что твой голод и твоя вежливость побудят тебя съесть все сорок четыре фаршированных бадиджана, находящихся на этом блюде!

Брат мой сказал:

— Мне легко сделать это, ибо они восхитительнее, чем грудь моей кормилицы, и нежнее щекочут нёбо мое, чем пальчики молодых девушек!

И брат мой сделал вид, что берет один бадиджан за другим и глотает их, покачивая в знак удовольствия головой и пощелкивая по нёбу языком. И при этом он рисовал эти блюда в своем воображении, и голод его становился все невыносимее, и он говорил себе, что охотно ограничился бы для удовлетворения своего голода простым черствым хлебом из молотых бобов или кукурузы.

Тогда старик сказал ему:

— О гость мой! Речь твоя обличает в тебе человека с прекрасным воспитанием и привыкшего есть в обществе царей и великих мира сего! Ешь же, друг мой, и да будет это во здравие тебе!

А брат мой сказал:

— Но, право, я уже достаточно насытился этими блюдами!

Тогда старик хлопнул в ладоши и воскликнул:

— Эй вы! Уберите эту скатерть и расстелите нам другую, десертную! И принесите нам всяких пирожных, варений и самых изысканных плодов!

И сейчас же прибежали молодые рабы, и засуетились, и стали двигать руками и поднимать их над головою, как будто меняя скатерть и расстилая другую; затем по знаку старика они удалились.

И старик сказал брату моему Шакалику:

— Теперь, о гость мой, пора нам насладиться лакомствами. Начнем с пирожных. Не правда ли, оно необычайно нежно на вкус, это легкое золотистое печенье, начиненное миндалем, сахаром и гранатами и лежащее на этой тарелке? Клянусь жизнью! Съешь для пробы одну или две штучки! Ну, что? Не правда ли, сироп тягуч как раз в меру, а измельченная корица так аппетитно насыпана сверху! Можно было бы съесть штук пятьдесят, не заметив этого! Но нужно еще оставить немножко места для этой превосходной кенафы, лежащей на чеканном медном подносе. Посмотри, как искусна моя пирожница и как красиво она сделала из теста эти завитки! Ах! Прошу тебя, поспеши усладить этой кенафой вкус свой, прежде чем не высох и не выдохся прохладительный сок, которым она насыщена! Ведь он так нежен! О, посмотри! А это мухаллеби[40], сделанное на розовой воде и посыпанное мелко истолченными фисташками! А эти фарфоровые чашечки со сбитыми сливками, приправленными разными пряностями и водой из апельсинных цветов! Ешь, гость мой, и не стесняйся брать побольше, вот так!

И старик подавал пример моему брату и с жадностью подносил руку ко рту и глотал совершенно как взаправду. И мой брат превосходно подражал ему, чувствуя, что от голода и вожделения по губам его текут слюни.

Старик продолжал:

— Теперь перейдем к варенью и фруктам! Что касается варенья, о гость мой, то, как ты сам можешь видеть, тебе остается только выбрать тот или другой сорт. Тут и сухое варенье, и варенье в соку. Я бы советовал тебе отведать сухого, которое предпочитаю я сам, хотя и другие сорта столь же нравятся мне. Посмотри на это прозрачное и золотистое сухое варенье из абрикосов, разложенное широкими тонкими ломтиками, которые так и тают во рту! А это сухое варенье из лимонов в сахаре, надушенное амброю! А вот это, эти розовые шарики из лепестков роз и цветов апельсинного дерева! О! Особенно это, видишь! Я готов объесться им до смерти! Но погоди! Погоди! Ибо я советую тебе отведать немного вот этого жидкого варенья из фиников, начиненных миндалем и гвоздикой. Мне прислали его из Каира, ибо в Багдаде его не умеют так готовить. Поэтому-то я и поручил одному из друзей моих, проживающему в Египте, прислать мне сто банок этого восхитительного варенья! Но не торопись, хотя твоя поспешность и твой аппетит чрезвычайно лестны мне! Я особенно хотел бы услышать твой отзыв об этом сухом варенье из моркови с сахаром и орехами, оно надушено мускусом!

Брат мой Шакалик сказал:

— О, это варенье превосходит все, что когда-либо грезилось мне, и мое наслаждение его прелестью не имеет пределов! Но, на мой вкус, мускус этот несколько крепок.

Старик ответил:

— О нет! О нет! Я не нахожу этого, напротив! Ибо я привык к этому запаху, так же как и к запаху амбры, и мои поварихи и пирожницы кладут их много во все мои пирожные, варенья и сладости. Мускус и амбра — это два подспорья для души моей! — Старик продолжал: — Но не забудь эти фрукты! Ибо надеюсь, что у тебя еще есть место для них. Вот лимон, банан, винные ягоды, свежие финики, яблоки, айва, виноград и разные другие! А вот свежий миндаль, каленые и свежие орехи разных сортов! Ешь, гость мой, — велик и милостив Аллах над нами!

Но брат мой так устал жевать несуществующие вещи, что не мог двинуть челюстями, а желудок его при перечислении всех этих вкусностей более, чем когда-либо, терзался голодом.

Тем не менее он сказал:

— О господин! Я должен сознаться тебе, что я совершенно насытился и что ни один глоток не мог бы больше пройти через мою глотку!

Старик ответил:

— Удивительно, что ты так скоро насытился! Но теперь мы будем пить! Ведь мы еще не пили!

При этом старик хлопнул в ладоши — и сейчас же прибежали молодые слуги с тщательно засученными рукавами и приподнятыми платьями и стали делать вид, будто всё убирают, а затем расставляют на скатерти сосуды для питья: два кубка, графин, кувшин и тяжелые, драгоценные жбаны.

И старик сделал вид, что наливает вино в кубки, и, взяв несуществующий кубок, поднес его моему брату, который с благодарностью взял его, поднес ко рту, осушил и сказал:

— Аллах! О Аллах! Что за превосходное вино! — И он сделал вид, что поглаживает себя по груди от наслаждения.

А старик взял в руки несуществующий большой жбан со старым вином и осторожно налил его в кубок, который был вторично осушен моим братом. И все это они проделывали до тех пор, пока мой брат не представился совершенно опьяненным парами всех этих напитков, и он стал покачивать головою и произносить чересчур смелые слова. А про себя он подумал: «Теперь как раз время разделаться с этим стариком за все те муки, которые он причинил мне».

Тут мой брат неспешно поднялся, как если б был совершенно пьян, поднял руку так высоко, что вся она обнажилась и, опустив ее со всего размаху, нанес по затылку старика такой удар ладонью, что от него загудело по всей зале, а затем, вторично подняв руку, он нанес ему второй, еще более сильный удар.

Тогда старик пришел в страшное негодование и воскликнул:

— Что ты делаешь, о гнуснейший из людей всей земли?!

Брат мой Шакалик отвечал:

— О господин мой и венец главы моей! Я покорный раб твой, которого ты осыпал дарами своими, которого ты принял в покоях жилища своего, которого ты накормил за скатертью своею самыми тонкими блюдами, блюдами, каких никогда не едали даже цари, вкус которого ты усладил сладчайшими вареньями и пирожными и жгучую жажду которого ты утолил самыми старыми и драгоценными винами! Но что делать? Он так много пил этих вин, что опьянел от них, потерял всякое разумение и поднял руку на своего благодетеля! Смилуйся же! Прости его, этого раба, ибо душа твоя выше его души, прости ему его безумие!

При этих словах моего брата старик, вместо того чтобы выказать гнев, расхохотался громким и долгим смехом и наконец сказал Шакалику:

^{И в то время как брат мой и старик распивали приятнейшим образом разное тонкое вино, молодые певицы не прерывали своего пения.}

— Вот уже сколько времени я ищу по всему миру среди людей, наиболее известных своими забавными выходками, человека твоего ума, твоего характера и твоего терпения. И никто не смог так удачно выпутаться из моих шуток и смешных затей! И до сих пор ты — единственный, сумевший приноровиться к моему настроению и вкусу, выдержавший мою шутку до самого конца и возымевший умную мысль поддержать мою игру! А потому я не только прощаю тебе твое заключение, но хочу, чтобы ты сейчас же по-настоящему разделил со мною трапезу у скатерти, по-настоящему уставленной всеми кушаньями, и всеми лакомствами, и всеми фруктами, о которых я говорил. И никогда я не расстанусь с тобой отныне!

И старик приказал своим молодым рабам подать им настоящий обед и не жалеть ничего. И все это было сейчас же исполнено.

После того как они поели разных кушаний и усладились пирожными, вареньями и фруктами, старик пригласил моего брата перейти с ним в другую залу, предназначенную исключительно для напитков. И при входе они были встречены звуками гармонических инструментов и пением белых рабынь, которые все были краше луны. И в то время как брат мой и старик распивали приятнейшим образом разное тонкое вино, молодые певицы эти не прерывали своего пения и пели на все лады самые пленительные песни с различными переходами и переливами, пели чудеснейшими голосами и с глубоким чувством. Затем самые воздушные из них понеслись в пляске, подобно быстрокрылым птицам, и долго плясали, свежие и благоухающие ароматами. И в этот день праздник закончился поцелуями и восторгами, более упоительными, чем все, что видится во сне.

С тех пор старик привязался к брату моему самым крепким образом, и сделал его своим ближайшим и неразлучным другом, и любил его горячей любовью, и ежедневно подносил ему какой-нибудь подарок, с каждым разом все более и более роскошный. И они непрерывно ели, пили и наслаждались, и так длилось целых двадцать лет. Но судьба была предначертана и должна была исполниться. И в самом деле, по прошествии этих двадцати лет старик умер, и вали приказал сейчас же положить запрет на его имущество и отобрал его в свою пользу, ибо наследников у старика не было, а брат мой не был его сыном. Тогда брат мой, опасаясь преследований и недобрых замыслов вали, принужден был покинуть Багдад, наш город.

Итак, брат мой Шакалик вышел из Багдада и отправился путешествовать, он решил перебраться через пустыню и побывать в Мекке, чтобы очиститься от грехов. Но случилось так, что на кучку паломников, к которым он присоединился, напали арабы-кочевники — разбойники, грабившие на больших дорогах, дурные мусульмане, не исполняющие предписаний нашего пророка, — да пребудет с ним молитва и мир Аллаха! Все они были ограблены и захвачены в рабство, и брат мой попался к самому жестокому из этих разбойников-бедуинов. И бедуин этот увез моего брата в свой отдаленный поселок и сделал его своим рабом. И каждый день он бил его и подвергал разным мукам и говорил ему:

— Ты должен иметь большие богатства в своей стране, выкупи же себя, заплати за себя мне выкуп! А не то я подвергну тебя еще худшим мучениям и, наконец, убью тебя собственной рукой!

И брат мой жаловался на свою судьбу, обливаясь слезами:

— Клянусь Аллахом, ничего у меня нет, о шейх арабский! И я не знаю даже пути, который ведет к богатству, и у меня отняли все, и теперь я раб твой и твоя собственность и всецело завишу от одного тебя! Делай же со мною что знаешь!

А нужно еще сказать, что бедуин держал у себя в палатке жену свою, чудеснейшую из женщин с черными бровями и черными как ночь глазами; и жарки и жгучи были ее объятия. И каждый раз, когда муж ее, бедуин, удалялся из своей палатки, она подходила к моему брату и предлагала ему все свое тело, это дивное произведение арабской пустыни. Что же касается брата моего Шакалика, который, в противоположность всем нам, не отличался особенною силой и ловкостью в этих делах, то он отказывался от бедуинки из стыда пред Аллахом Всевышним. Однако в один прекрасный день пламенной бедуинке удалось поколебать воздержанность брата моего Шакалика, для чего она долго ходила вокруг него с возбуждающими движениями бедер, грудей и прелестного живота. И брат мой взял ее и забавлялся с ней разными подобающими случаю забавами и наконец посадил ее к себе на колени. И в то время как они оба сидели таким образом, обмениваясь поцелуями, в палатку внезапно ворвался ужасный бедуин и увидел все происходившее собственными глазами. Тогда бедуин совершенно рассвирепел, выхватил из-за пояса широкий нож, каким сразу можно было перерезать голову верблюду от одной воротной жилы до другой. И, схватив моего брата, он для начала отрезал ему его губы и впихнул их ему в рот. И он закричал:

— Горе тебе, о подлый предатель! Теперь ты добился того, что развратил мою жену!

При этих словах бедуин схватил все еще возбужденный зебб моего брата Шакалика и одним махом отхватил его вместе с яйцами под самый корень. Затем он поволок Шакалика за ноги, поднял его на спину верблюда и отвез на вершину горы, где он и бросил его, а сам отправился своею дорогою.

Но гора эта находилась как раз на пути паломников, а потому некоторые из них, родом из Багдада, найдя его, узнали в нем Шакалика, что значит «треснутый горшок», — того самого Шакалика, который так смешил их своими забавными выходками. И, накормив и напоив его, они поспешили сообщить мне обо всем случившемся.

Тогда я, о глава правоверных, пустился на его розыски и понес его на собственных плечах и привез обратно в Багдад. Затем я излечил его раны и обеспечил ему средства к жизни до конца его дней.

И вот, рассказав тебе историю моих шести братьев, теперь я стою перед тобой, о глава правоверных. И хотя, конечно, я мог бы рассказать ее и гораздо пространнее, но я предпочел воздержаться от этого, чтобы не злоупотреблять твоим терпением и чтобы показать тебе, сколь мало я склонен к болтливости, а также дать тебе почувствовать, что я являюсь не только братом, но и отцом для моих братьев, достоинства которых, впрочем, совершенно бледнеют по сравнению с моими, так как это я, которого называют эль-Самет.

— Выслушав эту историю, — продолжал цирюльник перед пирующими, — историю, которую я рассказал халифу Мустансиру Биллаху, халиф начал страшно смеяться и сказал мне: «В самом деле, о Самет! Ты говоришь очень мало и чрезвычайно далек от нескромности, любопытства и других дурных качеств. Однако — и я имею свои основании на это — требую, чтобы ты немедленно покинул Багдад и отправился в какие-нибудь другие места. И поспеши сделать это!»

И таким образом халиф изгнал меня совершенно несправедливо, даже не сказав мне ни слова о причине такого наказания.

Тогда я, о господин мой, пустился путешествовать по разным странам и в различных климатах, пока не узнал о смерти Мустансира Биллаха и о воцарении преемника его, халифа аль-Мустасима[41]. Тогда я вернулся в Багдад, но здесь я узнал, что все мои братья уже умерли. И как раз в это время молодой человек, который только что бесстыдно покинул меня, позвал меня, чтобы обрить ему голову. И в противоположность тому, что он тут говорил, уверяю вас, о господа мои, ничего я не доставил ему, кроме блага, и вероятно даже, что, не подоспей моя помощь, он был бы просто убит по приказанию кади, отца молодой девушки. Итак, все, что он рассказывал обо мне, есть чистейшая клевета, а то, что он наговорил относительно моего любопытства, нескромности, болтливости, моего грубого характера и отсутствия у меня всякого здравого смысла и вкуса, все это сплошная ложь, выдумки, вздор, — вот что это такое, о вы, все здесь присутствующие!

— Такова эта история, о царь благословенный, — продолжала Шахерезада, — история в семи частях, которую портной из Китая рассказывал султану. Потом он прибавил:

— Когда цирюльник эль-Самет озвучил эту историю, все мы, пирующие, имели много оснований, чтобы заключить, что этот удивительный цирюльник был в действительности самым ужасным из болтунов, самым нескромным из всех цирюльников, какие когда-либо существовали на земной поверхности. И все мы пришли к убеждению, не нуждаясь для этого в других доказательствах, кроме слышанного, что этот молодой хромой из Багдада был жертвой нестерпимой навязчивости этого цирюльника. И хотя все его истории очень нас позабавили, мы сочли, что нужно все-таки наказать его. И мы схватили его и, несмотря на его крики, заперли его одного в темной комнате, где водилось много крыс.

Сами же мы, приглашенные, продолжали пировать, есть, пить и веселиться вплоть до часа утренней молитвы. И тогда только все мы разошлись, и я вернулся к себе, чтобы дать поесть моей жене.

Но когда я пришел домой, я застал жену мою в самом дурном настроении духа, и она все время поворачивалась ко мне спиною.

И она сказала мне:

— Вот ты каков! Покидаешь меня на целый день и предаешься веселью и разгулу, а меня оставляешь дома одну в тоске и печали! И предупреждаю тебя: если ты не согласишься сейчас же взять меня и гулять со мной в течение всего дня, я обращусь к кади и попрошу у него немедленно развода, и он разлучит нас с тобой!

Тогда я, не вынося дурного настроения и домашних ссор и желая водворить мир, несмотря на усталость, пошел гулять со своей женой. И мы прохаживались с ней по улицам и садам до самого заката солнца.

И вот тут-то, возвращаясь домой, мы встретили случайно маленького горбуна, принадлежащего тебе, о царь всевластный и великодушный.

И горбун этот, совершенно пьяный и веселый, острил и шутил с окружающими и между прочим привел следующие строки:

Затем маленький горбун умолк, потому ли, что готовил какую-нибудь новую забавную шутку для присутствующих, или же потому, что собирался плясать под удары своего маленького барабана. И как я, так и жена моя подумали, что этот горбун будет нам приятным сотрапезником, и мы пригласили его пойти с нами и разделить наш ужин.

И мы долго просидели все вместе, в том числе и жена моя, ибо она не считала горбуна за настоящего мужчину, иначе она не осталась бы ужинать в присутствии постороннего человека.

И тут-то моей жене взбрела мысль пошутить над горбуном и засунуть ему в рот большой кусок рыбы, которым он и подавился.

И тогда-то, о царь всевластный, мы взяли мертвого горбуна и притащили его в дом врача-еврея, который находится здесь с нами. А врач-еврей, в свою очередь, подбросил его в дом поставщика, который, в свою очередь, свалил все дело на маклера-христианина.

Такова, о царь великодушный, самая необычайная из всех историй, какие были рассказаны тебе сегодня. Я разумею, конечно, историю цирюльника и его братьев, гораздо более замечательную и интересную, чем история горбуна.

Когда портной закончил свой рассказ, султан Китая сказал ему:

— В самом деле, о портной, я должен признать, что твоя история чрезвычайно интересна и, быть может, даже еще более поучительна, чем приключения моего бедного горбуна. Но где он находится, этот удивительный цирюльник? Я должен видеть и выслушать его, прежде чем приму какое-нибудь решение относительно всех четверых. Затем мы подумаем о погребении нашего горбуна, ибо он лежит мертвый уже со вчерашнего дня.

И мы воздвигнем ему прекрасный памятник, ибо он хорошо забавлял меня при жизни и даже после смерти послужил мне поводом для развлечения, предоставив мне случай выслушать эту историю молодого хромого с цирюльником, и историю шести братьев цирюльника, и еще три другие истории.

С этими словами царь велел своим придворным взять портного и отправиться с ним на розыски цирюльника. И по прошествии какого-нибудь часа портной и придворные, освободив цирюльника из темной комнаты, привели его во дворец и поставили пред царем.

И, посмотрев на цирюльника, царь увидел, что это был шейх: не менее девяноста лет от роду, с очень смуглым лицом, с белой бородой и такими же белыми бровями, с отвислыми и проколотыми ушами, с необыкновенно длинным носом и со спесивой и горделивой осанкой.

Тогда султан громко расхохотался и сказал ему:

— О Молчаливый! До меня дошло, что ты умеешь замечательно рассказывать интересные и чудесные истории. И вот мне хотелось бы, чтобы ты и мне рассказал одну из этих историй, которые так хорошо известны тебе.

Цирюльник же ответил:

— О царь времен! Тебя не обманули, рассказав тебе о моих достоинствах. Но прежде всего я сам хотел бы узнать, для чего здесь собраны вместе маклер-христианин, еврей, мусульманин и лежащий на земле мертвый горбун. Что это за странное собрание?

И султан Китая рассмеялся и сказал:

— Но чего ради ты расспрашиваешь меня об этих неизвестных тебе людях?

Цирюльник же сказал:

— Я спрашиваю единственно для того, чтобы доказать моему царю, что я вовсе не болтун и даже не отличаюсь нескромностью, что я никогда не занимаюсь тем, что меня не касается, и что я не давал никакого повода для той клеветы, которую повторяют на мой счет, а именно, будто я ужасный болтун и тому подобное. И знай также, что я достоин носить данное мне имя эль-Самет, или Молчаливый. Ведь и поэт сказал:

Тогда султан сказал:

— Этот цирюльник ужасно нравится мне! Поэтому я хочу рассказать ему историю горбуна, потом передать ему историю, рассказанную мне христианином, потом историю еврея, историю поставщика и историю портного!

И султан рассказал цирюльнику все эти истории, не пропуская ни единой подробности. Повторять же здесь эти истории было бы бесполезно.

Когда цирюльник выслушал эти истории и узнал причину смерти горбуна, он с важностью покачал головою и сказал:

— Клянусь Аллахом! Какая странная вещь и как она удивляет меня! Эй вы! Приподнимите-ка покрывало с тела этого мертвого горбуна, мне нужно взглянуть на него!

И когда тело горбуна открыли, цирюльник подошел к нему, сел на пол, положил себе на колени голову горбуна и стал внимательно всматриваться в его лицо. И вдруг он залился смехом, да так, что повалился навзничь.

Затем он сказал:

— Правда! Всякая смерть имеет какую-нибудь причину. Но причина смерти этого горбуна — удивительнейшая вещь из всего удивительного! И она заслуживает того, чтобы быть записанной золотыми письменами на скрижалях этого царствования в поучение потомкам.

И султан был до крайности поражен, услышав эти слова цирюльника, и сказал:

— О цирюльник! О Молчаливый! Изъясни нам смысл твоих слов!

Цирюльник ответил:

— О султан! Клянусь тебе милосердием твоим и благодеяниями твоими, ты должен знать, что горбун этот жив! И ты сейчас сам убедишься в этом!

И цирюльник немедленно достал из-за пояса склянку с мазью и помазал этой мазью шею горбуна, а затем прикрыл все это шерстяной тряпочкой и выждал появления испарины. Тогда он вытащил из-за пояса длинные железные щипцы, ввел их в глотку горбуна и стал осторожно поворачивать их там, а затем вскоре вытащил концами их большой кусок рыбы с костью, которой подавился горбун. И горбун тотчас же громко чихнул, открыл глаза, пришел в сознание, провел по лицу обеими руками, вскочил на ноги и воскликнул:

— Ля иляха илля Ллах уа Мухаммеду расулю Ллах![42] Да пребудет над ним молитва и благословение Аллаха!

При виде этого все присутствующие были совершенно ошеломлены и преисполнились удивлением. Затем, очнувшись немного от этого первого впечатления, султан и все присутствующие неудержимо засмеялись над тем выражением лица, с каким стоял сам горбун.

И султан сказал:

— Клянусь Аллахом! Вот удивительное приключение! Никогда в жизни не видел я ничего более странного и необычайного! — Затем он прибавил: — О вы, все присутствующие здесь мусульмане! Видал ли кто-нибудь из вас, чтобы человек умер, а затем воскрес таким образом? И ведь несомненно, что, не очутись здесь благою волею Аллаха этот цирюльник, шейх эль-Самет, этот день был бы последним днем горбуна. И только благодаря познаниям и искусству этого удивительного и полного дарований цирюльника жизнь нашего горбуна оказалась спасенной!

И все присутствующие ответили:

— Конечно, о султан! И приключение это действительно есть диво из див и чудо из чудес!

Тогда султан Китая, полный радости, приказал немедленно записать золотыми буквами эту историю горбуна и историю цирюльника и положить их на хранение в архив его царствования; и все это было немедленно исполнено. Затем он подарил по великолепной почетной одежде каждому из четырех обвиняемых — врачу-еврею, маклеру-христианину, поставщику и портному — и приставил всех их к своей особе для служения во дворце и приказал им помириться с горбуном. И он сделал великолепный подарок самому горбуну, которого он осыпал богатствами, и определил на высокую должность, и назначил своим постоянным сотрапезником.

Что же касается цирюльника, то он оказал ему особенные почести: велел одеть его в роскошную почетную одежду, заказал ему золотую астролябию, золотые инструменты и ножницы и бритвы, украшенные жемчугом и драгоценными камнями, и дал ему звание цирюльника двора и всего государства, и сделал его приближенным к своей особе лицом.

И жили они все в полном благополучии и среди непрестанных наслаждений, пока не положила предела их счастью похитительница всех услад земных, разрушительница всякой сердечной близости — смерть.

— Однако, — сказала Шахерезада Шахрияру, царю островов Индии и Китая, — не думай, что эта история лучше, чем история прекрасной Анис аль-Джалис!

А царь Шахрияр воскликнул:

— Какая это Анис аль-Джалис?

И тогда Шахерезада сказала: