Тысячи лиц Бэнтэн

1 «ПАТИНКО СЧАСТЛИВОЙ БЭНТЭН»

Первые слова, которые он произнес за час, а я их прослушал. Они утонули в монотонности патинко, в бесконечном гомоне, а в нем слоями звон колокольчиков, и свист свистков, и бряцанье бубенчиков, и любые шумы, какие могут придумать разработчики игр, чтоб не дать вам думать. Из динамиков на гиперскорости неслась электронная танцевальная музыка, громкости хватало для промывки мозгов, но никто не танцевал. По-моему, вся эта публика не танцует годами.

— Вы не могли бы повторить? — попросил я.

Новая струя шариков покатилась по передку автомата — сочетание пластика и металла, попытка смешать все цвета видимого спектра. Гомбэй потянулся вперед, выгнув шею на манер жирафа. Глаза вылезают из орбит, словно игра в буквальном смысле его затягивает. Когда все шарики скатились, он оглянулся на меня, лицо застыло в неподвижной полуулыбке.

— Жизнь совсем как патинко, — сказал он. Затем повернул ручку, и новые шарики каскадом побежали через лабиринт препятствий.

Патинко — на тот случай, если вам повезло и вы никогда не видели, как в него играют часами без остановки, — это своего рода комбинация пинбола и «однорукого бандита». Игра состоит в следующем: поворачиваете ручку и смотрите, как сотни металлических шариков катятся по вертикальной доске, утыканной металлическими штырьками. Игроки надеются, что некоторые шарики попадут в специальные отверстия на доске, — так можно заработать еще шарики. Потом шарики меняются на призы, а призы — на деньги. Вуаля. Серьезные игроки скажут, что в патинко полно разных стратегий и навыков, но игра эта — отнюдь не сёги.[1]

И я понятия не имел, каким боком жизнь похожа на патинко, но сейчас приходилось брать от Гомбэя все, что можно. Я записал цитату в блокнот — из нее выйдет хорошее вступление доя статьи про Гомбэя в «Павших звездах». Это серия заметок о знаменитостях прошлых лет, из разряда «где они сейчас», для журнала «Молодежь Азии».

С самого начала я был против. Пашей аудитории плевать на забытых звезд — мы ведь журнал для подростков, доказывал я. Надо кайфовать от настоящего, здесь и сейчас прославлять очередную прыщавую гиперболу, а не заниматься раскопками окаменелых знаменитостей, которых убили неудачи, дурные решения и ход времени. Детки, протестовал я, не интересуются тем, как все идет наперекосяк; истории о неудачах так же уместны на страницах «Молодежи Азии», как реклама страхования жизни или участков на кладбище.

То была одна из лучших моих тирад на редакционной летучке «Молодежи Азии», а пользы — кот наплакал. Часа четыре спустя я находился на высоте тринадцати тысяч футов над землей, на борту «Боинга-747». направлявшегося в аэропорт Нарита. Я летел брать интервью у звезды-однодневки Гомбэя Фукугавы, чья история такая неудачная, что нарочно не придумаешь.

Когда я наконец его нашел, он прятался от яростного июльского солнца в прокуренном подвале «Патинко счастливой Бэнтэн»[2] — второразрядной галерее игровых автоматов в торговом пассаже «Амэяёкотё» рядом со станцией Уэно в Токио. Гомбэй сильно отличался от своих старых фотографий из пресс-кита. Обвислые нечесаные лохмы и землистая кожа, потому что Гомбэй, когда не спит, вечно сидит под люминесцентными лампами. Раньше его знаковой фишкой был нелепый лимонно-желтый комбинезон, но сейчас он в невзрачном сером плаще, а туфли словно побывали в бетономешалке. Где-то с час назад закончилась его игровая карточка, но он уломал меня купить ему еще шариков на тысячу йен. Не удивительно, что он подсел на патинко. С тех пор как его дуэт «Лимон+Лайм» возглавлял японские хит-парады, судьба его так отмутузила, что он, наверное, отождествлял себя с шариками патинко.

За последние два часа я только и узнал о Гомбэе Фукугаве, что он смотрит на патинко очень и очень серьезно. Так серьезно, что выстроил вокруг этого целую фаталистическую философию. Я уже давно сообразил, что ответов на вопросы не получу, и просто сидел рядом с ним на хрупком стульчике, записывая афоризмы о патинко, которые Гомбэй время от времени бормотал себе под нос, и наблюдая, как дым бесчисленных сигарет клубится под зеркальным потолком. Утомившись, я стал себя развлекать, развязывая и снова завязывая шнурки на остроносых ботинках. Но вот шнурки завязаны, как мне нравится. Тогда я принялся считать, сколько людей в галерее носят очки.

Тут я и увидел девушку перед автоматом дальше в нашем ряду. Голова опущена, волосы рассыпались по обнаженным плечам. Белое платье без рукавов, сшитое для мест покруче подвального зала патинко, и девица, судя по ее мине, об этом знала. Кстати, очки она не носила.

В первую очередь я обратил внимание на родинку. Такую не проглядишь — штука размером с половину драже ракушкой прицепилась к краю левой ноздри. Наверное, все физические недостатки сконцентрировались в этом на-, росте, потому что в остальном девушка была хоть сейчас на картинку в календарь — из-за таких вот девушек жалеешь, что в году не пятнадцать месяцев.

Раньше, едва взглянув на подобную женщину, я бы сразу начал разносить свою жизнь вдребезги. Но теперь я старше и, может, немного мудрее. Теперь я в курсе, что есть и другие способы испортить себе жизнь, помедленнее. А у этой девушки наверняка были жертвы помоложе.

Так что я посмотрел на нее еще раз.

Перед ней стояла зеленая пластиковая корзинка со стальными шариками; девица же таращилась на автомат как потерянная. Кроме нее, женщин в зале не было, и, по-моему, она вообще не играла. Скорее медитировала, пытаясь достичь сознания патинко. Что-то в ней было не так. Глядишь на нее, и чувство такое, будто среди ночи зазвонил телефон и замолк, едва ты схватился за трубку.

— Жизнь совсем как патинко, — заключил Гомбэй, выдавая каждое слово как отдельную мысль. — Потому что жизнь — это игра случая. То есть чаще всего проигрыш. Отдаешь больше, чем получаешь. Корни патинко — в поражении. Когда уступаешь неизбежному.

— Ага, — откликнулся я. — Почему?

— Игру изобрели на исходе Пятнадцатилетней войны. Которую вы называете Второй мировой.

Только я раскрыл рот, чтоб задать следующий вопрос, как Гомбэй поднял руку. Я заткнулся, а он снова повернул ручку. Один шарик попал в V-зону, открыв два «Магических тюльпана Магии» и включив электронный дисплей посреди автомата, как в обычных «одноруких бандитах». Выпало лимон, лимон и макрель. Автомат выплюнул пять или десять шариков в лоток, и Гомбэй снова заговорил:

— Во время войны Япония производила фантастическое число шарикоподшипников. Для самолетов, линкоров, подводных лодок и прочего в том же духе. В один прекрасный день Япония капитулирует. Война внезапно кончается. Танки демонтируют, оружие уничтожают. Все ценное либо украдено и продано на черном рынке, либо конфисковано американцами. Но металлические шарики остаются. Тысячи, может, даже миллионы — на фабриках и складах. Просто лежат, и все. Никто не знал, что с ними делать. Но на одном из таких складов работал какой-то парень, из породы изобретателей. День за днем он смотрел на ящики с бесполезными металлическими шариками, пытаясь найти им применение. И однажды, как гром среди ясного неба…

Лишь тогда я расслышал, что справа от меня какой-то шум. Будто сильный дождь по жестяной крыше. Гомбэй продолжал говорить. Весь день молчал, а тут на тебе, прорвало, но я перестал записывать. Шум стал громче. Я оглянулся через плечо.

По полу катились тысячи шариков — подскакивали и вертелись между автоматами, бешеный побег из тюрьмы; сверкали под люминесцентным светом, празднуя свободу неистовым движением, одновременно гипнотическим и загадочно прекрасным.

Девушка, сидевшая перед безумным каскадом, вдруг боком упала со стула и забилась в конвульсиях на полу. Стройные носи лупили по перевернутой корзинке, расшвыривая остатки шариков. Из ее автомата посыпались еще шарики. Лоток джекпота уже переполнился, и шарики рушились из него потоком, рикошетом отскакивая от пола.

В зале никто, кроме меня, этого даже не заметил.

Я спрыгнул со стула, уронив блокнот, и рванул к упавшей женщине. Пришлось шаркать подошвами по полу, чтобы не наступить на шарики. Те сотнями кружились под ногами, отскакивая от ботинок. Время растянулось в замедленном темпе сна, гвалт превратился в низкую далекую пульсацию, и на секунду мне показалось, что я иду по океанскому дну.

Бедра девушки вскинулись, выгнутая спина напряглась и застыла. Покрасневшие щеки, зажмуренные глаза, в уголках рта — пена.

Наконец я добрался до женщины и повернул ее на бок. Пиджака у меня не было, так что пришлось скинуть ботинки и подложить ей под голову, чтоб она не билась об пол. Когда мой взгляд упал на ее нижнее белье, до меня с опозданием дошло, что надо бы одернуть ей подол пониже, пристойности ради. Интересно, подумал я, надо из-за этого угрызаться? Или сама эта мысль — уже угрызения совести? Шум зала вернулся — и с лихвой. Непрерывный грохот басов и мои собственные идиотские мысли — того и гляди череп лопнет.

Вдруг Гомбэй отпихнул меня, сунул руку в плащ и ткнул мне в лицо сотовый. Я тупо уставился на него, не въезжая, как это он оторвался от игры.

— Вызови «скорую»! — заорал он.

— Но у нее просто…

— Давай быстрее!

Телефон оказался крошечный, цифры как на шпаргалке, но мне удалось набрать номер. Я прижал телефон к одному уху и зажал рукой другое, пытаясь отключиться от безжалостного техно-бешенства и какофонии игровых автоматов. Двое работников галереи в черно-желтых полосатых жилетах заинтересовались и теперь двигались к нам. Я наконец дозвонился до диспетчера, сообщил ей свое имя и рассказал, что произошло. Та спросила, есть ли у девушки какой-нибудь документ дли «скорой». Я попросил диспетчера подождать.

— Поищи ее удостоверение личности! — крикнул я Гомбэю.

— Надо ей сунуть что-нибудь в рот?

— Что надо?

— Что-нибудь, а то она язык проглотит?

— Это миф, — ответил я. — Как свободная любовь или экономика постепенного стимулирования.

— Какого симулирования?

Я отмахнулся. Женщина упала как раз под огромным динамиком на потолке, так что слышно было только музыку.

— Ищи документы! — повторил я.

— Что искать?

— Поищи водительские права или медицинский полис, хоть что-нибудь!

Гомбэй кивнул, упал на колени и начал рыться в ее сумочке от Луи Вюиттона. Служащие зала, две рабочие пчелки, посмотрели на женщину, потом друг на друга; а вокруг рядами сидели безмолвные мужчины, зачарованные блеском металлических шариков. И плевать они хотели на все, кроме игры.

— Это что тут за херня?

Хриплый голос принадлежал менеджеру. Невысокий парень с желтыми от никотина зубами, закатанными рукавами рубашки и неудачным начесом на лысине. Его взгляд метнулся к двум юным коллега м-бездельникам, к женщине в белом платье, потом обежал рассыпанные шарики и наконец остановился на нас с Гомбэем.

— Это что тут за херня? — повторил он. Парнишки-шмели пожали плечами. Гомбэй на секунду бросил рыться в сумочке девушки и крикнул:

— У нее приступ!

— Что у нее?

— Судороги, — пояснил я.

Менеджер кивнул и с подозрением всмотрелся в Гомбэя. Хоть и не по своей воле, тот усмехался, точно для него рыться в сумочках жертв судорог — идеальный способ провести день. Менеджер стрельнул глазами в шмелей. Те торопливо поклонились и с жужжанием разлетелись, а менеджер снова уставился на женщину на полу:

— Мне вызвать «скорую» или как?

Я ткнул пальцем в телефон, который все еще прижимал к уху. Менеджер хрюкнул и вытер пот со лба. Гомбэй бросил попытки найти какой-нибудь документ и встал, сунув руки в карманы плаща. Я хотел было сказать диспетчеру, что мы ничего не нашли, но та уже повесила трубку. Так что я вернул телефон Гомбэю. Мы помолчали.

Первым заговорил менеджер.

— Та еще кадрица, а? — заговорщицки сказал он. — Не считая этой штуки на носу.

Не знаю, что такое кадрица. Я глянул на часы, вспомнив, что слышал краем уха — мол, судороги в среднем длятся пару минут. Толку чуть, я же все равно не знал, когда начался приступ. Мы глядели на девушку в белом платье, а та потихоньку перестала дрожать, мышцы расслабились, и она вытянулась на полу. Она глубоко спала. Безумная музыка заиграла еще громче и быстрее, распухая в крещендо. Я заметил, что Гомбэй и менеджер не просто смотрят, а прямо-таки бессовестно пялятся. Проследив за взглядом Гомбэя, я понял, что псу под хвост все мои усилия сохранить девичью благопристойность. То-то они так вылупились.

Тут в кадр протолкнулись четверо парней в бледно-зеленых униформах — команда «скорой». Они спросили у меня, что произошло, и я рассказал. Их главный заявил, что с девушкой все будет путем, только не надо ее будить. Наверняка через несколько секунд сама проснется. Так что мы не стали ее будить. Я рассматривал ее родинку. Я пытался не смотреть, но куда бы я ни кинул взгляд, глаза все равно возвращались к родинке.

Прошло двадцать минут.

Медики занервничали. Двое со щелчком натянули латексные перчатки и стали проверять у девушки пульс. Двое других исчезли и через несколько секунд вернулись с каталкой, но та оказалась слишком широкой и не пролезала между автоматами патинко. Проползло еще десять минут. Наконец медики решили, что лучше бы отвезти девушку в больницу. Осторожно уложили ее безвольное тело на носилки, привязали вместе с сумочкой и унесли прочь. Выволакивая ее из зала, все четверо протискивались между автоматами, подняв носилки над головой. Мужчины в зеленом, несущие белую фигуру сквозь клубы сигаретного дыма и гул музыки. Точно похоронная процессия из параллельной вселенной.

А игроки в зале так ничего и не заметили. Всё крутили рукоятки, словно так и надо. Когда парни из «скорой» ушли, мы трое — Гомбэй, менеджер и я — переглянулись, потом посмотрели туда, где лежала девушка. Там бесцельно перекатывалось несколько блестящих шариков. Кроме них, остались еще мои ботинки.

— Думаешь, оклемается? — спросил Гомбэй.

— Конечно, — ответил я. — Все будет нормально.

В чем я не был уверен. Я мало что знаю о судорогах, но наверняка девушка должна была проснуться еще до того, как ее унесли. Тут закончилась песня, и на долю секунды зал погрузился в тишину, если не считать металлического шороха автоматов. А потом воздух взорвался очередным синтезаторным смертоубийством. Новая мелодия звучала точь-в-точь как предыдущая, только в этой были «дзинь-дзинь» вместо «бип-бип». Может, в наши дни это считается вообще иным музыкальным жанром.

По-прежнему глядя в пол, менеджер закурил.

— Пошлю-ка я сюда механиков, пусть разгребут этот бардак.

С этими словами он развернулся и потрусил на поиски шмелей.

Буквально через две секунды Гомбэй рухнул на пол и принялся собирать шарики. Сперва я решил, что он помогает менеджеру навести порядок. Но потом заметил, что Гомбэй не складывает шарики в корзинку, а запихивает в карманы потрепанного плаща.

Гомбэй глянул на меня снизу вверх, и, по-моему, в глазах его мелькнула грусть. Отстраненное осознание того, что тырить беглые шарики довольно-таки паскудно. Может, я и ошибся. Гомбэй в ловушке у собственного лица: судя по вечной его гримасе, в мозгу у него бродят исключительно мягкие и приятные мысли.

2 ОТЕЛЬ «ЛАЗУРНЫЙ»

На всю восточную Японию, плавя все рекорды, обрушилась жара, а в огромном Токио она возрастала, как и все остальное. Промышленные миазмы, выхлопные газы, мили асфальта, поглощающего солнечный свет, воздух из бесчисленных кондиционеров и тепло тел примерно двадцати миллионов людей — все это помогло солнцу стать еще на несколько градусов жарче. По идее начало июля — сезон дождей: стопроцентная влажность и ливни каждый день с вероятностью девяносто процентов. С тех пор как я приехал, влажности хватало, вот только она отказывалась превращаться в дождь. Мои потовые железы восприняли засуху как личный вызов и вовсю старались затопить город собственными силами, когда я вошел в вестибюль отеля «Лазурный».

Отель «Лазурный» с синим цветом и рядом не лежал. Он планировался как морской отель и должен был стать частью проекта «Морской парк „Одайба“» — искусственного острова, отчасти выстроенного из мусора в Токийском заливе. Отель собирались возводить рядом с Морским научным музеем, и инвесторы решили наизнанку вывернуться, но превратить саму гостиницу в аттракцион — мини-версия «Морского Мира»[3] с обслуживанием номеров. Но тут встряли какие-то теневые, невероятно сложные закулисные сделки, связанные с недостроенной площадкой для гольфа в пригороде, проблемами с банковскими кредитами и пустым офисным небоскребом в сотнях миль от Токио, в Осаке, так что инвесторов отеля «Лазурный» с Одайбы выперли.

Проблема была в том, что они уже заключили контракты с архитекторами, строительными компаниями, дизайнерами интерьера, поставщиками аквариумов и экзотических рыбок и так далее. Разрыв контрактов означал бы нарушение гармонии и потерю лица по-крупному, не говоря уже об огромных убытках. Решив не отказываться от своих планов, спонсоры отеля выбрали новое место, в районе Кёбаси. И вот так морской отель очутился рядом с центром Токио, на приличном расстоянии от соленой воды.

Все это я узнал вчера от Моржа. Морж был не дурак потрепаться.

Я вытер пот со лба и нажал кнопку на конторке портье. По вестибюлю разнеслись первые семь нот «Морячка Пучеглаза»[4] на фоне шума волн. Слушая искусственный прибой, я глядел на сотни маленьких серебристых каракатиц, снующих туда-сюда в массивном аквариуме за конторкой. Все движения абсолютно гармоничны, каждый моллюск плывет синхронно со всеми остальными, никаких отстающих, никакого выпендрежа. Чисто японское видение идеального подводного общества.

— Добрый вечер, господин Чака, — произнес Морж, выныривая из задней комнаты.

Морж — это гостиничный управляющий, на нем сшитая на заказ униформа с тугим высоким воротником, эполетами и орденскими планками. Такую надел бы пронафталиненный прусский морской офицер в день парада. Среди нарядных ленточек и дешевых медалей почти затерялась табличка с именем владельца — адмирал Хидэки.

— Добрый, Морж.

— Простите?

— Адмирал, — поправился я. — Добрый вечер, адмирал.

Под носом у него, почти закрывая губы, скрючились усы с проседью, размером с волосяную накладку. Адмирал он там или кто, пока у него эти усы, я про себя смогу называть его только Моржом.

— Надеюсь, вас все устраивает в отеле «Лазурный»?

— Угу. Спокойное плавание.

— И вам нравится «Сад Осьминога»?

— Номер идеальный.

— Отлично, — подытожил он. — Возможно, теперь вы хотели бы совершить тур?

С той секунды, когда я накануне вечером зарегистрировался в гостинице, он уже дважды приставал ко мне с этим туром. Судя по его унылой мине, когда я отказывался, он от меня не отвяжется. Но на этот раз у меня серьезная отмазка — надо позвонить новому боссу в Кливленд. Так что я отвесил Моржу почтительный поклон и сбежал в «Сад Осьминога».

«Сад Осьминога» — это подвальное помещение, декорированное серыми обоями цвета линкоров и аквариумом вместо окна. В аквариуме ютилась одинокая золотая рыбка размером с палец на моей ноге. Рядом с аквариумом висел заламинированный плакат с надписью примерно по-английски.

Но это был не благородный карп с многоуважаемыми рисунками, а заурядная золотая рыбка. Кстати говоря, знать не знаю, почему номер назвали Садом Осьминога. Осьминога тут напоминала разве что отвратная люстра над кроватью. В отеле «Лазурный» мало что имело смысл, но я только потом разобрался, какое это странное место. Тогда было уже слишком поздно.

Золотая рыбка махнула хвостом и хмуро уставилась на меня через всю комнату. Я щелкнул выключателем, сбросил ботинки и заглянул в свой блокнот.

Не успел я закрыть скобки, мое интервью прервали странное зрелище потока шариков на полу и женщина в судорогах. А может, это и не важно — интервью зашло в тупик. Вся работа зашла в тупик. По-моему, Гомбэй не виноват, что не хочет говорить ни о чем, кроме патинко. При его-то жизни не мне его винить.

Как я сказал, Гомбэй раньше был в поп-дуэте: пара, мужчина и женщина под названием «Лимон+Лайм». Типа Донни и Мари Осмонд.[5] Жизнерадостные тексты, песен — но-танцевальные номера, улыбчивее рекламы зубной пасты. Гомбэй был лимоном. Лайм. Айко Симато, погибла дождливой ночью семь лет назад, когда Гомбэй разбил свой мотоцикл на Радужном мосту. Вдобавок к совместным выступлениям у них был роман.

Когда произошла авария, в активе у них имелся лишь один хит под названием «Солнце в моем сердце». Песня ворвалась на эстраду после того, как ее использовали в рекламе цитрусового дезодоранта в стиле унисекс под названием «Офелия». Почему его так назвали, понятно только японцам. Японская музыкальная сцена славится калифами на час, но до катастрофы раскрутка дуэта только-только набирала обороты. Гели б не эта авария, «Лимон+Лайм» наверняка выдали бы по крайней мере еще один хит, использовав интерес к своей первой песне. Эти в общей сложности пять минут пятьдесят секунд музыки дали бы им как минимум год славы, бесчисленные появления на телевидении и несколько сотен миллионов йен. Ребята были бы обеспеченны на всю оставшуюся жизнь, при условии, что менеджеры не ободрали бы их как липку.

Не то чтобы дуэт «Лимон+Лайм» был исключительно талантлив. С тем же успехом музыку за них мог бы сочинять компьютер с помощью алгоритма поп-клише. Не музыка, а одноразовый полуфабрикат. Взрослые, которым по идее есть из чего выбирать, впаривают ее детишкам, которым выбирать не из чего. И что касается внешности, дуэт ничем не выделялся. Оба довольно симпатичные в этакой излишне смазливой манере, но любая теле-поп-сенсация довольно симпатична в этакой излишне смазливой манере.

«Лимон+Лайм» выделяла харизма. У Гомбэя и Айко, Лимона с Лаймом, было нечто загадочное — неуловимая, непостижимая аура суперзвездности. Нельзя было вырвать дуэт из контекста, представить вне сцены, обычными людьми, которые заняты обычными делами. Вообразить, как они чавкают лапшой, стригут ногти на ногах или болеют простудой, — невозможно. Нельзя было даже представить их врозь. Их талант и гений заключался в иллюзии, что ребята существуют только как единое целое, только внутри волшебной и неприкосновенной вселенной под названием «Лимон+Лайм».

Авария навсегда разбила эту иллюзию, саму эту вселенную. Айко сломала шею и погибла моментально. Гомбэй выжил, но размазал большую часть лица по шестидесяти метрам покрытия недавно отстроенного Радужного моста.

Инцидент вызвал шумиху в прессе. Некоторые еженедельники вынюхивали скандал: заявляли, что в момент аварии Гомбэй был пьян; намекали, что в отношениях дуэта не все было гладко; и даже говорили, что роковую аварию подстроили головорезы из якудза, нанятые конкурирующим поп-дуэтом. Но все эти россказни ни во что не вылились. В конце концов — просто беспечный парень, который ехал слишком быстро в дождь. Может, старался произвести впечатление на подружку, как мог бы сделать любой из нас, глупых мальчишек.

Гомбэй пережил свою ошибку, а вот его карьера — нет. Те, кто держал его на поводке, должны были понять, что все кончено. Но либо их ослепила жадность, либо подвела достойная восхищения, но безнадежно неуместная преданность. Короче, они попытались заново выпустить Гомбэя на сцену, уже соло.

Потянулись месяцы восстановительной пластической хирургии. После того как над Гомбэем вовсю потрудились скальпелем и отшлифовали кожу, лицо у него стало практически неподвижным. Черты застыли в приятной, нейтральной мине человека, улыбающегося шутке, недостаточно смешной, чтоб над ней рассмеяться. Если на фотографиях это смотрелось довольно мило, то на видео неподвижная ухмылка напоминала маску и тревожила. Из-за этой жуткой улыбки на ум так и лезли мысли об аварии и о том, что вторую половинку дуэта уже не вернуть.

Через год после аварии Гомбэй выпустил новый сингл, но тот прошел незамеченным. На какое-то время агент нашел парню безликую работу: озвучка радиореклам и редких мультяшных телешоу, но через пару лет и этот источник иссяк. В последний раз публика слышала о Гомбэе года три назад, когда тот засветился на страницах таблоидов после инцидента с воровством в «Фэмили-Март»[6] в Комагомэ. «ВЫЖАТЫЙ ЛИМОН» — кричали заголовки. На фотографиях Гомбэй улыбался, но, с другой стороны, иначе-то он не мог.

А теперь кливлендский журнал «Молодежь Азии», бестселлер среди чтива для подростков, делает из Гомбэя «Павшую звезду». Я счел своим долгом подать финальное прошение об остановке эксгумации.

Я поднял телефонную трубку и набрал номер.

На другом конце мира Сара ответила на звонок.

Она спросила, звоню ли я для того, чтобы снова подать в отставку.

Тут был не слишком забавный подтекст, как и в большинстве наших шуток. Сто лет назад Сара пришла в «Молодежь Азии» девятнадцатилетней крутышкой с талантом, какой еще поискать. Я научил ее кое-каким приемам журналистики для подростков, и мы вроде стали командой. Потом мы стали чуть больше, чем команда. Некоторое время все у нас было хорошо, но когда мы попытались определить, что же такое это «все», оно перестало быть хорошим.

Теперь, спустя годы, все вдруг изменилось.

Эд, мой редактор на протяжении пятнадцати лет, ушел в отставку ради спасения здоровья физического и умственного. К тому моменту, как доктора наконец выдвинули ему ультиматум, он выпивал по шестнадцать чашек кофе вдень и дымил как паровоз, выкуривая столько сигарет, что за один только его счет половина табачных лоббистов Америки могла щеголять костюмами от Армани. Покидая «Молодежь Азии», Эд попросил меня стать его преемником, но меня не привлекала перспектива сидеть в Кливленде как приклеенный. Лучше всего у меня получалось держать нос по ветру, тусоваться с детишками и находить сенсации прямо на улицах. Я объяснил, что приковать меня к письменному столу — все равно что приговорить Джими Хендрикса к акустике. Блин, да все равно что заставить его играть на гавайской гитаре.

Эд ответил, что он — простой работяга и не отличит гавайскую гитару от Йоко Оно, но зато знает кое-что о счастливых шансах: такой шанс стучится в дверь всегда потихоньку и никогда — дважды.

Все равно спасибо, сказал я. Первая мысль — лучшая.

Но когда у меня появилась эта первая мысль, я понятия не имел, что вторая мысль Эда — сделать такое же предложение Саре. Я не знал, что она бросит работать на ущербное сетевое детище нашего журнала, generasiax.com, и вернется в команду. И уж конечно я думать не думал, что она станет моим боссом.

Когда это произошло, я закатил несколько истерик (Сара объявила, что я вел себя как чихуахуа с синдромом Туретта[7]), угрожал подать в отставку и пару недель бродил по офису как пришибленный, заново осмысляя принцип «первой мысли». Слава тебе господи, затея с Гомбэем Фукугава позволила мне сбежать от редакции за тысячи миль, но все равно мне думалось, что это своего рода наказание.

Нет, ответил я Саре, я звоню не для того, чтобы подать в отставку.

Звоню я для того, чтобы повторить еще раз: по-моему, эта история с Гомбэем — не такая уж блестящая идея. Сара заявила, что мне платят не за повторения, а за то, что я пишу. Журнал порядком раскошелился на мою поездку в Токио, и моя работа — найти Гомбэя Фукугава и сделать статью.

Я сообщил, что уже его нашел. Та еще задача, добавил я, — постоянной работы у Гомбэя нет, адрес неизвестен, и даже бывший агент забыл его напрочь. Я поведал Саре, как прочесал все притоны патинко в Нижнем городе, как по ходу дела наполовину оглох и намотал порядочно миль на спидометре ботинок. Теперь, когда я наконец отыскал Гомбэя, я перед ботинками в долгу.

Передай своим ботинкам, что жизнь — это путь, а не цель, посоветовала Сара.

Я ей велел не цепляться к моим ботинкам. А что касается Гомбэя, ловить тут нечего. Просто парень, которому вконец не везет, и меньше всего ему нужно, чтоб его невзгоды вытаскивали наружу и размазывали по всему журналу.

Сара учуяла кровь.

— В чем его проблема? — спросила она. — Алкоголь? Наркотики? Он нюхает клей? Западает на проституток? Сам стал проституткой? Детская порнушка — так? Наверняка так. Или смена пола. Халтурная операция по смене пола. Детская порнушка с детишками, сменившими пол! Нет, культ. Педофилический…

— Патинко, — перебил я. — Просто дебильный патинко, Сара.

На секунду в трубке повисла тишина. Мне так хотелось думать, что Сара решает, не отказаться ли от этой истории — вообще от всей серии статей «Павшие звезды», — но кто знает, какие шарики крутятся в ее голове. Мне этого никогда не понять, по попыток я не бросил. Труднее всего избавиться от худших привычек.

— Просто напиши статью, — вздохнула Сара. И отключилась.

А я стоял с трубкой в руке, слушая гудки. Это становится моим любимым развлечением.

3 ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ

Меня разбудил ужасный шум и ркзкий свет, а с потолка на меня опускался восьмирукий стеклянный монстр. Потом до меня дошло, что монстр — всего лишь люстра, а вопит противопожарная сигнализация. Мои мозги бодренько работали еще несколько секунд, но затем выкинули белый флаг. Человеку, сидящему в кресле у изножья моей кровати, объяснения не было.

У человека были аккуратно подстриженные белесые волосы, а кожа такая восковая и бесцветная, будто он провел все лето в подземной пещере. Человек сидел в кресле-ракушке, с геометрической точностью закинув ногу на ногу, демонстрируя стрелки на брюках, такие острые, что впору сасими резать. Он сосредоточенно затягивался сигаретой, струйки дыма плыли к потолку, где и клубились вокруг орущей сигнализации. Несмотря на белые брюки, белый пиджак, белую рубашку и белый же галстук, я все равно был уверен, что он из плохих парней. Еще ни разу в мировой истории ни один хороший парень не носил галстука.

— Я так понимаю, вы сюда пришли не рыбку покормить.

Кажется, он меня — не услышал, так что я повторил то же самое, перекрикивая сигнализацию. На этот раз он отреагировал: разлепил тонкие губы и покачал головой — три миллиметра в одну сторону, три в другую. Человек сидел, но я все равно увидел, какой он миниатюрный. Изящный, идеальные пропорции — как манекен из элитного магазина одежды для жокеев.

— Это номер для некурящих, — сказал я. — Сигнализацию слышите? Не курить.

Человек пропустил мои слова мимо ушей, только откинулся на спинку кресла и ждал, закутавшись в кокон из густого, почти жидкого дыма. Мы оба посидели и послушали вой сигнализации. Судя по лицу человека, можно было подумать, что это «Лунная соната».

— Поговорить не хотите? — проорал я.

Нет ответа.

— Ладно. Я вызываю охрану.

Прикрыв глаза, белый кент выпустил к потолку очередной клуб дыма. Не разберешь, где кончается дым, а где начинается сам человек. Я поднял телефонную трубку и прислушался. Гудка нет.

На другом конце комнаты металась в аквариуме золотая рыбка, оранжево-желтое пятно отскакивало от стеклянных стенок. Рыбка крутилась и билась, будто пыталась выплюнуть крючок. Тянулись минуты, громкие и раздражающие.

Интересно, подумал я, кто же прислал этого парня. За многие годы я завел в Токио кучу врагов — профессиональный риск, если ты журналист и пишешь для подростков. Может, это менеджер какой-нибудь группы, которая играет по кафешкам эмбиент-дрип-хоп и которую я разругал в пух и прах. Может, кого-то расстроила моя критика его любимой манга про вампира-инопланетянина, борющегося с преступностью под личиной продавца обуви. А может, это шестерка из якудза, ревнующий свою несовершеннолетнюю подружку, которая прицепила на стену мой портрет. Как бы там ни было, я усек, что будет драка, и я буду к ней готов.

Но Человек ь Белом мне еще не угрожал. Он меня вообще едва заметил. К тому же в то утро мне просто не хотелось драться. Хотелось выпить чашечку кофе, читая про какого-нибудь политика-реформатора, которого на этой неделе заловили на получении взяток. Но и это получится у меня не раньше, чем я разберусь со странным человечком в изножье моей кровати.

— Хорошо, — прорычал я. — Где пожар?

Человек в Белом вынул изо рта сигарету с изяществом, какое обычно приберегают для чайных церемоний, и бросил ее в мусорную корзину рядом с комодом. И ни единого слова. Зевнув, я вылез из постели.

— Накину что-нибудь, — крикнул я. Стою как идиот, в одних трусах, тыча пальцем в сторону ванной, и ору на этого парня. — Когда вернусь, скажете мне, что вы тут делаете.

Вытащив откуда-то латунную зажигалку размером с небольшую ручную гранату, человек движением запястья поджег следующую сигарету. Я протопал по комнате, схватил брюки и белую рубашку, зашел в ванную и захлопнул дверь. Наспех умылся и оделся. Через несколько секунд сигнализация заглохла. Когда я вышел из ванной, Человек в Белом исчез. Весь дым испарился, будто его и не было.

Я вышел из номера, спустился по лестнице и покинул отель.

Трафик уже был плотным: вдоль Сёва-дори цепочкой вытянулись машины, а по тротуарам бесшумно сновали пешеходы. Я оглядел улицу, но мой гость в белом как сквозь землю провалился. Вместо него я обнаружил приткнувшийся к обочине серый «астон-мартин». Перед машиной стоял мужчина в черном костюме, смахивающий на медведя. В одной руке он держал раскрытый зонтик, в другой — табличку с моим именем. Дождя не было, так что, наверное, зонтиком он от жары прикрывался. Черта с два поможет. Даже в этот утренний час воздух был горячим, липким и практически неподвижным.

Я подошел к мужчине, словно прогуливаясь, и вежливо кашлянул.

Тот отвлекся от своих мыслей и секунду непонимающе таращился на меня, потом заговорил:

— Вы господин Билли Чака?

— Все может быть, — ответил я. — Работаете на Анну Вонг?

— Кинозвезду Анну Вонг?

— Точно, — сказал я. — Потому что если да, лезьте обратно в свою тачку и скажите мисс леди Вонг, что в мое представление о романтике не входит роль второго банана для шимпанзе в штанах. Может, я старомодный, может, даже немного наивный, но я не лох. Так ей и передайте.

— Я не шофер мисс Вонг.

— Нет? Тогда, наверное, шимпанзе.

Мужчина сложил зонт.

— Господин Чака, пожалуйста, простите мою поспешность, но я вас уже заждался. У меня исключительно особенное приказание отвезти вас к моему хозяину, почтенному господину Накодо. Могу я со всем уважением попросить вас, господин Чака, пожалуйста, сесть в машину, пожалуйста?

Я не знал никакого господина Накодо, но и на «астон-мартине» никогда не ездил. Даже понятия не имел, что они существуют вне джеймс-бондовских фильмов. К тому же у шофера было исключительно особенное приказание, да и имя мое на табличке написали правильно. Прежде чем сесть в машину, я еще раз огляделся в поисках Человека в Белом, но тот так и не появился на горизонте. Может, его работа заключалась в том, чтобы разбудить меня и заставить выйти из гостиницы. В нашем очень сложном мире правит очень узкая специализация.

Я забрался в салон, размером побольше и обставленный получше, чем мой гостиничный номер. Кружевные чехлы на сиденьях с обивкой из белоснежной кожи, телевизор с плоским экраном на спинке шоферского сиденья, кокосовый освежитель воздуха, который мог бы пахнуть и поменьше. Водитель залез на свое место, завел мотор, и мы отчалили. Говорить мне было неохота, так что я включил телевизор.

Минут десять я играл с пультом, на котором хватило бы кнопок, чтобы управлять марсианским зондом, потом наконец остановился на мультике про мальчика-супергероя, совершающего добрые дела при помощи мочи. Пока мы стояли на светофоре, супергерой, пописав, затушил пожар, струей сбил котенка, застрявшего на дереве, и сорвал ограбление банка, помочившись в бензобак тачки, на которой хотели сбежать грабители. А я-то все эти годы столь негероически использовал писсуары.

Отвлекшись от телевизора, я уставился в окно. «Астон-мартин» пробирался на юго-запад сквозь лабиринт улиц, окруженных бесконечным архитектурным паноптикумом. Все и всяческие мутации бетона, стекла и металла слились в плотную мешанину, и казалось, что ей не будет конца. По-моему, половину зданий вывернули наизнанку. Длиннющие металлические лестницы спиралью обвиваются вокруг строений, ржавые трубы плющом взбираются на стены, во всех направлениях тянется путаница проводов и кабелей. А над этим хаосом — утреннее небо, затянутое грязно-белой дымкой со слабым намеком на дождь.

Скоро мы оказались в шумном интернациональном гетто Роппонги. Где-то рядом было американское посольство; интересно, не туда ли мы направляемся. Может, меня наконец депортируют. В последнее время я не совершал никаких преступлений, но полицейские из Токийского городского департамента полиции, вставляющие мне палки в колеса, уже много лет пытались запретить мне въезд в Японию. Благодаря медлительности их заведения и общей неразберихе я вот уже почти десять лет жил взаймы. Это доказывает, что даже у бюрократии есть свои плюсы.

Наконец мы добрались до района Арк-Хиллз.

Узел Акасака-Роппонги, также известный как Арк-Хиллз, — это мини-город, расположенный на самой дорогой земле в Токио, который славится самой дорогой недвижимостью в мире. Арк-Хиллз — один из тех роскошных районов, что были построены в безмятежные восьмидесятые, когда японские конгломераты раскупали собственность по всему миру, от Гонолулу до Хельсинки, украшали корпоративные офисы полотнами Ван Го га и раздавали членство в дорогущих гольф-клубах в качестве новогодних премий. Многие дома в самом Токио по большей части напоминали клетки для кроликов, выстроенные из массивных железобетонных блоков, очаровательные, что твоя стиральная машина. А вот район Арк-Хиллз мог похвастаться краснокирпичными многоэтажками и сногсшибательными мраморными фасадами, какие скорее увидишь в стране, где умение создать хорошую видимость — элемент национального характера.

Но создание Арк-Хиллз было самым что ни на есть неприглядным. С помощью практики под названием дзи-ягэ компании по торговле недвижимостью нанимали головорезов из якудза. Те угрозами заставляли владельцев земли продавать участки по дешевке, так что компании скупали целые кварталы, а потом продавали их застройщикам втридорога. Чтобы запугать людей, им в окна швыряли кирпичи, подбрасывали на порог дохлых кошек, а еще использовали проверенный временем метод, столь горячо любимый бандитами по всему миру, — неожиданный полуночный визит. Парням из якудза нравилось думать, будто они — современное воплощение Бусидо, пути воина, однако я что-то не припомню никаких дохлых кошек в «Книге Пяти Колец» Мусаси.[8]

С другой стороны, якудза по крайней мере не делает секрета из своей криминальной сущности, не то что сговорившиеся между собой застройщики, всемогущие строительные компании и продажные политиканы со своими незаконными играми. Как в любом высокоразвитом капиталистическом обществе, в Токио крупнейшие преступления оставались безнаказанными, потому что и преступлениями-то не назывались. Они назывались «повседневный бизнес».

Мы повернули направо как раз перед гостиницей «Общеяпонских авиалиний» и двинулись дальше по узкой улочке. Через полминуты после того, как мы проехали Башни Арк-Хиллз, шофер свернул направо у испанского посольства. Машина остановилась перед изукрашенными коваными воротами в высокой каменной стене. Мне пришло на ум, что такие ворота скорее увидишь в каком-нибудь сельском поместье в Англии, а не в центре Токио. С жутким скрежетом ворота внезапно распахнулись, и за ними вытянулась подъездная дорожка, обсаженная двумя рядами невысоких вишен.

4 КАК СЛАДОК ШУМ ВОЛН

Деревья росли точно по линейкк — одинаковой высоты, с одинаковыми известковыми пестицидными кольцами у корней. По-моему, даже число веток на каждом дереве было одинаковое. Ветки тянулись в утреннее небо, умоляя о дожде.

Впереди среди буйных зарослей мерцал хаос из призматического стекла и хирургического хрома. Судя по тому, как растения атаковали травянистый холм, заросли не окружали дом, а скорее из него улепетывали. Отлично их понимаю. Дом был почти такой же неприличный, как цена земли, на которой он стоял. Эдакая трехэтажная катастрофа, сплошь резкие углы и блестящие поверхности. Вчерашнее забытое видение завтрашнего дня.

Не успел я и рта раскрыть, как водила открыл дверцу и ткнул пальцем в сторону дома. Как будто я не заметил. Я оглянулся на кованые ворота в каменной стене. Вдали, прямо над, верхушками деревьев, виднелась токийская телебашня — липовый Эйфель, единственное напоминание о том, что я все еще в мегаполисе.

Я вылез из машины и зашагал к дому по дорожке сквозь нечто типа сада. Кипарисы сцепились с бильбао, деревья гинкго боролись с соснами, а на земле вовсю шла война между колючим кустарником, хризантемами, львиным зевом и еще кучей цветочков, названий которых я не знал, хоть убейте. Никакого тебе классического японского ландшафта, где все мелочи дотошно соединены в максимальную гармонию, а растения подстрижены и подрезаны, и вообще над ними трясутся, как над хилыми детишками. При взгляде на этот сад хотелось не медитировать, а хвататься за мачете.

Рядом с домом блестел под солнцем маленький пруд. Две дорические восьмифутовые колонны подпирали воздух там, где, как я понял, был парадный вход. Между колоннами торчал мужик в старомодном костюме дворецкого, прямиком из благонравного британского детектива. Он как будто стоял там уже лет двадцать и еще не закончил эту процедуру.

— Добрый день, господин Чака, — поздоровался он. — Полагаю, вы здесь ради встречи с господином Накодо, так?

— Как скажете, — ответил я.

Дымку над головой сверлило добела раскаленное солнце. Я слушал цикад, ворон и далекие автомобильные гудки; шуршал остроносыми ботинками по дорожке и думал, за каким же чертом я сюда приперся. А потом вслед за слугой зашел в дом.

Я, по обычаю, скинул ботинки, а слуга протянул мне пару блестящих пластиковых шлепанцев с именем Накодо на подошве, напечатанным китайскими иероглифами. Потом слуга отфутболил меня другому парню в таком же костюме дворецкого. Тот повел меня сквозь шикарный лабиринт, который этот господин Накодо звал своим домом.

По-моему, дизайнер интерьеров сговорился с ландшафтником, поскольку дом выглядел что твой ночной кошмар после целого дня, проведенного в музее с толпами народу. Картины, скульптуры и всякие дорогущие штучки были кучами напиханы по всем углам и щелям. Сдается мне, что коллекцию подбирали так же тщательно, как обычную банду линчевателей. Наверняка этот хлам стоил дороже, чем вея моя зарплата за три или четыре оборота печного колеса смерти и реинкарнации.

Поплутав по закоулкам и очутившись в маленькой комнате, я развалился в шикарном кожаном кресле. Дворецкий сказал, что господин Накодо вскоре присоединится ко мне, и предложил чаю или кофе. Я отказался, и слуга ушел, оставив меня в кабинете. В сравнении с другими комнатами кабинет был практически пуст. Окна затянуты тяжелыми шторами, в центре комнаты громоздится огромный стол, а стены увешаны черно-белыми снимками в рамках.

Минуты, прихрамывая, бежали друг за дружкой, я сидел в кресле и пересчитывал пылинки там и сям. Пылинок нашлось немного. Не успел я заскучать, как услышал позади жужжание.

В трех-четырех футах от меня сидел старик в инвалидном кресле. Невозможно хрупкое тело сплошь укутано в узорчатое многослойное кимоно, а над узлом черной и золотистой ткани торчит голова. Меня как стукнуло — этот сморчок сидит тут с самого начала, с тех пор как я зашел в комнату. Старик беззубо улыбнулся в мою сторону, и я осклабился в ответ.

— Мы пробуждаемся от глубокого сна длинной ночи, — заявил он, качая головой и ухмыляясь. Его череп туго обтягивала кожа, тонкая, как пергамент.

— Чего?

— Мы пробуждаемся от глубокого сна длинной ночи.

— Это уж точно, — согласился я, не въезжая, о чем это мы вообще. — Вы господин Накодо?

Сморчок не ответил. Захлопнул рот, и его лицо обмякло. Потом он снова едва слышно заскрипел:

— Как сладок шум волн под нами.

Я уж было собрался опять, как болванчик, кивнуть в знак согласия со сладким шумом волн, но тут старикан ткнул рычаг на своем кресле, с жужжанием проехался но ковру и вылетел прямиком из комнаты. Я даже затылка его не видел — только кресло катится по пустому кабинету, сворачивает влево и исчезает.

А я остался сидеть, соображая, что же это было.

Так ни до чего и не додумавшись, я встал и решил глянуть на фотографии по стенам. В основном безрадостные групповые портреты серьезных мужиков в костюмах. Крутые воротилы позировали на фоне больших логотипов больших компаний или сидели вокруг больших столов в безликих залах заседаний. Попалось и несколько снимков повеселее, на воздухе, где политиканы со смутно знакомыми физиономиями что-то открывали, кромсая ленточки. На лица натянуты улыбки, жесткие и неуклюжие, как церемониальные шляпы, в которых политиканы позировали.

Только потом до меня дошло, что общего на этих фотографиях, кроме жуткого дефицита joie de vivre.[9] На каждой торчал один и тот же тип. Круглолицый мужик средних лет в сером костюме. Сперва его трудно было выцепить, но потом я понял, в чем фокус. Он всегда ошивался на краю кадра, словно вот-вот улизнет со снимка. А еще, по-моему, этого мужика никто не учил улыбаться в камеру.

— Простите, что заставил вас ждать, — раздался голос за моей спиной.

Тип с зализанными волосами, открывающими широкий лоб, выглядел в точности как на фотографиях, разве что слегка вылез на передний план. Костюм дорогой и сшитый на заказ, но пузо все равно торчит. Он прошаркал в комнату, закрыв дверь, а я тем временем боролся с искушением насвистеть мотивчик «Вот идет слоненок». Мужик щелкнул выключателем, но светлее в комнате не стало.

Он подошел к большому столу красного дерева и сел. Я снова плюхнулся в кожаное желеобразное кресло. Если припомнить, надо мне было насторожиться, еще когда мужик нс поклонился. Должен был прозвенеть тревожный звоночек, потому что мужик не дал мне визитку, не повторил предложение слуги выпить чаю и не извинился за то, что дом у него не такой большой, как дома в Америке, хотя это и неправда. Мне бы прямо тогда поднять трубку и вызвать копов, но я был счастлив забить на этикет и узнать наконец, за каким хреном я тут очутился. Не знал я, насколько это затянется.

— Господин Чака, — заговорил мужик. — Меня зовут господин Накодо, и я хотел бы поблагодарить вас. Не знаю, есть ли у вас… — Он замолк, упершись взглядом в стол. Потом откашлялся и начал заново: — Я не знаю, есть ли у вас дети, но, возможно, вы в состоянии вообразить трудности. Во всяком случае, я привез вас сюда, дабы сообщить, что я перед вами в величайшем долгу за то, что вы помогли Миюки.

— Помог Миюки?

— Да. Моей дочери. Большое вам спасибо.

— Большое вам пожалуйста.

— У вас развитое чувство чести.

— Я вырос в Кливленде.

— Сожалею, что мне незнаком этот город.

— Ничего страшного, — успокоил я. — Я вот с вашей дочкой незнаком. С той, которой я вроде как помог. Не поймите меня превратно — я ценю родительскую благодарность. Я ее просто тоннами огребаю за то, что пишу. И я отвечу на письма поклонников, дам автограф, устрою вам симпатичный тур по редакции, если заглянете к нам в Огайо. Вот только мне совсем не в кайф незваные гости, которые вламываются в мой номер.

Накодо застыл в кресле, сверля меня глазами. Потом скрючился и тяжко вздохнул. Определенно, этому парню не хватает властных манер. А я-то думал, они ему полагаются по чину, при таком-то доме.

— Вы довольно хорошо говорите по-японски, — сказал он.

— Это что, плохо?

— Наоборот. Все же, боюсь, возникло недопонимание.

Вам не выучить японский, пока не усечете, что «недопонимание» имеет, грубо говоря, девять миллионов разных значений. Меньше всего мне хотелось недопонять, что он имеет в виду под «недопониманием», так что я захлопнул пасть и уставился на мужика.

— Господин Чака, знаете, почему вы здесь?

— Голова дохлой кошки?

Это ответ на один из коанов, но я их вечно путаю. Я прикинул, что если повторять это всякий раз, когда нечего сказать, авось кривая вывезет. По-моему, Накодо не впечатлился.

— В самом деле не имеете представления? — спросил он, наморщив лоб.

Я потряс головой. Накодо так и торчал за столом, глядя в никуда. Лицо у него было того же строгого пепельно-серого оттенка, что и костюм. Что-то в нем было такое, от чего мне стало его жаль, хотя, казалось бы, с чего?

— Миюки, моя дочь… можно сказать, что она стала чужой, отстранилась.

Накодо задумался над фразой, шаря глазами по комнате, будто искал телесуфлера.

— Да, думаю, именно так. 'Отстранилась. Против моей воли она решила не поступать в университет, она была склонна… ну, даже не знаю, как сказать. Кажется, она использовала термин «найти себя».

Прежде чем продолжить, он ждал от меня подтверждения. Половина японской разговорной практики — знать в точности, когда и как помычать в ответ, чтобы говорящему было спокойно. Однако я просто кивнул. У меня день не задался с самого утра, так что плевать я хотел, спокойно Накодо или нет.

— Безусловно, мы с её матерью воспитывались не на таких идеях, — наконец продолжил он. — Вряд ли мы думали о том, чтобы найти себя. Даже сейчас мне сложно понять точное значение этого термина. Но я знаю, что молодежь теперь другая. Весь мир другой. И я помню, каково это — быть молодым.

Тут он еще раз тяжко вздохнул. Взгляд стал рассеянным, и через секунду Накодо закончил:

— Вообще-то не совсем так. Иногда у меня ощущение, что мои воспоминания — из чужой жизни. Странно, не правда ли? Господин Чака, вы помните, каково это — быть молодым?

— Ну да, наверное. Прямо как сейчас, только еще больше.

— Ммм-да, — пробурчал Накодо.

Он задумался на секунду, потом встал из-за стола и начал мерить комнату шагами. Он говорил, а я смотрел на него. Да, у пего нету властного стиля, как у хозяев мульти-миллионных домов, но вот от собственного голоса он тащится, как все большие шишки.

— Время уходит, забирая с собой столь многое, — говорил Накодо, сцепив руки за спиной. — Молодые становятся взрослее, взрослые стареют, старики умирают. Лепестки вишни осыпаются, снова расцветают и снова осыпаются. Строят и сносят здания, на их месте возводят новые здания. Одно за другим, и наконец уже не узнать улицу, на которой рос. Старые обычаи просто перестают существовать, как и люди, которые их соблюдали. Как бегущие облака. Говорят, что времени подвластно все, что даже воспоминания меняются. Но я думаю — правда ли это? Неужели ничто не остается прежним? Неужели перемены — единственное, что неизменно?

— Если вы притащили меня сюда отвечать на такие вопросы, я вас жутко разочарую.

На секунду Накодо просто застыл, весь в своих мыслях. Потом кивнул и медленно пошел обратно к столу. Сел, положив сцепленные руки на стол.

— Простите меня. В последнее время то и дело впадаю в такую сентиментальность. В общем, я просто хотел сказать, что жизнь сегодня, наверное, совсем другая. Для молодых людей.

По-моему, эта мысль была ему не по вкусу.

— Короче говоря, когда Миюки исполнилось двадцать, я разрешил ей покинуть дом. Найти квартиру и гоняться за этой мечтой «найти себя». — Он глубоко вздохнул и потемнел лицом. — Я пожалел об этом своем решении. К счастью, по моей просьбе кое-кто за ней приглядывал. Отчеты этих людей были очень тревожными. В самом деле, очень. Я приказал Миюки вернуться домой. Когда я объяснил ей почему, она обвинила меня в том, что я за ней шпионю.

— Вроде так оно и было.

— Ради ее же безопасности. Есть масса причин, по которым человек с моим положением сочтет такие предосторожности необходимыми.

— Все может быть, — сказал я. — Но есть масса причин, по которым вашей дочке это могло встать поперек горла. Она молодая женщина, в самом соку. Может, хочет иметь шанс самой пройти по миру, без папочки, который вечно сопит над плечом. Посмотрите с этой стороны, тогда легко понять, чего она так хотела слинять от… ну, от всего этого.

Господин Накодо слегка скривился, потом опустил грустные очи долу.

— Я всегда завидовал способности иностранцев прямо выражать свои мысли.

— Я не хотел…

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Искренность — это привилегия, которой мы, японцы, обладаем слишком редко. Но, господин Чака, боюсь, вы не понимаете. Моя дочь исчезла.

Вот оно, после всех хождений вокруг да около. Я все равно не въезжал, каким боком имею к этому отношение, но выпытывать не собирался. Когда возьмешь интервью у стольких людей, узнаешь, что чем меньше просишь, тем больше тебе дадут.

— Это случилось вчера, — сказал Накодо. — Я послал водителя забрать дочь из ее квартиры в Минами-Аояма, но Миюки там не оказалось. Потом, примерно в пять часов пополудни, как мне сообщили, у нес случился тяжелый эпилептический припадок в заведении, известном как «Патинко счастливой Бэнтэн». Зал рядом со станцией Уэно. В отчете говорится, что мужчина по имени Билли Чака позвонил в «скорую». Машина из больницы Токийского университета приехала через несколько минут. Медики положили мою дочь на носилки. Но не успели они дойти до машины, как Миюки проснулась. Команда «скорой» сказала, что, едва они вынесли Миюки на улицу, она просто развязалась, спрыгнула с носилок и убежала. С тех пор ее никто не видел.

— Это была ваша дочь?

— Была. И есть. Миюки, моя дочь.

Я вспомнил, как Миюки лежала, а шарики патинко медленно катились по полу. Вокруг стояли шмели, девушка спала, Гомбэй с менеджером таращились на ее нижнее белье. И конечно, я вспомнил ее родинку.

— Вы видели этот ее припадок, правильно?

— Точно, — подтвердил я.

— Понятно, — протянул он, со вздохом кивая. — Скажите, с ней был еще кто-нибудь?

— Я никого не видел. Она сидела одна.

— Вы уверены? Я кивнул.

— Это подтверждает отчет моих людей, — сказал он. — И все же я надеялся, что вы видели с ней кого-нибудь до ее исчезновения.

— Что конкретно вы подразумеваете под «исчезновением»?

Накодо уставился на собственные пальцы.

— Она просто испарилась после инцидента в зале патинко. Бесследно, как говорится. Без единой зацепки. С тех пор ее нет.

— Но это было меньше суток назад.

— Тем не менее я беспокоюсь.

По-моему, парень держит дочурку на коротком поводке. Я бы понял, отчего он на ушах бегает, если бы девочке было пятнадцать или шестнадцать, но ей двадцать лет. По-моему, девочка не слишком жаждет вернуться к папочке. Побывав в доме Накодо, не могу ее винить.

— Это судороги вас так беспокоят? — спросил я.

— Отчасти. У нее нет врожденной склонности к эпилепсии и никогда не было судорог. Могу только догадываться, почему у нее случился приступ.

— А вы загляните в какой-нибудь зал патинко.

— Все же судороги — лишь один штрих в целом тревожной картины. Я беспокоюсь о ее безопасности и здоровье.

— А причины для этого есть?

— Причина в том, что я — ее отец, господин Чака.

— Господин Накодо, — начал я. — Вам это наверняка придется не по вкусу. Но я тут послушал все, что вы мне рассказали, и мне кажется, что ваша дочка не исчезла. Может, она просто дала деру.

Он задумался над моими словами или сделал вид, затем покачал головой.

— А может, дело в мальчике, — добавил я.

— У нее нет бойфренда. Мои люди уверили меня в этом.

— Тогда, значит, что-то вы темните. Вы сказали, что она уже попадала в переплет. Вот с этого места поподробнее можете?

Секунду он глядел мне в глаза, потом снова опустил взгляд. Зуб даю, что-то в вашей жизни не так, если вам нужны «люди», чтоб выяснить, есть ли у вашей дочери дружок. Накодо потряс головой, словно думал о том же. Он было заговорил, умолк, снова заговорил:

— Возможно, вы правы. Наверное, я слишком тороплюсь с выводами. Как многие родители. Уверен, Миюки может о себе позаботиться. Как вы говорите, ей девятнадцать…

— Двадцать.

Накодо глянул на меня озадаченно.

— Вы сказали, ей двадцать лет.

— Ах да, — ответил он. — И в самом деле. Ей исполнилось двадцать пару месяцев назад. Видите, что со мной делают эти волнения. Я вдруг почувствовал себя ужасно глупо, что потревожил вас своими семейными проблемами. Слушаю себя и понимаю, что превратился в старую мямлю.

Не успел я вежливо возразить — дескать, он всего лишь кажется мямлей средних лет, — как Накодо уже встал, обошел стол и протянул мне руку:

— Господин Чака, простите за беспокойство. Я очень надеюсь, что вы меня понимаете.

Я ничего не понимал, но, вероятно, такое можно понять, только когда у тебя есть девятнадцати- или двадцатилетняя дочь. В общем, я встал и потряс ему руку, улыбаясь так, будто в мире самое важное — это Накодо с его хлопотами.

— Кстати, мне сказали, что вы пишете для журнала.

— Я журналист, — сказал я. — Журнал «Молодежь Азии».

— Признаю, что не имел удовольствия читать его.

— Он для молодежи. Для подростков.

— О? Должно быть, увлекательная работа.

Судя по его тону, он считал мою работу такой же увлекательной, как налоговый кодекс. Хотя, с другой стороны, он, видать, из тех, кто тащится от налогового кодекса. По-любому сцена скоренько превращалась в подобие тех свиданий, когда вы оба знаете, что поцелуя на ночь не будет, а вот симпатичная прощальная реплика никак не придумывается.

Накодо поскреб в затылке. Я разгладил несуществующие морщинки на брюках. Мы обменялись серией неуклюжих улыбок. Только я начал кланяться, как он снова протянул мне руку. Затем мы поменялись ролями и попробовали еще раз. А потом оба сдались.

— Был рад познакомиться с вами, господин Чака, — сказал он.

Судя по фотографиям, он был рад перезнакомиться с толпами народу, но все равно эта фраза у него получалась корявой.

— Мне жаль, что это не случилось при более мирных обстоятельствах. Вас немедленно отвезут обратно в гостиницу. Еще раз простите за беспокойство.

Он открыл передо мной дверь. Выйдя из комнаты, я уперся взглядом в картину в дальнем конце коридора. Я не заметил ее раньше, или ее просто не было видно с моего места в кабинете. Скорее второе, потому что такую картинку не проглядишь. Липовый Уорхол[10] размером с рекламный Щит, пять одинаковых портретов Миюки в ярких тонах — флюоресцентно-оранжевый, неоново-синий, пенно-розовый. Лицо получилось не слишком похожим, но художник точно отразил ее главную черту. Родинка на холсте была размером с шар для боулинга.

— Кстати, — спросил я, — что это за человек в инвалидном кресле?

Накодо печально улыбнулся:

— Видимо, вы познакомились с моим отцом. Надеюсь, он вас не побеспокоил. Иногда с ним такое бывает.

— Да все в порядке.

— Среди самых старых людей в районе Минато он — четвертый. Так что мы, в общем, гордимся им. Однако видели бы вы его, когда он был помоложе. Такой сильный, гордый человек. Даже когда-то был красивым. — Накодо на секунду задумался, потом добавил: — Господин Чака, может, это прозвучит ненормально, но иногда мне кажется, что самое жестокое в жизни — это продолжать жить.

— Согласен, — сказал я. — И впрямь звучит ненормально.

Накодо скупо ухмыльнулся и дернул головой. К нам подошел дворецкий. Я хотел сказать Накодо, чтоб он не парился по поводу дочери, что наверняка она вернется, что обычно такие дела рассасываются сами собой и большинство детишек вырастает без проблем. Но не успел я открыть рот, как Накодо поблагодарил меня за любезность, развернулся и ушел по коридору. Я смотрел, как он, шаркая и сгорбившись, идет меж двух бронзовых львов, охраняющих холл, и радовался, что я — не миллионер с юной дочкой. А еще радовался, что я — не юная дочка папаши-миллионера. Не то чтобы я счастлив быть собой, но могло быть и хуже. Я бы мог быть Гомбэем.

5 ПРОФЕССОР КУДЗИМА

Вспомнив про Гомбэя, я решил, что не мешало бы проверить его историю о происхождении патинко. Вообще-то проверка фактов — страшная нудятина, и я легко мог бы сделать это по Интернету в Кливленде, но в Кливленде я не желал и вспоминать о патинко. С этой мыслью я велел водиле Накодо забыть про отель и отвезти меня в Канда-Дзимботё. Я хотел повидаться с профессором Кудзимой. Когда-то он преподавал историю в университете Нихон, а теперь у него был букинистический магазин.

Я познакомился с Кудзимой несколько лет назад, когда работал над статьей продвижение «Бездомным — айкидо». Правительство выделило денег на эту шарашку под названием «БА!», основанную на идее, что если научить бомжей айкидо, это даст им чувство собственного достоинства и дисциплину, нужные, чтобы жизнь у них снова наладилась. Но все пошло наперекосяк: по задворкам вспыхнули потасовки, и еще было несколько громких случаев, когда бомжи перетянули одеяло на себя, начистив рыла молодежным бандам в парке Ёёги. При подготовке к Кубку Мира копы устроили шмон в бомжевом городке в парке Синдзюку, началась свалка, и некоторым из токийских крутых полицейских поломали носы. Тут чиновники Кубка Мира ФИФА задались вопросом на миллион баксов: если токийские копы не могут приструнить кучку занюханных бомжей, живущих в картонных коробках, как же они рассчитывают контролировать пьяных вусмерть хулиганов, вооруженных сувенирными самурайскими мечами? Так накрылось медным тазом движение «Бездомным — айкидо».

В рамках статьи мне хотелось дать историческую справку о том, как Токио обращается со своими бездомными. Один из коллег порекомендовал мне Кудзиму, и мы с ним сразу поладили. Если такое с Кудзимой вообще реально. Завязать с ним разговор — все равно что с толкача завести подлодку, но уж если речь заходила об истории, Кудзима мог говорить часами.

Опять же, если эта история была не о нем самом. Закоренелый холостяк, Кудзима когда-то был восходящей звездой в университете Нихон, но потом внезапно ушел оттуда в самом расцвете, в тридцать шесть лет. Невероятное событие, учитывая, что уж если ты пустил корни в японском университете, там тебя разве что не цементируют. Когда я спросил Кудзиму, почему он ушел, он процедил только, что все было очень «сложно». Так что я связался с кое-какими источниками и раскопал, что Кудзиму «ушли» на пенсию раньше времени после скандала эндзё косай в 1989 году. Я не мог представить Кудзиму, ввязавшегося в «свидания за деньги» со студенточкой, но людские поступки вечно превосходят мое воображение. Да еще пример Эда научил меня, что кризис среднего возраста может буквально за несколько месяцев полностью изменить личность человека. Есть шанс, что я сам вдруг начну с ума сходить по гольфу, носить хаки и докеры и со страшной силой переться от фильмов Рона Говарда.[11] Даже думать об этом страшно.

Водила подкинул меня до Ясукуни-дори — широкой улицы, идущей вверх по холму к храму Ясукуни. Этот памятник выстроили в честь японских жертв войны. В последние недели храм напропалую склоняли в международной прессе, так как японский премьер планировал официальный визит в храм, дабы выполнить предвыборное обещание. И Корея, и Китай заявили официальный протест японскому правительству, потому что в храме покоились останки казненных военных преступников класса А, ответственных за чудовищные зверства по всей Азии. Официальная реакция японского правительства была в общем такой же, как реакция на все щекотливые вопросы, относящиеся к войне: правительство хранило молчание, отделываясь расплывчатыми заявлениями о новом столетии сотрудничества всех азиатских наций.

По-моему, очень правильно, что книжный магазин профессора Кудзимы стоял в тени (. два ли не самого заметного в Токио напоминания об этой темной главе в истории нации. Сколько мы знакомы, Кудзима все время проводил исследования и писал книгу о городе времен войны. Его скандальное увольнение из университета практически гарантировало, что труд его жизни никогда не выйдет в свет, но Кудзиму это не остановило. Наверняка он работал над своей книгой и в тот момент, когда я, толкнув дверь, вошел в книжный магазин «Хапран».[12]

Пробивая себе дорогу сквозь высокие кучи книг, наваленные в витрине, сквозь летучие пылинки, с улицы в глубину комнаты сочился неровный свет. Тут профессор Кудзима изучал некий таинственный фолиант размером с телефонный справочник. Его письменный стол служил, во-вторых, прилавком, в-третьих, картотекой и, в-четвертых, пожалуй, мусорной корзиной, так он был завален бумагами. Занимательное, должно быть, чтиво — меня Кудзима даже не заметил.

Судя по виду «Ханрана», люди сюда вообще нечасто заглядывают. Единственный свет шел с улицы, а в комнате витал некий дух, что роднит все бизнесы на грани банкротства в любой точке мира. Обреченность, банальный ежедневный фатум цифр, идущих не в ту графу. Только зайдешь в такое место, сразу настроение падает ниже плинтуса.

— Профессор Кудзима, — позвал я. — Сто лет не виделись.

Он дернул головой, раскрыл рот и пару секунд недоуменно пялился на меня своими щелочками, как будто не узнал.

— Билли Чака, — возвестил он.

— В яблочко. Как дела?

— Что вы тут делаете?

Я спросил его, здоровается ли он так со всеми покупателями, и он криво улыбнулся. Одна эта улыбка сказала мне о состоянии «Ханрана» больше, чем банковские документы. Кудзима чуть постарел и чуть подурнел, но по-настоящему поменялась только его шевелюра. Буйную серую гриву в стиле эйнштейновского хаоса выдрессировали и превратили в короткую, воспитанную, вполне респектабельную стрижку. Если б не поношенный вельветовый пиджак, вы бы по ошибке решили, что Кудзима — замначальника отдела в какой-нибудь компании из списков Токийской фондовой биржи.

Несколько минут мы потрепались о том о сем, причем я старательно избегал любых упоминаний университета Нихон. Кудзима был холост, всю жизнь прожил в Токио и клал на все, кроме истории, так что завести с ним светскую болтовню — та еще задача. Слава богу, трепотня описала полный круг, и Кудзима снова спросил, с чего это я к нему заявился.

Я повторил историю Гомбэя — про то, что патинко изобрели как способ разделаться с избытком шарикоподшипников после Второй мировой. Пока я распинался, Кудзима кивал в такт, затем подошел к полке у входной двери и пробежался пальцем по выровненным корешкам. Наконец остановился на толстой книге с тускло-зеленой обложкой и золотыми тиснеными буквами. Название гласило: «Как поймать удачу? Краткое руководство. Обзор и анализ эволюции субкультуры азартных игр, а также ее политических, социальных и экономических аспектов с эпохи Камакура[13] до наших дней». Я чуть не уснул, пока читал название.

— Вот тут должен быть ответ, — сказал Кудзима, сняв огромный том с полки и сунув его мне, как мешок с цементом. В воздухе, очнувшись от комы, заплясали пылинки.

— Супер. Гоните еще погрузчик, и я возьму книжку.

— Погрузчик?

— Проехали. Сколько я вам должен?

— Считайте это подарком.

— Очень любезно, но я настаиваю.

— Эта книга только место занимает, — сказал Кудзима. — Боюсь, тут и без того книг завались. Сейчас людям не до прошлого, будь это азартные игры или что. Пожалуйста, избавьте вы меня от этой книги. Окажете мне огромную услугу.

Я еще разок попытался всучить ему деньги, но он не поддался. По-моему. Кудзима был не в своей тарелке с того момента, как я ввалился в его магазин. Я почуял, что у него гора с плеч свалилась, когда мы попрощались. У меня, впрочем, тоже.

Но прямо перед уходом я набрался наглости и спросил:

— Так и работаете над книгой? Тут глаза у него загорелись.

— Она почти закончена, — объявил Кудзима. А потом ткнул пальцем в сторону стола, на груду картонных коробок, заваленных листами рукописи. Тысячи три страниц, если не больше. — С прошлого раза, когда мы виделись, я довольно сильно расширил рамки проекта. Да вы сами видите. В книге будет не просто история Токио времен войны. В общем, я решил исследовать историю города вплоть до эпохи Токугавы.[14] Чем больше я занимался современной историей, тем отчетливее понимал, что ее нельзя понять, если не углубиться в прошлое гораздо, гораздо дальше. В любом случае осталось внести несколько ключевых элементов. Уже вышел на финишную прямую.

— Не терпится купить экземпляр, — сказал я. И не врал, вот только этому не бывать, потому что из-за увольнения Кудзимы из университета ни один издатель и смотреть не станет на его рукопись. Должно быть, подсознательно Кудзима это понимал. Но ему надо было притворяться, что не понимает, просто чтобы вставать по утрам, чистить зубы, есть, дышать и все такое прочее. И по той же причине я сомневался, что профессор когда-нибудь закончит свой труд. Всегда надо будет внести еще несколько ключевых пассажей. Он так и будет расширять тему и чего-то подгонять, разматывая клубок своей жизни. Я натянул на лицо улыбку, пожелал Кудзиме удачи и снова отправился на улицу. Утренняя дымка уже выгорела, становилось все жарче. По небу плыло всего несколько облачков, белых, пушистых и грозных, как спящие котята.

6 «КАК ПОЙМАТЬ УДАЧУ? КРАТКОЕ РУКОВОДСТВО»

Сорок минут спустя я с боем пробивался с линии Яма-нотэ, а половина токийского населения перла мне навстречу. Слова «железнодорожный вокзал» совершенно не объясняют, что такое Синдзюку-Эки. Если это — просто вокзал, тогда Нотр-Дам — просто церковь. Амазонка — просто речка, а «Битлз» — просто рок-н-ролльная группа. То и дело отходили поезда, каждые две-три минуты, но платформы все равно так и кишели людьми. Район Синдзюку — эпицентр самого густонаселенного города на планете, и уж тут об этом ни на секунду не забудешь. Общего веса людей, собранных на одной квадратной миле, занятой Синдзюку, хватило бы, чтоб навеки прогнуть земную поверхность, выбить планету из колеи и по кривой орбите швырнуть нас всех к солнцу.

Днем я наливался кофе со льдом, торча в кондиционированных интерьерах «БиБоп Сафари», африканской джаз-кофейни, в тот день безумно популярной среди меня и еще парочки людей. Сидя там, я прочел все, что говорилось о патинко в «Руководстве». Этого «всего» оказалось с избытком. На девяти десятках страниц прослеживалось происхождение патинко — от импортной детской игры времен эпохи Тайсё[15] до нынешней хай-тек индустрии с оборотом в 250 миллионов баксов.

История Гомбэя о стране, заваленной бесполезными шарикоподшипниками после Второй мировой, и об эврике, стукнувшей в голову какому-то безымянному складскому рабочему, оказалась апокрифом. Развитие патинко, как и многого в Японии, было сложным процессом: импортировали иностранную идею и укутали ее в такое количество слоев новизны, что она стала неузнаваемой, однозначно японской.

Если верить «Руководству», дело было так.

В 1920-е годы предшественник пинбола, штатовская игрушка под названием «Коринфянин», стала популярной в японских кондитерских. В 1926 году какой-то владелец магазина решил перевернуть «Коринто Гэму», как эту игрушку обозвали, и поставил ее вертикально, чтобы сэкономить драгоценное пространство.

Эта перевернутая игрушка стала известна как гатян-ко. Как она же получила название патинко, осталось тайной, покрытой мраком, хотя в книжке говорилось, что «пати-пати» — это звукоподражание, описывающее перестук жестких предметов друг о дружку, а также потрескивание огня. Первый зал патинко открыли рядом с Нагоя, но, когда разразилась война на Тихом океане, индустрию патинко вынудили перепрофилировать фабрики на производство боеприпасов.

Гомбэй сказал, что корни этой игры — в поражении, и в каком-то смысле был прав. После войны игра снова всплыла на поверхность и стала безумно популярной среди людей, жаждущих бездумного побега от реальности. (Примечательно, говорило «Руководство», что оставшийся в живых после войны Накадзима, кореец по происхождению, назвал свою компанию по производству автоматов патинко «Хэйва», что означает «мир». В то время японцы всем сердцем принимали эту идею). В 1950-е годы залы патинко начали появляться, словно грибы после дождя, сначала в развлекательных центрах больших городов, потом возле железнодорожных станций, а скоро без них уже и шагу нельзя было ступить.

В книге я нашел подробные описания и путаные чертежи самых разных автоматов и их техноэволюции в течение лет. Приводился доскональный план шаблона «Маса-мура» — сочетания металлических штырьков, ставшего стандартом для автоматов типа «Ханэмоно», у которых в центре была прорезь в форме тюльпана. Рассказывалось об электронных автоматах «Дэдзи-Пати»: они появились в семидесятые как реакция на видеоигры. На таких автоматах можно было выиграть больше, потому что в них сочетались патинко и жидкокристаллический дисплей, как у одноруких бандитов. Здесь уже не требовалось вычислять, между какими штырьками покатятся шарики, и игра лишилась многих навыков. Не так давно стали популярны автоматы «пати-суро»: тут штырьки были совсем без надобности, поскольку то были обычные игровые автоматы, вот только вместо монет или фишек они выплевывали шарики патинко. Но в «Руководстве» говорилось, что любители стратегии все же предпочитали автоматы типа «Кэнримоно»: чем дольше человек играет на таком автомате, тем больше у него шансов на выигрыш.

Оставшиеся сорок страниц о патинко рассказывали про экономические и юридические аспекты игры. С 1948 года, когда был принят «Акт о контроле над компаниями, могущими повлиять на общественную мораль», игра патинко считалась занятием для дегенератов. С самого начала индустрия патинко так и кишела мафией, потому что азартные игры — это живые деньги, идеальная среда для отмывания финансов и уклонения от налогов. Хотя «Руководство» об этом умалчивало, вначале речь шла и о расизме, так как многими залами автоматов владели корейцы.

На поверку официальная история патинко оказалась постоянным перетягиванием каната между Государственным полицейским агентством, владельцами галерей и компаниями, производящими автоматы патинко. Главная проблема была в том, что в Японии запрещены азартные игры — за исключением ставок на такие явно произвольно выбранные виды спорта, как велосипедные и лодочные гонки и скачки (о которых тоже подробно рассказывалось в «Руководстве»). Поэтому игрокам патинко было запрещено выигрывать наличку или призы стоимостью больше сотни баксов. Вместо этого им приходилось менять шарики патинко на сигареты, журналы, галстуки и дешевые часы.

Но уж конечно в Японии все было не так просто. Рядом с каждым залом патинко найдется буквально окно в стене под названием рёгаэ-дзё, «центр обмена призов». Тут бесполезные призы, типа кремней для зажигалок и очистителей мячиков для игры в гольф, меняли на наличные, а потом те же призы вновь продавали галерее патинко в рамках запутанной трехсторонней системы, которая доказывает: если только японцы когда-нибудь допрут, как экспортировать посредников и дырки от бубликов, их экономика моментально взлетит до небес.

Нередко такие центры обмена призов крышевала якудза или этнические китайские и корейские банды, но полиция неофициально закрывала на это глаза. Так как безработные чаще играют в азартные игры, индустрии патинко, одной из немногих, были по барабану экономические спады, и воротилы этого бизнеса знали, что не смогут убедить тридцать миллионов человек тратить в среднем по 325 долларов в неделю без живой денежной приманки. Потому многие годы воротилы всеми правдами и неправдами умудрялись заставлять власти игнорировать криминальные элементы, взамен обеспечивая членов Государственного полицейского агентства, вышедших в отставку, непыльной работенкой консультантов за хорошие бабки. И какие же консультации давали индустрии патинко эти копы в отставке? Как освободить индустрию от криминальных элементов, разумеется.

Раздел о патинко заканчивался кратким обзором того, как индустрия патинко расширяла базу своих клиентов, чтобы включить в нее женщин. Не скажу, что все этому радовались, потому что было несколько громких случаев, когда в припаркованных машинах задохнулись младенцы, пока их мамаши крутили ручки игровых автоматов. В последние годы ребята из маркетинга также старались привлечь безбашенный молодняк в залы автоматов патинко, где нет табачного дыма, зато можно устраивать свидания, и в массивные пятиэтажные галереи патинко, до которых прокуренным залам патинко прошлых лет — как до Луны. Есть даже канал кабельного телевидения, посвященный только патинко, — с самыми последними репортажами о том, какие автоматы в какой галерее дали самый большой выигрыш. И еще есть по меньшей мере семнадцать журналов на ту же тему.

Я же говорю, информации хоть завались, мне столько не надо. Вообще, листая книгу, я просто откладывал тот момент, когда придется писать про Гомбэя Фукугаву. Мне не улыбалось таскаться по всему городу с этой увесистой книженцией, и я выбросил ее рядом со стопкой манга за последний месяц, где заметил нечто под названием «Лол-Нет». Это оказался журнал, объявивший себя «суперфантастическим девчачьим журналом про сотики». Я пролистал калейдоскоп страниц, где тучи сияющих школьниц держали свои сотовые, как трофеи, флуоресцентные надписи кричали о том, что можно скачать десятку лучших мелодий для звонка этого месяца, где найти лучшие цветные мультяшки для экрана, где лучше всего купить дизайнерские панельки. И что, сейчас детишки читают вот это? Журналы о телефонах? Если да, то «Молодежь Азии» отстала от жизни больше, чем я боялся.

Выйдя из кафе, я решил было звякнуть старым токийским друзьям, с которыми сто лет не виделся, но в конце концов передумал. Рано или поздно речь обязательно зайдет о том, над чем я сейчас работаю, и тогда в диалоге появятся фальшивый интерес и вежливые вопросы, ответы на которые никому не хочется слышать. Конечно, я в любой момент могу наврать и сказать, что приехал сюда писать статью про сотики, но эта мысль угнетала еще больше.

Мне в голову пришло еще штук пятьдесят идей, чем заняться в Синдзюку, лишь бы не возвращаться в отель «Лазурный» сочинять статью, но я решил, что пора завязывать с отмазками. И с этой твердой решимостью отправился еще поубивать время в свою любимую лапшевню на Мэйдзи-дори, напротив здоровенного универмага «Исэтан».

Забегаловка была из разряда тех, где делаешь заказ через автомат у входа. Суешь деньги, тыкаешь в кнопку, получаешь билетик. Заходишь внутрь, хлопаешь билетом по стойке, ждешь заказа. Человеческое взаимодействие сводится до минимума. В таком месте ясно: чем больше людей напихано в город, тем больше они стараются друг друга избегать.

В забегаловке было не протолкнуться, как и повсюду в Синдзюку. Но я умудрился найти место, кинул билет на стойку и стал ждать. Над кухней висел телик, показывали новости. Индекс Никкей[16] падал, безработица росла, какого-то чиновника префектуры в Фукуоке прищучили за взятки. Здесь, в Токио, женатая парочка, угрожая пушкой, сперла в «Макдоналдсе» тридцать биг-маков, но настояла на том, чтоб заплатить за две большие колы. Задолженность по кредитам дошла до тридцати трех триллионов йен, уровень юношеской преступности побил все рекорды, а уровень рождаемости сполз до послевоенной отметки. В Киото распинался политик, предупреждая, что Япония должна подходить к умеренным реформам чрезвычайно осторожно, но тут хозяин забегаловки решил, что сыт по горло, и вырубил звук.

Принесли мой заказ. Удон[17] слегка передержали на огне, но, в общем, жаловаться не на что. В итоге я слопал три порции. Есть мне было неохота, но существует миллион отмазок, чтоб не садиться за статью, и я собирался перепробовать их все, прежде чем свалить из «Молодежи Азии». Покончив с лапшой, я отхлебнул светлое пиво «Кирин». На барной стойке вспотевший бокал, на барной табуретке вспотевший я, еще один день утекает сквозь пальцы.

Потягивая пиво, я вспомнил тот вечер, когда журнал закатил вечеринку в честь Эдова ухода на пенсию. Все собрались в мартини-баре «Небритый цирюльник», с видом на реку Кайахога. Говорят, что хороший редактор невидим, и когда ночь плавно перетекла в утро, до нас вдруг дошло, что Эд исчез. Я решил выяснить, куда же он слинял, и нашел его в патио. Эд одиноко стоял у перил и тоскливо пялился на реку.

Он был под мухой — как и все мы, — но по Эду никогда не скажешь, сильно ли он нажрался. Я встал рядом и давай вспоминать старые добрые деньки, когда он был редактором с пуленепробиваемыми принципами и курил как паровоз, а я был журналистом-сорвиголовой, которому нечего терять. Эд ни слова не говорил, только кивал, а я пытался его развеселить, размазывая ностальгические сопли про разные сенсации, которые мы отхватили раньше других; про молодежные движения, которые мы предсказали и пережили; про странные подростковые зрелища, которые мы отрыли и осветили; про те события, которые мы напророчили, вытащили на свет божий, похоронили и прославили.

Когда я выдохся, Эд произнес единственное слово:

— Хулахупы.

Затем хлопнул меня по спине, развернулся и поплелся обратно в бар. Я остался сидеть дурак дураком, думая, что, блин, это за хрень такая была? Когда я вернулся в бар, все колбасились по-прежнему, но Эд ушел домой, на пенсию.

Но я еще не готов последовать за ним. А это значит, что я буду гоняться с языком на плече за «Павшими звездами» и за прочими историями, которые Сара сочтет важными для подростков во всем мире. Однажды мне тоже устроят пенсионную вечеринку, а наутро я проснусь в своей кливлендской квартирке в одиночестве, с диким бодуном, и на меня будет хмуро таращиться остаток моей жизни.

Я прикончил пиво и встал, собираясь уходить.

А потом краем глаза увидел кое-что но телику.

Узкая река, на ней трое копов в лодке маневрируют между огромных бетонных опор. Следующий кадр — репортер на мостике над темной водой. Снова в кадре коны, в свете прожекторов затаскивают труп в лодку. Труп в белом платье без рукавов. В кадре снова репортер.

В Токио масса женщин. Миллионы и миллионы. Многие носят белые платья без рукавов. Особенно летом. Толпы стройных женщин с длинными волосами. Иди встань у западного выхода Синдзюку, велел я себе, и за минуту насчитаешь штук десять почти таких же девчонок, как она.

Но тот, кто монтировал эпизод, должно быть, облажался, или ошибка была наморенной, эдакая мерзкая подколка. Потому что, когда легавые подняли тело женщины на бетонную набережную, лицо было четко видно. Всего на секунду, а потом его снова затуманили увеличенные пикселы, которыми скрывают лица. Затем безжизненное тело погрузили на носилки и вывезли из кадра. В последнем кадре репортер стоял под автострадой, за ним в темноте едва виднелся канал. Звук был выключен, я не слышал, что говорит репортер, но мне это было без разницы. Только у одной женщины была такая родинка.

7 БОГИНЯ БЭНТЭН

Размышляя о девушке с родинкой и пытаясь переварить то, что видел по телику, я вошел в отель «Лазурный». Со мной поздоровался Морж, мы обменялись парой бездумных любезностей, и тут, не успел я въехать, что происходит, он вышел из-за стола и объявил:

— Самое знаменитое морское сражение в истории нашей нации — это сражение, которое так и не произошло.

Я понятия не имел, как реагировать, но любая реакция смысла не имела. Морж просто перехватил инициативу и ринулся в тур по отелю. В тот момент мне это было нужно, как собаке пятая нога, но Морж пер на всех парах, и его было не остановить.

— В 1281 году китайский император послал в Японию огромную флотилию. Несомненно, это вторжение изменило бы течение мировой истории, если бы Японию не спас тайфун у побережья Кюсю, — рассказывал Морж, таща меня через вестибюль. — Шторм уничтожил корабли Кублай-хана, и Япония была спасена от гнева Монгольской орды. Вообще термин «камикадзэ», или «божественный ветер», берет начало именно в этом тайфуне. Продолжим тур на этаже номер пять.

Мы дошли до лифта, и Морж ткнул кнопку. Всю жизнь не доверяю лифтам, и по веским причинам, но, по-моему, сегодня эти причины от меня слиняли. Я не мог думать ни о чем, кроме трех темных силуэтов, плывущих на лодчонке через канал. Из воды вытаскивают мертвую женщину, все краски тела будто смыты, и под резким светом прожекторов она похожа на привидение.

Приехал лифт, Морж, шевеля усами, ослепил меня улыбкой и открыл дверь. Глубоко вдохнув, я шагнул внутрь. Мы молчали, пока лифт, жужжа, поднимался на пятый этаж. Снова и снова, почти в бессознательности, перед глазами вставал этот кадр с женским лицом. В капельках воды, тусклым, безжизненным. И родинка. Я все вспоминал эту родинку и не мог остановиться.

Двери лифта бесшумно раскрылись, за ними показался вестибюль, затопленный темно-зеленым светом. Стены и потолок задрапированы рыбачьими сетями, в которых запутались пластиковые ракообразные. Декор в стиле морской китч плюс готика, граф Дракула пополам с «Красным омаром».[18] Снова заговорил Морж, голос превратился в тихий шепот. Мне казалось, его слова накатывают и затихают, как волны.

— Сёгун Токугава… морская нация… наш большой опыт в навигации… датчанин, потерпевший кораблекрушение… капитан Уильям Адамс…[19]

Я сосредоточивался как мог, но все равно половина его речи пролетала мимо ушей. Мало того, что он говорил приглушенно, так еще и на замороченном диалекте, который обычно слышишь только в театре кабуки. Мы шли по холлу, и я подумал, что, наверное, уже уснул. Вижу сон, уже черт знает как давно, и в любой момент проснусь, окажусь снова в Кливленде — в своем кабинете, развалившись на стуле, закинув ноги в остроносых ботинках на стол, а сквозь шторы будет сочиться вечернее солнце.

— Два века изоляции… адмирал Перри,[20] американец, как и вы… Токийский залив в 1853-м… двенадцать черных кораблей… в американских школах?

Если я и вправду считаю, что утопленница — Миюки Накодо, за каким хреном я здесь, на полуночной экскурсии по стремному отелю? Разве не надо попробовать достучаться до господина Накодо? Но он не дал ни визитки, ни телефонного номера, ни адреса электронной почты, ничего. Мне до него не добраться, разве что перелезть через бетонную стену и вломиться к нему в дом. И вообще, если он еще не знает плохих новостей, мне не улыбалось оказаться тем, кто вывалит их ему на голову. Сомневаюсь, что он такой человек, кто спокойно воспримет смерть дочери, и мне неохота знакомиться с таким человеком.

— Господин Чака?

— А?

— Я спрашивал, рассказывали вам в американских школах об адмирале Перри и его двенадцати черных пароходах?

— Ну, в колледже меня заставили прочесть «Гека Финна».

Он склонил голову точно под углом норд-норд-вест, как и многие мои японские знакомцы, когда решают, насколько же я на самом деле туп. Мы прошли полный круг и снова торчали перед лифтом.

— Отлично, — пробурчал Морж, так и не придя к решению. Он ткнул в кнопку, и лифт открылся. — На этом кончается вторая часть нашего тура. Если вы будете любезны войти в лифт, мы приступим к третьей части. Все на борт.

Части третья, четвертая и пятая оказались практически одинаковыми. Мы останавливались на каждом этаже по пути вниз и слонялись по коридорам, а Морж бормотал свою лекцию по истории японского мореплавания. Из тех отрывков, в которые я врубился, я узнал факты до того бесполезные, что они наверняка застрянут у меня в башке навсегда. Однажды я окажусь на смертном ложе и стану грузить медсестер в хосписе всяким фуфлом про Цусимскую битву, про то, что японские подлодки называли в честь китов, а эсминцы второго класса — в честь деревьев. Если и от этого сестрички не забьются в экстазе, я всегда смогу процитировать статистику патинко из «Как поймать удачу?».

Сдается мне, к самой гостинице тур не имел никакого отношения. С тем же успехом мы могли бы ползти по тропе Готэмба на горе Фудзи или бродить по пивоваренному заводу в Саппоро. Если бы отель торчал в «Морском парке „Одайба“», как изначально планировалось, из этой морской лекции вышло бы чуть больше толку. Но вот уже пятнадцать с лишним лет отель стоит на приколе вдали от моря. За это время он мог уже и корни пустить.

В конце концов мы добрались до подвала. Тут было довольно простенько, по сравнению с другими этажами. Никаких вам пластмассовых рыбок и поддельных водорослей. Только зелено-синий ковер и сине-зеленые стены. Морж не переставал бормотать, но я почуял, что, пожалуй, тур наконец-то заканчивается.

— После Тихоокеанской войны… мы слушаем голоса с моря… потеряны под килем, на глубине девять саженей… переход к миру… конституцией японскому флоту запрещается… однако тридцать шесть процентов промышленных транспортных судов, производящихся в мире… Япония по-прежнему нация любителей рыбы, рыбаков, поклонников аква культуры…

Он все говорил, а мы прошли мимо ниши, где притулился автомат, продающий пиво «Кирин», свернули за угол и остановились посреди коридора. В конце холла на двери висела картина в раме. Старая, поблекшая ксилография женщины с бива, старинной лютней. На женщине было традиционное красное кимоно, а у ног кольцами свернулись четыре белые змеи. Номера на двери не было, и, по-моему, картинка и море не имели ничего общего. Встав передо мной, Морж загородил гравюру.

— Господин Чака, на этом наш скромный тур заканчивается, — сказал он, вдруг прибавив громкость. — Я искренне надеюсь, что он был для вас познавательным и приятным. Если у вас есть вопросы о том, что я рассказал, или о самом отеле «Лазурный», буду счастлив ответить на них сейчас же.

— Что это за картинка там висит?

— Картинка? — удивился Морж. Глянул через плечо, потом снова повернулся ко мне. — Ах, эта картинка. Это Бэнтэн. Одна из Сити Фукудзин — Семи Богов Удачи. А я упомянул, что сейчас наша страна производит целых тридцать шесть процентов мирового количества промышленных транспортных…

— Не против, если я поближе взгляну?

Морж дернул усами из стороны в сторону, но промолчал. Не знаю, с чего вдруг меня заинтриговала эта картинка, но чуяло мое сердце, что адмирал Хидэки, он же Морж, не хотел, чтоб я ее увидел. Ясное дело, от этого мое любопытство только разгорелось. Обогнув Моржа, я бесшумно зашагал по ковру через холл.

Гравюра оказалась маленькой, не больше квадратного фута. Богиню Бэнтэн изобразили с загадочной миной, какие нередко видишь на японских портретах. В ее чертах сквозило веселье, как будто она знает про вас какой-то секрет, но никому не расскажет. У ног ее покоилась черная деревянная шкатулка, которую сторожили белые змеи, а на заднем плане виднелся пруд, заросший лотосами. Морж встал рядом со мной и откашлялся.

— Вам знакомы японские Семь Богов Удачи? — спросил он.

— Есть такое дело, — ответил я.

— Изначально Бэнтэн была индийской богиней удачи по имени Саварти. В Японии она стала покровительницей музыкантов, писателей, гейш и азартных игроков. В деревнях она также охраняет родники, ручьи и пруды. Змеи служат ей, выполняют ее повеления. Говорят, это очень ревнивая богиня.

— А какое отношение Бэнтэн имеет к навигации?

— Некоторые верят, что она также морская богиня, — ответил Морж. — Каждый год она вместе с другими Богами Удачи плывет на Такарабунэ — корабле сокровищ, который привозит новогодние подарки. В праздник Нового года многие люди совершают паломничество в храмы Семи Богов Удачи, веря, что это принесет им счастье. А сейчас позвольте проводить вас в номер?

И тут я заметил, что дверь запечатана сваркой. Я слыхал, что некоторые японские гостиницы запечатывают номера, где останавливался его императорское величество. Но как-то я сомневался, что император когда-нибудь спал в этом подвальном номере, меньше чем в миле от императорского дворца.

— А зачем вы дверь запаяли? — спросил я.

Морж слегка дернул усами, выдавая неловкую улыбку. Снова откашлялся и уставился в пол.

— Пожалуйста, примите мои самые искренние извинения. Официальная политика отеля «Лазурный» запрещает обсуждать именно этот момент.

— Это еще почему?

— Мне очень жаль, но политика отеля запрещает мне обсуждать политику отеля.

— Ну тогда, сдается мне, вы только что нарушили политику отеля.

Он на секунду задумался.

— Кажется, и правда.

— Тогда, может, вы продолжите и расскажете остальное?

Я одарил его самой невинной из своих улыбок. Морж подумал, а потом выдохнул объяснение:

— При покупке здания прежние владельцы настояли на том, чтобы номер остался запечатанным. А еще настояли, чтобы картина по-прежнему висела на двери. Это было условием продажи. Видите ли, за свою короткую историю отель много раз менял хозяев. Но всегда оставались пустой номер и гравюра Бэнтэн.

— Но почему?

— Простите?

— Ну, она удачу приносит или…

— Да! — воскликнул Морж. — Да, точно так. Как вы говорите, это на удачу. Это давняя и благородная традиция, и отель «Лазурный» гордится ею.

Этот город вечно находит новый способ сбить меня с панталыку. Гостиничный управляющий в прикиде флотского офицера девятнадцатого века, золотая рыбка вместо карпа, гравюра Бэнтэн на двери пустого номера, запечатанного в честь почетной традиции, которую отелю запрещено обсуждать. В отеле «Лазурный» все было как-то мутно, но я лишь уверил Моржа, что буду нем как могила, и поблагодарил его за тур.

Сунув руку в карман, Морж вытащил часы — с откидной крышкой, на золотой цепочке. Открыв часы на секунду, Морж захлопнул их и вернул в карман. Затем отвесил мне небрежный поклон, развернулся на каблуках и потащился к лифту.

Что-то в его шагах напомнило мне унылую походку Накодо после нашей утренней встречи. Я припомнил свои жизнерадостные утешения, как я практически в открытую разнес в пух и прах его беспокойство о пропавшей дочери. Конечно, я ничего не мог сделать для них с Миюки. Но все равно утром что-то было не так. Я снова уставился на Бэнтэн. Все не так.

8 РЕКА НИХОМБАСИ

На следующий день никаких чуваков в белом, дымящих в моем номере, так что начало удачное. Однако, так и не научившись не искать от добра добра, я решил позвонить частному детективу Ихаре — одному знакомому мудозвону из Роппонги. Хотя было еще рано, я знал, что Ихара уже торчит в своем офисе. Этот чувак первый на очереди на кароси — смерть от сверхурочной работы. Только японцы могли придумать такой термин.

— «Глаз Сыскаря», — ответил усталый голос.

— Доброе утро, могу я поговорить с Ихарой-сан?

— Ихара на проводе.

По-моему, он не в восторге быть Ихарой или быть на проводе. И я не ждал, что от моей следующей фразы он забьется в экстазе.

— Это Билли Чака.

На семь секунд трубка наполнилась нерешительной статикой. Я смотрел, как на другом конце комнаты золотая рыбка нарезает круги в аквариуме, и так и видел Ихару — как он сидит за огромным столом в навороченном офисе, пялится на телефон сквозь очки толщиной с бутылочное донышко и жалеет, что не заставил свою дорогущую секретаршу приходить в офис пораньше, чтобы отсеивать звонки.

— Значит, тебя снова пустили в страну.

— Соскучился?

— Как по своей опухоли.

— Не знал, что у тебя опухоль.

— Больше нет. И я по ней не скучаю.

Мы с Ихарой знаем друг друга сто лет. Когда мы познакомились, он был заурядной ищейкой и еле сводил концы с концами, а я был безбашенным репортером, у которого слишком много свободного времени и вечно свербит в одном месте. Наши дорожки пересеклись в Иокогаме, когда из-за его страсти к приемчикам «упреждающего слежения», как он это называл, меня едва не угробила куча оболваненных рогоносцев из морской пехоты. С тех пор Ихара превратился в крутейшего частного детектива и открыл шикарный офис в районе Роппонги — Аояма. Название своей шарашки — «Глаз Сыскаря» — он произносил с таким смаком, что брызгал слюнями прямо вам в лицо. Ихара особенно перся от того, что когда-то его наняли проверить родословную потенциальных невест наследного принца Нарухито, чтобы Императорское придворное агентство могло дать от ворот поворот тем кандидаткам, в чьих родословных оказались намеки на рак, болезнь Альцгеймера, церебральный паралич, менингит, агнозию на лица, проказу, плохие зубы или — о ужас! — «иностранные влияния».

Я давным-давно рассчитался с Ихарой за Иокогаму, и с тех пор мы стали не то чтобы друзьями, но вынужденными союзниками. Полностью я ему не доверял, но этот парень знает о сильных города сего больше, чем кому-либо полезно для здоровья. А Накодо со своим особняком за миллионы баксов, уютно пристроившимся в Арк-Хиллз, как раз из тех, на кого у Ихары наверняка есть досье.

— Мне нужна кой-какая информация, — сказал я.

— Попробуй поисковик.

— Мшу купить тебе конфеты и сочинять любовные вирши про луну, но я рассчитывал все это пропустить и сразу перейти к делу. Мы оба знаем, что я у тебя не интервью беру.

— А какие конфеты? — спросил он.

Тут уж я воззрился на телефон с недовернем.

— Я серьезно, — повторил Ихара. — Какие конфеты?

— А хрен его знает. «Поки Стикс».[21]

— Хмм. Шоколадные или клубничные?

— Шоколадные.

— Шоколад мне нельзя, — пожаловался он. — Врач запретил.

— Ну, значит, клубничные.

— Терпеть их не могу.

— Слушай, Ихара…

— Да не парься ты, Билли, — захихикал он. — Что, от жары чувство юмора засохло?

Кровь ударила мне в голову, но я постарался успокоиться. Если я доживу до отставки из «Молодежи Азии», обязательно наваяю книжку под названием «Дзэн и искусство обращения с идиотами». А детективу Ихаре посвящу целую главу со множеством сносок.

— Мне нужна информация на чувака по имени Накодо, — сказал я.

Обрушилась тишина. Паническая. В этой тишине вопила сигнализация, орали сирены, кипели беспорядки на улицах. Потом безмолвный хаос вымер, и заговорил Ихара:

— Я вешаю трубку.

— Ихара…

— Ты по сотовому говоришь? Блин, скажи, что не по сотовому, пожалуйста. По сотовому, да?

— Да у меня вообще мобилы нет.

— И все равно я вешаю трубку. Встретимся на кладбище Лояма. В полпервого, скажем. Принесешь пятьдесят штук йен, упакуешь их в сегодняшний номер «Дейли Емиури». И вообще я передумал — тащи конфеты.

Он бросил трубку, а я так и не успел выяснить, каких конфет ему надо.

Сжалившись над гудком, я положил трубку и отправился в душ. Почему-то грохот воды, стучащей по ванне, напомнил мне стрекот шариков патинко, рассыпающихся по полу в зале «Счастливой Бэнтэн». Я вспомнил о несчастливом Гомбэе, размышляя, чем он занимается в такой час. Наверное, торчит где-нибудь на тротуаре, в очереди вместе с домохозяйками, пенсионерами и свеженькими безработными, жаждущими сорвать первый джекпот, когда в десять утра откроются залы патинко. Я мысленно пожелал Гомбэю удачи. Парень ее заслужил.

Приняв душ, я накинул белую рубашку, зашнуровал ботинки и помчался к Токийскому вокзалу в надежде обставить по меньшей мере миллион человек, спешащих туда же. Снаружи здание из красного кирпича выглядело вполне мило, в духе девятнадцатого века, не отличить от любого железнодорожного вокзала в европейском городке. А вот внутри — совсем другой коленкор. По эскалаторам, как продукция на сборочных конвейерах, поднимались армии пассажиров. На лицах отпечаталось утро среды, рубашки наглажены, галстуки затянуты, туфли отполированы и блестят так, что в них прямо-таки можно увидеть будущее. Механический голос заставлял смотреть под ноги, когда люди вступали на эскалатор и сходили с него; а невидимые поезда лязгали над головой и грохотали под ногами; коридоры распухали от легионов в черных и серых костюмах.

Я пробирался сквозь переходы-катакомбы, мимо турникетов и билетных автоматов, камер хранения и ресторанчиков карри, и наконец остановился у киоска, взял газету и пробежался взглядом по всем историям о надвигающихся выборах и о возможных ограничениях воды, если вскоре не пойдет дождь. Я прочитал о том, что недавно полиция конфисковала у якудза кучу дешевых русских пушек «Токарев»; увидел, что «Сопи» отправила к чертям собачьим планы производства коровы-робота из-за чрезвычайно вялого, практически несуществующего рынка коров-роботов. Еще я просмотрел передовицу о том, что в свете эскалации северокорейской угрозы необходимо поддерживать японские силы самообороны.

Наконец я нашел статью, которую искал.

Я никак не мог узнать, та ли самая это женщина, — разве что отправиться к Накодо. Но в подростковой журналистике долго не протянешь, если не научишься раскапывать информацию в необычных местах. А место, где утонула Миюки, в своем роде было одним из самых необычных в городе.

Район, где все случилось, находился недалеко от места, где днем раньше я виделся с профессором Кудзимой. Сойдя с поезда на станции Дзимботё, я отправился на юго-восток, к автостраде № 5, проходящей над рекой Нихомбаси. У этого района была богатая история, но ее по большей части закатали в бетон.

Я, конечно, не профессор Кудзима, но историю водных путей знаю довольно неплохо. В старом Эдо речушки и каналы, соединяющие внутренний город с широкой рекой Сумида на восточной стороне, были ключевыми для коммерческой жизни города. Но после того, как адмирал Перри и его знаменитые двенадцать черных кораблей заставили Японию покончить с изоляцией, Токио начал спешно модернизироваться, и водные пути стали терять свою значимость. К 1920-м годам движение на реке уже угасало, а после Второй мировой водные пути были обречены. Но похоронный звон раздался только в 1960-х, когда в Токио начался строительный бум и город сдвинулся к западу. Не знаю точно насчет автострады № 5, но многие большие автомагистрали построили для Олимпийских игр 1964 года. Н строили их не только для того, чтобы дать токийцам новые пути передвижения, но и для того, чтобы кинуть понты перед всем остальным миром: дескать, вот какая Япония современная.

Я шел вдоль канала под автострадой, а в двадцати футах у меня над головой грохотали легковушки и грузовики. В постоянной тени огромной магистрали вода была грязно-зеленой, трава на речных берегах не росла, потому что их давным-давно залили бетоном. Над каналами вздымались арки каменных мостов эры Мэйдзи, но ни один турист не попрется сюда от Императорского дворца поблизости, чтобы ими полюбоваться. Темно, шумно, воняет дизелем и плесенью. Представьте себе главную магистраль Нью-Джерси, торчащую над амстердамскими каналами, и поймете, на что это похоже.

Я стоял в темноте, пялился на ряды грязно-белых бетонных опор, отраженных в затхлой воде, и никак не мог поверить, что Миюки Накодо умерла тут по собственной воле. Только самый неромантичный человек в мире выбрал бы песчаное подбрюшье автострады местом для последних мгновений жизни, а даже двадцать первый век не выбил романтику из большинства двадцатилетних женщин.

К тому же мост возвышался над водой на каких-то восемь футов. Думаю, уж если решаешь спрыгнуть с моста, с тем же успехом можно поискать мост достаточно высокий, чтоб угробиться при ударе о воду. А что касается речки, не понять, глубокая ли она, потому что поверхность мутна. Короче говоря, умереть здесь — та еще задачка, на это потребовалась бы чертовски сильная целеустремленность.

Конечно, если тебе немножко не помогут.

Наверное, я притащился сюда в надежде, что если увижу это место, оно как-нибудь уймет мое любопытство по поводу Миюки и ее папаши, и тогда я ухитрюсь собрать себя в кучу, закончить статью про Гомбэя и свалить обратно в Кливленд. Но когда я залез в это богом забытое бетонное болото в центре Токио, результат оказался прямо противоположным. Теперь я был на все сто уверен, что в доме Накодо все очень и очень не так. Ненормально, конечно, но, наверное, именно это я и надеялся разнюхать.

Я попытался представить, как Миюки стоит на мосту, решается на самоубийство, но, кроме ее родинки, не мог припомнить, как она выглядит. Может, меня заинтриговала не сама родинка, а навязчивость, с которой она лезла в глаза. Любая обычная молодая женщина — а в Японии это, прямо скажем, любая женщина, которая хочет выйти замуж прежде, чем достигнет ужасного возраста двадцать пять лет — уже давным-давно избавилась бы от этой штуки. Но Миюки оставила родинку, что говорило об упрямой независимости, о том, что плевать она хотела на те годы, когда ее дразнили в школе и вечно доставали такими деликатными предложениями разные прекраснодушные типчики, которые, дай им волю, и единорогов превратили бы в лошадей.

Если б не эта родинка, я ни за какие коврижки не узнал бы Миюки в новостях. Не прочел бы статью в газете, и не лазил бы под автострадой, и не увидел бы фигуру, которая теперь торчала на мосту примерно в квартале от меня.

Она стояла абсолютно неподвижно, опираясь на бетонное ограждение и глядя вниз на воду. Как раз так, как я пытался представить Миюки. Несколько секунд я смотрел на девушку и ждал, что та отвернется от воды и пойдет дальше по мосту. Ничего подобного. И тут вдруг раз — и я понял, что она здесь по той же причине, что и я. Если б я знал, что случится в следующие дни с нами обоими, я бы оставил ее в покое, развернулся и свалил. Блин, да я бы умчался не оглядываясь.

Вместо этого я пошел к ней, по улице, бегущей вдоль речного берега. Вне убежища автострады жара была невыносимой. Казалось, жар идет не от солнца наверху, а сразу со всех сторон — этакая беззвучная и невидимая геенна. Женщина так и не шелохнулась, а я так и не спускал с нее глаз. Она стояла скованно, почти формально, глядя только на грязную воду. Тот самый мост, из новостей. Зуб даю. Именно то место, где нашли труп Миюки.

По улице сновал транспорт. Проехал велосипедист, лениво струилась река. Только женщина была неподвижна. Я снова зашел в тень и был уже футах в двадцати, когда женщина вдруг обернулась и увидела, что я иду к ней. Всего секунду смотрела на меня, потом снова уставилась на воду.

Короткие взлохмаченные волосы, свободная бирюзовая безрукавка, якобы потрепанные джинсы, закатанные до середины икры, и красные длинноносые туфли. Я встал рядом и кивком поздоровался. Она ответила тем же, не отводя глаз от реки. Мы постояли немного, глядя на наши неподвижные, молчаливые отражения. А Миюки тоже смотрела на свое отражение за мгновение до смерти? Наверняка посреди ночи канал казался темным и бездонным. Пропасть.

— Она была вашей подругой? — спросил я.

Мы в большом городе, и я был уверен, что, как только я раскрою рот, девчонка свалит в мгновение ока. Ничего подобного. Она только чуть кивнула, опустив веки и покусывая губу. Потом наконец заговорила, и ее голос почти растворился в грохоте машин.

— Вы верите в привидения? — спросила она.

— Привидения?

— Не то чтобы привидения, — уточнила она. — Думаю, скорее демоны. Или гоблины. Есть такие штуки, под названием каппа. У них зализанные волосы, кожа влажная, и они обожают топить детей. А потом их жрут. А еще любят огурцы. Поди разберись.

Я ответил, что не верю в призраков, демонов или гоблинов.

— Я тоже, — сказала она. — Но если бы каппа реально жили, здесь им самое место. Как думаете?

— Черт его знает, — ответил я. — Огурцов что-то не видать.

— Миюки верила в каппа. А еще в привидения и демонов. Она верила во всякую такую мутотень.

Она говорила, а я смотрел на отражение ее лица в воде. Потом взглянул на собственное и заметил, что, услышав имя Миюки, вполне прилично скрываю удивление. Хотя, с другой стороны, я и не удивился. Я знал, что утопленница — Миюки. Я это просек сразу же, как увидел новости, но, наверное, все еще слабо надеялся, что это не она.

Отвернувшись от воды, я взглянул на девчонку. Худенькая, не выше пяти футов трех дюймов. Всего лишь намек на девчонку, сказать по правде. Уже не ребенок, но еще и не взрослая. Как бы она ни старалась напялить на лицо пресыщенность, глаза у нее были ясные, а черты еще не застыли в маске озадаченности, что появляется, когда годами задаешься вопросом, когда же все пошло наперекосяк и не будет ли еще хуже.

— Вы с ней близко дружили? — спросил я. Мельком глянув на меня, девчонка снова уставилась на воду. Пожала костлявыми плечами, но жест вышел не таким безразличным, как она надеялась. Над головой у нас взвыли гудки и раздался визг шин. Я подождал грохота металла и звона разбитого стекла, но, должно быть, обошлось без аварии. Машины по-прежнему ехали мимо.

— Она со школы была моей лучшей подругой.

— Мне бы узнать о ней побольше, — сказал я. — Если хотите рассказать. Говорят, это помогает.

— Да чем помогут разговоры?

— Черт его знает. Говорят, помогает.

— А еще говорят, нельзя разговаривать с незнакомцами, — парировала она. — Я ни хрена о вас не знаю. Даже имени. Может, вы извращенец какой-нибудь. В смысле, вы же не станете отрицать, что как-то ненормально тусоваться под автострадой. Это порядком стремно, скажу я вам.

— Понятия не имею, что в наши дни считается нормой. Но я не извращенец и даже не чудик какой-нибудь. Я журналист.

— Пишете статью про Миюки?

— Вообще-то нет.

— Тогда на хрена вы тут слоняетесь?

— Я, в общем, сам не особо уверен. — ответил я. — Но, наверное, я здесь по тем же причинам, что и вы. Думаю, вы пришли сюда потому, что часть вас не может смириться с тем, что подруги больше нет. Происшедшее беспокоит вас, и вы ищете хоть какой-то ответ, то, что придаст всему смысл.

— Вы знали Миюки?

— Да нет, — ответил я. — Всего один раз ее видел.

— В том клубе была куча парней, — сказала она, запустив руку в сумочку — водоворот кричащих розовых, зеленых и оранжевых красок в духе 70-х, словно только что из «Лаф-Ин».[22] Марка «Сесил Макби». Спорю на лимон баксов, девчонка понятия не имела, что Сесил Макби — это знаменитый джаз-басист, и даже если бы я рассказал, ей все равно плевать. Пока такое барахлишко продают в стильных бутиках, налепи ярлык хоть «Супи Сейлз», хоть «Альберт Шпеер».[23] Вытащив пачку «Ларк Слимз», девчонка сунула сигарету в рот и щелкнула зажигалкой в желтеньких цветочках. Тут поднялся легкий ветерок. От такого не остынешь, но он хоть разогнал дизельные выхлопы и сигаретный дым. По воде пошла мелкая рябь. Откинув с лица выбившиеся пряди, девушка затянулась еще раз и картинно выдохнула. Стряхнула пепел и повернулась ко мне:

— Вы так и не сказали, как вас зовут.

— Чака, — сообщил я. — Билли Чака.

— А еще говорите, не извращенец, а?

Я потряс головой. Но ее скептицизма это не убавило.

Затянувшись еще разок, она швырнула сигарету в воду. Потом шагнула от моста и взглянула мне прямо в глаза. Уверенная в себе, все под контролем.

Лишь гораздо позже до меня дошло, как напугана она наверняка была.

— Ладно, господин Билли Чака, — вздохнула она. — Валим отсюда. Умираю жрать хочу.

9 АФУРО, НИКАКОЕ НЕ СОКРАЩЕНИЕ

Мы двое молча шли рядышком. Девушка слегка косолапила и хиляла так, будто у нее коленки связаны. Свернув с Ясукупи-дори, мы зашагали по боковой улочке, пока не подошли к стойке с кучей великов на привязи. Грифельную доску возле стойки испещряли детские каракули мелом. Доска рекламировала фирменные блюда. Вывеска на двери гласила: «Добро пожаловать в кафе „В первый раз в первый класс“». Урок в самом разгаре.

— «В первый раз в первый класс»?

— Вливайся, — ответила девчонка и распахнула дверь.

На стенах, покрашенных в основные цвета, висели детские рисунки героев анимэ и животных из зоопарка, таблицы хираганы и катаканы и список правил поведения в классе. В углу за крошечной партой сидел, покуривая, мрачного вида пацан из колледжа. Железа у него в носу хватило бы на «Конкорд».[24] За кафешного вида детским столиком хихикала кучка девушек, затянутых в одинаковые джинсовые куртки.

— Это ваш первый день в школе? — приветствовала нас официантка. На груди у нее была прицеплена табличка с надписью большими закорючками: «Привет, меня зовут сэнсэй Маруяма!» Моя девчонка что-то сказала, я не уловил. Вежливо кивнув ей, официантка улыбнулась мне той сочувствующей улыбкой, какие приберегают для страшненьких детишек и трехлапых собак. — Не стесняйтесь, — заворковала она. — Никто вас не укусит. Тут все очень милые. Свободных столиков нет, так что вас мы посадим за парты, хорошо? Пойдемте-пойдемте, за мной.

Я кинул взгляд на девчонку, пытаясь врубиться, что она задумала, но она меня проигнорировала. Проведя нас через зал, официантка жестом пригласила сесть под учебным плакатом «Как правильно чистить зубы». Вот только сесть оказалось не так-то просто. Парты высотой в два фута, втиснуть туда взрослого — все равно что запихивать жирафа в телефонную будку.

— Меню найдете в парте, — объяснила наша официантка. — И не беспокойтесь. Неправильных ответов не бывает!

Она убежала приветствовать очередного посетителя. Девчонка уселась и откинула крышку парты. Я сделал то же. Внутри обнаружилось меню и бланк заказа, приклеенный к коробке маркеров пастельных тонов. А под ними лежала детская книжка под названием «Черепашка Тики идет на пляж» и маленькие деревянные счеты, украшенные красненькими божьими коровками и синими бабочками.

— Супер, правда? — спросила девчонка. — Повезло нам, что мы отхватили место, просто невероятно. Обычно тут набито под завязку.

Сказать по правде, я вообще не въезжал, как понять и эту кафешку, и эту девчонку. Говорят, японцы с ума сходят от ностальгии по детству, потому что только в детстве они поистине свободны, избавлены от социального давления и бесконечных обязанностей зрелости. Может, во всем мире люди относятся к детству так же, но что-то я не припоминаю ни одной страны, где декор в стиле начальной школы — последний писк в ресторанном бизнесе.

На бланке заказа я отметил галочкой кофе. Девчонка поставила несколько галочек, а затем подошла официантка и бланки забрала. Через несколько столиков от пас кучка студентов затянула припев какой-то песенки о пирожках со сладкой бобовой пастой, потом расхохоталась. Пялясь на неумелые рисунки, прикнопленные к стене, я вспоминал огромный портрет Миюки, тот самый, в особняке Накодо. На мысленном экране высвечивались эти пять улыбающихся портретов с вкраплениями других кадров: вот Миюки сидит перед автоматом патинко, уставившись в никуда; вот ее выносят из галереи автоматов; а вот ее вылавливают из воды.

Девчонка вытащила сигареты и закурила.

— Знаешь, не надо бы этого делать, — сообщил я. — Курить — здоровью вредить.

— Как будто я не знаю.

— А мне все равно надо это сказать. Я же взрослый.

— Ты в смысле, что я — не взрослая?

— А кто тебя знает. Тебе сколько лет?

Девчонка закатила глаза, затянулась и увильнула от ответа:

— Взрослый ты или нет, возраст тут ни хрена не значит.

— Справедливо. Но имя-то свое могла бы мне сказать.

— Меня зовут Афуро.

— Афро? Как прическа?

— А-фу-ро, — выдохнула она. — Сокращенно от Афородэтау.

Пришлось поломать мозги, прежде чем до меня дошло, что она выдала японское произношение имени «Афродита».

— Как богиня любви Афродита?

— Угум, — промычала она с нулевым энтузиазмом.

— Очень необычно.

— Когда люди говорят «необычно», они, как правило, имеют в виду «отстойно».

— Это не про меня. Если я говорю «необычно», — это значит, что мне нравится твое имя.

— Терпеть его не могу, — сказала она. — О чем вообще думали мои предки, когда изобрели такое имечко? Для него даже кандзи[25] нету. А если б я оказалась мальчиком, мой папаша собирался назвать меня Пифагором. Пифагор. Я хренею.

— Предки тащатся от древних греков, а?

— В медовый месяц они в Грецию ездили, предположительно там меня и зачали. Я об этом даже думать не хочу. Короче, забудь всю эту мутотень насчет Афродиты, считай, что я Афуро, что это никакое не сокращение.

Тут подошла официантка. Отдав мне кофе, она выгрузила на парту Афуро шоколадно-клубничный молочный коктейль и кусок бананового торта. Затушив сигарету, Афуро хлюпнула коктейлем, сунула в рот здоровенный кусок торта и следом отправила клубничину. Если у нее такое представление о завтраке, обед она наверняка пропускает. Судя по тому, какая она тощая, ужин отправляется вслед за обедом.

— Я хотел спросить кое-что насчет твоей подруги, — начал я.

Афуро сморщила нос:

— Сейчас я не хочу обсуждать Миюки. Кучу времени я думала только о ней. Задолго до — ну, до того, что случилось. Ты даже не представляешь, ясно? И никто не представляет. Но моим мозгам надо отдохнуть от Миюки, или у меня случится нервный срыв, в натуре. Еще чуть чуть, и я разревусь. В любую секунду, в натуре, въезжаешь?

Она захлопала ресницами, потом глубоко вздохнула и отвела взгляд. На секунду мне показалось, что она прямо тут и разревется. Но вместо этого девчонка медленно выдохнула и запихнула в рот очередной кусок торта.

— Можешь оказать мне услугу? — спросила она.

— Говори.

— Давай прикинемся, что все ништяк. Притворимся, что мы просто нормальные люди, у нас обычный завтрак и разговор. Как будто у нас свидание, ну или типа того.

— Свидание в девять утра?

— Да я к примеру, — ответила она. — Как хочешь, так и притворяйся. Если тебе стремно свидание, представь, что я твоя племянница. Я могу быть твоей племянницей, а ты — мой иностранный дядюшка с заскоками.

Вытягивать информацию силком — дело дохлое, а из Афуро получалась вполне ничего себе племянница понарошку, так что я решил ей подыграть. Но я чуял, что девчонка — порядком странная штучка, даже для своего возраста. Да еще и росла с имечком Афродита.

Девчонка оттяпала очередной кусок торта:

— Ну, дядюшка, чем занимаешься в Токио? Живешь тут?

— В основном в Кливленде живу.

— Гас?

— В Кливленде. Американский Средний Запад.

— А я слыхала о Кливленде?

— Фиг знает, — ответил я. — У нас однажды река загорелась. Нормальный город, в общем. Но я много путешествую, и в Токио тоже бываю. Так сказать, дом вдали от дома.

— Говоришь, ты писатель или типа того?

— Точно. Журнал «Молодежь Азии».

— А-а, — с оттенком неодобрения протянула она.

— Не любишь «Молодежь Азии»?

— Журналы — это отстой. Без обид.

— Никаких обид. А что в них такого отстойного?

Афуро положила вилку.

— Во-первых, вся эта фигня о том, что носить. Какой свитер к какой юбке, какие цвета дня весны, какие — для осени. Какой идиот станет читать журнал, чтоб одеться?

— У нас не такой журнал.

— Тупые диеты, дурацкие прически. Плюс вся эта хренотень насчет секса. «Сто один способ угодить мужику в постели, фишки и подсказки для улетного секса». Я вас умоляю. Ну, как будто так сложно заставить парня кончить.

— «Молодежь Азии» не…

— Я в том смысле, что надо просто повыпендриваться, разве не так? Стонешь время от времени, извиваешься и повторяешь «о, малыш, малыш», ну и прочее в том же духе. Не самое сложное в мире дело.

— Наш журнал больше пишет о…

— Если секс — такая замороченная штука, с чего тогда у всех этих тупых людишек дети заводятся? Или вот зацени — была одна отсталая девчонка, жила на одной улице со мной; в смысле реально умственно отсталая, и мудозвоны из школы платили ей, чтоб она им отсасывала. В смысле ртом, так? За храмом в парке. И они ведь платили ей не деньгами. Платили кошачьим дерьмом.

Я сидел и ежился, озираясь — не слушает ли нас кто, — и чуял, что пора менять тему, прежде чем я начну задыхаться и заплюю кофе всю парту, как в паршивой комедии. Но Афуро не дала мне шанса.

— Не настоящее дерьмо, заметь, если ты так подумал. В этом случае ты все-таки извращенец. Нет, разная фигня: наклейки с кошками, брелки с кошками, мягкие игрушки. Любой прибамбас с кошкой — и дело в шляпе. Реально отвратно. В смысле, эти чуваки. Не кошачьи безделки или эта отсталая девчонка. В конце концов, не ее вина, что она такой уродилась. Я к чему веду: эта девчонка, ясный пень, не читала журналов, не изучала пособий по сексу и прочего, и тем не менее она — настоящий профессионал, на раз заставляет парней…

— Я усек насчет журналов, — перебил я. — Ну а ты, учишься в колледже?

— Нет, — ответила она. — А сейчас ты спросишь, есть ли у меня работа; да, есть, и она такая нудная, что я даже языком не шевельну, обсуждая ее. Затем ты спросишь, чем занимается мой папаня, потому что люди всегда спрашивают; так что я тебе отвечу и разделаемся с этим сразу же. Мой папаня — математик. Даже какое-то время был типа знаменит. Знаменит для математика, что бы это ни значило. Ты когда-нибудь слыхал о парадоксе Ногути?

Я покачал головой.

— Это парадокс моего папаши. Насчет теории дружественных чисел.

— Теории дружественных чисел?

— Меня не спрашивай. — Афуро шумно отхлебнула коктейль. — В общем, этот парадокс решили.

— Так это же здорово.

— Ни хрена подобного! После того, как парадокс решили, с папашей, считай, все было кончено. У него случился тотальный психический срыв, и он потерял грант на свои исследования. Для семьи было очень тяжело. Он сейчас преподает математику в «зубриловке»[26] в Мурамура.

— Где это?

— Вот именно, — сказала она. — Но самое паршивое, что я знала кое-кого из его школы. И они вечно мне говорили, какой он прибабахнутый в классе. Это меня так смущало.

— У тебя в Мурамура много друзей?

— Да я там, считай, всю жизнь прожила.

— Ты не из Токио?

— Так сразу и не скажешь, правда? — спросила она. — Я научилась маскировать акцент. Так проще жить. Многие токийцы, если услышат акцент капсай, будут обращаться с тобой как с ямидзару.[27] Только между нами, в этом городе все — жуткие снобы.

— Но вы с Миюки дружили со школы?

— Были лучшими подругами, но…

— Так Миюки тоже из Мурамура?

— Ничего-то ты не упускаешь, — сказала Афуро. — Мы вместе переехали в Токио. Пару лет назад. Только я-то думала, что мы решили…

— И отец Миюки живет в Мурамура?

Девчонка как-то странно на меня глянула и опустила вилку.

— Нет, не живет. Отец Миюки умер, ясно? Когда Миюки было лет четырнадцать, он погиб во время землетрясения в Кобз.

— Так Миюки родом из Кобэ?

— Нет. У ее панаши просто была какая-то ежегодная деловая встреча, он поехал в Кобэ на электричке, всего на день, а потом — бац… Слушай, я думала, мы решили пока не обсуждать Миюки.

— Я вообще не уверен, что говорю про Миюки, — промямлил я.

Тут Афуро озадаченно уставилась на меня, и я прикинул, что сам, должно быть, выгляжу так же.

— Это что еще за дела?

Ну да, была моя следующая мысль. Это что еще за дела?

Может ли на самом деле быть две Миюки? Две Миюки с одинаковой родинкой? Может, когда я смотрел новости по телику, мне эта родинка примстилась? Подошла официантка-тире-учительница и долила мне кофе. Я уставился в кружку. Оттуда на меня уставилась моя же физиономия, крайне растерянная.

— Боже ж ты мой! — вдруг сказала Афуро. — Который час?

Я глянул на часы. Сказал, что примерно девять двадцать пять. Девчонка шепотом ругнулась и чуть не спрыгнула со стула.

— Мне пора бежать.

— Прямо сейчас?

— Я на работу опоздаю!

Тут она начала рыться в сумочке, вытаскивая всякое барахло и разбрасывая его по парте. Заколки, тюбики помады, карандаши для подводки, сигареты, зажигалка, черный носок, проигрышный лотерейный билет, ручка, девятивольтная батарейка, кусок молочного батончика и розовый мобильник. Добавьте еще автомат «Слёрпи», и сумка превратится в настоящий «7-11».

— Если ищешь деньги, то завтрак за мой счет, — сказал я. — Кроме того, не думаю, что тебе стоит уходить прямо сейчас.

— Мне надо идти.

— Невежливо вот так смываться со свидания. Ты бы и сама знала, если б читала больше журналов.

— Мы не на свидании. Ты же мой дядюшка с заскоками, забыл?

— Афуро, это важно. Не могу объяснить тебе прямо сейчас, но мне правда нужно кое-что узнать о твоей подруге Миюки. Ты окажешь мне огромную услугу.

Она прекратила рыться в сумке:

— Что ты сейчас сказал?

— Сказал, что ты окажешь мне огромную услугу. По-моему, эти слова ее поразили; я не понял, то ли она заинтригована, то ли напугана, то ли вот-вот разревется, то ли еще что. Никогда не мог дотумкать, о чем думают девчонки ее возраста, даже когда сам был им ровесником. Отложив в сторону ручку, Афуро сгребла все обратно в сумку цвета «вырви глаз», вжикнула молнией и закинула сумку на плечо. Секунду спустя кончик ручки был приставлен к ее запястью.

— Какой у тебя номер сотика? — спросила она.

Когда я ответил, что у меня нет мобильного, она воззрилась на меня так, словно я только что поведал ей, что жру котят на ужин. Она спросила, где я остановился, и я ответил, что в отеле «Лазурный».

— Я тебе звякну, — сказала она. — Если буду в настроении говорить про Миюки. Если решу, что в этом есть толк. Но в дрейф не ложись. Честно говоря, я еще не решила, извращенец ты или нет.

Не успел я помочь ей решить, Афуро уже смоталась из кафе «В первый раз в первый класс», как будто прозвенел последний звонок. А я обалдело глазел на ее пустую тарелку из-под торта и недопитый коктейль. У этой девчонки не речь, а ураган, я был бы как мешком стукнутый, что бы мы ни обсуждали; но, если учесть, что о Миюки мы не говорили, Афуро сказала порядком.

Сидя за партой и приканчивая кофе, я был вынужден заключить, что Миюки Накодо и Миюки-погибшая-под-автострадой — два разных человека. Я понимал, что это вполне вероятно. То, что я по ошибке принял за родинку, легко могло быть тиной из канала или пылинкой на объективе камеры. А может, со мной просто глюк приключился. Я же сидел в дымной забегаловке, набитой людьми, а крошечный телик был от меня футах в пятнадцати, и лицо на экране я видел меньше секунды. Вы бы порвали мои свидетельские показания на клочки, даже если вся ваша юридическая подготовка сводится к перечитыванию «Перри Мейсона».[28] К тому же как еще объяснить, что Миюки, подруга Афуро, родом из какой-то деревушки Мурамура и с четырнадцати лет росла без отца?

По идее от такой мысли у меня бы камень должен с души упасть. В конце концов, если Миюки Накодо жива, значит, вся эта история меня не касается. И совсем не нужно грузиться по поводу ответственности за ее судьбу или за то, что я наплел господину Накодо.

Вот только камень-то не падал.

Я как раз обдумывал почему, когда заметил кое-что на полу. Красная записная книжечка. Я всегда беру такие же на интервью, но эта была не моя. Я решил, что Афуро, наверное, выронила ее, пока рылась в сумке.

Книжка валялась открытой на странице с грубой картой из трех пересекающихся линий; над крестиком значилось: «Миюки — клуб „Курой Кири“, Гиндза сантёмэ». Подобрав книжку, я глянул на карту и закрыл. На обложке — фотонаклейка размером с почтовую марку. Такие делаются в фотобудках в торговых пассажах Сибуя и Харадзюку, везде, где тусуются детишки. На этой наклейке, в рамке из розовых сердечек и голубых звездочек, красовались две девчонки, показывая знак «мир».

Само собой, первым делом мне бросилась в глаза родинка.

Была всего одна Миюки, и она мертва.

10 ДЕТЕКТИВ ИХАРА

На травянистом холме бугрились ряды надгробий; их тесные, но аккуратные шеренги были зеркальным отражением фешенебельных многоэтажек, сгрудившихся в долине внизу. Сквозь толстый полог деревьев пробивалось солнце; место было тихое и пустынное. Я уже минут десять слонялся по кладбищу «Аояма», выглядывая детектива Ихару, но пока что набрел только на пожилую пару, смахивавшую мусор с семейной могилы.

Я глядел, как они поставили цветы в урну и положили у подножия надгробия жертвоприношение — рисовые лепешки о-хаги и чашечку чаю. В тени ближайшего дерева уселась ворона, положив глаз на лепешку моти и выжидая. Парочка встала плечом к плечу, склонив головы, точно в молитве: он — в помятом коричневом костюме, она — в белом кимоно. Потом они отвернулись от могилы. Скрываясь от полуденного солнца, мужчина раскрыл зонтик, женщина взяла его под руку, и они медленно зашагали с холма, прочь с кладбища. Ни один из них так ни слова и не произнес.

Ворона ринулась с дерева, чтоб отхватить свой приз, но по земле, зажав в клюве о-хаги, уже скакала вторая птица. Тут нарисовалась и третья, и все они принялись каркать и хлопать крыльями, подняв бучу. К тому времени пожилая парочка уже скрылась.

Я поплелся в обратную сторону, наслаждаясь прохладой и одиночеством, довольно успешно пытаясь выкинуть Миюки из головы. Мне вполне удавалось не думать об Афуро, господине Накодо, Гомбэе и даже о Саре в Кливленде. Если я сделаю финт ушами и прогоню из башки все эти мысли на неопределенное время, у меня будет приличный шанс превратиться в уравновешенного взрослого человека, с позитивным взглядом на жизнь и с высоким мнением о себе любимом и о ближних своих.

Зыбкий покой медленно растаял, когда у меня в мозгах засвербело, что Ихара прячется где-то на кладбище и следит за каждым моим движением. Не знаю, с чего мне так показалось, но, раз эта мысль засела в голове, ее уже не выгнать. Поднялся ветерок, оживив деревья и загремев деревянными поминальными табличками в держалках у надгробий. Шелест деревьев и неумолчный вороний ор сливались в зловещий шум, от которого жутковато и при свете дня. Вот почему, услышав за спиной шепот, я чуть не подскочил.

— Где конфеты?

Обернувшись, я обнаружил Ихару: он сидел, положив локти на колени, на могиле в тени ивы. Лица его я почти не видел, но, по-моему, он был не в духе.

— Конфет нет, — ответил я. — Если собираешься закатить усопшим предкам пир горой, раскошеливайся сам.

Ихара заржал. Не самый приятный звук.

— Думаешь, моей скромной семье хватит бабла на такой участок? Да тут земля стоит больше, чем мой дом и офис, вместе взятые.

— Ты кому заливаешь? — спросил я. — Ты столько дерешь за информацию, что можешь отгрохать себе золотой мавзолей в центре Гиндзы. Загрузишь его навороченными приладами для слежки и в ожидании надежного улета в нирвану станешь шпионить за другими трупаками.

Глухо фыркнув, Ихара поднялся и вышел из тени. Глянув на него получше, я понял, что годы после нашей последней встречи для него даром не прошли. Морда разжирела, на обвислой коже, будто на карте, растет сеть морщин. Уже не в расцвете лет, но все еще слишком молод, чтоб смотреться импозантно. Взглянув в его зеркальные очки, я обнаружил, что и мне тоже досталось по первое число. Хотя моя талия осталась прежней, а вот его — расползлась, и я смекнул, что от комплимента меня не убудет. У меня правило: никогда не делать комплименты мужикам, которые выглядят круче меня. Что касается женщин, тут с правилами я еще не определился.

— Выглядишь ништяк, — сказал я.

— Черта с два. Посиди в засадах целыми днями, лопая всякую калорийную дрянь, и тоже таким станешь. Это все вы, американцы, виноваты, и эти ваши фаст-фуды. Ты в курсе, что с каждым годом средний японский школьник жиреет и жиреет? А все из-за американской жрачки.

— Американские детишки тоже жиреют. Мы виним «Нинтендо».

Ихара хмыкнул и спросил, хочу ли я еще побазарить о том, о чем хотел побазарить. Кивнув, я сунул ему пятьдесят тысяч йен, завернутые в газету «Емиури Симбун». В Кливленде трудновато будет разрулить это с бухгалтером Чаком, но я запросто могу наврать, что спустил эти бабки в патинко, дабы понять внутренних демонов Гомбэя. Ихара украдкой оглядел кладбище и сунул сверток под мышку.

— Вот мои условия, — прошептал он. — Я расскажу тебе, что знаю об этом господине. Перебивать нельзя. Задавать вопросы нельзя. Замолчу, когда замолчу. Вот мои условия. Просек?

Я чуть было не предложил удвоить плату, если он отменит правило «не перебивать». Ихара из тех типов, кто начинает рассказывать анекдот о двух китайцах, зашедших в бар, а заканчивает историей о том, как древние ассирийцы изобрели пиво. По-моему, этот чувак так и вылез из матки — говорилкой вперед. Но мне все равно позарез надо было разузнать про господина Накодо, даже если по ходу дела я услышу кучу всякой ерунды.

Ихара еще раз окинул кладбище подозрительным взглядом, и мы двинулись зигзагом между надгробий. К улицам вокруг кладбища мы не приближались, и то и дело ходили туда-сюда, неожиданно сворачивая. Сдается мне, что даже ночью, вставая отлить, Ихара проверяет, есть ли за ним хвост. Но к концу его рассказа я начал понимать, откуда растут ноги у его паранойи.

11 ДЕЛО М-РА БОДЖАНГЛЗА И ЧЕЛОВЕКА-ТЕНИ

Июль 1975 года, дождливый вечер, и «Глаз Сыскаря» — еще не «Глаз Сыскаря», а жалкая фирма из двух человек под названием «Ихара. Расследования», и находится она в скромненьком районе Тайто-ку. Ранний вечер. Детектив Ихара уже отправил секретаршу домой и сам готов свалить, как вдруг слышит, что в приемную кто-то вошел. Глянув сквозь шторы своего кабинета, Ихара видит нервного типа со средней длины патлами. Человеку в мятом белом пиджаке, наверное, лет под тридцать или чуть больше, как и самому Ихаре.

— Могу я вам помочь? — спрашивает Ихара, выплывая из кабинета.

— Все может быть, — отвечает мужик. — Интересно, как это устроить — нанять частного детектива?

— Можете позвонить моей секретарше и назначить встречу. Мы обычно так дела делаем.

Глазки типа летают по комнате, как беспокойные птички, порхающие с ветки на ветку.

— Скажем так, у меня очень щекотливое дело. Чем больше секретности, тем лучше.

— Моя секретарша сохранит в тайне ваше имя, — говорит Ихара, удивляясь, почему это клиенты вечно мнят, будто они — исключение, когда все упирается в щекотливое дело. Пока что у Ихары было всего два дела, к тому же заурядные брачные расследования, но оба клиента устроили драму плащей и кинжалов, как будто речь шла о национальной безопасности. — Можете даже взять липовое имя, — говорит гостю Ихара. — Назовитесь хоть Юдзиро Исихарой иди Бертом Рейнолдсом,[29] если так уж невтерпеж, мне до лампочки. Когда назначите встречу, обсудим дельце в подробностях.

Тут пришедший начинает рассеянно ощипывать конторский папоротник, обрывая сухие листочки и роняя их на пол. Ихару это жутко бесит: очевидно, его симпатичная молоденькая секретарша катастрофически нарушает свои обязанности по поливке растений. Наверно, все-таки стоило купить искусственные цветы.

— Давайте предположим, что это срочное дело, — после паузы говорит мужик. — В котором время — ключевой фактор. Можно тогда будет ускорить процесс, не связываясь с вашей секретаршей по телефону, а придя лично?

— Конечно, — отвечает Ихара.

— Отлично. Пожалуйста, я хотел бы назначить встречу, если вы направите меня к своей секретарше.

— Ее здесь нет, — говорит Ихара. — Она домой ушла.

— Как чрезвычайно неудачно.

— Я и сам уже собрался уходить. Но по поводу встречи можете позвонить завтра.

— Как чрезвычайно неудачно, — повторяет гость. — Боюсь, завтра будет слишком поздно. Жаль, что не смог прийти раньше. Всего доброго.

Мужик разворачивается к двери.

Ихара глядит на часы над окном. Стрелки показывают 6:43. Скоро из подготовительной школы вернется сынишка Хироси. Ихара был так занят установкой новых картотечных шкафов, что не видел мальчика почти неделю. Снаружи темнеет небо, а внизу, на залитых дождем улицах, автомобилисты совершают еженощный путь домой.

— Ладно, — вздыхает Ихара. — Послушаем, что там у вас.

Ихара провожает гостя в свой кабинет, хотя нет нужды в секретности, потому что «Ихара. Расследования» безлюдны, как и вообще весь этаж. Остались только соседи Ихары сверху: бесстыжий агент но недвижимости и его мерзкая помощница. У них роман, но, очевидно, они слишком нецивилизованны, чтобы снять номер в лав-отеле. Ихара часто слышит, как они трахаются, словно животные, прямо у него над головой. Он бы пожаловался управляющему, но сам уже два месяца не платит за аренду и не в том положении, чтоб наводить шорох. Он только надеется, что, пока клиент здесь, эта парочка не начнет одну из своих зверских случек.

— Должен сообщить, что я решил взять псевдоним, раз вы сказали, что это можно.

— Хорошо, — говорит Ихара.

— Мистер Боджанглз.[30]

— Как-как?

— В качестве псевдонима я выбрал имя «мистер Боджанглз».

Неловко поерзав в кресле, новоявленный Боджанглз отрывает от ногтя заусенец и беспечно роняет его на пол. Только тут Ихара замечает пыль на ковре — ясно, что накануне вечером дорогущая фирма по уборке «Звездный блеск» обошлась без пылесоса. Секунду Ихара таращится на коричневые мокасины клиента, потом на желтой страничке блокнота царапает себе записку: «Позвонить в „Звездный блеск“ насчет пылесоса».

— Ну, мистер Боджанглз, — говорит Ихара. — Что за срочное дело вы хотите обсудить?

— Я хочу помешать заключению брака, — отвечает тот. — Между мужчиной по имени Накодо и женщиной по имени Амэ Китадзава.

— Она ваша родственница?

Мужчина качает головой, отметая дальнейшие вопросы, и Ихара делает вывод, что перед ним, скорее всего, ревнивый поклонник. Не добился благосклонности, а теперь хочет извалять соперника в грязи, раскопав какой-нибудь семейный скандал. Какой депрессивный бизнес, думает Ихара. Но все же бизнес.

— Как далеко зашли приготовления к свадьбе?

— Свадьба должна состояться через месяц.

— Хмм, — тянет Ихара, почесывая подбородок. Не ради эффекта, просто вдруг зачесалось. — У нас мало времени. Я покопаюсь в прошлом семьи Накодо, погляжу, что можно нарыть; но останавливать браки — не мое дело. Я только предоставляю факты. Даже если я обнаружу в шкафу скелеты, еще не факт, что на этом все и кончится. Из-за этих нынешних так называемых браков по любви семейные скандалы не так важны, как раньше. Я бы даже сказал, что и брак уже не так важен.

Ихара тащится от собственной речи. Он знал, что сначала у него будет куча брачных расследований, и ухлопал массу времени, мысленно репетируя эту сцену, шлифуя такой ответ, который представит его матерым профи. Ихара смотрит на парня, проверяя, попал ли удар в цель, но по тому даже не скажешь, услышал ли он хоть слово. Откашлявшись, Ихара заговаривает снова:

— Ну, расскажите мне немножко о потенциальном женихе. Чем он занимается?

— Недавно отхватил поет в Министерстве строительства.

— Впечатляет. А его отец?

— Вице-президент строительной компании «Осеку».

— В каком они бизнесе?

Боджанглз досадливо кривится:

— Строительство.

— Конечно, — хихикает Ихара, — конечно.

— Компания «Осеку» не строит ничего материального, — объясняет Боджанглз. — Скорее они неофициально представляют крупнейшие строительные компании Японии. «Осеку» создает гармонию. Они строят понимание, закапывают беспорядки и по-всякому сглаживают раздачу контрактов на строительство больших государственных и корпоративных зданий. Ну а Накодо-старший, как вице-президент, гарантирует, что мяч в игре или что шарики крутятся, что гол забит в те ворота, куда нужно и когда нужно. Можно сказать, старший Накодо — человек-тень. Могущества у него, как у члена парламента или президента компании, но широкой публике он неизвестен, хотя в деловой и политической элите его знает каждая собака.

Ихара кивает и царапает на желтенькой бумажке:

— Но чем конкретно он занимается? — спрашивает Ихара.

Мужик насмешливо качает головой:

— Это же очевидно, нет? Вся шарашка — просто огромный коллектив, который мухлюет с заявками и подкупает политиканов, чтобы компании, крышуемые «Осеку», запросто и регулярно отхватывали госконтракты. Насколько я понимаю, его делишки были бы незаконны во многих странах.

— Как интересно, — сопит Ихара. Он все еще не уверен, что въехал во все тонкости. — Скажите, а как Накодо попал на такое место?

— Предположительно, после войны он сколотил состояние на черном рынке, а потом потратил деньги на основание собственной строительной компании. Поначалу эта контора была заурядной бандой якудза, но Накодо был мастак заводить связи. К шестидесятым его фирма огребла кучу прибыльных строительных проектов, и ее стали замечать компании покрупнее. Но вдруг в 1965 году, в разгар строительного бума, Накодо продал свое дело одной из огромных корпораций. Есть основания думать, что это было всего лишь маскировкой и что на самом деле он до сих пор неплохо наживается с прежнего бизнеса. После продажи Накодо получил пост в новой строительной компании «Осеку». И к концу экономического бума Идзанаги[31] стал таким же могущественным, как и прочие воротилы этой индустрии.

— Вы, я вижу, неплохо знаете отца жениха, — замечает Ихара. — Мне почти интересно, что ж еще тут остается расследовать.

Начхав на выступление Ихары, Боджанглз изучает разболтанную пуговицу на рукаве рубашки и крутит ее в пальцах до тех пор, пока пуговица не отрывается и не падает на ковер. Ихара глядит на бумажку, где написал: «Позвонить в „Звездный блеск“ насчет пылесоса», — и добавляет к посланию выразительный «!».

Боджанглз продолжает:

— Все ждут, что сын Накодо на какое-то время останется в Министерстве строительства, будет карабкаться вверх и заводить связи еще мощнее. А потом, когда настанет время, уйдет в компанию «Осеку». Со стороны клан Накодо и правда выглядит многообещающе, для любой женщины — идеальная семья для брака. Но есть проблемка. Семьи Накодо не существует. Это все подделка. Псевдоним, вроде моего.

— Не понял? — спрашивает Ихара.

— Я думаю, Накодо-старший родился под другим именем, — отвечает Боджанглз. — Под именем Такахаси. Я считаю, имя он сменил, чтобы скрыть темный секрет в прошлом. Я уверен, что он был в военной полиции и во время войны занимался очень мерзкими делишками.

— Это ужасное обвинение. — говорит Ихара. — А доказательства у вас есть?

— Я думал, это ваша работа — раскапывать доказательства.

— Но что вызвало у вас подозрения насчет…

— Это, как и моя личность, — только моя забота, — говорит Боджанглз. — Мне кажется, я дал вам достаточно информации, и теперь вам решать, беретесь вы за это дело или нет.

Глядя на физиономию Боджанглза, Ихара решает, что этот молодой человек не просто странный, а, наверное, чуток психованный. Однако все-таки дело может оказаться интересным, да и деньги нужны. Когда Ихара бросил работу следователя по страховым требованиям, его жена не была в восторге; их брак висит на волоске, если только Ихара не раскрутит свой новый бизнес. Так что остается лишь обсудить расценки.

Услышав цену Ихары, Боджанглз лезет в карман, вытаскивает кучу мятых купюр и бросает на стол. Еще четыре повтора, и на аванс хватит. Потом вытаскивает из потрепанных брюк визитку.

— Можно вашу ручку? — спрашивает он.

Ихара протягивает ручку, и Боджанглз делает несколько яростных взмахов, словно единолично испытывает орудие мощнее меча. Потом кладет ручку на стол вместе с визиткой. На визитке — только одно слово:

На обороте — номер абонентского ящика в Отяно-мидзу.

— Как закончите работу, отправьте на этот адрес все, что раскопали, и счет, — говорит Боджанглз. — Связываться со мной лично не нужно. Вообще-то вы и не сумеете.

Тут он встает, отряхивает свой белый пиджачишко и рулит к двери.

Ихара снова глазеет на визитку:

— Мистер Боджанглз, можно вопрос?

Боджанглз нехотя останавливается и оборачивается к Ихаре.

— При известности семьи Накодо и при таком ограниченном времени вы должны понимать, что у нас мало шансов помешать этой свадьбе. Чего вы на самом деле хотите добиться этим расследованием?

Прежде чем ответить, парень молчит несколько секунд. Когда же заговаривает, голос его дрожит, словно через слишком узкую дверь на волю рвется слишком много эмоций.

— Капитан обреченного судна глядит на горизонт и видит неясный образ вдали. И спрашивает себя: «Что же это такое?» Этот образ играет в сто воображении, и с каждым днем растет страх капитана. А к моменту, когда два судна встречаются, этот капитан уже проиграл битву. Понимаете?

— Не совсем.

— Детектив, я хочу быть этим далеким неясным образом, — тихо говорит Боджанглз, чеканя каждый слог. — Я хочу быть угрозой на горизонте.

Не успевает Ихара вякнуть, что все равно не въехал. Боджанглз разворачивается и шаркает прочь из кабинета. Ихара опускает взгляд на свою бумажку. Там написано:

Детектив Ихара собирается домой и тут слышит первые тихие стоны тетки в офисе наверху. Интересно, думает он, а что, если бы он рискнул подкатиться к Юми, своей секретарше? Она б ему, наверное, башку откусила. Но все равно интересно.

Два дня спустя Ихара снимает пиджак, расстегивает воротник рубашки, ослабляет галстук и падает в кресло у письменного стола. Большую часть дня он провел, убегая от дождя, пока его пинали из одного госучреждения в другое, пока он мотался по разным бюро и агентствам в западном Синдзюку. Утро вышло продуктивное, и Ихара вернулся с портфелем, набитым фотокопиями документов на землю, гражданских актов, банковских записей и сделок — вся основная информация, которая нужна Ихаре, чтобы начать расследование по семье Накодо.

Развязывая шнурки на мокрых туфлях, Ихара вспоминает, как неделю назад они с женой слонялись по магазинам. Они как раз купили подарок сыну Хироси на день рождения: часы с Микки-Маусом, точь-в-точь такие, как у императора Хирохито; и тут Ихара засек в витрине магазина на улице Харуми пару коричневых кожаных туфель. Они смотрелись потрясающе, эти туфли, и сочетали в себе лучшие элементы разных стилей обуви. Ихара как раз нацелился их померить, но тут жена впилась ему в локоть и уволокла в толпу пешеходов, текущих по перекрестку. Жена заявила Ихаре, что у того уже есть идеальная пара туфель и что роскошества им не по карману, пока Ихара не начнет цеплять реальных клиентов.

Вспомнив все это. Ихара решает, что, как только он разрулит это дело и счет будет оплачен, он отметит событие, вернувшись в магазин, померив туфли и — если они подойдут — купив их без колебании. Ихара хватает бумажку для заметок и любимой ручкой выводит декрет:

Но прежде чем дальше копаться в этой бодяге про Накодо-жениха и папашу Накодо-старшего. Ихаре нужно дать делу имя. Назвать его по номеру счета (№ 00003) — просто никуда не годится. Конечно, в страховом бизнесе принято называть дело по номеру требования. Но сейчас Ихара детектив — при этой мысли его вдруг распирает от волнения, — а детективы дают имена своим делам. Ихара пялится на свои заметки, и в глаза ему бросаются два слова.

Человек-тень.

Дело человека-тени?

Дело человека-тени и мистера Боджанглза?

Дело человека-тени, увидевшего угрозу на горизонте?

Дело Накодо и неясного образа?

Ихара взвешивает плюсы этих названий и тут замечает мигающий огонек на автоответчике «Касио Фоунмейт 400». Это назойливое мелькание обламывает весь мозговой штурм. Нажав кнопку «пуск» на автоответчике, Ихара втыкает наушник и слушает.

Сообщение от Юми, секретарши.

— Это сообщение от Юми, — шепчет она. — Тут в приемной ждет этот человек. Он здесь почти все утро, и я совершенно уверена, что он — это плохие новости. Как у якудза плохие новости, вот какие. Я спросила, у него что, встреча? А он ни гуту. Просто сидит, вот прямо сейчас, и обоими глазами на меня пялится. Сэр, мне тут немного страшновато. На этом сообщение кончается. До свидания.

Сообщение оставили уже три часа как, но Ихара, явившись в офис, никого в приемной не увидел. Хотя опять же, он протопал прямиком в кабинет, даже не глянув по сторонам. Сейчас детектив припоминает свое мокрое торопливое прибытие, и да, у секретарши был какой-то мученический вид, когда он несся мимо нее в убежище личного кабинета. С тех самых пор, как его осенила идея подкатиться к Юми, Ихара ее избегает. С такими идейками в башке он вдруг разучился вести даже самую безобидную трепотню со своей единственной работницей.

Следующее сообщение тоже от Юми.

— Еще одно сообщение от Юми, — нервно выпевает она. — Где ж вы есть, сэр? Этот вопрос у меня словно гора на плечах. Только что явились вторые плохие новости и сели рядом с первыми. Пялятся много, а попыток общаться вербально или отвечать на мои вербальные попытки — ноль. Если это все затянется, посиделки и смотрины, я полицию вызову. Сэр, я здесь в панике, если вы не поняли. Ладно, вот мое сообщение, вешаю трубку.

У Ихары екает под ложечкой. Он так и знал, что браться за мистера Боджанглза — паршивая идея. Какой-то этот чувак мутный. Ихара клянется, что с этих пор сначала будет пробивать прошлое всех клиентов, а уж потом соглашаться на работу. Конечно, так получится два расследования вместо одного, удвоится нагрузка и, скорее всего, в итоге любая работа окажется неприбыльной. Наверное, мир частных расследований сложнее, чем ему казалось.

Ихара слушает третье сообщение.

— Это сообщение от Юми, — дрожащим голосом говорит Юми. — Бог любит троицу, и только что прибыл номер третий. Этого я не переживу. Сэр, я вызываю полицию и убегаю в самой что ни на есть скоростной манере. Надеюсь, вы поймете. Вот мое сообщение. Пожалуйста, не…

Сообщение вдруг кончается.

Детектив Ихара вытаскивает наушник и пытается набрать номер Юми, но ответа нет. Ихара кладет трубку. В этот момент больше всего ему хочется распахнуть окно и огромной черной вороной улететь прочь. Он бы полетел через западные границы города, мимо горы Фудзи, через весь Хонсю, в свой родной городок Канадзава. А когда он туда доберется? Ну, это не важно. Летать он не умеет. Он же не ворона, а детектив, так что надо быть круче и, если ему охота остаться в деле, надо думать как детектив. С этой мыслью Ихара сцепляет зубы, встает и выходит в приемную, пытаясь игнорировать тот факт, что ноги у него трясутся.

В приемной толкутся несколько типов. Кто-то сидит на диване, кто-то — на кофейном столике и еще кто-то — на полу. Типы щеголяют кричащими гавайскими рубашками и отстойными белыми лаковыми туфлями. Рубашки у них расстегнуты до пупа, а волосы зализаны назад отвратительно вонючим бриолином. В полной тишине все они пялятся на Ихару.

Тины из якудза, нет сомнений.

Ихара насчитывает девять штук. И как он их не засек, когда вошел? Девять лбов, недоверчиво размышляет Ихара. Девять мужиков, все в цветастых гавайских рубашках, не меньше. Уж если он хочет стать крутым детективом, надо попотеть над тем, чтобы в будущем стать понаблюдательнее. Если, конечно, у «Ихара. Расследований» есть будущее.

Ихара бросает взгляд на Юми. У той дрожит нижняя губа и в глазах слезы, но вроде секретарша цела. Чего не скажешь про ее телефон, лежащий на столе кучкой осколков.

Глубоко вздохнув, Ихара зажимает нервы в кулак и раскрывает рот.

— Господа, извините, что заставил вас ждать, — говорит он. Голос у него далекий и хилый, словно его сюда ветром занесло. — Наверное, вы хотите обсудить какое-то дело?

На него таращатся восемнадцать глаз, никто не отвечает.

Ихара раскрывает дверь, приглашая всех в свой кабинет. Типы дружно встают и лениво шаркают мимо Ихары. Тому вдруг хочется запереть за ними дверь, поймав гангстеров в ловушку. Тогда он схватит Юми за руку, они сбегут из здания и будут в безопасности. И с этих пор она станет смотреть на Ихару не просто как на босса. Она увидит в нем спасителя и защитника. Тогда ему не придется соображать, как же к ней подъехать — она сама кинется ему на шею.

Увы и ах, дверь запирается только изнутри.

Последний якудза входит в комнату, и Ихара нехотя следует за ним, закрывая за собой дверь. Он оглядывает со вкусом обставленный кабинет, и ужасная мысль обрушивается на него. Может, эти якудза вообще не связаны с делом мистера Боджанглза. Может, они пришли за бабками «за крышу», прежде чем агентство реально раскрутилось. Может, из-за отличного вкуса Ихары в офисной мебели эти уроды и вправду считают, что «Ихара. Расследования» — процветающий растущий бизнес, каким в поте лица и старается представить его Ихара. Может, эти лбы уверены, что организм созрел и готов к вторжению криминального паразита.

Ужас Ихары растет, когда до него доходит, что все — письменный стол, стул, записная книжка, автоответчик «Касио Фоунмейт 400», даже его планы на новые туфли и мечта стать крутым частным детективом — все это могут отнять.

Вес, ради чего он горбатился, может просто исчезнуть, превратиться в ничто, не успеешь и глазом моргнуть. От этой мысли Ихара ударяется в панику, которая лезет наружу дикой кривой усмешкой.

Но на его идиотскую лыбу никто не отвечает.

Ихара с трудом сохраняет спокойствие, лезет в стол и достает кучу новеньких визиток, чтобы раздать их собравшимся головорезам. Он слышит, как хлопнет дверь в приемной — это сломя голову драпанула из офиса Юми. Ихара уверен, что наверняка один головорез или даже больше погонятся за ней, но ни фига. Они стоят в кабинете, как будто просто ждут поезда или торчат в очереди в кино. Запашок от их бриолина и вправду тошнотворный.

Ихара пытается всучить визитки, но мужики отказываются их брать. Это загоняет Ихару в тупик, и теперь он уверен, что грядет насилие. Он знает эту особенную тишину, что обволакивает комнату, он помнит эту беззвучную прелюдию со своей несчастной юности, когда он был неловким болезненным сопляком. Интересно, думает он, насколько надо вырасти, чтобы наконец перерасти задир?

Мужик в рубашке в желтенький цветочек шагает вперед. Ихара, зажмурив глаза, отшатывается и ждет первого удара. Но мужик его не лупит. Вместо этого он кладет на стол маленький сверток в золотой фольге. Тут вперед шагает второй мужик и снимает трубку телефона. Набрав номер, сует трубку Ихаре. Ихара переводит взгляде одного якудза на другого, но те и намеком не выдают, что должно случиться. Ихара прижимает трубку к уху.

— Моси-моси,[32] — говорит он.

Голос на другом конце провода искажен.

— Открой сверток, — произносит он. Несколько секунд Ихара пристально таращится на золотой сверток. Потом аккуратно разворачивает его одной рукой, а другой прижимает трубку к уху. Под фольгой — черная деревянная коробочка.

— Подними крышку, — добавляет голос. Ихара медленно поднимает крышку.

В коробочке — детские часики. Часы с Микки Маусом.

Те самые, что он подарил сыну на день рождения. Ихара узнает отметину на циферблате — она появилась, когда Хироси на днях навернулся с велика.

— Мы пришли к согласию? — спрашивает голос. Ихара, все еще в шоке от вида часов, кивает.

— МЫ ПРИШЛИ К СОГЛАСИЮ?

— Да, — выдавливает Ихара.

— Брось расследование.

— Да.

— Немедленно.

— Немедленно, — эхом отзывается Ихара.

— Мы пришли к согласию. А сейчас повесь трубку. Детектив Ихара делает, как велено. В ту же секунду, когда трубка ложится на рычаг, девять бандюганов одновременно разворачиваются и сваливают из кабинета. После их ухода Ихара, шатаясь, бредет к креслу и рушится в него. Сердце чуть не выпрыгивает, по спине бегут капли пота. Ихара так и пялится на часы. Микки Маус лыбится Ихаре в лицо, уронив руки меж колен, указывая на шесть тридцать. По оконному стеклу барабанит дождь, и Ихара слышит над головой тихий скрип — риелтор со своей помощницей начинают свой ежевечерний трах.

12 СОШЕСТВИЕ С НЕБЕС

Детектив Ихара сложенным платком промокнул пот со лба. Мы уже не меньше часа мотались по кладбищу, Ихара сопел, как пес; я подозреваю, пульс у него никогда так не зашкаливал, с тех самых пор, как гангстеры ввалились к нему в офис много лет назад… Я ждал, что он продолжит рассказ, но он, похоже, закончил.

— Так что дальше было? — наконец спросил я.

— Моя секретарша уволилась, — ответил Ихара. — Я нанял другую, стоила в два раза дороже и была в два раза страшнее. Может, оно и к лучшему. Зачем жизнь осложнять?

— Ас сыном все было нормально?

— Полный порядок, — подтвердил Ихара. — Хироси рассказал, что по пути в школу к нему подошел какой-то милый дядечка и предложил меняться — новый электронный йо-йо на часы. Да кто вообще знал, что бывают электронные йо-йо? Он прямо влюбился в эту тупую игрушку, но каждый раз, как я видел, что он с ней возится, вспоминал тот жуткий голос но телефону. Однажды, пока сын был в школе, я утащил йо-йо в переулок и раскурочил молотком. Жене так пи о чем и не рассказал. И туфли тоже не купил.

— А якудза еще появлялись?

— Нет, — сказал Ихара. — Но назавтра после их прихода в офис доставили самый навороченный телефон. А когда я собрался оплатить аренду за следующий месяц, управляющий здания сказал мне, что до конца года все уплачено. И самое странное — вдруг перестали трахаться риелтор со своей секретуткой. По крайней мере в офисе.

— А Боджанглз с тобой связывался?

— Больше ни разу. Свадьба, само собой, прошла с успехом. Пару лет спустя я набрел на статью о женщине, утонувшей в реке Сумида. Оказалось, это женушка Накодо.

— Как она утонула?

— А как все тонут? — спросил Ихара. — Свалилась в реку, плавать не умела. Пошла ко дну как топор, вода в легких…

— Я в смысле, были следы насилия?

— Нет. Она упала с прогулочного катера. Несчастный случай. Помнится, была куча свидетелей.

— А было что-нибудь в этих обвинениях насчет того, что старший Накодо имя сменил? Чтобы скрыть свое военное прошлое, ну или как там?

Ихара покачал головой:

— Ничего. Да если б у его сына было такое за спиной, он бы ни за какие коврижки не пробился в университет Нихон, не говоря уж о Министерстве строительства. Все равно это вылезло бы наружу. Боджанглз просто меня поимел. С тех пор я уже тысячу раз такое видал, но тогда был слишком зеленый и не понял, что творится.

— В смысле?

— Обычно дело идет так, — сказал Ихара. — Боджанглз нанимает меня и тут же катает анонимное письмо в семейку невесты. Что-нибудь типа «возможно, вам будет интересно узнать, что ведется очень серьезное расследование в отношении вашего будущего родственника». И мой номер. Предки звонят, но я, ссылаясь на клиента, не могу обсуждать с ними дело. Они дергаются еще больше. В итоге встают на уши и начинают сами наводить справки. Находят кого-нибудь, чтобы разнюхал, что же раскапываю я. Когда приходит ответ — «возможная фальсификация имени с целью скрыть военное прошлое», — дело в шляпе. Предки накладывают в штаны и отменяют свадьбу. Но старик Накодо прикрыл лавочку прежде, чем Боджанглз сумел выполнить план.

— А когда это было?

— Дай подумать, — отозвался Ихара. — Я только пришел в этот бизнес, так что, пожалуй, в 1975 году. Надо же, как время летит. Слушай, Билли. Я знаю, что в прошлом у нас с тобой были разногласия. И все равно ты стал мне нравиться.

— Но?

— Ты умный чувак, очень умный, но все равно гайдзин. То есть ты все равно не понимаешь, как тут у нас все крутится.

Очередная вариация стандартной речи «иностранцы никогда не поймут нашу загадочную японскую душу», я такое уже миллион раз слышал, по самым разным поводам, от айкидо до дзайбацу.[33] Ясное дело, я и сам нередко прибегал к этой тактике, пытаясь объяснить, что такое ралли грузовиков-монстров, именные номерные знаки на тачках или коллегия выборщиков.[34]

— Як чему веду — брось ты это дело. Плевать, что там такое, если тут замешана семейка Накодо, брось все нафиг.

— Ты что-то знаешь, а мне не говоришь?

— Я знаю, что в этом пруду Накодо — очень крупная рыба. А ты. Билли, — очень мелкая рыбешка. Мы все мелкая рыбешка по сравнению с Накодо, но ты — одна из самых мелких. Планктон по сравнению с китом. Накодо тебя сожрет и не заметит.

— Планктон — не рыба, — возразил я. — И киты — тоже. Просто для ясности — мы говорим не о боссе якудза. Мы говорим не о генеральном директоре многонациональной корпорации и даже не о выборном лице. Мы говорим о чиновнике, так? О бюрократе из Министерства строительства, так? О сыне вице-президента какой-то загадочной…

Ихара яростно затряс головой:

— Чака, не цепляйся ты к званиям и внешности. Всю жизнь Накодо строит дзиммяку,[35] у него все нужные связи, от верхушек до низов. Ты, может, его и не знаешь, но он знает тебя. В колледже он учился вместе с мужем твоей племяшки, в гольф играет с бухгалтером твоего дантиста, пропускает по рюмочке с дядей твоего адвоката. Вот почему, когда люди уходят из правительства, это называется амакудари — «сошествие с небес». Словно боги спускаются, чтобы жить среди простых смертных. Страной управляют такие люди, как он. Если у тебя с ним лады, твоя жизнь — спокойное плавание. Если ты не в фаворе, пойдешь на дно.

— Ты в курсе, что у него есть дочь? Ихара замер и развернулся ко мне:

— Его дочь? Из-за этого весь сыр-бор? Ты связался с его дочкой?

— Не то чтобы…

— Етить-колотить, Билли. У тебя что, самоконтроля нету?

— Дело не в этом.

— Дочь Накодо? Ну все, можешь остаться здесь, на кладбище. Копай себе ямку и устраивайся поудобнее!

— Ты не так понял.

— И понимать ничего не хочу, — отрезал Ихара, подняв руку, чтобы меня заткнуть. — Слышишь, вот мой тебе совет. Что бы там ни было, бросай все. Не лезь дальше, чем уже залез. Если играешь с таким, как Накодо, продуешь обязательно. Ни за какие коврижки не узнаешь, что стоит на кону, даже какие карты в игре — и то не увидишь. Вообще-то вот… — Детектив Ихара ткнул мне в грудь газетой с деньгами. — Мне ничего не надо. В смысле, ёшкин кот, Билли, его дочка? Ты в курсе, что ты больше не ребенок? Женись. Остепенись с этой твоей Сарой или еще с кем. Дольше проживешь.

Я раскрыл было рот, но Ихара, как всякий разумный четырехлетний сопляк, заткнул оба уха руками. Потом развернулся и понесся прочь, по дороге споткнувшись о надгробие и перевернув урну с хризантемами. Я за ним не побежал. Становилось жарче, даже в тени деревьев я это чуял. В зените солнце изливало свою ярость на всех и вся.

13 «САД ОСЬМИНОГА»

Я снова торчал в «Саду Осьминога» и смотрел, как по пустому аквариуму рассекает золотая рыбка. На столе передо мной возлежал чистый лист бумаги. На нем я собирался написать историю Гомбэя Фукугавы — в ту же секунду, как меня настигнет вдохновение. Пока что оно меня не догнало.

Время от времени я предчувствовал, что вот-вот позвонит Афуро, но телефон так со мной и не согласился. «В дрейф не ложись» — вот что она мне сказала. Однако вот он я, дрейфую в «Саду Осьминога», пялюсь на золотую рыбку поблизости. Если сравнить, у рыбки жилище попросторнее, чем у большинства народа в городе, но, по-моему, ей это без надобности. В основном она болталась в центре аквариума, смотря наружу, в комнату, и выдувая беззвучные «о».

Прошло пять минут. За ними еще десять. Двадцать минут, полчаса, час. День превратился в вечер, и все это время телефон стоял и молчал, как партизан. Как будто мне снова пятнадцать и я жду звонка от девчонки. И сколько часов я так провел? Если б во вселенной было ограничено время, я бы давно его исчерпал.

Мне наскучило любоваться на золотую рыбку, и я врубил телик. По «Эн-эйч-кей»[36] шел большой летний турнир сумо в Нагоя, а по «Эн-эйч-кей-2» — игра «Сиэтл Маринерз». В этом году показывали все игры «Маринерз», потому что в команде был японский парень. В команде «Гигантов Ёмиури» восемнадцать японских парней, но все равно самой популярной командой в стране была «Сиэтл Маринерз».

По другому каналу какой-то американский чувак с укладкой, смахивающий на ожившую куклу из «Маппет-шоу», с бешеным энтузиазмом наблюдал за двумя взрослыми японскими учениками. У тех был урок английского, и они изображали следующий диалог:

Моя единственная альтернатива — идиотская викторина под названием «Супергений Дзикокуё», где все вопросы о поездах и метро. Когда последний раз в Ёцуя остановился специальный экспресс линии Тюо, сколько линий «Японских железных дорог» пересекаются на станции Уэно, какой тоннель метро имеет наибольшую протяженность. Когда ведущий спросил, сколько на станции Асакуса стоит переход с линии Хибия на линию Тиёда, участник вдарил по кнопке и заорал: «Враки!» Зрители встали на уши. Ведущий отвалил игроку денег за то, что тот засек вопрос-обманку дня, а тут и реклама началась.

У меня самого была куча вопросов, может, даже хватит на собственное игровое шоу. Вырубив телик, я взялся изучать фотографию Миюки, ту самую, приляпанную к записной книжке Афуро. Сперва я уперся взглядом в родинку, но, приложив усилия, сумел протащить взгляд и по остальному.

Обе девчонки улыбались. Широкие естественные улыбки, так улыбаешься, когда жизнь лежит перед тобой будто неоткрытый подарок. На снимке Миюки выглядела чуть по-другому, не так, как в галерее «Патинко счастливой Бэнтэн», но это без вопросов была она. Волосы покороче, выкрашены в красновато-коричневый, торчат шипами, как у иглобрюха. Лицо покруглее и не такое строгое. Судя по длине волос, фотографировали по крайней мере пять-шесть месяцев назад.

На Миюки был толстый светло-зеленый свитер, до кучи — ярко-оранжевый шарф и на левом плече — сумочка цвета голубики. На ногтях лак металлического желто-зеленого оттенка, как глаза у рептилии. Афуро-ника-кое-не-сокращение от нее не отставала: обтягивающий свитер в красно-белую полоску а-ля «Где Уолдо?»,[37] вязаная пурпурная шапчонка, разукрашенная серебристым логотипом футбольной команды «Нагоя Касатка 8» из «Джей-Лиги».[38] Черт его знает, что это за зверь такой — касатка, но водоворот не сочетающихся оттенков — Афуро и Миюки — смахивал на коробку растаявшей пастели.

Где-то в полвосьмого я спустился за пивом из автомата, по дороге глянув на портрет Бэнтэн на запечатанной двери. Когда я вернулся, на телефоне мигал огонек. Типично, подумал я. Только за дверь шагнул, тут она и звонит. Видать, с тех пор, как мне было пятнадцать, удачливей я не стал, зато сейчас, по крайней мере, могу законно утешиться алкоголем. Я свернул крышку с пива, поднял трубку и выслушал сообщение.

— Это Гомбэй, — объявил веселый голос. — Просто хотел узнать, как там продвигается твоя статейка. Я знаю, на днях наше интервью типа обломалось не вовремя, так что если у тебя есть еще вопросы, звони — не стесняйся. Чувак, мне правда кайфово было с тобой потрепаться. В свое время я кучу интервью давал и говорю тебе — ты настоящий профи. Так что если тебе еще что надо для статьи в «Юном азиате», не дрейфь и стыкуйся.

Кайфово было со мной потрепаться? Да этот парень за два часа и пяти слов не выдавил. Загадка. Он оставил три контактных номера, сообщение закончилось, и я повесил трубку.

К половине девятого я прикончил еще одно пиво из автомата, но Афуро так и не позвонила. Золотая рыбка пялилась на меня с таким видом, словно говорила: «Парень, тебе не обломится». Я велел рыбке набраться терпения и проявить мужество и преданность, за которые она дороже, если верить плакату. Рыбка ответила взглядом, который говорил: Ты в курсе, что я золотая рыбка, а не карп, так?

— Могла бы и смухлевать ради меня, — сказал я. Ты понимаешь, что у тебя воображаемый разговор с рыбкой, так?

И какой волнующий, госпожа Золотая Рыбка.

Я еще разок пролистал записную книжку, рассматривая пустые страницы на просвет, ища любые вмятины от записок на вырванных страничках. Ничего там не было, всего одна страница с наброском карты и словами «Миюки — Клуб „Курой Кири“». Насмотревшись на фотографию и на карту, я разбудил все те вопросы, которые более-менее утихомирил за день. Я попытался было снова их усыпить — не вышло. Они как не вовремя разбуженные детишки. Шумные, злобные и вечно требуют внимания. Что мне оставалось? — только вытащить их в город и понадеяться, что их истощат восторги и яркие огни.

14 КЛУБ «ЧЕРНЫЙ ТУМАН»

Таксист изучал карту крутя записную книжку так и этак. В окно я таращился на сверкающие огни Гиндзы, которые тянулись вдоль широкой авеню, насколько хватало глаз. В Токио особо далеко не посмотришь, но хоть городским видам и не хватает глубины, они с лихвой возмещают это поверхностью. Мы остановились рядом с семиэтажным зданием, вдоль стены вертикально тянулся ряд замысловатых неоновых вывесок. Каждая рекламировала хостес-клуб или бар. В подвале — «Редкое расстройство», на первом этаже — «Лиса Троцкого», на втором — «Холл Джи-9», на третьем — нечто под названием «Ночная свинка», на четвертом — «Тёмэдзин Контон», и так далее. Огромный видеощит на крыше моргал логотипом сигарет «Семь звезд». Я было попробовал отыскать на небе семь настоящих звезд — просто дня хохмы, но на четырех сдался.

— Вы уверены, что тут правильно? — спросил таксист.

— Она мне эту карту дала.

— Клуб «Курой Кири»?

Я кивнул. «Курой Кири» значит «черный туман» — популярный эвфемизм для деловых и политических скандалов, какие в последний десяток лет мельтешат в заголовках, пока страна пробирается сквозь обломки развалившейся экономики. Должно быть, у хозяев клуба зловещее чувство юмора — впрочем, в наши дни другого, пожалуй, себе и не позволишь.

Еще разок глянув на карту, водила переключился на здание и начал тихонько считать про себя, тыча в каждый этаж пальцем в белой перчатке. Потом сложил карту и вернул ее мне.

— Это на седьмом этаже, — сказал он.

Я посмотрел, вытянув шею. На здании не было вывески, рекламирующей что бы то ни было на седьмом этаже. В окнах ни проблеска света. На седьмом этаже не было окон.

— Может, хотите еще куда-нибудь поехать? — спросил водила.

— Вы же сказали это здесь, на седьмом этаже?

— Да. Но может…

— Сколько с меня?

— Да. Ну…

В зеркало заднего обзора я глядел, как его физиономия проходит весь спектр болезненных ужимок.

— Есть проблемы?

— Никаких, уважаемый клиент. Просто, уж поймите, пожалуйста, такие хостес-бары только для членов. Чем выше заберетесь, тем больше эксклюзива. Видите, этот «Курой Кири»? Верхний этаж. Да еще и вывески нет, ну.

Этим «ну» он хотел сказать, что у меня столько же шансов пролезть в клуб «Курой Кири», как у слона — забраться в камеру хранения.

— Я знаю симпатичный хостес-бар в Роппонги, — заявил таксист. — Называется «Медленный клуб». Тут рукой подать, и гораздо дешевле. Здесь в Гиндзе цены просто зверские. Если хотите, я был бы счастлив отвезти вас в тот клуб в Роппонги.

В другой стране я бы решил, что меня облапошивают ради лишних миль на счетчике. Но на личном опыте я убедился, что если бы все люди в мире были такими же внимательными, как любой токийский таксист, армии бы распустили, тюрьмы опустели бы, юридические фирмы рассосались бы, а дневные ток-шоу навсегда сгинули бы из эфира.

И тут перед нашим такси затормозила тачка. Серебристый «астоп-мартин» размером с кита. Я узнал водилу, смахивающего на медведя, — тот сломя голову бросился открывать дверцу, за которой показалась фигура в черном костюме. Тут ошибок быть не могло. Эта грустная походка и сутулые плечи бросались в глаза, как и родинка его дочери. Глядя, как мужик исчезает в здании, я почуял, что наконец все сходится.

— Спасибо за предложение, — сказал я таксисту и сунул ему деньги. — Но, сдается мне, я только что нашел способ пробраться внутрь.

Поднимаясь по ступенькам, я не торопился, отчасти потому, что у меня слабость к лестницам, а отчасти потому, что мне надо было обмозговать, что же сказать господину Накодо. Если утопленница и вправду была его дочкой, тогда мне надо готовить не вопросы, а соболезнования. Но если у него вчера дочь умерла, какого хрена он делает в шикарном хостес-клубе в Гиндзе?

Добравшись до четвертого этажа, я напомнил себе, что, кем бы ни была утонувшая девчонка, я тут не при делах. Мы даже не говорили ни разу. Просто женщина, которую я видел в зале патинко. Припадочная. Девчонка с прикольной родинкой, которую я никак не могу выкинуть из головы.

Мне уже было плевать на все к седьмому этажу. Выйдя с лестничной площадки, я прошагал по короткому узкому коридору. Дверь в клуб «Курой Кири» была широко распахнута. У входа — ни одного накачанного вышибалы, ни типчиков скользкого вида, смахивающих на гангстеров, ни даже вывески «Только для членов». Это без надобности, потому что и так все знали правила и могли смекнуть насчет последствий. Подчеркивать эксклюзивность клуба «Курой Кири» — все равно что прицепить акуле на нос табличку «Опасно!».

Сразу за входом выстроилась шеренга японочек в одинаковых черных платьях и белых перчатках по локоть. Тонкие обнаженные шеи, лепные скулы, блестящие черные волосы и сверкающие карие глаза. Я с такой скоростью бегал глазами от одной девчонки к другой и обратно, что так и не понял, сколько их всего, не говоря уж о том, чтобы отличить их друг от дружки. Бесконечные ноги в черных чулках, губы накрашены алым оттенка «сердечный приступ», такие изгибы, от которых дешевый писака детективов изошел бы слюнями и метафорами. На секунду мне пришлось уставиться на носки собственных ботинок, чтобы откалибровать взгляд заново. Девушек я особо не поразил: они отмстили мое присутствие натянутыми улыбками и косыми взглядами в сторону своего босса.

— О! О! О! — воскликнула матрона, клацая по полу шпильками и размахивая руками. Мама-сан оказалась дамочкой средних лет, на голове слишком много волос, на лице наляпано слишком много косметики, а вокруг шеи накручено слишком много жемчуга. Она вдруг резко замерла на полдороге и ринулась в другую сторону, руки ее так и танцевали у лица, словно мотыльки, кружащие вокруг лампочки.

А я торчал у входа с тупой американской улыбкой на физиономии и шарил глазами по залу в поисках Накодо. Было слишком темно и мало что видно. Приглушенный свет и черный декор. Черные стены, черные полы, черные столики. Все мужчины — в черных пиджаках поверх накрахмаленных белых рубашек. Все женщины — в черных платьях, черных туфельках и белых перчатках по локоть. На мне — мои всегдашние черные брюки, белая рубашка и черные остроносые ботинки, но все равно я был не в тему, словно червяк в суси-ролле «дракон».

Тут снова нарисовалась матрона, таща на буксире юную блондинку, и чуть ли не ткнула мне ее в лицо. Я был бы только за. Ростом блондинка была примерно шесть футов, с длинными волосами солнечного цвета и с такой кучей веснушек, что вы бы их считали много дней. Судя по тому, как ее тело вписалось в форменное черное платье, скорее всего, это были бы самые незабываемые дни вашей жизни.

— Прости, дружок, — заговорила блондинка с мощным австралийским выговором. — Здеся клуб этот для членов только, тутошний клуб! Ублюдки, а? Леди хотят, чтоб я базарила, потому как она английский не сечет, да? Типа, лучше ты гуляй отсюда, если не хоть, чтоб она развопилась и громилу кликнула. Невезуха, дружок. Не кисни. Салют! Бывай!

Мда — заурядная Элиза Дулиттл. Улыбнувшись австралийской цыпочке, я замахал рукой матроне, та стояла в нескольких футах поодаль, озабоченно глядя на нас.

— Сумимасэн, — позвал я. — Тётто маттэ, ку-дасай![39]

Матрона склонила голову, удивившись, что я не только говорю по-японски, но и гавкаю на нем. Осторожненько она подобралась ближе, теперь вся сплошь улыбка, спокойно опустив руки. И все равно в глаза бросалось, что ей непривычно иметь дело с иностранцами, а может, просто с немиллионерами.

— Простите, что беспокою вас, — продолжил я по-японски.

— Да? — сказала матрона.

— Вот эта женщина, — кивнул я и сторону цыпочки, которая тут же включила широченную улыбку. На зубах у нее веснушек не было.

— Да? — повторила матрона.

— Ни слова не пойму из того, что она говорит. Она со мной по-английски разговаривает. По крайней мере, мне так кажется. Видите ли, я француз. Из Франции.

— Из Франции? — спросила матрона.

— Ну, Франция в виде Польши, по крайней мере с маминой стороны. Она вообще-то русская, из деревушки в Стамбуле, бывшем Константинополе. Но по-английски я не умею. Я говорю по-французски. Francais. По чести сказать, мне немного обидно, что со мной так обращаются.

— По-французски? — спросила матрона.

— Я здесь на рандеву с господином Накодо. Чуть опоздал и, наверное, разминулся с ним внизу, где мы должны были встретиться. А сейчас из-за вас и этой мямли je пе sequoi[40] я опаздываю.

— Господин Накодо? — озадачилась матрона.

— llai, sivolsplais.[41] Передайте ему, что это Билли Чака.

Тут матрона улыбнулась и как из пулемета застрочила на очень беглом, без акцента, прямиком-из-Сорбонны французском. Понятия не имею, о чем она лопотала, да и наплевать. Убедившись, что теперь я точно знаю свой шесток, матрона поклонилась и зашагала в темные дебри клуба «Черный туман». Парочка из пяти-шести красавиц японок мелодично хихикнули и кучкой последовали за хозяйкой.

Блондинка задержалась еще на секунду, чтобы помучить меня улыбкой, а потом красиво и медленно уплыла прочь, затягивая агонию. И вот так шесть или семь самых прекрасных цыпочек, каких я в жизни встречал, свалили из этой самой жизни прежде, чем я сумел отмочить первую шуточку.

Когда все девушки исчезли, я почуял взгляды. Тихо в клубе не стало, но атмосфера слегка изменилась, как будто облако на мгновение набежало на солнце.

И тут вдруг передо мной объявился Накодо. Он нарисовался без предупреждения, я даже не видел, как он шаркает ко мне. По-моему, Накодо удивился не меньше меня. Рот у него открылся и закрылся, а брови сошлись в центре широкого лба.

И в секунду эту мину как тряпкой смахнули.

Я вдруг обнаружил, что смотрю совсем не на того человека, которого встретил всего пару дней назад. Накодо-озабоченный-папаша испарился, я стоял перед абсолютно другим человеком. От такой перемены хоть стой, хоть падай. Не успел я просечь, что же в нем стало настолько другим, а Накодо уже зашагал прочь, махнув мне рукой, чтобы я следовал за ним. Ссутуленные плечи и шарканье уступили место бронебойному шагу, почти военному. Я поплелся за ним к отдельному столику в углу, шкурой чуя, как на нас пялятся сквозь темноту.

В просторных кабинках, расставленных точно шахматы в ожидании эндшпиля, сидели группы по шесть-семь человек. Дамочки в основном стреляли глазками и улыбались, а мужики вели тихие разговоры, разграфленные медленными, смутно зловещими жестами. В углу, на маленькой сцене, плямкал на фортепьяно доходяга в смокинге. Мелодию я не знал, как не знал бы любой младше шестидесяти.

Господин Накодо словно кол проглотил, позвоночником прилип к стене, глаза таращатся в зал, руки на столе ладонями вниз. Мы оба ждали, кто первый начнет. Я уже было раскрыл рот, но тут к столику подошла официантка и поставила бокал перед Накодо. Тот градуса на четыре склонил голову в мою сторону, пальцем постучав по бокалу, и официантка помчалась из зала как спринтер. Несколько секунд я мялся, не зная, как начать. Накодо на помощь не пришел.

— Вчера вечером я видел новости, — сказал я.

В ответ Накодо хлопнул глазами. Не успел я продолжить, как вернулась официантка и поставила передо мной бокал. Я было хотел сказать ей спасибо, но она уже слиняла, так что я просто поднес напиток к губам. Скотч и вода, в основном второе.

— О-куями-о мосиагзмасу,[42] — начал я. Все заезженные официальные фразы, что я знал, звучали слишком холодно, слишком банально, и я сменил тактику. — Слушайте, не стану притворяться, что понимаю, каково вам сейчас. Ни вот настолечко не понимаю. Я знаю, что это наверняка трудно, и знаю, что слово «трудно» даже отчасти не подходит. Мне жаль.

Накодо пялился на меня, как на стенку, или на телик, или в глубины космоса. От этого взгляда я занервничал, и все слова опять куда-то разбежались. Не спуская с меня глаз, Накодо отхлебнул из бокала, потом заговорил:

— Простите, но я не понимаю, — сказал он.

В потемках я разглядывал сто физиономию, соображая, что же дальше. Такие разговоры сложно вести на любом языке. На японском, с его жутким формализмом, иерархией, тонким подтекстом, эвфемизмами и мутными намеками, такой разговор кишмя кишел лингвистическими минами. Я уперся взглядом в стол.

— Я знаю, что ваши личные дела меня не касаются. Но с того момента в зале автоматов патинко, где с Миюки приключились судороги, сдается мне, что я в это вовлечен. В конце концов, когда она исчезла, вы пришли ко мне, искали помощи, просили…

— С Миюки все хорошо.

— Простите?

— С Миюки все хорошо, — повторил Накодо. — Она вернулась домой. Вы были правы. Оказалось, я слишком рано забеспокоился, потому что в итоге она заявилась через какой-то час после нашего с вами разговора. Думаю, она сбежала потому, что злилась на меня, хотела преподать мне урок. Как-нибудь отомстить за мой так называемый шпионаж. В общем, уже все кончено, какие бы у нее ни были мотивы. Она вернулась домой.

— А, — сказал я.

— Кажется, вы разочарованы.

— Вовсе нет.

— По что-то беспокоит вас, господин Чака?

— Просто я слегка запутался.

Пианист добрался до конца песни. Редкие аплодисменты. Потрескивание табака, звон льда в бокалах. Затем пианист заиграл другую мелодию. Эту я распознал как «Мэкки-Нож».[43] Накодо позволил себе тончайшую из улыбок.

— Понимаю, отчего вы могли запутаться, — сказал он. — Я не имел права вовлекать вас в свои проблемы. Неправильный подход, я думаю. Мне свойственно верить, что у каждой проблемы есть решение. И я признаю, что люблю контролировать события. Но если дело касается дочек… ну, это не всегда возможно. Полагаю, у них свойство противиться контролю. Создавать проблемы, у которых нет четкого решения. В любом случае, пожалуйста, простите за беспокойство.

Башка так оглушительно гудела, что я едва мог переварить его слова. С Миюки все хорошо. Она вернулась домой. Типа, я поверю, что девчонка по телику — не Миюки и девчонка на записной книжке Афуро — не Миюки, что Миюки не утонула и не умерла. Я хлебнул еще скотча с водой, столько, что аж глотку обожгло.

— А что вы сказали? — спросил Накодо. — Что-то про новости?

— Самоубийство, — ответил я. — Утонула девушка, я решил, что это ваша дочь. Увидел репортаж по телевизору. Девчонка выглядела в точности как она. В точности. У нее даже была такая же, ну, короче, точь-в-точь как Миюки.

Накодо допил остатки из бокала.

— Не слыхал об этой утопленнице, о которой вы говорите, но уверяю вас, что Миюки цела и невредима, — сказал он. — Не в восторге снова быть дома, но уж точно не готова прыгнуть в Нихомбаси. Утонуть, какая ужасная смерть.

— Ужасная… — эхом отозвался я. Я не заикался про Нихомбаси.

— Когда молодежь так бездумно обрывает жизнь, у меня сердце разбивается. И все равно не могу не думать, уж не современное ли существование со всеми удобствами ведет к такой пустоте, — продолжал Накодо. — К потере цели.

— К потере цели…

— Нынешняя молодежь такая апатичная, вечно такая депрессивная. На них не угодишь. Вы для молодежи пишете, может, вы мне скажете — откуда это отчуждение?

— Это как с прыщами, — рассеянно ответил я. — Почти все ими мучаются. У кого-то все проходит, у кого-то остаются шрамы, а некоторые, ну, никак не могут от них отделаться. У других до конца жизни время от временя прыщи вскакивают, и люди учатся с этим жить.

— Прыщи? Что-то я не понял.

Я пожал плечами. Я и сам толком не понимал. Мысли крутились в голове, как в центрифуге, в надежде отделить то, что я знал, от того, что мне только казалось, будто я знаю. Накодо погремел кубиками льда в бокале.

— Мне все равно приятно, что вы пришли повидаться, — сказал он. — На этом окончен весь этот странный эпизод, не так ли?

Вопрос повис в воздухе, а глаза Накодо буравили меня, дабы удостовериться, что я выдам правильный ответ. Но в последний момент он глянул в сторону. Я проследил за его взглядом через зал, где у двери выстроились роскошные хостес, точно приветственный комитет у райских врат. Я представил, как Миюки стоит вместе с ними. Это было легче легкого, естественнее некуда. Тут она была настолько к месту, насколько была не в тему в зале патинко. И я понял: все, что Накодо мне наплел, — сплошные враки.

Миюки не исчезала, и домой она тоже не вернулась. Она даже и не дочь ему. Она была его любовницей и работала тут, в клубе «Курой Кири». Вот почему у Афуро была карта с именем Миюки, вот почему она сказала, что отец Миюки сто лет назад помер в Кобэ. Наверное, сейчас Накодо явился сюда подчистить лишние концы, может, даже сунуть на лапу маме-сан, чтобы та держала рот на замке, если заявятся копы что-нибудь разнюхивать. Может, я — еще один лишний конец, и даже теперь, пока Накодо снова пялится на меня, он прикидывает, как бы и меня убрать.

— Может, все и кончено, — сказал я. — А может, и нет.

Брови Накодо обернулись знаками вопроса.

— Может, нет?

— My, вы знаете, что говорит Будда.

— И что же говорит Будда? — спросил Накодо.

— Есть — это жить, чтоб быть голодным.

Закончился «Мэкки-нож», и раздались жидкие аплодисменты. Еще секунду Накодо глядел на меня, проверяя, верно ли меня понял, и перепроверяя, понял ли я сам, что означают мои слова. Больше разговаривать было не о чем, так что я встал, поблагодарил за виски и направился к двери. Рассекая по залу, я снова почуял, как все таращатся на меня из теней клуба. Потрескивание табака, звон льда в бокалах. Кто-то в дальнем углу залился смехом толстяка, но заткнулся, когда больше никто не засмеялся.