Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I

8. Маленькая шея

7 января 1536 года Екатерина Арагонская скончалась. Отверженная и униженная мужем, отлученная от собственной дочери, она не знала счастья в последние годы жизни. В ее адрес звучали оскорбления, перемежавшиеся угрозами, однако ничто не могло заставить королеву поступиться убежденностью, что Генрих – ее законный супруг. Она упорно держалась за свою уверенность, в то время как мир вокруг нее изменился. Поговаривали даже, что король готовится обезглавить ее, но вряд ли монарх позволил бы себе совершить столь вопиющую ошибку. Своей дочери Марии Екатерина писала: «Он не допустит твоих страданий, если будешь остерегаться обидеть его»; подобные слова не свидетельствуют о снисходительности к королю. Она напутствовала дочь: «В чьем бы окружении ты ни оказалась, повинуйся приказам короля, будь немногословна и ни во что не вмешивайся». Мария не вмешивалась; она просто терпела. В тот период истории испанцы всегда ассоциировались со строгим соблюдением формальностей и самоконтролем; эти качества в Екатерине были развиты в высочайшей степени. В письме мужу, написанном за несколько часов до смерти, она умоляла его уберечь свою душу от страшных грехов, «коими вы ввергли меня в пучину несчастий, а себя – в пучину тревог». Она подписалась как «Королева Екатерина». Кое-кто подозревал, что королеву могли отравить, однако в действительности вокруг ее сердца впоследствии обнаружили раковую опухоль.

Услышав весть о ее кончине, король возрадовался. «Слава Господу, – воскликнул он, – война нам более не грозит!» Он опасался, что племянник покойной королевы Карл V может создать католическую лигу с Францией и папой против английского безбожника. На следующий день Генрих и Анна Болейн явились на бал в золотых одеждах.

Доподлинно неизвестно, откуда Мария узнала о кончине матери, однако эти новости спровоцировали у нее очередной приступ болезни. В очередной раз она столкнулась с угрозой в лице Анны Болейн. «Если у меня скоро, как я надеюсь, родится сын, – писала Анна, – то знаю, какая судьба ей уготована». «Она – моя смерть, – однажды сказала Анна, – а я – ее». Мария теперь осталась совсем одна, и в ее сознании зародилась мысль искать убежища в императорской семье ее матери в Брюсселе. Она обсудила с императорским послом возможность бегства через Ла-Манш, однако он настоял на осторожности и бдительности. Тем временем, по его словам, «она ежедневно готовилась к смерти». Положение, в котором оказалась Мария, было поистине несправедливым. При определенных обстоятельствах она могла считаться претенденткой на королевский престол. Противники нового религиозного порядка, к примеру, с радостью приветствовали бы ее как свою королеву. Со всех сторон ее окружала опасность.

В день похорон Екатерины, состоявшихся в церкви аббатства Питерборо 29 января, у Анны Болейн случился выкидыш – она потеряла мальчика; это стало еще одним звеном судьбоносной цепи, связавшей воедино обеих женщин. Анна оправдывалась, что виной всему потрясение, которое она испытала, получив известие о падении короля с лошади во время рыцарского турнира в Гринвиче; два часа он пролежал на земле без сознания. И все же король верил – или же предпочитал верить, – что за происшедшим стоит Божий Промысел. «Я вижу, – молвил король, по словам очевидцев, – что Господь не дарует мне детей-мальчиков».

Король вновь стал предаваться увлечениям. Обращаясь к императорскому послу, Томас Кромвель отметил, что «в будущем королю придется вести более нравственный образ жизни, чем до сих пор, – в праведном браке с его новой королевой». Министр, однако, поспешил прикрыть рукой улыбку, и посол заключил, что он мог говорить неправду. В действительности Генрих добивался расположения Джейн Сеймур, юной барышни из числа придворных дам самой Анны Болейн, чьи резкие черты лица унаследовал ее сын. Сообщалось, что Анна Болейн застала мужа с сидящей на его коленях девушкой и впала в ярость, однако возможно, что это лишь более поздние домыслы.

Посол рассказал и другую историю, намекающую на сложную ситуацию при дворе. Разговаривая с «братом нынешней возлюбленной короля», он стал свидетелем спора, в котором «король и Кромвель, казалось, обменивались гневными репликами, поскольку после долгой перепалки последний вылез через оконный проем, возле которого стоял король, под предлогом мучившей его жажды. И действительно, обуреваемый досадой, он присел на стоявший поодаль сундук, подальше от королевских глаз, и попросил чего-нибудь испить». В конце концов Генрих отправился его искать.

Один из придворных однажды описывал, как «король бранит его [Кромвеля] по два раза на неделе и задает ему порой хорошую взбучку; сам же Кромвель тем временем, отчитанный и получивший выволочку словно пес, выходит из Большой палаты… с таким ликованием на лице, будто бы правит королевский бал». Эта столь редко наблюдаемая человеческая сторона придворной жизни дает нам возможность украдкой взглянуть на непрерывные личные противоречия, формировавшие решения, которые мы сегодня называем историей.

И действительно, в недалеком будущем королевский двор ждали великие и драматичные перемены. Сообщали, что король поделился своими страхами по поводу Анны Болейн с одним из приближенных в своих личных покоях, обвинив ее в том, что она обманом заставила жениться на себе с помощью колдовства. Именно поэтому Бог покинул его. Так, по крайней мере, рассказывают. Однако в повседневной жизни король по-прежнему обходился с Анной учтиво и внимательно, а хроники свидетельствуют, что она тратила изрядное количество денег на изысканные наряды для себя и своей дочери. Несмотря на опасения короля, были все основания полагать, что она сможет произвести на свет еще одного ребенка. Сама Анна Болейн во всеуслышание заявляла об этом.

А потом разразилась беда. 24 апреля в условиях полной секретности были созданы две отдельные комиссии с целью исследования случаев или подозрений в измене. В одной заседал Томас Кромвель и герцог Норфолк, приходившийся Анне Болейн дядей, но уже не другом. Три дня спустя высказали предположение, что король, возможно, потребует развода. Что же произошло? Одна из придворных дам допустила неосторожность в разговоре о личных связях королевы и упомянула некоего «Марка». Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Сокрытие или попытка утаить информацию о предполагаемой неверности королевы приравнивались бы к государственной измене – или же, в контексте того времени, укрывательстве измены. Слухи в мгновение разлетались по всей округе.

30 апреля Марка Смитона, придворного музыканта и одного из камердинеров личных королевских покоев, препроводили из Гринвича в Тауэр, где он сознался в любовной связи с Анной; признание, возможно, и было вырвано пытками, однако не исключено, что Смитон, страшась возмездия, говорил правду. Впоследствии он не отрекся от своих слов и повторил признание у подножия эшафота. На следующий день состоялись первомайские рыцарские турниры, в которых брат Анны Джордж Болейн, виконт Рочфорд, состязался с сэром Генри Норрисом. Норрис был близким другом монарха и главным камердинером личных королевских покоев. Вскоре их обоих ждала смертная казнь из-за подозрения в любовной связи с Анной Болейн.

После завершения турнира король отправился из Гринвича в Уайтхолл в небольшой компании приближенных, взяв с собой Норриса. Во время путешествия он обвинил Норриса в любовной связи со своей женой. Любовные интриги с королевой Англии означали государственную измену. Король пообещал даровать ему прощение, если он расскажет всю правду, однако Норрис с негодованием отверг все обвинения. На рассвете следующего дня его отвезли в Тауэр. Джорджа Болейн к тому времени уже арестовали и обвинили в прелюбодеянии с собственной сестрой. Доказательства инцеста были предоставлены его женой, леди Рочфорд, решившей, возможно, из злого умысла изобличить распутного мужа. Придворные дамы королевы также были допрошены и, по-видимому, раскрыли любопытные подробности. Пятерых мужчин обвинили в сношениях с королевой – Марка Смитона, Джорджа Болейна, Генри Норриса, Уильяма Бреретона и Фрэнсиса Уэстона – и казнили. Трое других, включая поэта Томаса Уайетта, были помилованы. Созванные комиссии по расследованию отнюдь не всегда представляли собой показательные судебные процессы.

Саму королеву допросили на собрании Королевского совета. В какой-то момент свидетели в Гринвичском дворце могли наблюдать, как Анна Болейн заклинала короля простить ее, держа на руках малютку-дочь; однако этого было недостаточно. Вскоре раздался залп пушки, возвещая народу о том, что некую знатную особу или члена королевской семьи заключили в Тауэр. По прибытии она пала на колени и взмолилась «Господу с просьбой о помощи, ибо не совершала она того греха, в котором ее обвиняют». Узнав, что Смитон и Норрис находятся среди заключенных, она воскликнула: «О, Норрис, неужто ты осудил меня? Сейчас же ты в Тауэре вместе со мной, и вместе мы умрем; Марк, и тебя ждет та же участь».

В беседах со своим тауэрским стражником, сэром Уильямом Кингстоном, она вспоминала некоторые более ранние разговоры:

Анна Болейн. Почему ты не создашь свою семью?

Генри Норрис. Я подожду еще немного.

Анна Болейн. Ты ждешь у моря погоды; если что-нибудь случится с королем, тебе придется остаться со мной.

Генри Норрис. Пусть мне снесут голову с плеч, если я когда-нибудь помышлял такое.

Запомнился и диалог с Марком Смитоном:

Анна Болейн. Почему ты так печален?

Марк Смитон. Это не важно.

Анна Болейн. Не стоит ждать, что я стану говорить с тобой как со знатным вельможей, ведь ты простолюдин.

Марк Смитон. Нет, нет, госпожа. Мне достаточно одного взгляда.

Эти фразы никоим образом не являются доказательством вины, но и не кажутся совершенно невинными. «Представлять себе смерть короля», подобно Анне, само по себе было актом измены. Присяжным не составило бы никакого труда вынести ей обвинительный приговор. Королевский суд теперь обратился против нее, почуяв, в какую сторону дует ветер. Лишь у Кранмера оставались сомнения. «Я в таком замешательстве, – признался он королю, – что мой разум совершенно сбит с толку; никогда еще ни об одной женщине я не был лучшего мнения, чем о ней».

Четверо обвиняемых предстали перед судом в середине мая, в Вестминстер-Холле, в то время как судебный процесс над Джорджем Болейном должен был пройти в присутствии членов палаты лордов в Тауэре. Один лишь Смитон сознался в совершении преступления, повторив свое признание, что трижды вступал в любовную связь с королевой. Остальные своей вины не признали. Сообщается, что при первом допросе Норрис признался в содеянном, однако позже отказался от своих слов. Всех их приговорили к смертной казни.

Прибыв в Тауэр, королева обратилась к коменданту тюрьмы, сэру Уильяму Кингстону, со словами: неужто ей суждено взойти на эшафот, так и не удостоившись правосудия? «Даже самый бедный подданный короля, – ответил он, – заслуживает правосудия». Его ответ заставил ее рассмеяться. Она прекрасно понимала, что ей не под силу выстоять перед гневом и подозрительностью короля. Вместе с братом ее препроводили в Большой зал Тауэра и допросили в присутствии двадцати семи пэров королевства, в знак уважения к их статусу. «Нет. Это все, что я могу ответить вам, – сказала королева, – не обнажая наготы тела своего. Всем тем, кто обвиняет меня, я могу лишь сказать “нет”, и они не смогут привести ни одного свидетеля». Анну и ее брата обвинили в государственной измене, наказанием за которую для королевы являлось сожжение на костре. Впрочем, обезглавливание посчитали достаточной карой. Комендант Тауэра сообщил ей, что «все произойдет без боли, совершенно незаметно».

«Я слышала, – ответила она, – что палач хороший мастер, а у меня такая маленькая шея». С этими словами она обхватила горло руками и расхохоталась. 19 мая, незадолго до полудня, ее возвели на эшафот, сооруженный в стенах Тауэра. Нервничая, она постоянно оглядывалась назад, словно боясь быть застигнутой врасплох. Она стала первой королевой в истории Англии, которую обезглавили. Точный возраст Анны Болейн на момент казни неизвестен, однако по примерным оценкам ей было чуть за тридцать. Когда палач поднял отрубленную голову, глаза и губы еще шевелились. Тело затем бросили в обычный сундук из вяза, в котором хранили стрелы.

Генрих позаботился о том, чтобы его брак с Анной был расторгнут на основании ее любовной связи девятью годами ранее, не осознавая, по-видимому, что она не могла бы совершить адюльтер, не будь его женой. Так или иначе, король хотел вычеркнуть ее из своей жизни, изгладив любое воспоминание о ней. Правильно ли он поступил – вопрос, который остается спорным со времени самих событий. Некоторые предполагают, например, что Анна Болейн стала жертвой заговора, учиненного Кромвелем или консервативной фракцией монаршего двора.

И все же здравый смысл подсказывал, что подобная авантюра таила бы в себе большую опасность. Все обвиняемые были хорошо известны при дворе; Джордж Болейн приходился братом Анне и занимал высокое положение, а Генри Норрис был близким другом самого короля. Было бы верхом безрассудства впутывать таких людей в сговор, не имевший никаких мотивов. На судебном процессе вслух зачитали все детали о времени и месте совершения преступления. К примеру, первое обвинительное заключение гласило, что «королева 6 октября 25 Ген. VIII [1533] в Вестминстерском дворце словом и т. д. побудила и склонила некоего г-на Генри Норриса, одного из камердинеров личных королевских покоев, к незаконному сношению с ней; сие деяние было совершено в Вестминстере, 12 октября 25 Ген. VIII». Описанные подробности, возможно, не совсем точны, однако само их присутствие указывает на наличие веских и убедительных доводов против подозреваемых. Это не было лишь туманным обвинением, построенным на слухах и кляузах. К чему инкриминировать подобное пяти господам, четверо из которых пользуются известностью и уважением, когда было бы достаточно и одного?

И обвинениям поверили. Согласимся, что никто по своей воле не осмелился бы воспротивиться желаниям короля, но показательно, что все двадцать семь пэров единодушно признали факт совершения королевой инцеста с собственным братом. Два больших и одно малое жюри вынесли решения по делам остальных обвиняемых.

Представляется возможным, по крайней мере, что Анна Болейн была не настолько невинна, как пыталась всех убедить. Вероятно, она добивалась других мужчин в отчаянном стремлении родить мальчика, которого страна приветствовала бы как наследника престола, тем самым обезопасив собственную жизнь и судьбу своей семьи в обозримом будущем.

Еще один аспект судебного процесса был сокрыт от внимания посторонних. Утверждали, что королева якобы поведала жене Джорджа Болейна о мужском бессилии короля. Во время заседания Джорджу Болейну передали листок бумаги, где излагались подробности случившегося, для личного ознакомления. «Король не искусен в сношениях с женщиной и не отличается ни нравственностью, ни мужским достоинством». В насмешку ли, или бравады ради он прочитал содержимое записки вслух. Подобный поступок не всегда свидетельствует о порядочности. Этот поступок обвиняемого бросил дерзкий вызов суду и подлил масла в огонь. Анна Болейн не отрицала, что Джордж распространял слухи о подлинном отцовстве принцессы Елизаветы. Поговаривали даже, что ее настоящим отцом был сэр Генри Норрис. По прошествии стольких веков никто уже не сможет сказать доподлинно. Как говорится, ищи ветра в поле, а правду – на дне морском. Лучшим эпиграфом к событиям весны 1536 года служат строки одного из ненадолго осужденных за связь с Анной, поэта Томаса Уайетта[16]:

В день казни Анны Болейн король облачился в белые одежды, а уже на следующее утро обручился с новой избранницей. Должно быть, он свято верил в виновность бывшей королевы, или узнал о другом ее прегрешении, которое решил не предавать огласке, или же то и другое вместе. Во время визита своего незаконнорожденного сына Генриха, герцога Ричмонда, король приветствовал его со слезами на глазах и заявил, что он и Мария «должны возблагодарить Господа за то, что уберег от рук той женщины, замыслившей их отравить». Рассказывали, что монарх держался с почти вызывающей веселостью и даже сочинил стихотворную трагедию, где у Анны Болейн было сто любовников.

У Генриха был и другой мотив для нового брака. Сорокалетний король отчаянно желал иметь наследника. В действительности он уже объявил незаконнорожденными Марию и Елизавету. Герцог Ричмонд родился вне брака и поэтому не имел права на престол.

Смерть Анны Болейн не встретила большого сочувствия среди английского народа. Большая часть населения относилась к ней с пренебрежением, по крайней мере в глубине души, а один из современников описывал проявления ликования и радости «от обесчещения сожительницы». Новая жена Генриха, Джейн Сеймур, впрочем, также не могла похвастаться всенародной поддержкой. «Намедни про нас сочинили весьма язвительную балладу, – говорил ей Генрих, – поэтому, если она распространится среди народа и дойдет до ваших глаз, умоляю, не удостаивайте ее своим вниманием. Сейчас мне неизвестно, кто автор сего оскорбительного произведения; однако, будь он найден, его ждет немедленное наказание». Автора так никогда и не нашли.

К ликованию народа примешивалась всеобщая уверенность, что леди Мария теперь вновь обретет королевское благоволение. Однако подобная интерпретация событий, происходящих при дворе, представлялась слишком уж оптимистичной. Томас Кромвель стал выступать против сторонников Марии, объясняя это тем, что они якобы пытались выгодно устроить ее престолонаследие. Кажется, сама Джейн Сеймур уговаривала нового супруга помириться со старшей дочерью, но вместо этого Генрих подверг Марию еще большему давлению.

Он отправил к ней делегацию во главе с герцогом Норфолком, убеждая принести клятву верности – что означало бы дезавуировать брак своей матери и собственную законнорожденность. Ей пришлось бы признать короля верховным главой церкви. Мария отказалась дать все эти клятвы. Тогда герцог Норфолк объявил ее виновной в измене. Было вполне очевидно, что Генрих стремился предать ее суду, со всеми плачевными и даже мучительными последствиями. В письме, адресованном Марии, Томас Кромвель написал: «Вы самая упрямая и несговорчивая женщина… каких я когда-либо знал»; он убеждал ее раскаяться в «своей неблагодарности и позорном бессердечии». В противном случае, добавлял он, ее ждет «полный крах», а может, даже и изменническая смерть. Принцессе шел двадцать второй год.

Вскоре после этого она сдалась. Императорский посол увещевал ее, настаивая на том, что она обязана пережить весь хаос и ужас своего положения. Он убеждал, что, возможно, в спасении народа ради истинной веры лежит ее предназначение и ничто в мире не должно этому воспрепятствовать. Мученичество означало бы провал всех усилий. Мария, не читая, поставила свою подпись под декларацией о повиновении. Она признала «его королевское величество верховным главой английской церкви, наместником Христа на земле», равно как и то, что брак между ее матерью и королем был, «сообразно Закону Божьему и закону людскому, кровосмесительным и незаконным».

Больше ей ничего не оставалось. В своем бедственном положении она написала отцу: «Всецело вверяю тело свое Вашему милосердию и отцовскому состраданию, не желая ни высокого статуса, ни положения, ни привилегий, опричь тех, что Ваше величество мне даровать изволит». Король сразу благосклонно принял дочь ко двору, однако ее нравственности и чувству собственного достоинства был нанесен непоправимый ущерб. Никогда впредь не склонится ее голова, не пошатнется сила воли. Чувство вины за отречение от собственной матери будет терзать ее, и лишь костры Смитфилда, возможно, смогли его немного унять[18]. Сообщается, что сразу после подписания декларации Марией овладели тоска и угрызения совести, и она просила императорского посла получить для нее особую диспенсацию от римской церкви. Несмотря на все это, Мария, по всей видимости, вполне освоилась с возвращением к придворной жизни, покупая драгоценности и изысканные наряды; она играла в азартные игры – умеренно, но постоянно – и имела собственный ансамбль менестрелей. У нее был свой шут – молодая бритоголовая женщина по имени Джейн.

После казни Анны Болейн стало ясно, что партии религиозных преобразований, извлекавшей выгоду из ее вмешательства в государственные дела, возможно, грозит крах. В Риме неприязнь к королю сменилась сочувствием и жалостью, и в воздухе витала надежда, что теперь, после всех злоключений с «ведьмой», Генрих вернется в лоно церкви. Само собой разумеется, это было совершенно неверное истолкование сути королевской реформы. Он никогда не выступал против учения церкви – лишь против ее верховенства. Его понимание власти и накопленного благодаря этому дохода было вполне достаточным, чтобы воспрепятствовать любым попыткам вернуться к Риму. Король считал, что религиозное единство является необходимым условием для единства политического.

Он видел себя в роли одного из тех ветхозаветных царей, что в страхе быть испепеленными божественным гневом стремились водворить Закон Божий в своих царствах. Разве Иоас, царь Израиля, не отобрал у священников их золото? Разве Иосия не восстановил Иерусалимский храм? Разве Соломон не вершил правосудие? Епископ Даремский Кутберт Тунсталл заявил, что в своих деяниях Генрих был подобен «главнейшим и лучшим из израильских царей – пример, которому должны следовать и все добрые христиане».

Его притязания на верховенство короны, впрочем, шли рука об руку с желанием реформировать монастыри и духовные учебные заведения. Ежедневно король посещал несколько литургий и никогда не провозглашал и не считал себя лютеранином. Ему не чужды были разнообразные формы народной религиозности, включая ритуал «поклонения Кресту Господню». Всю свою жизнь он перебирал в руках собственные молитвенные четки, принадлежащие сейчас герцогу Девонширскому, и распорядился отслужить множество заупокойных месс в момент своей кончины. Во многих отношениях он был правоверным католиком.

В начале июля созвали парламентское собрание, чтобы обсудить положение в королевстве после недавней казни Анны Болейн. Парламентарии отменили два закона, обеспечивавшие привилегии Анне Болейн и ее потомству, тем самым низводя Елизавету до одного статуса с Марией. Лорд-канцлер славословил третий брак короля, который, «по смиренному ходатайству его благородия, согласился в очередной раз принять это условие и взял себе жену, чей возраст и состояние здоровья сочли пригодными для воспроизведения потомства».

Целью было родить мальчика-наследника, и, в случае кончины короля (не дай Бог!) или бесплодности новой королевы, «он поручает вам назначить того, кто станет престолонаследником». Возможно, ответ был согласован и отрепетирован заранее. При отсутствии законного наследника мужского пола парламент предоставлял королю право завещать корону по своему усмотрению. Сообразно этому претендентом на престол становился незаконнорожденный герцог Ричмонд. Он был меньшим из всех зол. Однако хрупкость династии вновь подтвердилась, когда летом 1536 года Ричмонд скончался от туберкулеза или какой-то иной нераспознанной легочной болезни. Генрих распорядился провести тайные похороны, чтобы не допустить общественных волнений, но ничто не могло скрыть тот факт, что судьба наследования отныне зиждилась на двух объявленных незаконнорожденными дочерях. Богато украшенную могилу почившего молодого герцога по сей день можно видеть в церкви Святого Архангела Михаила во Фрамлингеме, в графстве Суффолк.

Тревога, охватившая Генриха в тот период, стала очевидной, когда лорда Томаса Говарда, младшего брата герцога Норфолка, тем же летом обвинили в измене; ему инкриминировали связь с леди Маргарет Дуглас, дочерью королевы Шотландии. Королева приходилась Генриху сестрой, поэтому король заподозрил Говарда в притязаниях на престол. Говарда заключили в Тауэр, где он и скончался в следующем году.

В июне 1536 года конвокация высшего духовенства собралась в соборе Святого Павла. Хью Латимер, недавно посвященный в сан епископ Вустерский и главный реформатор, был избран для прочтения проповеди. Текст его наставления отсылал к шестнадцатой главе Евангелия от Луки, а именно строкам, гласившим, что «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк. 16:8). Латимер обратился к собравшимся с просьбой заглянуть глубоко в душу и спросить себя, какого результата они добились после многочисленных конвокаций. Одиозные вымыслы Рима так и не были изжиты, включая «канонизации и беатификации, дозволения и диспенсации, а также великое множество всевозможных индульгенций», равно как и «стародавнюю басню о чистилище, призванную очистить кошельки верующих». «Вы знаете поговорку, – сказал он им. – От худой курицы худые яйца». В конце своей проповеди он предостерег собрание словами: «Господь покарает вас. Он придет. Он не будет мешкать».

Реакция пятисот духовных делегатов неизвестна, однако две недели спустя они вручили королю петицию с жалобами на многочисленные богохульства и ереси, распустившиеся по всему королевству. Это был, по сути, плохо скрываемый выпад в сторону Латимера и других радикально настроенных священников. Их не устраивало, что таинство евхаристии описывалось как «карусель с передаванием кусочка хлеба». Священный елей, использовавшийся при помазании, окрестили «маслом епископа Римского». Богоматерь была лишь женщиной, «похожей на мешок с залежавшимся шафраном или перцем». Литургии и заутрени представляли собой не что иное, как «какофонию из рокотаний, подвываний и свистов, с ряженьем, фокусами и фиглярством». Это был негласный призыв королю остановить Реформацию. О веротерпимости не приходилось и говорить. Эта концепция упоминалась лишь изредка. Религиозные вопросы слишком масштабны и слишком важны, чтобы относиться к ним с осторожностью. С ложью необходимо было бороться всеми возможными способами.

В ответ Генрих с помощью Кранмера и других священнослужителей составил краткое изложение принципов веры, которым должен был следовать английский народ. В предисловии к Десяти статьям[19] говорилось, что их цель заключается в достижении «единства и согласия во взглядах». На практике король стремился утвердить примат королевской власти и обусловить необходимость общего обновления церкви, не прибегая к лютеранской доктрине. По всей видимости, он разделял мнение реформаторов лишь в отношении трех церковных таинств – крещения, покаяния и причащения, не отрицая в то же время действенности оставшихся четырех[20]. Концепция чистилища осуждалась как пагубный вымысел папы римского, однако священники заявляли, что «согласны с уместностью и целесообразностью молиться о душах умерших, как того требует давно устоявшийся обычай». Это был вопрос нахождения равновесия. Сохранилась черновая рукопись одной из страниц, на которой можно видеть небрежные записи реформатора Кранмера и консерватора Тунсталла, соперничавших за влияние.

Есть и другие примеры компромиссов или заступничества. Привычку преклонять колени и обожествлять лики святых сочли чрезмерным идолопоклонством. Впрочем, другие церковные обычаи и церемонии, такие как помазание пеплом в Пепельную среду[21] и шествие с пальмовыми ветвями в Пальмовое воскресенье[22], назвали «благими и достойными». Даже во время работы над статьями король вместе с новоизбранной королевой Джейн Сеймур принял участие в торжественной процессии в день праздника Тела и Крови Христовых, посвященного совершению причащения во время Божественной литургии. Вопрос реформы был поднят, однако никаких дальнейших шагов не последовало – и английская церковь по-прежнему во всех отношениях оставалась католической. Выше головы не прыгнешь. Процесс религиозных преобразований был прерывистым, спонтанным и таким же неопределенным, как прежде. По этой причине немецкий реформатор Меланхтон прозвал Десять статей «запутаннейшими сочинениями» (confusissime compositi).

Впрочем, ни о какой путанице в стремлении Генриха к достижению своей непосредственной цели говорить не приходилось. Поздней весной и ранним летом 1536 года мелкие монастыри перешли в ведение Томаса Кромвеля. Еще в самом начале года парламент принял закон о роспуске монастырей, и теперь представители королевской комиссии начали работу по их закрытию. На роспуск одного небольшого монастыря уходило шесть и более недель. С башен снимали колокола, а от крыш отдирали свинцовые листы; вся церковная утварь и драгоценности изымались, а имевшиеся запасы зерна шли на продажу. В период этих церковных расхищений две тысячи монахов и монахинь расстригли и отослали обратно в светский мир. Как складывалась их жизнь после этого – истории неизвестно.

Процесс этот, однако, не всегда проходил быстро и спокойно. Когда прихожане монастыря Святого Николая в графстве Эксетер решили, что хоры над алтарной перегородкой необходимо снести, толпа разъяренных женщин ворвалась в церковь, схватила прислужника и «стала забрасывать его камнями – так, что ради спасения жизни ему пришлось искать убежище в колокольной башне». Однако толпа ринулась за ним, и несчастный был вынужден выпрыгнуть из окна, из-за чего «едва было не свернул себе шею, но сломал одно ребро».

В конце сентября монахи из Хексема в графстве Нортумберленд пытались оказывать сопротивление посягательствам на их монастыри. Приехав в город, представители комиссии увидели «множество столпившихся на улице жителей с копьями, алебардами и другим оружием наготове, словно собравшись защищать осажденный город». По мере продвижения королевских посланцев к святой обители зазвонил городской, а затем и большой монастырский колокола; жители закрывали двери своих домов и лавок, а на крыше и шпиле монастыря собралось несколько монахов с мечами, луками и стрелами. «Нас здесь двадцать братьев, – прокричал один каноник, – и мы все скорее погибнем, прежде чем вы пересечете порог этой обители!»

Помимо мечей и луков у них было и другое оружие. Архиепископ Йоркский умолял короля пощадить монахов Хексема и действительно получил наивысшее дозволение, скрепленное Большой печатью. Посланники, увидев это дозволение, отступили. На следующий день монахи парами вышли из своей обители и с оружием присоединились к жителям Хексема в «зеленом месте». Оттуда они наблюдали за посланниками, пока те «не скрылись из виду». Несмотря на это, наказание настигло мятежников позже. Король упомянул Хексем в письме к герцогу Норфолку, заявив, что монахов «следует связать [повесить] без дальнейшего промедления и формальностей».

Общенародное возмущение и разочарование лишь усугубилось с выходом в свет неких «предписаний». Опубликованные как итог вердиктов, изложенных в Десяти статьях, они запрещали упоминание чистилища и отменяли дни многих святых, которые прежде отмечались как религиозные праздники. В том же году Томас Кромвель приказал снести гробницу Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве. Это была очередная атака на «предрассудки», популяризируемые и рьяно оберегаемые монахами. Многим людям, а возможно, жителям Лондона в особенности, подобные вопросы представлялись маловажными. Однако более ревностные и консервативно настроенные верующие испытывали острое негодование, которое вскоре вылилось в открытое восстание.