Тюрьма

6

Неподалеку от площади Сент-Огюстен они нашли ресторанчик, где их не знали, нечто вроде бистро с клетчатыми занавесками и скатертями и обилием медной утвари взамен украшений. Хозяин, он же шеф-повар, в высоком белом колпаке ходил от столика к столику, расхваливая свои блюда.

Им удалось занять места в углу, хотя в бистро было много народу. Вокруг них ели и разговаривали люди незнакомые, чужие. Ален ничего о них не знает. У них своя жизнь, свой собственный мир, свои заботы и интересы, к которым они относятся с величайшей серьезностью, словно это имеет какое-то значение.

Зачем ему все это? Почему, например, ему не пришло в голову позавтракать наедине с Борисом у себя дома? Да, он мог бы построить свою жизнь по-другому.

Было время, когда они с Мур-мур пытались что-то изменить в своем образе жизни.

Жена загорелась желанием хозяйничать, заниматься стряпней. Они с ней обедали, сидя друг против друга, перед широкой застекленной стеной, за которой тянулись парижские крыши.

Время от времени Ален замечал, что губы Мур-мур шевелятся. Он знал, что она обращается к нему, но слова не доходили до его сознания, казались ему лишенными смысла. У него было ощущение, будто они с Мурмур отрезаны от жизни, погружены в какой-то нереальный, мертвый мир. И охваченный паническим страхом, он поспешил вырваться на волю.

В этом страхе было что-то от ночного кошмара, но только преследовал он Алена не во сне, а наяву. Алену необходимо было двигаться, слышать человеческие голоса, видеть живые человеческие лица, быть окруженным людьми.

«Окруженным» — вот оно, точное слово. Да, быть всегда в центре, быть главным действующим лицом.

Ален еще не решался себе признаться в этом. Всю жизнь у него была куча приятелей. Но не потому ли засиживался он с ними до поздней ночи, что ему страшно бывало оставаться наедине с собой?

Приятели? Или нечто вроде придворной свиты, которую он создал, чтобы обрести чувство уверенности?

На столике с колесиками им подвезли целый набор колбас и холодного мяса. Ален пытался есть, обильно запивая еду сухим вином.

— О чем комиссар тебя спрашивал?

— Почти о том же, что всех. Сначала поинтересовался, часто ли жена заходила за тобой в редакцию. Я ответил, что не заходила, а только звонила по телефону и вы встречались либо внизу, либо в каком-нибудь ресторане. Потом он спросил, был ли я знаком с твоей свояченицей. Я сказал правду, то есть что никогда ее не видел.

— Она ко мне зашла как-то раз три года назад. Ей хотелось посмотреть, где я провожу большую часть времени.

— Ну, я тогда был в отпуске. Потом он спросил, есть ли у тебя записная книжка с номерами телефонов твоих знакомых. Есть она у тебя?

— Нет.

— Значит, я не соврал. А под конец вот что. Извини, но я должен повторить его вопрос. Знал ли я, что у твоей жены есть любовник? И не подозреваю ли я кого-нибудь конкретно? А ты не подозреваешь?

Ален растерялся.

— Это мог быть кто угодно, — ответил он.

— Потом он стал вызывать телефонисток. Первой вошла Мод. Ты ведь ее знаешь. Комиссар разрешил мне присутствовать при допросе. Как видно, для того, чтобы я все тебе передал. С Мод разговор вышел примерно такой:

— Сколько лет вы работаете у господина Пуато?

— В будущем месяце исполнится четыре года.

— Вы замужем?

— Незамужняя. Бездетная. Сожителя не имею, живу со старой теткой, но она у меня просто золото.

— Состояли ли вы с господином Пуато в интимных отношениях?

— Вам угодно знать, случается ли мне время от времени переспать с Аденом? Да.

— Где же происходят ваши встречи?

— Здесь.

— Когда?

— Когда ему захочется. Он просит меня задержаться после работы. Я жду, пока уйдут сотрудники, и поднимаюсь к нему.

— Вам это кажется естественным?

— Во всяком случае, в этом нет ничего сверхъестественного.

— И вас ни разу не заставали врасплох?

— Ни разу.

— А что было бы, если бы вошла его жена?

— Думаю, она бы нам не помешала.

— Вы знали Адриену Бланше?

— По голосу.

— Она часто звонила?

— Два-три раза в неделю. Я соединяла ее с патроном. Разговоры были короткие.

— Когда она звонила последний раз?

— В прошлом году. Незадолго до рождественских праздников.

— Вам было известно о связи Алена Пуато со свояченицей?

— Да. Мне ведь приходилось звонить на улицу Лоншан.

— По его поручению?

— Конечно. Чтобы продлить договор на квартиру или велеть заморозить бутылку шампанского. Она, видно, любила шампанское. Он не любит.

— И с декабря прошлого года вы туда не звонили?

— Ни разу.

— А она не пыталась звонить ему?

— Нет.

Рассказывая, Борис с аппетитом уплетал еду, тогда как Алена мутило от одного вида грязных тарелок.

— Две другие телефонистки подтвердили слова Мод относительно свояченицы. Потом наступила очередь Колетт.

Его секретарша. Единственная из всех, кто его немного ревновал.

— Когда он спросил, состояла ли она с тобой в связи, Колетт взвилась. Неприкосновенность личной жизни-и пошла, и пошла. Но в конце концов призналась.

Ничего не попишешь: женщине тридцать пять лет. Будь это в ее власти, она держала бы его в вате и нянчилась с ним целыми днями.

— Допросили стенографисток, женский персонал бухгалтерии. Затем комиссар принялся за мужчин.

— Женаты? Дети есть? Сообщите, пожалуйста, ваш адрес. Вам случалось обедать с патроном и его женой?

— Я подал им знак говорить правду. Мужчин комиссар тоже спрашивал, были ли они знакомы с твоей свояченицей. Потом он выяснял, встречались ли они когда-нибудь с Мур-мур без тебя.

С такими, как, например, Диакр или Манок, возни было немного.

Еще бы! Диакр — белесая вошь, а Маноку шестьдесят восемь.

— Последним вызвали Бура. Он только что пришел в редакцию и выглядел не лучше тебя.

— Часть ночи я провел с ним и с Бобом Демари, — отозвался Ален. Дербанули что надо!

— Вот, пожалуй, и все. Кажется, комиссар не дурак и знает, чего добивается.

Перед тем как подали антрекот, Ален закурил сигарету. Он чувствовал себя разбитым, опустошенным. Небо было серое. Мерзость. Как у него на душе.

— Что у нас сегодня за день — пятница?

— Да.

— Значит, гроб уже установлен в их доме на Университетской улице. Сам не знаю, идти мне туда или нет.

— Тебе видней. Не забывай только, что ведь это твоя жена…

Борис не докончил.

Он прав. Ведь это его, Алена, жена — убийца той, что лежит теперь в гробу на Университетской улице.

Ален вернулся в редакцию: пришлось подвезти Бориса, иначе, вероятно, он поехал бы домой спать.

— Секретарша мэтра Рабю просила позвонить, как только вы вернетесь.

— Соедини меня.

Через несколько секунд Колетт протянула ему трубку.

— Господин Пуато, говорит секретарь мэтра Рабю.

— Я вас слушаю.

— Мэтр просит его извинить. Он забыл передать вам поручение вашей жены. Она составила список необходимых вещей и просила, чтобы вы доставили их ей как можно скорее. Прислать вам его?

— Список длинный?

— Не очень.

— Диктуйте.

Ален придвинул блокнот и записал колонкой перечень вещей.

— Прежде всего серое платье из джерси-если оно не отдано в чистку, то висит в левом шкафу. Вы, видимо, знаете. Черная шерстяная юбка, новая, с тремя большими пуговицами. Четыре или пять белых блузок, самых простеньких. У них там раньше чем через неделю белье из прачечной не возвращается.

Алену казалось, что он видит Мур-мур, слышит ее голос. Когда они останавливались в гостинице, бывало то же самое: списки белья, одежды, пунктуальность деталей.

— Две белые нейлоновые комбинации, которые без кружев. Дюжину пар чулок, неношеных, она их недавно купила, лежат в красном шелковом мешочке.

Сидеть в Птит-Рокетт по обвинению в убийстве, знать, что тебе грозит пожизненное заключение, и думать о новых чулках!

— Я не быстро диктую? Домашние туфли, черные лакированные. Сандалии для ванной. Купальный халат. Пару туфель на венском каблуке. Ее любимые духи, вы их знаете, один флакон, не очень большой.

Даже духи! Да, не теряется девочка! Держит хвост морковкой. Крепко, видно, стоит на земле, обеими ногами!

— Два-три тюбика со снотворным и таблетки от изжоги. Простите, я забыла, она еще тут прибавила гребень и щетку.

— Жена сама писала этот перечень?

— Да. Она отдала его мэтру Рабю и просила при первой же возможности передать вам. Тут в конце еще что-то приписано, какое-то слово, никак не разберу. Бумага плохая, карандаш. «So…». Да, здесь, кажется два «r». Ах, вот что, это по-английски: «Sorry!»

Да, они нередко пересыпали свою речь англицизмами. «Sorry» — извини меня.

Ален взглянул на Колетт — конечно, не спускает с него глаз, поблагодарил секретаршу Рабю и повесил трубку.

— Ну, Колетт, скажите, как допрос? Много вам тут крови попортили?

Колетт изумленно уставилась на него.

— Прости, заговариваюсь, — добавил он. — Стал обращаться к тебе на «вы». Неприятно, наверно, было признаваться, что нам случалось переспать, а?

— Это никого не касается.

— Так принято думать. Каждый воображает, что в его жизнь никто и носа не имеет права сунуть. А потом — бац! — случается какая-нибудь петрушка, и вся твоя жизнь со всем ее грязным бельем выставлена на всеобщее обозрение. На этот раз, — добавил он с иронией, — выставили на обозрение меня.

— Ты очень страдаешь?

— Нет.

— А не притворяешься?

— Поклясться могу-мне на это наплевать. Пусть бы даже они обе переспали со всем Парижем.

Бедняжка Колетт. Сентиментальная дурочка! Ни дать ни взять усердная читательница журнала «Ты». Видно, одна из немногих в редакции принимает еженедельник всерьез.

Колетт со своей стороны предпочла бы видеть Алена в отчаянии. Чтобы он положил голову ей на плечо, а она бы его утешала.

— Бегу. Нужно отвезти ей вещи.

Ален спустился во двор, сел в свою машину и еще раз проделал хорошо знакомый ему теперь путь. Посвежело. Прохожие уже не брели уныло по тротуарам, как это было вчера. Вид у них стал бодрее, некоторые задерживались у витрин.

Он поднялся в лифте, открыл дверь ключом и увидел новую служанку. Он забыл про нее и в первую минуту недоуменно остановился. Так, значит, она решила поступить к нему на полный день. Работа была в разгаре. Все шкафы и ящики в коридоре открыты.

— Что это вы делаете, крольчонок? Он все еще говорил ей «вы». И сам этому подивился. Долго так не продлится:

— Хочешь, чтоб от тебя была польза в доме, — надо знать, где что лежит. А заодно решила и одежду почистить. Давно пора.

— В таком случае вы сейчас мне поможете. Ален достал из кармана список и принес вместительный чемодан.

— Серое платье из джерси.

— Его надо бы отдать в чистку.

— Жена забыла, чистили его или нет. Ладно, давайте его сюда.

За платьем последовали комбинации, штанишки, чулки, обувь и все прочее.

— Пустите, я уложу сама, а то суете как попало.

Он посмотрел на нее с интересом. Ого, она, оказывается, не просто хорошенькая, молодая и аппетитная, а еще, как видно, и дело свое знает неплохо.

— Это в тюрьму?

— Да.

— И духи тоже?

— Видимо, да. Подследственные пользуются особыми правами. Не знаю только, распространяется ли это на духи.

— Вы ее видели?

— Она сама не хочет меня видеть. Кстати, а где эта девушка, что сегодня здесь ночевала. Он думал, что Бесси еще не ушла.

— Она встала вскоре после вашего ухода, опять попросила кофе и пришла ко мне на кухню помогать его варить.

— Голая?

— Надела ваш халат, хоть он ей велик, по полу волочится. Мы тут с ней поболтали. Я ей приготовила ванну.

— Она ничего не сказала?

— Рассказывала про вашу встречу и как у вас было дело ночью. Все удивлялась, что я здесь сегодня первый день. А потом говорит: «Ты ему скоро понадобишься».

— Для чего?

— Для всего, — невозмутимо ответила Минна.

— Налей мне не очень крепкого виски.

— Так рано?

Ален пожал плечами.

— Ничего, привыкай.

— Вы часто такой, как прошлой ночью?

— Почти никогда. Пью много, но пьянею редко. Такое похмелье, как сегодня утром, — это у меня за всю жизнь, наверно, третий раз. Давай, поторапливайся.

Ну вот, готово — он уже говорит ей «ты». Одним «кроликом» стало больше. Он испытывал потребность приобщать все новых и новых людей к своему окружению, но при этом ставить их немного — нет, пожалуй, намного — ниже той ступеньки, на которой стоял сам.

Неужели это и вправду так? Прежде Ален над этим не задумывался. Он полагал: приятели — это кружок людей с одинаковыми вкусами, людей, на которых можно положиться.

Но это оказалось фикцией, как и многое другое, во что он верил. Когда-нибудь он составит перечень своих фальшивых ценностей, не выдержавших проверки жизнью. Вроде того, как Мур-мур составляла список своих платьев, белья, обуви и всего остального.

А сейчас он проверит, не отправился ли все-таки Бланше на улицу Ла Врийер несмотря на то, что в гостиной торжественно установлен гроб с телом жены. Хотя нет, маловероятно. Бланше, разумеется, стоит у дверей задрапированной крепом комнаты, неподалеку от постамента и трепещущего пламени высоких свечей.

— Алло! Альбер?.. Могу я переговорить со свояком?.. Да, знаю, мне надо сказать ему несколько слов. Непрерывный поток людей, как и следовало ожидать. Должностные лица, депутаты, может быть, даже министры: Бланше занимали важное место в этой иерархии. Трудно предсказать, до каких вершин они еще поднимутся.

Отчего Ален усмехнулся? Ведь он им не завидует. Он ни за что не согласился бы стать таким, как они. Он их терпеть не может. Более того: презирает за приспособленчество, за все компромиссы, на которые они идут во имя карьеры. Он определял Бланше одним словом- «дерьмо» и любил повторять: «От них смердит».

— Говорит Ален. Прости, что побеспокоил.

— Да, для меня это очень трудный, мучительный день и…

— Именно поэтому я и решил тебе позвонить. Вокруг дома, наверно, толкутся фотографы и журналисты.

— Полиция пытается держать их на расстоянии.

— Мне, пожалуй, не стоит у тебя показываться?

— Я тоже так считаю.

— Что касается завтрашнего дня…

— Нет, нет, на похоронах тебе присутствовать не следует.

— Это я и собирался тебе сказать, поскольку я муж убийцы. А кроме того…

Какой бес в него вселился?

— Это все, что ты хотел мне сообщить? — прервал его Бланше.

— Да, все. Поверь, я огорчен до глубины души. Повторяю: я здесь ни при чем. В этом теперь убедилась и полиция.

— Что ты им еще рассказал?

— Ничего. Просто были допрошены мои сотрудники. И полицейские побывали на улице Лоншан.

— Ты думаешь, эти подробности доставляют мне большое удовольствие?

— Мои соболезнования, Ролан. Передай тестю: я сожалею, что не могу повидаться с ним. Он хороший человек. Если я ему понадоблюсь, он знает, куда звонить.

Бланше, не прощаясь, повесил трубку.

— Это был муж?

— Да, мой свояк.

В глазах Минны блеснуло что-то, похожее на насмешку.

— Чему ты улыбаешься?

— Так. Вызвать такси и отвезти чемодан? Ален заколебался.

— Нет, лучше уж я поеду сам.

Как-никак, а все-таки он и Мур-мур были привязаны друг к другу. Вероятно, это была не любовь, не то, что люди называют любовью. Просто Мур-мур в течение многих лет жила подле него. Всегда была рядом.

Как это она сказала Рабю? «Я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь на суде, но там мы будем далеко друг от друга».

А если ее оправдают? У Рабю слава: девять из десяти его подзащитных непременно бывают оправданы.

Ален мысленно увидел, как входят друг за другом в зал судья, заседатели, прокурор, присяжные. Вид у них торжественный и значительный. Старшина присяжных с расстановкой читает:

«По первому пункту обвинения… невиновна… По второму пункту обвинения… невиновна…»

Шум в зале, быть может, крики протеста, свистки. Журналисты протискиваются сквозь толпу и бегут к телефонным кабинам.

А она? Что тогда она? Он уже видел: вот она стоит в темном платье, а может быть, в костюме, между двумя конвойными. Что же она сделает?

Рабю повернется к ней, пожмет руку. А она? Будет искать глазами Алена? И что сделает он, Ален? Будет стоять и смотреть на нее?

Или, может быть, она улыбнется кому-то другому?

«…Передайте, что я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь…»

Куда она пойдет? Сюда, где все ее вещи лежат на привычных местах, она не вернется. Пришлет за вещами или отправит ему список, как сегодня утром?

— О чем вы задумались?

— Ни о чем, крольчонок. Он похлопал ее ниже спины.

— У тебя крепкие ляжки.

— А вам что, нравятся дряблые? Он чуть не… Нет, не теперь. Надо ехать на улицу Рокетт.

— До скорого.

— Обедать будете дома?

— Вряд ли.

— Тогда до завтра.

— Ну что ж. До завтра, крольчонок.

Ален помрачнел. Значит, он снова вернется в пустую квартиру, будет сидеть один, глядя на огни Парижа, потом нальет себе последний стакан и отправится спать.

Он посмотрел на девушку, покачал головой и повторил:

— До завтра, крольчонок!

Ален вручил чемодан равнодушной надзирательнице, сел в машину и поехал по каким-то малознакомым улицам. Минуя ограду кладбища ПерЛашез, где на ветвях тут и там еще висели поблекшие листья, он подумал, не здесь ли завтра похоронят Адриену.

На каком-нибудь кладбище у Бланше наверняка есть фамильный склеп. Этакий внушительный монумент из разноцветного мрамора. Ален звал ее не Адриеной, а Бэби. Ведь и она была всего-навсего еще одним занятным зверьком в его зоологической коллекции.

Через несколько минут Мур-мур откроет чемодан и с серьезным лицом, нахмурив брови, станет раскладывать платья и белье.

Устраивается на новом месте. У нее теперь своя, отдельная от него жизнь. Он безуспешно пытался представить себе ее камеру. Собственно, он ничего не знал о порядках в тюрьме Птит-Рокетт и досадовал на свою неосведомленность.

Дали ли ей свидание с отцом? Интересно, как они говорили? Через решетку, как показывают в кино?

Он очутился на площади Бастилии и направил машину к мосту Генриха IV, чтоб затем проехать вдоль Сены.

Пятница. Еще неделю назад, как почти всегда в этот день, он с Мурмур катили в своем «ягуаре» по Западной автостраде. Маленькие машины хороши для Парижа. Для дальних поездок у них был «ягуар» с откидным верхом.

А она вспоминает об этих поездках? Не пришла ли она в отчаяние от мрачной обстановки, которая теперь ее окружает? От постоянного, неистребимого запаха хлорной извести?

Выбросить все это из головы! Она решила не видеть его. Он и глазом не моргнул, когда Рабю передал ему ее слова, но у него по спине пробежал холодок. Слишком многое стояло за этими словами!

В сущности, Мур-мур, подобно некоторым вдовам, вероятно, испытывает теперь чувство освобождения. Она вновь обрела себя, свою личность. Она не будет больше жить на привязи при другом человеке, звонить ему по два раза в день и потом ехать на свидание с ним.

Она перестанет быть бессловесной. Отныне будет говорить не он, и не его станут слушать, а ее. Уже сейчас она для адвокатов, судей, надзирательниц, начальницы тюрьмы лицо самостоятельное и представляет интерес сама по себе.

Когда сворачиваешь с автострады, дорога ныряет в лес. Там, за рощей, посреди лугов стоит их «Монахиня». В прошлом году на рождество они купили для Патрика козу.

Мальчик большую часть времени проводит с садовником, добряком Фердинандом. С ним ему куда интереснее, чем с няней, мадемуазель Жак. Это ее фамилия — Жак. Патрик зовет ее Мусик. Вначале это коробило Мурмур. Она была всего-навсего «мамой», а самым главным лицом для Патрика была Мусик.

— Папа, а почему мы не живем тут все вместе?

А правда, почему? Нет, лучше не думать. Станешь вдумываться, только хуже будет. Просто надо завтра съездить на виллу.

— А мама? Где мама?

Что он ответит? И все-таки съездить нужно. Все равно в субботу редакция закрыта.

Ввести машину во двор было нельзя: с грузовика сгружали бочки с мазутом. Ален кое-как пристроил ее на улице. Проходя мимо касс, бросил взгляд на очередь. Кроме всевозможных конкурсов, редакция организовала клуб для подписчиков журнала, и теперь его членам выдавали значки.

Смехота! Впрочем, такая ли уж смехота? Начав с двух-трех комнат на верхнем этаже, он сумел приобрести все здание, а через год полностью его перестроит. Тираж журнала с каждым месяцем растет.

— Привет, Ален.

Старые сотрудники, те, кто окружал его с первых шагов и входил в его компанию, когда он был еще начинающим журналистом, звали его попрежнему Ален. Для остальных он стал патроном.

— Привет, кролик.

Он любил подниматься с этажа на этаж, пробираться узкими коридорами, взбегать вверх и спускаться вниз по лестницам, проходить через различные отделы редакции, наблюдая сотрудников за работой.

Он не корчил недовольную мину, если заставал в какой-нибудь комнате пять-шесть человек, рассказывающих анекдоты и хохочущих до слез. Он присоединялся к ним. Но сегодня-нет.

Ален продолжал подниматься по лестнице, пытаясь выбросить из головы сумятицу осаждавших его мыслей, обрывочных и смутных, как иные сны. Они были так нечетки и бессвязны, что он едва ли сумел бы выразить их словами. И тем не менее они грозили раздавить его.

Земля уходила у него из-под ног. Он как бы присутствовал при своем собственном вскрытии.

В кабинете он застал Малецкого.

— Нет, мадемуазель, — отвечал тот по телефону, — нам ничего не известно. Очень сожалею, но ничем не могу быть вам полезен.

— Все по поводу?..

— Да. Теперь пошла провинция. Эта вот звонила из Ла-Рошсюр-Йон. У меня к тебе поручение. Звонил комиссар Румань. Просил тебя заглянуть к нему, как только сможешь.

— Еду.

Честно говоря, этот вызов не огорчил Алена. Он не знал, куда себя деть. Ему казалось, что его присутствие всех стесняет.

Но прежде чем ехать, он зашел в бар напротив выпить стакан виски. Он не собирался выходить за обычные рамки — он еще утром сказал об этом Минне. И сегодня пил не больше обычного.

Он всегда так пил — может быть, потому, что алкоголь его подстегивал. Вечная погоня за повышенным жизненным тонусом. Приятели его тоже пили. За исключением тех, кто после женитьбы отошел от компании и все реже встречался со старыми собутыльниками. Над ними, беднягами, одержали верх жены. Женщины. Всегда и во всем они незаметно одерживают верх.

Мур-мур тоже. Разве не она в конечном счете одержала верх?

Или Минна. Она переступила порог его квартиры в семь утра. А в одиннадцать, самое позднее в половине двенадцатого уже добилась того, что он нанял ее на полный рабочий день. Как знать: не застанет ли он ее вечером у себя дома? Пройдет немного времени, и не исключено, что она вообще переедет к нему на улицу Шазель.

— Двойное?

Зачем спрашивать? Он не стыдится пить, не устыдится даже, если станет так называемым алкоголиком. Нынче это не порок, а болезнь. А раз болезнь — тут уж ничего не поделаешь.

— Что, сегодня работы поменьше?

Люди обладают даром задавать дурацкие вопросы. Впрочем, бармен, знающий его многие годы, преисполнен лучших намерений.

— А провались она пропадом, эта работа!

— Простите. Мне показалось… Еще стаканчик?

— Хватит.

Расплачиваться не надо. В конце месяца ему приносили счет, как и большинству сотрудников, которые время от времени забегали сюда промочить горло. Когда-то они приносили бутылки с виски в редакцию. Но вскоре заметили, что пить в баре — это одно, а у себя в отделе другое, тем более что, пристрастившись, начинаешь пить машинально, прямо из горлышка.

Зачем он понадобился Руманю? Отчего его вызывает помощник комиссара, а не следователь?

Он может завтра спрятаться где-нибудь за углом дома, когда ее будут хоронить. Он все увидит. У нее была странная манера смотреть на него. В глубине ее глаз всегда тлел насмешливый огонек. Почему? Этого она не объясняла.

— Что тебя так забавляет, Бэби?

— Ты.

— Что ты находишь во мне смешного?

— Ничего.

— У меня дурацкая физиономия?

— Ничего подобного. Ты, пожалуй, даже красив. Пожалуй!

— Может быть, я как-то не так говорю?

— Оставь. Ты у меня пусинька!

Однако быть «пусинысой» ему удовольствия не доставляло, хотя сам он весьма охотно именовал других кроликами, глупышками, бэби.

Интересно, только ли она не принимала его всерьез? Да, конечно. Остальные принимали его вполне всерьез. Владельцы типографий, рекламных бюро, банков — никто из них не смотрел на него как на юнца или на клоуна.

— Вам назначено? — спросил полицейский, останавливая Алена у входа во Дворец правосудия.

— Меня ждет комиссар Румань.

— По лестнице налево.

— Знаю.

По пути он никого не встретил. На площадке дежурный дал ему заполнить карточку. После слов «причина вызова» Ален размашисто вывел вопросительный знак.

На этот раз его не заставили ждать, и, когда он вошел в кабинет Руманя, находившийся там инспектор сразу удалился.

Комиссар дружелюбно протянул ему руку и указал на кресло.

— Я не ждал вас так рано. Не был уверен, что вы зайдете в редакцию. К тому же мне известно, что по пятницам вы обычно уезжаете за город.

— С тех пор много воды утекло, — сыронизировал Ален.

— Расстроены?

— Нет. Даже не расстроен.

Лицо человека, в недалеком прошлом связанного с землей. Дед или прадед, вероятно, был крестьянин. Ширококостый, крепко сбитый комиссар смотрел собеседнику прямо в глаза.

— Вам, очевидно, нечего мне сообщить, господин Пуато?

— Не знаю, что вас интересует. Но могу вам сказать, что всю ночь пропьянствовал, что утром, когда проснулся, меня шатало с похмелья, а в постели у меня спала какая-то девка.

— Мне это известно.

— Установили наблюдение?

— А зачем? — комиссар посуровел. — Ведь не вы же стреляли в свояченицу, правда? Не сердитесь, что я сегодня утром устроил обыск у вас в кабинете.

— По сравнению с остальным это чепуха.

— Мне было необходимо допросить ваших сотрудников.

— В свою очередь могу вам сообщить, что мне это известно.

— Их показания подтвердили то, что вы говорили вчера о своих отношениях со свояченицей.

— А именно?

— Что вы действительно порвали с нею в прошлом году накануне рождества. В этом же заверил нас и владелец дома на улице Лоншан.

— У меня не было причин врать.

— Они могли у вас быть.

Комиссар помолчал и, закурив, подвинул пачку посетителю. Ален машинально взял сигарету. Он догадался, что пауза умышленная, но сделал вид, что этого не понял. Он тоже закурил, рассеянно поглядывая по сторонам.

— Я хотел бы, чтобы вы так же откровенно ответили на вопрос, который я сейчас вам задам. Вы поймете, насколько это важно. Как бы вы себя повели, узнав, кто был любовником вашей жены?

— Вы хотите сказать: любовником моей жены и ее сестры?

— Совершенно верно.

У Алена сжались кулаки. Лицо стало жестким. Теперь пауза наступила по его вине.

— Не знаю, — наконец проговорил он, — это будет зависеть…

— От того, кто этот человек?

— Возможно.

— А если он из ваших сотрудников?

Мгновенно перед взором Алена возник, как бы в разрезе с первого до последнего этажа, дом на улице Мариньяно. Одно за другим пронеслись перед ним лица мужчин, молодых, пожилых и даже старых. Но Ален их тут же мысленно зачеркивал. Франсуа Люзен — заведующий рекламным отделом? Этот красавчик считает себя неотразимым. Нет! Во всяком случае, не для Мур-мур.

Малецкий? Отпадает. Секретарь редакции Ганьон. Этот коротышка с животиком и подпрыгивающей походкой? Нет.

— Не ломайте голову, я вам сейчас его назову.

— Вы уже выяснили?

— Я располагаю возможностями, которых у вас нет, господин Пуато. Но это ставит меня в несколько щекотливое положение. Вот почему я и попросил вас зайти ко мне. Заметьте, я не вызвал вас официальным путем. Наш разговор конфиденциален. Ну как вы теперь, в форме?

— Где там! — буркнул Ален.

— Я говорю не о последствиях вчерашней попойки, а о нервах.

— Ах, это. Считайте, что я спокоен. Спокоен, как выпотрошенная рыба.

— Я хотел бы, чтобы вы меня выслушали серьезно. Я хорошо знаю мэтра Рабю и могу предположить, что он выдвинет версию убийства на почве ревности и построит защиту именно на ней. Но для этого ему необходимо лицо, из-за которого могла вспыхнуть ревность.

— Разумеется.

— Вы тут не подходите, поскольку ваша связь со свояченицей прекратилась почти год назад. А когда дело дойдет до суда, будет уже больше года.

Ален кивнул. Он и в самом деле был спокоен, спокоен до боли.

— Ваша жена отказывается давать показания, но это не лишает ее права на судебное разбирательство, а так как речь идет об убийстве из ревности…

— Зачем ходить вокруг да около, комиссар? Прошу вас, давайте напрямик.

— Простите, господин Пуато, но я должен быть уверен, что мои слова не толкнут вас на необдуманный поступок.

— Вы боитесь, чтобы я его не пристрелил?

— Да, вы бываете несдержаны. Ален усмехнулся.

— А чего ради мне его убивать? Из-за жены? Я уже начал привыкать к мысли, что потерял ее навсегда. Я многое передумал за эти дни. Раньше я знал: Мур-мур рядом, и этого было достаточно. Но ее больше нет… Он сделал неопределенный жест. — Что касается Бэби, я имею в виду Адриену…

— Ясно. Ну, а как быть с самолюбием? Вы ведь самолюбивы и горды, и, признаю, у вас есть все основания гордиться собой.

— Особенно гордиться нечем.

— Вы не довольны собой?

— Нет.

— Значит, вам будет безразлично, на кого променяли вас ваша жена и свояченица?

— Абсолютно.

— Другого пистолета у вас нет?

— Был только этот браунинг.

— Обещайте, что не попытаетесь достать оружие.

— Обещаю.

— Я вам верю. Так вот, вас ждет неожиданность. Мои люди допросили привратниц в домах, где живут некоторые ваши сотрудники. Разумеется, те, на кого у меня пало подозрение. Обычно лучшие результаты дает звонок в последнюю дверь. На этот раз случаю было угодно, чтобы разгадка ждала нас за первой же дверью. Я имею в виду улицу Монмартр.

Ален никак не мог вспомнить, кто из его сотрудников живет на улице Монмартр.

— Жюльен Бур.

Фотограф! Ален вдруг увидел перед собой его перекошенное, болезненное лицо. Сегодня ночью они сидели за одним столиком в кабаке на улице Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Не ожидали?

Ален попытался улыбнуться.

— Странный выбор.

Фотограф! Вот уж никогда бы не подумал. Жюльен Бур не заботился о своей внешности, был неряшлив. Ален побился бы об заклад, что он никогда не чистит зубы. И взгляд у него уклончивый, словно он боится смотреть людям в глаза.

В сущности, Ален почти ничего не знал о его прошлом. Во всяком случае, до журнала «Ты» Бур не сотрудничал ни в крупных газетах, ни в сколько-нибудь известных еженедельниках.

Кто это его порекомендовал? Ален лихорадочно рылся в памяти. С тех пор прошло несколько лет. Да, кажется, человек, не связанный с журналом, и произошло это в каком-то баре.

— Алекс!

Имя непроизвольно сорвалось у него с губ, и он пояснил комиссару:

— Я пытался вспомнить, где мы с ним познакомились. Нас свел некий Александр Манок. Он кинорежиссер или что-то в этом роде. Вечно собирается поставить какую-то грандиозную картину, но до сих пор выпустил всего-навсего две короткометражки. Зато он знаком с целой кучей красивых шлюх, и когда у нас не хватает моделей, случается, мы звоним ему.

Ален опомниться не мог! Бур! Это плюгавое ничтожество, Бур, на которого не польстилась бы последняя стенографистка. Говорили, что от него дурно пахнет, хотя сам Ален этого не замечал.

Бур редко бывал в их компании, да и то на роли статиста. Все окаменели бы от изумления, если бы он когда-нибудь вмешался в разговор.

Он приносил свои фотографии, взбирался на верхний этаж и вместе с Леоном Аньяром верстал номер. В работе он был тщателен до педантизма.

— И обе! — пробормотал все еще оглушенный Ален.

— С той разницей, что на этот раз все вышло наоборот.

— Что вы имеете в виду?

— Ваша жена первая зачастила на улицу Монмартр.

— Она приходила к нему на квартиру?

— Да. Вы, наверно, знаете этот громадный, обшарпанный дом, битком набитый всякими конторами и ателье. Там, кстати, есть ателье фотогравера.

— Знаю.

В начале своей журналистской карьеры Алену приходилось бывать в этом доме: там помещалась редакция бульварного еженедельника, в котором он сотрудничал. Чуть ли не на всех дверях висели эмалированные таблички: «Изготовление каучуковых печатей», «Фотокопия», «Дипломированный переводчик Юбер Муане», «Агентство Е. П.К.».

Что это за «Агентство Е. П. К.», он так никогда и не узнал: на третьем номере еженедельник тихо скончался.

— Бур занимает квартиру на самом верху: три комнаты с окнами во двор — одна большая и две маленькие. Большая заменяет ему мастерскую, там он обычно фотографирует. Живет один. Инспектор показал привратнице фотографию вашей жены, и та ее узнала.

— Такая элегантная приветливая молодая дама! — воскликнула она.

— Когда она пришла сюда впервые?

— Года два назад.

Ален вскочил. Нет, это не укладывается в голове! Два года Мур-мур была любовницей Жюльена Бура, а он, муж, ничего не замечал! Она жила рядом с ним. Между ними не прерывались интимные отношения. Они спали в одной постели, касаясь друг друга обнаженными телами. Правда, последнее время Мур-мур довольно холодно отвечала на его ласки.

— Почти два года!

Он рассмеялся. Рассмеялся грубо, зло.

— А сестрица? Когда же этот слизняк соблазнил сестру?

— Месяца три-четыре назад.

— Ходили попеременно, каждая в свой день? Комиссар невозмутимо наблюдал за ним.

— Под конец его чаще навещала Адриена.

— Утерла сестре нос. Сукина дочь! Дождалась своей очереди.

Ален крупными шагами ходил взад и вперед по кабинету, как у себя в редакции или в гостиной на улице Шазель.

— Мой свояк в курсе?

— Сейчас не время с ним говорить: завтра утром похороны.

— Да, конечно.

— Впрочем, сообщать ему это — не мое дело. Если мэтр Рабю сочтет необходимым, он это возьмет на себя.

— Вы ему рассказали?

— Да.

— И он вам посоветовал вызвать меня?

— Я все равно бы вас пригласил. Повсюду рыщут репортеры. Они побывали на улице Лоншан раньше нас. Один из бульварных еженедельников, вроде того, о котором вы только что упомянули, уже раззвонил сегодня о подробностях вашего дела.

— Бур из тех, кому и по морде-то не дают: руки пачкать противно, проворчал Ален.

— Я знаю о нем еще кое-что. Его фамилия показалась мне знакомой. Я пошел к моему коллеге из отдела охраны нравственности и выяснил, что несколько лет назад тот действительно занимался фотографом Жюльеном Буром.

— Бур был под судом?

— Нет. Из-за отсутствия улик дело было прекращено. Вы упомянули имя Алекса Манока. Отдел светской жизни долго держал его под негласным надзором. Его подозревали в изготовлении порнографических открыток и установили за ним слежку. Он часто встречался с Жюльеном Буром, но всегда в кафе или в барах. Было несомненно, что Бур делает для него снимки, но во время обыска на улице Монмартр пленок не нашли. Не знаю, возможно, они и сейчас продолжают этим заниматься. Впрочем, это не по моей части и ничего не прибавляет к нашему делу. Мой коллега убежден, что они изготовляли не только открытки, но и фильмы.

— Вы думаете, он и мою жену снимал?

— Вряд ли, господин Пуато. Сначала я хотел пойти к нему и посмотреть хранящиеся у него негативы и снимки. Но сейчас это только вызовет лишний шум. Нам трудно оставаться незамеченными, в особенности когда вся пресса поднята на ноги.

— Жюльен Бур! — твердил Ален, уставившись в пол.

— Посиди вы на этой работе двадцать лет, как я, вы бы не удивлялись. Женщины иногда нуждаются в ком-то более слабом, чем они, или хотя бы в ком-то, кого они считают более слабым, в мужчине, вызывающем жалость.

— Эта теория мне известна, — нервно перебил его Ален.

— Поверьте, она подтверждена практикой. Ален помрачнел: в таких вещах он смыслил значительно больше комиссара.

Теперь он знал достаточно. Ему не терпелось уйти.

— Вы обещаете…

— Не убивать Бура? Я даже пощечины ему не дам. И вероятно, не выставлю его за дверь — он наш лучший фотограф. Как видите, вам нечего опасаться. Спасибо, что просветили меня. Рабю добьется ее оправдания. Они будут счастливы и народят кучу детей.

Он направился к двери, остановился на полпути, вернулся и протянул руку комиссару.

— Простите. Забыл. До скорой встречи. У вас наверняка будут для меня новости.

Он вознаградил себя тем, что, проходя мимо старика дежурного с серебряной цепью на шее, бросил ему:

— Спокойной ночи, кролик!