Тюрьма для свободы

Мотивы в вечность

«У каждого человека есть правило, а значит, существует будущее». Эрл не помнил где и когда он прочитал эти строки. Но слова врезались в сердце, которое никогда ничего не спрашивает и имеет свои ответы на все вопросы. Они остались и закрепились там навсегда. Сердце дружило с Душой, взаимодействовало с ней на бессознательном уровне. Нужно было прислушиваться к биению. Рэн старался научить Эрла управлять своим сознанием, фантазировать и пробовать выходить в иное пространство. Но у того ничего не получалось. Знания делали его более приземленным. Рэн прекрасно знал, что диктат ума должен быть уничтожен. Информация создавала шум, который мешает сердцу прислушаться к природе, чтоб узнать ответ, который та несет в себе. Сердце ныне стало очень эгоистичным. Ему хочется, чтобы его непременно любили, стремится узреть истину прямо здесь и сейчас, не всегда понимая, готово ли оно ко всему тому, что случится с ним. Когда же желаемого не получает, оно начинает плакать и кричать. Сердце болит от безответной любви. Оно может заплакать, как малый ребенок, показать когти, а после уйти, сказав с досадой напоследок: «Значит, это не моя половинка». В итоге фантазии рушатся, убегают прочь на самом восходе солнца.

Эрл напряг свой взгляд, посмотрел на Рэна и Йохана, ничего не сказал. Видимо задумался о том, что его ждет на самом деле в том мире, где не был шестнадцать лет. Облысевший, со шрамом на лице, он никому не мог понравиться. Ему не хотелось выходить на свет, туда, где поддерживали естественную жизнь обычные люди. Порой ловил себя на мысли, что, лишив его всего, ему просто подарили Рэна как награду за боль и страдания. А теперь и этого лишали. Чей заговор это был? Почему именно в день, когда он уходит, будто насмехаясь над ним, сюда подбросили Йохана, который теперь мешал им? Как хотелось в последний раз обнять Рэна. Третий мешал, не позволял им насладиться последними минутами наедине. Казалось, Йохан пристально следил за Эрлом, не давал дышать. Впервые за шестнадцать лет у него было чувство сильного смущения, стыда. Весь покрылся краской, как когда-то в детстве, в прошлой жизни. Однополая любовь стала восприниматься как основание для чувства вины. «Мы ненавидим себя в самом себе и в каждом из нас», — произнес Эрл шепотом, еле приоткрывая губы.

Было поздно думать об устройстве жизни. В тридцать шесть лет, после тюрьмы такого, как он, никто не смог бы полюбить. Так думал Эрл о себе. А еще казалось, что он не такой, как все. Признавался себе в том, что всегда отличался, а теперь больше, чем когда-либо. О возвращении домой никакой речи не могло быть. Мать долгое время не навещала его, отец вовсе отрекся. Брат был подростком, когда он очутился в тюрьме. Теперь ему около тридцати лет и, как казалось Эрлу, брат получил именно то воспитание, о котором мечтали его родители. Наверняка всем трудно будет принять его после возвращения из ада. Пребывание в аду длится долго, но не бесконечно. В отношениях с родителями и братом останется нерешенный вопрос, межличностный конфликт. Да и то, что происходило в течение шестнадцати лет, очень сильно повлияло на него. Он понимал, что время лечит раны: родители и брат постепенно привыкли жить без него, удалили его из памяти, похоронили заживо. Как бы семья их ни старалась выделиться из толпы, отец всегда считался с мнениями других. Общество влияло на судьбу человека, и с этим, по его мнению, нужно было смириться. Мать старалась сохранить семью. Эрл понимал ее. Женщины считают, что сердце мужчины — гостиница. Возможно, у отца была другая женщина, о существовании которой она знала. Но даже если бы это в действительности было так, то она точно закрыла бы на это глаза. Говорят, что так поступила бы каждая мудрая женщина. Как бы там ни было, Эрл старался не углубляться в жизнь родителей и брата. Они были далеки и находились уже за пределом его видения. А себе он всегда твердил: «Даже не помышляй о перемене, будь таким, какой ты есть сейчас и никаким другим». Эрл боялся, что начнет сам себя жалеть, и это станет поводом для того, чтобы другие тоже стали жалеть его. Уже в этом слове «жалость» было нечто отталкивающее.

Эрл знал точно, что за ним придет не кто-то из родных, а Эрида. Именно ей позвонили сообщить о его освобождении, а не родителям. Так пожелал сам Эрл, прекрасно осознавая, что если не Эрида, то ему придется одному идти через незнакомый город. Ему не хотелось идти одному. Хотелось, чтобы в первые дни его жизни на свободе рядом был проводник. Лучше женщина, не лишенная материнских инстинктов. Понимал, что, как ребенку, ему нужно научиться делать первые шаги, говорить, адаптироваться к окружающей среде. Эрл не мог признаться себе, что любил Эриду. Порой он был холоден к ней, иногда же, вспоминая ее, начинал скучать. Как много было в его жизни того, о чем он желал забыть. Если бы ему предложили придумать лекарство, то он постарался бы придумать нечто для памяти. Не для того, чтобы улучшить память, а в желании удалить все то, что могло ему причинять душевную боль. Однако воспоминания его иногда всплывали из памяти во сне. Потому и ко сну стал относиться двояко: временами боялся заснуть, а иногда спал часами и не желал просыпаться. Сны открывали завесу. Все смешивалось в единое целое: прошлое, настоящее, будущее и выдуманное.

Если у Эрла и были знакомые, которых он оставил там, в том мире, то, казалось, что у Рэна и вовсе никого не было. И это притом, что Рэн был более открытым, чем Эрл. «Все же странная штука жизнь», — однажды сказал Эрл. А в ответ от Рэна услышал: «Чего тут странного? Это просто жизнь». И он был прав. Эрлу незачем было тут распускать слюни перед Рэном, у которого ситуация была намного хуже. Он прекрасно знал, что мать Рэна навестила его в последний раз только перед своим отъездом и написала один раз после. Рэн хранил письмо. Порой, когда грустил, доставал и читал. В письме она сообщала, что добралась отлично, что у нее все хорошо. По ходу стало ясно, что у нее появился поклонник. В ее каждом слове царила воодушевленность, которая присуща всем людям, которые испытывают сильное влечение к противоположному полу и находят ответную реакцию своим эмоциям. В глубине сердца Рэн ревновал мать, но в то же самое время понимал, что без этой попытки изменить свою жизнь мать была бы одинокой женщиной, покинутой и забытой. Теперь, возможно, она выглядела моложе своих лет, но если бы не этот ее шаг, она бы давно превратилась бы в старушку и влачила бы жалкую жизнь в пустой квартире. Рэн понимал, что не имеет права осуждать. Однако он не мог не ревновать мать. У Рэна было неприятное ощущение. Никого ближе, чем мать, у него не было. Уединенность и противостояние самому себе ужасно болезненно. Для заключенного важно знать, что где-то там, за этими стенами существует человек, который ждет.

Это было на днях. В его воображении возникла необычная сцена.

В маленькой комнате было темно. Вся мебель была покрыта белым покрывалом. Часы были остановлены. Он проходил мимо сидящих людей, всматривался в их лица. У всех головы были опущены, но, проходя, стал замечать, как они глядят на него снизу вверх. Смотрят, но не замечают. Дав волю фантазии, он искусно нарисовал в своем воображении всех людей, каждое их движение. В углу, за занавеской, сидел мужчина, чей силуэт показался очень знакомым. Рэн подошел к занавеске, попробовал отдернуть, но оказался бессилен что-либо сделать. Попытался еще раз, но безрезультатно. Попробовал определить по запаху, но понял, что ничего не чувствует. Он обернулся и чуть ли не наткнулся на гроб, в котором спокойно расположилось его тело. В эту минуту все стало теряться во мгле. Его глаза четко различали синий и зеленый цвет, которые, сливаясь, давали темно-синий. Отсутствовал страх, он чувствовал себя достаточно уютно. Никто не оплакивал его тело. А наоборот, все собравшиеся смеялись. «Что означает смех?» — задался кто-то вопросом. И был ответ: «Человек, бегущий по улице, спотыкается и падает. Прохожие, которые увидели это, начинают смеяться. Если бы ему в голову пришло специально сесть на землю, то никто бы не смеялся над ним. Посчитали бы безумным и прошли мимо. Выходит, что смеются над тем, что он сел нечаянно». «Значит, он умер нечаянно?» — спросил тот же голос. «Смех символизирует переходное состояние от смерти к жизни». — «Выходит, мы сопровождаем его в жизнь?» — «Он связан с жизнью, которая несет смерть…», — продолжал объяснять тот же голос, спокойно отвечая на бесконечные вопросы, которые сыпались на него градом.

Рэн ощущал присутствие мамы. Кажется, она попала на эти похороны случайно. Ее тут вовсе не должно было быть. Он вновь посмотрел на мужчину, который сидел за занавеской. Перед ним стояла женщина. Не узнать ее лицо было невозможно. Это была Гера, которая улыбалась, как всегда. Потом она прошла сквозь занавеску, подошла к нему, опустилась и поцеловала. Ее холодные губы оказались более теплыми, чем его лоб. Рэн стал ощущать, как его тело изменяется. Он становился моложе, шел обратный процесс. Будто пленку перематывали назад с невоображаемой быстротой. Его тело приподнялось, присел, свесил ноги вниз, встал, подбежал к двери и стал спускаться. Выбежал по крутым лестницам на улицу, остановился и стал смотреть на небо. Вокруг все закружилось. Увидел тюремные стены, потом зал суда. Он стоял перед судьей, что-то говорил, но ничего не было слышно. Его лицо было очень тревожно. Гера была рядом, стояла и держала его за руку. После крепко обняла и крикнула: «Беги». Голос ее раздался эхом. Ноги сами повиновались этому крику. Открыл деревянную тяжелую дверь зала суда и увидел пруд, где собирались девочки и мальчики. Решил подбежать к деревенскому дому, где бабушка по-прежнему читала книгу. Подошел к ней, спросил о том, где находится мама. Ответа не было, бабушка лишь взяла пирог и откусила. А после исчезла. Он взглянул на потолок, увидел небо. Его руки держали голову молодой девушки, которая опустилась на колени перед ним. Обернулся и взглянул на себя, стоящего и стыдливо наблюдающего через окно. Поглаживая мягкие волосы девушки, улыбнулся себе, глядящему через окно, закричал: «Беги». Ему ничего не оставалось, как бежать, но только не домой. Бежит прямо в сторону Мастера, который наклонился и распростер руки так, чтобы поймать своего любимого ученика в свои объятия, потом подбросить к небу, а через некоторое время заметить: «И он еще не прилетел на землю…».

Именно в эту минуту он проснулся. Эрл тревожным взглядом смотрел на него и проводил рукой по его лбу. Рэн понимал, что один только Эрл мог оказаться тем человеком, который будет его ждать на свободе. Возможно, потому он и уходит, чтобы встать на ноги в течение нескольких лет, а после суметь помочь Рэну. В иллюзорном будущем они начали строить планы о том, что будут жить вместе и делить свою жизнь на двоих. В таких размышлениях Эрлу всегда отводилось место хозяйки, как будто он должен был следить за тем, чтобы крошки не валялись на полу, а на кухне не собиралась гора грязной посуды. Было ли это только беспочвенным размышлением или в реальности могло это произойти, никто из них не знал. Вначале не исключено, что Эрл и уделял бы внимание своему другу, но не от него все это зависело. Работа, дом, семья, которая согласится его приютить хоть на время, пока не заработает денег, не адаптируется, чтобы начать жить отдельно. Эрл до сих пор любил ту, из-за которой он очутился в этом замкнутом пространстве. Однажды, думая о будущем, в ожидании завтрашнего дня Эрл обратился к Рэну с просьбой о том, чтобы они вместе прекратили свое существование. Рэн тогда возмущенно ответил, что он никогда не позволит этому случиться, прекрасно понимая, что эта идея возникла по причине депрессии и стрессов. В нормальном состоянии никто не мог бы желать собственной смерти. Каждый раз, думая о смерти, он просил прощения за эти мысли, объясняя, что художнику не чуждо фантазировать на бессмысленные темы. На самом деле он боялся своих мыслей. Ни о чем не просил у более сильных, даже и не думал об этом. Ему хватало той силы, которой он владел.

Они смотрели друг на друга, будто находясь наедине, не замечая Йохана. Смотрели в глаза, не боясь того, что именно в эти минуты душа готова переселиться из одного тела в другое. Чувствуя в себе прилив теплоты, слыша пульсацию сердца, вздыхали глубоко и спокойно, ни в чем не стесняя себя. Так надо было. Задумано кем-то третьим, кто смотрит на них со стороны, будто на полотно, на котором двое, застывши без каких-либо признаков жизни, стоят прямо напротив друг друга. Но их взгляд такой живой, что кажется, еще немного и они оживут, скажут и услышат слова, которые, не завися от их желания, витают в пространстве, кружатся рядом с ними, готовые прокрасться в глубину их существования, а после вырваться, получив звучание, смысл, став замеченными и понятыми. Вдруг, сами того не ожидая, они нарушат тишину, царившую вокруг, и кто-то из них скажет или промолвит, прошепчет еле слышно, но так, чтобы можно было различить слова. Это будет тот, кто старше, почему-то именно ему могло прийти в голову сказать это: «Единство в нас самих. Говорят, Бог един, хотя и у него есть три лица. А у нас их всего два, понимаешь два меньше чем три. Значит наше единство оправдано!» И тогда непременно услышит: «Да, мы были единым целым. Но скоро все закончится. Я не хочу, чтобы все заканчивалось». Завяжется диалог, и будто невзначай, не совсем вникая в суть, третий скажет. «Есть начало, должен быть конец». Тогда двое, не двигаясь, не меняя положения лица и направления взгляда, попросят третьего рассказать о чем-то, что там, в том мире происходит. И тот, кто услышит, смотря на них, пожелает вспомнить все то, что было когда-то с ним, пока не явился сюда. Третий будет вспоминать каждый прожитый день, деля свою жизнь на четыре равные части: детство, отрочество, юность и молодость. Зрелость есть лишь воспоминание о пережитом.

Каким был Йохан на самом деле, ему самому было неизвестно. Когда ему исполнилось сорок, умерла жена. Врачи сделали неправильную операцию. Хотел подать в суд, да только понимал, что ее этим не вернуть. Врачи признали свою вину, попросили прощения, да только и этим делу не поможешь. Она оставила ему семилетнюю дочку, за которой стала ухаживать мать Йохана, пока он работал и приносил деньги домой, чтобы прокормить семью. Женщины его стали мало привлекать, не до них было. Лишь порой желал женской ласки, но до серьезных отношений никогда не доводил.

Любил свою дочь и ощущал себя плохим отцом. Именно тогда, когда он смотрел на нее, по-отцовски крепко обнимал, когда она засыпала, положив голову ему на плечо, возникало непреодолимое чувство вины. Без жены он понял, что должен для своей дочери быть отцом и матерью, делать все, что та только захочет. Говорили, что Йохан сильно балует свою дочь. Ругали его за это, мол, не сумеешь предотвратить и уберечь ее от зла, потому как придет время, и она сама пожелает избавиться от доброты и тепла, которые он ей все время дает.

Когда дочери исполнилось пятнадцать лет, она стала себя вести по-другому. В ней заговорили гормоны. Стала встречаться с разными парнями. Иногда домой возвращалась очень поздно. Он не мог отругать ее, рядом с ней становился очень мягким. Это делала бабушка, которая порой запирала ее и не разрешала выходить из дома. Тогда дочка лежала часами на кровати в наушниках и слушала «хеви-метал». Громко, искусственно делая хриплым свой тонкий и нежный голос, начинала петь на иностранном языке. Мата, встречающегося в этих песнях, не стеснялась. Знала, что отца рядом нет, а бабушка настолько в этом деле не разбирается, что для нее неважно, о чем поется в песне. Главной бедой для бабушки было то, что вместо музыки внучка слушала какофонию. Удивлялась, как такое вообще можно слушать. Учитывая, что бабушка была в свое время достаточно талантливой пианисткой, ее отношение к тяжелому року становится более понятным.

Теперь Йохан сидел и смотрел на своих сокамерников, но ничего не видел. Ему захотелось поспать. Был очень утомлен. Попросил их позволить ему прилечь и отдохнуть. Эрл понимал его. Спустился, показывая, что он может подняться на верхние нары. Он так и поступил. Стоило ему прилечь, как Сиеста овладела его рассудком. Заснул крепким сном, но снов не увидел.