Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

ГЛАВА 1. ИНКВИЗИЦИЯ — МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЛИЦИЯ

Известный немецкий историк прошлого столетия Шлоссер считал, что основателем инквизиции является римский папа Иннокентий III (1198–1216), который учредил комиссию по расследованию и преследованию ереси, назначив своими легатами монахов цистерцианского ордена, которых снабдил письменными приказами. В этих приказах содержались все элементы последующих судов над еретиками (т. е. инквизиции).

Легаты Иннокентия III, облеченные неограниченными полномочиями, терроризировали многие районы Италии, Германии и Франции. Короли Англии, Арагона, Болгарии и Португалии признавали себя вассалами папы.

Преследование еретиков усилилось с того времени, как к папским легатам присоединились августинский монах Доминик де Гусман (1170–1221), будущий основатель доминиканского ордена, и другие фанатичные испанские духовные лица.

В 1229 г. римский папа Григорий IX ввел религиозные, или инквизиционные, суды против еретиков. Этим судам подвергались также все лица, независимо от сословия, которые давали приют или защиту еретикам или же отказывали в помощи их преследователям.

В 1230 г. страшная власть этих судов была отнята у епископов и передана ордену доминиканцев, двадцать лет перед тем нищенствующему. Члены ордена носили белые одеяния и сандалии на босую ногу. Внешне они походили на «совершенных» катаров. Доминиканцы давали обет бедности, что должно было способствовать укреплению их авторитета среди верующих. Орден был построен наподобие строго централизованной военной организации во главе с генералом, подчиненным непосредственно папе римскому. Эмблемой ордена была собака с пылающим факелом в зубах. Доминиканцы называли себя «псами Господа» (Domini canes), что было созвучно имени основателя ордена.

Доминиканцы принимали активное участие в подавлении еретических движений. Именно эта «стража Христова» (так же именовался доминиканский орден) возглавила инквизицию.

«Священное» судилище являлось тайным трибуналом. Его служители торжественно присягали держать в строгом секрете все, что относилось к их деятельности. Такую же присягу давали и его жертвы. За разглашение секретов инквизиции виновным грозили столь же суровые наказания, как и еретикам. Сами инквизиторы рассматривали свою деятельность как «святое дело», санкционированное папой и светскими властями. Они гордились своим инквизиторским званием, в доказательство чего публично казнили свои жертвы на торжественных «актах веры» — аутодафе.

Инквизиторы держали свою деятельность под плотным покровом тайны главным образом потому, что опасались, чтобы раскрытие их методов не ослабило их действенности, и чтобы этим не воспользовались еретики для сопротивления «священному» судилищу, для сокрытия следов, для совершенствования своих «подпольных» организаций.

К концу XIII в. католическая Европа была покрыта сетью инквизиционных трибуналов. Инквизиция представляла собой в ту эпоху настоящую международную полицию. «Еретик жил как бы на вулкане, который во всякое время мог начать извержение и поглотить его. Ибо в глазах людей инквизиция была всеведущей, всемогущей и вездесущей…»

(Ли Г. Ч. История инквизиции в средние века, т. 1, с. 232–233)

ГЛАВА 2. СИСТЕМА ИНКВИЗИЦИИ

Как же была устроена инквизиция? «Устройство инквизиции, — пишет Генри Чарльз Ли (1825–1909), американский исследователь, автор многотомной «Истории инквизиции», получившей мировую известность, — было настолько же просто, насколько целесообразно в достижении цели. Она не стремилась поражать умы своим внешним блеском, она парализовала их террором»

(Ли Г. Ч. История инквизиции в средние века, т. 1, с. 234)

Верховным главой инквизиции являлся папа римский. Именно ему — наместнику Бога на земле — она служила и подчинялась. «Монахи и инквизиторы, — пишет историк Шэннон, — хотя и назначались на эти должности своим непосредственным начальством, в правовом отношении зависели непосредственно от папства. Инквизиционный же трибунал, как чрезвычайный суд, не подлежал цензуре, контролю ни со стороны папских легатов, ни со стороны руководителей монашеских орденов, назначавших инквизиторов» (Shannon А. С. The Popes and Heresy in the thirteenth century, p.30).

В тех странах, где, как в Испании и Португалии, инквизиция непосредственно зависела от королевской власти, она действовала с одобрения папского престола.

В XIV в. в помощь инквизиторам стали назначаться эксперты-юристы (квалификаторы), как правило, люди духовного звания. В их задачу входило формулирование обвинений и приговоров таким образом, чтобы они не противоречили гражданскому законодательству.

По существу квалификаторы прикрывали своим юридическим авторитетом преступления инквизиции. Они были лишены возможности ознакомиться с делом подсудимого, им давалось только краткое резюме показаний его и свидетелей, часто без имен, якобы для того, чтобы «эксперты» могли высказать более объективно свое мнение, в действительности же для того, чтобы скрыть имена доносчиков, пытки и прочие преступления инквизиторов. Тем не менее от заключения квалификаторов зависела судьба подследственного. Квалификаторы фактически являлись служащими трибунала инквизиции, т. к. получали от него (трибунала) жалованье, принадлежали к одному и тому же ордену, что и инквизиторы, и полностью зависели от воли последних, под диктовку которых и писались ими все решения.

Инквизиторов с самого начала их деятельности обвиняли в том, что они, пользуясь отсутствием какого-либо контроля, фальсифицировали показания арестованных и свидетелей.

В ответ на эти обвинения папы римские ввели в систему инквизиции новых персонажей — нотариуса и понятых. Нотариус скреплял своей подписью показания обвиняемых и свидетелей, что делали и понятые, присутствовавшие при допросах. Это придавало следствию видимость законности и беспристрастия. Нотариус, как правило, принадлежал к духовному званию, и, хотя его должность утверждалась папой, он находился на жалованье у инквизитора. Понятыми выступали чаще всего те же монахи из доминиканского ордена, в ведении которого находилась инквизиция. Таким образом, нотариус и понятые полностью зависели от воли инквизитора и, исходя из этого, скрепляли своей подписью любой сфабрикованный инквизицией документ.

Другими важными чинами в аппарате инквизиции были прокурор, врач и палач. Прокурор — один из монахов инквизиции — выступал в роли обвинителя. Врач следил за тем, чтобы обвиняемый не скончался «преждевременно» под пыткой. Врач полностью зависел от инквизиции и по существу был помощником палача, от «искусства» которого часто зависели результаты следствия. Роль палача понятна без комментариев.

Кроме этого, руководящего аппарата, имелся подсобный, который состоял из «родственников» инквизиции — тайных доносчиков, тюремщиков и другого обслуживающего персонала. В число «родственников» входили также почтенные и всеми уважаемые аристократы и горожане, принимавшие участие в аутодафе. В их задачу входило уговаривать осужденных публично покаяться и исповедаться. Они сопровождали жертвы инквизиции на костер, помогали его зажечь, подбрасывали хворост. Подобная «честь» оказывалась только особо достойным и заслуженным прихожанам.

Инквизиция считалась высшим органом государства, ей были обязаны повиноваться все духовные и светские власти.

Для того, чтобы искоренить вероотступников, следовало в первую очередь их обнаружить. В первой половине XIII в., т. е. в начале деятельности инквизиции, поиск еретиков не представлял большого труда. Такие еретики, как катары, вальденсы и пр., не скрывали своих взглядов и открыто выступали против официальной церкви.

Однако после массовых казней альбигойцев и таких же кровавых расправ над последователями еретических учений на севере Франции и Италии и на землях Священной Римской империи еретики были вынуждены скрывать свои подлинные убеждения, т. е. они перешли к конспирации. Это усложнило работу инквизиции. Но со временем инквизиторы и их соратники приобрели сыскные навыки и сноровку, накопили необходимый опыт по раскрытию врагов церкви, изучив их повадки.

Обычно основанием для начала следствия служил донос или показания подследственного, выдвинутые против третьего лица. Инквизитор на основе одного из таких документов начинал предварительное следствие, вызывая на допрос свидетелей, которые могли подтвердить обвинение. Он также собирал дополнительные сведения о преступной деятельности подозреваемого и его высказываниях, направлял запросы в другие инквизиционные трибуналы для выявления дополнительных улик. Затем весь собранный материал передавался квалификаторам, которые решали, следует ли подозреваемому предъявить обвинение в ереси.

Арестованного помещали в секретную тюрьму инквизиции, где он содержался в полной изоляции от внешнего мира, в сыром и темном каземате, часто закованный в кандалы или посаженный, подобно собаке, на цепь. Смерть обвиняемого не приостанавливала следствия, как и его умопомешательство.

Подозрение, т. е. не доказанное ничем обвинение в ереси, основанное на догадках, предположениях, косвенных уликах, служило достаточным основанием для ареста. Лица, против которых выдвигались пустячные подозрения, арестовывались и иногда содержались в тюрьме годами.

Донос (и тем более самообвинение) служил для инквизиторов доказательством виновности обвиняемого, считался чуть ли не мистическим актом провидения. Доносчик выступал в роли оракула, глаголющего истину. Поэтому целью следствия было не проверка доноса, а добыча признания обвиняемого в инкриминируемом ему преступлении, его раскаяние и примирение с церковью. И все же, хотя инквизиция и считала каждого подследственного заведомо виновным, она была вынуждена обосновывать свое обвинение. А для такого обоснования нужны были улики. Их поставляли для инквизиции, кроме доносчиков, лжесвидетели — тайные осведомители на службе инквизиции, всякого рода уголовники — убийцы, воры и пр., показания которых не имели юридической силы в светских судах даже средневекового периода. Против обвиняемого принимались свидетельства его жены, детей, братьев, сестер, отца, матери и прочих родственников, а также слуг. Однако их показания в пользу обвиняемого не учитывались, ибо считалось, что благожелательные показания могли быть порождены родственными узами или зависимостью свидетеля от обвиняемого.

Имена доносчиков и свидетелей держались втайне не только от квалификаторов, но и от подсудимых и их защитников, если таковые имелись. Очные ставки свидетелей обвинения с арестованными запрещались. Все свидетели были по существу свидетелями обвинения.

Никаких ограничительных сроков для проведения следствия не существовало. Инквизиторы могли при желании держать обвиняемого в тюрьме до вынесения приговора и год, и два, и десять лет, и всю его жизнь. Это облегчалось еще и тем, что арестованный сам оплачивал свое пребывание в тюрьме из своих средств, секвестр на которые накладывался инквизицией при его аресте. Разумеется, если арестованный не представлял особого интереса для инквизиторов или у него не было состояния, позволяющего длительное время содержать его в тюрьме, то судьба его решалась без особых проволочек.

Следующим этапом в инквизиционной процедуре являлся допрос обвиняемого, основная цель которого заключалась в том, чтобы добиться от него признания и отречения от еретических верований. Инквизитор тщательно готовился к допросу арестованного. Он предварительно знакомился с его биографией, выискивая те места, ухватившись за которые он мог бы сломить свою жертву.

Допрос начинался с того, что обвиняемого заставляли под присягой дать обязательство повиноваться церкви и правдиво отвечать на вопросы инквизиторов, выдать все, что тот знает о еретиках и ереси, и выполнить любое наложенное на него наказание. После такой присяги любой ответ обвиняемого, не удовлетворявший инквизитора, давал повод последнему обвинить свою жертву в лжесвидетельстве, отступничестве и ереси и, следовательно, угрожать ему костром.

Инквизитор задавал десятки самых разнообразных и часто не имеющих к делу никакого отношения вопросов с целью сбить с толку допрашиваемого, заставить его впасть в противоречия, наговорить с перепугу нелепостей, признать за собой мелкие грехи и пороки. Достаточно было инквизитору добиться признания в богохульстве, несоблюдении того или другого церковного обряда или нарушении супружеской верности, как, раздувая эти не столь тяжелые проступки, он вынуждал свою жертву признать и другие, уже более опасные и чреватые для нее серьезными последствиями «прегрешения». Умение вести допрос, т. е. добиться признания у обвиняемого, считалось главным достоинством инквизитора.

Во время следствия обвиняемый находился в тюрьме инквизиции.

Для убеждения обвиняемого дать требуемые от него показания к нему в камеру подсаживались специально натренированные для этого провокаторы, которые, прикидываясь единомышленниками и доброжелателями обвиняемого, стремились или заполучить против него новые улики, или убедить его сознаться. Если это не давало результатов, то с этой целью использовали жену и детей, слезы и убеждения которых могли сделать жертву более сговорчивой.

После угроз прибегали к ласкам. Заключенного выводили из его смрадной тюрьмы и помещали в удобной комнате. Там его хорошо кормили, обращались с ним с видимой добротой. Это делалась для того, чтобы его решимость ослабела, колеблясь между надеждой и отчаянием.

У инквизиторов было множество и других «гуманных» средств для того, чтобы сломить волю своей жертвы. Они могли держать узника годами в тюрьме без суда и следствия, создавая у него впечатление, что он заживо погребен. Инквизиторы не дорожили временем, они могли ждать. Они могли симулировать суд в надежде, что после вынесения ложного смертного приговора жертва в порыве отчаяния «заговорит».

В Венеции, например, инквизиторы помещали свои жертвы в камеры с подвижными стенами, которые ежедневно сближались на вершок, угрожая неминуемо раздавить находящихся в этих камерах узников. Были у инквизиторов и такие камеры, которые постепенно заливала вода. Они могли морить узников голодом, мучить их жаждой, держать в сырых, темных и зловонных подземельях, где крысы и насекомые превращали жизнь несчастных заключенных в сущий ад.

Тюрьмы инквизиции, указывает Генри Чарлз Ли, «были вообще невероятные конуры, но всегда была возможность, если это было в интересах инквизиции, сделать их еще более ужасными. Durus career et astra vita (суровая тюрьма и тяжелая жизнь (лат.) — положение узника на цепи, полумертвого от голода, в яме без воздуха — считалось прекрасным средством добиться сознания» (Ли Г. Ч. История инквизиции в средние века, т. I, с. 265).

Все эти многочисленные средства «гуманного» воздействия приносили свой результат, и многие узники инквизиции кончали тем, что признавали не только действительные, но и вымышленные преступления против веры. Многие, но не все. Когда инквизиторы приходили к заключению, что уговорами, хитростью и угрозами невозможно сломить обвиняемого, они прибегали к насилию, к пыткам. Пытки, применявшиеся инквизицией к своим жертвам, вызывали повсеместно ужас и возмущение, и церковь была вынуждена считаться с этим. Однако соборы и папы римские высказывались не за их отмену, а за пытки «с гарантией справедливости».

Итак, следствие закончено. Инквизиторы одержали победу или потерпели поражение. В первом случае обвиняемый дал требуемые от него показания, признал себя виновным, отрекся от ереси, примирился с церковью. Во втором случае обвиняемый решительно настаивал на своей невиновности или, признав себя еретиком, отказывался отречься и покаяться. Теперь трибуналу инквизиции предстояло вынести приговор, который соответствующим образом покарал бы и того и другого.

Приговоры инквизиции, как правило, отличались суровостью и жестокостью. К каким же наказаниям присуждал своих «подопечных» трибунал инквизиции? В первую очередь к епитимиям — от «легких» до «унизительных», затем к тюремному заключению, обычному или строгому, к галерам и, наконец, к отлучению от церкви и передаче осужденного светским властям для сожжения на костре. Почти всегда эти виды наказаний сопровождались бичеванием осужденных и конфискацией их имущества.

«ЛЕГКИМИ» ЕПИТИМИЯМИ были следующие: строгое соблюдение церковных обрядов, чтение молитв (иногда предписывалось повторять в присутствии свидетелей десятки раз в день одни и те же молитвы), изнурительные посты, пожертвования на богоугодные дела, многократное посещение различных «святых» мест. Все эти наказания накладывались на одно и то же лицо и превращались в тяжелую обузу, длившуюся иногда годами. При этом малейшее несоблюдение епитимий грозило новым арестом и еще более суровыми наказаниями. Такие епитимии превращались в подлинные «подвиги благочестия» и не только морально терзали наказуемого, но и приводили его и его семью к полному разорению.

В случае «УНИЗИТЕЛЬНЫХ» НАКАЗАНИЙ ко всем выше перечисленным епитимиям прибавлялось еще ношение позорящих знаков, введенных впервые св. Домиником в 1208 г. и «усовершенствованных» позднейшими инквизиторами, в виде больших холщовых нашивок шафранового цвета, имевших форму креста. В Испании на осужденного надевали желтую рубашку без рукавов с нашитыми на ней изображениями чертей и огненных языков из красной материи; на голову его напяливали шутовской колпак.

Позорящие знаки осужденный должен был носить дома, на улице, на работе, чаще всего всю жизнь, заменяя их новыми, если они приходили в ветхость.

В числе «ПОКАЗАТЕЛЬНЫХ» НАКАЗАНИЙ, которым подвергались жертвы инквизиции, фигурировало публичное бичевание. Осужденного, обнаженного по пояс, бичевал священник в церкви во время богослужения. Его бичевали также во время религиозных процессий. Раз в месяц он должен был ходить после обедни полуобнаженным в дома, где «грешил», т. е. встречался с еретиками, и получать там удары розгой. Весьма часто осужденный подвергался таким экзекуциям в течение всей своей жизни.

В испанских и португальских колониях инквизиторы, наряду с прочими наказаниями, осуждали свои жертвы на КАТОРЖНЫЕ РАБОТЫ, используя в качестве рабской силы в монастырях, или посылали в Испанию служить на галеры, где их приковывали к сиденьям и веслам.

Следующим наказанием была ТЮРЬМА, причем пожизненное тюремное заключение считалось проявлением высшей степени милосердия. Тюремное заключение было трех видов: каторжная тюрьма, когда заключенного содержали в одиночной камере в ручных и ножных кандалах; строгое тюремное заключение, когда осужденный содержался в одиночной камере в ножных кандалах, иногда прикованный к стене; простое тюремное заключение, при котором заключенные содержались в общих камерах без кандалов. Во всех случаях заключенные получали в качестве еды только хлеб и воду. Постелью им служила охапка соломы. Узникам запрещались контакты с внешним миром. Узник инквизиции, разумеется, мог, если располагал утаенными от нее средствами, подкупить тюремщиков и обеспечить себе таким образом некоторые поблажки и льготы. Но это сравнительно редко удавалось, т. к. инквизиторы, зная продажность тюремщиков, зорко наблюдали за ними и сурово наказывали уличенных в недозволенных связях с узниками.

Правда, случалось, что инквизиторы взамен за предательство или другие оказанные им услуги, а иногда просто из-за недостатка тюремного помещения выпускали на свободу некоторые свои жертвы. Но это никогда не было амнистией или реабилитацией осужденных. Следуя указаниям, данным Иннокентием IV в 1247 г., инквизиторы, освобождая заключенного, предупреждали его, что при первом подозрении он будет немедленно возвращен в тюрьму и жестоко наказан без всякого суда и следствия.

Вся жизнь такого бывшего узника инквизиции, по словам Г. Ч. Ли, «принадлежала молчаливому и таинственному судье, который мог разбить ее, не выслушав его оправданий, не объяснив причин. Он навсегда отдавался под надзор инквизиционной полиции, состоявшей из приходского священника, монахов, духовных лиц,, которым приказывалось доносить о всяком упущении, сделанном им в исполнении наложенной на него епитимии, о всяком подозрительном слове и действии, за что он подвергался ужасным наказаниям как еретик-рецидивист» (Ли Г. Ч. История инквизиции в средние века, т. 1, с. 313).

В XIII в. инквизиторы, осудив еретика, приказывали разрушить и сровнять с землей его дом. Однако со временем стремление завладеть имуществом осужденных взяло верх, и инквизиция отказалась от такого рода действий.

В начале массового преследования еретиков на юге Франции часть конфискованных средств использовалась на строительство тюрем, которых явно не хватало для нужд инквизиции. В этот период еретики не только сами «финансировали» строительство своих темниц, но и участвовали непосредственно в их строительстве, что считалось особым знаком преданности церкви. Впоследствии конфискованные средства делились между инквизицией, городскими властями и епископом. Массовые аресты еретиков, сопровождаемые секвестром их имущества, быстро превращали цветущие экономические районы, каким была, например, Южная Франция в начале XIII в., в руины.

Приговор «священного» трибунала считался окончательным и обжалованию не подлежал. Теоретически, конечно, осужденный мог обратиться к папскому престолу с просьбой о помиловании или пересмотре дела. Но такие обращения были чрезвычайно редким явлением. Сам осужденный, находившийся в руках инквизиции, был лишен физической возможности обжаловать ее действия. Его же родственники или друзья опасались делать это из-за боязни репрессий со стороны инквизиторов, считавших жалобы на их действия проявлением гордыни и чуть ли не доказательством еретических воззрений. К тому же жалобы подобного рода были совершенно бесполезны: папский престол, как правило, просто не принимал их во внимание.

Того из вероотступников, кто отказывался признать свои ошибки и примириться с церковью или, примирившись, вновь впадал в ересь, т. е. становился еретиком-рецидивистом, а также осужденного заочно, а затем пойманного еретика — всех их инквизиция, действовавшая от имени и по поручению церкви, отлучала от нее и «отпускала на волю».

Эта невинная, на первый взгляд, формулировка таила в себе смертный приговор обвиняемому. Осужденный «отпускался на волю» в том смысле, что церковь отказывалась впредь заботиться о его вечном спасении, что она отрекалась от него. Обретенная таким образом осужденным «воля» влекла за собой не только позорную смерть на костре, но, по учению церкви, и вечную муку в потустороннем мире. Его должна была поглотить не в фигуральном, а в буквальном смысле гиена огненная. Но инквизиторы предпочитали, чтобы эту грязную работу за них выполняла гражданская власть, которой они передавали осужденных еретиков с предписанием наказать по заслугам. В более поздние времена такого рода обращения сопровождались просьбами проявить к осужденному милосердие. Оно проявлялось в том, что раскаявшегося смертника душили перед казнью или надевали на его шею «воротник», начиненный порохом, чтобы сократить мучения несчастного.

Деятельность инквизиционного трибунала наложила зловещий отпечаток на теорию и практику гражданского судопроизводства, из которого исчезли под ее влиянием зачатки объективности и беспристрастности, свойственные еще римскому праву. Как справедливо отмечает Г. Ч. Ли, до конца XVIII в. в большей части Европы инквизиционное судопроизводство, развивавшееся в целях уничтожения ереси, сделалось обычным методом, применявшимся в отношении всех обвиняемых. В глазах светского судьи обвиняемый был человеком, стоящим вне закона, виновность его всегда предполагалась, и из него надо было во что бы то ни стало хитростью или силой вырвать признание.

ГЛАВА 3. БЕССЛАВНЫЙ КОНЕЦ ИНКВИЗИЦИИ

Возрождение сорвало покров тайны, окутывавший деятельность католической инквизиции на протяжении столетий. Гуманисты и протестанты ополчились против деяний «священного» судилища. В протестантских странах стали появляться воспоминания бывших узников инквизиции, бежавших из ее застенков. В них подробно описывались кровавые деяния «святых» отцов — мучения и пытки, которым они подвергали свои жертвы. Такого рода литература расходилась чрезвычайно быстро по всей Европе, вызывая повсеместно негодование, возмущение, осуждение инквизиции.

В 1692 г. в Амстердаме вышел в свет большой труд Филиппа Лимбоха по истории инквизиции, в котором впервые освещалась деятельность этого трибунала во Франции, Италии и других странах со ссылками на папские документы и постановления различных соборов. Литература XVIII в. об инквизиции носила в основном памфлетный характер. Иначе и быть не могло, т. к. архивы инквизиции были недоступны авторам, разоблачавшим ее деятельность.

Французская революция 1789 г. руками победившей буржуазии покончила с инквизицией и сорвала замки с ее тайных архивов в ряде стран. Наполеон отменил инквизицию во всех своих владениях, в том числе в Испании. И именно в Испании, где больше всего она свирепствовала, впервые был опубликован в 1812–1813 гг. двухтомник подлинных документов, относящихся к ее деятельности. Автором публикации был бывший секретарь испанской инквизиции Хуан Антонио Льоренте (1756–1823), из-под пера которого вскоре вышла первая, основанная на документальных источниках, история этого трибунала.

ГЛАВА 1. ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ И ШЛИССЕЛЬБУРГСКАЯ КРЕПОСТИ

Петропавловскую и Шлиссельбургскую крепости роднит между собой общая их история на протяжении двух столетий. Одну из них Петр I завоевал, другую основал, — таким образом, они обе связаны с именем Петра. Обе эти крепости, вместо того чтобы быть оплотом против внешних врагов, превратились в места заточения так называемых государственных преступников и важнейших уголовных преступников.

Крепости эти находились одна от другой всего на расстоянии 60 километров. В течение значительного периода времени каждая крепость была рассчитана на небольшое число заключенных, содержание которых обходилось само по себе дешево, но дорого стоили специальная администрация и охрана этих крепостей. Строгого разделения между назначением Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей большей частью не проводилось, но первая из них нередко оказывалась преддверием второй. В Петропавловской крепости было удобно содержать обвиняемых до окончания дознания, следствия или суда над ними, после чего часть из них переправляли в Шлиссельбургскую крепость для казни там или заточения на бесконечно долгие годы.

Петропавловская крепость расположена в Санкт-Петербурге против Зимнего дворца на берегу реки Невы. Она была заложена 16 мая 1703 г. и сначала официальным ее названием было «Санкт-Петербургская крепость».

Крепостные стены Петропавловской крепости представляют собой обширный шестиугольник, охватывающий кольцом весь остров по его берегам. В углах шестиугольника расположены бастионы. Стены, соединяющие эти бастионы, носят названия куртин. Эти стены не сплошные, а полые внутри, что давало возможность использовать помещения, устроенные внутри стен. Обычно внутренние помещения носили названия казематов и служили то для склада военных припасов, то для размещения войска, то для заключения там арестантов. Для защиты крепости были устроены равелины, т. е. добавочные стены перед крепостью для защиты входов в крепость.

Характерны наименования различных частей этой крепости. Эти наименования связаны с именами вельмож и приближенных Петра I и с именами царей и цариц. 20 июня 1733 г. помещена такая запись: «В память деда императрицы царя Алексея Михайловича заложен каменный равелин перед полигоном, обращенным к Васильевскому острову, основание положено собственными руками Ее Величества». Так «руки Ее Величества» положили первый камень в основание Алексеевского равелина, которому предстояло сделаться самым важным местом заточения обвиняемых в «государственных преступлениях».

В 1738 г. уже существовал неизвестно когда построенный дом тайной канцелярии. Нужно думать, что он был местом и для заключения арестантов. Такими местами были также равелины (Иоанновский, Алексеевский), бастионы (Зотова, Анны Иоанновны, Екатерины, Трубецкого) и куртины (Кронверкская, Невская, Васильевская, Никольская).

Приведенный перечень мест заключения арестантов крепости показывает, что эти места находились повсюду. Большое количество казематов внутри крепостных стен свидетельствует о том, что эти стены на самом деле были жилыми помещениями. Они были заселены не только арестантами. В них были устроены помещения для солдат, для инвалидов, для рабочих и даже для детей-сирот лиц военного ведомства. Но и эти жилые помещения внутри крепостных стен носили название казематов, т. е. так же, как и арестантские камеры.

Окнами в казематах служили узкие амбразуры (более широкие с внешней стороны и более узкие с внутренней). Кроме малого доступа дневного света в эти казематы, у них была и еще одна общая черта — наличие большой сырости. От сырости гибли склады припасов, архивы. Гибли и люди. Сырость была неизбежна вследствие того, что стены и крыша были земляные и вода просачивалась через земляные потолки. Сырость увеличивалась также после многих наводнений, заливавших крепостные стены, когда обильная вода проникала и внутрь помещений.

Особо следует остановиться на тюрьме Алексеевского равелина. Именно с этой тюрьмой связана известность крепости как самого сурового места заточения государственных преступников российской империи. В Алексеевском равелине располагались одиночные камеры для заключенных, а также помещения для администрации, караульной комнаты и кухни. Все они были пронумерованы (с № 1 по № 20). Существовало резкое различие в обстановке отдельных «покоев».

В исключительном положении находились покои под № 1 и под № 2, рассчитанные каждый на одного жильца. Несомненно, их занимали начальники тюрьмы. Здесь было по одному стенному зеркалу в золоченых рамах, по ломберному столу, по два крашеных стола и одной кровати. В первом номере была кушетка (канапе). В первых двух номерах, в также в № 3 было по два кресла и по мягкому стулу. По три мягких стула было в № 4 и № 5. Туалетные зеркала в рамах красного дерева были в № 3–5. Таким образом, вероятнее всего, что в первых пяти комнатах размещались чины администрации. В этих номерах на кроватях были полупуховые перины с двумя такими же подушками и стегаными ситцевыми одеялами.

Вторая группа камер, начиная с № 6 и кончая № 12, была предназначена для арестованных «благородного звания». На кроватях лежали волосяные тюфяки и по две полу пуховые подушки. Здесь было по два крашеных стола и по два — три стула. Подсвечники здесь были уже не медные, а железные.

Третью группу камер составляли № 13–20. На кроватях здесь были постланы тюфяки: на трех — волосяные, а на пяти — из оленьей шерсти. Мебель состояла из простого стола и стула. Вместо глубоких и мелких тарелок, стаканов и рюмок вся обеденная посуда состояла из суповой миски, глиняной кружки и бутылки, а вместо серебряных ложек употреблялись деревянные.

Вероятно, эти камеры были предназначены для заключенных среднего класса.

Самая скудная обстановка была в комнатах, не обозначенных каким-либо номером и названных «казематами». Здесь на кроватях лежали тюфяки из мочалы с подушками и одеялами. Вместо свечей здесь были ночники. В каждой камере было по столу и стулу. Очевидно, в этих камерах размещались заключенные низших сословий.

Перечень узников Петропавловской крепости всегда начинают с сына Петра I царевича Алексея, стоявшего во главе противников реформаторской деятельности его отца.

Первыми узниками с февраля 1718 г. были приверженцы царевича Алексея Петровича: генерал-аудитор Кикин, Лопухин, В. В. Долгорукий и др. 25 мая того же года была привезена и заключена в крепость царевна Мария Алексеевна, заключенная в «раскат Трубецкого в палате». Здесь был заключен и «умер» царевич Алексей.

Наряду со своими политическими врагами царское правительство направляло в Петропавловскую крепость и общеуголовных преступников из числа тех, которые казались ему более опасными.

До нас дошло жуткое описание Винского, узника Петропавловской крепости, перебывавшего в разных помещениях этой крепости. Он служил в одном из петербургских полков и был арестован 12 октября 1779 г. по подозрению в подложном получении из банка довольно крупной денежной суммы.

После доставки Винского в Петропавловскую крепость его повели вдоль стены крепости с редкими в них «дверцами и малыми оконцами». Его ввели через небольшую дверцу в помещение, и он увидел перед собой «огромный со сводами во всю ширину погреб или сарай, освещаемый одним маленьким окошечком» («Записки Винского», «Русский архив», 1877, кн. 1, тетр. 1 и 2). Здесь с него сняли верхнее платье и стащили с ног обувь, а из его косы выплели ленту и тесемку. Все это делалось так грубо, что Винский ожидал начала порки и стрижки волос. Однако этого не произошло. Все деньги и вещи были отобраны. Камзол, верхнее платье и нижнее белье были тут же возвращены со срезанными пуговицами. Автор продолжает свои воспоминания: «Без обуви и штанов повели меня в самую глубь каземата, где, отворивши маленькую дверь, сунули меня в нее, бросили ко мне шинель и обувь, потом дверь захлопнули и потом цепочку наложили… Видя себя совершенно в темноте, я сделал шага два вперед, но лбом коснулся свода. Из осторожности простерши руки вправо, ощупал прямую мокрую стену; поворотясь влево, наткнулся на мокрую скамью, и на сей севши, старался собрать рассыпавшийся мой рассудок».

Солдатам-стражникам запрещено было разговаривать с заключенными. Темнота в камере была полная. Когда солдат вошел со свечой, то это освещение «начертало весьма явственно всю гнусность и ужас этой темницы; в мокром смрадном углу загорожен хлев досками на пространстве двух с половиной шагов, в котором добрый человек пожалел бы и свиней запирать».

Самой крупной фигурой екатерининской эпохи из числа заключенных в Петропавловской крепости был знаменитый писатель Александр Радищев, автор книги «Путешествие из Петербурга в Москву», в которой он выразил свой протест против самодержавной власти и крепостного права.

Неизвестно, в какое «обыкновенное место» в Петропавловской крепости был заключен Радищев. К тому времени в районе Петропавловской крепости, кроме казематов в стенах крепости, находились три тюрьмы: смирительный дом, Коммисский казенный дом и деревянное здание внутри Алексеевского равелина. Вероятнее всего, он был направлен в строжайшую по режиму из этих трех тюрем — в Алексеевский равелин. Здесь, в одиночной камере тюрьмы Петропавловской крепости, Радищев переживал не только все тяжести тюремного заключения, но и мучения, связанные с допросами, с волнениями судебного процесса и троекратным приговором к смертной казни. Правда, императрица Екатерина II заменила смертную казнь лишением дворянства, чинов и ордена и ссылкой в Сибирь в Илимский острог, на десятилетнее безысходное пребывание.

В 1790 г. писателя из Петропавловской крепости отправили в Сибирь закованным в кандалы. Их сняли лишь в пути благодаря хлопотам князя Воронцова, любившего Радищева и заботившегося о нем и после его осуждения. Однако никакие хлопоты не поколебали гнева Екатерины. Только после ее смерти Павел вернул 23 ноября 1796 г. писателя из ссылки для проживания в имении под негласным надзором. Через пять лет, 15 марта 1801 г., последовала полная амнистия осужденного.

В 1802 г. Александр Радищев покончил жизнь самоубийством. «Потомство за меня отомстит», — сказал он перед смертью.

В ночь с 24 на 25 мая 1775 г. яхта с командой Преображенского полка и Толстым прибыла в Крондштадт и отсюда доставила в Петропавловскую крепость захваченных в Ливорно графом Орловым посредством вероломного обмана «княжну Тараканову», известную самозванку, именовавшую себя дочерью императрицы Елизаветы, служанку ее Франциску фон Мешеде, трех лакеев и поляков Даманского и Черномского с двумя их камердинерами. Здесь они были размещены по казематам.

Допрос арестованной вел в ее камере четыре дня подряд князь Голицын. Он доносил царице, что самозванка не сознается, но пока он не сделал никаких ограничений в ее пище и оставил при ней служанку. Вместе с тем он добавлял, что «самозванка» больна чахоткой и харкает кровью.

Несмотря на это, режим содержания пленницы был ухудшен. Голицын приказал отобрать у заключенной все, кроме постели и самого необходимого платья, давать ей пищу, сколько нужно для поддержания жизни, не допускать к ней служителей. В камере днем и ночью находились офицер и два солдата. Эта мера была принята под влиянием письма Екатерины, рассерженной письмом к ней заключенной и требовавшей принятия мер строгости, чтобы «образумить» самозванку, «наглость» которой, по словам Екатерины, «выходит из всяких возможных пределов».

Присутствие мужчин в камере очень тяготило узницу, и она в своем письме умоляла Екатерину избавить ее от присутствия солдат у ее кровати. По-видимому, женщина-императрица прекрасно понимала тягость такого присутствия солдат у постели женщины, но она не была склонна изменить режим своей конкурентке на трон.

Винский, заключенный в Петропавловскую крепость вскоре после заключения туда «княжны Таракановой», вспоминает в своих записках рассказ тюремного сторожа о посещении арестантки графом Орловым, на которого она кричала и топала ногами. Возможно, что он приходил сюда не только из любопытства увидеть свою жертву, но и для попытки получить от нее признание и новые показания.

4 декабря 1775 г. «самозванка-бродяга» умерла от чахотки, и, по преданию, труп ее был зарыт во дворе Алексеевского равелина.

Существует и другая версия смерти княжны Таракановой. Она принадлежит знаменитому французскому писателю Александру Дюма (отцу). Как известно, в 1858–1859 гг. Александр Дюма совершил длительное путешествие по России. Свои путевые очерки он объединил в книги «Из Парижа в Астрахань» и «Кавказ».

В одной из этих книг, а именно в очерках «Из Парижа в Астрахань», изложена версия французского писателя о жизни и гибели княжны Таракановой. Александр Дюма, не ручаясь за историческую подлинность упомянутых событий, отнес ее к разряду страшных легенд Петропавловской крепости.

Итак, передадим слово самому Александру Дюма.

«…Фрегат бросил якорь в Кронштадте, и Орлов отправился в Санкт-Петербург за указаниями императрицы. Вечером того же дня лодка, закрытая наподобие гондолы, та, что служила императрице для ее ночных прогулок по Неве, отделилась от фрегата, поднялась по Неве и пристала к берегу, против крепости. Женщина в наброшенном длинном покрывале, чтобы никто не увидел ни лица, ни фигуры и не получил никакого представления о ней, сошла с лодки и в сопровождении офицера и четырех солдат направилась к крепости. Офицер передал приказ коменданту. Тот молча жестом подозвал тюремного надзирателя, пальцем показал ему номер, написанный на стенке, и пошел первым.

— Следуйте за комендантом, — сказал надзиратель.

Женщина подчинилась.

Пересекли двор, открыли потайную дверь, спустились на 20 ступеней вниз, открыли дверь № 5, втолкнули женщину в камеру наподобие склепа и заперли за ней дверь. Дочь Елизаветы, прекрасная княжна Тараканова, это чудное создание, воспринимаемое созданием из перламутра, кармина, газа и атласа, оказалась полунагой в сырой и темной «мышеловке» равелина св. Андрея и стала жить жизнью тех рептилий, какие — она почувствовала ночью — несколько раз скользнули по ее влажному лбу и холодным рукам.

Она сделалась не только безразличной, но еще и перестала реагировать на всякий шум. Спустя несколько дней после этого, она явственно услыхала самое сильное мыканье Невской воды, но вот уж 12 лет, как она слушала его, и это мыканье было то глуше, то громче. Потом услыхала пушечный выстрел. Она подняла голову. Ей показалось, что речная вода проникает через верхний проем и разливается по карцеру. Вскоре сомнения отпали, вода ручьем полилась в проем. Через два часа она ворвалась вовнутрь. Нева поднялась.

Бедная женщина, она поняла смертельную опасность. Каким бы мрачным ни было ее существование, смерть ей казалась более мрачной… Ей было только 32 года.

Вскоре вода дошла ей до колен. Она звала, она кричала. Она подняла камень, что накануне не могла сдвинуть с места, и била камнем в дверь.

Ее крики, делаясь все более душераздирающими, ее стенания, в которых все сильнее звучала мольба, продолжались остаток дня и почти всю ночь. Эти плачи, идущие из воды, были невыносимы. Наконец около 4 часов утра они угасли. Вода полностью заполнила подвальный этаж равелина св. Андрея.

Когда наводнение прекратилось, когда вода спала, проникли в карцер княжны и обнаружили там ее тело. Мертвая она не нуждалась больше в приказе императрицы, чтобы выйти оттуда. Вырыли яму на земляном валу и ночью закопали княжну. Сегодня еще показывают — взглядом, пальцем, жестом — холмик без креста, без камня, без таблички, на который присаживаются гарнизонные солдаты, чтобы побеседовать или сыграть в карты. Это единственный монумент, поставленный дочери Елизаветы, это единственная память, которая сохраняется о ней».

Такова вторая легенда крепости…

Самым ранним описанием внешнего вида Шлиссельбургской крепости является статья неизвестного автора «Прогулка в Шлиссельбург», помещенная в «Отечественных записках» за 1823 г. Автор указанной статьи говорит о шести бастионах крепости и о восьми башнях. До настоящего времени сохранилось шесть башен: Государева, или Царская, Светличная, Королевская, Флажная, Головкина и Головина.

За крепостными стенами, на некотором расстоянии от них и параллельно им тянулся вал с выступами против бастионов. Внутри крепостной стены находились две тюрьмы, одна из которых носила название «Нумерной казармы», а другая — «Секретного дома». Внутри крепости находились церковь, дом коменданта с садом и другие здания.

В истории Шлиссельбургской крепости было много важных политических узников. Глубокая тайна окутывала их жизнь здесь. Одним из таких узников был император Иоанн Антонович.

Иоанн Антонович был заточен в Шлиссельбургскую крепость шестнадцатилетним юношей в 1756 г., став жертвой дворцового переворота. Ему было всего два месяца, когда он был провозглашен всероссийским самодержцем. Заключению Иоанна в Шлиссельбург предшествовало двенадцатилетнее его заточение совершенно секретно в особом здании в Холмогорах, где отдельно от него, тогда еще маленького ребенка, содержались его отец, мать, братья и сестры. Отсюда Иоанн был вывезен ночью с соблюдением строжайшей тайны и доставлен в Шлиссельбургскую крепость под названием «безымянного колодника».

Об условиях его содержания в Шлиссельбургской крепости до нас дошли некоторые сведения. Надзор за ним поручили трем офицерам. Им предписывалось соблюдать в величайшей тайне все, что относится к узнику. Под страхом смертной казни они не должны были никому говорить, кто узник, «стар или молод, русский или иностранец». На время уборки помещения безымянный колодник должен был оставаться за ширмами.

Старший офицер Овцын в своем донесении в мае 1759 г. сообщал, что узник часто находился в возбужденном состоянии. Имеются документальные указания, что офицеры дразнили Иоанна и приводили его этим в гнев. В одном из рапортов 1761 г. сообщалось, что для усмирения узника нашли средство. Ему перестают давать чай и выдают рваные чулки.

Тот же офицер Овцын в своем рапорте от июня 1759 г. высказывал свои сомнения о нормальности узника, но добавлял, что «арестант подкрепляет свою правоту ссылками на Евангелие… и на прочие книги, сказывает, в котором месте и в Житии которого святого пишется». Это дает основание предполагать, что Иоанн не был безграмотным, как об этом объявила в своем манифесте о его смерти Екатерина. Она имела свои основания скрыть правду о его смерти, т. к. узник был убит ее офицерами. Ей было выгодно поведать народу, что Иоанн Антонович был «лишен разума и смысла человеческого», что он был косноязычен. В этом же манифесте Екатерина сообщала народу такие сведения об установленном ею режиме для узника, которые совершенно расходятся с донесениями караульного офицера более ранних годов.

Офицеры Екатерины убили Иоанна Антоновича при попытке Мировича освободить его. Мирович был казнен, а убийцы-офицеры награждены. Кроме Мировича, были жестоко наказаны его соучастники: 48 солдат были прогнаны сквозь строй, в том числе один двенадцать раз и шестеро десять раз через тысячу человек, с последующей ссылкой навечно на каторжные работы.

В царских крепостях и тюрьмах было загублено не только много жизней, но и много талантов. Одним из таких загубленных талантов был узник сначала Петропавловской, потом Шлиссельбургской крепости, минский помёщик Казимир Черновский — человек, который едва ли не первым заинтересовался вопросом о сооружении подводного судна.

В начале XIX в. идея сооружения подводной лодки была новой не только для России, но и для других стран. В то время ей уделялось большое внимание только во Франции, где производились даже опыты с изобретенными к тому времени подводными лодками.

Черновский начал работать над своим изобретением в 1825 г. В 1829 г. он был арестован за участие в организации первого польского восстания и заключен в Петропавловскую крепость. Уже находясь там, Черновский написал письмо Николаю I. Он предложил сделать в довольно короткий срок подводное судно, пригодное как для военных, так и для промышленных и научных целей. В этом письме он указывал на возможность использования его подводной лодки для взрыва неприятельских кораблей, для тайных высадок десантов на территории других стран, на собирание с морского дна жемчуга, морских трав и т. д. Черновский не просил для себя денег и свободы. Он мечтал о воплощении своей творческой идеи в практическое дело.

Вскоре Черновскому было предложено представить письменное изложение своего проекта, что он и сделал, изложив этот проект подробно на 32 листах.

Этот проект не был бредом человека, сошедшего с ума в одиночной камере Петропавловской крепости. Он был передан для ознакомления генералу корпуса инженеров путей сообщения Базену. Базен, по-видимому, не знал, что автором проекта является заключенный в крепости. Сделав ряд критических замечаний, он закончил свой отзыв такими словами: «Впрочем, я не могу не признаться, что хотя описанная в записке подводная лодка не удовлетворяет всем желаемым условиям, однако изобретение ее делает честь сочинителю, и должно полагать, что его усердие и практические знания могли бы быть полезны при дальнейших исследованиях и производстве решительных опытов для введения и усовершенствования подводного судоходства в Российской империи» (М. М. Семин, «Красный архив», 1941 г., № 1, стр. 249–257).

Казалось бы, что такой лестный отзыв Базена, образованного инженера, о неизвестном ему авторе проекта, должен был подтолкнуть правительство к тому, чтобы дать этому автору возможность для дальнейшей работы. Но этого, к сожалению, не случилось. Наоборот, Черновский был поставлен в еще более тяжелые условия. 4 октября 1829 г. он по неизвестной причине был переведен из Петропавловской в Шлиссельбургскую крепость.

По правилам Шлиссельбургской крепости узникам запрещалось давать бумагу и возможность для работы. Исходя из этих правил, комендант крепости отобрал у Черновского находившиеся при нем до этого чертежи и записки. Целых десять месяцев он был лишен возможности заниматься своим проектом. Наконец, из Петербурга пришел запрос с предложением Черновскому представить свои возражения на критические замечания Базена. Разрешение снабдить заключенного бумагой и чертежными принадлежностями было дано в августе 1830 г.

Черновский принялся за работу сначала охотно. Но его постигла общая участь всех заключенных в Шлиссельбургской крепости: его забыли. Шли месяцы за месяцами, и только 11 мая 1832 г. военный министр запросил, в каком положении находится работа Черновского. За это время узник-изобретатель пережил настоящую трагедию. По сообщению коменданта на запрос военного министра, Черновский постепенно «становился задумчивым, наконец, июля 5 дня прошлого года (1831) сделал покушение на свою жизнь». Он нанес себе перочинным ножом рану в шею, после чего девять месяцев пролежал в постели. По словам коменданта, изобретатель сам просил убрать от него чертежные принадлежности. Но вместе с ними были отобраны и бумаги. Они были возвращены Черновскому после упомянутого запроса военного министра. Но без чертежных принадлежностей было невозможно продолжать работу. Комендант крепости запросил Николая I, можно ли дать их Черновскому. Царь в своем ответе предоставил самому коменданту снабжать Черновского чертежными принадлежностями. Нет ничего удивительного поэтому, что комендант нашел для себя более спокойным и удобным не давать их узнику.

В создавшихся условиях было трудно работать над проектом подводной лодки. У узника-изобретателя не было книг, инструментов; не было возможности обменяться с кем-либо своими мыслями, получить консультацию. Его блестящий проект не обеспечил ему ни на секунду проблеска в темноте, которая окутывала его в одиночной камере. Черновский физически и психически погибал…

В сентябре 1832 г. военный министр вновь сделал запрос коменданту крепости о работе Черновского. Комендант ответил, что инструментов он заключенному не дал, но убеждал его работать без них. Однако заключенный работает с большой леностью, жалуется на болезненное состояние. Он начертил лишь план, который сопроводил описанием. Ответа на критические замечания Базена он не дает «из упрямства или не надеясь на свои способности».

Из этого ответа коменданта видно, что огонь вдохновения изобретателя был уже потушен условиями заточения. Вместо энергии Черновского охватила обычная тюремная апатия.

Новый отзыв эксперта Базена о плане и объяснительной записке Черновского был очень подробным. Это снова говорит о том, что проект о подводной лодке не был плодом фантазии и заслуживал критического рассмотрения эксперта. Общее заключение его на этот раз было менее благоприятным. Оно не содержало прежнего решительного указания использовать способности автора в деле подводного судостроения. Быть может, Базен учитывал, что его совет использовать эти способности автора проекта, данный им три года назад, совсем не был принят во внимание.

Вскоре Черновский был отправлен из Шлиссельбургской крепости на далекий север — в Архангельскую губернию. Дальнейшая судьба изобретателя подводной лодки неизвестна. Таким образом, условия одиночного заключения оборвали работу изобретателя и привели его даже к попытке покончить жизнь самоубийством.

Среди заключенных за государственные преступления значительную часть составили кратковременные обитатели крепости — декабристы. Только декабрист Поджио, проведший здесь 7 лет, составил в этом отношении исключение.

Другую, большую по численности группу людей, заключенных в Шлиссельбургскую крепость за государственные преступления, составили участники восстания в Польше. Наиболее видный участник этого восстания — ветеран Шлиссельбургской крепости Валериан Лукасинский провел здесь 38 лет (1830–1868 гг.). За все время существования крепости не было ни одного узника, который по продолжительности пребывания в ней мог сравниться с Лукасинским.

История его пребывания здесь началась с получения комендантом крепости приказа от 21 декабря 1830 г. В приказе говорилось: «Предписано имеющего быть присланного государственного преступника Царства Польского содержать самым тайным образом, так, чтобы кроме Вас никто не знал даже его имени и откуда привезен» (ЦГИА в Москве. Фонд Шлиссельбургской крепости, 1830, № 1. «Дело об арестантах Лукасинском и Жубе»).

В морозный день 24 декабря 1830 г. к воротам крепости жандармы привезли Лукасинского. Но заточение его началось еще с октября 1822 г., т. е. за 8 лет до перевода его в Шлиссельбург, когда он был заключен в новую политическую тюрьму в бывшем кармелитском монастыре в Лешне за организацию патриотического польского общества для борьбы с российским самодержавием. Тогда ему было 36 лет.

После двух лет следствия и предварительного заключения в октябре 1824 г. Лукасинский вместе с другими заключенными был выведен из тюрьмы для исполнения публичного приговора военного суда. Его выставили на площади первым в ряду осужденных. Кругом стояли войска и народ. Палач сорвал со всех погоны, знаки отличия и мундиры. Затем им обрили головы, заковали в кандалы и заставили каждого везти ручные тачки вдоль всего фронта войск. Под оглушительный барабанный бой Лукасинский вез впереди всех свою тачку. Он шел, гордо подняв голову.

Вслед за этим Лукасинского отвезли в крепость Замос-тье. В этой крепости он находился 7 лет. В Замостье Лукасинский сделал попытку организовать восстание заключенных и был приговорен к смертной казни. Наместник Варшавы, великий князь Константин, заменил казнь Лукасинскому и другому осужденному телесным наказанием — 400 ударов палками. Срок нахождения в крепости ему был удвоен, т. е. доведен до 14 лет. Вскоре Лукасинский был переведен в крепость Гуру, а затем — в казармы Волынского полка в Варшаве. Здесь он содержался в глубочайшей тайне в маленькой полутемной конуре.

«Последний раз Лукасинского видели во Владове. В жалкой сермяге, с бородой по пояс, он шел пешком на веревке под конным конвоем, с обнаженными саблями. Его вели таким способом до Белостока, откуда он был передан в Бобруйскую крепость… Отсюда, по повелению Николая I, он был перевезен В Шлиссельбургскую крепость», — пишет биограф Лукасинского Шимон Аскенази (Szymon Askenazy, Lykasinsky, Warszawa, 1908, I и II).

В Шлиссельбурге Лукасинский, в соответствии с повелением Николая содержать его «самым тайным образом», был заключен в нижний подземный этаж Светличной башни, «очень низкий, придавленный гранитными сводами, на утрамбованной голой земле, мрачный, холодный, погруженный в молчание, как кладбище». Одним из подтверждений содержания узника совершенно отдельно от прочих заключенных является прямое указание Михаила Бакунина, который находился здесь с 1854 по 1857 г. Он увидел во время прогулки неизвестного сгорбленного старика с длинной бородой под охраной особого офицера, который не позволил приблизиться к узнику. От другого офицера, расположенного к нему, Бакунин узнал, что это был Лукасинский. Через несколько минут, по заранее сделанному сговору с тем же офицером, во время прогулки Бакунин подошел к Лукасинскому и тихо назвал его фамилию. Тот вздрогнул всем телом и спросил: «Кто?» Бакунин ответил: «Заключенный в этом году». Тогда Лукасинский задал три вопроса: «Который теперь год? Кто в Польше? Что в Польше?» Бакунин ему ответил. Старик, опустив голову, пошел в другую сторону. После этого разговора Лукасинский, по словам офицера, был беспокоен и бредил несколько дней. Больше Бакунин Лукасинского не видел.

За 6 лет до смерти в положении Лукасинского наступило некоторое облегчение. Комендант Лепарский добился вывода Лукасинского из Светличной башни. 25 февраля 1862 г. он был помещен в комнате нижнего этажа каземата. Перевод Лукасинского в новое помещение рассматривался как его освобождение, и его стали иногда именовать «бывшим арестантом». В камере он мог писать, читать, а Лепарский принимал его у себя в доме. Аскенази приводит в своей книге письма Лукасинского к Лепарскому, а также его записки, которые Лукасинский начал писать в Шлиссельбургской крепости. В этих записках иногда заметно помрачение рассудка, что и неудивительно. Аскенази правильно понял душевное потрясение заключенного: «Единственный в своем роде психический процесс происходит в человеке, который как бы вставал из гроба после сорока лет и на ум и сердце которого нахлынула слишком сильная волна фактов и впечатлений, глубоко потрясающих его мысль и чувство. Такая внезапная и обильная событиями и переживаниями волна, обрушившаяся на бедный, высохший, испепеленный от мучений мозг, заставила его, правда, непроизвольно зажечься лихорадочной жизнью, но вместе с тем и проявить свои изъяны, тут и началось помешательство Лукасинского».

По данным того же Аскенази, «в июне 1865 г. Лукасинский перенес первый апоплексический удар. Весной 1866 г., по свидетельству студента-медика Степут, который тогда мимоходом видел в Шлиссельбурге Лукасинского, он еще был на ногах, говорил на смешанном русско-польско-французском языке и не терял надежды на получение свободы. С 1867 г. нет никакого живого следа о Лукасинском… Кажется, в это самое время он совершенно потерял сознание».

27 февраля 1868 г. Лукасинский умер. Его тело зарыли на территории крепости. Шлиссельбург был для него при жизни могилой 37 с лишним лет. Шлиссельбург же укрыл его навсегда.

Дополним приведенные нами сведения о Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях сведениями о Кексгольмской крепости, в которой были заключены пять человек семьи Емельяна Пугачева.

Из подлинного дела Пугачева видно, что он был доставлен в Москву одновременно с первой женой и сыном. Все они были заключены в помещениях Монетного двора, но жена его и сын были заключены в особую камеру. Вскоре туда же были доставлены с нянькой две маленькие дочери Пугачева от первого его брака и вторая жена Пугачева, которой было в то время 15 лет. В 1774 г., после казни Пугачева, все они были помещены в Кексгольмскую крепость.

На долю старшей дочери Пугачева, Аграфены, выпала тяжелая участь быть изнасилованной комендантом Кексгольмской крепости Гофманом.

Дело об изнасиловании комендантом крепости арестантки никогда бы не выявилось наружу, если бы не последовало перевода коменданта на другую службу. Все это дело — одна сплошная цепь преступлений. Для совершения их комендант, пользуясь неограниченной властью местного владыки, использовал помощь нескольких лиц, начиная от плац-майора, в квартире которого совершил изнасилование. Но этого мало. Для сокрытия своей вины он угрозой принудил Аграфену объявить отцом новорожденного ребенка не его, коменданта, а одного из солдат.

В таком виде дело было доложено царю, и Павел приказал поместить ребенка в воспитательный дом, но генерал-губернатор Куракин разъяснил, что ребенка следует отобрать от матери после прекращения кормления грудью. Несчастной матери не пришлось переживать тяжесть разлуки с сыном: через два месяца после рождения он умер.

Через месяц после родов комендант Гофман смог перевестись на службу в другое место. Тогда-то Аграфена набралась смелости и объявила новому коменданту, что сделалась жертвой изнасилования. Соучастница преступления, доставившая девушку коменданту, говорила ей: «Он твой командир и что захочет, то может и сделать». Эта же соучастница по приказу того же коменданта подговаривала забеременевшую девушку скрыть роды, а после рождения ребенка уничтожить его.

Свидетели подтвердили правильность показаний Аграфены. Все следственное дело о преступлении коменданта Гофмана было сообщено Павлу. В деле имеется его резолюция сообщить ему, куда назначен на новую службу Гофман. В архивном деле нет ни ответа на этот вопрос, ни вообще каких-либо других сведений о коменданте-насильнике.

Аграфена умерла в 1834 г., прожив в заключении шестьдесят лет.

ГЛАВА 2. МОНАСТЫРСКИЕ ТЮРЬМЫ

Под монастырскими тюрьмами понимаются места заключения при монастырях, с одной стороны, в виде монашеских келий обычного типа, с другой — в виде казематов внутри стен, или в подвалах под церковными полами и в погребах или, наконец, в виде специально оборудованных тюремных зданий внутри монастырских стен.

Во всех этих случаях начальником монастырской тюрьмы являлся настоятель монастыря, а подчиненные ему монахи несли обязанности помощников в деле осуществления режима узников, если для этого не было прислано специальной воинской охраны.

Из монастырских тюрем самой старой была тюрьма при Соловецком монастыре. В Соловецкий монастырь заточались преступники и лица, признанные опасными для государственного строя. Здесь также содержались крестьяне за отступление от православия (например, раскольник Протопопов, прорицатель Авель и др.).

Монастырь был основан еще в 1437 г. Он был обнесен крепостью в 1584 г. По внешнему виду монастырские стены и башни на них напоминают до некоторой степени крепостные сооружения Шлиссельбургской и Петропавловской крепостей. Монастырь был настоящей крепостью.

Тюремные казематы внутри крепостных стен были устроены в разных местах — у Никольских ворот, у Святых ворот. Вот как описал такую камеру русский историк Μ. А. Колчин, напечатавший в 1887 г. свое исследование «Ссыльные и заточенные в остроге соловецкого монастыря в XVI–XVIII вв.»: «Мы зашли в узкий, длинный темный ход, проделанный внутри толстой тюремной стены. Идем по нему, сердце невольно сжимается… Идем далее, пока не наталкиваемся на небольшую дверь с маленьким окошечком в середине ее. За дверью чулан аршина полтора, без всякой лавки, без всего того, без чего жить человеку нельзя. В нем можно только стоять или сидеть, скорчившись. Лежать или сидеть с протянутыми ногами не позволяет пространство чулана, а скамьи для сидения не полагается. А несомненно, что здесь заставляли жить людей не один день».

Другие арестантские помещения были устроены под крыльцом Успенского собора, у Архангельских ворот в башне и в других местах.

Режим для сосланных в Соловецкий монастырь различался в зависимости от разных условий. Сюда ссылали: 1) под начала и 2) под караул. Первая форма заключения была менее строгой, чем вторая, и была сопряжена с обязательными работами по монастырю на его нужды. Обычно заключенные спали на войлоке и на подушке из оленьей шерсти. Строго запрещалось давать заключенным письменные принадлежности и книги, кроме церковных. За нарушение этих правил и за разговоры с изолированными заключенными виновные наказывались телесно или сажались на цепь.

Питание менялось в зависимости от режима, примененного к тому или другому узнику. Оно могло состоять или только из хлеба и воды или даже из четырех блюд. Трудно приходилось тем сектантам, содержащимся в монастыре, которые употребляли для пищи свою посуду и не считали возможным принимать пищу, окропленную святой водой. Питание производилось за счет монастыря и за счет милостыни богомольцев.

Необходимым дополнением для поддержания режима заточения и для соблюдения монастырских правил было «лобное место», т. е. площадь для производства наказаний плетьми, палками, батогами, розгами и шелепами. «Тихая обитель» тогда оглашалась воплями наказуемых. А в казематах монастырской тюрьмы, не прерываясь, шло своим чередом душевное страдание заживо замурованных там людей. Душевные муки соперничали с физическими страданиями, какие несла с собой эта средневековая тюрьма.

Прорицатель Авель, сосланный сюда после заточения Екатериной в Петропавловской, а потом в Шлиссельбургской крепостях, записал в своей автобиографии, что за двенадцать лет его пребывания здесь «были искусы ему в Соловецкой тюрьме, которые и описать нельзя. Десять раз был под смертью, сто раз приходил в отчаяние, тысячу раз находился в непрестанных подвигах, а прочих искусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное» («Предсказатель монах Авель», «Русская старина», 1875, февраль).

Подробное описание условий режима в Соловецком остроге дается арестантом священником Лавровским и относится к 30-м гг. XIX в. Он описал условия содержания арестантов в чуланах острога. В каждом из таких чуланов, почти всегда запертых, размером в шесть квадратных аршин, находилось по два заключенных. Койки занимали почти все пространство камеры, и только с трудом мог продвигаться между ними заключенный. При отсутствии в рамах форточек здесь был очень тяжелый воздух, который, по выражению автора, «был удушающим». Для естественных потребностей не выпускали в отхожее место, и только раз в сутки выносили из камер судна. Узник называет питание убогим и вспоминает, с каким восхищением принимали заключенные хлеб, если он оказывался мягким. Ввиду отсутствия освещения в камерах арестанты страдали от темноты и даже пищу принимали ощупью.

Общение между заключенными нередко состояло в ожесточенных спорах на религиозные темы, доходивших до драк. Тяжесть пребывания в тюрьме для сектантов становилась еще более чувствительной оттого, что администрация имела обыкновение сажать в одну и ту же камеру сектантов, между верованиями которых не было сходства; и между самими заключенными шел спор о том, чья вера правильная. Совместное пребывание таких людей в одной камере становилось для каждого из них мукой.

Громадному большинству арестантов пришлось провести в монастырском заточении бесконечно долгие годы.

Местом тюремного заточения служили с давнего времени очень многие монастыри не только мужские, но и женские. Они были расположены во всех местах России, в том числе и в самой Москве. В частности, женщин заточали в московский Ивановский монастырь, Новодевичий и Вознесенский.

В первый из названных монастырей была заточена Салтычиха — помещица Салтыкова, уголовное дело которой считается одним из самых крупных во второй половине XVIII в. Она обвинялась в убийстве 138 человек ее крепостных. Салтычиха собственноручно била их кнутом, поленом, скалкой, обваривала их головы и лица кипятком, жгла уши раскаленными щипцами, жгла волосы лучиной, ставила на мороз и т. д. Такие истязания применялись за ничтожные провинности, например, за не удовлетворившее Салтыкову мытье полов или белья.

Первая жалоба на Салтыкову была подана еще в 1762 г., т. е. в год воцарения Екатерины. Двум крепостным Салтыковой (у одного из них помещица забила насмерть одну за другой трех его жен) удалось подать жалобу императрице. Жалоба была передана в юстиц-коллегию в Москву, где проживала Салтыкова. Следствие тянулось шесть лет. Некоторых жалобщиков из крепостных возвращали Салтыковой, других ссылали. Взятка делала свое дело. Богатство и знатность спасали Салтычиху. Запуганные крестьяне при допросах отказывались давать показания.

Следствие, однако, выявило если не все преступления Салтыковой, то во всяком случае очень большое число их — 138 замученных. Никаких сомнений в виновности Салтыковой не оставалось, хотя она постоянно хвалилась, что судить ее не могут. Но она ошиблась. Императрица приговорила ее к пожизненному заключению в тюрьму при монастыре. Перед заточением в монастырь Салтычиха была выставлена на один час у позорного столба на Лобном месте в Москве на всеобщее обозрение. По словам очевидцев, несметные толпы народа и масса экипажей заполняла всю Красную площадь, даже крыши домов были заполнены народом. Тут же, пока она стояла у позорного столба, палачи жестоко расправлялись с ее крепостными. Их били кнутами и клеймили раскаленным железом, хотя они были только исполнителями ее бесчеловечных приказаний. Такому же наказанию подвергся и священник, скрывший преступление Салтычихи и схоронивший замученных ею крепостных.

18 октября 1768 г. Салтычиха была помещена под собором Ивановского монастыря. Через 11 лет наказание в форме пожизненного заточения было смягчено переводом в другое помещение монастыря. Это помещение было снабжено окошечком за решеткой, и один из современников рассказывал о виденной им картине: через открытое окошечко Салтычиха плевала на любопытствующих, ругала их и совала сквозь решетку палку. Возможно, что она была психически ненормальна или же годы заточения не укротили ее бешеной злобы. Салтычиха умерла в тюрьме 27 ноября 1801 г.

ГЛАВА 3. ОБЩЕУГОЛОВНЫЕ ТЮРЬМЫ

Правительство Российской империи в XVIII — начале XIX в. проявляло к общеуголовным тюрьмам мало интереса, т. к. их обитатели, уголовные преступники, были, в основном, представителями «черни», людьми «подлого звания».

Остроги, тюремные замки, съезжие дома, места заключения при полиции, в которых содержались уголовные преступники, были разбросаны по всем городам и разным населенным пунктам страны. Помещения для арестантов устраивались в виде отдельных зданий, или «связей», внутри тюремной ограды. Чем обширнее была тюрьма, тем больше было таких зданий.

Под «острогом» первоначально понималось укрепление, защищавшее тот или иной пункт от нападения неприятелей. Такое укрепление состояло из бревен, заостренных вверху и врытых достаточно глубоко в землю. Острогом называлась и эта стена из бревен. Позднее такие же стены-остроги стали окружать тюрьмы, на которые и распространилось название «острог».

Позднее стены из бревен, врытые в землю, стали заменяться каменными с башнями на углах, и тюрьма по своему внешнему виду стала напоминать замки или стены кремля. Тип тюрьмы-замка стал распространяться с конца XVIII в.

Одним из первых описаний тюрьмы относится к 1775 г. к каторжной тюрьме в Рогервике (бухта в Финском заливе). Оно было сделано очевидцем — караульным офицером Андреем Болотовым.

Огромная стена из толстых бревен окружала участок земли, посредине которого стояло здание тюрьмы. Автор называет его «привеликим и огромным». Внутри этого здания находились арестантские помещения, названные Болотовым «казармами и светлицами» (очевидно, казармы — это камеры общего заключения, а светлицы — одиночные камеры). По словам автора, эти помещения «были набиты полно злодеями» в количестве до 1000 человек. Арестанты размещались внутри здания на нарах, расположенных в два яруса. Но наибольшее количество заключенных размещалось на койках, привешенных к потолку.

Все арестанты были закованы в кандалы, а многие имели даже «двойные» и «тройные железа» для безопасности, чтобы не могли уйти с работы. Более всего поразило Болотова обилие в остроге вшей. Производя ежедневную перекличку арестантов, он сам обовшивел. Для предохранения себя от вшей, дождем сыпавшихся с подвешенных к потолку коек, Болотову пришлось надевать на голову шляпу с широкими полями и облекаться в плащ («Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков», 1738–1793 гг., «Русская старина», 1870, т. 1, приложение, стр. 338).

По-видимому, самым лучшим зданием острога в России было воздвигнутое в Москве, надо полагать, после 1775 г. Этот острог состоял из четырех отделений, примыкавших своими коридорами к общему центру, где находилась церковь. За общей оградой, кроме этого центрального здания острога, находились четыре мощеных двора и несколько жилых строений и зданий для разных надобностей. В одном из зданий были квартиры тюремного духовенства и палачей — «заплечных мастеров» (таково их официальное название).

В остроге было много помещений, в том числе больница. Было много разных кладовых: для обуви, для продуктов и др. Имелись кухня, прачечная, квасная, пекарня. Воинские арестанты помещались в особой казарме. В особой камере помещались гражданские чиновники. Подследственные не смешивались с осужденными. Для женщин было особое помещение. Поддержание чистоты было возложено на самих арестантов. Это описание московского тюремного замка — официальное. Оно было опубликовано в 1817 г. и оставалось единственным опубликованным за очень долгий период.

Тюремная администрация в острогах, можно сказать, отсутствовала, т. к. во многих местах единственным начальником острога являлся конвойный офицер. Постоянный надзор за арестантами вверялся полицейским чинам. В дальнейшем была введена должность тюремного смотрителя.

В конце 1817 г. англичанин Вальтер Венинг после осмотра им мест заключения Петербурга представил Александру I доклад.

В этом докладе при характеристике отдельных мест лишения свободы Венингу приходится повторяться. Не было ни одной тюрьмы, о которой он мог бы сказать, что там было чисто, сухо и просторно. Наоборот, повсюду была непролазная грязь, и тюремный двор мало чем отличался от тюремного пола, который не мыли со дня устройства тюрьмы. Зловоние от тюремных нужников на дворе, не очищавшихся много лет, соперничало со зловонием внутри самой тюрьмы. Не было разделения арестантов по преступлениям, осужденных от обвиняемых, арестованных детей от взрослых и разобщения по полу: женщины содержались вместе с мужчинами или вместе с караульными солдатами. Всюду Венинг находил кандалы, цепи, в том числе и шейные, стулья, колодки и рогатки. Везде недоставало света, воздуха, чистоты. Отсюда проистекало отмеченное Венингом распространение болезней.

Постоянным правилом острога было не допускать арестантов «пожить по-своему, повеселиться по-людски». В результате острог вынужден был веселиться совсем не по-людски, создавать свои острожные развлечения такого характера, каких не знала жизнь на свободе. Эти развлечения были грязны и противоестественны в такой же степени, как был грязен сам острог и как был противоестественен весь его режим. Таковы были игры со вшами, которых их обладатели использовали как рысаков для состязания в быстроте бега. Такова же была охота на других постоянных обитателей тюрьмы — клопов, которых тюремный жаргон называл «бекасами», а потому и охота на них была известна под заманчивым названием «охоты на бекасов». Уничтожение клопов выливалось в формы, напоминавшие настоящую охоту с облавой на зверя, с расстановкой цепи охотников и пр.

Многие из игр в тюрьме носили жестокий или отвратительно-грязный характер. Таковы были, например, «присяга», которую заставляли принимать вновь прибывшего заключенного, или свадьба, когда тюремный разврат облекался в форму театрального представления с пением, с пляской, с переодеванием и пр. Жестоки были игры в «ложки», когда заключенные били друг друга деревянными ложками по оголенному животу, сначала поплевав на него, или «жмурки», с беспощадным битьем жгутами, «банки», когда наносились удары по оттянутой с живота коже, и пр.

(М. Н. Гернет. В тюрьме. Очерки тюремной психологии. М., 1925, стр. 47–72)

Названия «рогатки» и «стулья» звучат для нашего времени совсем необычно и вызывают недоуменный вопрос о тех предметах, которые носили эти названия. Но история тюрьмы тесно связана с этими орудиями отягощения тюремного заключения.

Под названием «рогаток» подразумевались особые металлические ошейники, на внешней поверхности которых были вделаны железные прутья или гвозди, настолько длинные, что арестант с такой рогаткой на шее был лишен возможности прилечь и был вынужден все время оставаться стоя или в сидячем положении, но не прислоняясь спиною к чему-либо. Число таких гвоздей на обруче ошейника было три, а размер каждого такого прута — 20 см. В Государственном историческом музее в Москве хранится два экземпляра таких рогаток. Они были чрезвычайно распространены в XVIII–XIX вв.

Имеется описание и других рогаток, которые надевались не на шею, а на голову. Об употреблении этих рогаток в тюрьме Соловецкого монастыря писал Ефименко, описавший их так: «Рогатками назывался инструмент, надевавшийся на голову. Он состоял из железного обруча вокруг головы, ото лба к затылку, замыкавшегося с помощью двух цепей, которые опускались вниз от висков, на замок под подбородком. К этому обручу было приделано перпендикулярно несколько длинных железных шипов» (Ефименко. Кальнишевский, последний кошевой Запорожской Сечи, «Русская старина», 1875, т. XIV, стр. 414).

Вальтер Венинг описал «стулья» так: «…тяжелые эти стулья колодники принуждены таскать на себе, входя в нужные места, которые находятся на дальнем расстоянии». До 1941 г. экземпляр такого стула находился во Всесоюзном институте юридических наук в Москве. Он представлял собой короткий, в 75 см, тяжелый чурбан, окованный железным обручем. В один из концов этого чурбана вбит довольно массивный костыль на короткой цепи, заканчивающейся металлическим ошейником.

Что касается колодок, то их форма была очень различна, и они предназначались для надевания на ноги, на руки и на шею.

Еще разнообразнее было устройство цепей, предназначенных для надевания на руки, на ноги, на шею или вокруг тела по поясу, а также для приковывания к стене или полу.

Член Попечительного о тюрьмах общества Магницкий в своей записке от 1820 г., воспроизведенной в печати в 1879 г., свидетельствует о широком распространении рогаток, колодок и пр., а также знакомит читателей и с их устройством. Он писал: «Колоды, кандалы, оковы, стулья с цепями и рогатки не только во всех градских и земских полициях, но в каждом волостном и сельском правлении находятся. В них нет никакой соразмерности. Я сам видел в Симбирской губернии колоды из цельного дерева в аршин длиною надетыми на ноги несчастным и запретил их формальным образом правлению».

Стулья с тяжелыми цепями также делаются весьма большие и по большей части из дуба.

В городских полициях есть обыкновение всех содержавшихся заключать на ночь в бревно, вырубленное наподобие колоды, для большей безопасности от побега…

Цепи бывают трех родов:

1) надеваемые на руки и на ноги отдельно; 2) на ноги, на руки и на шею вместе и 3) на ноги и на шею с прикреплением к стене.

Они все вообще весьма тяжелы, часто узки и выделаны весьма грубо, так что сглаживаются от одного употребления.

Рогатки неимоверной величины и тяжести по большей части употребляются в волостных селениях, при полициях и смирительных домах… На пойманного полицией преступника, еще несудившегося и, может быть, невинного, в уезде… тотчас надеваются или цепи или, стулья с цепями… При пересылке преступников из места в место к суду или по наказанию в Сибирь земские и градские полиции… заковывают всех посылаемых, как называется употребленным у них выражением, накрепко, дабы преступники с недостаточною стражею бежать не могли…» («Русская старина», 1879, февраль).

Состояние мест заключения в то время было таково, что администрация могла с легким сердцем признавать их ненадежными для воспрепятствования побегов из них. Само тюремное начальство было заинтересовано в том, чтобы всякими средствами помешать побегам арестантов и тем самым оградить себя от ответственности.

Сами арестанты пытались протестовать против цепей. В одном из таких случаев протест вылился в настоящий бунт. Шестеро арестантов в Херсоне в 1824 г. за попытку к побегу были посажены на шейные цепи. Но они сняли их с себя так же, как и кандалы. Остальные арестанты выступили на защиту этих шестерых. В чинов тюремной администрации, с которой прибыли губернатор, бригадный генерал и вооруженная сила, летели камни и доски. После стрельбы холостыми зарядами была произведена стрельба боевыми патронами, и трое арестантов были ранены.

Бунт был усмирен, и арестанты вновь посажены на цепь (ЦГИА в С.-П., «Журнал комитета министров», 11 октября 1824 г., № 1942).

В тюремных замках, острогах и других местах заключения велась упорная борьба за жизнь. В одном отношении победителями всегда выходили арестанты: мертвой тишины в этих мертвых домах не бывало. Никакие кандалы и цепи не могли наглухо сковать жизнь узников.

ГЛАВА 4. ПОМЕЩИЧЬИ ТЮРЬМЫ

Для той эпохи характерны не только государственные, но и помещичьи тюрьмы. (Об уложениях помещиков для их крепостных крестьян см. М. Н. Гернет, История царской тюрьмы, т. I, пар. 2).

В 1846 г. 21 января, т. е. всего за 15 лет до отмены крепостного права, закон подтверждал власть помещика без суда, по собственному его усмотрению ссылать своих крепостных в Сибирь на поселение, бить палками и розгами и сажать в свои, помещичьи «сельские тюрьмы». Правда, закон определял высший срок такого заключения в тюрьму в два месяца и устанавливал, что лишение свободы должно происходить по общим правилам, предписанным для тюрьмы (ст. 1860 Уложения о наказаниях 1846 года). Но эти оговорки оставались пустым звуком при фактической неограниченности власти помещиков.

Помещики не строили специальных тюрем, а превращали в них свои амбары, подвалы, погреба и сараи.

В поисках отягощения условий заключения они сажали малолетних крепостных в чуланы, конуры и даже в печь. Обычное в правительственных тюрьмах заковывание узников в кандалы применялось помещиками в совершенно неограниченных размерах и притом в еще более жестоких изобретенных ими формах. Крепостных приковывали к устроенным для этого столбам, бревнам, к стенам сараев, к жерновам.

Часто жертвами расправ были девочки-подростки и маленькие дети. 25 декабря 1836 г. в г. Александровске Екатеринославской губернии умерла 11-летняя девочка Лисокоенкова. За год перед тем она вместе с братом, матерью и отцом была куплена у одного помещика неким Кривозубовым. Будучи начальником инвалидной команды, этот Кривозубов мог распоряжаться тюрьмой и гауптвахтой. Без законных оснований он посадил купленного им крепостного отца девочки в тюрьму, предварительно в целях глумления обрив ему голову. Жена крепостного, перенесши жестокое телесное наказание, скрылась неизвестно куда.

Но главной жертвой истязателей Кривозубовых сделалась девочка Мария Лисокоенкова. Для нее были изготовлены специальные кандалы, натиравшие ей ноги в кровь. Закованную в кандалы, ее периодически сажали на гауптвахту и бросали в погреб при доме Кривозубовых. Закованный ребенок попадал в темную холодную подземную тюрьму, отмененную законом даже для взрослых. Девочку наказывали розгами до потери сознания, предварительно распяв ее. В заточении ее мучили голодом. Она пыталась утопиться, но была поймана.

В декабре того же года девочка, страдавшая от голода, пошла просить милостыню и отморозила себе руки и ноги. Несмотря на это, Кривозубова, хозяйка, избила ее палкой и плетью, привязав к перекладине и предварительно раздев донага. На другой день она снова била ее, на этот раз по голове. В результате на следующий день девочка умерла (ЦГИА в Москве. Всеподданнейшие доклады III отделения собственной Е. И. В. канцелярии, 4 эксп., 1837, № 250).

В другом случае закованным в кандалы узником помещика оказался мальчик 12 лет. Вместе с отцом и матерью он был перепродан одним помещиком другому (1850). Отец его бежал, но потом тайно вернулся и доставил своего сына в волостную контору с жалобой на жестокие побои помещика. Оставив мальчика в волостной конторе, крестьянин снова бежал. Помещик забрал мальчика, заковал его в шейную цепь и посадил на цепи в свою тюрьму-сарай. Через два дня девушка, принесшая ему хлеба и воды, нашла его мертвым. По заключению врача, смерть мальчика «последовала от чахотки легких и затвердения селезенки, развитию же болезни могли содействовать как побои, так и душевнострадательное состояние» (ЦГИА в Москве, Всеподданнейшие доклады III отделения собственной Е. И. В. канцелярии, 4 эксп., 1850, № 152).

В 1848 г. помещик Загорский придумал способ лишать свободы крепостного дворового мальчика 13 лет, сажая его в печь, где находились раскаленные уголья (Тот же архив, те же доклады, 4 эксп., 1848, № 63). Вина мальчика заключалась в том только, что он тратил на еду больше времени, чем это хотелось помещику.

В 1837 г. виленский помещик барон Торнау был изобличен в систематическом и строго организованном истязании и лишении свободы своих крепостных крестьян. Этот барон имел в своем распоряжении колодки, ножные кандалы с цепями, которыми он приковывал своих арестантов к бревну; он надевал на провинившихся особые железные обручи, тоже с приделанной к ним цепью. Большой любитель кандалов всякой формы, барон Торнау приковывал своих крестьян цепями к жерновам и, обрив им голову, заставлял молоть зерно. (Тот же архив, те же доклады, 4 эксп., 1848, № 80).

В 1848 г. таким же любителем кандалов был князь Трубецкой. Трудно сказать, он ли помогал своей жене или княгиня была деятельной помощницей своего мужа в расправах над крепостными. У Трубецких был специальный столб, к которому они приковывали крестьян. Они заковывали крепостных в ножные кандалы на продолжительное время, даже на срок до трех лет, били их розгами, кнутом и руками. Следствие выяснило, что из всех крепостных женщин только три оказались ненаказанными. Соседние помещики отозвались полным незнанием о проделках Трубецкого, получившего в округе славу «лихого князя». В противоположность помещикам соседние крестьяне подтверждали издевательства над крестьянами княжеской супружеской четы (Тот же архив, те же доклады, 4 эксп., 1850, № 110).

В отношении помещичьих тюрем можно привести примеры лишь тех незаконных случаев лишения свободы, которые случайно становились известными центральной власти. К тому же лишение свободы провинившихся крестьян, конечно, по широте применения далеко уступало наказаниям их розгами, палками и пр.

ГЛАВА 1. ПОЛОЖЕНИЕ В ТЮРЬМАХ СТРАН ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ В КОНЦЕ XVIII — НАЧАЛЕ XIX ВВ

Спустя 150 лет после введения лишения свободы как самостоятельного вида уголовного наказания в странах Западной Европы появилась тенденция гуманизации этой меры наказания. Был выдвинут прогрессивный в тот период лозунг отказа от сословного суда и права-привилегии во имя победы принципов буржуазной законности, выставлялось требование признания и гарантирования государством «естественных прав личности». Это требование Премия Бентам, Джон Говард и Людовик-Рее Виллерме распространили и на личность преступника (заключенного).

Знаменитый английский юрист Иеремия Бентам, последователь просветительских идей XVIII в., спроектировал тюремное здание совершенно оригинального типа. Этот проект был изложен Бентамом в третьем томе его сочинений, названном «Паноптика». В России сочинения Бентама были изданы в 1805–1811 гг. на средства правительства. (Бентам Иеремия. Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении. С предварительным изложением начала законоположения и всеобщего начертания полной книги законов и с присовокуплением опыта о влиянии времени и места относительно законов, т. I–III, СПб, 1805–1811). Около ста страниц «Паноптики» Бентам отвел описанию своего проекта.

Во время французской революции в 1791 г. «Паноптика» была препровождена члену Законодательного собрания в Париже де Кулону. Собрание постановило ее напечатать, но обстоятельства не позволили этого выполнить. Бентам писал Кулону: «Позвольте построить темницу по сему образцу, и я буду в ней тюремщиком… Сей тюремщик не потребует оплаты и ничего не будет стоить народу… Сделать совершенное преобразование в тюрьмах, произвести улучшение в поведении и нравах заключенных, водворить здравие, порядок, чистоту, трудолюбие в сии жилища, зараженные пороками нравственными и физическими, утвердить безопасность общественную, уменьшив издержки вместо увеличения оных, и все сие произвести посредством одной простой мысли в архитектуре. Таков есть предмет сего творения» (стр. 263).

«Паноптика» по проекту представляла собой огромное шестиярусное здание в виде круглого театра, в середине которого располагалось другое здание в виде башни. По шести ярусам круглого здания размещались камеры для заключенных, на два-три человека каждая. Двери этих камер выходили внутрь, на галерею, которая имелась в каждом ярусе. Стражники, находясь внутри башни, могли бы наблюдать за всеми камерами и были бы с ними соединены жестяными трубами для передачи своих распоряжений.

Между башней и ярусами с камерами должно было находиться пустое кольцеобразное пространство. Стража могла бы производить свои наблюдения за арестантами невидимо для них. В праздничные дни проект предполагал производить в башне церковную службу, на которой арестанты присутствовали бы, оставаясь в камерах.

Заключенные, будучи распределены по камерам соответственно их преступлениям и возрасту, должны были заниматься трудом. Работы производились бы через подрядчиков. На занятие арестантов трудом автор смотрел не как на отягощение их положения, а как на исправительное средство, обеспечивающее им заработок по выходе на свободу. Он говорил: «Делать работу ненавистною, обращать ее в страшилище для преступников, облекать ее некоторого рода поношением есть пагубное недоразумение» (стр. 310). За отказ от работы Бентам предлагал лишать заключенных пищи. В качестве других средств дисциплинарного воздействия Бентам рекомендовал смирительную рубашку за побои и насильственные действия, а за крики и брань — вложение в рот кляпа. Телесных наказаний в тюрьме не предусматривалось.

Здесь, внутри проектированной им тюрьмы, Бетам от ступал от своих требований, чтобы наказание преступника выполнялось с наивозможной торжественностью, чтобы процессия к месту наказания совершалась под музыку, в особых одеждах, чтобы эшафот был под черным покрывалом, служители правосудия — в трауре, палач — в маске и пр.

Бентам говорит о некоторых преимуществах его предложения по сравнению с предложениями его современника и соотечественника Джона Говарда. Последний предлагал камеры без окон, но с отверстиями в потолке. Бентам же считал, что в камерах должны быть окна. По словам Бентама, Говард, боясь пожаров, рекомендовал оберегать от стужи арестантов соответствующим платьем, а Бентам предлагал провести в камеры трубы, через которые шло бы тепло. Предлагал он провести также и трубы с водой.

Тюремный деятель англичанин Джон Говард — автор нескольких работ по тюремному вопросу, в том числе с описанием состояния английских тюрем.

В 1777 г. в Англии вышла книга Джона Говарда «Состояние тюрем в Англии и Уэльсе». Автор хорошо ознакомился с положением тюрем в своей стране, режим которых был настолько бесчеловечен, что Говарду оставалось лишь удивляться «выносливости человеческого организма и силе привычки к жизни». Пребывание в темной, залитой водой и нечистотами камере по 15–20 лет было обычным явлением. В тюрьмах свирепствовали эпидемии, абсолютный произвол администрации, жесточайшие наказания и не менее жестокая эксплуатация труда заключенных. Говард описал выпущенного из тюрьмы английского арестанта, похожего на скелет. Побывавшие в тюрьме были уже не способны к труду вследствие их полного истощения.

Одну из своих работ Говард посвятил теме законодательного устроения тюрем. Здесь было обращение уже к самому законодателю и указывался новый распорядок в тюрьмах, который мог быть введен лишь при условии устройства новых тюремных помещений, введения новых правил размещения арестантов, их питания, труда, санитарных условий и пр. Говард говорил не об исправлении старой тюрьмы, а об устройстве тюрьмы на общих началах. Сам Говард предупреждал возражения со стороны тех, кто боялся притока в реформированную по его проекту тюрьму голодных бедняков, тунеядцев и т. д. Говард писал: «Не известно ли всякому, что самая ужасная пещера или вертеп приятны для того, кто живет в них и выходит из них по своей воле, и что самые великолепные палаты несносны будут для того, кто осужден никогда из оных не выходить и жить в них не по своей воле».

Говард спроектировал план новой тюрьмы. Особенностью фасадов зданий было устройство их на высоких сводах: почти во всю длину тюремного здания должны были находиться сквозные пролеты или ворота. По мнению Говарда, это затрудняло бы побег посредством подкопа. Отдельные тюрьмы с тюремными дворами и отхожими местами, по проекту Говарда, предназначались для несостоятельных должников, отдельные — для молодых преступников, для заключенных каждого пола, при общих для них всех церкви, зданиях для смотрителя, больнице, саде.

Одну из своих статей Говард посвятил голландским тюрьмам. В России перевод этой статьи был напечатан в 1805 г. (Д. Говард. О тюрьмах и смирительных домах в Голландии, «С.-Петербургский журнал», 1805 г., № 1, стр. 103–116).

В этой статье Говард очень хвалил состояние тюрем в Голландии. Для посетителя кажется даже невероятным, что это тюрьма. У каждого заключенного своя комната, деревянная постель с соломенным тюфяком и одеялом. Заключенные заняты трудом — пилят дерево, трут сандал, прядут. По воскресным дням — церковная служба. На арестантах одинаковая одежда. За хорошее поведение — досрочное освобождение, за нарушение тюремной дисциплины — заключение в тюремный карцер без кровати, на хлеб и воду на срок до 10 дней и публичное наказание среди тюремного двора. Но это была лишь показная сторона. На самом деле обычная тюрьма проявляла себя картинами порки и другими подобными мерами.

Русский путешественник Павел Свиньин после своего возвращения из Англии опубликовал в журнале «Сын Отечества» за 1815 г. очерк, посвященный состоянию английских тюрем того времени («Ньюгетская тюрьма и эшафот», из записок путешественника по Англии Павла Свиньина. «Сын Отечества», 1815 г., № 46).

Он считал, что благодаря усилиям Говарда английские тюрьмы доведены до такой степени совершенства, что Англия может ими хвастаться перед всеми европейскими державами. Здесь уже были устроены различные тюрьмы для различных осужденных и для несостоятельных должников.

Но не все, что видел Свиньин в лондонских тюрьмах, было столь безукоризненным. Например, в Ньюгетской тюрьме он присутствовал на заупокойной обедне, совершавшейся в присутствии самого заживо отпевавшегося молодого осужденного на смерть в цепях перед гробом, в который через 18 часов должен был быть положен его труп после казни через повешение. Против него сидели 8 других приговоренных к смертной казни, приговор которых еще не был утвержден. Молодой арестант, трогавший до слез присутствующих в тюремной церкви своей молодостью и красотой, стоял спокойно, и только тогда слезы покатились по его щекам, когда священник закончил проповедь обращением к нему, трижды повторив: «Завтра ты будешь повешен, умрешь, как изверг». Дальше этого жестокого издевательства над осужденным при главном участии служителя культа, казалось бы, идти было некуда.

Но английская тюремная практика пошла еще дальше. В камеру к осужденному после утверждения приговора каждый час входил человек, объявлявший смертнику, сколько часов осталось ему прожить до казни. Свиньин присутствовал и при казни на площади перед тюрьмой и видел, как тот же священник не прекращал потоков своего красноречия и на эшафоте; как осужденного с колпаком на голове, с веревкой на шее продержали пять минут под столбами виселицы, прежде чем повесили. Он висел целый час, а по площади в толпе сновали старухи, продававшие печатные листки с изображением виселицы, с биографией осужденного, с его прощальным письмом к друзьям (такие листки носили название «баллад», и автор изложил содержание нескольких из них). В описанном случае преступление осужденного затрагивало интересы казны.

Во Франции в 1814 г. был издан приказ французского короля об устройстве образцовой тюрьмы. После этого в стране было воздвигнуто несколько новых тюрем. В них был введен труд, приняты меры к ограждению арестантов от притеснений тюремных стражей. В отчете министра внутренних дел Франции королю о состоянии тюрем в стране все эти факты нашли свое отражение, но все же авторы отчета принуждены были отметить, что «везде почти тюремные здания слишком малы и тесны; везде почти скудость средств и несообразное их расположение причиняют беспорядок и болезни, которые во многих тюрьмах представляют самые ужасные зрелища» (См. Донесения Его Величеству Королю Французскому министра внутренних дел о состоянии тюрем во Франции, «Сын Отечества», 1819 г., № 18, стр. 278 и № 19, стр. 326–329).

Отчет проектировал учреждение во Франции «Королевского французского общества приведения тюрем в лучшее состояние» с ежемесячными собраниями, с центральным советом в Париже и местными комитетами по городам. В состав общества проектировалось включать представителей власти, а само название его «королевское» предусматривало его аристократический состав.

Вскоре «Королевское французское общество» начало действовать. В Соборе Парижской Богоматери был проведен торжественный молебен. Первое собрание было проведено в доме архиепископа. Член королевской фамилии произнес речь, в которой в самых изысканных выражениях призывал членов общества направить усилия к «перерождению, если можно, душ, униженных пороком и гибельными страстями» («Королевское французское общество приведения тюрем в лучшее состояние», «Вестник Европы», 1819 г., № 9, стр. 297–301).

Тут же общество начало свою деятельность принятием решения выбить бронзовую медаль в память об открытии общества с изображением на одной стороне короля, а на другой — президента общества из членов королевской семьи. Заботу же о самих арестантах новое общество проявило разговорами о том, что в Париже у заключенных по одной холщовой одежде и зиму, и лето и что надо позаботиться и о другой.

Почти в то же самое время, когда члены французского общества по улучшению тюрем занимались придумыванием рисунка бронзовой медали для увековечивания своей еще не начавшейся деятельности, их соотечественник Людовик-Рее Виллерме увековечил тогдашнее ужасное состояние французских тюрем в своей книге (См. Виллерме Людовик-Рее, доктор медицинских и других тюремных обществ член, «О тюрьмах в настоящем их положении и о состоянии, в каком оные должны в отношении к здоровью и нравственности заключенных и в отношении к политической экономии, перевод с фр., СПб, 1822, стр. 176). Оно было настоящим позором для французского правительства.

Книга Виллерме явилась, с одной стороны, негодующим и горячим призывом к обществу и правительству обратить, наконец, внимание на состояние тюрем, а с другой — настоящим руководством для реформы мест тюремного заключения. В систематическом порядке в 17 главах книги автор подробно исследовал тюремные здания во многих местах Франции, одежду и постель заключенных, отопление, питание арестантов, состояние работ, режим, заболевания, смертность, меры исправления арестантов и пр.

Общее состояние мест заключения во Франции позволяло автору сказать, что арестантов не запирают, а погребают, и приговор к заключению является приговором к смерти. «Законы повелевают содержать человека под стражею, назначая ему умереть от зараженного воздуха».

Описательная и критическая часть этой книги производила на читателя сильное впечатление. Оно увеличивалось благодаря тому, что автор описывал то, что видел своими глазами, иллюстрируя изложение поразительными фактами. В той самой Франции, которая была законодательницей мод, шика и блеска, где дворцы поражали своей красотой, как нигде в мире, автор книги о тюрьмах раскрыл картины полного контраста. Заключенные содержались не только в лохмотьях, но и совершенно голые. По словам автора, гнилую солому, на которой они спали, у них оспаривали насекомые. Если в некоторых тюрьмах были окна, то они устраивались очень высоко и были так малы, что солнечный луч никогда не проникал сюда. Так, в башне «Святого Петра» в Лилле в помещении арестантов окна были пробиты в стене толщиною 18 футов. Люди, замерзая от холода, согревались тем, что прижимались друг к другу. Их кормили какими-то мучными затирками и безвкусными похлебками.

Описание и критика Виллерме сопровождались соответствующими практическими предложениями. Так как он был медиком по образованию, то особое значение приобретали его указания медико-санитарного характера. Они были многочисленны и разнообразны. Все они касались как основных сторон тюремного строительства и быта, так и мелочей и подробностей.

ГЛАВА 2. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ТЮРЕМНЫХ СИСТЕМ

В начале XIX в. в Англии и США особого рода тюрьмы стали именоваться пенитенциарными. Термин «пенитенциарный» происходит от латинского «poenitentiarius» — покаянный, исправительный.

В связи с тем, что в большинстве европейских стран и в Северной Америке лишение свободы превратилось в преобладающий вид наказания, потребовалось не только увеличить число пенитенциарных учреждений, но и создать их новые организационные формы, их новый юридический статус. Начинают организационно складываться новые тюремные системы.

В 1786 г. в городе Филадельфии (штат Пенсильвания, США) была открыта первая тюрьма, построенная по системе строжайшего одиночного заключения. Основатели ее, американские квакеры, исходя из своих религиозных установок, считали, что преступник — это грешник, человек, нуждающийся в раскаянии, которое бы примирило его с Богом и людьми. Тюрьма — это место покаяния, а оставление преступника наедине с самим собой — средство, способное побудить преступника раскаяться. Отсюда вытекало одиночное заключение, полностью исключающее какое-либо общение с внешним миром и дополненное усиленной религиозной обработкой. Поэтому, вероятно, пенсильванская система именуется иногда келейной системой.

По образцу тюрьмы в Филадельфии (а она была рассчитана всего на 30 одиночных камер) в США были построены большие тюрьмы — в Питтсбурге и Черри-Гилле. По системе строгого одиночного заключения был выстроен ряд тюрем и в Европе (в Англии — Пентонвиль, В Германии — Моабит, во Франции — Мазас; позже по этой схеме была построена тюрьма в Петербурге — «Кресты»; особенно же широко келейная система вплоть до недавнего времени применялась в Бельгии).

Режим этих тюрем был подчинен одной основной идее: заключенный как можно меньше должен отвлекаться от сознания собственного одиночества, а поэтому работа — лишь в одиночку и исключительно в порядке поощрения; чтение — лишь Библия или Евангелие; запрещение разговаривать и т. д. Не удивительно, что при таком режиме чрезвычайно высок был процент заключенных, сходивших с ума или кончавших жизнь самоубийством.

Разновидностью пенсильванской системы стала так называемая система отделения, рассматривавшаяся как несколько смягченная система келейного заключения. По характеристике С. В. Познышева, при этой системе арестант изолируется от других заключенных, но остается в более или менее живом общении не только с администрацией тюрьмы, но и с затюремным миром, с родными и знакомыми, не внушающими опасения, что они войдут в какое-либо вредное с ним общение (С. В. Познышев. Основные начала науки уголовного права. Общая часть уголовного права. М., 1912, стр. 558).

Обе эти системы возникли как реакция на средневековое бессистемное заключение. В свое время они рассматривались как прогрессивные и гуманные. В числе инициаторов создания пенсильванской системы был В. Франклин.

Однако одиночное заключение не оправдало возлагавшихся на него надежд. С. В. Познышев, например, совершенно справедливо указывал на ряд следующих оснований, в силу которых «его нельзя признать пригодным средством для преследуемой тюрьмой цели исправления: 1) заключенный в одиночную камеру будет вести себя хорошо лишь потому, что «он механически устранен от соблазнов плохого поведения». Отбыв длительное одиночное заключение, преступник выходит на свободу совершенно неприспособленным к новым для него условиям жизни; 2) одиночное заключение делает арестанта пассивным, расслабляет и усыпляет его духовные силы; 3) «Одиночная система отличается чрезмерностью, т. е. причинением страданий, ненужных с точки зрения предупреждения рецидива», оно «тяжко и причиняет много лишних страданий; 4) «Одиночное заключение… содействует появлению и развитию у арестантов душевных и нервных расстройств»; 5) Противоестественное состояние вынужденного одиночества вызывает нередко озлобление и расстраивает нервы» (С. В. Познышев. Очерки тюрьмоведения. М., 1915, стр. 59–62).

В 1820 г. в Обурне (штат Нью-Йорк, США) была открыта тюрьма, в которой заключенные помещались на ночь в одиночные камеры, а днем были заняты на общих работах, но с соблюдением требования сохранять абсолютное молчание. Позже в США по данной системе была построена одна из крупнейших тюрем — Синг-Синг. По обурнской системе строились тюрьмы и в Европе (особенно в Бельгии и Голландии).

Главными требованиями в тюрьме Обурн были неуклонное прилежание и абсолютное молчание. Так как последнее требование постоянно нарушалось, то его выполнение пытались обеспечить крайне суровой дисциплиной и системой телесных наказаний. Всякий проступок наказывался тут же на месте надзирателем, средством расправы служили кнут и плеть. Власть надзирателя была громадна и бесконтрольна, произвол администрации — ничем не ограничен. Вскоре после введения обурнской системы ее несостоятельность стала очевидной, т. к. варварское обращение не исправляло, а вселяло в заключенных озлобление, еще большую решимость и готовность совершать преступления.

Родиной прогрессивной системы является Англия, где она была введена в 1838 г. для лиц, совершивших тяжкие преступления. Суть ее заключается в том, что весь срок наказания разбивается на ряд этапов, причем на каждом последующем этапе заключенный получает определенные льготы, облегчающие его жизнь в тюрьме. Передвижение заключенного по этапам зависит от его поведения: хорошее поведение облегчает режим, плохое, — наоборот, приводит к ужесточению режима.

Основная идея прогрессивной системы чрезвычайно проста. Лучше всего ее выразил один из создателей этой системы англичанин Мэконочи, который широко применил прогрессивную систему на каторге на острове Норфольк в начале 40-х гг. прошлого века. Он писал следующее: «Я старался лелеять и регулировать то стремление к улучшению своего положения, которое замечается в каждом человеке, а в преступнике, может быть, сильнее, чем во всяком другом…». «Тюремное воспитание, — писал он далее, — стремится образовать характер арестанта в лучшую сторону», а «силою, наказаниями этого результата достичь нельзя». По мнению Мэконочи, желание исправиться возникает тогда, «когда человек видит выход из печального положения к более радостному; имея перед глазами последнее и те препятствия, которые представляются ему, человек, по присущему ему чувству эгоизма, постарается преодолеть, побороть их, а борьба с препятствиями и есть лучшая школа исправления».

В Англии для заключенных, отбывавших лишение свободы по прогрессивной системе, весь срок наказания делился на три этапа: 1) пробный (одиночное заключение по типу пенсильванской системы); 2) исправительный (принудительные работы в условиях общего заключения); 3) условное досрочное освобождение.

Как разновидность английской прогрессивной системы существует ирландская прогрессивная система. Она отличается от английской тем, что между исправительной стадией и стадией досрочного освобождения есть стадия так называемого переходного заключения (заключение в тюрьме с полусвободным режимом, возможность выхода на работы без конвоя, получение отпусков и т. д.). Автор системы «переходных» тюрем — ирландец Крофтон.

Преимущества ирландской системы заключаются в том, что переход от жизни в тюрьме к жизни на свободе не так резок, как при освобождении осужденного (даже досрочном и условном) из обычной тюрьмы.

Прогрессивная система лишения Свободы существует и поныне.

Прогрессивная система применяется в самых различных вариантах. Одним из них является система реформаториев.

Система реформаториев была введена американцем Броквеем, который стал первым директором учреждения этого типа, открытого в поселке Эльмира около Нью-Йорка в 1876 г. Реформатории предназначались для содержания преступников из числа молодых людей от 16 до 30 лет. Наказание в реформатории отбывалось и отбывается по принципам прогрессивной системы. Вот как описал режим Эльмиры С. К. Гогель: «…Все население реформатории разделяется на 3 класса; принимают в средний; за дурное поведение переводят в низший, за хорошее — в высший и затем освобождают. Здесь все примерно: и обязательное обучение грамоте и наукам, и конференции, и самые разнообразные ремесленные занятия — их до чрезвычайности много…; здесь же усиленные занятия гимнастикой и военной маршировкой; не гнушаются и телесных наказаний, а в то же время есть даже клуб и чуть ли не зеркальные окна с видом на Эльмирскую долину» (С. К. Гогель. Курс уголовной политики в связи с уголовной социологией. СПб, 1910, стр. 403).

Наказание в реформатории отбывается, исходя из принципов системы неопределенных приговоров. Суд, осудив преступника, назначает ему лишь род наказания, в частности, заключение в реформатории, а администрации предоставляет право держать осужденного в реформатории столько, сколько она сочтет необходимым, хотя и не более срока лишения свободы, указанного в законе за данное преступление. Излагая принципы организации реформаториев, Броквей, в частности, требовал абсолютной власти директора и полного невмешательства кого бы то ни было в его распоряжения.

В 1900 г. Международный тюремный конгресс признал невозможным применение системы реформаториев в странах Европы. Броквей был вынужден признать ее непригодность и выйти в отставку. Несмотря на это, система реформаториев и, в частности, ее основной элемент — неопределенные приговоры, — существует в США по настоящее время и не только для осужденных из числа молодежи, но и для взрослых преступников.

Одной из разновидностей прогрессивной системы является борстальская система. Она начала применяться в Англии в конце прошлого века. Основатель этой системы Рэгглс-Брайс.

Борстальская система не является чем-либо принципиально новым и представляет собой применение к заключенным в возрасте от 16 лет до 21 года системы реформаториев. Однако такой существенный признак системы реформаториев, как неопределенность приговоров, отсутствует в борстальской системе. Поэтому ее можно рассматривать как «попытку выделись молодежь из общей массы заключенных» (Г. А. Туманов. Лекция. Научно-исследовательский и редакционно-издательский отдел. М., 1965, стр. 16).

В Англии борстальская система существует и в настоящее время.

ГЛАВА 3. ГУМАНИЗАЦИЯ ТЮРЕМНОЙ ПОЛИТИКИ

В последние десятилетия в странах Запада происходит гуманизация тюремной политики.

В 60-х гг. в США был введен Институт условно-досрочного освобождения, которым устанавливалось, что заключенным в федеральных тюрьмах, если они беспрекословно соблюдают все тюремные правила, срок наказания может ежемесячно сокращаться на несколько дней: для лиц, приговоренных к трем годам лишения свободы, — на шесть дней; к пяти годам — на семь дней и т. д. по специально установленной шкале. В результате таких сокращений заключенный может быть освобожден условно-досрочно.

В ряде государств в настоящее время получили известное развитие элементы прогрессивной системы, применяемой к отдельным, определенным законом категориям преступников. В Англии, например, обвинительный приговор к тюремному заключению означает, что весь определенный судом срок заключенный отбудет в тюрьме, а в случае примерного поведения и старания может получить зачет в размере одной трети срока наказания.

Приведем другой пример. В США Законом от 10 ноября 1966 г. определены условия освобождения заключенных в федеральном округе Колумбия для выполнения работ. Законом устанавливается, что лица, приговоренные к тюремному заключению на срок не более одного года за совершение проступков, нарушение муниципальных и других подобных правил, неуплату штрафов, неуважение к суду, а также в других случаях при наличии смягчающих обстоятельств, могут быть привлечены к работе вне территории исправительных учреждений (тюрьмы).

Использование такого рода заключенных на работе может быть осуществлено по инициативе суда, вынесшего приговор, с учетом рекомендации департамента исправительных учреждений округа Колумбия или же по просьбе самого осужденного.

Суд предусматривает в своем постановлении срок и другие условия освобождения из места заключения для работы. Заключенный может быть использован на работе как по своему постоянному месту работы, так и по выбору департамента исправительных учреждений, который учитывает пожелания заключенного. Средства, полученные от использования заключенного на работе, вносятся на специальный счет министерства финансов США. Из этого счета производится выплата на содержание самого заключенного до 20 процентов, а остаток выдается заключенному по отбытии срока наказания.

Сейчас во многих штатах США разрешается использовать в дневное время труд заключенных на работах в соседних населенных пунктах (на фермах и предприятиях). Такая привилегия предоставляется только лицам с безупречным поведением, прошедшим шестимесячный испытательный срок.

Современное французское законодательство предусматривает два вида льгот для заключенных: перевод на режим работы вне тюрьмы и перевод на полусвободый режим.

Разрешение на работу вне тюрьмы под контролем администрации могут получить лица, которым осталось отбыть не более одного года лишения свободы, а также лица, к которым применимо условное освобождение.

Порядок работы заключенных вне тюрьмы детально регламентирован и исключает возможность их общения с посторонними. Работы производятся под конвоем, заключенные обязаны носить арестантскую одежду, а после окончания рабочего дня возвращаются в тюремные помещения. Заработанные заключенными деньги на руки им не выдаются: часть переводится на счет заключенного, а основная доля — в казну.

На полусвободный режим разрешается переводить: а) лиц, которым осталось отбывать не более одного года лишения свободы; б) заключенных, достигших определенной ступени прогрессивной системы; в) лиц, для которых полусвободный режим должен явиться испытанием перед условным освобождением.

Находящиеся на полусвободном режиме заключенные получают право поступать на работу на общих основаниях и освобождаются от надзора на период рабочего времени. Они обязаны ежедневно возвращаться в тюрьму и там проводить все выходные и праздничные дни, а невозвращение в тюрьму к установленному сроку считается побегом. Заработная плата лиц, находящихся на полусвободном режиме, пересылается работодателем в адрес администрации тюрьмы, которая перечисляет 70 процентов на личный счет заключенного, имеющего право брать с этого счета лишь небольшие суммы, необходимые на обед и транспортные расходы.

В 1969 г. произошли некоторые изменения и в тюремной системе Германии (в то время ФРГ). Осужденные, приговоренные к лишению свободы от двух месяцев до двух лет и уже отбывшие половину срока, смогли получать отпуска на праздники, чтобы встретить их в кругу семьи. Отпуск в таких случаях предоставляется, в зависимости от повода, от трех до семи дней. Кроме того, заключенные получают особый отпуск за три месяца до окончания срока заключения с тем, чтобы они смогли позаботиться о жилье и работе.

В настоящее время законодательство Англии допускает возможность назначения «исправительного режима» вместо тюремного заключения, причем этот режим есть не что иное, как особого рода тюремное заключение. В Финляндии это называется мерами воспитания и покровительства.

Некоторые специалисты высказываются вообще за полную или частичную отмену тюремного заключения, на замену тюрем иными, открытыми учреждениями. «Сломать тюремные стены» предложил, например, английский тюрьмовед Джон Мартин, чья книга под таким названием вышла в 1955 г. в Лондоне и в 1956 г. в Нью-Йорке.

В настоящее время открытая тюрьма перестала быть предметом любопытства и стала реальностью. По словам П. Корниля, в Швеции, например, около 40 процентов заключенных отбывают наказание в таких тюрьмах.

Чем же характеризуются открытые тюрьмы?

Во-первых, в них осуществляется меньшая, чем в обычных тюрьмах, степень изоляции заключенных; в некоторых местах заключения даже практикуются отпуска заключенных и их бесконвойное передвижение.

Во-вторых, в открытых тюрьмах большее внимание уделяется культурным и образовательным программам и индивидуальной работе с заключенными, применяются различные формы психотерапии и т. п.

В-третьих, в открытых тюрьмах более мягкий режим.

В них вводятся системы дополнительных льгот, благоустраивается быт заключенных.

О том, каковы отличия открытых тюрем от других, можно узнать, ознакомившись со статьей Губерта Гун-дольфа «Исполнение наказания в Австрии на новом пути» (Hubert Gundolf. «Kriminalistik», Hamburg, September 1962, Heft, c. 33).

США, Швеция, Дания, Западная Германия и Англия, по мнению Гундольфа, «стремятся сломать обычный порядок исполнения наказания» прежде всего в отношении впервые осужденных несовершеннолетних преступников. Гундольф пишет о режиме и быте тюрьмы Обер-Фуха — отделения одной из крупнейших австрийских тюрем — тюрьмы Штайн. Здесь содержатся, как правило, лица в возрасте от 18 до 30 лет, осужденные за имущественные преступления, и так называемые сексуальные преступники (исключая насильников).

Во время пребывания в тюрьме Штайн заключенные содержатся в обычных условиях: они носят ручные кандалы, специальную одежду с нашивками опасного преступника. Вот как описывает Гундольф прибытие в тюрьму Штайн заключенного: «Как опасный преступник, убийца, садист, грабитель банков, рецидивист он получает ручные кандалы; через могучие ворота он входит в первый двор, слышит звон ключей; его как бы обдает холодной водой и он погружается в безобразную, скучную, унизительную пропасть тюрьмы, на которой стоят черные литеры каиновой печати…». Гундольф замечает при этом, что моральный шок, испытываемый преступником, «более эффективен, чем иные ненужные слова».

После пребывания в таких условиях отдельные заключенные по решению комиссии переводятся в Обер-Фуха — «идеальное, расположенное на холме учреждение, охваченное низкими белыми, имеющими больше символический, чем охранный характер, стенами, с низкими, широко разбросанными зданиями, зелеными насаждениями и деревьями». По мнению Гундольфа, режим Обер-Фуха — это режим полусвободы, «группового воспитания» и «психотерапевтического лечения». Гундольф называет Обер-Фуха «самым современным местом лишения свободы в Центральной Европе».

В настоящее время криминологи и тюрьмоведы стран Запада для морального воздействия на преступника используют так называемую «концепцию психотерапевтического воздействия». Согласно этой концепции, преступник рассматривается как носитель хронического заболевания, а тюрьма в таком случае представляется как своего рода больница, клиника.

Психотерапия известна в медицине как один из приемов, укрепляющих и формирующих в заданном направлении психику пациентов.

Одним из распространенных приемов психотерапии в тюрьме является так называемая групповая психотерапия. Суть ее изложена в статье крупнейшего криминолога и тюрьмоведа, французского ученого Шарля Жермена «Групповая работа» в обращении с заключенными». (Шарль Жермен являлся директором созданного в 1951 г. в Берне Международного института уголовного права и пенитенциарии). Весьма характерно следующее высказывание автора: «Можно считать преступность заболеванием, но если это так, то это социальная зараза, и общество вправе лечить ее при помощи наказания… Общество вправе принудить заключенного по примеру того, как оно принуждает лечиться или принудительно лечит заразного больного».

Жермен исходит из того, что «индивиды думают, чувствуют и реагируют по-другому, когда они объединены в группе, способной оказывать хорошее или плохое влияние». Основной вопрос, который пытался решить Жермен, по сути дела сводится к следующему: как создать группы, способные положительно влиять на мораль заключенных и содействовать их исправлению.

Одной из форм групповой психотерапии является коллективная беседа. Для проведения беседы заключенные объединяются в группы до десяти человек, однородные по интеллектуальному уровню участников. Специализированные группы создаются для алкоголиков, наркоманов и так называемых сексуальных преступников. В каждой группе проводится «диспут» или «свободный обмен мнениями» на тему, интересующую заключенных. Беседы проводятся еженедельно и занимают по времени до полутора часов, но некоторые группы собираются чаще. Руководят беседой специально назначенные служащие, обладающие достаточными знаниями по психологии, психиатрии и социологии. Руководитель группы, стимулируя активность участников стихийной дискуссии, не должен высказывать категорических суждений, т. к. это может помешать заключенным «свободно обмениваться мнениями» и подорвать «спонтанность (самопроизвольность) движения души».

Руководитель группы (лидер) должен уметь устанавливать доверительные отношения с заключенными. Все, что при нем говорят заключенные, должно составлять такую же тайну, как тайна исповеди.

По мысли Жермена, групповые беседы должны помочь преступникам приспособиться к условиям жизни в тюрьме, повысить у заключенного чувство ответственности, развить рассудительность, сделать его более восприимчивым к другим методам воздействия, применяемым в тюрьме. При этом лидер группы должен действовать как врач, умело, тактично и мягко устраняющий слишком бурную реакцию «больного» (т. е. заключенного) на те или иные явления жизни.

ГЛАВА 4. ТЮРЬМЫ В СТРАНАХ ЕВРОПЫ И АМЕРИКИ (воспоминания, интервью)

1. КАК ВЫЖИТЬ В ТЮРЬМЕ СНГ

В 1992 г. вышла в свет книга «Как выжить в советской тюрьме» (инструкция для будущих заключенных), подготовленная к изданию Общественным центром гуманизации пенитенциарной системы. Руководитель авторского коллектива Валерий Абрамкин сам провел шесть лет в тюрьмах и лагерях для обычных уголовников.

В основу текста книги положены фрагменты из нескольких десятков интервью, которые брались в 1988–1991 гг. сотрудниками Общественного центра по специальной методике, разработанной социологом Валентиной Федоровной Чесноковой.

Предлагаем читателям отрывки из раздела книги, в котором тюрьма и тюремный мир описаны изнутри, с точки зрения заключенного.

У каждого времени свой стиль, свои ритуалы. При Сталине людей арестовывали чаще всего ночью. Дома. Звонок или стук в дверь, приглушенные голоса, осторожные шаги, пустынные улицы, «черный ворон», к которому выводили как бы украдкой. Ночь, мрак, тайна. И не каждому к этой тайне можно прикоснуться. Помимо людей в форме НКВД, дворник, специально назначенные понятые.

Сейчас все проще. Если человек подозревается в серьезном преступлении, то его не «берут» (дома, на работе, при вызове в прокуратуру, в милицию и т. д.), а захватывают. Образуют специальную группу — группу захвата. Если же преступление не настолько серьезно, и человек, подлежащий аресту, считается неопасным, то его может ждать арест при вызове на допрос к следователю или на беседу к прокурору. Для ареста в этом случае приезжает специальная команда (обычно два конвоира в штатском). Им следователь и сдает с рук на руки арестованного, которого после оформления бумаг выводят на улицу, где уже поджидает «уазик». На нем арестованного отвозят в КПЗ.

На любой зоне (среди заключенных именно так и говорится: на тюрьме, на зоне) существует несколько каст, т. е. групп арестантов (слово «арестант» употребляется в современной тюрьме чаще, чем «зэк», «заключенный», и звучит оно уважительнее) разного «достоинства». Главных каст четыре. Существуют еще и промежуточные.

Первая, высшая каста — блатные; вторая, самая многочисленная — мужики; третья, более или менее большая (в зависимости от зоны) — козлы; четвертая, низшая — петухи, отверженные.

Блатные, они же воры, жиганы, путевые, авторитеты и т. д. Это профессиональные преступники. Для них тюрьмы и лагеря являются обязательными этапами профессиональной карьеры. Само понятие «вор» для преступного мира свято. Ворами называют только тех преступников, которые были «окрещены» ворами, т. е. приняты в воровское сословие. При таком «крещении» соблюдаются подобающие процедуры: своеобразный «кандидатский стаж», рекомендации, собрание — «сходка». Тех, кто зарабатывает на жизнь кражами, называют в зависимости от их специализации, например, карманника — крадун, ширман, щипач… По разным оценкам сейчас в странах СНГ таких воров всего несколько сотен. Они объединены в несколько враждующих группировок.

Если на зоне нет настоящего вора, воровской мир посылает туда своего представителя, так называемого «смотрящего», задачей которого является наблюдение за тем, чтобы заключенные соблюдали воровской закон и воровские «наказы». Воровские наказы — это обычно новое правило, которое создается в результате какого-то спора между заключенными или как ответ на новую акцию тюремной администрации. Из наказов и продолжает составляться неписанный тюремный закон. Воля смотрящего для других зэков — такой же закон, как воля вора. При смотрящем или воре есть группа его помощников. Это и есть высшая каста в лагере — блатные. Если в каком-то лагере нет вора или смотрящего, то обязательно есть люди, которые считают себя профессионалами, тюрьму — родным домом, а всех остальных ее обитателей — пришельцами.

В касте блатных есть главный — «пахан», «авторитет». При пахане — что-то вроде политбюро, несколько блатных, каждый из которых занимается своим делом: один присматривает за «мужиками», другой — за «общаком» и т. д. Их тоже могут называть «авторитетами». У пахана и его приближенных есть своя гвардия — «бойцы», «гладиаторы», «атлеты».

Стать блатным может не каждый заключенный. Прежде всего, он должен быть чист по вольной жизни. Раньше, например, в нее не принимали тех, кто работал в сфере обслуживания, т. е. официантом, таксистом, а также тех, кто отслужил в армии или хоть раз вышел на зоне на работу. Сейчас эти требования в некоторых зонах отменены.

Блатные — это реальная власть на зоне, которая борется с властью официальной, т. е. с администрацией зоны. Кроме того, блатные имеют определенные привилегии — право не работать, право брать себе из общака все, что они сочтут нужным. У блатных есть и обязанности. Правильный пахан обязан следить затем, чтобы зона «грелась», т. е. получала нелегальными путями продукты, чай, табак, одежду, водку, наркотики. Он обязан также решать споры, которые возникают между другими заключенными, не допускать стычек между ними, он обязан также следить затем, чтобы никто не был несправедливо наказан, обижен, обделен. Все это не означает, конечно, что для пахана правильный порядок на зоне важнее личных благ. Часто его забота о братве — только предлог для того, чтобы давить ее и грести все под себя. Но и зон, где пахан не вылезает из ШИЗО и весь срок проводит на хлебе и воде ради того, чтобы братва жила мирно и не впроголодь, тоже хватает.

Мужики — это следующая каста. Она состоит из случайных, в общем-то, на зоне людей (например, один машину казенную разбил, другой с работы что-то украл, третьего жена посадила за пьянки, четвертый подрался, пятый — бомж, жил без прописки, и т. д.).

Мужики прежде всего работают. Пашут на обычной работе — не бригадирами или мастерами, а простыми работягами. Ни на какую власть они не претендуют, никому не прислуживают, с администрацией зоны не сотрудничают. В дела блатных вмешиваться они не могут, права голоса на «разборках» они не имеют. Правда, среди них есть уважаемые люди, к которым блатные прислушиваются, не говоря уже об остальных мужиках. Словом, мужики — это заключенные, которые после отбытия срока собираются вернуться к нормальной жизни.

Третья каста — козлы. Это открытые сотрудники лагерной администрации, Те, кто согласился принять какую-то должность — завхоза, заведующего клубом, библиотекаря, коменданта зоны и т. д. Те, кто надел «косяк» — красную повязку. Те, кто вступил в СПП — «секцию профилактики правонарушений», т. е. во внутреннюю полицию лагеря. Козлов еще называют «суками», «ссученными». Лагерная администрация называет их «активом», «лицами, твердо вставшими на путь исправления». Конечно, зэки относятся к ним плохо. К предателям везде плохо относятся, а если учесть, что на каждой зоне между администрацией и зэками война идет — то «холодная», то настоящая, — такое отношение станет понятным. С козлами можно здороваться, общаться с ними, прикасаться к ним, но ни в какие разговоры с ними вступать нельзя. В общак их тоже не пускают.

Последняя каста — петухи, они же «обиженные», «опущенные», «пидеры» и т. д. Это пассивные гомосексуалисты, изгои, неприкасаемые, отверженные. На том же уровне в зоне находится промежуточная каста: «чушки», «черти». С той только разницей, что в качестве пассивных педерастов они не используются — это просто неприкасаемые.

Гомосексуализм в тюрьмах существовал всегда и был, как правило, делом добровольным и для других малоинтересным. Но с какого-то времени — по некоторым сведениям, с реформы «исправительно-трудовой» системы 1961 г. — на зонах начал распространяться обычай: наказание в виде насильственного обращения виновного в педераста.

До этой реформы для всех заключенных был один вид лагерей для всех зэков. Реформа поделила лагеря на режимы: общий, усиленный, строгий, особый. В результате первоходчики, которых стали сажать в лагеря общего режима, были отделены от рецидивистов. Те оказались на других режимах, чтобы на первоходчиков «не оказать дурного влияния». Отделили первоходчиков тем самыми от выработанного многими поколениями опыта принудительной совместной жизни, которым рецидивисты, кроме всего прочего, владели. Этот опыт позволяет худо-бедно, но жить в мире. В прежних лагерях к тому же сидели люди всех возрастов. И борьба за превосходство там в какой-то степени смягчалась существованием большого числа людей пожилых и старых.

А теперь представьте: орды молодых мужиков (а первоходчики, как правило, — люди одного и того же возраста, лет 20–22), которых сама природа обрекла на постоянное соревнование и выяснение, кто главнее, сильнее, умнее. Естественно, между ними постоянно будет грызня, раз они не могут хотя бы на время разойтись, отдохнуть от этой «спартакиады», пообщаться с теми, с кем состязаться смысла не имеет, — со стариками, женщинами, детьми. В зонах для малолеток дела еще хуже именно потому, что там нет старших. Даже тюремная администрация это понимает и подсаживает в камеры малолеток взрослого арестанта — «батю». А эти «бати» малолеток грабят, почему и считается должность «бати» косячной.

В результате всего перечисленного больше всего людей опускают в зонах для малолеток, т. е. там, где не знают тюремного закона. Этот закон жестокий и страшный, но единственный, при котором люди могут выжить и остаться людьми. После малолеток больше всего опущенных дают тюрьмы. В лагерях опускают гораздо реже, чем в тюрьмах. Чем режим жестче — тем реже. Вообще, чем тяжелее в лагере режим, тем легче тем, кто в нем сидит. Говорят, что лучше умереть, чем стать петухом. Обращаются с петухами другие заключенные очень жестоко. Самые дикие вещи с ними творят в общем режиме, не говоря уже о зонах для малолеток (например, кидают в параши, заставляют на деревьях жить и т. д.).

Брать у петухов ничего нельзя. У них отдельные места, отдельная посуда, отдельная работа (они моют сортиры, метут плацы т. д.). Правда, петухам можно что-то дать, бросить, чтобы случайно к ним не прикоснуться. Хотя здесь есть исключения. Когда их «употребляют», это оскверняющим контактом не считается. В ШИЗО иногда только через петуха что-нибудь передать можно — если между ШИЗО и жилой зоной лежит «запретна», запретная полоса. Считается, что в такой ситуации ни вещи, прошедшие через руки петуха, ни тот, кто их получил, не «зашквариваются», т. е. не оскверняются.

На некоторых зонах есть целые бараки петухов, которые называются «обезьянниками», «обиженками». На нормальных зонах петухи просто у входа в барак спят и дальше не ходят. У них обычно есть свой «пахан» — главпетух, который является влиятельной фигурой. Он ведь может приказать какому-нибудь петуху поцеловать заключенного из другой касты на глазах у всех. Петуха, конечно, за это убить могут, но тот, кого он целует, сам автоматически становится петухом.

Если петух приезжает на зону, где его никто не знает, он обязан сказать о своем статусе. Если он этого не сделает, а рано или поздно это все равно узнают, то его жестоко наказывают: избивают и даже могут убить, т. к. считается, что такой петух осквернил («зашкварил») всех тех, кто его считал себе равным.

В опущенные попадают за грубейшие нарушения тюремного закона, например, за стукачество, крысятничество (воровство у своих), неуплату карточного долга, беспредел. Если кого-то опустили без вины, то те, кто его опускал либо был паханом камеры, где это произошло, сами становятся кандидатами в петухи.

До сих пор в каждой колонии на сотню заключенных приходится примерно 10–14 петухов.

Следует упомянуть еще несколько групп. Кроме чуш-ков и чертей есть на зонах также «шестерки» — прислуга. В шестерки попадают слишком слабые или услужливые люди. В тюрьмах и в лагерях излишняя услужливость не в чести. Если человека попросят что-либо сделать для другого заключенного (например, подать кружку с водой или постирать чужие носки) и он согласится, то быть ему шестеркой, даже если это сделано за плату. В тюрьме принято обслуживать себя самостоятельно.

Тюремным законом запрещено ругаться матом. Во-первых, потому, что для вора мать — понятие святое. Поэтому на строгом режиме, например, мата практически не услышишь. Во-вторых, выругаться матом — значит, почти в любом случае оскорбить кого-то. В условиях зоны послать человека на х… означает, что его считают петухом. Если этот человек не является петухом, то оскорбивший его будет держать за свои слова ответ.

Нельзя также называть человека козлом, если таковым он не является. А козла нельзя посылать на х… — он ведь козел, а не петух. Барак, в котором живут мужики, нельзя называть курятником, а разгорячившемуся человеку нельзя сказать: «Ты чего петушишься?»

На зоне ответственность за слово гораздо выше, чем на воле. Прежде чем сказать что-то (рассказать о себе, отозваться о другом человеке), заключенный должен хорошо подумать.

Частью воровского закона являются правильные понятия, которые все заключенные должны соблюдать. Правильные понятия — это еще и совесть заключенных, с которой каждый должен сверять свои поступки, чтобы не испортить жизнь себе и другим; это сама атмосфера жизни людей, оказавшихся вместе на долгие годы в очень тяжелом положении. Они сами эту атмосферу создают и поддерживают для того, чтобы выйти на волю ценой меньшей крови. На воле многое в правильных понятиях может показаться диким, жестоким и даже бессмысленным (например, запрет носить ложку в верхнем кармане робы, класть в карман надкусанный кусок хлеба и т. п.), хотя каждое из таких понятий, безусловно, имеет определенную причину своего появления.

Полностью расписать по правилам можно только первые какие-то предостережения, чего нельзя делать, чтобы человек, впервые попавший на зону, сразу не сделал ошибку. Со шкварными, например, нельзя общаться, но об этом предупредят в камере. Предупреждать человека, чтобы он не был стукачом? О чем еще можно предупредить? Смотрят на человека, предположим, в течение месяца. Есть понятие: «человек косячный». Если он не впитал в себя правильных понятий, не понял, как нужно себя вести, что можно, что нельзя, — этот человек «косячный»… А это человек вообще опасный, просто опасный рядом с тобой. Он может запороть любой косяк, как считается, за который ты ответишь, потому что ты находишься рядом.

Нельзя просто пригрозить, а потом отказаться от этого. Если уж бросил, даже невзначай, какую-то угрозу конвоиру или козлу, то должен ее выполнить. Нужно отвечать за свои слова. В тюрьме не признается никакое изменение ситуации, не признается никакое «нечаянно». Что значит «нечаянно»? Нечаянно — это значит, что ты сам что-то не предусмотрел. Поэтому с человеком случается нечаянность. Нечаянно — тоже какой-то признак ненадежности. Ценностью этого мира является человек, который вообще уверен, уверен в себе. В мире, где все очень ненадежно, ценностью становится надежность. Привлекает надежность человека.

Надо, чтобы в твоей уверенности были уверены и остальные, чтобы человек, который идет рядом с тобой, понимал, что ты сейчас ничего не напорешь, что сюда не бросятся овчарки. Поэтому авторитетом на зоне пользуются люди, в которых ощущается надежность. То есть человек стоит надежно, не размазывается, не говорит сегодня одно, завтра другое, не ищет мелкой выгоды, может быть, желает жить удобно… На самом деле всегда здесь выгода получается за счет другого…

Самые серьезные запреты касаются опущенных. Но есть и другие. Например, нельзя с земли ничего поднимать, особенно, если упало на плац. Пусть хоть шапка зимой упадет — она после этого считается зашк-варенной. Упала — иди дальше, ищи другую. Не ходи часто в штаб, особенно один — могут заподозрить тебя в стукачестве. В столовой у поваров ничего нельзя покупать, потому что считается, и правильно, что, покупая из общего котла, ты воруешь у братвы.

Нельзя брать чужое. Вот одна из самых распространенных «примочек». Ты взял, полистал чужую книгу и положил ее на место. Подходит хозяин книги: «Давай стольник». — «Какой стольник?» — «Ты книгу брал?» — «Брал». — «А в ней стольник лежал, давай обратно».

В камерах малолеток и первоходчиков встречается довольно агрессивная публика, знакомая с тюремным законом только понаслышке. А закон этот до конца и не всякий рецидивист знает. Первоходчики под тюремным законом понимают обычно власть физически более сильного над слабым. И начинают играть в тюрьму, думая, что выполняют ее закон, и не зная, что они закон нарушают и когда-нибудь за это жестоко поплатятся. Как они играют? Издеваются над новичками. Прописку чаще всего именно в таких камерах устраивают.

При этом кое-где ограничения существуют: нельзя прописывать «микронов» — тех, кому шестнадцать не исполнилось, и арестантов в возрасте, начиная лет с тридцати, тех, кто сильно пострадал, кто в камеру сильно избитым пришел, и тех, у кого не первая ходка.

Прописка начинается с того, что новичка заставляют загадки разные отгадывать. С нар нырять, головой о стену с разбега биться и так далее — все это «приколами» называется. Бросают, например, веник: «Сыграй на балалайке». Новичок должен бросить его обратно: «Настрой струны». Подводят к батарее: «Сыграй на гармошке». Следует ответить: «Раздвинь меха». Устраивают «свадьбу»: «Что будешь пить: вино, водку, шампанское?» Надо ответить: «Вино». Нальют кружку воды — новичок должен выпить. Спросят опять то же самое. В ответ надо сказать: «Водку». Опять нальют полную кружку — следует выпить. И так будут наливать, пока новичок не скажет «тамаде»: «То же, что и ты». Или: «Кем хочешь стать — летчиком или танкистом?» — «Летчиком». — «Прыгай вниз головой». Новичок прыгает, его ловят. Должны, по крайней мере, поймать, потому что если он разобьется, с виновных за это спросят. Сейчас прописку новичкам реже устраивают, чем раньше. Особенно в «нормальной» камере.

«Нормальной» камерой считается та, в которой царит не власть кулака, а тюремный закон. Этот закон очень суров, но справедлив. Он гласит: тюрьма — это твой дом. Пришел человек — прежде всего поздоровайся с ним, не приставай к нему с вопросами: за что сел, как было дело? Расскажи о порядках тюрьмы и камеры, дай ему место, предупреди о том, чего нельзя делать. Братва — то есть обитатели камеры — должна новому человеку обо всем рассказать, все показать, а уже после этого спрашивать за нарушения тюремного закона, если он такие нарушения допустит. Человек, только что пришедший с воли, согласно тюремному закону (который еще называют «правильными понятиями», «правильной жизнью») чист. На воле он мог быть кем угодно и творить, что угодно, а здесь он начинает новую жизнь.

В тюрьме между собой арестанты чаще говорят не «камера», а «хата». Так что по-тюремному нормальная камера будет звучать так: правильная хата. И порядки в правильной хате в основном те же, что и у правильных людей на воле. Пришел с дальняка, т. е. из туалета, — руки помой. Садишься за стол — сними лепень (пиджак). Когда кто-нибудь ест, нельзя пользоваться парашей. Когда все музыку слушают или передачу какую-нибудь — тоже. Свистеть нельзя — срок насвистишь. Нельзя сор из избы выносить, т. е. без особой нужды рассказывать другим камерам о том, что в вашей хате происходит.

Еще один момент — уборка камеры. В тюрьме такого порядка, как в армии, — салаги пол драят, а деды балдеют — нет. Убираться в камере должны все по очереди, абсолютно все.

Если все-таки новичок попадает в неправильную камеру, где ему ничего не объяснят, и видит там заключенного, который лежит под нарами или у параши и с которым никто не разговаривает, — то не следует к нему подходить.

В тюрьмах люди проявляют фантастическую изобретательность. Огонь добыть трением или от лампочки, ботинком решетку перепилить, чифир сварить в газете, записку на соседнюю улицу бросить — все это там умеют. Связь между камерами есть в любой тюрьме, но организуется она не везде одним и тем же способом. Самое простое, когда контролер от двери подальше отошел, просто крикнуть через решетку («с решки»): хата такая-то… Правда, в следственном изоляторе межкамерная связь — одно из серьезнейших нарушений режима содержания…

Можно и так: откачать веником или тряпкой воду в унитазе: канализационная труба что телефон. Через нее же при известной сноровке можно и передать все, что угодно: чай, сигареты, записки. Можно взять кружку, приложить ее к трубе отопления и прокричать в нее все, что тебе надо, — в других камерах через ту же кружку услышат и примут к сведению либо дальше передадут. Можно «коня» запустить: делаешь удочку из газетной трубки и нитки, привязываешь к ней записку с адресом и опускаешь за решетку — ниже поймают. Можно перестукиваться. Если заключенный знает азбуку Морзе — вообще никаких проблем.

Новых зэков на зонах встречают так же, как и в тюрьме, в зависимости от зоны. Чем беспредельные зоны отличаются — на них надо за все платить. В том числе и за место в бараке. Не заплатишь — можешь зиму провести на улице. На правильных зонах этого нет. Там вновь прибывшему заключенному, как и в тюрьме, должны показать зону, рассказать о существующих порядках, предостеречь от опасностей. Могут предложить вступить в общак, в семью, в кентовку. Если новичок не захочет вступать — это его дело. Правда, на зоне одному трудно, большинство зэков в семьях живут. Одного загрызут.

В следственной тюрьме хата — это не только отведенная для зэка клетка с номерком на двери, это люди, семьями ее обживающие. Если камера маленькая, на пять, на семь человек, то, как правило, они и составляют одну семью. В тюремной семье, точно так же, как и в вольной, всякое может случиться — и ссоры, и нелады, но от этого общее между ними не исчезает. Не пользуются уважением у арестантов хаты, где каждый сам по себе. В большой камере, на несколько десятков человек, семей бывает несколько, в семье все поровну. Здесь появляется и общак, что-то вроде фонда взаимопомощи. Трудно с куревом, чаем — создают общаковый (общий) запас чая, махорки, табака, каждый получивший посылку или отоварившийся в ларьке делает сюда свой добровольный взнос. А те, у кого ничего нет, этим общаком пользуются.

Общак — дело святое, и те, кто жадничает, уважением общества не пользуются, не помогут и ему в трудную минуту. Заходит, например, новичок в хату: «Привет, братва». Развязывает мешок не торопясь, достает пару сигарет, может быть, чай, кусок сала, кулек конфет: «Это на общак…» Сразу видно: путевый человек, арестант, бродяга. Другой закатывает в камеру с огромным сидором и начинает, что называется, менжеваться — к кому бы ему повыгоднее пристроиться. Все одно он свой сидор не убережет, в карты проиграет или прокладку ему какую сделают — арестанты в этом отношении народ ушлый…

В зоне общак — общий фонд денег, продуктов, вещей, в который зэки добровольно, кто сколько хочет, делают свои вклады. Считается, что если на зоне есть общак, зона правильная. В общаке могут участвовать все мужики и блатные. Козлы, петухи и прочие — нет. Но у тех свои общаки бывают.

Общак стараются держать в деньгах — так его легче прятать. Выбирают смотрящего за общаком — честного, чистого по этой жизни зэка. Тот сам набирает себе помощников. Им каждый член общака и отдает долю всего, что он получает сверх пайки и казенной одежды, — часть посылки, часть отоварки в ларьке, часть денег, которые они получат за левые заработки или от родственников. Средства общака, в свою очередь, используются как на общие нужды, так и на помощь отдельным людям. Приходит, например, человек этапом, еще не обжился, отовариться не успел, на свидании не был. Вот ему на первое время самое необходимое будет из общака. То же для тех, кого внезапно на этап отправляют, на крытую и т. д. Из средств общака помогают одеждой и деньгами тем, кто освобождается.

В лагере семья — это группа зэков, ведущих общее хозяйство, имеющая общий доход. То есть помимо общелагерного общака у них есть свой небольшой общак. Одна семья состоит из двух или более (до 15–20) человек. Посемейники заботятся друг о друге, в беспредельных зонах защищают своих членов. Хотя защита такая, конечно, нормальным явлением не считается. На правильных зонах арестанта защищает закон. И если он этот закон нарушил, семья заступаться за него не имеет права. Наоборот, посемейники связаны круговой порукой, т. е. коллективной ответственностью за поступки каждого члена своей семьи. Семья и штраф за своего посемейника заплатить должна, чтобы того не опустили или не убили, и наказать его как следует, если он будет признан на разборке преступником.

Есть еще такое слово — кентовка. Во-первых, это синоним слова «семья». Но есть тут и второе значение слова. Если в семью обычно приходят самые разные люди — как правило, только из-за личных симпатий или из соображений выгоды совместной жизни, то кентовка состоит в основном из земляков. Площадь «земли», прежние обитатели которой могут собраться на зоне в одну кентовку, практически не ограничена. Может быть сибирская кентовка в какой-нибудь среднеазиатской зоне. А в зоне, расположенной в городе, может быть кентовка, состоящая только из жителей одной улицы этого города.

Существуют также национальные кентовки. Иногда между ними возникают напряженные отношения — соперничество, недоверие, злорадство. Но каких-то серьезных межнациональных стычек на зонах не бывает. Тюремный закон, как и его прародитель воровской закон, национальностей не признает. Для воровского закона национальный вопрос — вопрос, недостойный внимания нормального человека.

Голодовка на зоне является самым крайним средством сопротивления. Если все кругом начинают объявлять голодовки, они тем самым лишают последней защиты того человека, который действительно находится в очень тяжелом положении…

Перед тем, как объявить голодовку, заключенными используются все другие средства отстаивания своих прав. Например, пишутся заявления (одним или группой заключенных). В крайнем случае объявляется забастовка. Самое худшее, чем может кончиться забастовка, это — бунт. Бунт обычно подавляется очень жестоко — все равно, настоящий это бунт или спровоцированный. Тут обе стороны средств не выбирают, так что убить могут запросто.

Родственником зэка быть очень тяжело. Это значит годами стоять в очередях, терпеть унижения и постоянные «нельзя», учиться давать взятки и искать деньги на них. Это значит осваивать феню и правила конспирации, чувствовать себя личным врагом власти, переполняться ненавистью в роду человеческому, вообще находить в себе много плохого, о чем раньше и не подозревал. Все это предстоит родственникам зэка. В обмен на лишения родственников зэк будет получать посылки, письма, свидания. Без этих знаков заботы, без ощущения того, что тебя помнят, без дозволенных к получению пряников на зоне прожить очень трудно, иногда невозможно. Чем теснее связь зэка с домом, тем менее испорченным он возвращается. Но испорченным он вернется обязательно — к этому родственники тоже должны быть готовы.

(По материалам газеты «Совершенно секретно», №№ 4, 5, 7, 1992 г.)

2. БЕСПРЕДЕЛ

…Год 1987-й. Из постановления городской прокуратуры: «Учитывая, что для решения возникающих в ходе следствия вопросов необходимо произвести эксгумацию трупа Кравцова Николая Павловича»… Экспертам предстояло выяснить причину смерти.

А причина, казалось бы, была предельно ясна: «Смерть Кравцова наступила в результате заболевания туберкулезом легких». И это заключение патологоанатомов вряд ли вызвало бы сомнение, если бы не рентгеновский снимок, сделанный незадолго до кончины, и запись в медкарте: «Легкие без особенностей».

Итак, истинная причина смерти ставилась следователем И. Поветкиным под сомнение. Но сомнение это разрешить по прошествии двух лет было практически невозможно. Тем не менее эксперт, внимательно исследовав останки, обнаружил: «Скальпированную обширную рану головы, раневые поверхности в области крестца, левой голени и левого плеча; прижизненные переломы ребер и тела грудины».

Это все, на что была способна экспертиза. Остальное же оставалось тайной, которую унес в могилу двадцатидвухлетний Кравцов. Но надежду вселяла одна-единственная строчка из акта экспертизы: «По давности переломов можно высказаться о сроке в 3—12 месяцев до момента смерти…»

Из короткой же биографии Кравцова было видно, что этот последний отрезок жизни он находился в следственном изоляторе города Ставрополя. В одной из тюремных камер…

Это была самая рядовая камера СИЗО. Ряды двухъярусных коек, обшарпанный длинный стол с кучкой костяшек домино, параша в углу и традиционная решетка на двухметровой высоте от каменного пола. И тем не менее данная камера явно выделялась в ряду других, отличаясь по местному своему статусу в уголовной среде. Об этом говорили материалы уголовного дела № 23005, которое вел старший следователь горпрокурату-ры И. Поветкин.

«Когда меня поместили в камеру, — показал бывший заключенный В. Каменамостский, — то сразу спросили, знаю ли я, что это за камера. Я ответил, что не знаю. И сокамерник Шеховцев сказал, что в эту камеру просто так не сажают…»

Из показаний контролеров изолятора: «Был случай, когда заключенный Стусов, содержавшийся в этой камере, говорил мне, что их «хата» держит в подчинении весь изолятор… Однажды, помню, один молодой осужденный «выламывался из той камеры, говорил, что если его не уберут оттуда, то он вскроет себе вены».

И тем не менее, мало кто знал, что крылось там, за глухими засовами двери, ведущей в камеру. Но, чтобы понять, что же происходило по ту сторону двери, обратимся к некоторым добровольным явкам с повинной, написанным в стенах этой тюремной обители…

«Я, Кошик В. Н., после освобождения из мест лишения свободы 25 января совершил ряд краж из квартир в Шпаковском и с. Грачевка… В районе хутора Садового я облил труп Митинева бензином и поджег его… Выскочил из машины и выстрелил в пассажира через стекло, который сидел рядом с водителем…»

Проведенный следственный эксперимент не подтвердил, а, напротив, поставил под серьезное сомнение то, что эти преступления совершил именно Кошик. Тогда кто же? И зачем Котику оговаривать себя?

Не меньше удивляли и другие явки с повинной. Заключенный Семенов, например, убеждал, что совершил «изнасилование». С той же легкостью шли на самооговор заключенные Амбросашвили, Подкопаев, Лыков и многие другие. Они «крали» и «грабили», «убивали» и «насильничали». Но надуманные эпизоды рассыпались как карточные домики. И единственное, что объединяло их, так это то, что многие из них были написаны за дверью все той же камеры под номером 19…

Особой зоной являлась эта тюремная территория для рядовых контролеров СИЗО. Не каждый из них решался без особой надобности переступать порог этой камеры. То, что они видели в дверной глазок, видно из дела № 23005: «Заключенный Онойко прыгал на Кошкина со второго яруса кроватей. Он же поджигал на Сезко одежду… Шеховцев разбил голову какому-то цыгану».

«У одного молодого парня вместе с зубами вырывали золотые коронки нагретой ложкой — били чем-то по ложке, несмотря на то, что парень умолял этого не делать и сильно кричал от боли».

«Заключенного Халиса с силой, резко «сажали» на ягодицы, ударяя об пол…»

«Б. избивали в течение двух месяцев каждый день… С ним же насильно совершали половые акты, заставляли мазать на хлеб кал и есть…»

«Подкопаева избивали скамейкой до такой степени, что сломали ему обе руки…»

Происходящее в камере скорее походило на пытки. Какова же цель этих пыток?

«Цель избиения и совершения мужеложства — заставить любой ценой написать явку с повинной», — показал потерпевший Лыков.

Но зачем одним заключенным понадобилось понуждать других к явке с повинной? Именно на этот вопрос и предстояло ответить следователю И. Поветкину. Он-то и выяснил, что истязали арестованных несколько заключенных во главе с Долгополовым — «барином-» камеры. Он же и собирал явки с повинной. Добытые пытками явки с повинной Долгополов кому-то относил. И не только это.

Связь «пресс-хаты» с внешним миром была налажена отменно. И не случайно «барин» со своими приспешниками в отличие от остальных сокамерников пользовались определенными привилегиями. В камере можно было найти запрещенные режимом изолятора сигареты с фильтром, спички (одно из орудий пыток), даже дорогие духи. Имелись и наркотики, наглотавшись которых, изуверы принимались за свою очередную жертву.

Некоторые из жертв показали позже: «Еще до избиения меня Долгополов намекнул, что он работает на какого-то «кума». «Я написал сразу три явки, которые Долгополов передавал майору внутренних дел по кличке «цыган».

Согласно служебным характеристикам и наградным листам, в этом здании бывшей тюрьмы Николая I «строго соблюдались требования социалистической законности», а сам СИЗО состоял исключительно из «честных, грамотных и принципиальных» сотрудников. Потому-то и сыпались на кители принципиальных сотрудников СИЗО награды за отличную службу в органах МВД. Одним из таких «отличников» и являлся Виктор Петрович Лазаренко, зам. начальника СИЗО по оперативной работе. Он же «кум», он же «цыган».

Вот еще несколько цитат из уголовного дела:

«Лазаренко поручил мне в буквальном смысле «выбить» любым способом из Котика явку с повинной об убийстве и сожжении трупа где-то в поле, об убийстве людей в машине. Котика избивали месяца полтора, и он все время писал явки».

«Майор Лазаренко дал задание Долгополову избить заключенного Сезко В. В. с целью получения от него явок с повинной. В процессе пыток на Сезко поджигали одежду».

«Майор зачитывал перечень преступлений, совершенных в Краснодарском крае: изнасилование у какого-то вагончика, кража из магазина. Когда меня, избивая, вынудили писать явки, я стал вспоминать те чужие преступления, о которых мне читал Лазаренко, предлагая взять их на себя».

В приговоре по данному делу говорится, что «с целью создания видимости благополучия в проводимой под его контролем оперативной работе среди подследственных и осужденных, в погоне за высокими показателями раскрываемости преступлений подсудимый Лазаренко с помощью созданной им группы доверенных лиц из числа осужденных… организовал систематическое применение физического насилия к арестованным с целью получения от потерпевших явок с повинной». Если так, то одному ли Лазаренко нужна была эта видимость, платой за которую стали человеческие судьбы?

Смерть двадцатидвухлетнего Николая Кравцова, скончавшегося в стенах СИЗО при довольно странных обстоятельствах, так и осталась неразгаданной. Не случайно старший следователь И. Поветкин в постановлении о производстве эксгумации трупа Кравцова (якобы умершего от туберкулеза легких) отмечает: «Возникает сомнение в том, что причина смерти Кравцова установлена правильно».

Ведь обнаруженные при эксгумации прижизненные увечья появились у Кравцова именно в период его содержания в «пресс-хате». Но о переломах упорно умалчивается в медицинской карте Кравцова. Как указали эксперты, «каких-либо записей о телесных повреждениях в этом документе (медкарте) нет». Получается: в медчасти изолятора о травмах умолчали. Почему? Чтобы не вызывать подозрений у заезжих комиссий и надзирающих прокуроров? Ведь именно для этого, в целях конспирации, весь состав «прессовщиков» периодически перемещался из одной камеры в другую. Из 19-й в 58-ю, из 58-й в 59-ю и так далее…

Это была камера-призрак, камера-ад, кочующая по всему изолятору…

Бывший майор Лазаренко получил в итоге лишь три года лишения свободы условно.

(Журнал «Огонек», № 23, 1989 г., Михаил КОРЧАГИН, «Камера № 19»)

…УВ-14/9, в народе «девятка» — это колония строгого режима и по статусу, и «по жизни». Ее начальника Виктора Костенко ставят в пример на совещаниях ведомства. До него, еще два года назад, бал здесь правили урки: офицеры на зону и носа не казали; а посреди плаца гуляли пьяные зэки с гармошками. Довольно быстро Костенко утвердил свой излюбленный принцип: «На зоне должен быть один блатной — ее начальник».

Жизнь в колонии стала правильнее, но вряд ли веселее. «Девятку» настигла российская болезнь — безработица.

Судьба свела их во второй камере ШИЗО. В этой внутренней тюрьме для зэков сидели за нарушения режима. Все трое практически ровесники. Александр Маслин в свои двадцать три уже четыре раза был судим — грабежи и угоны. Алексей Голузов на два года постарше, а судимостей на одну поменьше — все по кражам и грабежам. У третьего сокамерника, Алексея Дзюбы, в двадцать три вторая судимость и тот же набор — грабеж, кража, угон. Правда, Маслин был единственным среди них, имеющим статью за убийство, — уже на зоне задушил заключенного из-за «возникших неприязненных отношений».

Распорядок в ШИЗО спланирован и утвержден на века: подъем — отбой да прием пищи. В промежутках скучно. Можно спать. А можно и просто, одурев от ничегонеделания, чесать языки. Несмотря на меньший опыт «отсидок», самым заводным оказался Дзюба: по вечерам страшилки рассказывал да фантазировал. Дескать, неплохо бы посмотреть на мир. Безотказный способ перевода в другую колонию — убийство. За заключенного, как правило, много не дают — всегда можно сослаться на «самооборону», договорившись с толпой свидетелей.

Дзюбе долго не пришлось уговаривать корешей — убить так убить, чего же проще! Тем более, что Маслич — специалист. Придумали задушить первого, кого посадят к ним в камеру.

Новый сотоварищ оказался идеальным кандидатом. Во-первых, Л. был на десяток лет постарше заговорщиков, во-вторых, дружелюбием не отличался. Ночью, когда контролер прикорнул на посту, Маслич и Дзюба накинулись на жертву. Но то ли Л. оказался посильнее, то ли поопытнее — ему удалось освободиться. Отделался синяками. На следующее утро, подыскав предлог, Л. перевелся в другую камеру.

Троица затаилась в ожидании новой жертвы. Как-то вечером Дзюба предложил: «А что если нам человечен-ки попробовать? Людоедов обязательно на экспертизу в Москву отправят — покатаемся. А если повезет — под придурков закосим!»

Идея понравилась. Маслич припомнил, как еще маленьким слышал несколько историй, когда закрывали кафе и рестораны из-за того, что там якобы обнаруживали пирожки с человечиной. Саше тогда хотелось попробовать, как это все на вкус… Голузов, по природе своей более инертный, он и выглядел менее развитым, — к предложению отнесся без эмоций. Но ему тоже хотелось в Москву…

Маслич чертил по вечерам на кусочке картона: «Хочется съесть кого-нибудь». Эта записка потом попадет в дело…

Но больше в камеру никого не подсаживали. И однажды, когда Дзюба отправился спать, его сотоварищей осенила идея: убить и съесть самого инициатора — Дзюбу. Практически в тот же вечер Маслич выработал план — как всегда, сопровождая мысли рисунками: на картонке появился маленький расчлененный человечек и бачок для питьевой воды, водруженный на огонь.

«Жертвоприношение» было намечено на ближайшую ночь. Но сорвалось: по коридору почти до утра заключенных водили в душ. Дверь же в камеру, в которой сидели эти трое, была сетчатая — чтобы легче было наблюдать за происходящим внутри.

Но следующий вечер выдался на редкость спокойным. Контролер отправился на пост, соседи в камерах угомонились, а Дзюба на удивление быстро заснул. Маслич и Голузов дождались полуночи и приступили к исполнению своего плана.

Перед тем, как задушить Дзюбу, из неведомых соображений его разбудили. Маслич накинул жертве тесемку на шею, а послушный Голузов ухватил за ноги. Дзюба даже не сопротивлялся…

Потом приступили к разделке тела обломками от безопасной бритвы. Легкое Мас личу показалось темным и мало аппетитным, и он выбросил «требуху» в унитаз, куда перед этим вылили кровь жертвы.

Бачок для воды укрепили над унитазом, в «очке» развели костер из одеяла и брюк Дзюбы…

Как можно сварить мясо в камере с сетчатой дверью, чтобы контролер в трех метрах ничего не учуял? Сотрудники следственных органов утверждают: именно сетчатая дверь и сыграла свою роль — дело происходило летом, на окнах только решетки без стекол, и дым из камеры выдувало сквозняком в окно.

Заключенные из соседних камер потом рассказывали, что в «двойке» всю ночь пели песню «Белый лебедь на пруду» и смеялись.

В шесть пятнадцать утра патруль начал обход. «Эй, гражданин начальник! Сначала к нам подойдите, — закричал Маслич. — Мы Дзюбу съели! По-настоящему!»

… В изоляторе, в ожидании суда, Маслич задушил еще одного сокамерника, который проиграл ему в карты деньги, а отдать не смог.

На скамье подсудимых людоеды выглядели не страшными: ни дать, ни взять — трудные подростки. Судья думал пять дней. Чтение приговора заняло сорок пять минут. Суд приговорил Голузова к пятнадцати годам, Мас лича — к смертной казни.

(По материалам газеты «Комсомольская правда», №.139, 2 августа 1995 г. Лидия ТЕРЕНТЬЕВА, Андрей ПАВЛОВ. «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!» Рубцовск, Алтайский край)

Людьми и природой было сделано все, чтобы трагедия в Новокузнецком СИЗО состоялась.

В начале июля Новокузнецк «поплыл». Жара на улице стояла такая, что люди просто дурели. Плюс 35–36 градусов в тени при относительной влажности 100 процентов. Не спасали ни вентиляторы, в мгновение ока раскупленные в магазинах, ни пляжи, ни даже холодный душ — именно в эти дни в городе начались привычные перебои с водой.

В это время в самом большом Новокузнецком изоляторе номер 2 начали происходить странные вещи. В мед-часть стали обращаться заключенные, все тело которых было покрыто мелкой сыпью. Они жаловались на сильное головокружение, некоторые говорили о потере сознания. Первая реакция медиков — отравление. В спешном порядке проверили пищу — все нормально. Родилось подозрение: сыпной тиф. Больных срочно переправили в городские больницы. Там, недолго провозившись с ними, отправили всех обратно в изолятор — без диагноза.

Через два часа после возвращения из больницы в медсанчасти умер первый больной. Еще через час — второй. К утру скончался третий. Началась паника.

Из города вызвали несколько реанимационных бригад. Пригласили всех медицинских «светил», бывших на тот момент в Новокузнецке. Посовещавшись, «светила» вынесли наконец вердикт: тепловой удар. К этому моменту в изоляторе уже около двадцати человек находились в крайне тяжелом, критическом состоянии.

Тут же были освобождены пять камер — из них сделали подобие реанимационных палат. Медики встали на круглосуточное дежурство. На такое же дежурство перешли, и все работники СИЗО.

Однако жара и дикая, сумасшедшая духота в камерах — по свидетельству врачей, в них не загорались даже спички — методично и тупо делали свое дело. Вечером следующего дня умерло еще трое заключенных, потом еще столько же, потом еще…

Со всех аптек и лекарственных баз города в СИЗО в спешном порядке свозили медикаменты, необходимые для лечения, прежде всего соляные растворы. Последние три с половиной миллиона рублей, которые были на счету у СИЗО, испарились в мгновение ока. Помогла городская администрация, срочно выделившая на его лекарственные нужды еще 10 миллионов.

Однако время было упущено. Больных становилось все больше и больше. И тут в изоляторе случилось еще одно ЧП: отключили воду. Полностью.

В это время температура в камерах достигла 45–46 (!) градусов. Чтобы хоть как-то помочь заключенным — а их к этому моменту скопилось в изоляторе свыше 3000 при предельной норме 2000 — персонал изолятора начал на свой страх и риск ломать незыблемые приказы и инструкции.

Первым делом убрали часть решеток на окнах-жалюзи. Открыли все смотровые щели в дверях. Начали устанавливать в камерах вентиляторы. Видавшие виды зэки обалдевали: «Свихнулся, начальник?»

Набрав в резервных емкостях воды, контролеры круглые сутки таскали баки по коридорам, поили заключенных. По настоянию медиков, после определения диагноза питьевую воду начали немного подсаливать. Однако зэки воспротивились — специально травите? Объясняли, убеждали — не помогло. Пить «мочу» зэки категорически отказывались.

Самое страшное начиналось после десяти вечера, когда духота достигала пика. Воздух в камерах, казалось, застывал навечно, зэки ложились на пол, облепливали дверь с открытым глазком, старались быстрее заснуть. Камеры, где было больше погибших, находились на третьем этаже изолятора, под самой крышей. И спали они в основном на самых верхних, третьих нарах. Многие теряли сознание незаметно, по-тихому. Сокамерники думали — спит. А зэк был уже в глубокой коме, вывести из которой было практически невозможно.

Чтобы хоть как-то выправить положение, администрация СИЗО решила прекратить прием новых подследственных в изолятор и вывезти в близлежащие колонии примерно 500 человек, в отношении которых приговор еще не вступил в законную силу, — так называемых «кассационников». По распоряжению начальника изолятора, была увеличена продолжительность прогулок, вентиляторная система начала работать круглосуточно. Через каждый час медики осуществляли профилактические обходы камер.

Однако число больных росло и приблизилось уже к сотне. Шестнадцать человек в тяжелом состоянии, трое — в коматозном. Администрация изоляторов молилась на погоду. Тщетно…

Среди тюремных контролеров в ходу такая шутка: русские и американцы решили на время обменяться заключенными. Обменялись. Через некоторое время заключенные написали петиции с просьбой. Русские — дать им пожизненное заключение. Американцы — смертную казнь.

В каждой шутке, говорят, есть только доля шутки…

Специалисты утверждают: такого еще не было. Что-то похожее случилось в середине восьмидесятых в одной из красноярских колоний — там тогда одновременно скончалось сразу пятеро заключенных. Об этом там помнят до сих пор.

Здесь скончалось одиннадцать заключенных. Один за другим. Как сговорились.

(По материалам газеты «Комсомольская правда», № 133, 22 июля 1995 г. Олег КАРМАЗА. «Тюремная камера превратилась в газовую»)

3. СМЕРТНИКИ

Кто они, эти люди? Какого возраста?

Вот что на этот вопрос обозревателя газеты «Совершенно секретно» Елены Светловой ответила член Верховного суда России Татьяна Талдыкина:

— Большинство — 66 процентов — молодые мужчины от двадцати до тридцати пяти лет. Двадцать процентов впервые преступили закон, остальные имели криминальное прошлое, причем приговоренные к смертной казни за умышленное убийство на сексуальной почве ранее осуждались за половые преступления. Каждая пятая жертва не успела достичь совершеннолетия, среди замученных и убитых есть четырехлетние дети.

Как сохранить беспристрастие, как не дать выход эмоциям, как подавить в себе естественные человеческие чувства? Известно немало случаев, когда потрясенные жестокостью преступника люди требовали для него только смертной казни. Любой другой приговор общество сочло бы непростительно мягким. Хотя смертная казнь, по убеждению Татьяны Талдыкиной, должна быть именно исключительной мерой наказания.

— Так говорит закон, — продолжает она, — то есть здесь играет роль совокупность двух обстоятельств: особая жестокость содеянного и исключительная опасность личности преступника. Но скажу честно: бывали в моей практике дела, когда я говорила самой себе, что не дрогнула бы рука…

И. был осужден за убийство четырех человек. Одной жертве он нанес 18 ударов молотком, один удар ножом. Затянув веревочную петлю и глумясь, отрезал половые органы… Через несколько дней, узнав о намерении знакомой сообщить в милицию, он зверски расправился и с ней — убил, нанеся множество ударов, затем сковородкой вбил сверло в височную часть головы. Чтобы скрыть это убийство, он совершил новое.

М., молодой парень с неблагополучной судьбой и нарушенной психикой, привыкший к сексуальным извращениям, пытался совершить половой акт с шестилетним мальчиком и хотел задушить его проволокой, но по чистой случайности не сумел. А через некоторое время он завел в баню шестилетнюю девочку, изнасиловал ее в извращенной форме, глумился. Прелестная девочка, единственная дочка в семье.

— Такого рода преступления и в уголовной среде считаются особенно подлыми.

— Как видно из жалоб, осужденных, которые совершили половые преступления, истязают и в камере, и в лагере. Над ними ежедневно, ежечасно совершается насилие. И никто не в силах это пресечь. Есть случаи, когда преступник, надругавшийся над ребенком, сам просит применить к нему смертную казнь, прямо указывая, что теперь он находится в положении жертвы. Сейчас передо мной лежит уголовное дело. П. и С., осужденные за умышленное убийство, узнали, что их сокамерник В. обвиняется в изнасиловании трехлетней девочки. Они решили лишить его жизни. В течение нескольких часов избивали В., заставляли лежать возле бачка с нечистотами, требовали, чтобы он сам вскрыл себе вены или повесился. Около пяти часов утра С. сделал жгут из тряпок и попытался задушить В., но жгут оборвался. Тогда С. потребовал, чтобы В. снял брюки, вырезал полоску ткани для своего же удушения. Тот отказался. После этого С. сам вырезал такую ленту и вместе с другими осужденными задушил В.

— Совершился самосуд… Что ждет теперь С. и П., отомстивших за поруганную девочку?

— Их приговорили к смертной казни…

— Каковы сроки исполнения смертного приговора?

— Иногда проходит до полутора лет. В кассационной инстанции Верховного суда России определены жесткие сроки рассмотрения — не более месяца. Если судебная коллегия определила оставить приговор Верхового суда без изменения, а кассационную жалобу без удовлетворения, то идет телеграмма в следственный изолятор. С этого момента у осужденного есть право подать ходатайство о помиловании в Верховый Совет России. Это ходатайство посылается как в Верховный суд России для дачи заключения, так и в Прокуратуру республики. 27 декабря 1991 г. создана комиссия по вопросам помилования при президенте Российской Федерации, в которую наряду с юристами входят представители общественности — священник, писатели, врачи. Каждое ходатайство рассматривается очень тщательно, ведь речь идет о жизни… Снова взвешиваются обстоятельства совершения преступления, учитывается возраст преступника, раскаяние в содеянном, факт первой судимости, реже трудные условия воспитания или наличие на иждивении детей. Смертную казнь Верховный суд может заменить наказанием в виде лишения свободы на 15 лет, а помилование означает двадцатилетний срок.

— Все ли пишут ходатайства о помиловании?

— Бывает, что осужденные отказываются от этого, даже не желают обжаловать приговор. Некоторые считают себя невиновными или заканчивают жизнь самоубийством после вынесения приговора. Но закон таков, что эти дела рассматриваются в кассационной инстанции независимо от воли осужденного. Это не просто проверка, ведь могут открыться новые обстоятельства, прозвучать иные доводы.

— Как вы лично относитесь к возможности замены смертной казни на пожизненное заключение?

— Общественное мнение настроено решительно: смерть за смерть. Наше государство сегодня не готово принять осужденных к пожизненному заключению. Ведь тогда надо создать соответствующие условия. Галина Старовойтова рассказывала в телепередаче «Тема» о западном опыте. Но у нас-то не так. В местах лишения свободы обстановка такова, что о каком-то самоусовершенствовании или воспитании не может быть и речи. Напротив, там ненависть и злоба правят бал. Заменяют преступнику смертную казнь за умышленное убийство пятнадцатью годами, а он совершает новое в колонии… Перспектива смертной казни вряд ли остановит занесенный нож, в то время как опыт стран, отказавшихся от этой меры наказания, показывает, что там не наблюдается роста тяжких преступлений. Я считаю, что пора переходить от эмоциональных дискуссий по проблеме смертной казни к делу, и отсутствие условий для отбывания пожизненного заключения не должно быть непреодолимым препятствием для отмены высшей меры.

Мне думается, что пожизненное заключение более страшное наказание, чем смертный приговор. Быстрая смерть легче бессрочной каторги, существования в клетке без малейшей надежды когда-нибудь выбраться на волю. Говорят, что человек привыкает ко всему и готов цепляться за жизнь любой ценой. Но ведь это не жизнь…

В Бутырской тюрьме, где содержатся смертники, они чаще думают о самоубийстве, чем о побеге. Бежать из Бутырки — вещь бессмысленная. Это верная смерть. Упасть с разбегу на горячий асфальт запретки подстреленным часовым, как бешеная собака, без размышления и печали. Иное дело — добровольный уход из жизни, какой-никакой, но выбор, пусть даже последний. И ни один тщательный шмон не лишит узника этого права. Изобретательный глаз даже в зарешеченном мире намертво прикрепленных к полу табуреток, небьющихся стекол и ложек с закругленными короткими черенками найдет орудие смерти.

— Повеситься можно на чем угодно, — говорит начальник бутырской тюрьмы Геннадий Орешкин. — Майку разорвал — вот и петля готова. А в прошлом году один разбежался, ударился головой о косяк кровати — височная кость ушла в мозг… Был и необычный случай, когда самоубийца оставил предсмертное письмо, в котором не только указал мотивы своего решения — стыд, невозможность жить дальше, но и подробно описал способ ухода из жизни. Сначала он связал себе ноги, заткнул рот полотенцем, чтобы не закричать, затем связал руки, вставил голову в петлю и упал. Это точное следование «инструкции» навело нас на мысль, что в камере произошло убийство, тем более что сокамерники в этом деле были профессионалами. Провели расследование, которое подтвердило, что осужденный покончил с собой. Обычно такие вещи происходят в самые глухие часы, до рассвета, с трех до пяти. Это время самоубийц.

— Наверное, на самоубийство чаще решаются смертники?

— Я бы не сказал. Ведь человек жив надеждой, и почти каждый из их в глубине души надеется на помилование.

Камеры смертников, как правило, одиночные, находятся на специальном этаже. Здесь и стены толще, и изоляция строже, и контролеры молчаливее. На прогулку смертников не выводят, и передачи им не положены, но пуст тюремный ларек, поэтому родственникам разрешают в порядке исключения принести продукты, которые тщательно проверяются администрацией.

На этаж, где им предстоит провести многие месяцы между жизнью и смертью, они попадают после вынесения приговора. Приходит выписка: «Приговор к смертной казни», и только тогда преступника наголо стригут, переодевают в полосатую одежду и ведут в сумрачный коридор.

Что дальше? Он будет писать ходатайства о помиловании, будет верить в чудо амнистии, надеясь, что никогда не настанет день, когда за ним придут. Сомкнутся на запястьях наручники, и сурово взглянет рослый юный солдат. Куда повезут? О маршруте знает только конвой.

Произойдет это, наверное, в городе Н. Ночь пути в скором поезде Москва — Н. И больше суток в «Столыпине», пропускающем другие поезда и никогда не останавливающемся на больших станциях.

(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 10, 1992 г.)

4. «В ЭТОЙ ТЮРЬМЕ ПЕЛА ДАЖЕ РУСЛАНОВА» (Несколько малоизвестных фактов из жизни Владимирского централа)

Владимирский централ собрал под своими сводами целое созвездие ярких имен.

… Лязганье автоматических замков, гулкие переходы из корпуса в корпус, мертвенный свет в камерах, тра-ченые жизнью лица заключенных…

Это — владимирская тюрьма № 2, когда-то главная тюрьма КГБ, еще раньше — МГБ, еще раньше — Владимирский каторжный централ. Тюрьма, знаменитая на весь мир именами содержавшихся здесь арестантов, стала открытой сначала для иностранцев, а потом и российских журналистов.

… «Железные маски» не канули в Лету вместе со взятием Бастилии. Учетная карточка некоего Васильева Василия Павловича — не указаны ни время, ни статья, ни срок. Только время ареста — 28 апреля 1953 г.

Василий Васильев появился во владимирской тюрьме в стылом январе 1956 г. в сопровождении двух полковников. Оформлял его прибытие сам начальник тюрьмы, что было совершенно не по форме, а потому удивительно. Дальше пошли куда большие чудеса — в одиночке, где содержался Васильев, настелили деревянный пол, туда провели радио, поставили цветы. Здоровье у вновь прибывшего узника оказалось неважнецким, передвигался он даже по камере с клюшкой, жаловался на глаза и печень, и потому частой «гостьей» у него была начальник тюремной медчасти Е. Н. Бутова…

Вскоре тюрьма узнала, что под фамилией Васильев в почетном заключении находится сын Сталина Василий, летчик, генерал-полковник. Длительные свидания тогда были запрещены в тюрьме всем, кроме Василия Сталина. Не раз за время его отсидки к нему приезжали жены. (Именно так все вспоминавшие и говорили: жены). Одна из них будто была грузинка, другая — славянка. На славянку показывают, как на дочь Василевского. Правда, есть иное мнение — что это была дочь Тимошенко. Так или иначе, женщина была из себя видной, ухоженной, привозила богатые гостинцы. Сам Сталин был, по определению бывшей тюремной надзирательницы В. И. Проскуриной, мужчиной жиденьким.

Несмотря на мучившие его ноги — болезнь яростного курильщика, — он пытался найти себе какое-нибудь занятие. В то время производственных мастерских в тюрьме еще не было, и его определили на хоздвор механиком. Механиком, говорят, он был хорошим, и однажды одна из жен привезла ему на машине целый чемодан железок для токарного станка.

Разные чины ходили «на Василия Сталина», как на выставку. Как-то пришел прокурор по надзору. Зашел в камеру: жалобы есть? Жалоб не было, и прокурор ушел разочарованный — даже не поговорили толком.

Выпустили сына Сталина в 1958 г. Некоторое время он писал Е. Н. Бутовой. Сообщил, что был на приеме у Хрущева, получил в Москве квартиру. А потом, как можно было понять из писем, жизнь у него опять расстроилась — запил, переехал в Казань. Там он и скончался, там и похоронен.

Народная артистка (не по званию) Лидия Андреевна Русланова была арестована в сентябре 1948 г. за «участие в антисоветской группе». Во Владимир ее доставили в июле 1950 г. из лагеря. Как вспоминает та же Елена Николаевна Бутова, поведения певица была интеллигентного и гордого. Единственное, что не поддавалось ее контролю, — желание петь. Однажды, когда обитательниц камеры строем повели в туалет, она не сдержалась и запела что-то разудалое, вольное. На ее несчастье, рядом случился начальник тюрьмы. «В карцер!» — немедленно последовал приказ. Руслановой в то время было уже 50 лет. Заступилась за нее доктор Е.К. Богатова, бывшая с начальником тюрьмы в хороших отношениях, и певицу выпустили. Петь она, конечно, не перестала, но пела уже не в коридоре, а в камере или на прогулке и вполголоса.

Освободилась Лидия Андреевна в августе 1953 г. Сразу же после освобождения она дала во владимирском Доме офицеров концерт. Билеты достать было очень трудно — зал в бывшем дворянском собрании маленький, но многие тюремные чины туда попали, некоторые из них были с цветами.

В одной камере с Руслановой сидела Зоя Федорова, террористка, как значится в ее учетной карточке. «Звезда» экрана довоенных и снятых во время войны фильмов («Подруги», «Музыкальная история», «Гармонь», «Фронтовые подруги») была арестована в декабре 1946 г. и приговорена к 25 годам тюрьмы.

История ее посадки в тюрьму красива и трагична: полюбила американского офицера, представлявшего в Москве войска союзников. Родила от него дочь. После войны американца в спешном порядке отозвали из СССР, а Федорову посадили. Как она утверждала, за подаренный ей в знак любви и верности золотой пистолет. Свою историю она рассказывала всем — врачу, надзирателям. Те шарахались от нее, как от зачумленной, — всякие неслужебные разговоры строго карались, и не ровен час — сядешь рядом.

В марте 1954 г. Зоя Федорова освободилась, а в декабре 1981 г. она была убита в своей московской квартире при невыясненных обстоятельствах. Последний раз Зоя Федорова снялась в роли вахтерши общежития в фильме «Москва слезам не верит». Ее дочь Вероника живет в США.

Графа Василия Шульгина, лидера русских монархистов, принимавшего отречение Николая II от престола, арестовали в 1949 г. в Югославии, когда туда пришли советские войска. Одно время он сидел вместе с князем Петром Долгоруким, арестованным аналогичным образом, только в Праге. Шульгин был невысокого роста и необыкновенно прямо держался. Долгорукий, напротив, был ростом почти два метра и постоянно горбился. Последний, кроме того, очень живописно выглядел — ходил в феске и шелковом халате с кистями. Ему соорудили бюро, и он, стоя, писал мемуары.

Вышел Василий Шульгин из владимирского политизолятора с началом хрущевской оттепели — в 1956 г., а через несколько лет в «Известиях» были опубликованы его письма к русской эмиграции, где он призывал не относиться враждебно к СССР.

«…Пауэрс Фрэнсис Гарри. Место рождения — город Бурдайн, штат Кентукки; место жительства — Паунд, штат Вирджиния. Должность — летчик; место работы — подразделение 10–10 ВВС США. Арестован 1.05.60, характер преступления — шпионаж. Осужден военной коллегией Верховного суда СССР на десять лет».

Пауэрса привезли во Владимир спустя три месяца после того, как его дерзкий полет был прерван в районе Свердловска. Выглядел 31-летний летчик как типичный американский супермен — высокий, мужественнокрасивый, в черных лакированных ботинках и в темных солнцезащитных очках. Он неплохо говорил по-русски, иногда делился с тюремными сотрудниками новостями из дома: «Вот жена пишет, что научилась в гольф играть».

Поначалу Пауэрс сидел один, позже к нему посадили латыша, пойманного на шпионаже в пользу Швеции. Тот «разрабатывал» Пауэрса, а в соседней камере сидели девчонки в наушниках и днями, и ночами напролет бдили за их беседой. Латыша, признав его помощь полезной, освободили, а Фрэнсиса Гарри в октябре 1962 г. увезли в следственный изолятор КГБ — в Лефортово. Как известно, его обменяли на Абеля.

В семидесятых годах в тюрьме отбывали срок Владимир Буковский, Кронид Любарский, Егор Давыдов (его голос иногда можно услышать по «Радио Свобода»), Анатолий Марченко — всего около 80 человек, осужденных по статье 70-й, часть 2-я (антисоветская агитация и пропаганда). Их называли, семидесятниками. Приставленному к ним воспитателю — он подчинялся тюремному начальству и областному управлению КГБ одновременно — ставилась задача: разагитировать диссидентов. Больше, чем на два месяца, терпения работать с ними ни у кого не хватало.

Кто задержался надолго, так это капитан А. А. Дойни-ков. Как выходит теперь, именно диссиденты заставили Дойникова задуматься, «почему одним коммунистам все, а другим — ничего». Дойников с женой и двумя детьми жил в заплесневелой одокомнатной квартире. Да и сейчас, кстати, там живет.

Диссидентов вначале начали водить на работу, а потом «закрыли», чтоб они не потревожили дремучее целомудрие в головах уголовников. Да они и не рвались, писали жалобы — это было их оружие против тюремного режима и режима вообще. В своей книге «И возвращается ветер» Владимир Буковский пишет, что в итоге этой двухлетней «жалобной» войны «нашего начальника тюрьмы сняли и отправили на пенсию». На самом деле полковник В. Ф. Завьялкин ушел преподавать в школу МВД. Как он утверждает, это было повышение. Сейчас он работает в управлении юстиции администрации области. Книгу Буковского видел, но не читал, т. к. получил ее всего на час. Только и успел — снять ксерокопию с той страницы, где рассказывается о нем.

Также увековеченный Буковским капитан А. А. Дойников уже не раз был атакован иностранными и московскими журналистами. От интервью он решительно отказывается, зато строчит книгу — как бы ответ Буковскому. Дойников уверен, что продать ее можно будет дорого…

(По материалам газеты «Комсомольская правда», № 70, 19 апреля 1995 г. Татьяна ФИЛИППОВА. «В этой тюрьме пела даже Русланова»)

5. ИНТЕРВЬЮ, ВОСПОМИНАНИЯ…

18 декабря 1985 г., на следующий день после официального обеда в Грановитой палате Кремля в честь советско-американского торгового экономического совета, был арестован его глава — 65-летний Владимир Сушков. Человек, который лично знал не только, высшее руководство СССР — от Анастаса Микояна до Михаила Горбачева, но и «генералов» зарубежного бизнеса и политики — Д. Анъелли, А. Гарримана, Д. Рокфеллера, Д. Кендалла, И. Накасоне. Верховный Суд приговорил к 13 годам лишения свободы его и к 11 годам — его жену, Валентину Сушкову, ответственного работника Государственного комитета по науке и технике. В колонии она тяжело заболела, стала инвалидом, а спустя год после освобождения умерла. У Сушкова отобрали все государственные награды и квартиру в престижном доме ЦК КПСС, конфисковали дачу близ Москвы. Сейчас Сушков на свободе. Ему уже 73 года. Ни дома, ни семьи у него нет. Так советское государство рассчиталось с одним из своих высших чиновников, грех которого состоял лишь в одном: не всегда соблюдал ведомственную секретную инструкцию о правилах обращения с подарками, полученными от иностранцев.

Предлагаем читателям выдержки из книга В. Сушкова «Заключенный по кличке Министр», которая была подготовлена к публикации в издательстве «Совершенно секретно».

Уже больше недели я работаю в колонии на швейной фабрике. Я контролирую качество готовой продукции и упаковываю ее для отправки на ульяновскую фабрику. Начинаю уже привыкать к работе. Бывают неприятности. Возвращая бракованное, получаю порцию недовольства. Что, мол, ты стараешься, пусть сами ковыряются, Ты мешаешь мне выполнять норму! Объясняю, что брак снова вернут к нам и будет еще хуже. А почему другие не придираются? Вот они не придираются, а вчера вернули три тысячи штук брака. Теперь оставят исправлять его в сверхурочное время. Вместо отдыха. Я заметил, что если не объяснить, то без переделки снова попытаются всучить ту же продукцию. Работают через силу, озлоблены.

Особенно меня мучили ночные смены. Неделю работа в дневную смену. Только адаптируешься, а следующую неделю идти в ночную смену. Я очень плохо это переносил. Закончилось тем, что я заболел и медицинская комиссия сняла меня с работы в ночную смену. По выздоровлении меня оставили в стационаре санчасти колонии старшим санитаром. Но это будет потом…

А сейчас ночь. Я только недавно вернулся со смены, очень устал и буквально мгновенно уснул, даже не стал ужинать. Правда, и ужин был только по названию: черный хлеб и чай. Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. В нашем бараке у входа горела небольшая красная лампочка, и я никак не мог понять, кто и зачем меня будит. Я сказал: «Отстань, я хочу спать!» — «Сушков, вставай, надо поговорить». Человека, который меня будил, я в темноте не видел, голос был незнакомый. «Не валяй дурака, вставай, одевайся! Иначе сейчас получишь в лоб!» Я кое-как оделся, и мы пошли в дальний угол барака. Одна койка была пустая, а на другой, смутно я различил, сидели четверо. Я сел, стараясь разглядеть этих пятерых. «Ну что, очухался? — сказал тот, кто сидел в середине. — Расскажи-ка нам, как ты грабил народ? Ты коммунист?» «Да, я коммунист», — сказал я. «А что, разве тебя не исключили из коммунистов?» — «Исключили, но я остаюсь при своих политических убеждениях». «Вот, падло, что говорит!» — прокомментировал один из сидящих. Тот, что в середине, видимо старший, сказал: «Коммунисты — скоты! Их мы будем уничтожать! Выйдем отсюда, «калашникова» в руки и кое с кем рассчитаемся. А сейчас твоя очередь. Нам надо решить, что с тобой делать. У нас в зоне бугров-коммунистов пока не было». Я понял, что бугор — это значит начальник, руководитель. «Как ты попал сюда? Ведь для бугров, таких, как ты, есть специальные зоны, где держат подлецов, ментов, следователей, прокуроров и партийную птичку. А наша зона черная». — «Я не знаю почему и могу только догадываться. Я инженер-авиационник, а здесь зона работает на строительстве авиационного комплекса. Но, возможно, это дополнительное для меня наказание со стороны прокурора». — «Что, давил специально?» «Да, было дело», — ответил я. «Так ты, значит, остаешься коммунистом, несмотря на то, что они тебя посадили на 13 лет? Не боишься, что мы тебя здесь причешем?» — «Я об этом не думал. Я считал, что человека судят один раз. Меня осудили коммунисты, сфабриковали против меня дело. Будто бы я брал взятки у иностранцев. А теперь вы еще хотите меня судить за то, что я коммунист». «Да, ты коммунист, а мы их стреляем», — прошипел сидящий слева. «Подожди стрелять, — сказал сидевший в центре. Я так понял, что он был главным. — Пусть расскажет, за что осудили. Пусть нам скажет правду, скажет то, что он сам думает».

«Ну что же, слушайте. Мое дело было больше политическое, чем уголовное. Когда вышел закон о нетрудовых доходах, партией были организованы суды в МИДе, ГКЭСе и Внешторге. Надо было показать, что партия наказывает, невзирая на ранги. Не приемлет коррупцию, взяточничество. У нас решили арестовать замминистра Гришина. Но его предупредили. Он испугался и умер от инфаркта. Тогда выбор пал на меня. Я был не партийным боссом, а рядовым членом партии. Министр, замы, Ю. Брежнев — сын генсека, Комаров — бывший помощник министра внутренних дел — все они были депутатами, членами или кандидатами в члены ЦК. Сделали просто: посадили моего помощника в КГБ и заставили писать на меня донос. Он это сделал легко, т. к., наверное, давно был стукачом, информировал КГБ о моем поведении.

Арестовали меня с нарушением закона: без санкции прокурора, без допросов. Утром трое штатских ворвались в квартиру, схватили, отвезли меня в Лефортовскую тюрьму, обыскали, раздели, надели на меня арестантскую одежду — брюки без пояса и пуговиц и ботинки без шнурков, посадили в камеру 26. Я сразу без всякого суда стал осужденным. Действовали уверенно, т. к. имели согласие, а может быть, и указание ЦК КПСС. Помощник написал, что я брал взятки с иностранцев. Обвинили в связи с японской разведкой и в том, что у меня в швейцарских банках лежит валюта. Это, конечно, была неправда, но только что за взятки расстреляли директора Елисеевского магазина. Я понял, что мне не выкрутиться. Если КГБ не был специалистом по взяткам, то что касается шпионажа, измены Родине — это был их хлеб.

Следователь дал понять, что если признаю взятки, то обвинение в связях с японской разведкой отпадет. Я 40 лет работал за границей, и сфабриковать против меня обвинение в шпионаже и измене Родине было очень легко. Быстро бы купили и свидетелей. Недавно в газете «Известия» было написано, что КГБ — это государство в государстве и если захочет кого-либо уничтожить, то это только вопрос времени. Я понял, что если не признаю получения взяток, то меня быстро расстреляют.

«Неплохо с тобой расправились менты! Ты что, был приятелем Брежнева?» — «С чего вы взяли?» — «Но ведь у тебя работал его сын». — «Это никакого значения не имело. У вас неверная информация». — «А почему пишут, что ты построил Тольятти и КамАЗ?» — «Дело в том, что создание этих гигантов было поручено Внешторгу. А практически все оборудование для этих заводов было куплено мной. Я отвечал за его установку и пуск в эксплуатацию. За эти заводы я был награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени». — «А где твои ордена?» — «У меня было 6 орденов и 14 медалей Верховного Совета РСФСР за заслуги, но все у меня отобрали». — «Вот видишь, как поступают коммунисты, менты? Все отобрали, заслуги отняли. Тебе 70 лет, выйдешь — будешь нищим. И твоя жена и дочь с тобой вместе будут побираться. А у нас не так. Вот я скоро освобождаюсь. Приеду, соберутся человек 30–40, сядут, положат шляпу. Ну, по сколько скинемся для начала? Ну, по 5–6 тысяч. Вот мне и деньги, буду годик отдыхать, гулять. А квартиру тоже дадут. Вот у Марьи Петровны есть квартира, незапачканная, живет одна. Скажем, что я ее двоюродный брат. Вот так-то у нас ценят своих! Ну ладно, я думаю, ребята, наказывать его сейчас не будем. Сами его же партийцы с ним расправились что надо. Ну, а если начнет вредничать, стучать начальству, тогда и решим. Никуда он не денется. Пускай пока живет. Так мы и решим». «Вы все говорите «мы», «мы», а кто это «мы»? — осмелился я спросить. «Мы — это настоящие хозяева в зоне. Вот кто мы. Начнешь лизать задницу начальству, стукачить, вот тогда мы, именно мы, тебя так накажем, что едва ли оправишься. А сейчас все. Уже светает. Уходим. Иди спать и смотри помалкивай, иначе я за твою жизнь и деревянного рубля не дам».

Я тихо пробрался к себе и нырнул под одеяло. Я так до сих пор и не знаю, кто они были — мои судьи. Конечно, я молчал об этом ночном судилище. Правда, через два дня меня вызвал зам начальника колонии по режиму майор Е. Он сообщил мне, что умерла моя дочь. Оставшись одна, она, хронически больной человек, не могла себя обслужить, попала в больницу. И медикам оказалось достаточно одного месяца, чтобы отправить дочь на тот свет. Майор высказал мне соболезнование и вдруг сказал, что ко мне в зоне проявляется нездоровый интерес. Предупредил, чтобы я был осторожен. Я думаю, что какая-то информация в администрацию просочилась. Ведь ночной суд был в бараке, где находилось 110 человек. Возможно, что некоторые не спали, прислушивались, хотя разговор шел почти шепотом. Не знаю. Больше подобных инцидентов со мной не было. Я знал, что группа осужденных враждебно относится к бугру-коммунисту, но их меньшинство. Постепенно я завоевывал своим поведением и отношением к осужденным в зоне доверие. Стали приходить ко мне с просьбами помочь написать прошение о помиловании.

Но эту ночь, когда состоялся надо мной второй суд, я запомнил на всю жизнь. Ведь они разрешили мне жить! Как жизнь человека зависит от разных случайностей! Был бы у них старшиной не тот, что сидел в центре, а крайний слева, тот, что собирался стрелять коммунистов, выйдя на свободу, судьба моя могла быть иной.

(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 10, 1994 г. «Арестован по приказу Кремля»)

Знакомьтесь: полковник КГБ Александр Петренко. На протяжении шестнадцати лет он был начальником Лефортовской тюрьмы. Ушел на пенсию в 1987 г. А. Петренко фигурирует в книге А. И. Солженицына «Бодался теленок с дубом», правда, под другой фамилией — Комаров.

В 1992 г. он дал интервью корреспонденту газеты «Совершенно секретно» М. Дементьевой о своих встречах с великим русским писателем во время его нахождения в Лефортовской тюрьме, а также о своей работе в этом бастионе КГБ.

Приводим текст состоявшейся беседы с небольшими сокращениями.

— Почему вы тогда, в Лефортове, представились Солженицыну как Комаров?

— А вы подадите руку человеку, зная, что у него — чесотка? Я не хотел, чтобы он потом, по заграницам, трепал мое имя.

— Так вы знали, что писателю предстоит высылка?

— Разумеется.

— Вы хорошо помните вашу встречу?

— У меня вообще очень хорошая память.

Как только Солженицына привезли в Лефортово, мне позвонили сверху: интересовались, как он себя ведет. Я лично пошел снять информацию. Входим к нему с моим замом. Солженицын сидит голый.

— Почему голый?

— Так после обыска — его же только что привезли. Произошел такой разговор:

Зам. Встать!

Я. Зачем вы так? Он должен знать, что в таком культурном учреждении положено вставать, когда входит начальник.

Солженицын. А вы — начальник?

Я. Вы не новичок и должны знать, что здесь вопросы сначала задает начальство, а потом уже, когда предложат, то вы. Я — начальник следственного изолятора Лефортова полковник Комаров. Фамилия, имя, отчество, год рождения?

Солженицын ответил.

— Простите, а зачем вы спрашивали о том, что и так прекрасно знаете и что есть в деле?

— Это прием. Такие вопросы очень хорошо «охлаждают» человека, который чем-то недоволен, ставят его на место. Разговариваем дальше.

Я. Какие вопросы у вас?

Солженицын. Почему отобрали крест?

Я. Вы же знаете правила: металл нельзя.

Солженицын. А почему вы — в артиллерийской форме?

Я. В какой форме я начал служить, в такой хочу и закончить.

Солженицын. Я тоже воевал в артиллерии.

Я. Да, когда-то мы были по одну сторону баррикад. А теперь вы пытаетесь стрелять в нас из своего ржавого пистолета, забывая что на нашей стороне — пушки.

Солженицын улыбнулся.

— Но вы хорошо знали его убеждения. Для чего же провоцировали?

— А он первым меня стал провоцировать — насчет формы. Как бы намекал, что мне форма органов не по Душе.

Солженицын, когда его арестовали, о высылке не подозревал, думал, что попадет в зону. И оделся соответственно: видавшие виды брюки, дубленый старый тулуп, шапка-кубанка. И тут я подумал: а зачем его высылать в таком виде? Когда-то, давно, я прочитал, как ночные горшки Наполеона продавали за бешеные деньги. Так зачем же Солженицыну давать возможность эти его тряпки продавать на Западе как реликвии? Звоню Андропову, докладываю, рассказываю про ночные горшки. Юрий Владимирович говорит: «Интересно, я этой истории не знал. Насчет Солженицына подумаем». Через несколько минут перезвонил: «Принято решение переодеть».

Я велел доставить Солженицыну новую одежду, в соответствии с распоряжением Андропова. Все принесли подходящее — только кроликовая шапка, ну, страшно поношенная. Я говорю: «Как же его в такой шапке за границу отправлять? Давай пусть и кроликовую, но новую». «Нету», — отвечает сотрудник. Опять звоню Андропову. Он приказал не дурить. Короче, выдали Солженицыну новую ондатровую шапку. Так он за границу и полетел.

— А что вы сделали с его одеждой?

— Да сожгли, конечно.

— Александр Митрофанович, а как вы попали в органы, стали начальником Лефортова?

— После войны я учился в Военно-политической академии. Как-то возвращаюсь я домой, а соседка мне и говорит: «Ну, Саша, жить тебе в Москве (я не москвич), работать на Лубянке. Сегодня двое приходили, расспрашивали про тебя, я все самое хорошее сказала: не пьет, не курит, жена, двое детей». Действительно, вскоре меня направили на спецподготовку. После этого я двенадцать лет проработал следователем КГБ, а в 1966 г. меня назначили начальником следственного изолятора Лефортова.

— Что представляло собой Лефортово тогда?

— До меня здесь сменилось тринадцать начальников, все они особо подолгу не задерживались. Хозяйство было в плохом состоянии, в пищеблоке — грязь, паутина. Я стал наводить в Лефортове порядок, чистить, красить, ремонтировать. А еще достал такую немецкую плитку для бани, что заключенные сразу не верили, что эта баня — их, а не начальства.

— А какие были порядки?

— Да обычные. В 6 — подъем, в 22 — отбой. Часовая прогулка, питание трехразовое, тогда — на 44 копейки в день. Раз в месяц — передача от родных пять килограммов, покупка в ларьке на десять рублей в месяц. В ларьке продавались продукты не скоропортящиеся, всегда была сухая колбаса. Было масло, заключенные держали его в воде. Кстати, Солженицын писал, что хлеб в Лефортове хуже обычного, — это не так. Мы получали его из обычной булочной.

Будучи начальником Лефортова, некоторые правила я изменил. Так, заключенный после подъема не имел права ложиться на койку. Это вызывало конфликты. В 1972 г. стало разрешаться после подъема заправить койку и ложиться. Ввел я и обязательное для заключенных «доброе утро» при подъеме и при отбое — «спокойной ночи».

— Как принимались решения об изменении режима?

— Я писал докладную записку генералу, и все решалось.

— Когда в Лефортове, с вашей точки зрения, порядки были либеральнее — тогда или сейчас?

— Я по сей день часто туда захожу — скучно очень, и, по-моему, все то же самое, только радио разрешили. Раньше почему-то нельзя было. Я знаю, что за границей в тюрьмах есть и холодильники, и телевизоры. В наказание там, например, запрещают смотреть цветной телевизор. Но у нас-то нет этого…

— Как прослушивались камеры?

— Ничего ответить не могу, ничего про это не знаю.

— А про «подсадных уток» знаете?

— Все перемещения по камерам происходят по требованию следователей.

— А что представляет из себя карцер?

— Ну, там похолоднее, заключенному выдается роба, питание — через день, в «пустые дни» — только хлеб и вода. Спят в карцере на голых досках, в камерах же есть постельное белье, очень хорошее. Наказание карцером — до пятнадцати суток…

— В Лефортове расстреливали?

— Нет. Там для этого места нет, на расстрел увозили.

— А вы когда-нибудь при расстреле присутствовали?

— Никогда. Один раз мне было предложено, но я отказался, не хотел этого видеть.

— Побеги заключенных при вас были?

— Нет, из Лефортова не убежишь. Случай побега здесь был только один, в 26-м г. — сбежали два брата-уголовника.

— Андропов часто приезжал в Лефортово?

— Да, чаще, чем все остальные, примерно раз в год. Особенно запомнилась наша первая встреча. В 1968 г. Андропов только заступил на пост — сменил Семичастного, их Аллилуева «развела». И приехал смотреть Лефортово. Я волновался — не снимет ли меня? Поговорили, и Андропов велит: «Показывай свое хозяйство». Ну, думаю, раз «свое», значит, оставляет меня. Повел Юрия Владимировича сразу на второй этаж. А там на стене портреты членов Политбюро висят. Андропов спрашивает: «Этот иконостас здесь нужен?»

А то я скажу «не нужен», когда он сам там в кандидатах висит! «Так точно!» — отвечаю. «Объясните». «Поскольку, — говорю, — это советское учреждение, то советские люди должны знать своих руководителей». Андропов смеется: «Ну, убедил». Осмотрел он все подробно, зашел в камеру, справился о режиме. Понравилось ему все, особенно порядок. Потом мы сели пить чай. Андропов поблагодарил меня и сказал — если что понадобится, обращайся. Мы встречались еще не раз. А потом, когда он стал Генеральным, однажды мне понадобилась помощь, и я набрался наглости и обратился к нему. Он мне помог.

— С заключенными у вас бывали доверительные беседы?

— Да, я со всеми по-человечески разговаривал.

— А особо кто-нибудь запомнился?

— Да, я всех помню, а знаменитостей у меня перебывала уйма. Кстати, это неправду писали, что для Чурба-нова камеру специально ремонтировали, — ремонт был на всем этаже. Перед самой пенсией у меня побывал Руст. Я с ним шутил: «Руст, я в Сибири уже договорился с начальником лагеря, он по знакомству отложил для тебя пилу «Дружба», это ведь большой дефицит. Готовься заниматься прополкой тайги». Он спрашивает: «А что это такое?» — «Ну, деревья рубить в лесу». Руст удивляется: «А зачем же рубить деревья?» У них к лесу другое отношение.

Бывали у меня и другие иностранцы. Одних немцев посадили за то, что приехали к нам как туристы и стали разбрасывать листовки антисоветского содержания. И вот возвращаются они из Мордовии, каждый в лагере по 1666 рублей заработал. А советские рубли вывозить нельзя. Я предложил — пустим их с надзирателями по магазинам, пусть отовариваются. Начальство говорит — убегут. Да куда они денутся! Короче, пустили их — одного по Кутузовскому, другого — по Калининскому, третьего — по Ленинскому проспекту. А начальство перестраховалось и за каждым немцем еще машину наблюдения пустило, с полковником из центра. А я им на прощание по две банки черной икры по знакомству достал. Уехали они очень довольные.

Хорошо помню и Буковского. Он неправду написал, что я дал ему в камеру Уголовный кодекс с дарственной надписью Семичастного. Если бы у меня такой был — с дарственной, разве бы я с ним расстался! Правда, Семичастный мне пообещал, что, когда выйдет новый кодекс, он обязательно мне его надпишет.

(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 5, 1992 г., Мария ДЕМЕНТЬЕВА, «Бодался теленок с дубом Лефортово»)

Юрий Шмильевич Айзеншпис — очень известный продюсер. Послужной список его в этом качестве внушителен: «Кино», «Технология», «Янг Ганз», Влад Сташевский. Даже партийная пресса в свое время называла его «патриархом отечественного шоу-бизнеса».

Но была в его жизни и другая сторона: незаконные валютные операции, за которые он отсидел 17 (!) лет в три захода в советских тюрьмах.

Уже в 65-м Юрий Айзеншпис, подопечными которого в то время была первая советская рок-группа «Сокол», был занесен КГБ в списки идеологических диверсантов, т. к. начал пропагандировать «чуждую музыку» в «стране Советов», стране, где так утомительно (по Б. Гребенщикову) служить послом рок-н-ролла.

По словам самого Юрия Айзеншписа, он вынужден был крутиться с наваристой валютой и старым золотом для того, чтобы покупать музыкальные инструменты. КГБ, естественно, стало известно, что он занимался валютными операциями. Первый раз его арестовали 7 января 1970 г., изъяв при аресте валюту, и отвезли на Петровку.

Вот что Юрий Айзеншпис сам рассказал о том, что было дальше, во время беседы с журналистом Евгением Додолевым.

— Приходит следователь, представляется: майор КГБ. Его стиль допроса был другой, чем у работников милиции. Те отличаются грубостью, напористостью, а этот сразу: «Больше расскажешь, меньше получишь». Я — в отказе. Ничего не понимаю. Вот так меня перевезли в следственный изолятор КГБ, в Лефортово. До этого я в Бутырке сидел. В 252 камере. (Потом в последний раз я тоже в этой камере сидел.)

… В Лефортове меня сперва обыскали, потом пригласили врача. Он меня осмотрел, у меня никаких жалоб. Потом отвезли в баню, дали белье и привели в камеру. Я сидел, наверное, суток 13 или 15 один. Там раз в неделю или через день делает обход администрация. В один из таких обходов заходит ко мне в камеру начальник следственного изолятора, как сейчас помню, полковник Петренко. Седой высокий мужчина. Единственное, что он сказал: «Расплодил вас Рокотов» (Рокотов — известный валютчик, расстрелянный при Н. С. Хрущеве) — и захлопнул дверь. Я спросил: «Долго ли я буду сидеть один?» Он ответил: «Разберемся. Когда нужно будет — переведем в другую камеру». Но меня никуда не перевели. У меня была 88-я, «расстрельная статья» — слитки золота и валютные операции.

Потом следствие, суд. Меня осудили, дали десять лет.

— Музыка никак там не всплыла? — задал вопрос Е. Додолев. — Все-таки четверть века назад рок-н-ролл был созвучен преступлению. «Сегодня слушаешь ты джаз, а завтра Родину продашь!» — обещали агитпроповские плакатики.

— Приобретение гитар и аппаратуры по сравнению с тем, что я занимался валютой, — это ничто. КГБ это было неинтересно — просто связующее звено. Но тем не менее по приговору у меня: гитары «Элдита», «Терна» и даже чешская гитара «Тайфу» вроде была. Тогда еще появился первый орган (он назывался «клавиши»), который когда-то принадлежал Джорджу Марьяновичу (инструменты были приобретены за валюту)…

— А как в лагере тогда отнеслись к валютчику?

— Меня этапировали в Красноярск. Собственно, я не знал куда. Везут и везут.

Первая остановка у нас была в Свердловске. Это самая кошмарная тюрьма и по сей день, по-моему. Привели меня в какую-то камеру, а камера эта, может быть, две моих комнаты или чуть больше. С одной стороны — двухэтажные нары, а с другой стороны, прямо у входа, — стол. И, как обычно, напротив обеденного стола удобства все, т. е. туалет с умывальником. (Я всегда говорю: живешь в тюрьме со всеми удобствами, удобства рядом.) И кучи людей. То есть лежат вповалку. Прямо на полу.

Получилось так, что я шел из КГБ, на мне было пальто шерстяное, были замшевые ботинки. Хорошо я тогда был одет, солидно.

Находясь в КГБ и привыкнув к тепличным условиям (относительно тех, которые имеют место, например, в уголовной тюрьме), я расслабился. Привык, что со мной разговаривают на «вы». И даже когда сидел в Бутырке, я же не сидел на общаке (общее отделение для обычных зэков), а сидел на спецу (отделение с камерами меньшего размера). Того, что творится в общих камерах, я практически не видел. Там всякие прописки, записки, отписки.

Когда я пришел в Свердловск, хорошо одетый, то на меня сразу же глаз положили. Сейчас, думаю, дербановка начнется. Может быть, и я подвергся бы всему этому унизительному процессу. Но! Сидит какой-то такой… «Ты откуда?» Говорю: «Из Москвы». «Валютчик, что ли?» Киваю: «Да. А ты что, бакинец?» Говорит: «Да». «Ну, землячок, иди сюда, иди ко мне». И оказалось, он друг моего приятеля, которого впоследствии арестовали. (Но это совпадение, конечно.) Сразу — друзья. И он дал мне место, рядышком. Он сидел там уже года три.

— Но, насколько я помню из материалов твоего дела, ты с Лубянкой не расстался во время своей первой ходки в Краслаг? Тебя там, на площади Дзержинского, крепко «полюбили» и все время желали видеть?

— Вызвали меня в полшестого, вытащили из камеры. Смотрю, конвой офицерский. Шмонали, посадили в «уазик» и повезли в аэропорт. Прямо к самолету. Другое, оказывается, дело завели. Я по тому, новому, делу прошел уже свидетелем. И оказался в Лефортове. В образцовой «кагэбэшной» тюрьме, где все так вежливы и аккуратны.

Я просидел там еще с полгода, а потом прошел тот же путь до Красноярска второй раз. Но уже бывалым. Уже знал все примочки. Знал, что почем и как с кем говорить.

Достаточно сказать, что был на доследовании. К тебе другое отношение. Когда начинался разговор, я просто давал приговор: «Следственными органами КГБ СССР арестована группа валютчиков. Преступный доход составил 700 тысяч, нажива такого-то составила столько-то». Цифры! Несмотря на то что мне было тогда 23 года. Было написано: «Преступной группой было скуплено и перепродано столько-то килограммов золота, столько-то шуб, столько-то монет царской чеканки».

Приговор делал из меня крутого. И поэтому волей-неволей уважение. Если я начинал им рассказывать свою жизнь, рестораны, девочки… Про КГБ, про тех, с кем сидел…

— А с кем сидел?

— Валютчиков обычно не сажают с валютчиками. Сперва я сидел с диверсантом каким-то: он на шахте диверсию совершил. Но с ним пребывание в камере меня угнетало: больной человек.

Следующим «пассажиром» в моем «купе» стал курсант военного училища. Его за участие в военной организации «Солдаты свободы» привлекли, могли дать 15 лет.

— Что за организация?

— Какая-то политическая группировка свободных офицеров. Не солдат, а офицеров. Он был молодой, моего возраста. Рисовал. Нам было интересно.

— Когда меня перевели в другую камеру, появился Макаренко, осужденный по 73-й статье (агитация и пропаганда) и по 88-й (валюта). Всего он получил восемь лет. Человек очень интересный и по тем временам, можно сказать, зэк номер один. О нем писала вся западная пресса. Когда освободился в 77-м г., узнал из советской прессы, что Макаренко уже работает в Мюнхене, на радиостанции «Свободная Европа». Очень известный человек. С одной стороны, он вроде умелый коммерсант, с другой — крупный коллекционер. В его коллекции были картины Шагала, Пикассо. Ему вменялось то, что он был зам. председателя Центрального Исполнительного комитета Коммунистической партии (Всесоюзного движения «Трудящиеся за коммунизм»). Тайной партии, якобы созданной в Советском Союзе в 1948 г.

Мне вообще везло. Я пришел в зону, там человек был, которого судили за наркотики. Стюард на авиалинии Москва — Баку. И когда у меня были дела, связанные с Баку, я все время летал на самолете, где он был стюардом. Его звали Коля-выключатель. Такой здоровый, метр девяносто, громила.

Я пробыл в этой зоне три месяца, и меня опять вернули в КГБ. И после этого, благодаря стараниям моей матушки меня перевели в Тулу. (Мать у меня была пробивная женщина.) Я где-то около пяти лет просидел в Туле. Там очень хорошая зона. Благоустроенная. Горячая вода. Кругом асфальт. И когда время пришло (я отбыл две трети), я решил ехать на поселение.

— Освободился, и прописали меня не в Москве, а в Александрове. Помню, приехал к девушке в Москву. Вдруг меня «берут» по всем правилам, отвозят на границу области и передают представителям власти Александрова. Как на границе шпиона меняют.

Прошло несколько месяцев, и КГБ выполнил свою угрозу меня посадить — мне навесили еще «червонец». Тогда, в 1977 г., я просто ничего не успел сделать. Но КГБ считал, что я должен сидеть. Дело было полностью сфабриковано, ни один нормальный суд не принял бы его к рассмотрению. В своем последнем слове я пошутил: «Я — советский человек, учился в советской школе и институте. Но в моих жилах течет кровь буржуазных предпринимателей».

Государство сейчас радо — я приношу ему прибыль. Меня ведь судили не столько за валюту, сколько за рок-движение вообще. Предъявлять счет государству бессмысленно. Лежит у меня бумажка с официальными извинениями, и с меня достаточно.

Я вовсе не считал и не считаю себя явлением, я просто неплохой профессионал. Ведь сейчас то же самое государство хлопает меня по плечу и говорит: «Давай, давай, Юра, молодец!» Кстати, хлопает оно, а на душе тревожно — статья та не отменена до сих пор, и завтра я не сумею доказать, что доллары заработал, а не купил. И — вперед снова по Владимирке…

(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 2, 1992 г. Евгений ДОДОЛЕВ. «Экс-валютчик шоу-бизнеса»)

Александр Руцкой. Генерал-майор авиации, экс-вице-президент Российской Федерации. После печально известных событий «черного октября» 1993 г. он, вместе с другими членами оппозиции был арестован и препровожден в Лефортово. Там Александр Руцкой находился в течение 5 месяцев, вплоть до принятия Государственной Думой в конце февраля 1994 г. постановления об амнистии.

Вскоре после освобождения Александр Руцкой дал интервью корреспонденту «Комсомольской правды» Александру Гамову, в котором, наряду с изложением своего взгляда на события сентября — октября 1993 г., рассказал о «лефортовском периоде».

Приводим отрывки из этого интервью.

— Александр Владимирович, до сего дня почти ничего не известно о Вашем «лефортовском периоде». Как Вы жили эти пять месяцев в заключении?

— Начнем с того, что салом и солеными огурцами, как вы однажды написали в «Комсомолке», я там особо не увлекался. Потому что передачи разрешалось приносить два раза в месяц по 5 килограммов. А в этот вес входило абсолютно все: и туалетные принадлежности, и сигареты, да и многое другое.

— Насчет сала и соленых огурцов беру свои слова обратно. И все же — как в «Лефортово» кормежка?

— Сказать, что там плохо готовят еду, просто язык не поворачивается. Мои соседи по камере, а у них это была уже не первая «ходка», со всей ответственностью утверждают, что «Матросская тишина» или «Бутырка» — кошмар по сравнению с «Лефортово». Каждую неделю меняют простыни, еженедельно — баня. Отношение обслуживающего персонала к арестованным — в соответствии с законом. То есть никаких оскорблений, хамства, издевательств.

Но, откровенно сказать, сидеть тяжело. Все-таки тюрьма. Да и сам режим — «крытка», как его называют в уголовном мире... Пол и потолок — бетонные, стены — кирпичные, маленькое окошечко и то с затемненными стеклами. На прогулку выводили только один раз в сутки, точно в такую же камеру, но без крыши. Вода в камере только холодная. И тут же, рядом с умывальником, туалет — «параша», как ее называют, и три кровати — «шконки». «Жизненное пространство» — 4 х 2,5 метра… Первые два месяца — полное отсутствие аппетита, бессонница: от переживаний. Даже малейший шум где-то в соседней камере или в коридоре — и ты уже просыпаешься.

— Кто были Ваши соседи по камере?

— За пять месяцев поменял три камеры, сидел в одиночке, вдвоем, втроем. Разные люди были — и контрабандисты, взяточники, и торговцы оружием, и те, кто занимался провозом и торговлей наркотиками. Каждый из них по-своему был интересен.

— Как они к Вам относились?

— С уважением. Всегда делились со мной всем, что им приносили, разумеется, я с ними делился тоже. Жили дружно.

— Со взяточниками и контрабандистами?

— Причем тут взяточники и контрабандисты — это прежде всего люди.

— А в тюрьме не перестукиваются?

— А с кем перестукиваться? Если нас, оппозицию, держали на достаточно большом расстоянии друг от друга. К тому же начнешь перестукиваться, тут же открывается камера, входит надзиратель — в блатном мире его называют «вертухай», — требует прекратить.

— Конечно, в тюрьме не повеселишься… И все же, какие-то смешные эпизоды были?

— Своих сокамерников я, как правило, приучал делать зарядку, «качаться», после этого мыть все тело из-под крана ледяной водой. А ведь зима, холодно! Как-то ко мне подселили сингапурского китайца, который попался на перевозке наркотиков. Он дикими глазами наблюдал за моими водными процедурами. Я ему говорю: «Давай, подключайся». При каждом таком предложении он забивался в угол. А потом я взял, да и помыл его. Визгу, обид было хоть отбавляй, но потом раз, другой — китаец привык, сам начал мыться. Так из китайца мы сделали российского «моржа». «Вертухаи», конечно, смеялись до слез, наблюдая в «глазок» за нашими процедурами.

— А если говорить в целом — чем для Вас примечателен» лефортовский период»?

— Я многое передумал, глубоко осмыслил весь комплекс причин и обстоятельств, поставивших Россию в тяжелейшее кризисное состояние. Осмыслил причины трагедии и нашего поражения. Кроме всего этого, много работал, готовясь к показаниям при допросах. Кстати, у меня эти протоколы сохранились, мне их не стыдно кому-либо показать, потому что я вел себя достойным образом. Писал одновременно две книги: «Крушение державы» и «Обретение веры». Первая содержит анализ всех тех событий, которые произошли в Советском Союзе и в России, начиная с 1990 г. и заканчивая октябрьской трагедией 1993 г. После того как вышли «Записки президента», я вынужден дополнить свою книгу еще одной главой, посмотреть на события «черного октября» с позиций демократической прессы и «записок». Все помнят, как средства массовой информации нагнетали страсти о снайперах верховного Совета, но ни одного в «Лефортово», «Бутырках», «Матросской тишине» так и не оказалось. Отсюда вопрос — чьи были наемники убийцы-снайперы?

«Обретение веры» — это книга, рассказывающая о моем мировоззрении, о моих взглядах в отношении будущих преобразований, направленных на возрождение российской великодержавности. Вот, собственно, чем я занимался в тюрьме. Сейчас, конечно, режим не тот — встречи, звонки… Иной раз, в шутку, конечно, подумываешь: хоть возвращайся назад, в тюрьму, потому что там по крайней мере никто не мешал. Но лучше туда не попадать…

(По материалам газеты «Комсомольская правда», № 93, 27–30 мая 1994 г. Александр ГАМОВ, «Надеюсь, что на этот раз мой парашют раскроется»)