Глава 12

Ужасная смерть молодого графа Оттфрида Ранека потрясла жителей всего округа. Погиб наследник майората, последний отпрыск старинного дворянского рода! Все, кто имел какое-нибудь отношение к семье графа Ранека, глубоко сочувствовали горю родителей. Графиня, холодная и сдержанная по натуре, была убита страшной вестью о гибели своего единственного сына. Старый граф, получив известие о смерти Оттфрида, сейчас же поехал обратно в горы и вернулся на следующий день с телом сына. Даже прислуга, не особенно любившая Оттфрида за его оскорбительное высокомерие, теперь искренне оплакивала его. Ужасная смерть заставила забыть обиды, нанесенные графом, и все непритворно жалели его.

— Я знал, что произойдет несчастье, — говорил старый кучер Флориан. — Помните, я рассказывал вам, что произошло, когда весной мы приехали сюда? Молодой граф поехал на Альманзоре в горы — это было в первый раз по приезде — и упал с лошади. Альманзор ничего не боится и слушается каждого слова хозяина, а тут вдруг подошел к мостику и ни с места. Сам дрожит, весь в пене, и ни хлыстом, ни шпорами нельзя было заставить его двинуться вперед. Косится одним глазом на пропасть и пятится назад. Как будто он уже тогда видел графа в том виде, в каком его привезли сюда. Что же, все может быть! Иногда животное видит и понимает больше, чем человек.

— Графиня не переживет смерти сына, — высказал свое мнение лакей. — Горничная и доктор говорят, что она не успевает прийти в себя от одного обморока, как сейчас же опять теряет сознание.

— Я предпочел бы иметь дело с обмороками графини, чем смотреть на лицо моего господина, — отозвался пожилой камердинер старого графа. — Если б вы видели его, когда священник из села Р. вошел к нему и сообщил о смерти молодого графа!.. А сегодня, когда он вернулся с телом сына, Господи, что за лицо было у него! Точно он перенес все муки ада! Я не решался приблизиться к нему.

— Да, эта история глубоко задела и нашего настоятеля, — вмешался в разговор выездной лакей настоятеля монастыря, ждавший в людской, когда его высокопреподобие поедет обратно. — Вы знаете, какое лицо у настоятеля: оно точно отлито из стали, можно подумать, что ничего и никогда не заставит его изменить выражение. Действительно, настоятель был спокоен даже в ту минуту, когда к нему вошел отец Клеменс со страшной вестью. Он сидел в то время за столом с другими монахами и сейчас же догадался, что произошло несчастье, но принял вестника печали так же хладнокровно, как и всех других. Только тогда, когда отец Клеменс произнес слова: «Граф Оттфрид…» — его высокопреподобие вскочил с места с перекошенным лицом и закричал: «Это неправда, этого не может быть!». Клянусь святым Бенедиктом, я никогда в жизни не забуду его крика!

Внизу прислуга обменивалась впечатлениями, а в верхнем этаже замка царила удручающая тишина. Графиня, окруженная врачами и прислугой, лежала в своей комнате; граф сидел в кабинете с братом, который приехал из монастыря, как только узнал о несчастье, постигшем их семью.

Да, страшное событие не прошло бесследно и для прелата, отразившись на нем даже сильнее, чем можно было ожидать. Казалось, он собрал всю силу воли, чтобы сохранить спокойствие, однако это плохо удавалось ему; но он все-таки держался на ногах, тогда как граф был совершенно разбит и беспомощно сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками.

— Приди в себя, Оттфрид, — произнес настоятель, положив руку на плечо графа, — не поддавайся так горю, обрушившемуся на тебя. Необходимо сохранить разум.

Граф опустил руки и простонал:

— Зачем я оставил его одного, послушался его уговоров? Оттфрид хотел непременно еще остаться в Р., хотя раньше ни за что не соглашался ехать со мной в горы. Я почти насильно заставил его сопровождать меня. Сам погубил его!

— Ты мучишь себя из-за каких-то фантазий, — возразил прелат, делая нетерпеливое движение рукой. — Разве ты мог предвидеть то, что случилось? Мы можем отвечать лишь за то, что совершилось по нашей воле; слепой случай, не входивший ни в наши планы, ни в расчеты, никоим образом не может быть поставлен нам в вину.

Прелат проговорил это так убедительно, точно хотел успокоить не только графа, но и самого себя.

— Не в этом дело, — воскликнул граф Ранек, вскакивая с места. — Смерть сына я бы еще мог перенести, но существует одно обстоятельство, которого ты не знаешь и которое сводит меня с ума.

Прелат не понял слов брата и с удивлением взглянул на него. Желая дать его мыслям другое направление, он заговорил с ним об отце Бенедикте, так как знал, что эта тема представит для графа наибольший интерес.

— Ты видел Бруно? — спросил он. — Я слышал, что он первый заметил погибшего Оттфрида и созвал местных жителей на помощь.

Прошло много времени, прежде чем граф ответил на этот вопрос.

— Я видел его только в течение нескольких минут, — проговорил он. — Бруно был очень смущен и бледен, как смерть. Я с сердечным трепетом ждал от него участливого взгляда, слова сочувствия, но он стоял предо мной молча, потупившись. Почему он избегал моего взгляда? Он держал себя, как преступник.

— Вздор! — возразил прелат. — Бруно не мог ничего иметь против твоего сына, ведь они почти не знали друг друга!

— Между ними была страшная вражда, — глухим голосом пробормотал граф. — Однажды мне пришлось вырвать из рук Оттфрида заряженное ружье, а у Бруно отнять нож. Теперь между ними, очевидно, снова возникла ссора; оружия не было ни у одного, ни у другого, но Бруно был сильнее — и вот результат. Боже, неужели все произошло так, как я предполагаю?

Граф снова закрыл лицо руками, он весь дрожал, представляя себе страшную картину. Настоятель побледнел, как будто вдруг тоже очутился на краю пропасти.

— Это невозможно! — воскликнул он. — Это было бы еще ужаснее, чем…

— Чем что? — спросил граф.

— Нет, ничего! — Настоятель никак не мог овладеть своим голосом, и тот выдавал его волнение. — Я постараюсь осветить эту темную историю, — продолжал он. — Сегодня Бенедикт должен вернуться в монастырь, думаю, он даже уже там. Я, как его настоятель, имею право потребовать от него полной исповеди.

Граф взглянул на брата, и, несмотря на всю растерянность, в его взгляде промелькнуло выражение прежней тревоги за Бруно и глубокой нежности к нему.

— Пощади его, — прошептал он, — пощади его, а также и меня!.. Если узнаешь что-нибудь ужасное, не говори мне ничего. Я теряю последний остаток сил.

— Я пролью свет на все темное в нашем общем несчастье, — успокаивающим тоном проговорил прелат, положив руку на плечо брата, — и все, что узнаю, перенесу один, не взваливая ничего на тебя. Теперь постарайся успокоиться и пойди к жене. Ты должен быть возле нее в минуты скорби, как бы вы ни были далеки и чужды друг другу. Нельзя оставлять ее одну в несчастье.

Не давая себе отчета в том, что он делает, граф прошел в апартаменты жены, а через несколько минут уехал и настоятель.


Наступил вечер. В монастыре можно было наблюдать тревожную суету, которая всегда возникает, когда происходят неожиданные события. Прелат был в таком близком родстве с графом Ранеком, что несчастье в семье последнего не могло не вызвать волнения среди монастырской братии. Еще вчера, когда отец Клеменс явился в монастырь с печальной вестью, монахи окружили его тесным кольцом и засыпали вопросами. Он не мог удовлетворить общее любопытство и вскоре после приезда отправился вместе с граф обратно в Р. Монахи с нетерпением ждали возвращения отца Бенедикта, надеясь от него узнать подробности несчастья, но их надежды не оправдались. Едва переступив порог монастыря, отец Бенедикт пожелал видеть настоятеля. Так как прелат еще не возвратился от графа, монахи начали расспрашивать его о происшедших событиях. Стремясь избежать лишних разговоров, монах поспешил пройти в квартиру настоятеля и там ждал его возвращения. Вскоре приехал прелат и прежде всего спросил, здесь ли отец Бенедикт.

— Его высокопреподобие приказал никого не пускать к нему и собственноручно запер двери обеих комнат, прилегающих к кабинету! — таинственно сообщил монахам камердинер настоятеля.

— Куда же девался отец Бенедикт? — полюбопытствовал один из них.

— Настоятель позвал его в кабинет, и вот уже больше часа они беседуют там вдвоем.


Большая лампа, спускавшаяся с потолка, ярко освещала прелата и его собеседника. Лицо настоятеля снова обрело свое обычное бесстрастное выражение, только необыкновенная бледность покрывала его щеки. Напротив прелата стоял отец Бенедикт. Он тоже был бледен, но дышал ровно и легко, точно сбросил с плеч тяжесть, угнетавшую его до сих пор. Темные глаза монаха были устремлены на прелата и выражали нетерпеливое ожидание.

— Ваше показание очень обстоятельно, отец Бенедикт, вы сказали даже больше, чем я мог рассчитывать, — проговорил прелат. — Теперь нужно, чтобы ваше сообщение осталось для всех тайной. Вы открыли кому-нибудь, кроме меня, всю правду? Нет? И отцу Клеменсу тоже нет?

— Никому!

— Вы поступили правильно. Честь монастыря должна быть спасена во что бы то ни стало. Вы обязаны хранить полное молчание и на будущее время.

— Обязан хранить молчание? — повторил Бруно с выражением ужаса на лице. — Нет, я этого не сделаю. Я не могу взвалить на себя тяжесть тайны и носить ее всю свою жизнь.

— Вы сделаете то, что необходимо, — холодно возразил прелат. — Мой племянник стал жертвой злодея, — голос настоятеля задрожал при этих словах, и рука судорожно сжала спинку кресла, — мой племянник погиб, и никакое искупление не воскресит его, не вернет родителям. Мы должны уберечь монастырь от позора. Нельзя допустить, чтобы светские власти проникли в священные стены монастыря и потребовали одного из членов нашего братства суд общества. Теперь, когда вера и так подорвана, такое зрелище совершенно погубило бы престиж католического духовенства. Если я буду уверен в вашем молчании, я сумею уберечь монастырь от позора.

— Ваше высокопреподобие, ваша совесть позволяет вам поступить так, — горячо возразил отец Бенедикт, — но я не могу. Требуйте от меня то, что мне по силам, а вечно страдать я не в состоянии.

— Я требую от вас только того, чего имеет право требовать настоятель монастыря от своего монаха, а именно — беспрекословного повиновения. Справляйтесь со своей совестью как знаете, а мы не можем считаться с нею — у нас есть более серьезные дела. Как ваш настоятель, я требую, вы молчали, и вы обязаны повиноваться мне, Бенедикт.

— Я не стану скрывать правду, — воскликнул молодой монах, — не выводите меня из терпения, моей клятве тоже есть предел!

Прелат взглянул на монаха мрачным, угрожающим взглядом, но тот спокойно выдержал этот взгляд. На его лбу тоже появилась фамильная морщина, отчего он стал вдруг поразительно похож на самого настоятеля.

Гордый прелат ясно почувствовал, что имеет дело с равным себе по твердости характера и что никакие запреты не заставят его поступить не так как он считает нужным.

— Вы находите, что погубить монастырь не будет нарушением вашей клятвы? — более спокойным тоном спросил он, подходя ближе к отцу Бенедикту. — Если вы выдадите кому-нибудь эту тайну, вы, без сомнения, погубите весь орден бенедиктинцев. Я давно знаю, что вы ненавидите наш монастырь, хотя всем обязаны ему. Благодаря монастырю вы, бедный мальчик простого происхождения, сделались равным всем нам; монастырь дал вам свет знаний, почетное место и родной угол. И за все это вы собираетесь погубить его? Вы хотите посрамить свою духовную мать — католическую церковь — и отдать ее на посмеяние врагам. Уважайте ее, по крайней мере, если не можете любить; вспомните, что вы обязаны ей своим образованием и всем тем, что представляете собой, всем, что есть в вас хорошего. Вы хотите погубить нас, но это вам не по силам! Говорю вам, сын мой, что более сильные, чем вы, пытались подорвать веру в католичество, пробовали разрушить то, что существует сотни лет; наша церковь переживала многие невзгоды, но возрождалась вновь в еще большем блеске и сиянии. Вы поднимаете руку на свою духовную мать, но этим высказываете лишь черную неблагодарность и ничего более.

Бруно стоял молча, тяжело дыша. Прелат видел, что молодой монах начинает колебаться, и не хотел отступать, пока не доведет дело до конца.

— Мой брат догадывается о том, что произошло, — продолжал он, понижая голос. — От его и своего имени я заявляю, что мы отказываемся мстить за пролитую кровь, а кроме нас двоих никто не имеет права никого призывать к ответу за эту смерть. Если мы — его отец и я, его дядя, хотим предать факт насильственной смерти полному забвению, то это дело должно быть погребено навеки.

— Если граф Ранек тоже требует, чтобы я никому не открывал ужасной тайны, то пусть будет по-вашему.

Прелат быстро подошел к столу и положил руку на распятие.

— Вы сейчас поклянетесь мне…

— Нет, — прервал его отец Бенедикт, отступая на несколько шагов, — больше я не даю никаких клятв. Достаточно с меня и той, которая связала меня по рукам и ногам и отдала в полное ваше распоряжение. Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил; позаботьтесь лишь о том, чтобы меня не допрашивали в качестве свидетеля, тогда я не смогу скрыть правды.

— Да, для этого будут приняты все меры, — пообещал настоятель. — Теперь идите к себе, отец Бенедикт, а завтра как можно раньше возвращайтесь обратно в Р. Там вы пробудете до тех пор, пока я не решу, что делать с вами дальше. Да, вот еще что: чтобы успокоить вашу совесть, я даю вам отпущение этого греха.

На лице молодого монаха выразилось глубокое презрение.

— Если я когда-нибудь придавал значение отпущению грехов, то в последнее время должен был убедиться, что оно ничего не стоит. Я потерял всякое уважение к этому обряду после нашего последнего разговора.

Прелат скрестил на груди руки и внимательно посмотрел на отца Бенедикта.

— Вы больше не верите догматам нашей церкви, становитесь вероотступником, — уничтожающим тоном проговорил он. — Не возражайте!.. Я знаю, куда ведет тот путь, на который вы вступили, хотя вы, может быть, даже сами не знаете этого. Однако отложим разговор до более удобного времени, печальное происшествие с Оттфридом заставляет пока отказаться от каких бы то ни было решительных мер против вас. Неудобно в данный момент привлекать внимание посторонних к нашему монастырю. Суд над одним из членов нашего братства, происходящий в стенах монастыря, всегда может быть понят неправильно и вызвать нарекания, в такое опасное время это крайне нежелательно.

— У вас всегда и во всем на первом плане честь монастыря, я уже давно убедился в этом! — с горечью заметил отец Бенедикт.

Настоятель бросил негодующий взгляд на молодого монаха, но он не достиг цели, так как отец Бенедикт уже опустил свои длинные ресницы. Затем, низко поклонившись по монастырскому уставу, он открыл дверь и ушел в свою келью.

Прелат мрачно смотрел ему вслед.

«Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил!», — мысленно повторил он фразу монаха. — Надежное ручательство, нечего сказать! Однако дольше настаивать было бесполезно. Я видел по его лбу, что он не уступит. На нем лежала печать нашего фамильного упрямства». Настоятель в глубоком раздумье начал ходить взад и вперед по комнате. «Его нужно отправить как можно дальше, пока Оттфрид не пришел в себя от неожиданного удара, пока дело не предано огласке. Когда мой брат опомнится, то будет способен на самые дикие проявления нежности по отношению к своему идолу и не позволит прикоснуться к нему. Теперь же он не посмеет противиться моим намерениям, и я могу сказать ему, что в интересах самого Бруно отправляю его куда-нибудь далеко, где не могут возникнуть никакие подозрения».

Настоятель подошел к письменному столу и быстрым, решительным почерком написал несколько строк своему брату:

«Я говорил с Бенедиктом… Завтра, рано утром, он возвращается в Р. Как только можно будет сделать это, не возбуждая лишних разговоров, я отправлю его в один из отдаленнейших монастырей. Ты должен подчиниться необходимости и не встречаться с ним до тех пор. Его исповедь останется между нами — им и мной. Я щажу тебя, согласно твоему желанию».

Настоятель вложил письмо в конверт, надписал адрес графа Ранека и запечатал его своей печатью; затем позвонил и приказал вошедшему камердинеру отправить письмо по назначению.

Все это было проделано так быстро, словно прелат не был уверен, что не изменит своего решения в последний момент. Только когда дверь за камердинером закрылась, он облегченно вздохнул и лицо его приняло обычное спокойное выражение, хотя было все так же бледно. Он подошел к окну и посмотрел на замок графа Ранека, освещенный слабым светом луны и полускрытый за высокими, мрачными скалами.

«Я не мог избавить тебя от этого горя, Оттфрид, — думал прелат, — я знаю, что нанес тебе глубокую рану. Но есть вещи гораздо более важные, чем страдание одного человека, хотя бы это и было истекающее кровью сердце отца».


Загрузка...