У дикарей

КЕРИМКО Рассказ

Это было в Киргизской степи.

Наша маленькая научная экспедиция — я, два моих молодых спутника студента и сопровождающий нас проводник-киргиз, тихонько подвигались по степной, черной, конной тропинке, верхом на киргизских лошадях, которые то ровняли нас между собой, где тропинка шла по гладкой степи, то вытягивали наш караван «веревочкой», когда тропа извивалась между холмиками, то заметно прибавляли шагу, когда перед нами открывалась широко степь, подергивая повода и словно прося позволения пуститься в нее во весь дух, чтобы сократить это страшно-громадное пространство.

И мы невольно как-то опускали легкие ременные поводки, лошади брали ход, которая-нибудь из них, более горячая, не сдерживала себя и пускалась вмах, и мы скакали, скакали, перегоняя друг друга и весело гарцуя на лошади, пока снова нам не преграждала дорогу какая-нибудь неровность.

Я не мог налюбоваться своим чистокровным киргизом Саврасиком, который плавно покачивал меня на своей гладкой и мягкой спине, обладая замечательной иноходью, — небольшого роста такой, складный такой, как будто выточенный, с такими темными лоснящимися, как у статуэтки, ножками, с такой пышною гривою и богатым хвостом, который словно плыл за ним, немного развеваясь в воздухе.

Это была славная, смирная, ручная лошадь, которая словно была довольна этою прогулкою, и только похрапывала дорогою, гордо неся свою сухую, словно вылепленную художником, красивую головку. И любуясь ей, наблюдая ее во время хода, следя за ушами ее, вечно прядущими, слыша ее звонкое ржание, я не раз трепал ее по шее, не смея ее пришпорить.

Есть такие лошади в нашей киргизской степи, которые чаруют вас с первого взгляда, удивляют вас замечательной своей смышленостью, поражают своей послушностью, которые, чувствуя вас на себе, словно только ждут малейшего движения вашего поводка, наклонения даже вашего туловища, чтобы тотчас же следовать вашему приказу. И при этом всегда готовы пуститься вмах, и сразу перейти на плавную иноходь, как только вы устали.

На таких лошадях верховая езда только одно удовольствие, и этот памятный день так и остался у меня в памяти, как одно удовольствие с раннего утра, когда я сел на эту случайно предложенную мне киргизскую лошадь.

Мы тронулись в путь, когда только еще всходило южное солнце. Был июнь месяц, и вся степь словно только что расцвела для нас и покрылась ярко-зеленою, мягкою, шелковистою травкою и, по мере того, как мы подвигались вперед, как поднималось солнце над громадным простором ее, я любовался ею, видя ее в самом разнообразном освещении.

Вон она вся, словно покрытая утренней дымкою, которая начинает уже кой-где отделяться от нее и подниматься к бирюзовому небу; вон она словно взбрызнута вся, начиная от первой травки и кончая седыми холмиками, тающею росою; вот она вспыхнула вся розоватым, мягким нежным оттенком, когда вдоль нее брызнули первые лучи солнышка и раз навсегда, казалось, захватили ее теплыми, нежными лучами; вон она засияла вся под ними и заискрилась и ярко выступила своей зеленью и яркими цветами, и только впадины ее, озера и болота — остались еще с дымкою, которая быстро тает в воздухе, чтобы заиграли веселые блестящие зеркала воды…

Каждый час — новое зрелище. Каждый час — новая картина этой степной природы — тихой в своей первобытности, скромной, но величавой на вид, которую как-то не хочется нарушать даже нашим караваном.

И мы молча едем и любуемся ею в это степное, ясное, тихое утро и молча двигаемся далее и далее, рассекая те степные равнины.

Степь! Степь! Сколько прелестей в тебе в такое летнее утро, сколько свежего воздуха, который словно здоровьем вливается в грудь, сколько тепла и света — яркого, которым пронизывает тело человеческое, как будто нежа его, вливая в него что-то такое жизненное, бодрящее, здоровое, вызывая его к деятельности и жизни!..

Недаром, больные грудью стремятся тут к природе. Недаром слабые, малокровные, потерявшие, теряющие жизненность в себе, идут в эту степь, чтобы взять себе ее здоровый, чистый воздух!

Порою мы делали нашим маленьким караваном привал, когда уставали качаться в седлах.

В большинстве случаев, это была — маленькая, словно последнее воспоминание наших лесов, березовая, светленькая, с белыми стволами роща. Какой прохладой веяло от этой листвы. Сколько аромата цветов было на этой опушке леса, защищенной от солнышка. Как хорошо было спуститься с лошади и пасть и растянуться на этой теплой, шелковистой траве под ярко-синим безоблачным небом.

Тогда лошади свободно пускались с закинутыми поводьями за седла на простор степи, а мы часами лежали и дремали под тенью мелкой поросли опушки. Не думая ни о чем, а только наслаждаясь этим легким воздухом, которым легко так дышать, только чувствуя, как разливается в теле нега от этого сухого, нагретого солнцем, чудного воздуха.

Не хотелось, бывало, расставаться с этой, приютившей нас на время, березовою рощею; но дорога была еще впереди, и мы снова садились на своих лошадей и пускались в дорогу.

Мы ехали к озеру Тайчи. Это озеро было знаменито в этой киргизской степи; но эта известность его была не от минеральных каких его вод, ни от славного степного кумыса, каким могут похвастаться киргизские сибирские степи, а от ярмарки, на которую киргизы сгоняли сюда сотни тысяч своего скота и съезжались сами с громаднейшего пространства.

Этот съезд и привлекал нас собой, представляя редкое место для всевозможных наблюдений, где легче всего познакомиться, узнать, что такое степь, где легче всего узнать свободно разгуливающего по ней ее киргиза, видеть его жизнь — наблюдать ее во всей ее непринужденности.

Это была своего рода выставка степи со всеми ее овцами и баранами, со всеми ее козлами, быками и лошадьми, со всеми населяющими ее народностями, начиная с переселенца хохла и кончая бедным киргизом, со всеми ее юртами, увеселениями, со всей той обстановкой степи, которая интересна для нового человека. И мысль об этой ярмарке часто дорогой приходила в голову, и мы только о ней и говорили.

— А, что, Ахмет, — обращались мы к своему проводнику, — скоро Тайчи?

— Тайчи? — переспрашивал нас в мохнатом малахае, несмотря на лето, Ахмет. — Тайчи далеко еще: сначала будет дорога, потом будет другая дорога еще — небольшая со столбами, с проволокой, потом будет юрта одна, потом будут Тайчи! О, — заключил он, — Тайчи далеко, далеко еще, далеко!

Но мы не огорчались этой далью степной, радуясь тому, что в ней столько для нас заманчивого, нового, что мы не можем этой степью налюбоваться.

Действительно, мы скоро встретили одну дорогу. Эта дорога была уже колесная и такая гладкая, ровная, убитая копытами прогонного скота, что хотя по ней сейчас пускай любой автомобиль со скоростью ветра.

Скоро попался нам настоящий тракт, если только можно так назвать проселочную дорогу с телеграфными столбами.

— Куда же идут столбы? — спросили мы Ахмета.

Ахмет важно ответил.

— В Тайчи.

Скоро мы увидали и обещанные юрты киргизов — белые под солнцем, как пятна, в зеленой степи, кругом которых что-то издали копошилось в виде стада.

Уже вблизи этих юрт, разбросанных по степи, мы неожиданно встретили всадника. Он был в теплом бараньем малахае и верхом на быке. Пропустить такой случай было невозможно нашему любителю-фотографу, и мы попросили Ахмета приостановить немного всадника, чтобы запечатлеть его во всей его прелести на фотографическую пластинку.

Действительно, он был прекрасен, с своим темно-бурым рогатым быком, с своей арбою скрипучею, с первобытными колесами, с своим седлом на воле, и с плетеною корзиною, полною какого-то ярмарочного груза.

Фотографировать его было делом одной минуты при этом сияющем ярком солнышке; но что меня поразило, это то, что он не был удивлен этим своим позированием и смотрел на все это уже, как на знакомое ему дело.

— Как тебя зовут? — спросил я его, почти уверенный, что он не ответит, не зная русского наречия. Но он бойко и быстро ответил:

— Керимко.

Керимку предложили папирос, он взял одну, не слезая с седла, с чисто киргизским достоинством и грациею, и закурил ее, сидя на своем быке.

Картина получилась еще более оригинальная, и мы все громко расхохотались.

Это был молодой, но взрослый уже парень, и с такими умными темными глазенками, которые, словно так и говорили нам, что ему только нужен случай с нами познакомиться, чтобы подружиться.

Юрты были недалеко; мы поворотили к ним, и к ним же поворотил своего быка и наш новый знакомый Керимко.

Через несколько минут он уже сидел в нашей компании и пил наш кумыс, предлагая нам заехать к нему в юрты, когда мы будем возвращаться из Тайчей, и приглашал нас так настойчиво, что было трудно отказаться.

— Да, что же там, в юртах твоих особенного? — спрашиваю я, видя его странную настойчивость в неизвестным ему людям.

— Я вам покажу одно озерко.

— Что же там, на твоем озерке?

— Много гуся!.. Страсть много гусей на наших озерках, — поедете со мной, арбу наколотим гусей и столько же уток.

Оказалось, это — проводник русских, случайных здесь охотников во время ярмарки, которого неизвестно что только увлекало в этом случае, — познакомиться ли с редкими гостями-русскими, показать ли им свои приволья и богатства, или просто страсть к болотной утиной стрельбе, о которой он, быть может, мечтал только, еще не имея собственного хорошего оружия.

Мы дали слово Керимку заехать к нему и поохотиться, тронулись далее, и Керимко скоро отстал от нас с своей скрипучей арбой и братишкой.

Скоро мы были в Тайчи на ярмарке — оригинальной киргизской ярмарке, какую только привелось мне видать, путешествуя по свету.

Представьте себе громадную, ровную степь, среди этой степи — громадное озеро и чуть не кругом его разбросанные кошемные палатки с стадами быков и баранов, с косяками лошадей и верблюдов, с беспрерывно повсюду двигающимися скрипучими арбами, нагруженными шкурами скота и баранов, с бесконечными всадниками, снующими взад и вперед, с караванами горбатых верблюдов, с юга пришедшими с товарами, с криком ослов, блеянием баранов, с громким, пронзительным ржанием лошадей, со свистом и криками всадников, с тем шумом, гамом и говором непонятных наречий, каким только, кажется, богата одна эта степь, собравшая и сартов и татар под свои кошемные палатки, и киргизов, и калмыков, и хохлов, и русских казаков, и переселенцев…

А когда мы попали в центр той ярмарки, на торговую площадь, около озера, которую всю, несмотря на ее громадное отгороженное пространство, как грибы облепили кругом кошемные палаточки, то шум, крики животных и людей, толкотня сделались еще сильнее. Это был уже настоящий базар, с рядами возов, полных самыми разнообразными хозяйственными товарами, с арбами, полными пшеницы и круп, с мешками, полными разной зелени, с весами в виде приподнятых жердей, с холщовыми навесами, где лежали овощи, и тут же у ног людей тысячи баранов, которые, словно оглушенные говором и криком людей, тревожно лежали в пыли на улице, дожидая покупателя и уступки продавца.

Бедные киргизские барашки — они не знали, что кругом их уже собралась порядочная толпа покупателей, которая жадно осматривала их, грубо ощупывала их, пинала и толкала их, назначая за них цены!

Мы поскорее проехали мимо этого страшного торжища, и встали у одной кошемной палатки, где нам была отведена квартира.

Это была просторная, кошемная, белая, уютная юрта, над дверями которой было что-то написано по-киргизски, как после оказалось, «квартира для чиновников».

В юрте была уже целая компания, которая прямо сидела на разостланных коврах, поджавши под себя ноги, как это мы делаем на пикниках, и так важно и спокойно попивала кумыс, что мы сразу же пристали к ней, чтобы утолить свой голод.

Завести знакомство было делом одной минуты; наше общество словно только поджидала компания почтовых чиновников, принужденных коротать здесь время; из числа чиновников оказалось два охотника, и мы скоро рассказали им про встречу и знакомство наше с Керимкой.

— С Керимкой? — почему-то особенно удивился один, бородатый, с очками на глазах, сухой из себя чиновник.

— Да, с Керимкой, — говорю я просто, не подозревая даже, какое впечатление произвело на него одно имя этого киргиза.

— С Керимкой? — спрашивает меня другой товарищ его по охоте.

И, прежде чем я успел ответить, недоумевая еще, чем особенно ознаменовал себя этот киргиз, раздался такой оглушительный хохот всей компании, что я даже покраснел от этой неожиданности.

На все наши расспросы про Керимка ровно никто из чиновников не ответил ни слова; но все продолжали заливаться таким заразительным хохотом, что мы тоже хохотали чуть не до слез, видя общее небывалое веселье в этой юрте.

Наконец, кто-то из компании вздумал нас познакомить с Керимкой:

— Керимко, — начал он, — это такой плут-киргизишко, такая продувная бестия, каких еще, кажется, не рождала эта степь от сотворения света!..

Но прежде чем он приступил, как следует, к описанию нашего знакомого, ему кто-то из угла палатки погрозил кулаком так знаменательно, что он плюнул только, и потянулся за стаканом своего кумыса, как бы сразу забывши тему рассказа.

Но, вероятно, не заметивши этого, кто-то другой из компании решился нас познакомить с личностью этого киргиза:

— Керимко что… он проведет и выведет из терпения любого охотника из русских!..

Но и тот как-то вдруг смутился, уже на предисловии, и закашлялся вдруг, когда кто-то из начальства почтового окликнул его, назвавши только одну его фамилию, но таким голосом, который сразу оборвал его охоту к рассказу.

Между тем, нас так заинтересовал этот киргиз, что мы настойчиво расспрашивали про него компанию, которая, видимо, чего-то стеснялась.

Заметно было, что более всех беспокоился в этой истории бородатый сухой чиновник с очками, который то откидывался назад, как бы не желая быть теперь видимым, то строго озирался, блестя стеклами очков, то вдруг принимал такую сердитую деловую физиономию, как бы занятый уже, Бог весть, каким почтовым делом.

Мы сразу нащупали, что он был виновником какой-то смешной охотничьей истории и, наливши ему стакан свежего кумыса, стали просить его рассказать историю, если, разумеется, это только не тайна.

— Какая тайна! Какая тайна! — вдруг словно прорвало его, — когда об этом знает половина уже степи!.. Но мне, признаться, не хотелось бы, чтобы знали об этом совсем посторонние люди!..

Мы уверили, что мы не посторонние, если так сразу сошлись и подружились; мы уверили, что сохраним тайну этой степи, и чиновник, хотя выругался при этом вынужденном согласии, но согласился. И юрта в первый раз словно замерла в ожидании рассказа этой интересной истории, которую нам расскажет сам ее виновник.

Но он распорядился:

— Белоусов, расскажи нешто ты им эту историю с Керимкой-подлецом, — ты мастер рассказывать, другие так не умеют — обратился он к тому чиновнику, который уже начал было рассказ, — но только смотри, без прикрас, я тебе иначе вот!.. — показал он ему кулак, как бы без слова дополняя сказанное.

Веселый рассказчик чиновник только крякнул от предстоящего удовольствия и распорядился принести еще ведро кумыса, чтобы дополнить эффект своего рассказа.

Принесли ведро свежего кумыса; подали стаканы свежие, и, когда все отпили из них и откинулись на свои мягкие подушки, веселый рассказчик только этого и дожидался.

Я вам говорил уже, господа, что Керимко — каналья!.. Мало этого — это такая продувная, киргизская морда, какую давно уже следовало бы нашему брату — охотнику знать хорошенько!.. К сожалению, русский охотник обладает страшной терпеливостью, почему, я полагаю, на его долю и выпадают продувные штуки этого Керимки! Помните, дорогой наш соратник по полю, Ефим Яковлевич, как этот самый Керимко с своей плутовской замашкою заманил вас позапрошлым летом на болотную кочку?

— Ну, что тут о кочке — ты рассказывай нам суть! — раздался, было, чей-то нетерпеливый голос; но его тут же прервали, прося не сбивать с рассказа опытного рассказчика, который, было, уже остановился.

— Помните кочку, говорю, болотную, на которую вас усадил этот ваш прославленный Керимко и заставил не только сидеть в ожидании гусей, которые и не заглянули, где вы сидели, ваше благородие, а заставил даже носиться чуть не целые сутки по болоту? Кто из киргизов мог устроить такую историю, чтобы потом покатываться на кошмах от смеха над русским чиновником? Кроме Керимки, плута этого, никому в степи не выдумать.

— Вам мало было, ваше благородие, этого урока хитрого киргиза, — продолжал рассказчик, — вы отправились с ним еще на пропавшую тушу дикой свиньи! Свинья эта, знал прекрасно ваш Керимко, да и с ним все его юрты проклятые, пропала самой естественной смертью, но Керимко устроил из этой свиньи такую вам свинью, о которой стыдно вспомнить!.. Помните, ваше благородие, как он все соблазнял Васе на свиную облаву с ребятишками, как вы пришли в самое наилучшее от этого настроение, только удивляясь смышлености киргиза, и помните, сколько удовольствие это вам стоило на медь и серебро, которое перепало бедным юртам, и в результате явилась какая-то старая, уже облезлая свинья, в смерти которой вы совсем неповинны?

Оба этих предварительных рассказа сопровождались гомерическим хохотом компании, и чуть не всех громче и больше хохотал Ефим Яковлевич, который словно переживал теперь снова все эти истории, оказавшиеся просто ребяческими проделками хитрого Керимки.

— И свинья и кочка не вразумили вас, ваше благородие, и вы отправились с этим архиплутом степи прошлое лето за дрофами! Были ли, действительно, дрофы тогда в степи, относительно этого пока точно неизвестно: вы говорите, что своими глазами видели, хотя давно носите очки и не можете порой прочесть, какая сумма значится у подателя на почтовой повестке; но Керимко, я слыхал, говорит, что не было и дроф, кругом которых он выдумал возить ваше благородие на арбе своей с риском разбить вам потом не только ваши очки, но и вывихнуть обе руки и ноги!..

В палатке было поднялся спор с рассказчиком относительно присутствия дроф на памятной охоте, но мы попросили продолжать рассказ.

Между тем, веселый рассказчик наш описывал путешествие на арбе уважаемого охотника, с Керимкою на быке верхом, по голой степи. Он преуморительно изобразил тощую фигуру Ефима Яковлевича с ружьем в руке, с очками на глазах, вперившегося в далекую серую точку. Это было так хорошо, что его даже похвалил сам Ефим Яковлевич, хотя при этом снова показал ему свой кулак, как бы прося быть осторожным в рассказах.

Затем веселый наш рассказчик самым натуральным образом изобразил нам скрип киргизской немазаной арбы, который, по его словам, по крайней мере целый час раздавался по голой степи, когда он кружил около воображаемого стада дроф с быком и Керимкой в виде всадника на быке.

Этот торжественный, осторожный объезд со скрипом арбы, будто бы, по словам рассказчика, был крайне необходимым, чтобы дрофы привыкли видеть и слышать мирно двигающуюся арбу кругом их стада, которое, привыкнув, таким образом только и подпускает охотников на выстрел к себе, и в конце концов даже ложится и прячется в траву, вероятно, воображая, что его не видят охотники.

Затем наш рассказчик, порядочно насмешив нас натуральным изображением скрипящей арбы, распевающей во всю степь: «курлы-ы, курлыы-ы», изобразил нам ленивого быка и восседающего на арбе скрипучей под эту музыку киргизскую и самого злосчастного Ефима Яковлевича, разумеется, с скорченной фигурою, чтобы не перепугать дроф, с ружьем наготове против тех птиц, которые существовали, быть может, только в его воображении: изобразил и посматривающих на эту картину киргизов из селения, которые видели все проделки своего Керимка.

Все это было рассказано с таким мастерством и с таким знанием местных условий и так наглядно при этом, что все мы буквально покатывались со смеху.

Наконец, рассказчик приступил к самому гвоздю рассказа о том, как Ефим Яковлевич вышел из терпения, кружась около воображаемых дроф, благодаря крайне ленивому быку, который двигался с скрипучей арбою самым отчаянно-медленным шагом. «Да, лупи ты, лупи вола, Керимко, хорошенько, что он у тебя словно спит на ходу — так медленно двигается по степи!» — говорит Ефим Яковлевич Керимке. Но Керимко напрасно дрыгает своими длинными ногами и подстегивает его вицею — бык, как говорится, ни с места.

Тогда Ефим Яковлевич сам вооружается какою-то вицею и начинает лупить быка; но бык ровно не хочет прибавить ни одного шага. Тогда измученный Ефим Яковлевич останавливает быка и предлагает Керимке сменить его на другого быка, чтобы закончить эту охоту. Но Керимке решительно восстает против этого предложения Ефима Яковлевича, говоря, что дрофы могут скрыться тем временем и предлагает Ефиму Яковлевичу испытать крайнее средство.

Он говорит, что скроется на минуту в ближайших камышах, вывернет свою баранью шубу, а когда Ефим Яковлевич будет проезжать эти камыши, выскочит оттуда неожиданно и рявкнет на быка из камышей голосом тигра.

Такая находчивость поражает Ефима Яковлевича, он в восторге от предложения Керимка попугать тигром ленивого вола, и с такой уверенностью забирается на вола вместо Керимка, чтобы править арбою, что и Керимко в восторге. Скрыться незаметно для вола в ближайших камышах и вывернуть там свою шубу — Керимку только одна минута, в следующую минуту к камышам, преважно сидя на воле, подъезжает Ефим Яковлевич; но тут вышло нечто такое неожиданное для Ефима Яковлевича, чего он, кажется, никогда и не ожидал от ленивого животного.

Бык вскинул рогами в сторону камышей, затем поднял хвост свой вертикальным образом и с таким диким ревом, таким галопом бросился от камышей прямо в свое селение, что Ефим Яковлевич чуть усидел на спине его, держась за шею его, и так и замер от ужаса на быке, предчувствуя, что он разобьет его или затопчет копытами.

С диким ревом быка, с жалобным скрипом арбы, пронесся бедный Ефим Яковлевич по голой степи мимо воображаемых дроф, Керимко, в селении, когда уже народ бежал навстречу ему, чтобы не случилось чего хуже.

Но все усилия киргизов остановить взбесившегося быка были напрасны: бык задел за что-то в селении — арба его разлетелась в куски, бык налетел на какие-то ворота, перескочил какую-то изгородь, и бедный Ефим Яковлевич свалился с него в виде мертвого тела…

В результате у бедного Ефима Яковлевича была вывихнута рука, патронташ его и ружье нашли в самом плачевном состоянии, а обезумевший бык убежал так далеко в степь, что его едва-едва нашли там уже к вечеру, все еще озирающегося, как будто он на самом деле был предметом нападения настоящего тигра.

Так плачевно закончилась охота на дроф Ефима Яковлевича, который еще теперь уверяет, что видел дроф и еще теперь уверен в искренности плутоватого Керимка, и, если что взял еще за правило, то только одно, никогда не садиться верхом на волов, зная по горькому опыту своему, как бывает неприятна на них верховая скачка.

На другой день после рассказа этой истории мы видели на базаре Керимка. Он, как ни в чем не бывало, стоял с своею скрипучею арбою и своим бурым ленивым быком, что-то продавая с своего воза. При виде нас он было очень и заметно обрадовался; но когда мы ему напомнили охоту на дроф с Ефимом Яковлевичем, он немало смутился. Видно было по глазам, что это порядочный плутишко из киргизов, и видно было по его расстроенной физиономии, что он очень жалел, что ему не удалось так же нас одурачить, как одурачил бедного Ефима Яковлевича на охоте за дрофами.

Но покидая его арбу, мы были уверены, что он одурачит еще многих охотников из русских чиновников, которые доверчиво отдаются неизвестным им проводникам и верят на слово каждому киргизу.