У Дона Великого на берегу

Глава 2 Прерванный пир

Над Москвой прошел дождь. Веселый, теплый. Прибил пыль на улицах. Омыл листву деревьев. Ребятишек повеселил.

Вылезли на завалинки старики и старухи – кости погреть. Бабы и девки толпились у колодцев, гремели бадьями-ведрами, новости слушали-рассказывали. В рукава фыркали, давились смехом. Молодое дело!

День воскресный. Людны, шумны, пестры и веселы московские улицы-переулки и площади. Куда ни глянь, трава водяными каплями, словно драгоценными каменьями, играет-переливается на солнышке. Над избами от соломенных жухлых крыш – пар.

Хорошо!

За белокаменными кремлевскими стенами в великокняжеских хоромах тоже празднично. В просторной светлой гриднице, палате для многолюдных пиров, великий князь Дмитрий Иванович* чествует важного гостя. Столы ломятся от добрых обильных яств. Алая камчатная* скатерть уставлена тяжелыми серебряными блюдами, серебряными и золотыми кубками. Во главе стола – сам грузный телом великий князь. Справа и слева от него в ряд ближние люди.

Потчует князь Дмитрий гостей едой и винами. Песнями тешит, жалует.

Сивобородый старик с острыми глазами под редкими седыми бровями стоит в дальнем углу гридницы. Под звуки трехструнного гудка* поет-рассказывает о стародавних временах, о Русской земле.

Внемлют ему в тишине. Кубок не звякнет. Лавка не скрипнет. Голос у старика сильный и гибкий. То рокочет густым церковным колоколом, то пастушьим рожком поет, то заливается свирелью.

Торжественно и неторопливо выговаривает старец:

Далее вел старик повествование о былом могуществе Русской земли и о том, как пришли на нее черной тучей поработители.

Великий князь слушал не впервой сие слово о погибели земли Русской. Но оно каждый раз повергало его в печаль.

Верно: прекрасна и богата Русь. Да схожа с лоскутным одеялом. Составлена из многих земель-княжеств. А правильнее сказать – на них разделена. На землях тех – князья. Ино дружат между собой. Чаще враждуют. Норовят силой и хитростью отнять друг у друга власть. А с нею землю и людишек, что на ней живут и дают великий прибыток.

Испокон веков велось так. И – ох как часто! – оборачивалось лихой бедой.

С первой встречи-битвы с Ордой на реке Калке в 1223 году княжеские междоусобицы губят, обессиливают Русь перед монголами. Дед его, Дмитрия Ивановича, московский князь Иван Данилович, прозванный Калитой*, много потрудился для объединения русских земель. Дело Калиты продолжает он, великий князь Дмитрий. Легко ли это? Видит Бог – нет! Исполнилось ему всего девять лет, когда помер отец Иван Иванович, прозванный Красным*. Отца ему заменил митрополит Алексий, воспитавший юношу мудрым не по годам и благочестивым. В двенадцать лет отправился Дмитрий в свой первый поход. Оспоривал у него право на великое княжение князь суздальско-нижегородский.

С той поры до сегодняшней едва ли един год обходился без похода, без сражения и опасностей. Но нуждалась родная земля в силе и единении. И великий князь, ровно старательный и терпеливый кузнец, ковал будущее могущество не Московского только – всего Русского государства.

Даже беды умел обращать на пользу. Часто горела Москва, как всякий город, сплошь строенный из дерева. Случился при нем пожар небывалый, ставший известным под названием великого пожара Всесвятского, ибо начался с церкви Всех Святых в Кремле. Выгорела дотла Москва. Сгорели и деревянные крепостные стены, защищавшие ее от врага.

«Довольно, – молвил тогда Дмитрий, – будем возводить Кремль каменный». И с благословения митрополита Алексия весной 1367 года был заложен первый каменный Кремль.

Об этом вспоминал великий князь, слушая старца-гудца. И о том думал, сколь часто приходилось ему мечом смирять собратьев-князей, проливать русскую кровь. И это в пору, когда родную землю и русский народ терзали иноплеменники, алчные и беспощадные золотоордынские ханы.

Окончил старик свою песню. Перебрал узловатыми пальцами струны гудка. Растаял, угас последний заунывный звук. Тихо стало. Никто не решался говорить первым. Ждали великокняжеского слова. А великий князь был столь глубоко погружен в свои думы, что не сразу заметил наступившее молчание.

Дело поправил боярин Михайло Андреевич Бренк, любимец князя, товарищ его детских игр.

– Эва, старче! – воскликнул. – Такую грусть-печаль навеял, что мы про Вожу чуток бы и забыли. А ведь позади она, Вожа-то!

Оживились, облегченно заговорили гости. Великий князь тряхнул головой.

– Впрямь, приуныли чрезмерно…

Услужливый вельможа подхватил:

– Кто старое помянет, тому глаз вон!

Дмитрий Иванович лесть отверг:

– А кто забудет, тому, сказывают, – два!

Однако переменился застольный разговор.

И то правда, велика была победа на реке Воже, беспримерна.

С Батыева нашествия, с 1237 года, лежала под игом Русь. Почитай, полтора столетия! Малый ли срок?

Поднимались русские люди, чаще городские низы, против окаянных поработителей. Да всякий раз большой кровью платили за мятеж. Золотоордынские ханы жестоко подавляли восстания. И, горько признаваться, их помощниками подчас оказывались русские князья и бояре. Но сказано же: из песни слова не выкинешь, будь она веселой или печальной до слез. Так и тут. Что было, то было.

Однако копили силы московские князья. Два года назад донесли Дмитрию: Мамай послал воинство во главе с мурзой Бегичем против Москвы.

«Хватит! – сказал великий князь. – Сколько можно терпеть?»

И во главе своих полков стремительно выступил навстречу врагу. Сошлись в Рязанской земле, на реке Боже. По правому берегу стали войска монгольских ханов, по левому – русские. Оторопел мурза Бегич, пораженный внезапным появлением русского войска. Топтались ордынцы на месте несколько дней. Однако срамно идти без боя обратно. Одиннадцатого августа, переправившись через Вожу, бросились на русских. Со свистом и криками. Впервой ли?

Не вышло, однако, легкой победы, каких множество случалось прежде. И вовсе никакой победы не вышло.

Тремя полками ударили русские. Большим – в лоб вражеской коннице. Вел его сам великий князь Дмитрий Иванович. Другими двумя – правой и левой руки – с боков, в обхват.

Смешались Мамаевы всадники. Повернули вспять. Великое множество их полегло под русскими саблями, было поколото копьями, утонуло в реке.

Достались Дмитриевым воинам большая слава и изрядная корысть. Все побросали Мамаевы воины. И юрты свои, и кибитки*. Пять ордынских мурз, включая Бегича, простились с жизнью на реке Боже. Меньшими были потери в московском войске. Пали храброй смертью двое воевод: Дмитрий Монастырев и Назар Данилов-Кусаков. С ними рядовые воины. И тот белобрысый, коего загубил хитростью Тангул.

В мгновение ока – быстрее, чем на птичьих крыльях, – разнеслось по русским и иным землям: «Мамаевы воины показали московскому князю Дмитрию хребты-спины! Бежали, оставив победителям пожитки и награбленное добро!»

То-то была благая весть!

Ослепленный яростью, кинулся Мамай в русские пределы. Первой на пути лежала Рязанская земля. Великий князь рязанский Олег не оказал и малого сопротивления. Поспешно бежал за Оку, бросив на произвол судьбы свой стольный град Переяславль-Рязанский. Мамай без жалости прошелся по рязанским землям огнем и мечом, «много зла, – как горестно записал летописец, – сотвориша». Оттуда повернул, однако, обратно.

«Убоялся!» – решили все. И были правы.

Потому и оживились гости за великокняжеским столом, когда боярин Михайло Андреевич Бренк помянул Вожу.

Было ли прежде такое, чтобы русское войско в поле одолело ордынское? Нет! А теперь стало!

Потек после Брейковых слов пир чередой светлой, хотя и чинной. Великий князь московский любил обильное застолье. Однако берег свое достоинство. Сам хмельное принимал в меру. И от других требовал того же.

На княжеском подворье – иное. Торжественности менее, веселья более. От великокняжеского пиршественного стола много чего остается. Со знатным избытком готовят приставленные к тому челядины*. Али пропадать добру?

Средь великокняжеских воев[2] в людской – молодой гудец, младший товарищ того, что развлекал-тешил великого князя и его гостей.

По говору сразу признали – рязанец. А коль скоро между Рязанью и Москвой давнее соперничество, принялись московские тому гудцу показывать доблесть, удаль и силу.

Проворный Вася Тупик – ростом невелик, сух и словно бес подвижен, в алой рубахе, алой шапке и таких же сапогах, огонь чистый! – приступился к гудцу с веревкой.

– Ты, парень, меня вяжи! Вяжи!

Отказывался гудец:

– Пошто я тя вязать буду? Без вины-то…

Третий мужик, что странствовал со стариком гудцом, именем-прозвищем Хряк, росту огромного, с рыжей головой и бородой, прикончивши шестую по счету посудину пенистого пива, рек густым басом:

– Чего суетишься, красивый! Будто страшнее кошки зверя нет. Дай-кася веревку мне!

Бориска, тринадцатилетний парень, верная Васина тень, дернул друга за алый подол:

– Отступись…

Вася шалыми глазами повел.

– У вас в Рязани, сказывают, пироги с глазами: их едят, а они глядят. Потрудись, сердешный. Мы тоже посмотрим!

Хряк веревку взял. Со вниманием обследовал, нет ли подвоха. Спросил:

– Спорим на что? Али так?

– Так!

Злорадной улыбкой расплылся Хряк.

– По мне, и так ладно! Дозволь только досмотр малый…

И без спросу привычными, должно, руками по одежке – шасть!

Лег на стол нож, что висел у пояса. И второй, о коем даже Бориска не ведал, Хряк выдернул из-за голенища Васиного сапога.

– Теперь, хороший, изволь назад рученьки!

Дивной выходила потеха! А для самого Васи лихая. Вместе с Бориской другие Васины приятели пожалели, что связался тот в веселом духе с чужаком.

– Али передумал?

– Я, милок, думаю однажды. Зато крепко! – ответствовал Вася Тупик, приметно, однако, изменившись в лице. – Ты повяжи меня, с остальными выйдешь потом из людской.

– Как прикажешь, родненький! – молвил чужак. И наложил на Васины руки веревку.

В безмолвии глядели великокняжеские вой на то, как рыжий рязанец вязал Васю Тупика. Сноровисто вязал. С великой силой. Свекольным цветом залились оба от натуги.

Андрюха, прозвищем Волосатый, не стерпел, сказал с угрозой:

– Ты бы, товарищ, по легче!..

Зыркнул на него свирепо Вася Тупик. Отступил Андрюха с видимой досадой.

Закончил дело рыжий. На Васю без улыбки поглядел:

– Надо бы рот заткнуть, да уж ладно. Едва ли тебе зубы помогут…

И, руки отряхнувши, первым вышел из людской. За ним гуртом и молча – остальные.

Бориска видел: губы прикусил от боли Вася. Славно потрудился Хряк! Запнулся Бориска было на пороге, но Вася прохрипел гневно:

– Иди! Чего стал?!

Покинул людскую последним Бориска. Бережно прикрыл дверь. Стоял теперь чужак промеж великокняжеских воев без прежней уверенности. Должно, хмель сходил. Чуял: далече зашла шутка. Да на попятную охота ли идти?

Тянулось время, ровно дряхлая кляча, медленно. Мрачнели на глазах мужики. И когда ожидание сделалось вовсе тягостным, открылась дверь, и из людской, разминая руки и кривясь от боли, вышел Вася Тупик.

Кажись, рыжий Хряк обрадовался более всех.

– Твоя взяла!

Руку протянул: мировая, мол!

Вася свою отвел назад. Сказал сумрачно:

– Счастье твое, парень, вроде как гость ты на великокняжеском подворье.

Андрюха Волосатый норовом был круче Васи. Чужака, кажись, легонько тронул по шее ниже затылка ребром ладони. Да, похоже, знал куда. Повалился навзничь свиной тушей Хряк. Глаза закатил.

Андрюха глумливо подал руку.

– Прости, веселый человек! Чужие шутки уважаем. Однако и свои держим про запас…

Вася на друга рявкнул цепным кобелем:

– Зачем? Уговор был!

– А человека калечить – тоже уговор?!

– То уж от совести…

– От дурости! – подал сердитый голос Родион Ржевский, начальник Васи Тупика и сотни воев. – А может, от чего похуже…

Пришлось бы рыжему Хряку давать ответ. Да грянули события поважнее.

Через Константино-Еленинские ворота* Кремля влетел всадник.

Без шапки – видать, потерял дорогой, – в распахнутом чекмене*. С лицом, серым от пыли. Исступленно охаживал он плетью загнанного храпящего коня. Шарахнулся люд в разные стороны. Великокняжеская стража кинулась было преградить путь. И тогда по стражникам загуляла витая ременная плеть. Иные схватились за сабли. Кто-то лук выхватил и, приложив стрелу, рывком натянул тетиву. Худо пришлось бы всаднику, да Родион Ржевский закричал во всю глотку:

– Стойте, ребята! Это ж свой! Андрюшка Попов из степной сторожи*.

А тот – прямо к великокняжеским палатам. На ходу скатился с коня и в пыльных сапогах, расхристанный, минуя оторопелых слуг, – в трапезную, где пировал великий князь.

Распахнул наотмашь дверь, перевел дух.

Князь Дмитрий поднялся в гневном изумлении:

– Ополоумел, чадо? Или хлев здесь?!

– Государь Дмитрий Иванович, беда! Идет на тебя и на Русскую землю хан Мамай со всеми силами ордынскими, а ныне он на реке Воронеже…

Великий князь, должно, всего ожидал, только не такой вести, – кубок, что в руке держал, о стол грохнул.

– Ну, окаянные! Мало им Бегича! Недостало Вожи! Ужо устроим пир вам – без медов и сладкого пива!

Повскакали гости и ближние князю люди. Шумно сделалось. Степного вестника – на разрыв: что да как? Верные ли сведения? Кто с Мамаем еще? Много ли собрал войска?

Ночью князь, как говорит автор древней повести, «став пред святою иконою Господня образа и упав на колени свои, стал молиться». А окончив долгую слезную молитву, сказал князь Дмитрий: «На Господа уповал – и не погибну». Едва рассвело, князь Дмитрий сам вышел к воинам и напутствие закончил так:

– Без «языка», други, не возвращайтесь. Бог в помощь вам! И надобно все устроить быстро, без промедления!

На следующее утро из Москвы по Коломенской дороге скакал отряд-сторожа во главе с Родионом Ржевским. Было в нем семьдесят девять крепких юношей. И среди них Василий Тупик с Бориской. Путь лежал к притоку Дона – реке Быстрой Сосне, а там надо выполнить наказ – разведать Мамаевы силы и обязательно добыть «языка». Важного. Кого-нибудь из Мамаевых придворных, досконально знающего военные планы Золотой Орды и тайные помыслы ее правителя.

Спорой рысью, вздымая пыль, двинулись всадники.

Кабы страшились одного княжьего гнева. Нет, разумели: судьба земли Русской, жизнь родных и близких зависят сейчас от них, от их смелости, умения и сноровки.

Ордынский вельможа, что был надобен, не курица. Ухватишь ли голыми руками? Держит подле себя надежную, крепкую охрану. Потому задача и для бывалых воинов была тяжеленька. Понимал всякий, – исключая, может, Бориску, – что голову тут куда легче сложить, чем сладить дело.