У Финского залива

Дорожка к озеру… Извилистой каймою

Синеют по краям лобелии куртин;

Вот карлик в колпачке со мшистой бородою

Стоит под сенью астр и красных георгин.

Вон старый кегельбан, где кегля кеглю валит,

Когда тяжелый шар до цели долетит…

Вот плот, откуда нос под кливером отчалит,

Чуть ветер озеро волнами убелит.

А вон и стол накрыт… Бульон уже дымится.

Крестясь, садятся все… Вот с лысиной Ефим

Обносит кушанье, сияет, суетится…

Что будет на десерт? Чем вкусы усладим?..

Насытились… Куда ж? Конечно, к педагогу!

Покойно и легко; смешит «Сатирикон».

Аверченку подай! Идем мы с веком в ногу;

Твой курс уж мы прошли, спасибо, Пинкертон!

Уж самовар несут… Довольно! Иззубрились!

Краснеют угольки. Заваривают чай…

А наши барышни сегодня загостились…

Лей хоть с чаинками, но чая не сливай!

Алеет озеро. А там, глядишь, и ужин;

До красного столба всегдашний моцион;

Пасьянс, вечерний чай… Княгине отдых нужен.

Загашена свеча. Закрыл ресницы сон.

Как громкий смех, нас солнце молодит;

Косым столбом вторгается в жилище;

Лелеет дерн и гнезда на кладбище;

Как лунный круг, сквозь облако глядит.

Когда мороз за окнами трещит,

И с холода спешат к огню и к пище,

На солнце, днем, блестя алмаза чище,

Порой снежок стреляет, порошит.

Свет радужный, твоим лучам, как звукам,

Дано в беде и в скорби утешать,

И есть предел несчастию и мукам,

Когда луча сияет благодать…

Гром отгремел; увешан лес серьгами;

Сапфирный свод, как в зеркале, под нами.

Две-три звезды. Морозец зимней ночки.

Еще на окнах блестки и узоры,

То крестики, то елки, то цепочки —

Седой зимы холодные уборы.

Как хорошо! Как грусть моя свежа,

Как много сил! Я думал — все пропало…

Душа блестит, дрожа и ворожа,

И сердце жить еще не начинало.

Я жил, но жизнь еще не та была;

Я рассуждал, желал и делал что-то;

Простых чудес моя душа ждала. —

Что для нее житейская забота?

___________________________________________

Месяц неуклюжий, месяц красноликий —

Завтра будут тучи, снег и ветер дикий.

Задымят, запляшут тучи снеговые,

Обнажатся ветром коры ледяные.

Заревет, завоет злая завируха,

Ослепляя очи, оглушая ухо.

То затихнет робко, то грозою белой —

Вихрем закрутится, бурей ошалелой.

Ветер вниз по трубам с гулом пронесется,

Чистыми волнами в комнаты ворвется.

А умчатся тучи, снег и ветер пьяный —

Мы кругом увидим свежие курганы.

Свечереет; стихнет; небо засребрится —

Белая пустыня тоже зазвездится.

Стволы в снегу, и ходит ветер чистый,

И в проседи былинки на лугу;

Лиловый флокс, и ирис длиннолистый,

И звездчатый подсолнечник в снегу.

Сквозь изгородь, белеющую снегом,

Иглистый лес березка золотит…

Как холодно! Как север кровь студит…

Руби, корчуй, иль быстрым грейся бегом.

Тягучий день. О кровли барабанят…

Игра кругов и дутых пузырей…

Хандра и дождь мечты мои туманят.

О, серый сон! — проклятие людей!

Счастливей тот, кого глубоко ранят,

Чем пленник скук и облачных сетей,

Чей мутный мозг одним желаньем занят —

Как гром, прервать унылый марш дождей.

Ты подожди меня в картинной галерее;

Мой друг, опаздывать в характере славян.

Будь мне свидание назначено в аллее,

В книгохранилище, на выставке, в музее,

Не унывай, терпи, доверчивый баян!

Поэт мой, созерцай Рембрандта светотени,

Головки Греза, блеск и грацию Ватто, —

Забудутся и гнев, и дружеские пени;

Ты знаешь, склонен я к неточности и лени,

Но вот уж я готов… Накинуто пальто.

Злорадство белых волн, и рама золотая —

Ремесленник сковал художника мечту,

А тут еще толпа… И в эту тесноту

Ты втиснул гнев души, о простота святая!

О, жажда мишуры! — Первосвященник славный,

Тиара сорвана, ты более не жрец —

Ты золота купил на проданный венец —

Неси свои холсты на рынок своенравный!

Червонный горн, врачующий лучами,

Закатишься… наступят ночь и мрак;

Но много солнц мерцает вечерами;

Весь мир — мечта, и пышен Зодиак.

Созвучье — свет; созвездия над нами

Дружны, как рать; и знаку светит знак.

Как с Герой Зевс и как цветы с цветками,

Звезда с звездой вступает в тайный брак.

Проходит ночь. Свежо, и снова ясно.

Светило дня над нами полновластно.

На стенах свет рисунки уж чертит;

Мечта и кисть работают согласно;

Снует челнок; и труд и мысль кипит.

Как громкий смех, нас солнце молодит.

Мы не русской землей засыпаем твой прах,

Яркий светоч России скорбящей.

Мощный дух твой витает в нездешних мирах,

Отделившись от жизни томящей.

Нашей тяжкой утраты не высказать мне

Смерть жестока. Жестоки стихии.

Слезы русские льем не в родимой стране,

Сын великий великой России.

Уж не может волшебная кисть воплотить

Дум и образов сильных былого.

Но навеки в картинах твоих будет жить

Дух бессмертный Искусства родного.

Мирно спи хоть в чужом, но любимом краю,

Здесь, в Суоми, тебя восславлявшей.

Пусть баюкает нежно могилу твою

Север, прах твой с любовью принявший.

В груди мы храним твою душу,

Родимая наша страна.

Ты в памяти вся, как бывало.

Тоски необъятной полна.

В ней все твои скорби и стоны,

Столетия горьких тягот,

Просторный твой дух пригнетенный,

Труды и кровавый твой пот.

Весь крестный твой путь и рыданья,

Недолю нелегких веков, —

И песни, и вздохи, и слезы

Над ширью полей и лугов —

Все вынесли мы на чужбину

И тужим, скорбим по тебе,

Родная, Святая Россия,

Подвластная грозной судьбе.

Ты розенкрейцер ли, мой друг,

Масон — не все равно ли?

Гляди на старый лунный круг,

На звездчатое поле!

Не посвященный в тайны лож,

Смотрю на Божьи тайны.

Качается ль на стеблях рожь

Под тучкою случайной;

Пахнет ли сеном свежий стог;

Коров ли бурых встречу;

Брусники ль розовой цветок

Среди стволов замечу;

Попятится ль усатый рак

Из-под камней в речонке;

Гребет ли к берегу рыбак

С салакою в лодчонке;

Кружась, гудит ли мошек рой

Над кочками болота;

Блестит ли на воде морской

Заката позолота;

Из лодки, в лунном серебре,

Поет ли голос женский;

Закрою ль веки на заре

На воле деревенской, —

Повсюду тайна… и всегда

В себе, без посвященья,

Когда настанет череда,

Открою Провиденье.

О гордецы, когда бы знали вы,

Как глупо жить с подъятой головою!—

Нам всем даны и благость синевы,

И благодать над благостью земною.

И благовест не всем ли нам звучит,

Звучит, звенит своим вселенским звоном?

Блажен, кто в час торжественный молчит,

И чьи уста к земным прижались лонам.

Есть все во всех, и этот вихрь всего

Мал и велик; величье есть и в малом.

Как не найти, не возлюбить Того,

Кто сердце дал и долгосонным скалам?

Что подвиги? — Подвижничество — мир.

Что ум? — Червям наш череп — только замок.

Ужель мечта лишь в этом царстве рамок

Справляет свой светлопьянящий пир?

Нас глубина влечет со всех сторон.

Вниз, вверх лучи и тянутся и делят.

Но это все — наш карликовый сон,

И гений лишь пеною шевелят…

Ах! все — кресты… и в этом нет беды!

Ты — крестница, душа; ты благодарна;

Ты славишь гроб на разные лады.

Вселенная вовеки крестозарна…

Черна река. На небе черном

Блистают мартовские свечи.

Вмещу ли в ямбе непокорном

Девичий трепет вешней речи?

Смотрю, огни вонзились в воды,

И льды на льдах лежат пластами.

О, как мне любы ледоходы

С их снеговыми островками.

Дробитесь, трескайтесь и тайте,

Шипите, ладожские льдины!

А вы, друзья, весну встречайте,

Как в миновавшие годины!

Вам все, как прежде, станет мило.

Сродни тревога человеку.

Облокотившись о перила,

Глядите с моста вниз на реку!

Ночи лунные, холодные,

Ночи звездные настали.

Все любили ночи лунные,

Все при месяце мечтали.

От деревьев тени черные,

Тени длинные легли;

И дорожку тени смутные

Мне в саду пересекли.

Бледен лик халифа сонного…

Бледен звездный халифат.

Грезит, бредит бледность лунная,

Грезит, бредит лунный сад…

Я, в настроенье безотрадном,

Отдавшись воле моряков,

Отплыл на транспорте громадном

От дымных английских брегов.

Тогда моя молчала лира.

Неслись мы вдаль к полярным льдам.

Три миноносца-конвоира

Три дня сопутствовали нам.

До Мурманска двенадцать суток

Мы шли под страхом субмарин —

Предательских подводных «уток»,

Злокозненных плавучих мин.

Хотя ужасней смерть на «дыбе»,

Лязг кандалов во мгле тюрьмы,

Но что кошмарней мертвой зыби

И качки с борта и кормы?

Лимоном в тяжкую минуту

Смягчал мне муки Гумилёв.

Со мной он занимал каюту,

Деля и штиль, и шторма рев.

Лежал еще на третьей койке

Лавров — (он родственник Петра),

Уютно было нашей тройке,

Болтали часто до утра.

Стихи читали мы друг другу.

То слушал милый инженер,

Отдавшись сладкому досугу,

То усыплял его размер.

Быки, пролеты арок, сметы,

Длина и ширина мостов —

Ах, вам ли до того, поэты?

А в этом мире жил Лавров.

Но многогранен ум российский.

Чего путеец наш не знал.

Он к клинописи ассирийской

Пристрастье смолоду питал.

…

Но вот добравшись до Мурмана,

На берег высадились мы.

То было, помню, утром рано.

Кругом белел ковер зимы.

С Литвиновской пометкой виды

Представив двум большевикам,

По воле роковой планиды

Помчались к Невским берегам…