У каждого свой долг (Сборник)

I ЛЕТУЧИЕ МЫШИ

Ромашко устал сидеть прямо и, откинувшись назад, навалился на парашютный ранец. Широкоплечий и неуклюжий, он выглядел высеченным из камня. Крупный нос, тупой подбородок, глаза прикрыты, и кажется, ничто его не тревожит: ни то, что вот вторые сутки самолет пробирается на восток, ни ночной полет над разбушевавшимся морем, ни стремительный бросок вниз, чтобы уйти от радаров, и даже родная земля где-то далеко внизу.

Еще семь рослых парней, одетых так же, как и Ромашко — в ватники и стеганые брюки, — расположились в узком чреве самолета. Они измотались и лишь изредка перебрасываются словами:

— …На дерево ничего… Чтобы невысокое… Даже лучше, ветки спружинят. Обрежешь стропы и спустишься вниз. Хуже топь…

— Ты прыгал?

— Сколько раз…

Ромашко молчит в полудреме, он весь — олицетворение спокойствия.

В салоне сильно накурено. По временам корпус самолета вздрагивает, словно это живое существо и ему передается напряжение пассажиров.

— Дик! — неожиданно позвал, вероятно, что-то вспомнив, сидящий рядом с ним светловолосый парень. Он только что докурил сигарету и полез в пачку за второй.

Ромашко не изменил позы. Может быть, он не слышал, а может, не хотел отвечать.

— Послушай, Дик! — крикнул парень и тронул его за рукав.

Ромашко нехотя повернул голову.

— Чего тебе?

— Скоро прыгать… — парень посмотрел на часы.

— Дрожишь?

— Ты меня подожди там… Слышишь? Один не уходи…

— Ладно. Ничего не случится.

Ромашко хотел было вернуться в прежнее положение, но пронзительный голос заставил его резко выпрямиться.

— Первий пар бистро прыгай!

Вся команда встрепенулась. Стали подтягивать ремни, надевать капюшоны.

— Интервал фюнфцен минутен!

Голос так же внезапно оборвался, как и возник.

Два человека поспешно поднялись и, взяв в руки по большому рюкзаку, подошли к центру салона. Створки огромного люка провалились куда-то вниз.

— Ну, братцы! — громко воскликнул один из парней. — До встречи в Мюн… — На секунду он задержался на краю, затем шагнул в темноту.

— С богом! — закричали ему вслед, но этот крик потонул в гуле, ворвавшемся вместе с холодным воздухом в тесное помещение воздушного корабля.

Точно выдерживая интервал, подходили к люку парни. И где-то внизу раскрывались перепончатые парашюты. А невидимый в темном небе самолет, словно почувствовал облегчение, взвился вверх, развернулся и взял курс на северо-запад…

Сквозь сон Забродин услышал настойчивый телефонный звонок. Еще не проснувшись как следует, он спустил ноги на пол.

Светало. Звонок повторился.

Забродин ощупью взял со стола очки, накинул халат и подошел к аппарату.

— Слушаю, — сказал он осипшим от сна голосом.

— Товарищ полковник, докладывает дежурный. Только что звонил начальник Калининского управления. Просит немедленно позвонить ему. Срочное дело. Нужны вы лично.

— Высылайте машину!

Одеваясь, Забродин ломал себе голову: что за срочное дело, касающееся лично его, может быть у полковника из Калининского областного управления…

— Володя, опять что-нибудь? — с тревогой спросила жена.

— Не знаю. Если задержусь, то позвоню.

Машина быстро мчалась по пустым улицам Москвы.

Забродин поднялся к себе в кабинет и попросил дежурного заказать Калинин. Через несколько минут он уже разговаривал с начальником управления.

— Товарищ Забродин, вам знакома фамилия — Красков?

— Нет. А в чем дело?

— К нам явился молодой парень, назвался Красковым и заявил, что час назад выпрыгнул с американского самолета. По его словам сброшено еще семь парашютистов. Больше ничего рассказывать не хочет, настаивает на том, чтобы его немедленно связали с Постниковым, Михайловым или с вами. Говорит, что вы в курсе дела.

— Гм… Красков?!

Эта фамилия ничего ему не говорила и, обменявшись еще несколькими репликами с полковником, Забродин пришел к выводу, что ему нужно сейчас же выехать в Калинин.

«Если этот Красков сказал правду, и действительно сброшено восемь парашютистов, то нельзя терять ни минуты, — размышлял Забродин. — Постников погиб на войне, Михайлов сильно болен, а говорить он соглашается только со мной. Значит, надо немедленно с ним встретиться. С другой стороны, какой ему смысл на себя наговаривать? Зачем ему понадобилось называть себя американским агентом? Может, он просто сумасшедший? Предположим. Но тогда откуда он знает мою фамилию? Да и не только мою. Ведь и Постников и Михайлов на самом деле работали когда-то вместе со мной. Правда, очень давно. Неужели выплыла какая-то еще довоенная связь? Даже поверить трудно!» Забродину казалось, что едет он очень медленно. Но когда он вошел в кабинет начальника Калининского областного управления, тот не удержался от одобрительного возгласа:

— Быстро же вы добрались!

В просторном кабинете еще горела настольная лампа, хотя на улице был день. Полковник невысокий, худощавый, с землисто-серым от бессонной ночи лицом говорил быстро, слегка заикаясь.

— Идемте. Капитан Капустин записывает его показания. — Он решительно вышел из кабинета, увлекая за собой Забродина.

Они направились вдоль длинного коридора, дошли до нужной комнаты, полковник открыл дверь и жестом пригласил Забродина войти.

Увидев начальника, сидевший за письменным столом капитан встал. Вслед за ним вскочил со стула молодой парень. Забродин внимательно вгляделся в него.

Светлые непричесанные волосы, круглое курносое лицо, серые глаза.

«Типичный русский деревенский парень. Но, к сожалению, незнакомый. Вне всякого сомнения, я вижу его в первый раз, — подумал Забродин. — Кто же он такой?»

Подойдя поближе, сказал:

— Я — Забродин. Что вы хотели мне сообщить?

Комкая в руках старенькую кепку, Красков неуверенно проговорил:

— Вам привет от Пронского…

Забродину показалось, что он ослышался. Это было просто невероятно!

— Как? Повторите, пожалуйста, — вырвалось у него.

— Вам привет от Николая Александровича Пронского! — повторил Красков, и голос его звучал теперь бодро и уверенно.

Забродин отчетливо, точно это было вчера, вспомнил прошлое, конец 1939 года, когда он был только зачислен сотрудником НКВД.

Осень в том году наступила рано. Капли дождя, смешанные с рыхлым снегом, монотонно стучали о подоконник. Снег тут же таял.

Володя Забродин, невысокий, плотный розовощекий юноша, в военной гимнастерке с двумя «кубарями» в петлицах, долго стоял у раскрытого окна. Курил. О чем-то думал. Может быть, о Московском университете, который он должен был по призыву комсомола не так давно оставить? Или о своей трудной работе в НКВД, где он теперь служил?

Забродин промерз, закрыл окно и собирался уже идти домой, но его потребовал к себе начальник, майор государственной безопасности Крылов.

За те несколько дней, что Забродин его не видел, Крылов осунулся и выглядел нездоровым.

— Садитесь, — коротко бросил он и углубился в лежавшие перед ним бумаги, лишь изредка поглядывая на Владимира. Так прошло несколько минут. Молчал Крылов, молчал и Забродин. Наконец Крылов резким движением отодвинул от себя бумаги:

— Что вы знаете об эмигрантской организации «Пахари»?

На мгновение Забродин почувствовал себя студентом на экзамене. Итак, вопрос о «Пахарях» — антисоветской организации с центром в Белграде. Сразу вспомнилась зеленая папка, которую внимательно штудировал.

— Прочитал все, что у нас есть.

Потом вопросительно посмотрел на Крылова, надо ли продолжать.

— Хорошо. Теперь будете помогать Михайлову. Вы с ним знакомы?

— Немного.

Крылов вызвал Михайлова и представил Забродина:

— Вот вам новый помощник. Введите его в курс дела и дайте поручение.

— Есть! — Михайлов повернулся так же стремительно, как и вошел, но Крылов остановил его.

— Как дела с Пронским?

— Все идет нормально.

— Когда поедете в Ростов?

— Думаю, на следующей неделе.

Забродин слушал этот разговор, ничего не понимая. Кто такой Пронский и при чем тут «Пахари»? Забродин решил при случае подробно расспросить Михайлова, но последний его опередил.

Утром, передавая Забродину толстую папку, Михайлов предупредил:

— Вот вам дело на Пронского. Читайте внимательно и побольше спрашивайте. Чтоб все было ясно!

Не успел Забродин дочитать страницу до конца, как вопросительно вскинул глаза на Михайлова. «Как можно шпиона, диверсанта, участника организации «Пахари», нелегально заброшенного в Советский Союз и схваченного в засаде, выпускать на свободу и ехать с ним в Ростов?» И спросил:

— Простите, кто поедет в Ростов?

Михайлов оторвался от дела и спокойно ответил:

— Вы, я и Пронский.

В прошлом сельский учитель, Петр Васильевич Михайлов говорил неторопливо. Его мягкая речь сразу располагала к нему собеседника. Работать с ним было легко и просто. Закончив писать, Михайлов позвонил по телефону:

— Приведите арестованного Пронского!

Забродин уставился на дверь.

Через несколько минут в кабинет постучали. Вслед за конвоиром в двери показался высокий молодой человек. Арестантские штаны и куртка сидели на нем несколько мешковато. Но, несмотря на эту одежду, чувствовалась сила и спортивная тренировка. Темные волосы, крупный с горбинкой нос и большие задумчивые глаза…

Позади Пронского стоял второй конвоир; ведь преступник опасен и силен. «Такой двинет — и с места не встанешь! А Михайлов почему-то расспрашивает его о самочувствии. Словно это его хороший знакомый или друг. Принимает, как гостя, а не арестанта».

Между тем Михайлов заказал по телефону чай с бутербродами, и, когда принесли, они втроем чаевничали, говорили о том о сем. И никакого допроса! Потом Михайлов достал из шкафа обычную почтовую открытку, флакончик с жидкостью и, передавая Пронскому, сказал:

— Располагайтесь за столом поудобнее, Николай Александрович. Вот текст для тайнописи.

Только теперь до Забродина дошло: «Пронский выполняет задания Михайлова. Вот это здорово!»

Огрубевшим то ли от простуды, то ли от табачного дыма голосом Пронский зачитал: «Посетил Ростсельмаш. Набор рабочей силы производится. Нужны заявление, паспорт и еще справка с прежнего места работы. Постараюсь устроиться». И, не поднимая головы, спросил:

— Писать?

— Да.

Вскоре открытка была готова. Михайлов поднес ее к свету, повертел из стороны в сторону и сказал:

— Молодчина… Никаких следов… Теперь явный текст, и на этом закончим.

Пронский написал быстро, прочел вслух:

— Стиль, конечно, не совсем женский. Вероятно, женской психологии вас не обучили? — пошутил Михайлов. — А почерк от женского не отличишь!

Забродину поручили готовить документы для поездки в Ростов. Михайлов должен был разработать план командировки, продумать, как и где поселить Пронского в Ростове: в гостинице, в комнате, снятой у владельца частного дома, или в коммунальной квартире? Куда устроить на работу: в небольшую артель, или на Ростсельмаш, как он только что писал «Пахарям»? Что для нас наиболее выгодно? Как организовать встречу Пронского с матерью? Где? В Ростове или в Новочеркасске? И другие «мелочи», которые в своей совокупности могут оказать на Пронского нужное влияние.

Михайлов вызывал Пронского с утра. Он приходил все более оживленный. Его усаживали за отдельный столик, давали газеты, книги… Пронский читал запоем. И много спрашивал.

Наконец наступило время отъезда: разрешение получено, документы оформлены.

К вечеру, пообедав и переодевшись в гражданский костюм, Забродин приехал на службу и зашел в кабинет Крылова. Там уже находился Михайлов.

— Будьте бдительны! — Крылов говорил доброжелательно и в то же время строго. — Вам поручается ответственное задание. Когда Пронского брали, он стрелял. Человек он решительный. Хотел бросить гранату. К счастью, не успел… Так что смотрите… Пока мы знаем его только в условиях заключения. Какие новые качества в нем проявятся? Никто предугадать не может. И ни в коем случае даже малейших признаков недоверия! Надеюсь, вы меня понимаете…

Михайлов кивнул головой, а Забродин ответил:

— Все ясно, товарищ майор государственной безопасности!

— Желаю успеха!

Забродин отправился за Пронским в кабинет начальника тюрьмы.

Ввели Пронского, и Забродин его не узнал. Теперь он был одет в темно-синий бостоновый костюм, светлую рубашку с галстуком, черные полуботинки. Можно было принять его за молодого инженера или врача. Однако несколько месяцев, проведенные в заключении, наложили на Пронского отпечаток: кожа стала светлой с прозрачным оттенком.

Как ни старался Пронский держать себя непринужденно, чувствовалось, что он волнуется.

На улице моросил мелкий дождь, асфальт блестел, в лужах тускло отражались фонари. Владимир усадил Пронского в автомашину, а сам остался у парадного.

Начальник тюрьмы, прощаясь с Владимиром, кивнул в сторону их спутника и сказал:

— Не завидую я вам, товарищи! Очень не завидую!

Подошел Михайлов, и они отправились на вокзал. До отхода поезда оставалось полчаса. Ехали не торопясь. В открытое окно машины врывался прохладный воздух ночной Москвы.

Михайлов взял места в мягком вагоне. Забродин и Пронский заняли верхние полки, Михайлов — нижнюю.

Мягкий толчок. Все быстрее побежали яркие огоньки фонарей. Скоро городские огни скрылись, и за окнами все погрузилось во тьму. Потянуло ко сну.

Забродин влез на полку и с наслаждением вытянулся. Пронский забрался на свою, и по выражению его лица Владимир понял, что он тоже доволен. Выключили свет. Только под потолком остался гореть ночник. Он не мешал спать. Забродин быстро уснул. Спал он час или два. Только среди ночи неожиданно почувствовал, что кто-то надавил на край его постели. Открыл глаза — все так же тускло падал синий свет сверху, вагон слегка подпрыгивал на стыках рельс и мягко поскрипывал. Забродин не сразу разобрался, где он находится, а когда, через секунду, опомнился, увидел, что постель Пронского пуста. Посмотрел вниз. Пронский надевал пиджак, видимо, готовясь выйти из купе. Тут же тихо приоткрыл дверь, вышел в коридор и снова задвинул ее.

«Куда он?» Окликнуть, позвать его, но вспомнил слова Крылова: «Ни малейших признаков недоверия!» И затих. Пронский вышел по своим делам, неуместный вопрос может создать впечатление, что за ним следят, ему не доверяют!.. Разве окликнул бы он Михайлова? И в голову не пришло.

Где-то вдали щелкнул замок: дверь в тамбур… Забродин снова посмотрел на полку Пронского, затем — выше, на сетчатую полку: рубашка лежала на своем месте.

И все же тревога закрадывалась в душу: «Выпрыгнет на ходу и убежит!»

Посмотрел вниз. Михайлов, заметив его смятение, подал знак рукой, чтобы он не поднимался. Забродин повернулся на спину. «Михайлов опытный работник и знает, как нужно поступать».

Дождь равномерно постукивал по крыше вагона.

Поезд стал притормаживать. Пронский все не появлялся. И беспокойство возвращалось, как зубная боль..

Забродин снова посмотрел на Михайлова. Лежит, не шевелится. «Крутой поворот, где поезд должен сбавить ход? А может быть, полустанок?»

Забродин прислушался. В коридоре тихо.

«Неужели выпрыгнул? Если Пронский захочет, то и на такой скорости соскочит. Он натренирован. А там — шагай до рассвета в любую сторону. Где искать? Будет бродить по просторам Родины диверсант, шпион!»

Поезд идет и идет. Владимиру кажется, что прошло полчаса, если не больше. И в этот момент он вспомнил сочувствующий взгляд и слова начальника тюрьмы, которым тогда не придал значения:

— Не завидую я вам, товарищи!

Владимиру стало не по себе.

«Да, в чем, собственно, мы виноваты? Преступная халатность! Вероятно, так… Хотели нанести удар врагу и просчитались. Не рисковать? Жить спокойной жизнью? Нет! Только не это! Разумный риск нужен! Неужели Пронский все эти дни прикидывался? Ему поверили. Поверил он, Владимир. Его провести еще не трудно, он новичок в этом деле. Но Крылов, Михайлов! Как же Пронский обвел их? Выходит, он тонкий артист!»

Владимир злился на Михайлова: «Как можно сейчас оставаться спокойным. Нужно действовать! Догонять! Организовать поиски! Принимать решительные меры, чтобы Пронский не ушел далеко!»

Забродин приподнялся.

Михайлов тоже откинул одеяло, сел, посмотрел на часы и сказал:

— Что-то долго…

Где-то вдали глухо стукнула дверная створка. «Пронский или нет?» Оба легли, прислушиваясь. Шаги все ближе. Тихо приоткрылась дверь, и сквозь щель в купе проник свет.

Владимир лежал с закрытыми глазами, по лицу скользнул свет. Пронский забрался на полку, и через несколько минут раздалось его спокойное дыхание. Забродин потянулся, отвернулся к стенке и заснул.

В Ростов приехали рано утром. Было по-осеннему свежо, день обещал быть солнечным.

На вокзале их встретил работник областного управления, лейтенант государственной безопасности Постников, усадил в машину и повез в гостиницу «Деловой двор».

Они поднялись на третий этаж, администратор открыл номер и передал ключ Михайлову.

Вошли в комнату. Большая стеклянная дверь, завешанная ажурной гардиной, вела на балкон. Высокий тополь, прислонившись к ограде балкона, прикрывал комнату от зноя. Посреди комнаты — круглый стол с пестрой скатертью. Над ним — большая хрустальная люстра.

У стены никелированная кровать с белоснежным покрывалом, на письменном столе телефон — чисто, уютно.

Вторая комната, вход в которую завешен тяжелой портьерой, выглядела поскромней: две кровати, два стула. Небольшое окно в переулок.

Осмотрев «аппартаменты», Михайлов предложил:

— Николай Александрович, вам, очевидно, будет удобнее в первой комнате, а нам с Володей — во второй.

Пронский не возражал. Привели себя в порядок после дороги и стали обсуждать, что делать дальше.

— Прежде всего поесть, — предложил Постников.

После завтрака Михайлов и Постников отправились в областное управление, а Забродин и Пронский решили погулять по городу.

Они прошли по холмистому Буденновскому проспекту, забрели в городской парк, еще зеленый, со множеством ярких южных цветов. Издали рассматривали здание нового ростовского театра, построенное в виде большого трактора.

— Жить в таком городе приятно, — сказал Пронский, когда они возвращались в гостиницу. И совершенно неожиданно, показывая на спешащих людей, с какой-то горечью спросил: — А вот куда они все торопятся? Зачем? Что им нужно в жизни?

В его словах Владимир Забродин уловил какое-то недовольство…

— Каждый человек к чему-то стремится… — ответил он неопределенно.

— Какая цель у вас? — неожиданно спросил Пронский.

— У меня? Что вы имеете в виду?

— Не обыденная, каждодневная. А высокая…

— Вон вы о чем! — Забродин улыбнулся. — Если хотите знать — сделать что-то полезное для народа, для Родины.

— А что понимать под полезным?

— То, что создает условия для хорошей жизни. Когда я поступал в Московский университет, то хотел стать ученым и сделать открытие, которое двинуло бы вперед нашу технику, ускорило бы развитие науки, промышленности и тем самым принесло бы пользу народу… Не знаю, поймете ли вы, но это действительно так!

— А у меня нет никакой цели! — с раздражением сказал Пронский. — У меня ее не было и раньше. И если я оказался здесь, то под влиянием других. А зачем, почему, что будет дальше? Не знаю…

Когда Забродин и Пронский вернулись в гостиницу, Михайлов уже ждал их.

— Какие впечатления? — спросил он.

— Красивый город, — односложно ответил Пронский; казалось, он устал от длительной прогулки.

— Готовьтесь и мужайтесь! — видимо, не замечая перемены в его настроении, с какой-то торжественностью объявил Михайлов. — Свою мать вы увидите послезавтра!

— Откровенно говоря, я очень волнуюсь, — Пронский провел ладонью по своей пышной шевелюре. — Никогда так не волновался. Даже во время перехода через границу! Может быть, не надо видеться? — нерешительно закончил он и, торопливо докурив, предложил: — Давайте спать.

Он резко поднялся со стула и ушел в ванную комнату.

Забродин и Михайлов переглянулись: Пронский сам не свой.

Они договорились спать по очереди — чем черт не шутит. Первую половину ночи должен был бодрствовать Забродин. Ему уже приходилось стоять часовым на посту. Два-три часа — не трудно. Там можно двигаться, разминаться, разгонять сон. И ждать, когда придет смена…

Ночью же в гостинице, в одном номере, не устроишь дежурство в несколько смен. Забродин не представлял, как трудно лежать в постели, когда нельзя шелохнуться, когда потушен свет и нужно создавать видимость сна.

Рядом с кроватью Забродин поставил стул и на него сложил одежду. Маузер и часы сунул под подушку.

Свет погасили. Шторы на окне умышленно не задвинули, чтобы в комнату падал хотя бы отраженный свет уличных фонарей. Но освещение было настолько слабым, что Владимир не мог разглядеть даже свой костюм на спинке стула.

Забродин передумал обо всем, что было сделано за эти дни. «Пока все складывается благоприятно, Михайлов — молодец, тогда в поезде, не встал и удержал меня… Пронский и не помышлял о плохом… Напрасно я горячился: «Сорвать стоп-кран! Начать поиски!» От этих воспоминаний Забродину стало неловко, и он чуть было не заворочался в кровати. «Но все же с Пронским происходит что-то непонятное».

Затем мысли его перенеслись в Москву… «Что сейчас делают дома? Вероятно, еще не спят. Для Москвы десять часов не позднее время».

Становилось все труднее лежать неподвижно, поза казалась неудобной, ноги стали затекать. Владимир осторожно посмотрел на светящийся циферблат часов: прошел всего час. Медленно повернулся на правый бок и на минуту затих. Посмотрел в сторону окна. Кроме сероватого прямоугольника проема, ничего не видно.

«А что означают его слова о цели жизни? Почему произошла перемена в настроении? Странно… А может быть, пустяки?»

Все сильнее хотелось спать. Забродин помассировал пальцами веки. Стало немного легче. Когда глаза стали снова закрываться, тихо повернулся и лег на спину. Опять потер веки, лоб. Поднес к глазам часы: только двенадцать! Михайлова нужно будить в половине четвертого. Еще три с половиной часа!

Вдруг он услышал скрип, Забродин притих… Показалось? По-прежнему темно, даже стало темнее, видно на улице погасили фонари. Он мог различить лишь проем окна. Михайлов лежал на кровати рядом, Владимир слышал его ровное дыхание, какое бывает только во сне.

Скрип не повторился, но Забродин лежал в напряжении. И вдруг снова, едва слышно. Теперь половица! Он затаил дыхание. Дом старый, массивный. Пол, хотя и собран из добротного дубового паркета, но от времени рассохся и кое-где поскрипывал.

Забродин различил мягкие шаги. Осторожные шаги босого человека. Они делались отчетливее, приближались к двери в их спальню. Владимир уже отчетливо их различал: шаг — остановка, шаг — остановка… Потом еще шаг медленно, размеренно… Все ближе к проходу, где висит портьера.

«Что задумал Пронский? Как поступить? Разбудить Михайлова?.. Нельзя. Пронский услышит. Если он что-либо задумал, это вынудит его на крайние действия. Потребуются решительные меры и с их стороны. Тогда бесславно закончится дело, на которое затрачено столько усилий и возлагались большие надежды! Нет, нет. Нужно тихо лежать. Михайлов часто говорил о выдержке. Нужна выдержка во что бы то ни стало! Но где тот предел, до которого нужно проявлять выдержку и за которым будет непоправимое ротозейство?!»

Тем временем Пронский подошел вплотную к проходу в их комнату. «Стоит, что-то выжидает. Может быть, слушает, спят ли?» Забродин замер. Он никогда в жизни не был на охоте, но, вероятно, в таком же состоянии находится охотник, выжидающий в засаде хищного зверя. «Еще немного подождать! Еще рано! Вот переступит порог, сделает один шаг! А что делать, если Пронский нападет? Стрелять нельзя… Пронский должен предстать перед судом… Значит, он остался в душе таким же преступником, каким был заброшен в СССР…»

Владимир готов был в любое мгновение вскочить. Пронский стоял у порога.

Сколько времени продолжалось это, Владимир не знал. Внезапно шаги стали удаляться. Куда? Тише, тише, почти неслышно… «А-а, у входной двери!» Забродин напрягал слух, но в ушах звенела тишина…

«Если вышел в коридор, было бы слышно щелканье замка.

Нет. Стоит. В любую минуту может вернуться!» Владимир осторожно посмотрел на часы: два часа…

Паркет вдруг затрещал громко, шаги стали уверенными. Заскрипела кровать, и все замерло.

Разрядка наступала медленно. О сне Забродин теперь уже не думал. «Что хотел Пронский?»

В половине четвертого Забродин разбудил Михайлова, наклонившись к его уху, шепотом предупредил о ночном хождении в соседней комнате и сразу же уснул.

Когда Забродин проснулся, было светло. Через приоткрытые створки окна с улицы доносились дребезжание трамвая, гудки автомашин. Он оделся и вышел. Михайлов умывался, а Пронский стоял возле балконной двери и смотрел на улицу.

Забродина поразило его лицо: казалось, он постарел за ночь. «Какая буря пронеслась в его душе?» На приветствие Владимира Пронский ответил сухо и неохотно.

Завтракать отправились в знакомое уже кафе. Пронский молчал и становился все мрачнее. Когда выпили кофе и собирались уже выйти на улицу, чтобы приступить к намеченной на день программе, он резко поднялся и заявил:

— Идемте в гостиницу! — Это было сказано таким тоном, какого Забродин от него еще не слышал.

— Что случилось, Николай Александрович? — насторожился Михайлов.

— В номере объясню…

Они поднялись на третий этаж.

— Так, в чем же дело, Николай Александрович?

Пронский опустил глаза и решительным тоном сказал:

— Я не буду с вами работать. Везите меня обратно, сажайте в тюрьму! Судите. Делайте со мной, что хотите! Я не могу!

Забродин притих. Михайлов, видимо, тоже растерялся, но попытался перевести все в шутку:

— На вас, вероятно, плохо подействовала перемена климата? Чем объяснить такой поворот?

— Не шутите! Это серьезно, — Пронский говорил взволнованно и твердо. — Я над этим непрерывно думал. Еще из поезда хотел бежать… Сегодня ночью я мог бы убить вас или просто уйти из гостиницы. Наконец, повеситься на крюке, к которому подвешена люстра, или выпрыгнуть с балкона и таким образом покончить с собой. Но я не могу. Не в состоянии этого сделать! Я знаю, что вы правы. Будущее за вами. Разумом я с вами, с родиной, которую я уже не могу предавать. Вырос же я на Западе, там остались мои друзья. Я не хочу подводить их и не буду! Сажайте меня обратно в камеру!..

Пронский «выплеснул» все. Забродин видел, как покраснел Михайлов, напрягся. Он искал выхода: ведь одно неосторожное слово и трудно предвидеть последствия.

— Не горячитесь… Ведь так можно сделать непоправимую ошибку. — Михайлов осторожно подбирал слова. Рука его машинально двигала по столу пепельницу.

— Я решил твердо! — Пронский замял папиросу, как бы подчеркивая этим жестом, что решение окончательно.

— Как же быть с вашей матерью? Сегодня ей скажут, что вы в Ростове и завтра встретитесь с ней?

— Это свидание не должно состояться! Моя единственная просьба к вам: мать не должна ничего знать! Пусть считает, что я с отцом… Вы не можете мне в этом отказать…

— Ну, Николай Александрович! Задали вы нам задачу. Я должен посоветоваться.

Михайлов вызвал машину и, оставив Забродина с Пронским в гостинице, поехал в управление. Пронский сидел, понурив голову, и молчал. Забродин не решался заговорить с ним.

Вскоре Михайлов позвонил и попросил их приехать в управление.

Начальник, поздоровавшись за руку с Забродиным и Пронским, предложил сесть. Он был рассержен. Расхаживая вдоль просторного кабинета, он сразу, что называется, «напустился» на Пронского:

— Вы что же, как ветреная девица! Сегодня — одно, завтра — другое? Мы не намерены заниматься с вами детскими играми. Что у вас случилось?

— Я уже сказал! — сухо ответил Пронский. — Работать против своих не буду.

— Так, так… Они «свои», а мы «чужие»? — Начальник остановился рядом с Пронским и, перебирая рукой блестящие пуговицы на своей гимнастерке, смотрел на него сверху вниз. — Изменники Родины вам дороже своего народа? — голос его дрожал от негодования.

— Я все сказал. Прикажите меня увести! — Пронский сидел неподвижно, уставившись в одну точку.

— Я прикажу все, что найду нужным. Но прежде я хочу высказать то, что думаю… — Он взял со стола папиросу, закурил. — Вас испортила среда, в которой вы жили. Наши работники приложили много усилий и труда, чтобы очистить вас от гнили. Вы же обманули все наши надежды. Так справедливо получите все, что причитается! А пришли вы к нам не как сын Родины, а как самый опасный враг!.. Мне сказали, что вы умный человек. В этом случае вы сможете разобраться, кто истинный друг, а кто — случайный попутчик. Порывом ветра вас занесло на чужбину и, пробыв в изгнании много лет, вы стали петь с чужого голоса…

На лице Пронского не дрогнул ни один мускул. Он даже не изменил позы.

— Ваши друзья здесь. Вы обязаны быть вместе с народом. Я даю вам возможность подумать! Посидите в приемной!

Пронский вышел. Усаживаясь на свое место за столом, начальник сказал:

— С ним нужно построже. Он будет работать с нами!

Но Михайлов был другого мнения… Он не стал спорить, вышел к Пронскому и мягко сказал ему:

— Зачем вы так, Николай Александрович…

Эти простые слова, а может быть, сердечный тон, задели какую-то струну в душе Пронского…

Весь день Пронский ходил сумрачный, разговаривал неохотно. Михайлов и Забродин не оставляли его ни на минуту. Втроем гуляли по городу. Пронский мало интересовался окружающим, односложно отвечал на вопросы.

Спать легли рано. Забродин и Михайлов, как и в прошлую ночь, дежурили по очереди. Было слышно, как Пронский долго ворочался, пока не уснул. Однако ночь прошла спокойно.

Наутро Пронский встал с синими кругами под глазами, но прежней нервозности уже не было. Когда собрались идти завтракать, Пронский тихо спросил:

— Петр Васильевич, можно организовать поездку к матери?..

Мать Пронского, Ирина Петровна, была родом из разорившейся дворянской семьи. Во время отступления белых в 1918 году она бежала из Воронежа вместе с мужем — офицером — и сыном Николаем, которому тогда было три года. В Новочеркасске она тяжело заболела, и муж поместил ее на частной квартире у супружеской пары Перепеличко, а сам, забрав сына, выехал в часть, надеясь еще возвратиться…

Потеряв мужа и сына, Ирина Петровна пыталась отравиться. Перепеличко ее выходили. Потом она стала получать письма и узнала, что сын жив…

Сейчас это была седая женщина, с красивым, строгим лицом.

Вчера ей сказали, что сын здесь…

С утра она не отходила от окна. И хотя время встречи еще не подошло, ею овладело беспокойство: не случилось ли что-нибудь по дороге. Кроме того, ее не оставляла тревога: «Что будет с ним потом? Он прибыл нелегально и находится в серьезной опасности. Она должна ему помочь. Ей сказали, что она может это сделать. Да, она сделает все возможное. Сердцем матери она найдет правильный путь…»

Ирина Петровна услышала, как подъехала машина. С трудом переставляя отяжелевшие ноги, она подошла к двери и прислонилась к косяку. Шаги по небольшой деревянной террасе отзывались в ее сердце…

Дверь распахнулась, на пороге стоял ее сын! Сын, которого она оставила маленьким мальчиком…

— Ирина Петровна, выпейте, — Постников протянул ей рюмку с валерьянкой.

— Спасибо. Сейчас все пройдет! — Обняла сына, улыбнулась. — Ну, вот и все!

Несколько минут она молча вглядывалась в лицо Пронского, как бы изучая его заново, затем спросила:

— Коля, а как же дальше?

— Ничего, мама, я дома, а это — главное!

Кризис миновал… В этом Михайлов и Забродин убедились уже на следующий день, когда Пронский пошел самостоятельно устраиваться на завод.

Возвратившись к вечеру в гостиницу, где его с нетерпением поджидали чекисты, он рассказал:

— Все нормально, все хорошо. На работу меня возьмут, как только решится вопрос с пропиской. Даже моя вымышленная автобиография ни у кого не вызвала подозрений.

Последние слова вызвали у Михайлова улыбку, но он лишь сказал:

— В милиции мы можем замолвить за вас слово, так что беспокоиться не следует.

Поселив Пронского на квартире в Ростове и договорившись, что все вопросы он будет решать с Постниковым, Михайлов и Забродин тепло с ними попрощались и возвратились в Москву.

Крылов был в курсе всех перипетий и никакого отчета не потребовал. На следующий день он вызвал Забродина и сказал:

— С поручением вы справились хорошо. Дальше заниматься этим делом будем я и Михайлов. Вам я скоро дам другое задание…

Так закончился первый этап работы Забродина с Пронским.

Потом — война. Началась эвакуация правительственных учреждений и оборонных заводов из Москвы. Наркомат внутренних дел эвакуировался в Куйбышев. Вывозили семьи, отправляли многих работников. В Москве была оставлена небольшая группа, в которую вошел Крылов. В качестве помощника он взял Забродина.

За день до отъезда сотрудников Владимир, который помогал упаковывать документы, случайно встретил в коридоре Михайлова.

— Послушай, Володя, а Пронский-то наш каков! — сказал Михайлов. — На второй день войны срочно вызвал Постникова и запросился на фронт!

Так после долгого перерыва Забродин вновь услышал о Пронском и подумал, что не зря трудились.

— Что решил Крылов?

— Сказал, что нужно подождать. Используем его с наибольшей пользой… Такой ответ дали в Ростов. Ну, извини, я тороплюсь. Завтра уезжаю…

Огромный дом в Сокольниках, где жил Забродин, после отъезда семьи сделался чужим. Владимиру стало неприятно бывать в своей квартире. По совету Крылова он поселился в одной из комнат опустевшего здания НКВД, вблизи кабинета Николая Федоровича.

В узких длинных коридорах гулко раздавались одинокие шаги. Не было привычного стука пишущих машинок. На некоторых этажах располагались солдаты, которые несли комендантскую службу.

Однажды Крылов вызвал Забродина.

— Вот телеграмма из Ростова. Прочитайте и подготовьте ответ. Не уходите, прочтите здесь, я вам скажу, что нужно написать.

Телеграмма была короткой. В связи с приближением фронта к Ростову начальник Ростовского управления запрашивал, как быть с Пронским, следует ли его эвакуировать в тыл? Одного или вместе с матерью? Если эвакуировать, то куда?

— Напишите, что Пронский должен остаться в Ростове. Пусть детально отработают с ним условия связи на случай оккупации города противником… Ему нужно дать наши средства тайнописи и подыскать два-три тайника для обмена корреспонденцией.

В ноябре немцы захватили Ростов. Город притих, затаился, жил ожиданием.

В один из ветреных и холодных дней на квартиру к Пронскому пришел незнакомый человек. Он был узкоплеч, с длинным аскетическим лицом.

— Я от Смирницкого, — представился он. — Вересаев. Вы Алекс?

Он говорил с небольшим акцентом.

Вересаев раскрыл портфель, достал бутылку коньяку и повернул ее к Пронскому этикеткой, на которой буква «О» была перечеркнута синим карандашом. Пронский кивнул:

— Наконец-то! Я очень рад! Давно не получал от вас никаких известий. Начал было думать, что меня забыли!

— Я шел по адресу, который дал мне Смирницкий, и не надеялся вас увидеть. Полагал, что большевики угнали вас на восток.

Пронский накрыл на стол, и весь вечер они пили французский коньяк, который принес гость.

— Смирницкий просил вам объяснить, — говорил Вересаев, разомлев от тепла и спиртного. — За полгода до начала восточной кампании не было никакой возможности что-либо вам передать. Все контакты были нарушены. Затем через линию фронта тоже не удалось… Там довольны вашей работой, ценят мужественное поведение.

— Ценят! Нарушены!.. — голос Пронского дрожал от возмущения. — Они только болтают о большом деле. Их бы сюда, на мое место… Денег нет, связи нет… Вот-вот призовут в армию. Что я стал бы делать? Белый билет сам себе изготовил с помощью старых штампов. Когда шел в милицию на регистрацию, думал крышка.

— И как?

— Сошло, как видите…

— Да-а… Не хотел бы я быть на вашем месте. Теперь все ваши страхи кончились. Давайте выпьем. Вместе с великим фюрером мы будем строить в России новый порядок.

— Хорошо-то хорошо… А как относятся немцы к эмигрантам?

— Национал-социалистам нужна опора в русском народе. Этой опорой будем мы — «Пахари». В больших городах национал-социалисты назначают наших людей в магистраты.

— Надеюсь, мне тоже найдется применение?

— Безусловно. Я завтра же свяжусь со Смирницкий и все расскажу ему.

Но второй раз Вересаев не пришел.

Внезапно мощным контрударом советские войска выбили фашистов из Ростова. Вместе с ними бежал и Вересаев.

Все это узнал Забродин из письма начальника Ростовского управления.

— Что делать? — спросил Забродин Крылова, прочитав сообщение.

— Наберемся терпения!

У Забродина иногда мелькала мысль: может быть, перебросить Пронского через линию фронта? Но он понимал, что Пронский не сумеет объяснить свое исчезновение Смирницкому.

Летом 1942 года Ростов снова пал. В июле в Москву приехал Постников. Исхудавший, загорелый, с нездоровым блеском в глазах, он вошел в кабинет к Владимиру, когда тот, склонившись над столом, писал телеграмму в партизанский штаб.

— Рад приветствовать вас! Не помешаю? — проговорил Постников. Забродин оторвался от ярко освещенной бумаги, но в полумраке комнаты не сразу узнал вошедшего.

— Здравствуйте… — неуверенно ответил он.

— Постников! — представился вошедший.

Только теперь Владимир узнал в этом худом, поджаром человеке полного жизнерадостного лейтенанта государственной безопасности из Ростова. У него изменился даже голос.

— О, извините! Я вас сразу не узнал. Садитесь, пожалуйста. Откуда вы? — спохватился Забродин.

— Разрешите, я положу у вас вещи? — сказал Постников, стаскивая с плеч рюкзак. — Это длинная история… Когда у вас будет свободное время, расскажу. Мне пришлось дважды пережить отступление… Меня вызвал товарищ Крылов, а остановиться мне негде, — говорил он отрывисто, и было видно, что он очень устал.

— Пожалуйста. Вы можете отдохнуть на диване.

— Нет, спасибо. Я хотел бы доложить Крылову, а потом устроиться в гостинице… Можно от вас позвонить?

Вскоре Забродин и Постников сидели в кабинете Крылова.

— Как доехали? — поинтересовался Крылов.

— Хорошо. Поезда ходят, как до войны, — пытался пошутить Постников.

— Бомбили?

— Только два раза. И оба — для нас удачно.

— Где семья?

— На Урале. Едва удалось вывезти, когда немцы ворвались в первый раз.

— Сейчас все в порядке?

— Да, спасибо.

— Что с Пронским? О встрече Пронского с Вересаевым мы знаем, — помог ему Крылов. — Что было дальше?

— После того как немцы захватили город вторично, к Пронскому пришел другой представитель Смирницкого. Не застал его дома, оставил записку, чтобы Пронский явился в немецкую комендатуру. На следующий день Пронский посетил комендатуру, и там ему выдали документы для проезда в Гродно. Сообщили адрес Смирницкого. Все это он описал и записку вложил в тайник. Сам же уехал. Вот его письмо.

Постников достал из планшета свернутый лист бумаги и передал Крылову.

— В этом письме, как вы увидите, Пронский назначает встречу с нашим представителем в Гродно на 20 августа.

— Двадцатое? — Крылов перевернул листки настольного календаря. — Время еще есть… А место встречи?

— У входа в почтамт. В 20 часов.

Крылов пробежал глазами письмо и отложил его в сторону.

— А как вы посмотрите, если мы пошлем вас на встречу с Пронским в Гродно?.. В течение последнего времени вы были к Пронскому ближе всех.

— Это понятно. Я постараюсь выполнить…

— Самолетом вас перебросят в Белоруссию, в партизанский край. Партизаны проводят вас в город, дадут надежные документы. Ну, а там уж… Сами понимаете!

— Справлюсь, товарищ комиссар!

— Хорошо. Подготовка к отлету займет дня три-четыре. За это время прикиньте, что вам потребуется для работы в тылу противника. Обсудите с товарищем Забродиным.

…Спустя трое суток Постников улетел. В Москве стояла душная летняя ночь, а за городом, на аэродроме, было свежо. Длинный день задержал отлет, и только в полночь по обе стороны бетонной дорожки аэродрома на миг вспыхнул ряд красных лампочек. Самолет вздрогнул, разбежался, быстро набрал высоту и взял курс на запад. Провожая Постникова, Забродин долго тряс его руку. И, хотя он не знал, что это будет их последняя встреча, но на душе было почему-то неспокойно.

От Постникова поступило много сообщений. Были среди них краткие телеграммы, были и подробные письма. А потом неожиданно пришла телеграмма от партизан… Забродин вначале не поверил. Постников убит по дороге из Гродно… Это случилось, когда Красная Армия освобождала город за городом.

Вместе с отступающими немцами потянулись на запад и «Пахари», надеясь там найти убежище. Постников успел передать Пронскому указание Центра: следовать с немцами и без разрешения Центра не возвращаться.

Пронский вложил в тайник записку: «Уезжаю в Дрезден. Первый вторник каждого месяца выхожу на главный вокзал. В восемь часов вечера». Это была последняя весточка. С тех пор прошло около десяти лет. Никаких известий от него не поступало…

Все это промелькнуло перед Забродиным в одно мгновение. И вот перед ним Красков. Стоит и разминает в руках свою кепку.

— Где Пронский?

— Во Франкфурте-на-Майне.

— Почему он не писал?

— Потерял связь. Ожидал, что вы найдете. Потом болел… Просил передать, что выходил тогда… в Дрездене. Но никого не встретил.

— Да, я знаю. За день до назначенной встречи американская авиация разбомбила вокзал. Почему Пронский не возвратился домой с репатриантами?

— У него был приказ не возвращаться без разрешения. Потом за ним следили. Если бы что-нибудь заметили, он бы исчез бесследно.

— Об этом мы подробно поговорим. Вы что-нибудь ели?

— Мы ужинали в самолете. Я не голоден. Сейчас нужно бы ехать в Торжок.

— Зачем?

— Там мы договорились встретиться с Диком, моим напарником.

Ромашко приземлился в поле. Подмерзшие комья земли звенели под ударами каблуков. Светало. Где-то лаяли собаки. Ромашко прислушался. Все спокойно. Рывками отстегнул стропы и стал подтягивать к себе купол парашюта. Вскоре рыхлая белая груда пенилась у его ног. Он вытер рукавом телогрейки вспотевший лоб, сбросил с плеч рюкзак и принялся что-то искать.

— Вот он, черт! — выругался Ромашко. Приподнял с земли небольшой чемодан и отнес его к рюкзаку.

Достал саперную лопатку и принялся копать. Когда небольшая яма была готова, затолкал в нее парашют, засыпал землей, утрамбовал.

Взвалив на спину рюкзак и взяв в руки чемодан, зашагал к черневшему вдали лесу.

Поляна, которую он облюбовал на небольшом пригорке, была довольно сухая. С одного края росло несколько молоденьких елей, и среди них возвышалась высокая береза. Ромашко сложил вещи возле этой березы. Распечатал пачку «Беломорканала». Затянувшись сладковатым дымком, прошел дальше в лес, осторожно раздвигая ветки и пристально вглядываясь в стволы берез.

Вскоре возвратился, держа в руках два березовых нароста, словно две половинки большого гриба. Нашел в чемодане толстые иглы, насадил на них наросты и, слегка постукивая рукояткой лопаты, укрепил на стволе березы.

Вытащил поношенный костюм с маркой «Москвашвей», быстро переоделся. Взял толстую пачку денег, отсчитал несколько купюр, сунул в карман, а остальные уложил на дно чемодана. Постоял в раздумье. Из небольшой книги вынул топографическую карту.

Закончив курить, Ромашко вырыл яму побольше, сложил в нее оставшиеся вещи, засыпал землей и, нарезав лопатой дерна, прикрыл сверху: «Так-то надежней!»

Когда все было закончено, отошел в сторону, осмотрел метку на дереве и остался доволен. «Словно настоящие!»

Ромашко вышел на опушку леса. Жадно втянул в себя воздух. Пахло дымком, русским деревенским дымком. По небу разлилась утренняя заря. Кромка леса тянулась куда-то в сторону, отливая вдали сиреневым цветом, как бы покрытая тончайшей сиреневой вуалью. Оглядевшись, Ромашко с грустью подумал: «Вот тебе родина! Сколько лет ждал этой минуты! А теперь — как летучая мышь — приходится выползать из укрытий по ночам, а днем прятаться от людей». Неопределенно взмахнул рукой и зашагал через поле. Шел долго, полем и перелеском, время от времени посматривая на карту. Наконец, вышел к шоссе. Дорога вздыбленной лентой убегала куда-то вдаль и казалась пустынной.

Ромашко не спеша пошел по краю. На большой скорости промчался грузовик. Когда сзади опять послышался звук мотора, он остановился и поднял руку. К обочине подрулил поджарый самосвал.

— Куда тебе? — крикнул водитель.

— В Торжок…

— Залазь!

Ехали молча. У самого города, на развилке, шофер остановил машину и сказал:

— Мне направо. Ты доберешься и так, тут рядом. Шагай прямо по дороге.

Ромашко вытащил из кармана хрустящую бумажку и, спрыгивая с подножки, сунул ее в руку шоферу.

— Возьми…

Шофер включил было скорость, но, рассмотрев бумажку, остановил машину.

— Эй, парень, бери назад. У меня нет сдачи!

— Ладно, оставь. Мельче нет, — Ромашко махнул рукой и зашагал к городу.

Шофер покачал головой, посмотрел на удалявшуюся фигуру и тихо пробормотал:

— Не знаешь, кого везешь… Жулик или аферист! Ну и шальные же деньги у людей!

Торжок праздновал Первомай. Окраины были пусты. Ромашко долго шел по тихим улочкам, пока добрался до вокзала. На скамейке в майском неустойчивом тепле дремал одинокий пассажир.

Ромашко посмотрел расписание поездов и зашел в буфет. «Этот трусишка Боб не скоро еще доберется! Нужно подкрепиться», — подумал он и сел за столик. К нему долго никто не подходил. Ромашко стал оглядываться, пытаясь отыскать глазами официанта. Наконец, не выдержав, он подошел к буфетчице.

— Я бы хотел поесть…

— Пожалуйста.

— А где официант?

— У нас самообслуживание… Вы не здешний?

На какую-то долю секунды глаза Ромашко метнулись в сторону, но он взял себя в руки. «Тихо, Дик. Тебя в школе этому учили! Ты забыл!» И спокойно спросил:

— Что у вас есть из горячего?

Выпив водки и плотно позавтракав, вышел на улицу. Настроение поднялось. «Теперь можно и подождать Боба… А куда, собственно, торопиться?»

На привокзальной улице становилось все оживленнее. Подъехали две автомашины, высадили пассажиров с чемоданами. Откуда-то из переулка появились трое мужчин «навеселе», оживленно разговаривая и смеясь, они приближались к Ромашко.

Водка согревала тело, оно наливалось молодецкой силой, и у Ромашко даже радостно стало на душе. «И вовсе не так опасно, как твердил этот толстый босс: «Будьте осторожны, особенно в первое время! Вы забыли русские привычки». Какие там привычки! Все знакомо, все осталось таким же, как пятнадцать лет назад… Он — такой же русский. Вот документы столько! Нужно побыстрей раздобыть новый паспорт. Прописаться где-нибудь, и «утерять» этот, выданный американцами. И тогда — все! Никакой черт не страшен!»

Внезапно руки Ромашко очутились в могучих клещах, которые с силой потянули их вперед и соединили вместе. В тот же миг послышался негромкий щелчок. Он ощутил прикосновение чего-то холодного. Попытался было дернуться назад, освободиться, но поздно. Руки накрепко прикованы друг к другу.

Ромашко изогнулся, тряхнул плечами с такой силой, что державшие его люди едва устояли на ногах. Но в этот момент подъехала автомашина и эти трое, словно куль, погрузили его. Один из них сказал:

— Ну, вот и все. Подержите его, пожалуйста, еще секунду.

Ромашко снова зажали в тиски, так, что он не мог пошевелиться, а произнесший эти слова быстрым взмахом перочинного ножа отхватил угол воротничка рубашки.

— Зачем это, товарищ Забродин?

— Вот, пощупайте, здесь зашита ампула с ядом. Раскусит и — все…

Забродин возвратился домой, когда жена заканчивала мыть посуду.

— Наконец-то! Я уже беспокоюсь! Гости ждали-ждали… Надоело и разошлись. Праздник не праздник, — воскликнула она, вытирая руки полотенцем.

— Ничего, Валюша. Сегодня мы хорошее дело сделали. — Он повесил плащ и прошел в комнату.

…Забродин проснулся рано. Не спалось. «Удалось ли схватить других парашютистов? Не расползлись ли они по городам и поселкам? Как быть с Пронским? Как наладить с ним связь? С чего начинать допрос Ромашко?» Тысячи вопросов возникали у него, и ни на один он не мог ответить.

Наскоро умывшись и позавтракав, Забродин заторопился на службу.

— Я пойду к Державиным, — сказала жена, провожая его до дверей. — Они пригласили нас. Когда освободишься, приходи к ним.

— Хорошо.

Начальник контрразведки, генерал Шестов, был уже на службе, и, как только Забродин позвонил по телефону, он тут же пригласил его к себе.

— Присаживайтесь, Владимир Дмитриевич. Расскажите подробности.

Забродин обстоятельно изложил все, что узнал от Краскова. Затем спросил:

— Георгий Константинович, как с остальными?

Генерал ответил:

— Все диверсанты уже у нас!

— Как?!

— Точнее не у нас, а их конвоируют сюда…

— Всех? — Забродин все еще не мог скрыть своего удивления.

— Вот именно. — В таком приподнятом настроении Забродин видел генерала впервые. — По правде сказать, я и сам не ожидал, что удастся так быстро, за одну ночь! Помог партийно-комсомольский актив. Двое сами явились с повинной… Вот только снаряжение кое-кто все же успел запрятать… Ну, это не страшно. — Затем, быстро меняя тему разговора, генерал продолжал: — Сейчас вот что нужно, Владимир Дмитриевич. Узнайте у Краскова, какие инструкции получили парашютисты, когда они должны выходить на связь со своим центром, ну, в общем, все, что надо. В быстром темпе, чтобы мы смогли ускоренно провести следствие.

Забродин бегом спустился по лестнице к себе в кабинет. Позвонил на квартиру капитану Лунцову и вызвал его на службу.

Вскоре раскрасневшийся от свежего воздуха, одетый в праздничный костюм с ярким галстуком, Лунцов рывком отворил дверь и отрапортовал:

— Прибыл по вашему указанию, товарищ полковник!

— Входите. Будете мне помогать.

По выражению лица Забродина и по его тону Лунцов понял, что произошло что-то необычное. От уравновешенности полковника не осталось и следа.

— Что-то случилось, Владимир Дмитриевич? — с тревогой спросил Лунцов.

— Случилось. Теперь все хорошо. — И Забродин рассказал о событиях минувшего дня. — Быстро собирайтесь. Поедем к Краскову в гостиницу «Северная», а вечером мы с вами будем допрашивать Ромашко. Захватите, пожалуйста, чистой бумаги. Чемодан с вещами Краскова я возьму сам. Как будто все. Выходите к машине.

Озабоченность Забродина передалась Лунцову.

Красков ждал их в холле гостиницы.

— Здравствуйте! Очень рад. — Они крепко пожали друг другу руки, Забродин представил Лунцова.

Поднялись в номер, Забродин вызвал официанта и заказал бутылку «Твиши». Пока официант накрывал на стол, Забродин подошел к раскрытому окну. Небо заволакивали серые тучи, ветер крепчал. Красков присел на край своей кровати и притих. Официант ушел, Забродин плотно притворил раму и пригласил всех к столу.

— Как устроились на новом месте? — спросил он Краскова.

— Давно так не спал…

— Давайте отметим ваше благополучное возвращение. И с праздником!

— Благодарю вас. Лучше, чем мозельское… Товарищ полковник, когда я смогу повидать родных? — без всякого перехода спросил Красков. Видно, эта мысль давно его тревожила.

— Н-да… — Забродин помедлил. — Я вас понимаю… Но придется еще подождать… Ничего не поделаешь…

Красков вздохнул:

— Ну, что ж… Потерплю… Дольше ждал.

За стеной или где-то наверху включили радио. Мужской голос запел: «Я трогаю русые косы».

Красков прислушался:

— Хорошая песня! Я ее слушал совершенно в другой обстановке. Там… Мы были тогда вдвоем с Ромашко. Если бы вы его только видели в тот момент! Хотите, я расскажу?

— Да, пожалуйста.

— Это было весной прошлого года. Вместе с Ромашко я приехал в Бад-Нойар, недалеко от Бонна. Вероятно, вы слышали об этом городе?

— Никогда в жизни… — Забродин улыбнулся.

— Этот городишко известен своим игорным домом. Вроде Монте-Карло или Баден-Бадена, только меньших масштабов. Рулетка и все прочее. Город богатый и очень красивый, хоть и небольшой. Цветы, чистота… Куда пойти? В игорный дом нас не пустят — не такого мы полета птицы. Да и на что играть? Мы зашли в ресторан. Было тоскливо и захотелось выпить. Наскребли денег, заказали коньяк. Попросили целую бутылку… Вы знаете, как заказывают немцы? Маленькими порциями, грамм по двадцать. Мы так не умеем…

Пока ожидали, к соседнему столику подсел богатый эмигрант. Это было видно по его одежде, разговору. Он тоже сделал заказ и включил свой транзистор. Была передача из России. Какой-то солист исполнял эту песню. Ромашко замер. Побледнел. Слушал, стиснув зубы. А когда кончилась песня, налил полные бокалы и хватил! Снова налил… Зажал бокал в руке, стекло хрустнуло, вонзилось в ладонь. Кровь потекла на скатерть, а он сидел и смотрел. Лишь качал головой и повторял: «Березы! Березы!» Мне тоже хотелось взвыть. Извините…

— Ничего, это жизнь… Какой он, ваш Ромашко?

— Ромашко? Подлец. Самый отъявленный подлец! Что еще? Верит в бога!

— Религиозен?

— Еще как!

— Молится?

— В церковь не ходит, но молитвы читает регулярно.

— Где вы должны обосноваться?

— Мне назначили город Борисов, Ромашко — Орел. Что касается инструкций по разведке, то я думаю, что они вам хорошо известны…

— Ничего нового?

— Нет.

— Теперь расскажите о Пронском. Как он там? Меня интересует все, что вы знаете.

Красков задумался, взял со стола рюмку, отпил глоток вина.

— Могу рассказать о нем немного. Познакомился в американской разведывательной школе, где он работает преподавателем. Со всеми держится сухо, поэтому близких друзей у него нет. Мне даже показалось странным, когда однажды, неожиданно, я встретил его в городе и он разговорился. Наши встречи повторялись, он говорил о родине, и я понял, что он тоскует. Наши чувства совпали. Перед самым отлетом он поговорил откровенно и доверился мне, дал поручение явиться к вам. Передал, что другого пути установить связь не нашел. Пронский просил обратить особенно ваше внимание на маяк.

— Какой маяк?

— Радиомаяк. Его дали Ромашко.

О радиомаяке Забродин услышал впервые.

«Что замышляет американская разведка? Может быть, американская военщина строит на этом свои расчеты? — мучительно размышлял Забродин. — Поставит диверсант «аппаратик» возле какого-нибудь важного объекта, заработает радиомаяк на определенной волне. Идеальная наводка для вражеского самолета: куда там старым ракетницам. Бомбы будут падать точно на цель…»

— Почему маяк дали именно Ромашко?

— Понятия не имею. Вероятно, ему больше доверяют…

— Где он должен ставить его?

— Этого я не знаю.

Еще немного поговорили на нейтральные темы и попрощались с Красковым. Вышли из гостиницы.

— Когда приходить? — спросил Лунцов.

— В восемь.

Погода резко изменилась. На улице шел снег. Мокрый и липкий, он пушистым белым слоем покрывал подоконники, лотки, палатки, крыши домов. Падая на мостовую, снег тут же таял, превращаясь в серую жижу, которая неприятно чавкала под ногами. Фетровая шляпа и пальто Забродина намокли. Выбирая места посуше, он перепрыгивал через небольшие канавки и лужи, торопясь к остановке троллейбуса.

Мужчины, женщины, дети, не обращая внимания на мерзкую погоду, куда-то спешили, смеялись…

На Трубной площади Забродин вышел из троллейбуса.

— Надеюсь, все дела закончили, дорогой Владимир Дмитриевич? — встретил Забродина Державин.

— Увы! — улыбнулся Забродин. — Дел все прибавляется, Виктор Афанасьевич.

— Вот я напущу на вас вашу жену. Хотя бы сегодня.

— Я испуган и, возможно, сдался бы, — в тон ему отвечал Забродин. — Но дела есть дела.

— Эх, вы! — Державин безнадежно махнул рукой. — Ну, проходите…

За столом царило веселое оживление.

Забродин сел рядом с женой.

— Володя, ты освободился совсем? — спросила она.

— Нет, Валюша, на часок.

А в голову все время лез этот злосчастный маяк.

— Владимир Дмитриевич! Вот мы обсуждаем проблему бессмертия. — К Забродину повернулся композитор Веселов. — Как ваше мнение?

«Проблема бессмертия! Очень своевременно!» — подумал Забродин и ответил:

— Сергей Герасимович, вы берете меня приступом. Я страшно голоден и не способен пускаться в философские рассуждения. Давайте лучше выпьем…

Через час Забродин с сожалением покидал веселое общество.

Ночь тянулась нескончаемо долго. Но ждал ли он рассвета? В одно из таких предутренних мгновений его казнят! Повесят или расстреляют. Но самое страшное, самое тяжкое еще впереди — пытки.

Ромашко снова, как и несколько часов назад, охватил тот внутренний холод, который парализует волю человека.

— Господи, спаси! Господи, помилуй! — прошептал он тихо.

В день отлета мистер Корвигер предупреждал: «Будьте осторожны. Нет и не будет вам пощады! Под ногти воткнут раскаленные иголки».

«Был бы яд, сейчас же, не задумываясь, проглотил бы его. Очкастая сволочь, прости меня, господи, отхватил ножом!»

Под утро, когда Ромашко окончательно измучился, совершенно неожиданно в его истерзанную душу ворвалась новая мысль… И замерло сердце: «Не ошибка ли это? Может быть, его схватили случайно? Приняли за кого-то другого? Подержат и выпустят! В самом деле, откуда они могли знать? Только приземлился, и на тебе! Нет, они ничего не знают. Просто случайное совпадение… Нужно срочно что-то придумать».

Ромашко приподнял голову. Он лежал на железной кровати, прикрепленной к стене. Откуда-то сверху в тюремную камеру проникал слабый, казавшийся голубоватым дневной свет. Ромашко огляделся. Серые, кое-где облупившиеся стены, массивные и нерушимые, словно скалистые громады по бокам узкого ущелья. У него появилось даже ощущение, что он лежит на дне глубокой пропасти и стены в любую минуту могут сомкнуться и раздавить его. И тишина! Страшная, гнетущая тишина!

«Но ампула с ядом!.. Как объяснить? Рубашка чужая. Случайно прихватил на вокзале. Уголовник я… А паспорт, а военный билет, которые отобрали при обыске?!» Эта мысль вновь наполнила душу ледяным холодом. И медленно, еще неуверенно пробивалось в сознание: «Отказаться! Сказать, что нашел! Документы — тоже чужие. Именно так. А где свои? Голова раскалывается! Эти подобрал в дорожном кювете, а свои выбросил. Почему? Был осужден за кражу. Бежал из лагеря. Ха! Вот это здорово! Пусть поищут по лагерям… Что-то получается. Слава тебе, господи! Надоумил, господь! — Ромашко перекрестился. — Шел по дороге, валяются документы. Поднял. Что еще надо. О таких только и мечтал. Своих нет. Какие документы могут быть у беглеца? Был грех, воровал. Потом раскаялся, но было поздно. Понимаете, гражданин следователь, тяжело сознаваться, но что поделаешь — бежал из лагеря!» Ромашко представил, как удивится следователь. «Задержанный сознался! Беглец — уголовник… Отправить его обратно в лагерь! Сколько лет сидеть? Сколько могут дать за кражу? Три? Пять? Так потом — документы верные, железные! Ха, ха…»

Ромашко вскочил с кровати. Два шага к окну, два шага обратно. «Да! Вот что еще! Какая фамилия настоящая? Ведь документы чужие… Фамилия, фамилия… У соседей был парень, одного возраста. Убежал тогда к партизанам. Жив ли? Гришка… Гришка… Парфенов! Вот и фамилия! Кажется, получается?! Нужно держаться насмерть! Иначе — каюк! Пытки!.. Господи, помоги!»

Ромашко встал на колени и начал молиться. Помолившись, выпил воды. Два шага туда, два шага обратно…

«Доказательств у них нет. Вещи зарыты… Только документы… Документы не мои. Я — Григорий Парфенов. Может быть, пройдет?! Сначала — в лагерь, потом в любую сторону ту-ту… Ты, Дик, иногда соображаешь, когда очень захочешь!»

Арестованный лег на кровать и даже немного вздремнул.

— Подъем! — Ромашко вздрогнул. Его разбудил скрежет засова. Вошел надзиратель, держа в руках миску и кувшин. Ромашко встал, прошелся по камере, чувствуя слабость. «Только бы не запутаться, не сбиться. И стоять на своем!» Ему захотелось курить. Так сильно, что закружилась голова. Он проглотил слюну и почувствовал во рту сильную горечь. Выпил холодной воды, встал на колени и начал молиться. Потом поел. Снова вошел надзиратель.

— Послушай, любезный, — кинулся к нему Ромашко. — Скажи следователю, что произошла ошибка.

Надзиратель взял посуду и, не обращая внимания на арестанта, затворил массивную дверь. Прогремел засов. Ромашко подбежал к двери и ударил кулаком.

— Послушай! Скажи следователю…

Приоткрылся глазок.

— Стучать запрещено. Прекратите!

Ромашко отошел от двери.

Целый день он томился ожиданием: когда вызовут? Но никто его не звал. Еще дважды приходил надзиратель и приносил еду. Какой у нее вкус? Что он ел? Ромашко не замечал. Но, после того как он составил свой план, он делал все исправно: ел, пил, молился, ложился отдыхать. Когда приказывали убирать — убирал.

Все сильнее хотелось курить. Ему даже мерещилось, что в камеру откуда-то проникает слабый аромат табачного дыма.

Только к вечеру, когда под потолком засветилась желтая лампочка и Ромашко уже думал, что сегодня его не потревожат, зычный голос, перекрывая скрежет засова, выкрикнул:

— Ромашко на допрос!

Ромашко вздрогнул, напрягся. Все желания пить, курить мгновенно пропали. И в мозг вошла одна мысль — во что бы то ни стало доказать, что произошла ошибка.

Забродин заранее составил план допроса, но вид арестованного его насторожил: «Почему он спокоен? Чему рад?»

Ромашко неподвижно сидел на стуле и переводил взгляд от Забродина к Лунцову.

Лунцов чертил какие-то вензеля на бумаге: он знал, что в эту минуту тревожить Забродина нельзя.

С чего начать допрос? Унесет ли преступник с собой секреты? Или в нем пробудится человек? Сбросит он с себя маску и раскается. Расскажет все и поможет предупредить новые преступления. Или предстанет подследственный перед судом, так и не раскрывшись полностью, утаив что-то важное?

Доказать вину преступника нетрудно, если есть неопровержимые улики. Против Ромашко улик много: фиктивные документы, ампула с ядом, нелегальная заброска на самолете… Потом будут найдены вещи. В этом полковник не сомневался.

Но сознается ли он? Раскроет ли тайну «радиомаяка»? Удастся ли его переломить? Многое зависит от того, как он поведет следствие. Найдет ли нужные слова? Пробудит ли в нем совесть? Сознание? Любовь к Родине? Все это очень сложно.

— Как спалось? — Забродин поднял голову и в упор посмотрел на задержанного.

— Шутите, гражданин следователь! — Ромашко выдержал взгляд. — Сами знаете, как спят в тюрьме!

— К счастью, не испытал…

— Ошибка со мной произошла…

— Хотите курить? — предложил Забродин, словно не расслышав последней реплики.

Ромашко проглотил слюну, провел рукой по стриженой голове, как бы приглаживая пышную шевелюру.

— Если можно…

Лунцов дал ему папиросу и поднес спичку. Затянувшись, Ромашко выжидающе смотрел на Забродина. От табака у него слегка закружилась голова.

— Где ваши родственники?

— Погибли. В войну погибли.

— Все?

— Да.

Забродин неожиданно спросил:

— В самолете вас было восемь. Назовите остальных!

Ромашко медленно наклонился, руки, согнутые в локтях, поставил на колени и обхватил ладонями голову. Забродину была видна его сгорбленная спина, узкий затылок.

Ромашко охватила невероятная слабость. «Знает, сволочь! Все знает!» Внутри все сжалось, как будто стальной робот схватил и зажал в кулак внутренности. «Все пропало! Страшно! Теперь держись!» Вместе со злостью появилась сила и твердость. Ромашко чувствовал, что все тело наливается нечеловеческой энергией, способной все сокрушить. Сдерживать себя он уже не мог.

Забродин наблюдал за задержанным. От его взгляда не ускользнула происшедшая в нем перемена. Забродин видел, как в напряженно сощуренных глазах вспыхнул злой огонь! И он скомандовал:

— Сидеть, Ромашко!

На какую-то долю секунды властный голос возвратил арестованного к действительности. За годы муштры в Германии он привык инстинктивно подчиняться приказам. Но внутренние пружины оказались сильнее…

Забродин успел вскочить и поднять стул над головой. Трах… От удара двух стульев полетели щепки. Но Лунцов уже крепко обхватил Ромашко. Забродин нажал сигнал к дежурному. Вдвоем с Лунцовым они повалили Ромашко на пол и держали, пока вахтеры не помогли его связать.

Ромашко увели. Забродин, потирая ушибленное плечо, крепко выругался:

— А мы попали в самую точку! Я думал, что будет вспышка, но такой бурной не предвидел… Злой, подлец!

Около восьми часов вечера Забродин вызвал Лунцова.

— Юра, поезжайте в гостиницу к Краскову. Возьмите из моего шкафа радиопринадлежности и шифровальный блокнот. Когда закончите, сразу ко мне.

— Будет сделано, Владимир Дмитриевич!

Лунцову льстило, что Забродин поручает ему такое ответственное дело, и ему хотелось получше выполнить задание. К тому же Красков успел ему понравиться и работать с ним было приятно.

— Добрый вечер. Я не опоздал? — произнес Лунцов, входя в номер гостиницы.

— Передача по расписанию в двадцать один ноль-ноль, — пожимая ему руку, ответил Красков. — Время еще есть.

Он взял аппаратуру, расставил ее на столе. Вдвоем натянули антенну через всю комнату, от стены к стене. Красков подвел конец провода к маленькому приемнику, подключил аккумуляторы. Лунцов устроился в кресле и с любопытством наблюдал, как проворно работает Красков с миниатюрной аппаратурой. Вот он повернул переключатель. Приемник ожил, стал слегка потрескивать. Красков покрутил ручку настройки. Послышалась какая-то незнакомая мелодия. Красков медленно поворачивал ручку, и музыка сменилась иностранной речью, затем стала пробиваться морзянка. Лунцов насторожился. Заметив это, Красков улыбнулся и сказал:

— Пока не то, что мы ждем! Еще рано, — и снова занялся настройкой. Он разложил на столе листы бумаги, карандаши. На одном из листов выписал свои позывные.

— Все готово, — сказал он и слегка подрагивающей рукой достал папиросу.

Чем меньше оставалось времени до начала сеанса, тем больше волновался Красков. Он вертел в руках карандаш и все чаще затягивался табачным дымом. Его волнение передалось Лунцову.

Теперь часы как бы остановились. Лунцов смотрел на циферблат, не отрываясь. А стрелки еле ползли. Осталась минута. Красков стал медленно вращать ручку настройки. Ничего, кроме слабого шороха и потрескивания.

«Что случилось?» — с тревогой подумал Лунцов. Ведь уже время… И в этот момент пробилась морзянка. Очень тихо, едва слышно. Красков слегка подрегулировал настройку. Звуки морзянки усилились, но стал мешать какой-то голос.

Лунцов с напряжением вглядывался в лицо Краскова… Наконец Красков кивнул, и рука его забегала по бумаге. Быстро-быстро росли колонки цифр. Рука от напряжения дрожит, и цифры получаются какие-то угловатые, острые.

И так же неожиданно все кончилось. Прошло всего пять минут. В комнате наступила тишина.

Красков вытер со лба капельки пота.

— Уф! — произнес он и откинулся на спинку стула.

— Гора с плеч?

— Да, сейчас будем расшифровывать. Немного передохну.

Красков распахнул окно. В комнату проникли запахи ресторанной кухни.

Красков закрыл окно. Подошел к столу, взял шифровальный блокнот и осторожно разрезал ножом. Отделил нужные листки.

Когда телеграмма была готова, передал ее Лунцову.

«Только-то!» — подумал Лунцов. Он понимал, что к ним в руки попала паутинка. Одно неосторожное прикосновение, и она оборвется…

— Когда будете докладывать товарищу Забродину, — попросил Красков, — напомните, пожалуйста, что мне, вероятно, пора обосновываться в Борисове.

Пошла вторая неделя, а следствие по делу Ромашко не продвинулось ни на шаг. Он молчал, всем своим видом давая понять, что его ничто не интересует, что он отрешился от жизни. Поведение арестованного выводило Забродина из равновесия. «Лучше бы отрицал, изворачивался. Тогда можно было бы изобличать». Такого упорства Забродин давно не встречал.

— Отказываетесь отвечать, Ромашко? Никакие доводы и убеждения на вас не действуют? — исчерпав весь запас аргументов, говорил Забродин в двенадцатом часу ночи усталым, прокуренным голосом. За эту неделю он посерел, лицо осунулось, глаза ввалились. — Ну, что ж, пеняйте на себя. Доказательств у нас достаточно!

— Будете пытать? — с каким-то злым отчаянием выдавил из себя Ромашко. Это были его первые слова за весь вечер.

— Не говорите гадостей! — Забродин подошел вплотную к арестованному. — Ударили-то меня вы. Объясните по крайней мере свой поступок. Ведь в сущности я не сделал вам ничего плохого. Допрашивать вас — это моя служебная обязанность и, если хотите, гражданский долг! Молчите? Вам нечего сказать! Нечем оправдаться! — Забродин возвратился к столу, закурил. — Тогда объясните мне хотя бы следующее, — продолжал он, — меня вы хотели убить, а помните Ганса Цванге, или рыжего Ганса, как вы его еще звали? Сына вашего хозяина…

— Ганса Цванге? — Ромашко поднял голову и слегка приоткрыл рот. В широко расставленных глазах его было удивление.

— Да. И отца его. Ганс избил вас до полусмерти. Но вы даже тогда, когда в Кельн пришли англичане, его не тронули. Не отомстили. Почему?

— Откуда вы знаете? — Ромашко сжал кулаки, привстал, но тут же сел на место. И во взгляде его Забродин не уловил прежнего злого огня.

— Подумайте, хорошенько подумайте, — сказал Забродин, отправляя его в камеру.

«Во что бы то ни стало найти снаряжение Ромашко!» Эти слова Забродина не давали покоя Лунцову. Вот уже вторые сутки он ездит по районным центрам и большим селам, ночует в домах колхозника или в захудалых гостиницах, ничему не радуясь: ни теплу полей, ни запаху расцветающей черемухи. Только сегодня он сумел побриться.

Начальники районных отделов КГБ тоже сбились с ног. Они опросили всех лесников в зоне выброски — никаких следов.

«В любом деле успех приносит изобретательность. Чекист — это творческий работник», — любил повторять Забродин. И Лунцов много раз убеждался в справедливости этих слов. В сотый раз Лунцов перебирал в памяти события минувших дней.

Ромашко задержали в Торжке. Здесь обрывается его след. Так, так… А если повернуть в обратном порядке? Здесь начинается его след? Куда он ведет дальше?.. К буфетчице на вокзале.

Ну и хитра же, бестия! По фотографии сразу опознала Ромашко. Рассказала, что этот посетитель взял два бутерброда, гуляш и сто граммов водки. Расплатился сторублевой бумажкой. Божилась, что сдачу дала верно…

Стоп! Сторублевая бумажка! Какая-то запись, касающаяся сторублевки, встречалась ему недавно. Лунцов встал из-за стола, хотел пройтись, но идти некуда: кабинет маленький, тесный. Диван, два стула — вот и вся мебель. Уже больше часа он сидит в кабинете начальника городского отдела милиции Торжка. Уходя куда-то по срочному делу, начальник горотдела капитан милиции Дергунов приказал дежурному познакомить Лунцова с материалами, поступившими в отдел за последние дни: с заявлениями, сигналами, актами…

«Сторублевая бумажка». Только что читал о ней. Там была другая… Шофер самосвала… Почему же он сразу не обратил на это внимание?»

Лунцов направился к дежурному. Тот разговаривал с какой-то девушкой.

— Извините, — прервал его Лунцов. — Я хотел бы еще раз посмотреть книгу записей происшествий.

— Пожалуйста. — Лейтенант достал из ящика стола толстую книгу, напоминающую бухгалтерскую.

«Шофер Грибин с автобазы «Запремдеталь»… «Подозрительный парень, а может, бандит, спрыгивая с подножки, сунул сторублевку!» Один и тот же? А может быть, разные?

Резолюция начальника отдела: «Проверить в гостинице и на вокзале».

Заключение: «Обнаружить не удалось…»

«Если это Ромашко, то и не удастся», — усмехнулся Лунцов и спустился к дежурному.

— Где можно разыскать начальника?

— Он прошел в паспортный отдел…

Едва Лунцов изложил свой план розыска, капитан Дергунов приказал дежурному:

— Немедленно вызвать лейтенанта Верейко с ищейкой. Крытый фургон к подъезду. Срочно!

Через полчаса Дергунов и Лунцов были в кабинете начальника автобазы «Запремдеталь» Филатова, с которым капитан был давно знаком.

— Игнатий Викторович, шофер Грибин на месте? — после взаимных приветствий спросил Дергунов.

— Натворил что-нибудь?

— Нет, не волнуйся, — Дергунов улыбнулся. Он привык, что ему обычно задают такой вопрос, и, чтобы окончательно успокоить Филатова, сказал:

— Наоборот. Срочно нужен. Мы надеемся на его помощь.

Грибина на базе не оказалось. Он взял отгул за работу в праздничные дни. Лунцов и Дергунов отправились к нему домой.

Из одноэтажного домика, скрытого в глубине зазеленевшего сада, раздавалась нестройная песня: «Что ты бродишь всю ночь одиноко»…

Дергунов вошел в сад и через открытое окно приветствовал жителей дома:

— Добрый день!

— Заходите в хату, гостем будете, — послышался басовитый голос с украинским акцентом.

— Спасибо. Мы на минутку…

— Та хто це там? Проходьте… — дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился слегка подвыпивший старик. Увидев Дергунова в милицейской форме, он забеспокоился:

— Извините, товарищ начальник. Не ждали… Может, в хату пройдете… У нас тут…

— Ничего, ничего… Мы хотели бы с Федором Грибиным…

— Хведька! — крикнул старик. — К тебе. — Потом, пояснил: — Это мой сын. А что натворил?

— Ничего не натворил. Вы не волнуйтесь… Он приходил к нам.

— Зайдите, милости просим. Он в праздник работал, так теперь гуляет. — Дергунов и Лунцов вошли в просторную комнату. Гости приумолкли.

— Извините, товарищи. Мы не будем вам мешать…

— Товарищи, рюмочку с нами. Пожалуйста…

— Спасибо. Мы по делу.

Вместе с Федором Грибиным они вышли в сени, Лунцов достал из кармана фотокарточку Ромашко и, передавая Грибину, спросил:

— Этого человека вы подвозили на самосвале?

— Точно. Я его хорошо запомнил!

— Вы не могли бы показать на шоссе, в каком месте он к вам подсел?

— Почему не могу? Очень даже могу! Сейчас?

— Да.

— Я скоро, — крикнул Грибин в комнату и побежал одеваться.

Ехали недолго.

— Стоп! — скомандовал Грибин. — Вон там он стоял. — Грибин выскочил из фургона и подошел к обочине. — А здесь я остановился, и он влез ко мне.

— Спасибо, товарищ Грибин!

Собака, взяв след, рвалась в лес.

…Ромашко метался по камере. «Ганс Цванге — фашистская сволочь… Но откуда узнал очкастый? Это было так давно! Если он знает историю с Цванге, то знает все». Забродин разбередил затянувшуюся рану, и боль опять стала острой. Ненависть к немцу вспыхнула с новой силой… И вместе с тем появилось новое, непонятное чувство — уважение к следователю, а может быть, удивление… «Эта гадина, молодой Цванге!» — от сознания своего бессилия Ромашко заскрипел зубами. Он ощутил боль во всем теле. Невыносимую боль от ударов сапогами по спине, по голове… И жгучую обиду. «За что? За миску молока?»

…Тоскливое, безрадостное, полное горя и слез детство.

Перед глазами возникли железные каски, в ушах раздавалась лающая речь: «Прочь! Прочь!»

Ромашко заткнул пальцами уши. Но в ушах грохотало и лаяло: «Weg! Weg!..» Он запомнил эти слова на всю жизнь. Они оттиснуты в его памяти немецкими прикладами, когда отгоняли мать от красно-кирпичного пульмановского вагона с решетчатыми окнами. Мать молча утирала слезы концами ситцевого платка, покрывавшего седую голову, и лезла на дула автоматов, тянула к нему руки.

Их везли долго. Чужой народ, чужой язык. Что таит в себе каждый дом? Что скрывается в сердце прохожего? Ненависть? И есть ли у него сердце?

Даже у богатого кулака в небольшом селении на берегу Рейна Ромашко не кормили досыта.

Рано утром, едва только светало и коровы в стойле начинали громко и смачно жевать, он сползал с сеновала и нес в дом тяжелую корзину с угольными брикетами.

Он растапливал печку, потом его ждали огород, коровы, стойла. И так день за днем…

Однажды, измученный постоянным голодом, Ромашко решился. Ночью, или вернее рано утром, когда все еще спали, он слез со своей постели на сеновале и подошел к корове. Она лизнула ему руку. Непослушными пальцами стал доить… Выпил целую миску теплого, пахучего молока. Как это было вкусно!

С тех пор каждое утро он пил молоко.

— Что ты жрешь, русская свинья? Отчего ты так растолстел? — окинув его злобным взглядом, как-то спросил хозяин. — Воруешь! Убью!

А под Новый год в отпуск приехал Ганс, сын хозяина.

Он разъезжал по деревне на мотоцикле в военной форме и хвастался, что был на русском фронте. Каждое утро Ромашко до блеска чистил его сапоги…

Однажды на рассвете Ромашко подошел с миской к корове. Пятнистая симменталка привыкла к нему и стояла спокойно. Миска была почти полна, Ромашко успел отхлебнуть, неожиданно дверь распахнулась, и за его спиной выросли две фигуры… Что было потом — Ромашко помнит плохо.

В память врезалось перекошенное от злобы лицо, рыжее, с едва пробивающимися усиками, лицо молодого Цванге. Сверкающие сапоги… Они били куда попало…

Ромашко поместили в барак — больницу. Там содержались русские, голландцы, бельгийцы, французы. За Ромашко стал ухаживать пожилой санитар из военнопленных по имени дядя Вася. Пристальным взглядом вначале он пугал Ромашко. Но дядя Вася казался добрым и заботливым. Угощал мальчугана сладостями. И говорил о боге. Все время говорил о боге. Учил терпению.

Тихая речь санитара действовала как бальзам на истерзанную детскую душу. Его слова о боге и о смирении все глубже проникали в сознание мальчика. Дядя Вася научил его молитвам. Для подростка религия явилась отдушиной, отвлечением от горя и страданий. Она успокаивала и примиряла…

Когда Ромашко поправился, он узнал, что дядя Вася, или Василий Андреевич Чуркин, был баптистом. В деревне, где он жил до войны, Чуркин был даже старостой секты.

В 1941 году его призвали в Красную Армию, присвоили звание старшины. В том же году он был ранен и под Ельней попал в окружение. Многие пробивались к своим, а дядя Вася подался к немцам. Потом служил в армии власовцев, был ранен партизанами во время карательной операции. И вот подвизается здесь, говорит о боге…

Больной, измученный подросток плохо разбирался во всех этих вопросах, он был рад ласке и вниманию, и Чуркин обрел еще одного послушника…

— На допрос! — Ромашко вздрогнул. Шумно втянул в себя воздух и пошел за конвоирами.

Он переступил порог комнаты, подошел к ставшему привычным облезлому стулу и остановился возле него.

— Садитесь, Ромашко, — что-то в голосе Забродина насторожило его. Провел рукой по отрастающим волосам. За две недели заключения он хорошо научился разбираться в интонациях следователя, предугадывать, что за ними скрывается.

Когда Забродин говорил бодро и резко, Ромашко знал, что у следователя ничего нового в запасе нет. Никаких других доказательств, кроме того, о чем уже много раз говорилось… Изредка говорил приглушенно. Голос шел как бы от сердца, был наполнен обидой и возмущением. Тогда Ромашко ощущал на себе «новый» ход Забродина… От слов следователя у Ромашко, что называется, «выворачивалась душа», ему становилось обидно за себя, за свою погубленную жизнь. В такие минуты только сильным напряжением воли он удерживался, чтобы не рассказать все. Только боязнь нарушить клятву удерживала его от этого шага. Так было и тогда, когда Забродин напомнил ему о Гансе Цванге.

Сейчас в голосе и поведении следователя было что-то новое, торжественное и поэтому пугающее. И Ромашко приготовился…

Забродин подошел вплотную, так что Ромашко увидел его коричневые полуботинки и обшлага тщательно отутюженных темно-серых брюк.

— А ведь амуницию-то вашу мы нашли! — тихо произнес Забродин.

Ромашко рывком вскинул глаза, потом молча усмехнулся: «Врет» — и отвернулся в сторону.

— Не верите? Смотрите!

Забродин подошел к небольшому столику, на который Ромашко до сих пор не обратил внимания, и откинул зеленую скатерть.

— Пожалуйста!

Ромашко чуть-чуть скосил глаза и, тут же втянув голову в широкие плечи, что-то зашептал.

— Что вы сказали? — спросил Забродин.

Ромашко перекрестился в первый раз открыто, но ничего не ответил.

— Подойдите сюда! — приказал Забродин.

Арестованный оторвался от стула и вперевалку подошел к столику.

— Ваши?

Ромашко оглянулся на стул и спросил:

— Разрешите сесть?

— Садитесь.

Ромашко возвратился на место. «Господи, помилуй!» Он больше не мог оставаться спокойным…

«Все равно умирать! Рассказать? Пусть знают! Нет, нет… А друзья, которые остались там? А клятва?»

Ромашко с тоской посмотрел в окно, где догорал день… Потом на Забродина, который терпеливо ждал, что он ответит.

В этот момент в кабинет вошел дежурный.

— Товарищ полковник, вас просит к себе генерал…

— Иду. Посидите с арестованным.

Поднимаясь по лестнице к генералу, Забродин чувствовал себя прескверно. Парашютисты врут, каждое слово приходится вырывать с боем, ловить, изобличать… Ромашко молчит. Дни и ночи мелькают, а выходят какие-то крупицы! Просвета не видно. А что делать?

Забродин решительно распахнул дверь кабинета. Вид у генерала был озабоченный.

— Что нового?

— Все то же… — Забродин подошел к большому столу, за которым сидел генерал Шестов, и остановился.

— Н-да! Присаживайтесь, — в голосе генерала проскользнула досада.

Генерал постучал карандашом по столу.

— Нам дали еще два дня… Потом дела нужно передавать в суд… Что Ромашко?

— Молчит.

— И вещественные доказательства не помогают?

— Пока нет.

— К сожалению, ничего поделать нельзя. Такой момент. В мире снова неспокойно. Милитаристы подняли головы: кричат, что мир на грани войны. И сваливают вину с больной головы на здоровую. В общем, срочно нужна публикация. Они и впрямь считают, что могут взять нас голыми руками. Нужно окунуть их в собственное творение…

— Может быть, с Ромашко еще повременить?

— Какой прок? Даже если он и сознается?

— На пятерых — дела в суд?

— Да. У нас останется Красков и та пара, что явилась с повинной.

— Есть.

Покидая кабинет генерала Шестова, Забродин так и не мог ответить на вопрос: какой прок? Он знал, что завязавшаяся «игра» Краскова только с участием Ромашко могла бы дать эффект… Но будет ли толк от Ромашко?

А Ромашко в который раз мучительно вспоминал свое прошлое. Слова полковника все глубже проникали в его сознание, ворошили забытые обиды, заставляли задумываться над тем, правильно ли он живет? Он заново переживал все, что с ним произошло на чужбине.

«Клятва! Он дал клятву и не может ее нарушить. Иначе покарает бог!.. Но ведь следователь и так все знает. Даже нашел снаряжение. Никакой клятвы он не нарушит.

А друзья! Хороши друзья! Чем они помогли тогда, в Кельне? Только помешали, паразиты, не дали отвести душу!» Это было в пивной, в просторном полуподвале напротив «Дома», как немцы называют Кельнский собор.

Едва Ромашко переступил порог пивной, как увидел Цванге. Ганс сидел за деревянным столом, широко расставив локти и держал в руке большую пивную кружку. Он смеялся… Ромашко охватила ярость.

— А-а, сволочь! Вот ты где! — с решительным видом Ромашко направился к нему.

— Herr Romaschko! — воскликнул Ганс и поднялся навстречу. Кончики его рыжих усов намокли от пива и свисали вниз.

— Ух ты гад! Фашист! Еще усы отрастил! — Ромашко замахнулся, чтобы одним ударом сбить с ног. Но за руку кто-то схватил сзади. Ромашко обернулся. Держал Чуркин. Тот самый дядя Вася, который свел его с «Пахарями» и уговорил не возвращаться на Родину.

— Это же Цванге!..

— Брось, Пантелей, пойдем.

Вошел Забродин.

— Надумали? — полковник прошелся по кабинету. — Голос его звучал глухо. — Вы скрываете правду. А завтра другой диверсант, из ваших же, выставит маяк там, где живет ваша мать. Ваши хозяева взорвут атомную бомбу. Этого вы хотите?

Ромашко вздрогнул, оторвал глаза от пола и спросил:

— Где моя мать?

— Люди, которые послали вас сюда, говорят, что верят в бога? — Забродин не расслышал вопроса или не захотел ответить.

Ромашко не сводил с Забродина глаз.

И полковник видел, что выражение его лица постепенно менялось: колебание, нерешительность…

— Отвечайте же, — настаивал Забродин.

— Верят…

Вместе с этим словом «верят» Забродин понял, что молчание кончилось.

— Но ведь они кощунствуют! Прикрываясь именем бога, и лгут, лгут без конца!

— Это неправда!

— Нет, правда! Вас всех снабдили оружием и ядом, чтобы вы убивали или покончили жизнь самоубийством. С точки зрения религии — это самый тяжкий грех. Они молятся богу, выдавая себя за добропорядочных людей, а вас заставляют предавать свой народ и толкают на преступления против той религии, которую якобы сами исповедуют. Разве это не кощунство? Не лицемерие?

Лицо Ромашко становилось все более растерянным.

— Ради шпионажа, ради того, чтобы выведать секреты народа, плотью которого вы являетесь, и ударить ему в спину, они послали вас сюда, вложили в ваши руки оружие! Вы же их прикрываете!..

— Я все время об этом думаю. Мне очень тяжело!

Ромашко неожиданно заплакал. Закрыл лицо руками и стал судорожно всхлипывать, как ребенок, которому нанесли тяжелую обиду. Забродин налил воды в стакан.

— Выпейте.

— Спасибо…

Ромашко пил, зубы стучали о край стакана.

— Успокойтесь.

— Я не знаю, где нужно ставить маяк…

— А кто знает?

— Указания об этом дадут по радио…

II АТОМНЫЙ ОБЪЕКТ

В конце мая у газетных витрин на улицах Москвы толпились прохожие. Их внимание привлекло сообщение ТАСС о судебном процессе над четырьмя диверсантами-парашютистами, задержанными органами государственной безопасности. Решение суда гласило — для всех четверых: расстрел.

В тот же день Забродин вызвал Ромашко на допрос. В распахнутое окно кабинета врывалось солнце.

Слабые порывы ветра приносили в кабинет запах нагретой земли, веселое щебетанье воробьев.

Ромашко осунулся и сгорбился, словно под тяжестью невидимого груза. Но держался он спокойно, как человек, принявший окончательное решение.

— Вы больны? — спросил Забродин, который не видел его несколько дней.

— Ничего…

Забродин предложил Ромашко папиросу, взял в руки газету и, чуть-чуть прищурив правый глаз, спросил:

— Хотите почитать?

Ромашко удивленно оторвал глаза от пола, выпустил дым.

— Что там?

— О ваших друзьях… На третьей странице…

— Давайте.

Ромашко быстро пробежал глазами сообщение и перекрестился:

— Господи, — прошептал он едва слышно, — упокой души грешные! — Потом начал внимательно читать. Лицо его приобрело цвет вощеной бумаги.

Забродин взял газету. Ромашко, скрестив руки на груди, устремил взгляд в верхний угол комнаты, наверное, молился.

— Пантелеймон Васильевич, — вывел его из этого состояния Забродин, — когда центр должен начать передачи для вас?

Ромашко вздрогнул.

— В моем расписании указано…

— Может быть, разберемся вместе?

Полковник достал небольшую карточку с нанесенными на ней типографским шрифтом обозначениями. Ромашко взял карточку дрожащими пальцами, долго смотрел, словно бы ничего не понимая, потом ногтем большого пальца подчеркнул какую-то цифру.

— Вот… Завтра…

— А время?

— Восемнадцать часов.

— Это среднеевропейское? По-московскому в двадцать?

— Да.

Забродин спрятал расписание, подошел к окну и засмотрелся на дерущихся воробьев. Он прекрасно мог разобраться в расписании сам, но так было нужно… Сейчас наступала самая трудная часть беседы…

— Пантелеймон Васильевич, мы можем принять эту радиограмму и без вас… Вы это понимаете?

— Да.

— Но я хочу просить вас помочь нам… И вам, вероятно, будет интересно знать, что передаст центр?

Ромашко по-прежнему смотрел в угол комнаты. Потом перевел взгляд на окно и наконец тихо произнес:

— Послушаю…

— Только я хотел бы вас предупредить…

— Можете не беспокоиться…

На следующий день, взяв с собой двух оперативных работников и Ромашко, Забродин приехал в номер гостиницы. Лунцов уже доставил туда радиопринадлежности.

В номере было душно. Несмотря на это, Забродин решил окно пока не открывать. Над городом нависли черные тучи, раньше времени стемнело. Вдали вспыхивали зарницы. Видно, скоро начнется гроза.

Ромашко был сдержан. Грубыми и неуклюжими руками не спеша расставлял на столе маленькие алюминиевые шкатулки — аккумуляторы, прилаживал контакты, ощупывал наушники и ручки приемника.

За несколько минут до назначенного срока вдруг где-то, совсем рядом, ударил гром. Ромашко сдернул с головы наушники и перекрестился. Потом нацепил наушники и стал сосредоточенно вертеть регулятор настройки.

Начавшаяся было гроза внезапно прекратилась, небо посветлело. Забродин раскрыл окно. Воздух был чист и прозрачен. Внизу блестела влажная асфальтовая мостовая, по которой нескончаемой вереницей тянулся людской поток.

Забродину захотелось влиться в этот поток, хоть на миг отвлечься от дел и почувствовать себя свободным…

Он обернулся. Ромашко быстро что-то записывал.

Когда телеграмма была расшифрована, Ромашко громко выругался и тут же перекрестился.

— Дьяволы. Четверых отправили на смерть, а меня успокаивают.

В телеграмме было написано:

Забродин все время держал в памяти двадцать третье июля. Эта дата не выходила из головы и у Лунцова. Первый прямой контакт с американским разведывательным центром.

Чем ближе эта дата подходила, тем сильнее волновался Лунцов. «Как воспримет центр сообщение своего агента? Поверит ли ему?»

Сеанс радиосвязи нужно проводить обязательно из района Борисова, который назначен Краскову, как пункт постоянного проживания.

Прошло больше месяца с того дня, как Лунцов возвратился из Борисова, где помог Краскову поселиться на частной квартире и устроиться работать монтажником на завод. Уже был составлен текст радиограммы с указанием домашнего адреса и места работы, о чем неоднократно запрашивал разведцентр. Теперь предстояло ее «отстучать» на ключе.

Красков подыскал в лесу укромное место. Накануне сеанса Забродин и Лунцов выехали в Борисов. Остановились в небольшой гостинице. Вечером к ним в номер пришел Красков.

— На пользу вам здешний воздух! — шутливо заметил Забродин после взаимных приветствий. И, прочитав в тоскливом взгляде его вопрос, сказал:

— Потерпите, потерпите еще… Нельзя вам сейчас к родным…

Красков рассказал о своем житье-бытье, и втроем они обсудили предстоящую операцию. Несколько раз перечитали текст радиограммы.

— Все будет нормально, товарищ полковник, — уверял Красков.

Гость ушел, Лунцов сразу уснул, а Забродину долго не спалось. Он еще долго курил. В шесть часов утра Забродин был на ногах. В лес приехали, когда тени были еще длинные, а на траве мелкими алмазами сверкала роса, так что ботинки и брюки сразу намокли.

По краям поляны, которую облюбовал Красков, горделиво возвышались высокие сосны. Рядом с золотистым, пахнущим душистой смолой толстым стволом, постелили брезент. На него поставили черную коробку передатчика, разложили кассеты аккумуляторов. С севера на юг, словно веревку для сушки белья, растянули антенну. Красков орудовал с аппаратурой: что-то привинчивал, что-то выдергивал, снова привинчивал, соединял.

Наконец, Красков в последний раз внимательно осмотрел все соединения и, довольный своей работой, повернувшись к Забродину, с гордостью произнес:

— Готово! Сколько?

— Десять минут.

Красков взял в руки телеграфный ключ и уселся на брезент, рядом с аппаратом. Придвинул к себе бумагу с записями. Оставалась минута. Красков сосредоточенно смотрел на циферблат.

Стрелки достигли заветной черты. Забродин и Красков обменялись взглядами, и в то же мгновение он утопил кнопку на черной крышке аппарата. Раскаленным угольком вспыхнула лампочка. Решительно нажал ладонью на рукоятку ключа. Потом еще… и еще… Уверенно, спокойно. Тут же переключил на прием. Едва заметно кивнул головой, и Забродин понял: «Опознали, слушают!» Сразу стало легко и спокойно, словно вытащил счастливый билет на экзамене.

Радист отстучал весь текст, потом перешел на прием. Тут же дал короткий отбой и сбросил наушники.

— Все. Приняли! Уф-ф…

Забродин пожал ему руку.

С каждым днем все больше забот появлялось у полковника. Приближался срок выхода в эфир Ромашко, как Забродин продолжал его по привычке называть, хотя тот и сказал свою настоящую фамилию — Моргунов. Да и Ромашко привык к своей вымышленной фамилии. «Можно ли включать его в «игру»? Достаточно сделать один неправильный нажим на ключ и…» Забродин взвешивал все «за» и «против».

— Как бы нам его закрепить? — спросил генерал Шестов, когда Забродин докладывал об очередном мероприятии.

— Я об этом думал. И хочу предложить такой вариант: у него есть брат — Сергей Моргунов. Мы собрали о нем подробные сведения. Он — коммунист. Когда к их селу подходили немцы, он ушел вместе с отцом в партизанский отряд. После войны окончил педагогический институт, преподавал литературу и вот уже второй год работает директором средней школы в Миллерове. Предлагаю устроить свидание братьев…

Генерал дал «добро», и Сергея Моргунова вызвали в Москву. Едва Сергей Васильевич устроился в гостинице, в номер к нему зашел Забродин. Представившись, спросил:

— Сергей Васильевич, вам объяснили причину командировки?

— Мне сказали, что КГБ намерен обсудить со мной какой-то важный вопрос. Я ни о чем больше не расспрашивал… — Моргунов с любопытством рассматривал Забродина. Говорил он не спеша, четко разделяя каждое слово, и казался таким же медлительным, как Пантелеймон.

— Тогда я сейчас объясню вам, в чем дело… У вас есть брат?

— У меня был брат, Пантелеймон, — Моргунов отвечал спокойно, ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь. — Его угнали немцы в 1942-м… С тех пор мы не имели о нем никаких известий… А что?

— Видите ли, — Забродин тщательно подбирал слова, стараясь говорить осторожно. — Видите ли… Ваш брат нашелся…

Моргунов от неожиданности вскочил. Если бы он получил от брата письмо или известие каким-либо другим путем, он, вероятно, реагировал бы на это более спокойно. Но когда ему сказали о брате в КГБ, он понял, что с этим связана какая-то большая неприятность.

— Где он?

— Это длинная история. Как вы сказали, немцы угнали его совсем мальчишкой… — Забродин медлил, чтобы дать возможность Моргунову-старшему прийти в себя.

— Разрешите курить?

— Да, да… Курите, пожалуйста.

Моргунов встал.

— Извините. Я совсем растерялся. Это так неожиданно… Мы считали, что он погиб…

— Я это знаю, — Забродин подсел к столу и, увидев, что Моргунов уже овладел собой, продолжал: — В Германии его прибрали к рукам предатели из числа эмигрантов и, к сожалению, он поддался их влиянию и поступил на службу в иностранную разведку. Сейчас он здесь.

— Выходит, он подлец?

— Мы хотим с вашей помощью сделать из него человека. Не все потеряно…

— Чем я могу быть полезен?

— Вы можете повлиять на него… У него наступил, так сказать, перелом. Ваш брат нам нужен… Сейчас особенно важно, чтобы он честно выполнял наши поручения.

— Понимаю… Я сделаю все, что в моих силах. Это мой долг.

В семь вечера Забродин вызвал Ромашко в кабинет. Не предлагая, как обычно, сесть, он сказал:

— Пантелеймон Васильевич, вы переоденетесь и поедете с нами.

— Сейчас?

— Да.

— Что я должен делать? — Ромашко удивленно посмотрел на Забродина.

— На месте узнаете, — Забродин улыбнулся.

Спустя час Забродин, Лунцов и Ромашко были в гостинице. Забродин постучал в дверь, легонько подталкивая Ромашко в спину, сказал:

— Входите смелее, Пантелеймон Васильевич.

Ромашко сделал шаг и остановился. Забродин увидел, как его уши наливаются пунцовым огнем. Потом Ромашко рванулся вперед.

— Сергей!

Братья стиснули друг друга, отошли в глубь комнаты.

— Эх, ты! — с горечью произнес Сергей, отпустив брата. — Что натворил?!

— Ты совсем седой! — не отвечая на вопрос брата, с удивлением говорил Ромашко. — Как наши?

— Извините, товарищи, — Моргунов повернулся к Забродину.

— Не обращайте на нас внимания, — Забродин подошел к окну и стал смотреть на улицу, в то же время прислушивался к разговору. Потом подал знак Лунцову, и они вышли в коридор.

Спустя час Забродин возвратился в номер. Ромашко провел ладонью по глазам, вздохнул, опустил голову, точно так же, как делал иногда на допросах, не желая показывать свою слабость.

Сергей Моргунов, душевное состояние которого выдавало покрасневшее лицо, замял папиросу и спросил:

— Уже пора?

— Да, Сергей Васильевич…

Братья встали.

После отъезда Сергея Моргунова Забродин стал более настойчиво втягивать Ромашко в работу против американского разведывательного центра. Тот без колебания выполнял все указания. Но ни разу не спросил, что с ним будет дальше. Будут ли его судить? Какое наказание он получит и где будет отбывать? Когда все это произойдет? Словно бы это его не волновало. И Забродин только удивлялся: «Ну и характер!» Насколько возможно полковник старался скрасить его жизнь: разрешил выдавать книги и журналы в тюремную камеру. Но тюрьма есть тюрьма!

Однажды Забродин вызвал Ромашко и сказал:

— Завтра летим в Орел. Что взять из вашего снаряжения?

— Передатчик, аккумуляторы, шифровальные блокноты… Они в отдельной коробочке. Телеграфный ключ, — Ромашко задумался и наморщил лоб, отчего успевшие подрасти волосы встали торчком. — Кажется, все…

— Работать на ключе вы еще не разучились?

— Потренироваться бы не мешало…

Забродин рассчитал: полет до Орла займет не больше часа. По расписанию нужно выйти в эфир в девять ноль-ноль. Площадку для радиосеанса работники областного управления подобрали. Можно вылететь в два часа ночи, и еще несколько часов будет в запасе.

На аэродром приехали во втором часу. Было ветрено. Начавший было накрапывать дождь, вскоре прекратился. Из-за туч время от времени проглядывала луна. Забродин оставил своих спутников в машине, а сам зашел к дежурному. Навстречу ему поднялся летчик и, приложив руку к козырьку, отрапортовал:

— Командир корабля, подполковник Светлов. К вылету все готово!

— Здравствуйте, товарищ подполковник. Можно погружаться?

— Одну минутку, — вмешался дежурный. — Я позвоню в Орел. Они просили.

Забродин посмотрел на часы.

— Вы торопитесь? — спросил Светлов.

— Время еще есть. Сколько лететь?

— Минут сорок.

Забродин кивнул и прислушался к разговору дежурного.

— Что там? — спросил Забродин.

— Понимаете, товарищ полковник, я справлялся в двадцать три ноль-ноль. Все было в порядке. А сейчас идет дождь. Там еще дежурный — какая-то сонная тетеря. Через десять минут позвонит.

Забродин вышел на крыльцо. Ветер крепчал. По небу неслись облака. К нему подошли Лунцов и Ромашко.

— Придется немного подождать, — сказал Забродин и закурил. — Замерзли?

— Нет. В машине тепло…

В ночной тишине громко зазвонил телефон. Дежурный поговорил, потом, прикрыв трубку ладонью и повернувшись к Забродину, с виноватым видом сказал:

— Вы понимаете, не могут принять…

— Почему? — Забродин насторожился.

— Говорит, что самолет не сможет сесть. На аэродроме много воды. При посадке может произойти авария.

— Нам необходимо быть в Орле, — твердо сказал Забродин. — Пусть доложит своему начальству.

— Доложите генералу! — крикнул дежурный в трубку и положил ее на рычаг.

Время шло. Переговоры затянулись. Теперь уж нужна было торопиться. Забродин ходил по комнате и курил. «Знать бы, поехали машиной!»

Снова зазвонил телефон. Дежурный выслушал в ответил:

— Минутку…

Поднял глаза на Забродина и сказал:

— Ничего не получается. Они подняли с постели командира части. Генерал лично ходил на летное поле…

— Скажите, что у нас важное задание!

Дежурный неожиданно, не успев договорить до конца, положил трубку.

— Что случилось? — удивился Забродин.

— Генерал повесил трубку. Прекратил разговор. Основная посадочная полоса у них на ремонте, а запасную размыло дождем. Вода стоит по колено. Только что пытался взлететь ЯК, но не смог…

— Кому подчиняется генерал?

— Начальнику штаба ПВО страны.

Забродин позвонил в штаб ПВО. Ему ответил дежурный:

— Я позвоню в Орел.

Полковник ходил по комнате и лихорадочно думал: «Как быть?» Он давно не испытывал такой злости. «Перестраховщик, — ругал он генерала. — Что же делать? Уже шесть часов… Срывается операция!.. Звонить дежурному по КГБ. Или в Министерство обороны? И даст ли это какой-либо результат, если командир части принять не может?»

Спутники Забродина давно уже стояли у двери и прислушивались к переговорам.

Снова затрещал телефон.

— Вас, товарищ полковник. Из Орла.

Забродин схватил трубку.

— Говорит генерал Жарков, — услышал он раздраженный голос, — что вы поднимаете шум?!

— У меня очень важное дело, товарищ генерал!

— Если вы разобьетесь, так от этого дело не выиграет!

— Я понимаю. Нужно искать выход…

— Я только что возвратился с летного поля. Ноги вязнут! Сейчас, кажется, дождь стихает… Через час, вероятно, смогу вас принять. Передайте трубку командиру корабля.

— Слушаю вас, товарищ генерал! — лихо отрапортовал Светлов. — Да, да… Знаю хорошо. Ваш аэродром знаю, как свою ладонь. Много раз там бывал… На бугорок? Смогу… Есть!

Светлов положил трубку и, повернувшись к Забродину, обрадованно проговорил:

— Товарищ полковник, генерал разрешил! Я этот бугорок хорошо знаю. Вы не беспокойтесь… Я посажу самолет на одну точку!

Забродин сейчас не думал ни о какой точке. «Хоть на одно колесо, хоть на брюхо… Как угодно. Лишь бы в Орел».

Снова прогрели моторы. Самолет мелко дрожал, как норовистый конь, готовый сорваться с места.

В салоне не было привычных кресел. По обе стороны привинченного в центре прямоугольного стола стояли мягкие диваны, на столе лежали газеты и журналы.

Присев к столу, Ромашко перелистывал какой-то журнал. «Крепкие же нервы у этого парня», — позавидовал Забродин.

День занимался пасмурный, навстречу быстро неслись тяжелые темно-серые тучи. Вскоре полил сильный дождь. Летчик сбавил высоту, повел самолет ниже туч, над самыми верхушками деревьев. Дождь все усиливался. Забродину по временам казалось, что они сидят в трюме корабля. Корабль плывет по бурному морю, и высокие волны заливают иллюминаторы. Вода и воздух смешались в одну пенистую струю, которая хлещет по бортам…

Вскоре в тучах появились просветы, а вслед за тем Забродин вдруг почувствовал, что самолет остановился. Прекратилась равномерная дрожь, сотрясавшая до этого самолет. Из кабины вышел Светлов, улыбнулся и спросил:

— Ну, как?

— Что? — удивился Забродин.

— Долетели!

Теперь тот же вопрос повторил Забродин:

— Как долетели?

— Я обещал посадить вас на одну точку, и мы уже на бугорке.

— Ну, знаете!

Забродин поднялся, полагая, что его разыгрывают, и выглянул в окно. Где-то вдалеке сквозь туман он увидел маленьких человечков, которые спешили к самолету. Они как-то неестественно вытаскивали из земли ноги, и казалось, что танцуют на одном месте.

«Чудесный парень!» — подумал Забродин о Светлове, который в это время открывал дверь. В салон ворвался насыщенный влагой прохладный воздух. Они спустились на землю. Пожилой майор, пожимая Забродину руку, объяснял:

— Мы ожидаем здесь уже три часа. Беспокоились, что вас не смогут принять. Пойдемте к машине.

— Вот как бывает. Проклятая погода чуть не сорвала все планы!

На размокшей глине ноги разъезжались в разные стороны, и их нужно было с силой вытаскивать. Идти было трудно.

— Какие будут указания! — спросил майор, когда наконец все собрались у машины.

— Сколько времени нужно ехать к площадке? — спросил Забродин.

— Около получаса…

— Времени в обрез. Побыстрей!

Поляна, покрытая кое-где мелкой травой и опавшими листьями, была окружена елями.

Стал накрапывать дождь. Радиоаппаратуру разложили на сиденьях машины. Все делали наспех: Ромашко готовил передатчик, Лунцов и майор растягивали антенну. До сеанса оставались считанные минуты.

У Ромашко что-то не ладилось. Он никак не мог вставить нужные кварцы. Наконец с трудом вогнал и вздохнул. Подключил аккумулятор, взял в свою большую ладонь телеграфный ключ. Забродин кивнул: пора!

Ромашко утопил кнопку. Сигнальная лампочка не загорелась: что-то не в порядке. Потрогал провода — никакого эффекта. А время идет… Подвигал кварцы — без перемен. Прошла минута…

— Давайте позывные, — сказал Забродин.

Ромашко посмотрел на лежащий перед ним листок с позывными, стал выстукивать ключом. «Как дрова рубит! Быть бы ему дровосеком, а не радистом!» Забродин вспомнил слова Краскова, что в разведывательной школе Ромашко считался плохим радистом, не было у него тонкости и изящества, необходимых в любом деле, связанном с техникой.

Ромашко переключился на прием и тут же покачал головой: его не слышат.

А времени для передачи всего пять — семь минут. Больше нельзя. Вызовет подозрение. Да и принимать не будут. Минуты летят, вот уже пошла третья.

Руки Ромашко дрожат, он нервничает. Забродин его успокаивает.

— Не торопитесь… Ничего страшного. Что-нибудь перепутали…

Ромашко потрогал подключение антенны, аккумуляторов — все в порядке. Опять застучал на ключе: точки — тире, точки — тире, секунды, секунды… И снова прием.

Пусто! Ничего нет! Это сразу видно по его напряженному лицу. Он вытирает рукавом пот и вопросительно смотрит на полковника, словно спрашивает, нужно ли делать еще попытки! Но Забродин не специалист по радиотехнике. В жизни нельзя освоить все специальности. А решать надо сейчас, немедленно, мгновенно, пока еще не прошло время, он обязан. Продолжать ли бесполезные попытки установить связь или прекратить?

— Передайте всю радиограмму! — решительно скомандовал он.

Ромашко неумело-топорно отстучал морзянкой цифры, написанные на бумаге. Закончил и со злостью сбросил на сиденье наушники.

Забродин отошел в сторону. Он не чувствовал дождя, который мелкими струйками лился за воротник плаща. «Столько сборов, столько шума, и все впустую. Виновата неумелость Ромашко. Он не мог делать так нарочно». Забродина тревожит и другое: не окажет ли эта попытка отрицательное влияние на все дело… На Краскова? Затрачено столько времени и сил. Неужели все напрасно?!

Ромашко отключил аккумуляторы и с поникшей головой вышел из машины. Полковник подошел к нему.

— Всякое бывает, Пантелеймон Васильевич! Не падайте духом, — пытался успокоить его Забродин, хотя у самого на душе повис тяжелый груз неудачи и сомнений. — Будем надеяться, что следующий сеанс окажется более успешным.

Оставив Ромашко на попечение Орловского управления, Забродин выехал в Москву.

— Вам не кажется, что это маневр? — спросил Забродина генерал Шестов, выслушав доклад полковника.

— Я думаю, что это произошло чисто случайно. Нет, умышленно поступить он так не мог! Не за чем ему, да и сыграть бы так не сумел…

— Когда следующий сеанс?

— Через неделю.

Спустя неделю Забродин снова приехал в Орел. Ромашко хоть и «рубил дрова», но на этот раз получил подтверждение, что телеграмму приняли. Когда закончилась радиопередача, Ромашко не проявил радости, но по его глазам Забродин видел, что он доволен.

«Что же помешало первый раз? Что-нибудь соединил не так? А сигналы… Были они в эфире или нет?» — это так и осталось загадкой. После сеанса Забродин впервые уловил на лице Ромашко какое-то подобие улыбки. Серо-зеленые глаза его сияли откровенно, по-детски. Он даже в какой-то мере утратил свою медлительность.

Расставаясь, Забродин приободрил его:

— Молодчина! Скоро, вероятно, мы поселим вас на квартире… А пока придется потерпеть. Я буду навещать вас.

В центре Мюнхена, недалеко от того здания, где в полдень на мраморном пьедестале больших курантов вслед за последним ударом колокола разыгрывается рыцарское сражение и посмотреть на него собирается толпа зевак, стоит трехэтажный особняк с колоннами.

Сзади к особняку примыкает небольшой тенистый парк, высокая металлическая ограда которого сплошь увита плющом. Красиво разделанные газоны радуют глаз яркой зеленью.

По вечерам и в ранние утренние часы, когда особняк пуст, тишину парка нарушает треск бензинового моторчика: садовник-немец подстригает траву и ставит автоматические лейки.

Когда горячее солнце накаляет каменные мостовые и в домах становится душно, в парке все так же прохладно. Там иногда прогуливаются люди. Но никогда не бывает женщин, не слышно веселого беззаботного смеха детей…

— Дорогой майор, а ведь я был прав! — с чувством внутреннего превосходства произнес солидный пожилой мужчина, одетый в светлый легкий костюм. — Теперь они будут валить на нас все…

Тот, кого назвали майором, хотя на нем не было военной формы, отшвырнул носком ботинка подвернувшийся камешек:

— А вы не уступайте, мистер Корвигер! У нас своих дел хватает.

Майор потянул вниз яркий галстук, как бы освобождая шею.

— Они получили сведения… Это распоряжение Вашингтона…

— Я не могу рисковать. Такое задание поручать ребятам еще рано. Они не прошли период легализации… А после провала четверки они должны притихнуть.

— Это приказ…

Майор с недоверием покосился на говорившего.

— Срочно?

— Чем быстрей, тем лучше! И обязательно — маяк.

— День «икс»?

— Нет. Но должна быть готовность.

— Приказ я обязан выполнять. Но предварительно нужно провести проверку. Хотя бы простую…

— В чем дело?

— Работа Дика на ключе мне показалась весьма странной. Первую телеграмму не приняли. В эфире были какие-то обрывки, которые все время пропадали.

— Он дал сигнал опасности?

— Нет, но…

— Почерк?

— Его, но бессвязный!

— Гм… Какой смысл? Я больше подозреваю тех, у кого все идет ровно и гладко. Не станут же русские делать сами себе помехи?

— Вы правы. И все же я хотел бы проверить.

— Я поставлю условие. А что другие?

— Маяк только у Дика…

— Благодарю вас.

Пожилой распрощался с майором и направился к зданию. Майор через калитку в зеленом заборе вышел на улицу.

— Входи! Входи! — с этими словами пожилой мужчина, с седыми, торчащими в разные стороны усами, отворил дверь и пропустил Ромашко. Потом он громко позвал:

— Хозяйка, принимай гостя!

Гость осмотрелся. Большая светлая горница с крашеным полом, чистые занавески на окнах.

Из соседней комнаты вышла моложавая женщина, в пестром сарафане, с мокрыми по локти руками. Она вытерла руки о передник.

— Здравствуйте. Очень рады! — Женщина подала руку, и Ромашко, смущаясь, ее пожал.

— Наш новый квартирант, — пояснил мужчина. — Покажи, Лукерья, комнату.

— Ну, что же. Очень даже приятно… Проходите. А где ваши вещи?

Ромашко хотел что-то ответить, но хозяин его опередил:

— Вещи потом…

Легко, ступая, хозяйка повела Ромашко в другую половину дома и, отворив дубовую дверь, показала:

— Вот тут…

Ромашко вошел следом за ней в комнату. Кровать под белым покрывалом, тумбочка, небольшой столик со скатертью. У Ромашко захватило дух от домашней обстановки и уюта. Но его не покидало ощущение, что он во сне. Проснется — и снова решетка, серый бетон тюремной камеры.

Хозяйка ушла. Ромашко осторожно сел на деревянный табурет. Закурил. Через окно видна была зеленая лужайка с пестрой клумбой, дальше — яблони, высокая береза с завитушками коры на стволе, а там — кусты. Слишком разительной была перемена.

— Пантелеймон, обедать! — голос хозяина вернул его к действительности. И только тут Ромашко почувствовал, что действительно голоден. С утра ничего не ел. Сначала был на деревообделочной фабрике, куда его устроили работать плотником. Потом майор из КГБ познакомил его с Василием Петровичем Крупенниковым, мастером той же фабрики. И вот теперь здесь. Как в сказке. Да и в сказке так не бывает!

— Обедать, обедать, — повторила приглашение хозяйка.

— Иду…

Рано утром в комнату тихо постучали. Пантелеймон резко подскочил, как привык делать это в тюрьме. Не сразу вспомнил, где он.

— Фу, ты! — перекрестился.

Протер глаза, оделся.

Завтракали вчетвером: Василий Петрович, хозяйка, их дочь Надя и Ромашко. Надя, торопливо позавтракав, побросала в портфель тетради, и, помедлив у двери, громко сказала:

— Мама, я пошла.

Она спешила в техникум.

— Ты, как, Пантелеймон, по плотницкому? — Василий Петрович допивал чай.

— Все умею, Василий Петрович.

— И вязать?

— Все, что надо. Я учился два года.

— Ну, ну. Сейчас пойдем.

Потом они шли по пустынным в этот ранний час улицам города. Чем ближе к фабрике, тем больше людей. Трудовой день начинался. И Ромашко охватил подъем, словно он попал на большой праздник, который будет длиться бесконечно…

Как-то, вернувшись с работы, Ромашко снял скатерть, аккуратно расставил на столе блестящие коробочки аккумуляторов. Зачистил контакты, подключил их к приемнику. До приема радиограммы оставалось пятнадцать минут. Пантелеймон подошел к окну, открыл его. На него нахлынули запахи леса, свежести, появилось ощущение легкости.

У цветочной клумбы копошилась Надя. Она поправляла побитые дождем астры. «Уже осень! Как быстро!» — подумал Ромашко.

Услышав стук открываемого окна, девушка обернулась и, увидев квартиранта, почему-то смутилась.

От пьянящего свежего воздуха, от вида растерявшейся девушки, которая порывисто поднялась и стала поправлять упавшие на лоб волосы, на душе у Ромашко стало тепло. Он улыбнулся, отошел от окна и подсел к приемнику.

«Та… та… та…» — Ромашко уловил свои позывные. На этот раз трудился необычно долго. Телеграмма оказалась длинной и очень его удивила:

В тот же день Забродин получил с нарочным сообщение из Орла и два пакета. В записке Ромашко изложил свои предположения:

Забродин ознакомился со всеми материалами и задумался. «Тысяча и одна ночь! Прав Ромашко или нет? Кто заложил для него пакеты? Другой агент? Где он? Как его найти? Безусловно и другое: Ромашко проверяют. Почему? Чем он вызвал подозрение? Необходима крайняя осторожность! Особенно во время его встреч с местными чекистами!»

Вот пакет № 2. Забродин осмотрел его: белый, упругий сверток, упакованный в целлофан. «Что в нем? Шифры? Расписание работы другого агента? Инструкции? Хорошо бы вскрыть и посмотреть. Но даже в руки взять нельзя, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Ни в коем случае!..

Заложить пакет в тайник, устроить засаду и схватить, как предлагает Ромашко? Будет ли это наилучшим решением? А что потом с Ромашко? Узнают о провале и ему перестанут доверять!

Да, вот это задача! Все запутано и сложно… Может быть, заложить в тайник и никого не трогать? Имеет ли он моральное право отпустить шпиона, когда тот сам идет в руки. Передать ему сверток, присланный иностранной разведкой. А если шпион потом совершит убийство или диверсию?»

Генерал Шестов и Забродин долго перебирали различные варианты, пока не остановились на одном.

Третий секретарь иностранного посольства в Москве Джим Кэмпбелл, элегантный человек тридцати шести лет, и пресс-атташе того же посольства Майкл Руни вместе с женами заняли места в мягком вагоне поезда Москва — Симферополь.

Получая билеты в кассе «Метрополя», клерк посольства громогласно объявил:

— Молодые дипломаты хотят посмотреть русскую природу в бархатный сезон.

Перед отъездом из посольства Джим и Майкл выпили виски, и теперь им было весело. Стоял сентябрь. Ночи в Москве пробирали холодком, и лица дипломатов раскраснелись на свежем воздухе.

Поезд набирал скорость. Что-то вспомнив, жена Джима наклонилась к нему и тихо сказала:

— Объясняться с проводником ты будешь сам…

— Здесь не нужно никаких объяснений… Спи спокойно… Только вот что, достань, пожалуйста, из чемодана мой старый макинтош.

Мадам Кэмпбелл, довольно энергичная молодая женщина, раскрыла чемодан, вытащила легкое пальто, свежее, хорошо отутюженное, но уже устаревшего фасона, и повесила его на крюк возле двери. Потом спросила:

— А свитер?..

— Положи мне на полку…

Проводник проверил билеты, постелил белье и, пожелав доброй ночи, удалился.

Укладываясь спать, Кэмпбелл обнадежил своих спутников:

— Будьте спокойны! Все будет о'кэй! В случае чего, объясните, как договорились.

В пять утра на руке Кэмпбелла забились, затарахтели, словно в пустую банку попала оса, миниатюрные часы-будильник. Дипломат поднялся и стал торопливо одеваться. Спустившись с полки, накинул приготовленный макинтош. Поцеловал жену и вышел в коридор. Небо за окном чуть посветлело. По полям стелился туман.

Из служебного купе вышел заспанный проводник, держа в одной руке фонарь, в другой — чехол с сигнальными флажками. Кинул рассеянный взгляд на непутевого пассажира, поднявшегося ни свет ни заря, молча вышел в тамбур.

Скоро за окном показались дома, наполовину скрытые длинными дощатыми заборами и фруктовыми деревьями. Они терялись где-то во мгле. Проплыли столбы с висящими на них потускневшими лампочками. Вагон стал замедлять ход. Колеса на стрелках застучали неровно, с перекатами. Скрипнули тормоза, с тихим звоном ударились друг о друга буфера, и состав остановился.

Выждав, пока проводник закончит свои дела, Кэмпбелл вышел из вагона. Высокая асфальтированная платформа была влажной, как будто ее только что вымыли.

Светлый фасад большого вокзала, на котором крупными буквами стояло: «Орел», порозовел, как и облака высоко в небе.

Кэмпбелл поежился. Не спеша зашагал по перрону, пристально всматриваясь в здание, словно что-то выискивая. Возле двери, ведущей в зал ожидания, оглянулся. Платформа пуста. Проводник увлекся разговором с кем-то из соседнего вагона.

Кэмпбелл с трудом отворил тяжелую вокзальную дверь. Зал ожидания окутал его застоявшимся теплом. Нервная дрожь постепенно утихла. Он прошелся между рядами больших скамеек, заглянул в буфет… Вот раздался гонг… Кэмпбелл поднес к глазам часы и решительно зашагал к выходу в город…

На привокзальной площади стояли две автомашины — такси. Кэмпбелл заглянул в кабины — никого нет, водители куда-то ушли. Прошелся по улице, время от времени оглядываясь в сторону перрона. Когда вдали промелькнули сигнальные огни последнего вагона, повернулся и пошел в ресторан. Посидел немного, выпил чаю.

Спустя некоторое время покинул здание вокзала, подошел к женщине на автобусной остановке, что-то спросил и перешел на противоположную сторону улицы.

В половине седьмого сел в подошедший автобус, подъехал к деревообделочной фабрике. Небольшая площадь около фабрики была еще пуста, фабричные ворота закрыты.

«Еще рано. Что делать? Стоять и ожидать вблизи ворот? Можно привлечь внимание прохожих и охраны». Медленно шагая по площади, дипломат обдумывал, как лучше поступить.

Неожиданно в переулке он увидел булочную, которая только что открылась. «Вот, что мне нужно!» Вошел внутрь, осмотрел прилавки, купил батон и завернул его в газету. Все это он делал медленно, словно желая выиграть время. Постоял у выхода. Снова вернулся на улицу, прошелся, поглядывая на часы.

Около семи на фабрику потянулись рабочие. Кэмпбелл остановился возле булочной, стал внимательно рассматривать лица прохожих. Чем больше появлялось рабочих, тем напряженнее делался взгляд Кэмпбелла. Глаза перескакивали с одного лица на другое. Он явно старался кого-то узнать.

Вот к воротам подошли двое: пожилой и помоложе. Тот, что помоложе, коротко подстрижен… «Тупой подбородок!» Кэмпбелл быстро отвернулся к стене, вынул из кармана фотографию и стал рассматривать: «Он!»

Весь день Кэмпбелл бродил по городу: пообедал в кафе, посидел в парке.

Когда стало смеркаться и потянул холодный ветер, вернулся к вокзалу, но внутрь не вошел. Минуя вход, прошмыгнул вдоль привокзальных сооружений, с явным намерением что-то отыскать. Остановился возле пакгауза. Огляделся. Ни души. Решительным шагом подошел к кладке из красного кирпича, остаткам былого строения. Сунул руку в едва приметный проем, что-то быстро вытащил.

В руке у дипломата оказался небольшой сверток, упакованный в целлофан. Пощупав его, Кэмпбелл спрятал сверток в карман. Повернулся и зашагал к вокзалу…

Только к вечеру, разнося чай, проводник спросил у иностранцев:

— Вам четыре?

— Не-е… Трей…

— Три? А где же четвертый?

— О! Не надо беспокоит… Он все порядка…

«Странно!» — подумал проводник.

Вечером того же дня генерал Шестов увидел на своем столе шифровку из Орла. Телеграмму передали Забродину. Ознакомившись с ней, Забродин позвонил по «ВЧ» в Орел.

— Все нормально, товарищ Забродин! Мы засняли на пленку. Завтра получите, — довольным тоном сообщил начальник управления КГБ.

— Что нормально?

— Дипломат изъял контейнер!

«Нормально? Неужели контейнер № 2, который Ромашко вложил в тайник, предназначен дипломату? Почему? Зачем понадобилось его перезакладывать?»

— Благодарю вас, — Забродин повесил трубку.

Красков и Ромашко перешли на регулярную двухстороннюю радиосвязь с мюнхенским разведывательным центром. Они принимали по радио указания и сообщали о результатах выполненной работы.

Заданий получали много. Срочно требовались описания и номера паспортов, военных билетов, трудовых книжек.

— Так, так! — потирал руки Забродин. — Это то, что нам нужно! Мы им дадим документы!

Полетели в эфир номера, фамилии. Красков и Ромашко проявляли усердие… Иногда ссылались на трудности.

Лунцов вел картотеку вымышленных адресов, фамилий, номеров и серий документов, переданных разведчикам.

Потом поступило более сложное задание:

Полгода агенты «не могли подобраться». «Преодолевали большие препятствия», наконец проникли… И сведения «пошли»…

Забродин каждый раз боялся «переборщить».

Потом Краскову поручили провести разведку военных заводов, а у Ромашко — ничего нового, опять документы.

«Странно! Может быть, из-за того, что Красков лучше работает на ключе?»

Пришла весна. Снег растаял, а ночи стояли морозные. Набухшие было на яблонях бутоны туго закутались в твердые створки.

Ромашко возвратился с работы, когда начало смеркаться. Вторую неделю он работал в вечернюю смену. У калитки стояла Надя.

— Озябнешь! — сказал Ромашко, увидев на ней легкое пальто.

— Ничего…

— Подожди. Я сейчас.

Потом они долго шли по тихой улице. Ромашко держал в ладони Надины холодные пальцы и никак не мог согреть. Чем больше нравилась ему эта девушка, тем сдержаннее он становился.

Надя о чем-то рассказывала ему и громко смеялась. Он молча соглашался и с улыбкой смотрел на нее. Все было легко и просто. Потом неожиданно все переменилось. Повернувшись к нему, она произнесла всего несколько слов:

— Лёнь, тебя что-то тревожит. Почему ты все время молчишь?

На лицо парня набежала тень. Он словно пробудился от приятного сновидения. Не отвечая на вопрос, он спросил:

— Откуда ты взяла?

— Мне показалось… Почему тебе не пишут родственники?

Ромашко отвернулся. Что-то больно резануло по сердцу.

— Не надо, — сдавленным голосом ответил он.

Надя легонько сжала его руку.

«Пожалела!» От этой мысли стало еще горше.

Ромашко возвратился в свою комнату с тяжестью на сердце. Мысли были спутаны. «Как жить дальше? Что отвечать этой девушке? Ведь нельзя все время молчать! Рассказать? Но что она сделает, если он скажет правду?»

Ромашко закурил, но папироса не принесла обычного облегчения. Молиться, как раньше, он не мог, вера его уже не была такой глубокой и искренней.

«Сколько дней, месяцев, лет может продолжаться такая жизнь? Что будет потом, когда «игра» окончится? Когда-то должен быть конец. Потом суд и, может быть, опять тюрьма?»

Через раскрытое окно комнату наполнял холодный воздух. Этот холод проникал и в сердце…

«Что он может ей дать? Семью? Счастье? Ничего себе счастье — диверсант-парашютист, который рано или поздно предстанет перед судом!»

Ромашко сел на край кровати и, пуская кольца дыма, уставился в окно. Оттуда злобно смотрел раскосый месяц, вызывая раздражение. «Хоть взвой на луну!»

За стеной передвинули стул, что-то зашуршало. «Надя наводит порядок… Нет, дальше так нельзя! Нужно разобраться, поговорить с Забродиным. Завтра после сеанса буду докладывать, и тогда…»

Проснулся Ромашко, когда солнце заливало всю комнату. Мрачные мысли за ночь улеглись. Только в глубине души что-то время от времени тоскливо сжималось.

Прикрыв окно и тихо насвистывая, Пантелеймон стал настраивать радиоприемник.

Он расшифровал телеграмму и не на шутку встревожился.

Ромашко убрал аппаратуру и заторопился на встречу с работником управления КГБ.

Спустя несколько часов Забродин докладывал генералу Шестову:

— Ромашко получил новое задание… Я предлагаю следующий план…

Забродин пришел в соответствующее министерство. Его принял пожилой, похожий на академика, член коллегии министерства Савичев. Внимательно выслушал и взволнованно зашагал по кабинету:

— В том-то и дело, что такой объект есть. Мы действительно строим… Но каким образом американская разведка могла пронюхать?

— Трудно сказать… Скорее всего кто-нибудь решил блеснуть «эрудицией».

— К сожалению, вы правы. У нас еще много любителей потрепать языком. Что конкретно они знают?

— Ничего добавить не могу. Судя по телеграмме, точное местонахождение объекта им пока неизвестно. Иначе бы они дали агенту более детальное задание.

— Логично… Но, если узнали, в каком районе ведется строительство, то рано или поздно найдут и сам объект! Большую стройку трудно скрыть от населения… А ведь уже вложены огромные средства! Фу, ты, черт! Как неприятно!

— Сколько времени будет продолжаться строительство?

— Года два. Когда объект войдет в строй, тогда обнаружить его будет потрудней. А пока… — Савичев беспокойно зашагал по кабинету.

— Наш агент может не сообщать… с полгода.

— Это слишком мало.

— Если ничего не передавать, так они пошлют других…

Савичев придвинул к Забродину пачку папирос. Забродин закурил и задумался. В дверь заглянула секретарша, но Савичев подал ей знак, чтоб не мешала.

— Мы обсуждали один вариант, но он потребует больших затрат, — Забродин изложил план. Внимательно выслушав, Савичев спросил:

— Ваш замысел мне нравится, но насколько он реален? Как долго может продолжаться?

— Года два протянуть можно.

— А ведь, пожалуй, это выход! Докладывайте, мы вас поддержим.

На «переговоры», согласование, доработку ушло много времени, и теперь нужно было торопиться. Забродин и Ромашко вылетели самолетом на север. Пунктом своего назначения они выбрали Ухту.

Первое, что бросилось Забродину в глаза, когда с аэродрома автомашиной они подъехали к городу, была холодная серая река. Выросший на юге, Забродин впервые видел небольшой приполярный городок.

По реке сновали маленькие суденышки, возле пристани женщины продавали крупную красную клюкву, доверху насыпанную в плетеные корзины. С неба срывались мелкие колкие снежинки.

Осторожно ступая по гибким дощатым мостовым, под которыми хлюпала вода, Забродин в течение нескольких дней ходил по узким улицам, где белесое небо настолько приблизилось к земле, что, казалось, до него можно дотянуться рукой.

Потом вместе с Ромашко они долго тряслись в грузовике по грунтовой дороге. Если бы кто-либо мог за ними наблюдать со стороны, то, вероятно, очень бы удивился. Что нужно им в тайге? Кого или что они здесь ищут?

Забродин был явно доволен. Он часто озорно щурил глаза и шутил: «Сеточка получается неплохая. Улов должен быть!»

Возвратившись в Москву, Забродин доложил генералу:

— Все сделали, как намечалось!

— Хорошо. Действуйте дальше.

Ромашко вылетел в Орел и из лесу отстучал радиограмму:

Телеграмма оказалась слишком длинной. Центр прекратил сеанс связи, чтобы не подвергать агента риску и перенес его на следующий день. Только на второй день Ромашко закончил свой отчет о поездке:

По окраине Ухты, в объезд города, на северо-восток шли самосвалы. Днем и ночью. Один за другим: одни — туда, другие — обратно.

Мощные машины больше часа тряслись по ухабистой трассе, подъезжали к огороженному колючей проволокой забору. В ограде бесшумно раздвигались ворота и, провожаемые пристальным взглядом часовых, машины, попадая внутрь, как бы проваливались сквозь землю.

Вскоре о строительстве секретного атомного объекта знала вся Ухта. В контору строительства на Мещерской, 17 стали заходить посетители.

— Можно войти? — нерешительно приоткрыв дверь, спросила молодая женщина.

— Войдите. Что вы хотите? — навстречу ей поднялся лысоватый мужчина в роговых очках.

— Будьте любезны, здесь отдел кадров?

— Да. Что вас интересует?

— Мне сказали, что вы принимаете на работу…

— Присядьте, пожалуйста. — Мужчина вышел из-за стойки, отделяющей половину комнаты, и подошел к посетительнице.

— Какая у вас специальность?

— Я — машинистка.

— К нам обычно присылают в организованном порядке… Но иногда мы берем и со стороны… У вас документы с собой?

— Да. Вот паспорт, трудовая книжка…

Женщина торопливо достала из сумочки свои бумаги.

— Извините. Одну минутку. — Он сел за стол, положил перед собой документы. Внимательно просмотрел страницу за страницей, вложил в паспорт какой-то листок. Снова подошел к женщине и, возвращая, сказал:

— Вот ваши документы и анкета. Заполните, пожалуйста, анкету и передайте мне вместе с вашей фотокарточкой.

— Сейчас?

— Нет. Это можно сделать дома… Должен вас предупредить, что ничего не могу гарантировать. Только если освободится вакансия.

— Спасибо.

В середине дня к дому № 17 по Мещерской улице подошел парень. Крепкий, веснушчатый, в темной поношенной куртке и таких же брюках, заправленных в сапоги. Двумя затяжками докурил папиросу, бросил ее на землю и растер сапогом. Потом решительно рванул дверь в помещение.

— Здрасьте! — громко кинул парень, оглядываясь по сторонам. — Кто здесь начальник?

— Я начальник. А что? — мужчина в очках вышел к нему навстречу.

— На работу берете?

— Вы кто?

— Я шофер… Из Горловки… Приехал на север подработать… Мне сказали, что здесь нужны шоферы.

— У вас есть документы?

— Вот, — парень с готовностью достал из кармана брюк бумажник. Мужчина взял у него документы и пошел за перегородку. Через несколько минут возвратился и, вручая парню анкету, сказал:

— Зайдите дня через три… Может быть, что-нибудь будет. Но не обещаю…

К вечеру явился еще посетитель. Судя по складкам кожи под глазами, был он уже не молод. Держался осторожно. Прежде чем войти в комнату, тихо постучал, потом приоткрыл дверь, просунул голову и спросил:

— Разрешите войти?

— Входите.

— Мне сказали, что вам нужны работники…

— Какая у вас специальность?

— Я счетовод. Могу и по канцелярской части…

— Документы у вас с собой?

— Пожалуйста, Вот…

Перелистав их, кадровик спросил:

— А военный билет?

— С учета снят по состоянию здоровья…

— Ничего не могу обещать. Зайдите денька через три.

К концу рабочего дня Забродина вызвал генерал Шестов.

— В районе Ухты запеленгована работа радиостанции. Вот сообщение. Сегодня в четырнадцать ноль-ноль. Действовала три минуты. Передачу принимал Мюнхен — генерал многозначительно посмотрел на Забродина.

— Началось, — Забродин улыбнулся.

— Теперь нужно смотреть и смотреть! У вас есть какие-нибудь новости?

— Пока нет…

— Что дала проверка?

— Ничего существенного.

— Странно… Всех проверили?

— Сегодня получили еще список.

— Результаты доложите!

Вернувшись от генерала, Забродин позвал Лунцова:

— Юра, возьмите у меня новый список желающих получить работу и срочно проверьте.

— Слушаюсь.

Лунцов повернулся и хотел идти, но Забродин добавил:

— Из района Ухты была передача.

— Быстро!

Лунцов поспешно вышел. Но через несколько минут возвратился с огорченным видом и, разводя руками, сказал:

— Владимир Дмитриевич, опять пусто! В нашей картотеке никто не значится.

— Что за дьявольщина! — Забродин ладонью пригладил волосы.

— Что-то не то… Принесите-ка все списки…

Он разложил бумаги на столе и углубился в них. Неожиданно спросил:

— Вы отправили телеграммы?

— Еще нет… Не успел… Материалы я получил только сегодня утром.

— Постойте, постойте! Как же так получилось?.. Лунцов молчал.

— Быстро пишите. Новгород, Саратов, Пенза, Воронеж… Просим сообщить сведения о документах… Остальной текст вы знаете.

Ответы пришли почти одновременно. В середине следующего дня Забродин позвонил генералу:

— Из Саратова сообщили. Пришла телеграмма…

— Занесите-ка мне! — генерал читал, что-то черкая красным карандашом. — Номер совпадает. Паспорт утерял. Заплатил штраф и получил новый… Прекрасно… Организуйте все, что нужно, Владимир Дмитриевич.

В Мюнхене третьи сутки шел дождь. На улицах стояли большие лужи. Театральные афиши и предвыборные плакаты на круглых тумбах и деревянных стендах размокли и висели клочьями. Вместе с дождем падали на землю пожелтевшие листья. Каштаны в парке позади трехэтажного особняка с колоннами наполовину оголились.

В просторной комнате с большим, во всю стену окном, выходящим в парк, за низким журнальным столиком в креслах сидели мистер Корвигер и майор. Сигареты «Кэмэл», дымившиеся у них в руках, наполняли комнату приятным ароматом.

— Вы молодчина, майор! В Вашингтоне довольны. Ваши ребята не напрасно получают деньги… Я был у шефа. Он представил вас к новому званию.

— Очень признателен вам, мистер Корвигер! — майор привстал, лицо его порозовело от удовольствия.

— Как ваши личные дела? — продолжал мистер Корвигер. — Жена здорова?

— Благодарю вас, все хорошо.

— Рад за вас… Что касается дела: требуется еще небольшое усилие… В Вашингтоне мне сказали, что не важно знать, что делается на объекте… Ничего нового русские не придумают. Технология бомбы давно разработана. Сейчас важнее другое: держать объект под постоянным наблюдением и иметь наготове поблизости маяк. — Мистер Корвигер посмотрел на собеседника, желая убедиться, что тот понял. Майор кивнул, и Корвигер продолжал:

— Если агент сумеет устроиться на объект, блестяще. Но, если его не возьмут, не так уж страшно…

— Я разрешил Веберу вернуться в Саратов. Он слишком стар, и его не взяли. Но я придумал другой вариант…

— А как Дик? Извините, что я вас перебил…

— Дик там уже был. Плотники на объекте не требуются. Специальность не та.

— Нужно, чтобы Дик перебазировал маяк. Пусть заложит его в тайник возле Ухты. Маяк должен быть всегда под руками!

— Я дам указание. Вы знаете, кого я решил туда послать? Фреда, вы его видели.

— Этот здоровяк с лицом застенчивой девушки?

— Вот именно. Он утрет нос Джемсу Бонду.

— Он в России?

— Да. Уже с полгода.

Ромашко получил указание отвезти маяк в Ухту и заложить в тайник. Забродин терялся в догадках: «Хотят ли американцы перебазировать в Ухту и Ромашко? Но об этом пока речи нет… Оставить маяк и уехать? Для кого же он предназначен? Для другого агента? Значит, агент там живет? В городе или в районе? Как его найти? Как он выглядит? Его радиопередачи запеленгованы?»

На один вопрос Забродин наконец получил разъяснение: «Радиомаяк предназначен для атомного объекта».

Несколько дней совещались генерал Шестов и Забродин с военными экспертами.

В конце третьего дня, когда уже никто не мог предложить ничего нового, генерал Шестов сказал:

— Если Ромашко положит маяк в тайник и оттуда его возьмет другой агент — мы потеряем возможность контролировать ход событий. Маяк уплывет из наших рук. Но, с другой стороны, Ромашко не может не выполнить указаний мюнхенского центра. Он должен его заложить. Иначе вся наша комбинация потерпит крах. Я считаю, что мы должны пойти на некоторый риск.

Ромашко выехал в Ухту, когда на севере уже начиналась зима. Пробыл там два дня и, возвратившись в Орел, передал следующую радиограмму:

Засаду организовали внутри штабеля. Сделали небольшое укрытие для двух человек. С ними же уместилась овчарка. Замаскировали мощный прожектор, чтобы мгновенно осветить тайник ночью, если кто-нибудь подойдет.

Куда ни посмотри — ровное белое поле, на котором понатыканы сосны с темными шершавыми стволами. И не единого кустика. Все как на ладони. Появись заяц, и тот будет виден далеко. Совсем рядом по дороге время от времени грохочут самосвалы…

Смена меняется регулярно раз в сутки. Вот уже пятый день пошел, а все впустую. Раннее утро. Прихватывает морозец. Искрится, сверкает снег, переливается бенгальским огнем. Светает. Поутихли самосвалы.

Скрипит снег под ногами лейтенанта Щелкунова, раскраснелось лицо от мороза. Следом за ним, нога в ногу, как на границе, шагают два автоматчика в белых бараньих полушубках. Рядом с ними овчарка. Бежит, косит вправо, так и тянет поводок. И почему-то скулит.

— Цыц! — прикрикнул на нее лейтенант.

Тишина. «Почему скулит овчарка?»

Вот и штабель. Огляделись. Заметив своих, из штабеля вышли дежурные сдавать смену.

Молодой солдат из нового наряда потер ладонью слегка побелевшее ухо. Взял бинокль, приставил к глазам, повел вокруг: красота! Сосны и ели. Чем дальше, тем больше елок, гуще лес. Разлапистые ветви поглаживают пушистый снег на земле. Бинокль то вверх, то вниз. Чем ниже, тем больше деревья и уже видны лишь толстые стволы. Вот и раздвоенная сосна, словно большая рогатка.

— Что там, внизу? — солдат повернулся к лейтенанту, оторвал бинокль от глаз и помахал им в сторону двуглавой сосны.

— Тс-с… Тебе объяснили! — строго сказал лейтенант.

— Яма какая-то…

— Какая там яма! Что ты мелешь!

— Ну да, яма. — Солдат настроил бинокль на резкость. — И черная земля. Хорошо вижу.

— Дай мне! — Лейтенант прижал бинокль к глазам, стал наводить на резкость. — Верно! Земля… Кто-то копал! Кто здесь был? — Лейтенант посмотрел на дежурных.

— Никого не видели, товарищ лейтенант,

— Сигнализация? — Лейтенант вошел внутрь штабеля и тут же вернулся. — Цела. Ничего не понимаю!

Лейтенант закурил. То ли от мороза, то ли от волнения, лицо его покраснело еще больше.

— Дежурить, как положено! — Лейтенант отдал приказ вновь прибывшей смене. — Грищенко, Дротиков, за мной!

Они побежали к автомашине.

В тот же день Забродин доложил Шестову, что радиомаяк похищен. Генерал резко поднялся из-за стола.

— Что вы сказали? — глаза генерала сузились.

— Только что позвонили из Ухты…

Забродин был так потрясен случившимся, что смог только предложить:

— Разрешите мне выехать и разобраться на месте…

— Когда это случилось?

— Обнаружили сегодня утром. Ведут поиски…

— Поиски… Упустили. Ничего нельзя поручить!

Генерал выдохнул облако табачного дыма. Раздраженно проговорил:

— Перехитрили нас… Берите Ромашко и немедленно отправляйтесь в Ухту. Кровь из носу, а найти!

— Есть!

Вторые сутки Забродин и Ромашко ходят по городу. Ромашко впереди, Забродин на небольшом расстоянии сзади.

Трудно сдерживать себя, когда внутри все кипит и бурлит. «Упустила охрана. А виноваты все. И он, Забродин, в том числе. Плохо продумал, плохо организовал… Исчез маяк, а вместе с ним растаял и след шпиона… Если учуял засаду, провал Пантелеймона неизбежен!»

Забродин приказал Ромашко:

— Смотрите на лица. Если встретите знакомого, не подавайте виду, что узнали, не попадайтесь на глаза. Дайте мне знак и следуйте за ним.

Сумерки наступали рано, но и вечерами они не прекращали поиск. Однажды вечером прошли вдоль вокзального перрона, обошли зал ожидания, помещение касс. Потом вышли на улицу, заглянули в пивную, в закусочную, посидели за столиками… Снова на улицу. Морозный воздух обжигал щеки. На ходу терли ладонями и шли дальше.

Еще один день прошел впустую. И снова утро. Торопливый завтрак. Снежные улицы. Лица… Лица… Одно дело, одна мысль: найти!

«Он не может быть старым. Такие дела по плечу лишь молодым! Высок или низок? Судя по отпечаткам лыж на снегу возле тайника — довольно высок.

Ромашко смотрит на лица пристально, до боли в висках. Забродину некого узнавать. Единственная надежда на Ромашко.

После обеда, когда стало уже темнеть, Ромашко остановился возле продовольственного магазина и застыл. «Что случилось? Вот он закурил, отошел в сторону ближе к забору. Стоит. Неужели кого-то ждет?» Забродин замер в напряжении. Неожиданно Ромашко заторопился. Полез в карман, вытащил носовой платок и потер нос… «Сигнал!»

Забродин еще плотнее втиснулся за выступ дома.

Из магазина вышел высокий плечистый парень, одетый в серый комбинезон. И прямым ходом к Ромашко. «Почему Ромашко не ушел или хотя бы не отвернулся? Растерялся?»

Парень что-то сказал, и они пошли. Куда?

Под ногами поскрипывал снег. Быстро темнело. Забродин едва различал фигуры… Вот они повернули за угол, вошли в пустой переулок. Дальше Забродину идти нельзя: парень увидит. Наконец остановились. Стукнула дверь, но вошел в дом, вероятно, один, на улице вспыхнула спичка и сразу же погасла. Только едва приметная искра прочертила замысловатый вензель и пропала.

«Почему Ромашко пошел с ним? Чего он ждет?»

И снова в переулке двое. Забродин заметался. «Нужно позвонить своим. А эти? Их тоже нельзя упускать из виду!» Пошли в сторону окраины. «Что делать? Следовать за ними? Отпустить Ромашко одного?» У Забродина за плечами многолетний опыт, и все же голова идет кругом!

Прижимаясь к домам, Забродин пошел вслед за ними. Вот и кончается переулок. Дальше — лес…

Неожиданно фигуры застыли на месте, словно в раздумье. Потом сблизились. И — рывок в разные стороны. Снова вместе… Повалились в снег. Забродин — бегом. И тут же тишину разрубил крик:

— Ко мне!..

От бега захватывает дух, ноги скользят.

Двое на снегу. Темно, не видно, кто из них Ромашко. Из ворот дома выбежал мужчина.

— Помоги! Диверсант!

Удар в руку ожег. Навалились на диверсанта вдвоем, выбили нож. Высокий роет ногами снег, выворачивается, как скользкий угорь. Ромашко освободил руку, ударил по затылку… Тот, в комбинезоне, затих…

Ромашко с трудом поднялся, прислонился к забору, рукой зажал правый бок.

Пантелеймон открыл глаза. Комнату наполнял рассеянный дневной свет. Он попытался откинуть одеяло, пошевелить рукой. Нестерпимая боль пронзила грудь. Сразу вспомнил все и через силу улыбнулся. «Какое сегодня число? А-а… Теперь неважно. Скоро домой. В Орел!» От этой мысли стало легко на душе. Появилась няня. Привычным движением смочила лицо мокрым полотенцем, потом вытерла насухо. Накормила обедом.

Полковник вошел тихо, но Ромашко сразу ощутил его присутствие, дернулся и попытался сесть. Забродин положил ладонь ему на грудь и одними губами проговорил:

— Лежите.

Ромашко откинулся на подушки. Забродин пододвинул к кровати стул, сел:

— Почему вы вчера так?

Ромашко понял вопрос:

— Он меня сразу узнал… Ушел бы один, и все! Как бы я дальше жил?

— Вы правы. Сегодня я улетаю. Врачи сказали, что ранение у вас не опасное. Надеюсь, здесь долго не задержитесь.

— Владимир Дмитриевич, — выдохнул Ромашко и, смутившись, замолчал.

— Что у вас? Говорите.

— Можно написать в Орел?

— А-а! — Забродин улыбнулся. — Теперь пишите!

Вечером того же дня, заканчивая доклад генералу Шестову об операции, Забродин сокрушенно сказал:

— Совсем вылетел из головы этот Фред, когда я увидел, что Ромашко ранен. Я кинулся к нему, чтобы оказать немедленную помощь, а в это время диверсант ухватил зубами воротничок рубашки и раскусил…

— Досадно! Ну, что поделаешь… Главное, что маяк снова у нас…

Холодный декабрь 1955 года положил начало суровой зиме. В один из таких дней Забродина вызвал к себе генерал Шестов. Здесь же был и полковник Сорокин, который работал с другой парой парашютистов.

Генерал только что пришел от высокого начальства. Он бросил на стол толстую папку, набитую бумагами, и деловито сказал:

— Присаживайтесь. Нужно посоветоваться.

Генерал осторожно опустился в кресло, надел очки и придвинул к краю стола пачку папирос:

— Курите!

Шестов достал из портфеля листы бумаги, на которых было что-то напечатано, и передал Забродину.

Это был перевод письма Аденауэра государственному секретарю США — Даллесу:

«…Специфические задачи Федеративной Республики ясны. Мы хотим как можно быстрее создать вооруженные силы, которые мы включим в союз НАТО…

Пользуясь случаем, я хотел бы здесь подчеркнуть, что при формировании вооруженных сил решающую роль, не считая, конечно, необходимости учитывать политические соображения, которые должны обеспечить также и внутреннюю готовность наших солдат защищать демократию и свободу, будут играть только военно-технические аспекты. Финансовые соображения ни в какой мере не будут тормозить или замедлять осуществление этой программы.

Параллельно с этой внутренней консолидацией должно усиливаться сотрудничество в Европе. Смею заявить вам также, что мое правительство готово к самому широкому сотрудничеству при осуществлении всех мероприятий по обеспечению европейской интеграции и что мы присоединимся к любому начинанию в этом направлении, будь то создание общего рынка или учреждение атомного пула.

Я уверен, что решимость, выраженная в осуществлении этой программы, не может не произвести впечатления на Советы, если будет налицо другая предпосылка, о которой я упоминал в начале: решимость в действиях должна сопровождаться решимостью в позиции по отношению к Советам…»

Забродин прочел, передал Сорокину.

— Ясно? — спросил Шестов.

— До чего обнаглели! — не выдержал Забродин.

— А союзнички каковы! Если бы они не подстрекали, то разговор был бы совершенно другой… Так вот, нам поручили полить освежающим душем на головы этих политиков. Разрядить лейденскую банку… Может быть, именно сейчас нам выгодно нанести удар с помощью ваших парашютистов? Устроить пресс-конференцию…

Предложение генерала было неожиданным. И, по первому впечатлению Забродина, преждевременным. Но он сдержал себя и попросил:

— Разрешите подумать, товарищ генерал?

— А как вы считаете, товарищ Сорокин?

— Согласен с вами, товарищ генерал.

— Сегодня же сообщите ваше мнение, товарищ Забродин. Учтите, что сейчас перед нами поставлена более важная задача, чем радиоигра.

— Есть!

Забродин отложил дела, которые не требовали срочного решения, и спокойно обдумал предложение генерала, взвешивая все «за» и «против».

Работа с парашютистами идет четко. С их помощью удалось выявить опасного шпиона. Мы узнали, чем интересуется иностранный разведывательный центр, и приняли меры к засекречиванию строительства атомного объекта. Теперь он уже построен и найти к нему подходы сейчас будет потрудней…

С другой стороны, все сложнее готовить правдоподобную дезинформацию. С каждым разом американский центр требует более обширные сведения, которые трудно составлять без ущерба для себя… И в конце концов противник откроет «липу». Тогда, так или иначе, придется прекращать дело. Так не лучше ли закончить все, хлопнув дверью?! Генерал сказал о резком ухудшении международной атмосферы! Да это и чувствуется по всему. Снова «на грани войны»! Кто выдумал это дьявольское понятие? Аденауэр или Эйзенхауэр? А, впрочем, не все ли равно, кто выдумал! В любую минуту может произойти конфликт! Нет, этого нельзя допустить!

Забродин позвонил генералу:

— Когда приступать к подготовке пресс-конференции?

— Как можно скорее.

Майкл Руни водил электрической бритвой по пухлым щекам и мурлыкал под нос песенку.

Пресс-конференция назначена на 11 часов утра. За день до нее кто-то из дипломатов шепнул ему, что будет интересно. Какая-то сенсация!

Майкл любил сенсации. Успех свой он связывал с количеством сенсаций, которые удавалось передать.

— Проинформируйте меня сразу! — приказал посол.

Руни подъехал к Дому союзов, когда вокруг здания уже были расставлены милицейские посты: желающих попасть на пресс-конференцию было больше, чем мог вместить Колонный зал.

— Хэлло, Майкл! — Руни обернулся. Его окликнул датский репортер. В руках у него был замысловатый фотоаппарат. — Русские опять что-то затевают?!

Восклицание датчанина, в котором сквозил вопрос, было явно рассчитано на то, чтобы вызвать Руни на разговор и получить какую-нибудь информацию. Но Руни ничего не знал и ответил уклончиво:

— Говорят…

— Что-нибудь по поводу европейского объединения угля и стали?

— Вы считаете, что экономическое объединение может оказывать влияние на межгосударственные отношения?

— Несомненно. И не только на межгосударственные. В конце концов, вырабатывается определенная психология, что тоже очень важно…

— Интересно… Интересно…

В этот момент дверь в зал отворилась. Толпа журналистов устремилась к длинным столам, на которых были аккуратно разложены радиопередатчики, шифровальные блокноты, паспорта, бланки документов и множество других, не менее интересных вещей. Рядом лежали фотографии.

Десятки рук мгновенно расхватали текст официального заявления Советского правительства.

Внимание Руни сразу привлек фотоснимок: высокий мужчина запустил руку в кирпичную кладку.

— Кэмпбелл!

Руни бросился к телефону-автомату.

— Господин посол! — взволнованно прокричал он в трубку. Господин Кэмпбелл — «персона нон грата»!

Трубка долго молчала…

А в это время, откуда-то из боковой комнаты вошли в зал и сели за стол президиума руководители пресс-конференции и парашютисты.

Ромашко и его спутников осветили яркие «юпитеры», застрекотали киноаппараты, фоторепортеры забегали, выбирая выигрышный ракурс.

Парашютисты держались уверенно. Забродин и не подозревал в Ромашко и Краскове таких качеств: словно им не раз приходилось выступать перед многочисленной аудиторией. Забродин сидел в зале и с теплым чувством наблюдал за ними.

Ромашко выступал первым. Иностранные журналисты торопливо записывали его слова, стараясь ничего не пропустить.

Потом посыпались вопросы.

Вопрос корреспондента французской газеты:

— Господин Ромашко. Вы действительно боялись вернуться из Западной Германии домой?

Ответ: Да. Вначале «Пахари» убедили меня в том, что в Советском Союзе арестовывают всех, кто был в плену. Затем мистер Корвигер окончательно запугал меня и внушил, что у меня нет иного выбора, как сотрудничать с иностранной разведкой.

Вопрос корреспондента западногерманской газеты:

— Скажите, пожалуйста, остались ли у вас друзья на Западе?

Ответ: Остались. Но вам я их не назову. (В зале оживление.)

Вопрос корреспондента шведского еженедельника:

— Господин Ромашко, сколько времени вы работали с советской контрразведкой?

Ответ: С момента моей заброски в Советский Союз.

Вопрос: И американцы вам верили?

Ответ: Думаю, что верили моим сообщениям. Иначе бы они не давали мне таких заданий.

Вопрос корреспондента американского радио:

— Господин Ромашко, вы действительно не могли устроиться работать на атомный объект?

Ответ: Я вижу, что вас очень интересует этот объект. Думаю, что мог бы устроиться, если бы в этом была необходимость. (Смех в зале.)

Вопрос корреспондента чехословацкой газеты:

— Вы женаты?

Ромашко впервые смутился и покраснел. Кинул взгляд в зал, как бы ища поддержки. Увидел ободряющую улыбку Забродина, выпрямился и решительно ответил:

— Сегодня мне сообщили, что Советское правительство меня простило. Я получил амнистию… Что касается вашего вопроса — в ближайшие дни я женюсь.

В зале раздались аплодисменты.

В этот день весь мир узнал о преступлениях против человечности…

Прошло три месяца.

Стоял ясный зимний день. Искрился под лучами солнца белый снег. Стволы молодых берез, осин и тополей вокруг Внуковского аэродрома слегка дрожали от порывов холодного ветра. Высоко голубело небо. В теплом помещении аэровокзала по радио один за другим называли номера рейсов самолетов, летающих по множеству трасс.

Полковник Забродин сидел в зале ожидания.

— Совершил посадку самолет рейса 312 Берлин — Москва, — услышал Забродин голос диспетчера. Немногочисленные встречающие подошли к двери и стали выглядывать на летное поле. Появились первые пассажиры, послышались радостные возгласы. «Мне-то встречать некого», — подумал Забродин и вдруг за спиной услышал:

— Владимир Дмитриевич! Здравствуйте!

Забродин от неожиданности вздрогнул. Он сразу узнал этот голос, повернулся и тут же увидел Ромашко. Следом за ним торопился Красков. С улыбающимися лицами они подбежали к нему и схватили за руки.

— Как вы живете? Откуда? — Забродин обнял их за плечи.

— Возвращаемся из Берлина. Там состоялась пресс-конференция. Она транслировалась на Запад.

— Вы стали заправскими телеагитаторами! — Забродин ласково улыбнулся. — Как ваши личные дела?

— Спасибо! — почти в один голос ответили они. — Все хорошо. Благодарим вас за все!

— Меня-то за что?

— За все, что вы для нас сделали… Вот он женился. — Красков тронул друга за локоть.

— Ну, а вы как, Владимир Дмитриевич?

— Я? Замечательно!

— Куда это вы, если не секрет?

— От вас у меня секретов нет! — Забродин продолжал улыбаться. — Лечу к другу!

В этот момент объявили:

— Производится посадка на самолет рейс номер 706, Москва — Прага. Просьба занять свои места.

— Вот, видите, и мне пора! — Забродин протянул руку.

— Желаем вам успеха в вашем трудном деле, — руку Забродина сжали крепкие руки и тут же отпустили.

— А я вам желаю счастливой жизни и мирного труда!

Мощный ТУ взревел и вот уже внизу закачались телеграфные столбы, бетонные дорожки. Зеленые ели стали игрушечными. Самолет развернулся и взял курс на Прагу.

Казалось бы, на этом можно было поставить точку и закончить повествование.

Но в контрразведке одно явление цепляется за другое, появляются новые обстоятельства, которые приводят к неожиданным последствиям.

Так и сейчас. Стоит задать лишь один вопрос: «А как Пронский? Что с ним?»

И потянется новая цепь событий. Чтобы разобраться в них, придется на некоторое время возвратиться назад…

III ВЕНСКИЙ КРОССВОРД

Высокий худощавый мужчина деловито вышагивал вдоль просторного кабинета, обдумывая каждое слово, прежде чем его произнести. Пройдя вдоль расположенных в ряд окон, он резко, словно солдат на учении, поворачивался и шел назад. И так же неожиданно начинал говорить. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву платанов, падали бликами на его лицо и освещали сухие тонкие губы и сухожилия на его длинной шее, переплетенные, словно парашютные стропы. Говорил он неторопливо, зная, что каждое его слово ловится на лету:

— Идет война. В прессе ее называют холодной… Пропаганда — средство политиков. Для нас с вами с разгаре войны горячая… Пропаганда только одно из наших боевых средств. Каждому свое… Вы это понимаете, Роклэнд…

— Так точно, шеф!

Полный, широкоплечий Роклэнд сидел в кожаном кресле, почтительно слушал шефа.

— На войне все средства хороши! Не мы их, так они нас… Вы отправитесь в Западную Германию…

По-видимому, последние слова для Роклэнда были неожиданными, и он спросил, воспользовавшись паузой:

— А как же Япония, шеф?

— Там обойдутся без вас… Самолет приземлится во Франкфурте-на-Майне. Оттуда поедете в Бонн.

— Слушаюсь.

— Встретитесь с генералом Геленом. Хоть он и немец, но с нами пока работает честно. Он большой специалист в этом деле и подберет вам нужных людей. Затем отправитесь в Австрию. Ваша резиденция будет в Зальцбурге.

Шеф молча прошел в конец кабинета и, повернувшись, остановился, видимо, что-то обдумывая. Потом продолжал:

— Имейте в виду, что сейчас все в наших руках. Аденауэр — наш большой друг. Если мы упустим такую возможность, история нам не простит. На первом плане должна быть операция «Мэтр»… Подробности прочтете в синей папке… Это должен быть действительно крупный человек, такой, чтобы мог делать политику. Вы обязаны найти такого в Вене. Второй операции дадите местное название… Разведка призвана вершить государственные дела! Все ясно? — мужчина задержался возле кресла, в котором сидел Роклэнд…

— Да, сэр!

— Действуйте смело, решительно и нахально! Я не оговорился, именно нахально! Нужно пользоваться моментом!

Старик слегка похлопал Роклэнда по плечу. Роклэнд почтительно встал.

— Только не попадайтесь в руки русским!

— Все будет о'кэй, шеф!

— Желаю удачи!

…Август позолотил верхушки кленов, когда полковник Забродин возвратился в Москву из командировки. Настроение было отличное: «Все прошло удачно. Теперь можно и в отпуск!»

Русская пословица гласит: «Загад не бывает богат!» В справедливости ее Забродин убедился на следующий день.

Едва он уселся писать отчет, как раздался телефонный звонок.

— Прошу зайти ко мне! — голос начальника контрразведки прозвучал озабоченно.

По широким деревянным ступеням, потрескавшимся от времени и поэтому скрипевшими под ногами, Забродин поднялся двумя этажами выше.

— Здравствуйте, Георгий Константинович!

— Здравствуйте. Садитесь, Владимир Дмитриевич. Одну минутку. — Генерал Шестов продолжал говорить по телефону.

Забродин опустился на стул. Прикоснувшись к спинке, обитой черной кожей, он ощутил прохладу. В просторном кабинете, окна которого выходили на северную сторону, было довольно свежо.

Генерал положил трубку, закрыл и отодвинул в сторону лежавшее перед ним на столе досье.

— Как дела с Пронским?

Вопрос был совершенно неожиданным. Всего неделю назад состоялся подробный разговор о Пронском. За такой короткий срок ничто не могло измениться… И вот теперь…

— Нормально… — ответил Забродин, бросил на генерала вопросительный взгляд и подумал: «Почему он спрашивает о Пронском, хорошо зная, что все докладывается ему своевременно?»

— Как Пронский себя чувствует? — Генерал как бы не замечал недоумевающего взгляда Забродина.

— Писал, что здоров…

Генерал спрашивал и в то же время думал о чем-то своем. Наконец, он решительно сказал:

— Не считаете ли вы, что ему пора активно включиться в работу?

— Сейчас, как вы знаете, Георгий Константинович, это невозможно. Все бывшие сотрудники американской разведывательной школы после судебного процесса над заброшенными к нам парашютистами находятся под подозрением. Американцы закрыли школу, и с тех пор Пронский ни в одно интересное для нас место устроиться не может.

— Тогда, вероятно, ему лучше всего возвращаться домой?

— Об этом я тоже думал. Меня удерживает доверие Смирницкого, которым пользуется Пронский. Американцы верят Смирницкому, и нужно думать, Пронский с его помощью сумеет снова наладить контакты с американской разведкой… Во всяком случае в своих последних письмах Пронский высказывает уверенность, что будет еще полезен Родине.

— Ваши доводы не лишены логики… Я хотел посоветоваться вот по какому вопросу. Назревают серьезные события в Австрии. Вы, очевидно, в курсе этих дел?

— Не совсем…

— По дипломатическим каналам начались переговоры о заключении австрийского мирного договора. Для разведок это означает…

— Буря перед штилем!

— Вот именно. Хотя в природе бывает обычно наоборот. Нам нужно готовиться, Владимир Дмитриевич. Вот я и вспомнил о Пронском.

— Понятно.

— Что, если перебросить его в Австрию?

— В Австрию?

Забродин задумался.

Все понимали: и генерал, и Забродин, и вообще все, кто хоть немного знал о Пронском, что ему пора возвращаться домой. Но не бросишь дело, особенно, если оно идет, если имеются какие-то возможности проникнуть в тайны противника.

— Я запрошу его мнение, если вы разрешите?

— Сколько времени это займет?

— Месяца полтора-два.

— Действуйте. Время пока есть…

В конце сентября от Пронского получили ответ. Он писал:

Генерал Шестов прочитал письмо, которое принес Забродин,

— Ну что же, Владимир Дмитриевич, поначалу все складывается неплохо. Теперь, очевидно, вам нужно ехать в Вену… Я думаю, ненадолго… Дня три-четыре вам хватит, чтобы познакомить Пронского с другим работником.

— Я не возражал бы побыть там и подольше. — Забродин широко улыбнулся. Он был рад тому, что представится возможность повидать город, о котором много читал. — Мне нужно предварительно изучить район встречи… — За многие годы работы с генералом Шестовым он мог позволить себе небольшое отступление от строго служебных отношений. И был уверен, что генерал его поймет…

— Хорошо. Готовьтесь к поездке на неделю, — с улыбкой ответил генерал.

Двухмоторным самолетом ИЛ-12 Забродин вылетел в Австрию.

В Подмосковье стояла золотая осень, и полковник смотрел, как далеко внизу пестрый ковер сменялся выжженными полями или яркой зеленью лесов.

Самолет сделал посадку во Львове, затем — в Будапеште. И вот уже Вена.

На аэродроме в Швехате его встретил капитан Лунцов, одетый в модный костюм венского покроя и от этого показавшийся Забродину чересчур щеголеватым. Лунцов работал уже продолжительное время в Вене и успел приспособиться к австрийскому образу жизни. Он держал себя с Забродиным как родственник хозяина дома с пришедшим по приглашению гостем: был учтив, приветлив и старался все показать.

Гостиница «Гранд-отель», куда Лунцов привез Забродина, находилась в центре города, на Ринге. Она служила общежитием для советских граждан, командированных в Вену. Вход в «Гранд-отель» охраняли советские солдаты.

Большая, почти квадратная комната, уткнувшаяся окнами в стену соседнего дома, отчего в ней было темно даже днем, несколько омрачила первые впечатления. И Забродин воскликнул:

— Вот так Вена! На одну неделю — сойдет. А более продолжительный срок жить в этом номере я бы не согласился. — Он положил на стул портфель с дорожными вещами.

— Другие номера сейчас все заняты, — как бы оправдываясь, пояснил Лунцов. — В них поселяются работники, приехавшие в Австрию надолго…

— Ну, ну… Я пошутил. Заняты, так заняты… Мне ведь только для ночлега… Что будем делать сейчас?

— Вас ждет товарищ Богданов. Он, вероятно, представит вас Верховному комиссару.

— Прекрасно. А как вы здесь устроились?

— Я? Отлично! Ведь я с семьей…

Аппарат Верховного комиссара находился в бывшей гостинице с пышным названием — «Империал», расположенной почти напротив «Гранд-отеля».

Забродин вошел в кабинет, и навстречу ему из-за стола поднялся Илья Васильевич Богданов — стройный, подтянутый, с черными жизнерадостными глазами. Он крепко пожал руку Забродина и забросал вопросами:

— Как долетели? Как там, в Центре? Как Москва?

— Москва?! Стоит Москва! Идет большое строительство на Ленинских горах. Проложена линия метро до Филей… Открыт свободный проход в Кремль! — Забродину трудно было передать даже то главное, что произошло за последние несколько месяцев в столице.

Постоянно находясь в Москве, он как-то не обращал внимания на быстрые перемены в облике города. У него на глазах творилась история, а он к этому привык, не видел в этом ничего особенного. Поэтому его немного удивила такая бурная реакция Богданова. И только спустя несколько месяцев, когда Забродин сам оказался надолго оторванным от Родины, он понял тот жадный интерес, с которым советские люди ловят любую весточку из родной страны.

— Ладно. Обо всем успеем еще поговорить, — не дав ему закончить, заторопился Богданов. — Сейчас я представлю вас Иртеневу, нашему Верховному, так как потом уйду надолго в город… Здесь я как белка в колесе: каждую минуту новые события.

Высокий моложавый генерал-лейтенант усадил Забродина в кресло, угостил папиросой и как-то по-дружески спросил:

— Вы бывали в Австрии?

— Нет. Впервые.

— Обстановка здесь весьма сложная. Правительство ни за что не отвечает, — Иртенев усмехнулся. — Нет, не подумайте плохо об австрийском канцлере и его помощниках. Они порядочные и приятные люди. У нас с ними установились добрые отношения. Но у них очень мало прав. Все диктуют оккупационные власти… Несколько раз пропадали солдаты из наших воинских частей, и австрийское правительство ничего не могло ответить на наши запросы… И, вы знаете, я им верю. Они могли не знать. Американская разведка работает активно.

— Да. Мне рассказывали.

— В нашей зоне мы принимаем меры, вы об этом, по-видимому, знаете. Да они и боятся в открытую к нам заходить. Но в Вене нет границ между секторами, и если вы не знаете город, то можете совершенно случайно оказаться в западном районе. Там мы уже бессильны, и с вами может произойти все, что угодно…

— Если я буду совершать дальние прогулки, то не один.

— Это разумно. Желаю вам успеха! — генерал встал. Забродин тоже. — Если вам потребуется какая-либо помощь, заходите к любое время.

— Спасибо.

Забродин вышел в приемную. Ожидавший его там Лунцов спросил:

— Куда теперь?

Забродин вдруг почувствовал, что он голоден:

— Я не возражал бы поесть.

— Идемте в кафе, где я иногда обедаю…

В небольшом чистеньком кафе, куда привел Лунцов, было довольно людно. Официанты в черных фраках ловко сновали между столиками. Лунцов первый заметил свободные места возле небольшого окна и повел туда Забродина.

Едва они успели сесть, как к ним подошел молодой официант, и заговорил по-русски, с небольшим немецким акцентом:

— Пужалуйста, что ви желаете пить?

— Один момент. Мы сейчас выберем, — ответил Лунцов и взял в руки меню.

Официант отошел немного в сторону и застыл в ожидании.

— Он вас знает? — удивился Забродин.

— Не больше, чем других. Я здесь бываю не часто. Это кафе посещают многие русские, и официант вряд ли мог выделить меня из общей массы.

— Так почему же он сразу заговорил с вами по-русски?

— А-а! — Лунцов улыбнулся. — Виноваты в этом ваши брюки… У венцев другой покрой, более узкий.

— Гм… — Забродин внезапно почувствовал себя скованно. Ему вдруг показалось, что все смотрят на него.

— Да вы не смущайтесь, — успокоил его Лунцов, — вначале все наши так…

— Завтра же мне нужно сменить костюм!

— Это не сложно, — и, переводя разговор на другую тему, Лунцов продолжал: — Хотите попробовать хорошее австрийское вино? Если вы не возражаете… Вот оно, — Лунцов листал меню: — «Гумбольдскирхен».

Сухое вино Забродину понравилось. Пообедав, они вернулись в гостиницу.

Забродин волновался. «Узнаю ли я Пронского? Прошло больше пятнадцати лет! Время и окружающая обстановка меняют не только характеры, но и манеру держаться, выражение лица».

На ветровое стекло машины набегали яркие световые рекламы: «Покупайте обувь Гуманика!», «Лучшие в мире часы — «Шафхаузен»!», «Самые надежные автомашины — «Форд»!»

За Гюртелем машина окунулась в черноту ночи. Затем внезапно выскочила на освещенную площадку, заполненную двумя потоками оживленно разговаривающих людей.

«Как неудачно! — подумал Забродин. — Только что окончился сеанс в кинотеатре «Темпо». Как в этой толпе отыскать Пронского?»

Забродин тревожно посмотрел на часы: «Ровно восемь. Он должен быть где-то здесь!»

Выйдя из машины, полковник стал пробираться сквозь толпу.

Неожиданно взгляд его остановился на высоком мужчине, который стоял немного поодаль и толпа обтекала его с двух сторон, как обтекает вода большой камень. В чертах его лица промелькнуло что-то знакомое. «Кажется, он? Нет, Пронский был выше ростом…» Забродин продвигался вперед, обходя мужчину стороной. «Этот шире в плечах… Но почему он смотрит на меня так пристально?» Полковник перевел глаза на костюм незнакомца. Из правого бокового кармана торчит край газеты. «Он, конечно, он!»

Пронский тоже узнал Забродина. Какое-то мгновение смотрел в упор, словно вспоминал, чуть-чуть улыбнулся. Забродин уверенно двинулся ему навстречу.

— Николай Александрович, как я рад!

— Я тоже. Не ожидал вас увидеть здесь!

Они отошли за угол дома и сразу скрылись в темноте.

— Николай Александрович, я хотел бы встретиться с вами завтра на квартире и там обо всем поговорить.

Забродин передал Пронскому адрес, и они тут же расстались.

Двухэтажный особняк на Кюлерштрассе, где Забродин и Лунцов на следующий день ожидали Пронского, находился в глубине сада. Высокие липы ударяли ветками в окно просторной комнаты на втором этаже, и от этого казалось, что кто-то царапает по стеклу.

Ровно в девять раздался звонок, и Лунцов впустил гостя. Теперь, при ярком свете, Забродин мог как следует рассмотреть Пронского. Моложавое лицо и простая, естественная манера держаться. Под глазами — тонкие морщинки, а в волосах немного седины.

— Вы почти не изменились, — сказал Забродин, крепко пожимая его руку.

— Ну, что вы! Я стал совсем старый. Посмотрите, сколько седых волос, — Пронский с улыбкой разглядывал Забродина. — А вот вы мало переменились! Немного пополнели… И у вас серебро!..

— Да ведь, пожалуй, пора! — Забродин рукой пригладил волосы. — Время не щадит никого… Проходите, пожалуйста! — пригласил он.

Лунцов вышел на кухню, чтобы приготовить кофе.

— Как вы жили эти годы, Николай Александрович?

— По-разному… Часто приходилось туго… И, вы знаете, не столько от работы, сколько от обстановки. Вы, очевидно, многое знаете?

— Да. Я в курсе ваших дел. Как сейчас в Западной Германии?

— Снова орут свои песни фашисты. В правительство пробралось много бывших нацистов: Шпайдель, Глобке… Один Штраус чего стоит! Полностью оправдывает свою фамилию! Это действительно букет пороков.[1] Вы слышали, как он кричит: «Сотру Советский Союз с карты мира!» Коммунистическая партия в загоне. Активистов преследуют. Фашистские молодчики рисуют свастики на синагогах. Власти для отвода глаз схватят одного-другого, пожурят и тут же отпустят. А реваншистские слеты? С пеной у рта, с горящими факелами! В этих сборищах принимают участие государственные деятели, вплоть до Аденауэра. Вот вам обстановка…

— А как же терпят американцы?

— Что американцы?! Им нужен надежный союзник. Самый сильный союзник в Европе — это западные немцы. Вот они и смотрят сквозь пальцы. Возрождается вероломная военная машина.

Лунцов принес кофе в маленьких чашечках.

— Спасибо, Юра, — сказал Забродин. — Присаживайтесь с нами.

Пронский отпил кофе и, немного подумав, продолжал:

— Я обрисовал вам самые мрачные стороны. Родина должна это знать и быть наготове. Но есть в Западной Германии и порядочные люди. Вот, например, — он улыбнулся, — вы знаете, недавно проходили выборы в бундестаг. Во многих городах были расклеены портреты Аденауэра. Во Франкфурте-на-Майне я видел, как кто-то подрисовал на плакате челку и усики, и Аденауэр удивительно стал похож на Гитлера… Или вот мне рассказывали: во время предвыборного выступления Штрауса в Мюнхене ему прислали в конверте ученическую резинку с запиской: «Можете стереть Советский Союз с карты мира!»

Посмеялись.

— Николай Александрович, какие у вас перспективы в Австрии?

— Пока плохие. По рекомендации Смирницкого я повидал двух эмигрантов, давно живущих в Вене, и американца, мистера Грегга, официально занимающегося коммерческими делами. Грегг обещал подыскать мне работу.

— Мы хотели бы, чтобы вы поработали здесь до вывода наших оккупационных войск и отъезда советских граждан на Родину. С одним из последних эшелонов уедете и вы.

— Я сделаю все, что в моих силах.

Забродин, Лунцов и Пронский всю ночь напролет обсуждали варианты работы в Вене. И только когда начало светать, они распрощались. Пронский вышел на улицу и сразу потерялся в предутренней мгле.

Через сутки, завершив все дела в Вене, Забродин возвратился в Москву.

Наступили предвесенние холодные дни с ветрами, которые хотя и больно кусали лицо, но несли в себе непередаваемый запах нового. В один из таких переменчивых дней Забродина пригласили к члену коллегии КГБ.

Забродин с усилием толкнул массивную дубовую дверь и вошел в просторный кабинет.

— Полковник Забродин прибыл по вашему приказанию!

— Здравствуйте, товарищ Забродин, проходите, присаживайтесь, — услышал он спокойный голос. Члена коллегии Забродин видел впервые и поэтому рассматривал его с любопытством. Выглядел генерал молодо, взгляд у него был открытый и приветливый. Он произвел на Забродина приятное впечатление. По-видимому, генерал тоже хотел составить собственное мнение о Забродине и поэтому некоторое время молчал. Не зря же говорят, что первое впечатление самое верное!

За длинным столом для заседаний сидел генерал Шестов и почему-то ободряюще улыбался. Забродин отодвинул стул и сел рядом с ним.

— Как ваше здоровье? — неожиданно спросил член коллегии. Вопрос немного смутил Забродина. Но он спокойно ответил:

— Пока не жалуюсь…

— Я спрашиваю об этом еще и потому, что мы хотим командировать вас на работу в Австрию. Товарищ Шестов рекомендовал вас, считая, что вы с задачей справитесь. А нагрузка там будет большая. Как вы сами на это смотрите?

— Для меня это несколько неожиданно…

— Подумайте и завтра дайте ответ. Сейчас я вам объясню, чем вызвана такая срочность, — и, обращаясь к Шестову, спросил: — Забродин в курсе последних событий в Вене?

— Нет. К австрийским делам он прямого отношения не имеет.

— Так вот, — генерал передвинул по столу шифровку, как бы желая подкрепить свои слова, — разведки противника перешли в решительное наступление в Австрии, провели одну акцию. Я сомневаюсь, что им удастся извлечь из этого большую пользу, но сам факт для нас неприятен. Они попытаются обыграть его в политическом плане. Как вы думаете? — Член коллегии снова посмотрел на генерала Шестова.

— Это уголовный тип, и думаю, что у них ничего путного не выйдет.

— Дело в том, — продолжал генерал, — что два дня назад американской разведке удалось склонить к измене Родине инженера Рыжова, работавшего в Управлении советским имуществом в Австрии. Растратив большую сумму, Рыжов бежал со своей любовницей-австрийкой в американский сектор Вены. Наши демарши пока ни к чему не привели. Для нас это урок. Мы обязаны усилить работу контрразведки. Такова обстановка. Вы, кажется, были в Австрии?

— В командировке. Несколько дней.

— Я прошу вас все обдумать, взвесить и сказать, справитесь ли вы с этой задачей.

— Хорошо. Если разрешите, я подумаю.

— Ответ скажите завтра товарищу Шестову.

— Есть. Я могу быть свободным?

— Да.

Забродин, как и любой другой на его месте, был польщен доверием. Несомненно, это почетное и важное поручение. Вместе с тем он понимал, какую большую ответственность должен взять на себя. Справится ли? Его не пугали бессонные ночи и полные тревоги служебные часы, которые ему предстояли. Но за границей он не работал. Встреча с Пронским в Вене — это только эпизод.

Советская колония в Вене большая. Как оградить наших людей от ловушек иностранных разведок? Они маскируются до поры до времени под австрийцев, к которым наши люди прониклись симпатией и в искренность которых верят. Иностранные разведки ищут малодушных, хватаются за любую оплошность. Что нужно сделать, чтобы уберечь людей, которые иногда действуют неразумно? Как это сложно! И все же кто-то должен это делать? А у него есть опыт работы в контрразведке…

На следующий день Забродин сказал генералу Шестову, что он согласен ехать в Австрию…

В Вену Забродин прилетел в начале апреля. И сразу ощутил прелесть южной весны.

Люди ликовали. На улицах царило оживление. Еще бы: союзные державы договорились о заключении мирного договора с их родиной.

— Что сейчас делается в кафе, ресторанах! — Лунцов, встретивший Забродина на аэродроме, торопился познакомить его с обстановкой в стране. — Даже на трамвайных остановках, в клубах, на теннисных кортах — всюду только и разговоров, что о подписании мирного договора. Все кипит и бурлит! Газеты заполнены статьями с политическими прогнозами, различными обозрениями с предположениями о сроках вывода оккупационных войск, сообщениями о членах делегаций на мирную конференцию.

Полковник, как и прежде, поселился в «Гранд-отеле». Но теперь его комната выходила окнами на Ринг. И утром в окна ярко светило солнце.

Забродин позавтракал в том же кафе, где был вместе с Лунцовым, так как другого не знал. Он запомнил, по какой улице нужно идти обратно до Ринга, какие трамваи там проходят, как выглядит собор святого Карла, который является ориентиром по пути к «Империалу».

Весь день знакомился Забродин с людьми, с делами, отчего к вечеру в голове был полный сумбур. А когда стемнело, он вышел на улицу. Его приятно поразил фонтан у памятника советскому воину — освободителю Вены от фашистской оккупации. Падающие вниз капли воды, освещенные разноцветными электрическими лампочками, горели, как фейерверк.

Забродина сразу захватили события. Прошло три недели с тех пор, как в американский сектор Вены сбежал инженер Рыжов. По свежим следам Забродин пытался разобраться в причинах, побудивших его к этому.

Рыжов растратил большую сумму государственных денег и бежал от наказания. Но почему американцы отказались возвратить уголовного преступника? Бедно живет американская разведка, если уцепилась за уголовника! А может быть, это первая ласточка? Шантаж и подкуп сделают свое дело? Как оградить советских людей от провокаций?

Это стало основной заботой полковника, и он подолгу задерживался на службе, изучая поступающую информацию. Замелькали часы, дни… Но Забродин не упускал свободной минуты, чтобы познакомиться с Веной. И не только ради удовольствия. Он считал, что чем лучше знаешь страну, население, быт, нравы и привычки народа, тем успешнее можно работать.

Однажды вечером Забродин и Лунцов отправились гулять по Вене. Они решили осмотреть Грабен — небольшую площадь в центре города с великолепными магазинами и памятником жителям Вены, погибшим во время эпидемии чумы. Там же, поблизости, величественный собор — Стефанскирхе, под которым раскинулись многокилометровые катакомбы. Лунцов взял на себя роль гида.

Они шли полутемным переулком в сторону Кертнер-штрассе. Возле входа в ночной клуб «Мулен руж» Лунцов подошел к автомату, чтобы купить сигареты. Забродин продолжал идти один, медленно, не глядя по сторонам. Неожиданно его толкнула женщина.

— Извините! — смущенно проговорил Забродин. Женщина хотела что-то сказать, но подошел Лунцов.

— Пойдемте, Владимир Дмитриевич, — он взял Забродина под локоть и повел в сторону, не обращая внимания на женщину. — Вы, по-видимому, еще не узнали тонкостей здешней жизни. Эти женщины подчас бывают очень нахальными. У каждой свой район, и они даже платят налог с дохода…

— Не может быть!

— Замужняя женщина в эту пору одна по улице не ходит… Чего только здесь не встретите! Поговаривают, что воруют людей и отправляют куда-то на Восток, где продают за большие деньги. А вот сегодня Величко рассказал мне забавную историю. На Ландштрассе объявился чудак хозяин. Продает шерстяные кофты не хуже чем в других магазинах, но гораздо дешевле… Вообще здесь много странностей и особенностей…

Весьма вероятно, что этот разговор не задержался бы в памяти Забродина, если бы на следующий день другое сообщение не заставило полковника встревожиться. Ему доложили, что новость о продаже дешевых кофточек в магазине на Ландштрассе быстро распространилась и в этот магазин стали заходить многие.

— Что вам известно о владельце магазина? — спросил он у Лунцова.

— У нас нет о нем никаких сведений, Владимир Дмитриевич. Специально мы его не проверяли, так как никаких сигналов не поступало.

— Почему он оказался добреньким? Как вы думаете? Ведь на Западе каждый стремится нажить капитал, к этому толкает людей весь уклад жизни, а таким путем, как этот коммерсант, не разбогатеешь!

— Нужно разобраться. Побеседовать с теми, кто был в магазине.

— Хорошо. Но этого мало. Кто в Вене может дать справки о владельце магазина? Полиция? Власти? — Забродин даже улыбнулся. — Пронский! Вот кто может нам помочь! Когда у вас назначена с ним встреча?

Спустя два дня Забродин отправился вместе с Лунцовым на встречу с Пронским. Был теплый вечер. Из ресторанов и кафе, с открытых террас разносились звуки веселой музыки. Венцы отдыхали после трудового дня.

— Обратите внимание на жилые дома, — сказал Лунцов, показывая вокруг. Забродин посмотрел по сторонам, по, кроме зарослей кустарника и ветвей деревьев, громоздившихся в темноте, ничего не видел.

— Ну, конечно. Вы их не видите потому, что в окнах нет света. А ведь они тут, кругом, за деревьями.

Присмотревшись, Забродин различил вдали силуэт здания. Только в одном окне светился огонек.

— Может быть, это служебные помещения? — удивился он.

— Нет. Но венцы по вечерам редко бывают дома. Сидеть дома дорого: электричество, отопление. Гораздо дешевле провести вечер в кафе.

Лунцов отворил дверь особняка на Кюлерштрассе. Он настолько привык к этой квартире, что чувствовал себя как дома. В прихожей было темно. Он подошел к окну и задернул штору.

— Приходится приспосабливаться к австрийскому быту, — сказал он, включая свет.

Вскоре раздался звонок, и Лунцов впустил гостя.

— Ба-а! Владимир Дмитриевич, вы?! — воскликнул Пронский и крепко пожал Забродину руку. — Надолго к нам? — В его голосе слышалась неподдельная радость.

— Думаю, что уеду домой вместе с вами или немного позже, — ответил Забродин.

Расположившись за небольшим журнальным столиком, они повели тихий разговор.

— Как вы? Как устроились? Привыкли к Вене?

— Да как вам сказать… — по лицу Пронского пробежала тень. — Откровенно говоря, надоела мне вся эта эмигрантская возня. И если бы не важные события, то я запросился бы домой.

— Осталось недолго. Потерпите.

— Мистер Грегг взял меня к себе. Дает различные поручения.

— Вам так и не удалось выяснить, где он официально числится?

— Нет. В американском посольстве он официально не служит, хотя часто там бывает и пользуется особым доверием. Выступает как владелец частной фирмы.

— Американский Остап Бендер? А фирма по продаже рогов и копыт?

— Что-то в этом роде, — Пронский рассмеялся, — но поопасней! Это прикрытие дает ему возможность свободно распоряжаться деньгами и устанавливать обширные контакты в самых различных кругах.

— Что же поручил вам Грегг сейчас?

— Ни много ни мало — как искать среди советских граждан людей, которых американская разведка могла бы завербовать, — усмехнулся Пронский.

— Ого! Каким же образом?

— На этот счет у них много рецептов: подмечать малейшие подробности жизни, желания, стремления. И в первую очередь не хотят ли разбогатеть…

— Так и говорит «разбогатеть»?

— Да. Он считает это главным в жизни. Грегг сам придерживается таких же принципов. Прежде всего деньги. Доллары, фунты… За деньги продаст кого хочешь… Затем его интересуют семейные отношения: нельзя ли подсунуть девочку…

— Он действует довольно стандартно.

— Это его не волнует. Средства испытанные и надежные.

— А где знакомится?

— В самых различных местах: в кино, в кафе, в ресторанах, в магазинах — везде, где бывают русские. Я совсем недавно советовался с товарищем Лунцовым, как быть. Ведь я должен выполнять задание, иначе Грегг меня выгонит.

— Конечно.

— Юрий Борисович рекомендовал назвать Греггу Игоря Витальевича Викентьева, с которым я якобы познакомился в парке Терезианум… Остальное он предоставил моей фантазии: описать процедуру знакомства и личные качества Викентьева.

— И как же Грегг реагировал на вашу информацию?

— Уж я постарался! — Пронский рассмеялся. — Грегг остался доволен. Выдал дополнительно пятьдесят долларов на угощение Викентьева…

Выяснив все, что касалось Грегга и его «фирмы», Забродин спросил:

— Николай Александрович, вам не приходилось слышать о владельце магазина шерстяных изделий на Ландштрассе?

Пронский пытался что-то вспомнить.

— Нет, не слышал. А что? Он вас интересует?

— Да. Не могли бы вы узнать, что это за человек?

Пронский молчал. Долго крутил в пальцах сигарету. Затем в его глазах появился веселый огонек, и он сказал:

— Пожалуй, я смогу навести справки у самого мистера Грегга.

— Каким образом?

— Это секрет фирмы! Не беспокойтесь, я ему не скажу, что это нужно советской разведке!

Завхоз советского посольства в Вене Коротов, загорелый крепыш, одетый в темно-коричневые брюки и серый пиджак, шел по Рингу. Дойдя до венской Оперы, которая стояла еще в лесах, так как во время войны была сильно повреждена, Коротов повернул на Кертнер-штрассе и стал рассматривать красиво оформленные витрины.

Завхоз был в хорошем настроении: ремонт посольства, за который он отвечал, подходил к концу. Все было сделано добротно, и послу понравилось.

«Закончу ремонт и в отпуск! — мечтал Коротов. — К своим, в Кострому. И покупаться, и порыбачить на Волге! Вздохнуть спокойно. Не то, что здесь: сюда не сунься, туда не ступи!»

Хотя Коротов жил в Вене второй год и знал, где и что можно купить, сейчас он терялся в догадках: «Обставить кабинет новой красивой мебелью! — так сказал посол. — А черт ее знает, какая красивая! Вся красивая. А вдруг послу не понравится? Вот магазин Ривенса. Зайду-ка я сюда».

Коротов широко распахнул стеклянную дверь.

— Господин Коротов! Добрый день, милости просим! — услышал он приветливый голос хозяина. Коротов уже неплохо понимал по-немецки и мог самостоятельно объясняться, вставляя в немецкую речь русские слова. Ривенс точно так же говорил по-русски. В результате они хорошо друг друга понимали.

— Как удачно, господин Ривенс, что я застал вас. Здравствуйте!

— Рад вам служить, господин Коротов. Присаживайтесь.

Ривенс, невысокий, полный австриец, сиял. Казалось, для него нет ничего приятнее в эту минуту, чем лицезреть господина Коротова.

— Ви совсем нас забывайт, господин Коротов.

— Дела, господин Ривенс, дела. Знаете, приезд делегации, ремонт посольства…

— О! Я понимайт! Ви ошень заньятый, или как это по-русски — деловитый… Я так говорью?

— Правильно, господин Ривенс.

— Вот видите, я тоже немного говорьит по-русский. Чем могу служить, господин Коротов?

— Господин Ривенс, дайте мне совет.

— Совьет? Для вас, что хотите!

— Послу нужно обставить кабинет красивой мебелью. Посоветуйте мне.

— Нет ничего проще, господин Коротов. Я вам покажу филе красивый гарнитур. Какой ви желайт?

— Что-нибудь в новом стиле.

— Модерн! Вундершон! Пройдите со мной…

Ривенс повел Коротова узкими проходами, где громоздились всевозможные столы, диваны, стулья, шкафы. Почти два часа рассматривал Коротов кабинетные гарнитуры, один лучше другого, пока наконец не остановился на одном.

— Вот этот, кажется, подходит.

— Это прекрасный гарнитур, господин Коротов! Ваш посол будет ошень, ошень довольен!

— Благодарю вас, господин Ривенс!

— О, нет. Это я вас благодарийт! Такой большой заказ! Вот, господин Коротов, это вам от меня на памьять. Айн гешенк. Или как по-русский: подарьок. — Ривенс взял со стола наручные часы в золотом корпусе и протянул Коротову.

— Я не могу это взять, господин Ривенс. Это дорого стоит.

— Какой пустяк, господин Коротов. Ви есть мой постоянный клиент. Я получайт доходы.

— Нет, нет, господин Ривенс.

— Напрасно, господин Коротов, ви меня обижайт… Ви мой лучий друг. Когда вам прислать вещи?

— Если можно, сегодня.

Направившись уже было к выходу, Коротов вдруг вернулся.

— Господин Ривенс, я бы еще хотел два ковра и люстру…

— Все, что угодно, господин Коротов. Вот, выбирайт. Ривенс повел Коротова мимо свисающих с потолка больших и маленьких, сверкающих и матовых, пестрых и скромных люстр.

Когда люстра была выбрана, Ривенс сказал:

— Вы не будете возражать, господин Коротов, если люстру доставим вам завтра? Ее нужно как следует запаковать, чтобы не побился хрусталь.

— Пожалуйста, господин Ривенс. Счета пришлите в посольство.

Ривенс проводил Коротова до двери и долго тряс ему руку.

…Помещение для своей конторы мистер Грегг снимал в пятиэтажном жилом доме. Дом находился в тихом переулке американского сектора Вены. Казалось бы, для представителя торговой фирмы нужен шумный центр и близость других коммерсантов. Но фирма мистера Грегга в этом не нуждалась. Вывеска была только ширмой. Внизу у входа в парадное висела табличка: «М-р Грегг. Экспорт — импорт. 3-й этаж». На третьем этаже, в светлой двухкомнатной квартире с небольшой прихожей и размещались «деловые аппартаменты» мистера Грегга: в одной комнате сидела секретарша, другая — служила мистеру Греггу кабинетом.

Мистеру Греггу было около сорока лет, но он еще не нашел своего места в жизни. Он перебрал много профессий: работал помощником продавца в фирме по продаже пылесосов, затем агентом по страхованию. Во время войны был в Италии, но не столько воевал, сколько спекулировал сигаретами. В разведке работал всего несколько лет. Вена потянула его, как в свое время Клондайк тянул золотоискателей. Ему установили твердый оклад. Кроме того, за каждого завербованного советского агента или за важную информацию была обещана дополнительно крупная сумма.

Высокий, худощавый, с лицом аскета, мистер Грегг скорее походил на пастора, чем на коммерсанта. Он был человеком аккуратным: служба есть служба. И в этот день, как всегда, вошел в свой кабинет ровно в девять часов. Вид у мистера Грегга был помятый, несмотря на безукоризненный темно-серый костюм и сверкающую белизной рубашку. То ли плохо проведенная ночь, то ли другие заботы наложили отпечаток на его лицо. Мистер Грегг прошелся по кабинету, посмотрел в окно. На улице шел дождь, крупный весенний дождь. Грегг распахнул окно. В кабинет вместе с ароматным свежим воздухом ворвался шум большого города.

— Мистер Грегг, вас спрашивает господин Пронский, — доложила секретарша.

— А-а. Впустите.

Пока Пронский стягивал в прихожей мокрый плащ, мистер Грегг закурил сигарету и сел в кресло.

— Как поживаете, господин Пронский? — мистер Грегг был учтив. Ему это не стоило денег.

— Спасибо, хорошо.

— У вас есть что-нибудь интересное для меня?

— Надеюсь, кое-чем порадую вас, шеф.

— Очень хорошо. Присаживайтесь.

— Я думаю, что у нас скоро будет больше возможности для установления контактов с русскими. От одного человека я узнал, что русские женщины часто посещают магазин шерстяных изделий на Ландштрассе. И мы могли бы…

— Вы были в этом магазине? — остановил его Грегг.

— Нет пока.

— Почему?

— Я решил посоветоваться с вами…

— Нужно не советоваться, а действовать. Больше решительности. Нам нужны хорошие дела.

— Если вы немного поможете, то мои усилия могут быть более успешными.

— Каким образом?

— Оказать давление на хозяина, чтобы он ставил меня в известность, когда в магазин приходят русские. Я буду приходить и знакомиться с ними. Ведь это недалеко от нашего сектора.

— Неплохая идея… Я узнаю и вам скажу. Как ваши дела с Викентьевым?

— Нормально. С ним я вижусь теперь почти каждую неделю. Господин Викентьев начинает питать ко мне расположение…

— Нужно встречаться чаще. Вы должны чем-то заинтересовать его…

— Я пробую, мистер Грегг. Но еще не нащупал, что его может увлечь. Отношения в семье у него нормальные. Пока все не выходит за рамки приятельских разговоров. Но я надеюсь.

— Проявите инициативу. Больше выдумки. Я плачу за это деньги.

— Постараюсь, шеф.

— А ваше предложение с магазином нужно использовать. Я наведу справки. Зайдите ко мне через два дня.

…Забродин зашел к профоргу советской колонии. Добродушный и жизнерадостный Опанас Никифорович Гриценко уже знал о приезде Забродина в Вену, и, когда он назвал свою фамилию, Гриценко сказал:

— Очень рад познакомиться. Присаживайтесь.

— Может быть, я зайду попозже? — Забродин нерешительно остановился, увидев, что Гриценко разговаривает с посетителем.

— Мы заканчиваем. Вы не знакомы? Это наш консул — Нечаев. Послушайте, что он рассказывает. — Черноволосый, спортивного вида мужчина слегка привстал и протянул Забродину руку.

— Ну, что же Дилл? — продолжал Гриценко прерванный разговор.

— Он сказал, что русские «ди-пи», содержащиеся в лагере «перемещенных лиц», не хотят встречаться с советским консулом.

— Нужно же так врать!

— Что такое «ди-пи»? — спросил Забродин.

— Так окрестили немцы и американцы бывших военнопленных и угнанных фашистами лиц. Сейчас эти люди не имеют гражданства и им выданы временные удостоверения «ди-пи». Эти несчастные лишены всяких человеческих прав. Живут в бараках, едят что придется. Им предоставляют только черную работу, которая плохо оплачивается: убирать мусор, подметать улицы. Все эти тонкости западной «цивилизации» вы скоро познаете.

— О вашем разговоре с Диллом Верховный знает? — снова спросил Гриценко.

— Да.

— И что же он?

— Сказал, чтобы я объездил все лагеря и сам поговорил с бывшими советскими гражданами. Вот как раз сейчас я должен ехать туда. Дилл ждет меня в лагере.

Нечаев собрался было уходить, но потом повернулся к Забродину и сказал:

— Хорошо, что с вами встретился. Я хотел как раз зайти к вам.

— Что-нибудь случилось?

— Несколько раз мы с женой замечали, что кто-то роется в наших вещах. Хотя ничего секретного дома я не держу, но это начинает нас беспокоить. Одно письмо в Москву к родственникам, которое я забыл отправить в тот же день, пропало.

— В нем было что-нибудь особенное?

— Да нет. Просто я описывал Вену, Бельведер, магазины. Больше ничего. Все это неприятно. Как нам быть?

— Гм! — Забродин нахмурился. — Вы знаете, сразу мне трудно дать совет… Было бы хорошо установить, кто этим занимается, и найти этого человека. Если вы сможете, загляните ко мне, мы вместе что-нибудь придумаем…

— Хорошо. Я зайду.

Нечаев попрощался и ушел. Гриценко сказал:

— Не позавидуешь нашему консулу. Американцы угрозами заставляют военнопленных отказываться от репатриации на Родину, чинят консулу всяческие препятствия. Фашиствующие молодчики устраивают ему обструкции. И надо иметь крепкие нервы, чтобы сохранять спокойствие. Но здесь томится еще много невинных людей, которых нужно выручать. И он разъезжает… Ну, а как ваши дела?

— Вот, как видите, прибыл. Все нормально.

— Как устроились в Вене?

— Хорошо. Опанас Никифорович, я хочу посоветоваться с вами.

Забродин рассказал о магазине на Ландштрассе.

— Может быть ловушкой для неопытных. Это серьезно, — сказал Гриценко, выслушав сообщение. — Надо бы провести беседы с работниками советских учреждений. Рассказать, что может скрываться за этой щедростью. Что вы знаете о владельце магазина?

— Пока очень мало.

— Тогда проводить беседы рано. Нас могут не понять. Почему мы не рекомендуем посещать этот магазин? Только потому, что там продают вещи дешевле? Не убедительно.

— Через несколько дней нам, может быть, удастся узнать что-нибудь более существенное.

— Сейчас я могу в беседах с посещающими меня руководителями предприятий обращать их внимание на этот магазин. А вообще-то вам следовало бы выделить специального работника, которого знали бы в лицо все советские люди и к которому могли бы обращаться за выяснением трудных и неясных вопросов.

— Я подберу такого человека и скажу вам.

— Вот этому человеку мы сможем затем поручить проведение бесед.

Разговором с Гриценко Забродин остался доволен. Он ушел от него с уверенностью, что в случае необходимости на помощь придет не только сам Гриценко, но сумеет поднять и весь коллектив советской колонии.

Выйдя из «Империала», Нечаев забежал домой предупредить жену, чтобы не волновалась, если он не вернется в тот же день. Ехать далеко и, может быть, придется заночевать в гостинице.

Машина проехала по Рингу, свернула в американский сектор и оттуда выехала за город. Дорога узкой змейкой вилась среди полей, пробивалась сквозь тенистые рощи. Вдали зеленели альпийские луга. «Согласился бы я всю жизнь прожить здесь, в этом райском уголке, отрекшись от всего: от родных полей, от густых лесов, от полноводных рек, от всего, чем богата земля русская? — подумал Нечаев. — Сменил бы родную речь на язык другого народа, чтобы говорить на нем везде и всюду, постепенно забывая родной? — Эта мысль показалась Нечаеву нелепой. — Обсыпь меня золотом и алмазами, я ни на что не променяю Родину! Так почему же эти люди не хотят возвращаться домой? Ведь здесь никто им даже сносной жизни не даст. Чего они боятся? Тюрьмы? Ссылки? Способен ли этот страх, основанный на обмане, довести человека до такого состояния? Как убедить их, что амнистия не обман, что Родина простила всех, кто совершил ошибки?..»

К лагерю подъехали, когда солнце клонилось к западу. У массивных железных ворот стояла группа американцев в военной форме. Все та же колючая проволока, те же бетонные казематы. Мало что изменилось здесь со времен фашистской оккупации. Только немецких автоматчиков сменили американские солдаты.

Среди военных выделялся один в гражданской одежде. Нечаев узнал третьего секретаря американского посольства в Вене Дилла.

— Как доехали, мистер Нечаев?

— Благодарю вас, мистер Дилл. Хорошо.

— Может быть, хотите принять душ?

— Нет, спасибо.

— Господин Нечаев хочет куш-ать, — мило улыбнувшись, сказала на ломаном русском языке переводчица, которая в этот момент вышла из помещения лагерной комендатуры. — А у нас как раз все готово. — Розовое шелковое платье в широкую белую полоску с большим белым воротником и светлые туфли на высоком тонком каблуке подчеркивали стройность фигуры. Необычное сочетание светлых волос и темных больших глаз делали ее очень привлекательной.

Дилл не говорил ни по-русски, ни по-немецки. Он не пытался утруждать себя изучением немецкого, а русский язык оказался для него слишком трудным. И хотя он знал, что Нечаев говорит по-английски, все же взял с собой переводчицу.

— Пожалуйста, сюда, мистер Нечаев, — указывая путь, Дилл прошел вперед.

В служебном помещении все было подготовлено для небольшого приема. На низком столике, сверкающем полировкой, Стояли тарелки с маленькими бутербродами и бутылки с различными напитками. Нечаев сел в низкое кресло. Переводчица куда-то ушла.

По предложению Дилла выпили виски. Потом Дилл неожиданно сказал:

— Жаль, что вы не американец!

— Почему, мистер Дилл?

— Я вижу, вам нравится наш комфорт.

— А-а… Умеете вы устраиваться!

— Вам, господин Нечаев, с вашими способностями в Америке была бы обеспечена блестящая карьера.

— Что бы я у вас делал?

— Имели бы капитал.

— Быть капиталистом я не способен. Не смешите меня, мистер Дилл! А чем еще мог бы я заниматься? Гнул бы спину на конвейере или, в лучшем случае, был бы учителем и еле сводил концы с концами?

Нечаев выпил кофе и предложил:

— Может быть, пройдем в лагерь?

Они вышли из служебного помещения и по нагретой за день бетонной дорожке прошли в барак. Там их уже ждали.

— Здравствуйте! — поздоровался Нечаев.

— Добрый день, господин консул, — ответил нестройный хор голосов.

«По крайней мере, не грубят — это уже хорошо», — подумал Нечаев и громко сказал:

— Для вас я не господин, а гражданин. У нас одно отечество. Как вы здесь живете?

— Не жалуемся…

— У вас есть какие-нибудь просьбы, претензии?

Ответы толпившихся в бараке людей были односложны и очень сдержанны. Как говорится, контакта с аудиторией не получалось. И он решил перейти к делу.

— Кто хочет выехать на Родину?

Молчание. Нечаев переводил взгляд с одного лица на другое. Все стояли насупившись, опустив глаза к полу.

Нечаев выждал и повторил вопрос. Так и не дождавшись ответа, он спросил:

— Значит, не хотите? Насильно никто заставлять не собирается…

— А зачем нам ехать? Чтобы сидеть в тюрьме? — вперед выступил молодой, интеллигентного вида человек.

— Кто это вам сказал?

— Сами знаем…

— Лично вам тюрьма и не могла бы грозить, ведь вам немного лет. По-видимому, угнали вас ребенком… Других же Родина простила…

Молодого поддерживали стоявшие за его спиной, постарше:

— Нас не проведешь!..

Нечаев понял, что и здесь все подготовлено, точно так же, как случалось не раз: по указанию разведки на встречу с ним администрация лагеря пустила не тех людей, которые ждут выезда на Родину, а специально подобранных предателей и отщепенцев.

Неожиданно со двора раздался крик:

— Пустите! Отпустите меня! Господин консул, помогите! Господин консул, они не хотят к вам пускать!

Нечаев подошел к двери. К бараку рвалась женщина. Она держала за руку мальчика лет пяти, бледного и худенького.

— Помогите! — Женщина, воспользовавшись тем, что солдат отступил в сторону, подбежала к двери и, споткнувшись, упала на колени. — Я хочу домой! — ее крик был полон отчаяния.

— Кто вас не пускает? — Нечаев помог ей подняться.

— Нет, нет. Сейчас же, с вами! — не отвечая на вопрос, кричала женщина.

— Кто вы? Что случилось?

— Они хотят отобрать у меня сына! Я — русская… Говорят, что могу ехать домой только одна! Они не пускали меня к вам!

— Кто не пускал?

— Эти, ами! Вон они стоят, — женщина указала рукой на двух американских солдат. — Начальник лагеря сказал, что если я и поеду домой, то одна. Они хотят отнять у меня сына! — Женщина залилась слезами. Нечаев повернулся к американскому дипломату:

— Господин Дилл, прошу объяснить, что происходит?

— Это какое-то недоразумение, мистер Нечаев… Эта женщина, вероятно, не в своем уме! Если хочет ехать, пусть едет!..

— Как ваша фамилия?

Женщина склонилась над мальчиком. Потом, вытирая слезы, повернулась к Нечаеву:

— Синельникова, Ольга Синельникова.

— Ребенок ваш?

— Мой. Это мой сын, но родился он здесь… Вот они и говорят, что мальчик является австрийским гражданином и должен здесь остаться. Это чудовищно!

— Успокойтесь. Через три дня вы вместе с вашим сыном поедете домой. Я за вами приеду. Так, господин Дилл?

— Да. Это какое-то недоразумение…

— А вы, граждане? Может быть, с кем-нибудь тоже произошло недоразумение?.. А теперь кто-нибудь надумал? — Нечаев окинул взглядом собравшихся в бараке.

— Мы еще подумаем, — сказал один. Как видно, эта сцена произвела на них впечатление. На лицах собравшихся была написана явная растерянность.

Когда совсем стемнело, Нечаев приехал в гостиницу. Он уже готовился лечь спать, как неожиданно раздался телефонный звонок. «Вероятно, ошибка», — подумал Нечаев, но все же поднял телефонную трубку.

— Господин Неча-аев? — услышал он женский голос.

— Да.

— Извините. Я вас потревожила?

— Пожалуйста…

— Это говорит Элизе, переводчица господина Дилла.

— Слушаю вас.

— Вы еще не спите?

— Да как вам сказать…

— Я дума-ала, что еще не так поздно… Я тоже остановилась в этой гостинице…

— Очень приятно.

Наступила пауза. Элизе молчала. Нечаев считал невежливым первым повесить телефонную трубку.

— Господин Неча-аев, вы забыли свои перчатки. Я позвонила, чтобы вы не беспокоились… Если хотите, я занесу вам…

Нечаев вспомнил, что перед уходом из лагеря никак не мог найти перчатки. Подумал, что сунул их в саквояж.

— Спасибо. Не беспокойтесь. Я зайду завтра.

— Вы, наверно, очень устали?

— Да. Сегодня был трудный день…

— Тогда извините. Спокойной ночи.

— До свиданья.

…В конце рабочего дня, когда десятки телефонных звонков то и дело отвлекали и не давали сосредоточиться, Забродин решил, наконец, отключить телефонный аппарат: «Если возникнет что-нибудь неотложное, разыщут через секретаря. Нужно обдумать, что же все-таки происходит». Пока в руках у полковника были только разрозненные эпизоды.

«Союзнички» явно готовят сюрприз. Где он? В каком облике предстанет?» Мелочей множество: то тут, то там словно какой-то таинственный кукольник дернет за ниточку. Многие стали замечать за собой слежку. Да и с магазином на Ландштрассе…

Забродин думал, сопоставлял, сравнивал… А длинный весенний день пролетел незаметно, и уже над домами вспыхивали световые рекламы. Ночная жизнь европейского города врывалась в тишину кабинета, нарушала строй мыслей, манила на улицу. У полковника оставалось все меньше надежды придумать что-нибудь путное…

Забродин вышел из «Империала». Постоял возле памятника советскому воину. У подножия памятника лежали свежие цветы: благодарные австрийцы каждый день их меняли. Полковник направился к Штадтгартену. Днем в этом сквере было много любопытных. Они собирались возле прудов, смотрели на плавающих лебедей и уток. Взрослые и малыши бросали им хлебные крошки, доверчивые птицы хватали пищу прямо из рук. Сейчас здесь было пусто.

Выйдя из сквера, Забродин пошел по тихим улицам. Гулял долго и порядком устал. Возвратившись в гостиницу, он зашел за ключами к портье. Дежурила фрау Кюглер, полная круглолицая австрийка. Она всегда была приветлива и доброжелательна, и, когда у него выдавалась свободная минута, он с удовольствием с ней беседовал.

Так и сейчас. Фрау Кюглер спросила!

— Были в кино, господин Забродин?

— Нет, фрау Кюглер, гулял.

Хотя Забродин довольно прилично понимал по-немецки, но сам говорил односложными фразами.

— Когда же приедет ваша семья? Вам одному здесь надоело?

— Скоро, фрау Кюглер. Дети еще учатся. А у вас есть дети?

— О, господин Забродин, не спрашивайте!.. Сначала была война. Потом не было средств, чтобы содержать детей. Ведь дети требуют больших расходов! Ах, извините, я вас задерживаю пустыми разговорами. Спокойной ночи.

Она передала ему ключ от номера.

— Я привык ложиться поздно, фрау Кюглер. Только вот устал сегодня, долго гулял. Правильно я говорю по-немецки?

— Аусгецайхнет! — Фрау Кюглер улыбнулась и, пододвинув стул, сказала: — Может быть, присядете? Как вам нравится Вена?

— Красивый город. Хороший народ австрийцы. Приветливый…

— Это очень приятно, господин Забродин. Вена действительно хороша. А вот люди есть разные…

— Везде есть разные люди, фрау Кюглер.

— Есть плохие в «Гранд-отеле».

— Русские?

— Нет. Русских я не знаю. Русские ко мне хорошо относятся. А вот фрау Диблер… Мне кажется, что она плохой человек.

— Почему вы так думаете?

— Я хочу рассказать русскому коменданту, но у меня нет доказательств… Она роется в чемоданах.

— Но я не слышал, чтобы у кого-нибудь пропали вещи.

— Я тоже не понимаю, зачем ей нужно рыться в чужих чемоданах. Я сама видела в номере господина Нечаева… Но не это главное. Я хочу рассказать вам более загадочную историю. Хотя вы, может быть, посчитаете меня слишком мнительной. Я уже столько вам наговорила! — она нерешительно посмотрела на Забродина.

— Что вы, фрау Кюглер! Я внимательно вас слушаю…

— Я отношусь к вам с большим доверием, господин Забродин.

— Спасибо, фрау Кюглер, — Забродин улыбнулся.

— Знаете, я живу в доме недалеко от вашего посольства. Утром просыпаюсь очень рано. Привыкла с детства. Иногда подхожу к окну и смотрю на улицу. Тишина. Потом появляются дворники. Потом идут хозяйки на рынок, в магазины.

Уже несколько дней, как на рассвете стал приезжать в наш дом какой-то господин. Зайдет в дом на несколько минут и уходит. Высокий, с вытянутым худым лицом. Вроде бы и на австрийца не похож. Мне это показалось странным, господин Забродин. Оставит машину за углом, а сам идет в наш дом… Почему он не подъезжает к дому?

— К кому же он ходит, фрау Кюглер?

— Вчера, как только он появился, я приоткрыла дверь. Он зашел в квартиру номер девять. Я живу на третьем этаже, и эта квартира рядом с моей. У нас общий балкон.

— Кто же там живет?

— В том-то и дело, что фрау Кокрофт и ее муж две недели тому назад куда-то выехали. И квартира пуста…

— Действительно странно, фрау Кюглер. Спасибо вам. Мы попробуем разобраться. Могу я надеяться, что если понадобится ваша помощь, вы не откажете?

— Конечно, господин Забродин.

…Через два дня Пронский был у Грегга.

— Лопнуло ваше дело с магазином на Ландштрассе. — Голос у Грегга был раздраженный. — Когда, господин Пронский, наконец, вы будете давать мне настоящие дела, а не мыльные пузыри?

— Я делаю все, что могу, господин Грегг. Почему лопнуло?

— Потому, что вы опоздали! Там уже работают англичане. Мы не можем мешать друг другу.

— Но ведь я не знал!

— Мистер Грегг, вас просят к телефону, — вмешалась в разговор секретарша.

— Извините. Курите. — Грегг протянул Пронскому пачку сигарет. — Алло… Да… Я… Все нормально. Люстра… Да… Все в порядке, мистер Роклэнд. В магазине… Ковры… Да, да… Занят… Пожалуйста… — Грегг повесил трубку и, обращаясь к Пронскому, продолжал: — Нужно работать оперативней, господин Пронский. Я хочу платить за ценную информацию, а не за пустые разговоры.

— Вы напрасно меня обижаете, мистер Грегг. Я стараюсь, как могу. В этом виновата сложная обстановка в Вене. Но я ищу. В этом вы могли убедиться на примере с магазином…

— Плохо стараетесь! — все еще недовольно бросил Грегг, но он не хотел обострять отношений. — Вот недавно один мой агент дал информацию! Учитесь! Этой информацией заинтересовались в Вашингтоне! Вот как нужно зарабатывать деньги, господин Пронский! Скоро мы будем знать очень многое!..

Пронскому надоело брюзжание Грегга, и он только делал вид, что слушает. Но последняя фраза его насторожила. «Что затевает Грегг?» — Пронский лихорадочно думал, каким путем это выяснить. Спрашивать нельзя. Но того, что сказал Грегг, слишком мало! Не за что уцепиться. А они готовят что-то серьезное!

Пронский ушел от Грегга, так ничего и не узнав.

Отдушиной для Пронского были встречи с Забродиным. Отношения с полковником установились товарищеские, непринужденные. С ним он делился всеми своими сомнениями. К сожалению, часто видеться было опасно.

Через несколько дней, сидя рядом с Забродиным на скамейке в тихом углу Пратера, большого венского парка, Пронский сказал:

— Я для вас кое-что узнал! Владелец магазина на Ландштрассе, о котором вы меня спрашивали, связан с английской разведкой, — и Пронский передал содержание разговора с Греггом.

— Теперь ясно. Будем принимать меры, — сказал Забродин. — Вы это прекрасно придумали! А что затевает американская разведка, какую информацию она получила? Ничего больше узнать не удалось?

— Ума не приложу. Задавать Греггу вопросы я не рискнул.

— Может быть, Грегг еще вернется к этому разговору?

— Маловероятно…

— Не проверяет ли он вас?

— Не думаю…

Расставшись с Пронским, Забродин ломал себе голову: «С магазином все ясно. Можно объяснить, и наши люди все поймут. Перестанут туда ходить. Но какие сведения мог получить Грегг? От кого? Что делают американцы? Как в китайской сказке о непобедимом тесте: чем сильнее месишь тесто, тем оно становится пышнее… Вместо одной проблемы выросло несколько более сложных и опасных».

От обилия разрозненных фактов у Забродина раскалывалась голова. К имеющимся сведениям о том, что в магазине на Ландштрассе работают англичане, что в вещах консула Нечаева роется фрау Диблер, что какой-то загадочный человек по утрам посещает дом, расположенный по соседству с посольством, прибавилась еще информация о том, что американцы готовят какой-то «сюрприз», в результате которого будут знать многое о делах советской колонии. По-видимому, Грегг получил от кого-то из русских важные сведения…

Забродина мучила бессонница, он даже осунулся.

— Что с вами? — спросил его Гриценко, когда Забродин зашел к нему через несколько дней.

Полковник рассказал о сообщении Пронского.

— Из кожи вон лезут, гады! Давайте проводить совещания.

Гриценко и Лунцов в течение трех дней рассказывали в разных коллективах, как иногда неопытные люди попадали впросак, как американские, английские и французские агенты под разными предлогами пытаются знакомиться, а затем втягивать в какие-нибудь авантюры наивного человека.

Особенно оживленно прошло собрание в Управлении советским имуществом в Австрии. Задавали вопросы. Гриценко представил собравшимся Лунцова и сказал, что к нему можно обращаться за советом. Вскоре к Лунцову потянулись люди. Величко, муж и жена, наперебой рассказывали, как заметили, что их негласно сопровождают подозрительные лица.

— По какому праву за нами следят? Что им нужно? — с возмущением говорили они. Вслед за Величко о слежке сообщил Лопухов из нефтяного управления. Просил подсказать, что в этом случае делать. Как должен поступить человек, когда заметит за собой слежку в чужой стране? Жаловаться властям? Протестовать? Но австрийские власти ни за что не отвечают. Какой смысл жаловаться?

Забродин, Гриценко и Лунцов все же решили рекомендовать в таких случаях обращаться к полицейским. Просить задержать подозрительных лиц. Если полицейские не будут принимать меры, тогда можно говорить с властями.

Гриценко и Забродин рассказали о слежке Верховному комиссару и просили его совета и помощи.

— Что вам известно о лицах, которые ведут наблюдение? — спросил Иртенев.

— Ничего.

— Жаль. Я мог бы сделать представление властям, но сейчас я не могу сказать ничего конкретного. Кто они? Как их фамилии? Гражданами каких государств являются? Не говоря уже о том, по чьему заданию действуют. Австрийский канцлер скажет: «Помилуйте, почему вы считаете, что это австрийцы?» Американский, английский и французский верховные комиссары поднимут меня на смех. Они заявят, что знать ничего не знают…

…Американское посольство давало прием, на который были приглашены члены советской правительственной делегации, торгпред, консул и некоторые сотрудники посольства. Такие приемы устраивали все бывшие союзники, это являлось частью дипломатического ритуала. На таких приемах завязывались знакомства, велись осторожные разговоры вокруг да около. Прощупывались позиции по различным политическим вопросам.

Просторный трехэтажный дом из стекла стоял в центре парка. К подъезду одна за другой прибывали автомашины.

Когда Нечаевы вошли в вестибюль, большинство дипломатов уже съехалось, и из банкетного зала на втором этаже раздавался разноголосый гомон. Американский посол и его супруга встречали гостей у входа в зал.

Нечаеву по делам службы приходилось довольно часто встречаться с работниками союзнических посольств, и он сейчас то и дело раскланивался.

Возле длинных столов, на которых громоздились вина и закуски, толпились гости.

— Господин Нечаев, как я рад! — навстречу торопился Дилл. Он держал под руку миловидную женщину. И, подойдя к Нечаевым, представил: — Познакомьтесь, моя жена.

— Разрешите мне на правах хозяина предложить по бокалу вина? — Дилл повел всех к столу. — Что будут пить дамы? — Он посмотрел на жену советского консула, но не будучи уверен, что она понимает по-английски, бросил взгляд на Нечаева, как бы прося о помощи.

— Что-нибудь из сухих вин, — ответила жена Нечаева.

— О! Мадам знает английский язык! — От его тона Нечаева смутилась и покраснела.

Когда рюмки были налиты, Дилл сказал:

— За наш совместный успех, господин Нечаев! — и поднял рюмку?

— Поддерживаю ваш тост, мистер Дилл. За то, чтобы наши отношения остались такими же хорошими, как были во время войны!

Они выпили. Жены повели свой разговор. Дипломаты заговорили о политике.

— Переговоры проходят успешно. Как это приятно, господин Нечаев…

— Да. Мы все этому рады. И другие вопросы следует решать так же. От этого все люди только выиграют.

— О! Вы не знаете американцев, господин Нечаев! Мы всегда готовы пойти навстречу, если встречаем понимание с другой стороны.

— Я читал много книг об Америке, и мне нравится ваш народ. Я восторгался героями Джека Лондона, Марка Твена, Теодора Драйзера… К сожалению, я имел возможность убедиться и в других качествах некоторых ваших служащих… Нельзя делать людей предметом торга…

Последние слова, по-видимому, неприятно задели Дилла, и он слегка покраснел. Но тут же нашелся:

— Случай с госпожой Синельниковой — какое-то недоразумение. Давайте об этом забудем. Вы не были у нас в Штатах?

— К сожалению, не приходилось.

— Приезжайте. Только тогда вы убедитесь в нашей искренности, по-настоящему поймете наш образ жизни. Вам нравятся наши фильмы?

— То, что мне удалось посмотреть, сделано оригинально. Я от души веселился, когда смотрел «Тетушку Чарлей». А что вам понравилось из наших картин?

— Как это?.. «Сорок первый». Я правильно запомнил? Это интересно, такая борьба, трагедия. Но, вы знаете, как бы вам сказать, лучше объяснить… Вы на меня не обижайтесь… В ваших фильмах мало экспрессии.

— Я вас понимаю. Американцы — народ откровенный и подчас довольно прямо высказывают свои суждения, — сказал Нечаев. — Зато в ваших кинокартинах слишком много экспрессии… У нас другой стиль. Мы полагаем, чти события должны развиваться последовательно, глубоко и без спешки.

— Вы — настоящий дипломат, господин Нечаев, — рассмеялся Дилл.

— Извините, господин Дилл. — Нечаев отвернулся и подошел к столу, чтобы поставить пустую рюмку. В этот момент он почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Может быть, он и повернулся оттого, что почувствовал на себе этот тяжелый взгляд. Но неизвестный тут же скрылся в толпе.

…Забродин решил осмотреть дом, который посещает человек, вызвавший подозрения у фрау Кюглер.

Четырехэтажное здание из красного кирпича, с балкончиками выходило фасадом в переулок. Напротив, через дорогу, тянулся металлический забор советского посольства. За забором плотной стеной стояли кусты, деревья, которые загораживали окна от любопытных глаз. Проходя мимо забора, Забродин прикидывал: «Если человек за кем-то наблюдает, то из кирпичного дома ничего не видно… Слишком велик угол… Да и за те несколько минут, что неизвестный находится в квартире, ничего не увидишь… Что же он может там делать? И все же ходит он туда неспроста!»

Возвратясь в «Империал», Забродин пригласил к себе Лунцова и рассказал ему о сообщении фрау Кюглер.

— Может быть, я подежурю несколько дней в квартире фрау Кюглер? — предложил Лунцов.

— Идея хорошая. Только дежурить давайте вдвоем.

Забродин попросил фрау Кюглер на несколько дней уступить им свою квартиру, а самой пожить в «Гранд-отеле».

— Пожалуйста, господин Забродин, — любезно согласилась она. — Вот мои ключи. А если будут спрашивать соседи, скажите, что я пустила вас временно пожить, так как свободных номеров в гостинице нет…

Поздно вечером Забродин и Лунцов отправились в квартиру фрау Кюглер. В комнатах было темно, но на улице еще можно было различить силуэты прохожих. Забродин смотрел на ночное небо. То тут, то там вспыхивали разноцветные рекламы. В рассеянном свете проступали силуэты высоких шпилей. Где-то вдали светились башни удивительно красивой Карлс Кирхе…

— Красиво. А? — тихо произнес он, когда рядом с ним у открытой двери балкона сел Лунцов. — Десятки раз проходил мимо, а такого не видел! Много красивых вещей на свете мы просто не замечаем. Все дела, дела… Только время от времени бросим беглый взгляд вокруг и… помчались дальше. — Забродин рассмеялся. — И вот что главное: мы об этом не жалеем. Не успеваем…

— Все верно, Владимир Дмитриевич. Но я подумал о другом: сидят в чужой квартире два советских офицера. Караулят!.. Кого? Ведь в этом заключается какая-то большая неустроенность нашего мира…

— Но из-за этой, как вы назвали, неустроенности, ради того, чтобы ее не было, чтобы наши люди жили спокойно и были уверены в завтрашнем дне, я оставил Московский университет, учиться в котором страстно мечтал, и вот уже многие годы ношу военную форму… А сколько таких в армии…

Забродин проснулся в четыре часа утра и разбудил Лунцова. Было уже светло, но пасмурно. Где-то вдали послышалось урчание мотора. Затем они увидели, как из боковой улицы вышел мужчина. Высокий, худощавый, одетый в модный костюм темного цвета. Он подошел к дому и скрылся в подъезде. Забродин и Лунцов переглянулись.

— Может быть, задержать? — предложил Лунцов, доставая из кармана пистолет. — Ходит всякая сволочь в нашу зону!

— Чего мы этим достигнем? Он ничего не скажет, и завтра же выпустим!

— Да-а…

— Вы не находите, что по приметам, которые сообщил нам Пронский, он похож на мистера Грегга, — в раздумье сказал Забродин.

— Пожалуй… Но что Греггу здесь делать?

— Это и надо нам узнать…

Вскоре мужчина вышел, держа в руках небольшой сверток. Хлопнула дверца автомашины, заработал мотор, и опять все стихло. Забродин больше не спал, хотя часы показывали около пяти утра. Лунцов прилег, долго ворочался, потом поднялся и сказал:

— Я думаю, что уже можно пойти позавтракать…

— Да. Идемте… Нужно узнать, что происходит в этой квартире.

— Хорошо бы, но как?

— Я попрошу фрау Кюглер. Она порядочная женщина.

Спустя неделю фрау Кюглер зашла к Забродину в кабинет и рассказала следующее:

— Я воспользовалась запасным ключом фрау Кокрофт, который она мне оставила перед отъездом. Ничего примечательного в ее квартире нет. Все стоит на своих местах. Все прибрано. На стенах портреты слегка запылились… Мое внимание привлек магнитофон. Он стоит в углу комнаты, и почему-то горит зеленая лампочка, хотя катушки не вращаются… Может быть, хозяйка забыла его выключить? Я боюсь, как бы не случился пожар, но выключить не решилась.

— Правильно сделали.

— Но почему же тогда не выключил его тип, который ходит к ней в квартиру?!

— Вы меня спрашиваете, фрау Кюглер, как будто я и есть тот тип! — улыбнулся Забродин.

Женщина рассмеялась.

— С вами легко, господин Забродин. Вы умеете пошутить… И еще, чуть не забыла! Рядом с магнитофоном стоит какой-то ящик с проводами. Вот, пожалуй, и все… По-видимому, от меня мало вам пользы, господин Забродин.

— Спасибо, фрау Кюглер. Время покажет…

В середине дня Забродин зашел в посольство. Пахло краской. Кое-где на полу виднелись белые пятна от мела, еще не смытые после ремонта.

В вестибюле Забродин встретил Коротова.

— Добрый день, товарищ Коротов. Как дела?

— Здравствуйте, товарищ Забродин. Дела в ажуре.

— Рад за вас… Что это вы такой взмыленный?

— Вот закончу завтра уборку — и в отпуск. Смотрите, завидуйте… Натрем полы, расставим мебель и ту-ту! — Коротов открыл обе половинки входной двери и скомандовал стоящим у входа грузчикам: — Осторожнее, господа! Форзихт!

— Что это?

— Кабинетный гарнитур для посла. И посмотрели бы вы какой! Господин Ривенс помог выбрать. А ковры и люстра — мечта! — и опять скомандовал: — Будьте осторожны! Это люстра…

Забродин прошелся по зданию посольства, посмотрел из всех окон на загадочный дом. «Нет, из того дома ничего не увидишь».

А в голове почему-то назойливо стало вертеться слово: «Ривенс, Ривенс». Что-то о нем слышал.

И только под вечер, когда он отправился в парк Терезианум, полковник на некоторое время позабыл о Ривенсе.

Солнце уже клонилось к западу, и одна половина небольшого парка, зажатого со всех сторон старинными зданиями, была в тени: за столиками в летнем кафе уже можно было сидеть, не опасаясь ярких лучей. Только на волейбольной площадке было жарко.

Команда аппарата Верховного комиссара, за которую играл Лунцов, терпела поражение от команды УСИА.

Забродин поддался общему настроению: поражение команды аппарата Верховного комиссара его огорчало, и он при удачном ударе Лунцова по мячу даже захлопал в ладоши. И все же победа досталась команде УСИА.

Лунцов отправился в душ, а Забродин пошел вдоль небольшой тенистой аллеи.

Полковник издали увидел Викентьева. Он стоял возле пестрого газона и любовался цветами. Невысокого роста, полнеющий мужчина, одетый в темный вечерний костюм, держался спокойно и с чувством собственного достоинства. Викентьев не был знаком с Забродиным и поэтому не обращал на него внимания.

Вскоре к Викентьеву подошел Лунцов, поздоровался и, кивнув Забродину, вместе с Викентьевым пошел в сторону кафе. Когда Забродин подошел к ним, они пили пиво.

— Познакомьтесь. Мой начальник, — сказал Лунцов.

— Очень приятно. — Викентьев привстал и пожал протянутую руку. — Вот я рассказываю Юрию Борисовичу, что сегодня заметил за собой слежку, — возбужденно сказал Викентьев.

— Вам-то бояться нечего, — пошутил Забродин, — у вас такой мощный покровитель!

— Я господину Пронскому еще ничего не говорил. И не знаю, следует ли говорить?

— А почему же нет? Скажите непременно. Ваши разговоры с ним скорее всего подслушиваются, и это пойдет вам на пользу…

Викентьев не знал, что Пронский является нашим разведчиком, и принимал его за американского агента. Забродин считал, что так лучше для дела.

Хотя Викентьев и старался держаться спокойно, от Забродина не ускользнула его настороженность. Полковник понимал, что и любой другой на его месте испытывал бы беспокойство: «А вдруг случится неприятность? Могут схватить! Что тогда?»

Чтобы его успокоить, Забродин сказал:

— Вы не волнуйтесь, с вами ничего не случится. Вы нужны американской разведке здесь как работник советского учреждения… Передайте Пронскому информацию, которую вам вручил Юрий Борисович. А когда возвратитесь, зайдите ко мне в гостиницу. Ведь вы часто там бываете у своих друзей?

— Хорошо.

— Нужно подвести итоги! — сказал Роклэнд, поворачивая в руках авторучку, отчего нарисованная на ней женщина снимала и надевала платье. — Затем мы должны принять решение. В каком состоянии операция «Освещение», майор Грегг?

— Должна вступить в действие сегодня-завтра.

— Прекрасно! Время взломов сейфов, убийств и краж шифров прошло. Наши инженеры дали нам тонкую технику. Поздравляю, Грегг!

— С Викентьевым тоже все в порядке. Вчера он передал нам первую информацию.

— А как дела с «Мэтром»?

— Немного посложнее. Элизе никак не может зацепиться за него. Но я не теряю надежды.

— Нужно быть энергичнее, Грегг!

— Это не от меня зависит, шеф!

— Мы не можем надолго затягивать,

— Элизе старается, я это знаю. Я наобещал ей целые горы. Но Нечаев к ней совершенно равнодушен…

— У вас есть другая?

— Есть несколько, но никто не знает русского языка или хотя бы английского…

— А что у вас нового, капитан Дилл?

— Я встречался с ним на приеме, шеф. Вы это видели. Вы бы знали, как он мечтает поехать в США!

— Ну, ну, Дилл, не завирайтесь!

— Об инциденте в лагере с Синельниковой и ее сыном он не сообщил своему Верховному. Иначе последовал бы протест.

— Это уже кое-что!

— И еще шеф. Фрау Диблер взяла письмо.

— Вы мне уже показывали. Там ничего особенного нет.

— Новое, шеф. Это документ! Я еще не успел доложить, только вчера получил. Взяла из саквояжа.

— Письмо с вами?

— Вот оно. — Дилл достал из кармана конверт и передал Роклэнду. Американец надел очки, вынул из конверта исписанный лист бумаги и повертел его в руках.

— О чем здесь, Дилл?

— Нечаев пишет другу в Россию. Восторгается Веной, хорошо отзывается о приеме в американском посольстве…

— Пожалуй, это подойдет. — Роклэнд искоса посмотрел на Дилла. — Мы можем туда кое-что добавить тем же почерком.

Началась подготовка к свертыванию работы советских учреждений и массовому отъезду советских граждан на Родину. Обычно оживленный парк Терезианум, где проходили состязания по волейболу, массовые игры и танцы, демонстрировались кинокартины, стал пустеть. Новые русские фильмы привозили все реже.

У многих австрийцев появилось двойственное чувство: они радовались окончанию оккупации, предстоящему выводу иностранных войск с их территории. Но рабочие многочисленных заводов, железных дорог, трамвайщики, привыкшие жить под охраной советских законов, боялись перемены обстановки. Советское командование не позволяло спекулянтам взвинчивать цены. В русских магазинах продукты и товары были дешевле, чем у частных торговцев. И в большинстве своем в советской зоне австрийцы жили вполне прилично. Перемена режима могла привести к росту цен, признаки этого были уже налицо: на рынке, в мелких магазинчиках продукты стали дорожать. И все же впереди были независимость и нейтралитет!

…Богданов включил настольную лампу и углубился в чтение служебных бумаг. Теперь, когда деловая жизнь в Вене на некоторое время замерла, можно было спокойно обдумать все, что произошло за сутки, увязать друг с другом хаотичные на первый взгляд события.

Но неожиданно дверь кабинета отворилась, и Забродин прямо с порога взволнованно произнес:

— Нужно спешить! Совещание у посла началось?

Было видно, что Забродин очень торопился.

— Что случилось?

— Люстра, Илья Васильевич, понимаете, люстра. По дороге все объясню. Нужно немедленно ехать туда.

— Но у посла идет совещание. Объясните толком…

— Некогда. У вас машина здесь? Расскажу по дороге… Случилась неприятность!

Богданов собрал в охапку бумаги, разложенные на столе, сунул их в сейф и тогда только спросил:

— Вам нужна моя помощь?

— Да. Только вы можете вызвать посла с совещания…

Они бегом спустились по лестнице и вскочили в машину, стоявшую у подъезда.

— В посольство. Быстро! — приказал Богданов шоферу и повернулся к Забродину. Тот вытер вспотевшее лицо, откинулся на спинку сиденья и сказал:

— В люстре, по-видимому, вмонтированы микрофоны.

— В какой люстре?

— В кабинете посла.

— Откуда вы взяли?

Ответить Забродин не успел, машина стояла у посольских ворот.

Советские дипломаты сидели за длинным столом, ожидая начала совещания. Сегодня должны были обсуждаться уступки, на которые может пойти Советское правительство.

Переговоры об условиях австрийского мирного договора развивались успешно. Уже была назначена дата подписания договора — 15 мая. С приближением срока возрастало напряжение в работе. Советские дипломаты, добиваясь постоянного нейтралитета Австрии, разгадывали и отклоняли многочисленные попытки «союзников» протащить в текст договора такие формулировки, которые давали бы им возможность в будущем втянуть эту страну в политические и экономические блоки. Шла борьба за гарантированный нейтралитет Австрии.

В дипломатических и торгово-экономических переговорах, если они равноправны и развиваются нормально, обязательно имеют место уступки с той и другой стороны. Если одна делегация не захочет идти на уступки, то переговоры зайдут в тупик.

Со вчерашнего вечера советские дипломаты перешли к обсуждению уступок, на которые они могут пойти в ответ на встречные шаги других делегаций. Намечались главные задачи для переговоров следующего дня, наша тактическая линия.

Еще сегодня днем они заседали в «Империале». Там было тесно и неудобно. Теперь же кабинет Иртенева был готов. И вот первое заседание здесь.

Богданов открыл дверь в кабинет, когда посол уже начал совещание.

— Извините, Александр Андреевич, — громко сказал Богданов, входя. Иртенев обернулся к нему. — Можно вас на минутку?

— Вы же видите, что я занят! — Голос посла прозвучал резко.

— Прошу прощения, у меня срочное дело.

— Что такое?

— Я хотел бы вам кое-что сказать. — Богданов стоял в дверях, давая тем самым понять, что разговор должен носить конфиденциальный характер.

— Извините! — Иртенев закрыл папку и вышел из кабинета. В коридоре явно недовольным тоном спросил: — Что у вас произошло?

— Понимаете, Александр Андреевич, — вступил в разговор Забродин, — все разговоры в вашем кабинете слушают американцы!

— Откуда это вам известно?

— В люстру вмонтированы микрофоны. Если вы позволите, я расскажу вам подробности завтра. А сейчас было бы лучше провести совещание в другом кабинете.

— Так давайте выключим люстру?

— С двумя плафонами вам будет темно. Да и не хотелось бы, чтобы американцы знали, что их секрет раскрыт…

— Ну, хорошо…

Иртенев возвратился в кабинет. Возникший было шум сразу же стих. Богданов и Забродин услышали, как Иртенев сказал:

— К сожалению, мне необходимо срочно выехать на переговоры к командующему войсками. Я просил бы перенести наш разговор на завтра. Прошу извинить…

Задвигались стулья, и кабинет быстро опустел.

Утром в кабинет к Забродину вошел военный.

— Инженер-майор Торгуев, — представился он.

— Очень рад с вами познакомиться, — ответил Забродин и сразу же перешел к делу: — Мы подозреваем, что американской разведке удалось вмонтировать в люстру, которая висит в кабинете посла, микрофоны. Вам понятно, что это значит?

— Да, конечно. Но как они смогли это сделать? Ведь посторонних в посольство не пускают?

— Я вам потом расскажу. Сначала давайте проверим, так ли это.

— Задача ясна! Я готов…

— Сейчас мы проедем в посольство. В кабинете посла — ни одного слова!

— Это само собой…

— Люстру, пожалуйста, не включайте.

— Все понятно. Я сделаю, как надо…

Торгуев быстро стал проверять проводку с помощью каких-то приборов. Было видно, что он мастер своего дела. Забродин с нетерпением ждал результатов.

Отсоединив проводку, Торгуев осторожно снял люстру и вынес ее в коридор. Перочинным ножом соскоблил краску на толстом ободе.

— Вот, смотрите, — проговорил он тихо, — отверстие. Такое маленькое, что в него не пролезет иголка. А рядом пайка, это не фабричная. Тонкая работа! Здесь может быть то, что вы ищете.

Нагретым паяльником Торгуев снял олово, разогнул шов и что-то осторожно вытянул пинцетом изнутри.

— Вот он, микрофон! — Торгуев показал Забродину висящий на проводах маленький черный прямоугольник, напоминающий фишку от домино, с отверстием посредине. — Отсоединить?

— Нет. Оставьте пока на месте.

Заперев кабинет, Забродин и Торгуев возвратились в «Империал». Забродин, не задерживаясь, прошел к Верховному.

Иртенев пригласил к себе Богданова и Гриценко. Теперь Забродин чувствовал себя куда более уверенно.

— Как вы узнали? — спросил Иртенев Забродина, когда все собрались.

— Секрет фирмы! — улыбнулся Забродин. — Я, конечно, шучу. Вы помните, я говорил вам, что американцы узнали что-то важное?

— Да.

— В доме напротив посольства мы обнаружили магнитофон. Коротов назвал мне в числе вещей, купленных для кабинета посла, люстру. И сказал, что покупал у Ривенса. Какая взаимосвязь между этими разрозненными событиями? На первый взгляд ничего общего… Но, если вдуматься и сопоставить с некоторыми другими фактами, то получается уже кое-что. Вот проследите за ходом моих рассуждений. Я вспомнил, что на Ривенса у нас были некоторые данные. Проверив, мы убедились, что он связан с неким мистером Греггом. Теперь уже люстра, магазин, тайна, Грегг, Ривенс не давали мне покоя, все время вертелись в голове. Еще раньше от Пронского мы узнали, что американцы получили какие-то важные сведения… По-видимому, они затевают что-то серьезное!

Никакой операции, по крайней мере сейчас, по отношению к своим западным союзникам американцы проводить не станут. Значит, готовится что-то против нас. Я старался представить, к чему может относиться слово «магазин». Мне подумалось, что в нем таится ключ к разгадке. Продумал десятки вариантов. Иногда казалось, что мои усилия напрасны и ничего за этим не кроется… И все же я перебирал слово за словом: «тайна», «магазин», «люстра». И неожиданно выплыло: «Люстра!» Все сразу стало на свои места…

— А магнитофон? Зачем магнитофон?

— Магнитофон записывает. Теперь уже все просто. Микрофоны маломощные, передатчик действует на короткое расстояние, поэтому и потребовалась квартира вблизи посольства. В этой квартире был установлен магнитофон, на который записывалось все, что говорилось в кабинете посла.

Некоторое время все сидели молча. Затем Иртенев сказал:

— Насколько я помню, новую люстру включили в моем кабинете два дня тому назад… Нужно разобраться, о чем я говорил вчера, до совещания, и принять меры. Ну, этим я займусь сам. Что вы намерены делать дальше?

— Попытаемся извлечь кое-какую пользу. Я прошу вас оставить все, как есть! — попросил Богданов.

— Делайте, как знаете. Вы разбираетесь в этих вопросах лучше, чем я.

…В старинном дворце Бельведер состоялось торжественное подписание Австрийского мирного договора. Отныне народ Австрии освободился от бремени оккупации. СССР, США, Англия и Франция обязались охранять австрийский нейтралитет от всевозможных посягательств. Через несколько лет западные государства начнут снова плести нити, с помощью которых они хотели бы втянуть Австрию в свои союзы, начиная от торговых объединений и кончая военными блоками. Но сейчас все были довольны достигнутым.

Наступило время пышных приемов и парадных церемоний.

Не было мира только между разведками. До окончательного вывода войск продолжали существовать зоны…

Однажды дверь кабинета Лунцова резким движением открыл Петр Федорович Радов и, подойдя к столу, положил перед Лунцовым конверт.

— Вот, полюбуйтесь! Сегодня получил по почте!

Лунцов вынул из конверта свернутый пополам лист бумаги, развернул и прочитал текст, напечатанный на машинке по-русски: «Пропуск». Затем указывалось, что это письмо является пропуском в американскую зону. Американская администрация хорошо знает директора завода Петра Радова, ценит его способности и предлагает перейти к ним на службу.

Внизу указывался маршрут, по которому Радов может пройти беспрепятственно в западный район.

— Вот до чего дошли! Ведь это же хамство! Я — старый член партии. Почему они так бесцеремонно позорят мое имя?

— Вам незачем волноваться, — успокаивал Лунцов. — Мало ли какую провокацию придумает американская разведка! Это совершенно не затрагивает вашу репутацию…

Вскоре с такими же пропусками пришли к Гриценко три инженера. Гриценко пригласил к себе Забродина.

— Посмотрите, — сказал Гриценко, передавая Забродину несколько конвертов. — Оскорбления человеческого достоинства стали приобретать массовый характер.

— Я уже информировал Иртенева. Он хотел поговорить с американским послом, но прямо сказал, что никаких надежд на этот разговор не возлагает. Опять нужны доказательства… А эти письма — неофициальные документы и с юридической точки зрения ничего не стоят.

— Как будем поступать?

— Предупредим наших инженеров, чтобы относились к этому спокойно. Запретить американцам писать, а почте доставлять эту «писанину» мы не можем.

В этот же день Забродин увиделся с Богдановым.

— Вы знаете, до какой наглости дошла американская разведка? — спросил он Забродина.

— Знаю. Сегодня говорил об этом с Гриценко.

— Это еще не все.

— А что такое?

— Они прислали письмо консулу Нечаеву. Назначают ему встречу в кафе с американским представителем. Так сказать, неофициальную…

В девять часов вечера Нечаев вышел из дому. Кафе «Зеленый Грот», куда Нечаев должен был прийти к половине десятого, размещалось в американской зоне. Нечаев несколько раз бывал в том районе.

В назначенное время он вошел в кафе. Пологая лестница, покрытая мягким ковром, вела куда-то вниз в загадочный полумрак, откуда доносилась негромкая музыка. Нечаев вошел в большой зал, напоминающий трюм корабля. Матовый свет проникал через иллюминаторы, вделанные в стены. Вместо столов стояли большие отполированные бочки, а стульями служили гладкие пни от деревьев. Кое-где возле бочек светились торшеры с яркими цветными колпачками. Воздух был чист и ароматен.

— Господин Нечаев, мы очень рады, — навстречу торопливо шел Дилл.

— О! Господин Дилл? Никак не ожидал вас здесь встретить! Я очень рад! Но почему вы назначили мне встречу в кафе?

— Видите ли, господин Нечаев, я — человек официальный. Меня попросили вас встретить и познакомить с одним господином. Но не я организатор. С вами хочет оговорить высокопоставленный чиновник. Если вы не возражаете, я вас провожу.

Нечаев ощутил на себе тяжелый взгляд и повернулся ту сторону, куда направился Дилл. Он сразу вспомнил взгляд, который перехватил во время приема в американском посольстве… Да, это были те же глаза. И к этому человеку вел Нечаева Дилл. Что ему нужно?

За столом сидел пожилой солидный американец. Он попыхивал сигаретой.

— Очень рад познакомиться лично. Много о вас слышал и видел вас на дипломатических приемах, но не имел пока возможности разговаривать, — произнес незнакомец и привстал, подавая руку.

— С кем имею честь? — Нечаев насторожился.

— Роклэнд. Работаю в американском посольстве, — он сел и жестом пригласил Нечаева последовать его примеру.

Дилл, видимо закончив свою миссию, ушел.

— Что вы будете пить? — спросил Роклэнд.

— Сухое вино. Если есть, рейнское.

Где-то в стороне на скрипке наигрывали печальные венгерские напевы.

— Господин Нечаев, мы знаем, что вы любите Запад, — сказал Роклэнд, наливая вино, и замолчал, по-видимому ожидая подтверждения.

Нечаев поднял рюмку и долго рассматривал вино на свет. Наконец он произнес:

— Ну и что?

— Мы хотим сделать вам деловое предложение. Давайте сначала выпьем.

— За что?

— За дружбу.

— Всегда рад выпить за дружбу. — Нечаев отпил, поставил рюмку на стол и с любопытством стал рассматривать публику.

— Господин Нечаев, насколько мне известно, вы любите хорошо одеваться.

— Вы не ошиблись, господин Роклэнд.

— Скоро вы поедете домой. Что вы там будете иметь? — теперь вопрос был поставлен, в лоб.

Роклэнд закурил, предложил сигарету Нечаеву. Над столом потянулся сизый дымок.

— Оставайтесь у нас. Поедете в Америку. Мы обеспечим вам хорошую жизнь.

Нечаев молча курил. Роклэнд его не торопил. Пусть подумает. «Хорошо, что Нечаев не поднялся и не ушел сразу, — подумал он. — Значит зацепило!»

— Зачем я вам нужен?

Деловая постановка вопроса понравилась Роклэнду.

— Это мы обсудим потом. Если вы согласитесь, то мы сумеем договориться.

— Ваше предложение для меня неожиданно. Я должен подумать…

Они снова выпили. Старый венгр-скрипач подошел к Нечаеву и заиграл чардаш. Музыка металась, билась о стены, звала куда-то вдаль. Венгр был на чужбине, хотя родина была рядом. И он тосковал.

— Какие вы можете дать гарантии, что не выбросите меня на улицу? — спросил Нечаев, когда скрипка умолкла.

— Какие вы хотите?

— Официальное письмо.

— От государственного департамента?

— Да.

— Хорошо.

С мокрых листьев платанов скатывались дождевые капли. Они падали на подоконник, растекались по полу. Образовалась лужа. Генерал позвал секретаршу и сказал:

— Попросите, пожалуйста, вытереть!

Генерал поморщился. Вероятно, от плохой погоды настроение у него было кислое.

— Да, сэр! — но вместо того, чтобы выйти, женщина подошла к столу и положила тонкую папку. — Мне только что передали для вас шифровку, сэр.

— Спасибо, Кэтрин.

— Уборщицу я сейчас пришлю.

Генерал пробежал глазами телеграмму. Вялость исчезла. Он поднял трубку телефонного аппарата:

— Это я, сэр… Телеграмма от Роклэнда. Просит гарантий… От вашего ведомства. Сенсация! Консул выступает в печати против своего правительства! Ха, ха, ха… На весь мир… Благодарю, сэр.

«Парашютные стропы» на шее генерала то ли от напряжения, то ли от удовольствия, слегка покраснели. Когда в кабинет вошла уборщица, генерал бодро расхаживал и напевал веселую мелодию.

Несколько дней спустя Забродин встретился с Богдановым при входе в «Империал».

— Решено окончательно — в кафе на Ринге. Рядом с кинотеатром «Гартенбаум», — сказал Богданов и заторопился к себе.

В половине одиннадцатого Забродин пришел в кафе. В венских кафе почти нет часа «пик». Вечером — немного больше, днем — немного меньше, но посетители заходят все время. Пьют кофе, пишут письма, читают газеты, журналы, проводят деловые встречи.

На этот раз в кафе было более людно, чем обычно в это время.

Забродин увидел двух советских дипломатов. Они пили фруктовую воду и о чем-то беседовали. Забродин сел за свободный столик, взял утренние газеты и, просматривая их, наблюдал за входом в кафе.

Вот вошел Нечаев. Прошелся взглядом по столикам. Не замечая своих, прошел к окошку и сел за пустой столик. Взял иллюстрированный журнал и начал листать. Подошел официант. Нечаев сделал заказ.

Не успел официант отойти, как в кафе вошел плотный мужчина, постоял у двери, окинул взглядом зал и направился к Нечаеву.

Мистер Роклэнд нервничал. Он редко бывал в этих местах. Хотя и «нейтральная зона», но здесь рядом — советский сектор. Да и игра крупная. Или грудь в крестах, или голова в кустах, как говорят русские.

Поздоровавшись с Нечаевым, Роклэнд сел на стул и подозвал официанта:

— Бутылку мозельского! Живо!

— Есть!

— Ну, как, мистер Нечаев? — Видно было, что американец торопится.

— Все зависит от вас, мистер Роклэнд. — Нечаеву было не по себе. Но он не спешил.

— Я принес то, что вы хотели.

— Гарантии?

— Да.

— Кто подписал?

— Как вы просили — госдепартамент!

— Я могу посмотреть?

— Ну, разумеется…

Роклэнд достал из внутреннего кармана конверт и через стол передал Нечаеву. Нечаев раскрыл конверт, достал согнутый пополам лист бумаги и углубился в чтение.

Роклэнд вытер носовым платком вспотевший лоб и, не отрывая глаз, смотрел на Нечаева. Дочитав до конца, Нечаев сказал:

— Хорошо, мистер Роклэнд, хорошо. Это как раз то, что мне нужно. — Он сложил бумагу пополам, вложил ее в конверт и стал укладывать конверт во внутренний карман своего пиджака.

— Это вы верните, пожалуйста, мне.

— Хорошо, мистер Роклэнд, хорошо! — Нечаев словно бы не расслышал Роклэнда, который с растущим беспокойством наблюдал за его действиями.

— Я прошу вернуть мне письмо! — уже с раздражением проговорил Роклэнд.

Нечаев не спеша поднялся со стула и вдруг, размахнувшись, наотмашь ударил американца по лицу.

— Вот мой ответ!

Это было невероятно. Звук пощечины и слова Нечаева, сказанные так громко, что их могли слышать все, кто был в кафе, ошеломили посетителей, словно удар бича. Все повернулись в их сторону.

Роклэнд вскочил. Он был разъярен. Лицо покраснело, глаза налились кровью. Он был готов убить Нечаева и, вероятно, сделал бы это, но его схватили за руки.

В ту же секунду в зал вошел союзнический патруль и несколько австрийских журналистов. Это был день, когда во главе четырехстороннего патруля стоял советский офицер.

Вечерние венские газеты кричали: «Советский консул Нечаев дает отпор американцу Роклэнду!», «Крупный провал американской разведки!»

Более мелким шрифтом стояло:

«Американская разведка пыталась склонить к измене Родине консула Нечаева. Нечаев потребовал гарантий. В кафе «Гартенбаум» Роклэнд передал Нечаеву «гарантийное» письмо. В нем дается обещание предоставить советскому консулу политическое убежище в США и материальное обеспечение, если он согласится стать предателем!»

Спустя несколько дней, когда газетная шумиха немного поутихла, Роклэнда вызвал к себе американский посол:

— Господин генерал, — сказал он сухо, — вас вызывает Вашингтон. Когда вы намерены выехать?

— Завтра…

Военная власть четырех держав закончилась красивым парадом на площади дворца Хофбург. Представители воинских соединений под звуки своих национальных гимнов проходили круг почета и отдавали воинскую честь друг другу. Каждая рота шла своим церемониальным маршем: четко отбивали шаг советские солдаты, чуть пританцовывали французы, прямо вперед выбрасывали ногу англичане и американцы.

А через несколько дней усилилось движение поездов на восток и на запад. Они увозили служащих многочисленных учреждений и предприятий. Покидали Австрию и воинские части.

В конце июля Забродин встретился с Пронским.

— Собирайтесь домой, Николай Александрович!

— Когда?

— Поедете через две недели.

— Я готов. Мне собирать нечего.

— На следующей неделе вы организуете встречу Викентьева с Греггом и можете ехать.

— Прекрасно. Куда я должен явиться?

— Вы придете на эту квартиру, и мы отправим вас на Родину.

— Спасибо.

За много лет работы в разведке Пронский привык не задавать лишних вопросов. Он спрашивал только в тех случаях, когда ему было неясно, как он должен выполнить задание или когда хотел что-то прояснить. Так и сейчас, он не спросил: что будет с Викентьевым, к чему приведет его встреча с опытным американским разведчиком? Пронский только уточнил, где и когда он должен их познакомить.

Через две недели Забродин усадил Пронского в самолет и вручил ему документы.

— До встречи в Москве, Николай Александрович!

— Нет, в Новочеркасске! — Пронский радостно улыбался.

— И в Москве, и в Новочеркасске!

Забродин долго махал рукой вслед взлетевшему самолету.

…В один из знойных летних дней Богданов в сопровождении переводчика вошел в кафе. Викентьев сидел спиной к двери. Напротив него — Грегг. Греггу хорошо было видно, кто входит в кафе, но он, по-видимому, так увлекся разговором, что не заметил новых посетителей. А может быть, он их не знал.

— Разрешите присесть? — обратился Богданов к Греггу по-русски, а переводчик тут же перевел.

Грегг встал из-за стола. Он был удивлен такой бесцеремонностью и хотел было решительно отказать, но Викентьев поднялся и представил:

— Мой шеф. Прошу познакомиться…

К началу сентября почти вся советская колония выехала из Австрии. Остались только постоянные работники посольства и торгпредства, да несколько человек, не успевших еще передать дела.

Забродину уже нечего было делать в Вене, и генерал Шестов разрешил ему возвратиться в Москву. На вокзале Забродина провожал Богданов.

Прогуливаясь по платформе в ожидании отправления поезда, Богданов сказал Забродину, что от Грегга получены интересные сведения.

Поезд тронулся. Забродин и Богданов крепко пожали, друг другу руки. Забродин вскочил на подножку.

— Желаю удачи! — крикнул он. — До свидания!