Глава 4

МНЕ ПРИШЛОСЬ оправдываться перед очень недовольным банкиром, обвинявшим меня в беспечности.

– Вы не нашли квартиру. Вы не используете ваши сбережения на покупку квартиры, и вы снимаете все накопленные деньги наличными.

К чему говорить о бунте, о желании все сжечь, все бросить, одним махом покончить со своим правилом подчиняться рассудку? Я отделалась от исповедников, у меня не было закадычной подруги, по характеру я не была склонна исповедоваться. Я вежливо ждала, когда он закончит меня распекать.

– Но что вы собираетесь делать с такой суммой наличных денег? Вы не имеете права ни потратить более пяти тысяч франков, ни вывезти эти деньги… А если вы положите их в сейф, они не принесут вам никакого дохода.

На нервной почве я зевала. От нервного напряжения я всегда казалась веселой или сонливой. Эти недостатки я унаследовала от папы, как стремление к соблюдению правил – от мамы. Строго придерживаться правил в браке, то, чего она никогда не могла добиться.

Я чувствовала на себе осуждающий взгляд банкира. Чем больше я нервничала, тем больше казалась вызывающей.

– Я должен вас предостеречь от всякой опрометчивости.

– Я не нуждаюсь в опеке.

Стоило ему подтвердить сказанное, и я бы чихнула семь или восемь раз подряд. Затем я бы ему объяснила, что такое психопатическая аллергия.

– Я вас предупредил, полагаю.

– Да, да, доктор, простите, месье. Правда, спасибо. У окошечка я попросила кассира положить тридцать тысяч франков в отдельный конверт. Я внимательно наблюдала за хрустящими купюрами. Отпуск мамы, мой покой. Огорченная тем, что деньги, с таким трудом заработанные и сэкономленные за столько лет, занимали так мало места, я вышла из банка, прижимая к себе висящую на плече сумку. Чем беднее, тем подозрительнее становишься, когда имеешь немного денег с собой. Я позвонила маме из телефонной будки. Мне не хотелось делать круг через ювелирный магазин, где она работала. Она была дома. Я поднялась на шестой этаж, запыхавшаяся, но счастливая.

– Смотри, что я тебе принесла!

Я размахивала бежевым банковским конвертом, разбухшим от трех пачек купюр, скрепленных лентой.

– Тридцать тысяч франков, мама. Ты можешь пересчитать. Вот. Это твои. Я уеду со спокойной душой в Америку.

Я ждала аплодисментов, умиления, обожания, как маленький ребенок. Мама с невозмутимым видом сказала лишь спасибо. Едва слышно. Ей было стыдно, наверно. Деньги делают стеснительными людей, которые к ним не привыкли. Она смотрела на конверт.

– Куда ты едешь?

– Я должна сообщить о своих планах?

– Не сердись, что я спрашиваю.

– Я достаточно натерпелась с тех пор, как ты родилась. С этим покончено.

Я покачала головой.

– Ты ведешь себя непоследовательно.

– Возможно…

Я попыталась ее разговорить.

– Ты поедешь к морю?

– Нет.

– Тогда в Биаррицу…

– Нет. Я тебе не скажу.

Нам были известны места, куда мама могла направиться. Ее жизнь была прозрачной. Мне хотелось ее встряхнуть, это обиженное великовозрастное дитя.

– Скажи, что ты рада.

– Я довольна.

Она была раздражена.

– Я довольна. И в состоянии выбрать место, куда поеду, самостоятельно.

– Хорошо, хорошо, хорошо…

Я чуть не сказала ей: «Наконец, мама, ты стала взрослой… Ты становишься взрослой матерью. Браво, тебя не будут больше ни пеленать во время приступов гнева, ни предлагать соску мнимой нежности. Тебе позволят отправиться с ранцем комплексов на спине в школу настоящей жизни». Я спрашивала себя, что лучше: иметь мать – излишне мягкую, позволявшую издеваться над собой, или же коварную богачку по происхождению, порочную, потому что наживкой ей служило наследство. Или же женщину с сильным характером, умную, возглавляющую предприятие, или же старую хиппи, опьяневшую от лозунгов… Или мою мать, женщину-мученицу. Мы с папой заперли ее в стенной шкаф.

– Мама, я люблю тебя.

– Это правда? Все в порядке, не беспокойся.

На самом деле она была крепкой, моя мать, крестьянка из Вендена, прародительницу которой ни один барин не тронул ни жестом, ни словом. Она никогда не болела, но я подхватывала все, чем болели мои ученики. В двадцать шесть лет у меня была краснуха, а в двадцать семь – свинка. Мама ухаживала за мной, в то время как Марк наблюдал из коридора, не осмеливаясь переступить порог спальни, – так он был напуган. Свинка, что вы на это скажете, дамы и господа, свинка, от которой чудовищно раздувается шея и обезумевшему от боли человеку хочется бежать. Я даже не могла смеяться, так мне было больно. Когда мама уехала, Марк оставлял компот у двери, воду тоже, как будто я была прокаженная.

Я смотрела на мою мамочку.

– Мам? Ты нас не разлюбишь?

– Нет. Но буду меньше любить. Она походила на подростка.

Я уехала в недоумении. Мне следовало предупредить папу. Мама, наша жертва, была нашим общим достоянием. По телефону я смогла поймать папу на лету, в Иер. Я ему рассказала об измене Марка.

– Мужчины, – сказал он с притворным сочувствием, – мужчины – это как наука, которую надо постичь. Надо уметь их прощать.

– Но я не хочу прощать.

– Терпение. Не говори слишком поспешно… Однажды одна из моих подруг, женщина по-настоящему умная, мне сказала: «Вы, мужчины, все невыносимы, но без вас нельзя обойтись. К счастью, вас много. Выбор есть». Она была права. Что касается твоей матери, не беспокойся, я ее знаю. Она никуда не уедет. Не истратит даже сантима из твоих денег. Останется у себя, хныкая, жалуясь на свое одиночество, и свяжет тебе крючком покрывало. Она славная, но жить с ней невозможно. Что касается тебя, будь осторожна, смотри, чтобы тебя не прихватили с деньгами, ты здорово рискуешь.

– Это мои деньги, я хочу промотать их в Америке.

– Если ты их истратишь на безумную поездку или проиграешь за игорным столом, я не буду возражать. Это – твои деньги, ты делаешь с ними что хочешь. Теоретически… Но не практически. Пожалуйста, не делай глупости, ведь их могут конфисковать в пользу государства, да еще с налогом! Ты никогда не сможешь заставить их поверить, что совершаешь безрассудство. Законы у нас строгие. Возможно, ты делаешь глупость. Ты вернешься с трезвым взглядом на события, но без денег. Я бы не стал поступать так.

– Папа, я вкалывала целых десять лет, чтобы иметь эти гроши, я имею право на…

– Право? Ты говоришь о праве? Быстро попадаются лишь мелкие рыбешки. А акулы держатся на поверхности. Думаю, я тебя предупредил.

Я всегда слушалась отца, следовательно, буду более осмотрительной. Я положила несколько пачек в конверт, который прикрепила в верхней части платяного шкафа. Над единственной полкой, за толстыми грязноватыми даже после химчистки свитерами. У нас был свой домашних запах. Наши свитера пахли лицеем и лабораторией.


Я принялась укладывать вещи, придя с работы. Директор лицея, симпатяга, отпустил меня пополудни.

– Любовь или секс? – спросил он меня.

– Америка.

– Потрясающе.

И на его губе проступила пузырьком слюна. Мы оба рассмеялись.

Марк, словно пораженный громом, наблюдал за моими приготовлениями.

– Ты пользуешься первым предлогом, чтобы смыться. Ты не сердишься по-настоящему. Ты делаешь вид…

– Да, да… Сожалею…

– Ты преувеличиваешь, Лоранс. Я стояла на своем.

– У меня не было никаких фантазий в течение восьми лет. Я была верна. Это была обдуманная, ровная, недвусмысленная верность. Единственное условие настоящего брака.

Будучи благоразумной, я решила сохранить плацдарм для возвращения. Во всяком случае на начало учебного года. Мы останемся вместе до того момента, пока один из нас не подыщет себе другую квартиру. Марк был озабочен. Он не знал, следовало ему ликовать при мысли о свободе летом или огорчаться. Накануне моего отъезда он остался дома.

– Я помогу тебе упаковать Вещи, – сказал он, следуя за мной из одной комнаты в другую.

Я наталкивалась на него.

– Я не нуждаюсь в помощи. Если ты будешь отвлекать меня, я забуду половину своих вещей.

Он вошел за мной даже в узкую ванную комнату, присел на край ванны. Открывая шкафчик-аптечку, я прогнулась назад и оказалась прижатой к нему.

– Ты у меня на коленях, – сказал он.

– Что-нибудь не так?

– Почему ты не сядешь ко мне на колени? Он взял меня за талию и прижал к себе.

– Марк, оставь меня в покое!

– А если я тебя не оставлю в покое?

У меня не было желания оказаться в кровати. В спальне было душно. Во дворе консьержка гонялась за каким-то наглым котом. Град ругательств на испанском языке заранее лишил очарования это добропорядочное изнасилование, которое исподволь подготавливал Марк.

– Бедный Марк…

Он выпрямился, словно перепутал краны и оказался под струей ледяной воды.

– Ты преувеличиваешь.

Выпрямляясь, он толкнул меня в спину. Мы были зажаты между раковиной и ванной. Мы смотрели в одном направлении, разглядывая лекарства на полках шкафчика: «Если слишком много выпил», «Если слишком много съел», «Если болит голова», «Немного витаминов перед дорогой». И верх предусмотрительности – две зубные щетки в их пластмассовых мини-саркофагах. Справа рулон лейкопластыря и упаковка моих пилюль.

Я шепнула:

– Оставь меня.

– Ты берешь одну из новых зубных щеток?

– Моя, словно старая метла, теряет свои прутья.

В спальне я подобрала свой второй бюстгальтер. Я пользовалась обычно двумя. Другие, купленные неудачно, наспех, без примерки, превращали мою грудь в эфиопские овалы, в японские плоскости или придавали мне вызывающий вид, который больше подходил для ночного ресторана в Амстердаме, чем для лицея. Я стирала их вечером, они сохли на змеевике, рядом с трусиками и колготками. Марк мог любоваться моими аксессуарами. Разве можно наброситься с диким криком на женщину и вырвать у нее хрип удовольствия, когда носом задеваешь ее полувлажное полусъежившееся белье? Эти мелочи, словно коррозия, подтачивали нас.

– Ты все забираешь?

– Все? Да. Два бюстгальтера, четверо трусиков.

– Если ты помнишь, фотоаппарат мама подарила нам, обоим.

– Ты хочешь его оставить себе?

– Я шучу…

Достаточно одного неосторожного слова, и мы снова начали бы ссориться. Я заметила еще один сосудик, проступивший на левой ноздре его носа.

– С меня довольно!

– С меня тоже…

– Кончится тем, что я начну презирать тебя.

– Моя дорогая.

– Жалкий тип.

– Если бы я действительно был жалким типом, ты бы не была в таком состоянии. Будь последовательна.

Я начала бить его в грудь.

– Подлец, вероломный тип…

Позже мы пили кофе в изнеможении и, неожиданно успокоившись, словно перезарядив аккумуляторы, начали мирно разговаривать.

– Сколько ты дала матери?

– Достаточно для прекрасного путешествия.

– Она нуждается больше в любви, чем в деньгах.

– Не надо скупиться на мои деньги…

Как два боксера в конце раунда, мы отсчитывали один, два, три, четыре… Кто сумеет подняться быстрее другого и атаковать.

– Элеонора мне сказала вчера…

– Твои разговоры будут стоить сумасшедших денег.

– Звонила она.

– Чтобы сказать что?

– По поводу ключей. Мне надо получить ключи, чтобы попасть к ней в дом. Деньги, которые я сэкономлю на гостинице, я отдала маме. У нас нет таких денег, как у твоей матери.

– Моя мать всегда умела вести свои дела.

Его распирало от гордости. Он стал похож на жабу. Я представила себя напротив жабы, одетой в домашний халат. Я говорила хриплым голосом:

– Когда мысль о смерти матери не дает заснуть, значит, пора позаботиться о ней, наступило время искупления. Я это сделала, теперь чувствую себя лучше.

Он сел за стол, который мы высокопарно называли «бюро». Я представила его фигуру в будущем. С возрастом он начал округляться.

– Марк, знаешь?

Он не двигался.

– Знаю что?

– Ощущать, как уходит молодость, невесело.

– Мне тридцать шесть лет…

Я села, держа в руке домашнюю туфлю.

– Трудно не поддаться панике, когда понимаешь, что время идет так быстро…

– У меня нет таких проблем, – сказал он. – Я чувствую, что у меня все еще впереди. У меня далеко идущие планы. – Он добавил: – Женщины стареют быстрее.

Как птица разряжается на безобидного прохожего, он меня сразу опустил на сто лет. Я представила себя морщинистой, после климакса, усохшей, сгорбленной. Он использовал мое тело, но ничего не дал моей душе.

– Может, женщины и стареют быстрее, но умирают позже. Тогда как мужчины, сердечный приступ – бац – умер!

– Лоранс, прекрати… Мы наговорим друг другу такого, что невозможно будет поправить. Давай помолчим.

Я продолжила:

– Мы превратились в нарыв. Мое детство прошло среди семейных ссор. Это как прикосновение к медузе, можно обжечься. Ты прав, давай пощадим себя, не будем больше упрекать друг друга.


Он встал. Обнял меня и начал целовать лицо. Я закрыла глаза. Мы оказались на диване в гостиной. Нам было всегда хорошо, когда мы занимались любовью. Однако мне было горько от этого плотского прощания. Моя рука оказалась зажатой между спиной дивана и двигающимся боком Марка. Мне хотелось бы знать время. Я вспомнила о забытом в коробке красном хлопчатобумажном платье. У меня также были сандалии, купленные прошлым летом, куда я могла их засунуть? Они были еще в очень хорошем состоянии. Мой чемодан был набит бумагами.

Я тактично ахнула, чтобы ободрить Марка. Чтобы его поощрить. Где же мой фен с двойным напряжением? В Нью-Йорке мне придется купить специальный штепсель. Там были другие розетки. Марк, поощряемый моими «ах», «ах», задержал вместо того, чтобы ускорить. Он был убежден в том, что для женщины оргазм был равносилен подарку. «По случаю ее дня рождения я доставил ей наслаждение» или: «Под новогодней елкой я оставил записку: вечером будем наслаждаться любовью. Сегодня праздник».

Я больше не чувствовала своей руки, а он спрашивал в истоме:

– Ты кончаешь?

Я ненавидела вербальное вторжение. Изнывая от тоски, произнесла сиплым голосом:

– Я раскололась. Ты можешь кончать…

Мне представился полицейский в трехцветном одеянии. Он показывал одно направление желтой рукой, затем другое – зеленой. На нем были красно-зелено-синие штаны. Марк негромко вскрикнул и соскользнул в изнеможении на пол.

– Ты по-прежнему уезжаешь? – спросил он. Самодовольство мужчин меня удивляло. Меня полюбил сам Зевс, значит, я должна была изменить свое решение и остаться. От волнения, ослабев от удовольствия, раба любви, в восторге от своего властелина, я должна была прошептать: «Я прощаю тебя, я восхищаюсь тобой». Нет. Но я молчала, чтобы его не оскорбить.

Он криво улыбнулся.

– Я тебя приглашаю на ужин на террасу на левом берегу, согласна?

– Мы поступаем не очень хорошо, Марк.

На улице была тропическая жара, пот проступал между грудями.

– Ты очень любезен, Марк…

Я нарушила нашу неподвижность, исчезла в ванной комнате, затем занялась своими сборами. Марк молча наблюдал за мной.

– Ты пожалеешь, что этим летом не будешь у мамы… Нам было там хорошо.

Я не отвечала. Я не буду ничего объяснять. Наша спальня, там, с влажными простынями, вызывала у меня отвращение. Там я жила, словно гриб в солнцезащитных очках. Им хотелось приучить меня пить. Я отказывалась от розового вина, которое они щедро наливали в бокал. Быть навеселе пополудни. Смотреть на часы в ожидании, что скоро можно купаться. Я боялась их… «Лоранс, еще стаканчик Вино полезно даже для печени, которой необходим танин…» Вмешивалась свекровь: «Дети мои, у меня в погребе бордо, если вы любители танина, то оно им изобилует». Мне не хотелось вина, мне не хотелось расслабляться такой ценой… Я вспоминала о моем опьянении без вина Бенжамином, о наших телах, излучавших жизнь, чистый источник здоровья и живительное пуританство.

Я сказала зло:

– Мне не нравились ваши домашние пьянки.

– Не все же должны быть мусульманами, – произнес Марк со страдальческим видом.

Никакое драгоценное шампанское не стоило стакана воды, которым мы чокались с Бенжамином, чтобы пожелать себе: «За наше здоровье». Мне очень хотелось, чтобы он остался в Соединенных Штатах. «Я не хочу служить и становиться бесчеловечным, – говорил он. – Я хочу работать у себя дома, в Африке. Нашими новыми миссионерами, носителями духовного возрождения наших народов без колониального, следовательно, иностранного вмешательства, будут ученые. Моя судьба там».

Марк плохо переносил мои отношения с Бенжамином, о котором он догадывался. Его молчаливое ревнивое любопытством постепенно изматывало его сердце. То здесь, то там колкое замечание, намек, взгляд. Я дозировала возможную информацию. Мое прошлое было моим скрытым достоянием. Мои воспоминания принадлежали мне на правах собственности. У меня было завидное прошлое, счастливое или несчастливое, но оно было наполнено событиями. Довольно необычное. Но я никогда не знала, как мне вести себя по отношению к моему окружению. Эту неловкость я относила за счет социальной среды, отсутствия у меня корней, отсутствия традиций и особенно манер, которые могли быть слишком вызывающими либо слишком застенчивыми. Я отдавала, снова брала и должна была бороться с чувствительностью, порожденной комплексами.

– Марк, пожалуйста, позволь мне собрать чемодан. Не отвлекай меня разговорами.

1 июля, в знаменательный день, в восемь тридцать утра мы оказались в машине, пропахшей никотином, словно курительная комната. Когда Марк закрыл багажник, замок остался у него в руке. Он нечаянно сорвал его. Он вел машину слишком быстро, чтобы казаться уверенным в себе. Он отыгрывался на коробке скоростей, а меня мутило от запаха его туалетной воды, которую ему по дешевке литрами покупала свекровь. На кольцевом шоссе он спросил меня:

– Куда ты положила ключи от подвала?

– Там ничего нет. За исключением нескольких ящиков с бумажным хламом.

– У нас внизу есть еще ящик бордо. Подарок Шлюммера.

– У тебя короткая память, вино из так называемого подарка, пахло пробкой. Ты еще бегал к бакалейщику за пятнадцать минут до закрытия, чтобы купить бутылку розового.

– Я хочу забрать этот ящик, – сказал Марк. – Мне нужен ключ от подвала.

– Ключ в стенном шкафу на кухне. Слева.

– «Набиватель шишек».

Дверца первого стенного шкафа при входе на кухню донимала нас, как только могла. Специалист по установке этой мебели прогорел, и некому было ее починить. Мы ее закрепляли кусочками картона, пробок, но она постоянно открывалась. Каждый раз, когда мы произносили слово «дерьмо», мы опускали пять франков в шкатулку бранных слов, эта копилка стояла на кухонном столе, на котором якобы я разделывала овощи.

– Какие счета я должен оплатить? – поинтересовался Марк.

– Я потратила целый день вчера, чтобы все оплатить. Все оплачено. Настоящая печатная форма для выпуска чеков.

– Лоранс?

– Да?

Я ждала ласковых слов. Это был подходящий момент.

– Где чистые простыни? Я видел белье в стиральной машине. Я попытался открыть ее. Но крышку заело.

– Уже неделю я сражаюсь с крышкой, нужно, чтобы график работы мастера по ремонту соответствовал нашему. Я не могу ничего, это фатально. Можешь разбить ее молотком или пусть гниет то, что внутри. Я ничего не могу с этим поделать.

– Что в машине?

– Трусы и простыни.

– Мои трусы?

Открытие было неприятным.

– Ты представляешь, как мне придется обходиться без чистых трусов?

– Прикройся фиговым листком.

– Ты чудовище.

Я воскликнула:

– Не только я должна следить за техникой. Я работаю так же, как и ты, почему ты считаешь, что я должна отвечать за эти чертовы машины. Кстати, посмотри пылесос, его фильтр разбух от пыли – застрял. Не вынуть. Придется подождать, пока не взорвется.

Марк накапливал информацию. Его мозг насыщался информацией, словно перфокарта. Морально. Он прекратил борьбу и с притворной нежностью спросил:

– А другие простыни? Где они?

– Две большие простыни в стирке.

– А квитанции?

– На письменном столе.

– У меня нет письменного стола. Я пожала плечами.

– На столе!

– Под египетской птицей?

– О да!

Суровая птица, созерцавшая нас шарообразными глазами, была изображением какого-то египетского бога. Привезена из Египта каким-то приятелем. Иногда птица опрокидывалась и погружала голову в пепельницу. На этом столе находились также шкатулка с квитанциями и другие предметы. Наши вехи, которые превращались под лапами или подставкой в клочки бумаги. Мне не хватало организаторской жилки. У меня было слишком много работы в лицее. Марк продолжал:

– Где мой плащ?

Его суставы побелели, так он сжимал руль автомобиля.

– Твой плащ? Посмотри на небо. Оно голубое. Умираем от жары.

– Где мой плащ?

– В химчистке.

– А квитанция?

– Под птицей. С пометкой «Оплачено». Теперь наша машина касалась бампера другой машины. Жара действовала на нервы водителям других автомобилей, судорожно вцепившимся в руль. Раздражаясь, они принимались сигналить.

– Лоранс?

Если бы он попытался меня удержать!

– Пакеты для мусорных ящиков? Ты их купила?

– Два рулона.

– О чем ты думаешь, Лоранс?

– Ни о чем…

Мы подскочили, машина сзади нас уткнулась бампером в нашу.

– Ты видишь этого дикаря? – закричал Марк. – Ты видишь? Какой болван. Все идет плохо. Мама ведет себя странно. Мне пришлось сочинить какую-то небылицу, чтобы объявить ей о твоем отъезде.

– Она обезумела от радости?

– Нет. Совсем нет.

– Как «совсем нет». Она заполучит своего дорогого сыночка и не рада?

– Она собирается сдать дом и уехать…

– Сдать свой дом? Я была поражена.

– Это и тебя тоже сразило, – сказал он, довольный.

Мы собирались восхитительно помириться за спиной моей свекрови. Пора ее расчленить на части, я ее почти любила. Словно кровопийца, я повторяла:

– Твоя мать не хочет проводить лето с тобой? Марк мне отвечал, словно мальчик в коротких штанишках, с ободранными коленками.

– Нет. Одна туристическая фирма уже много лет предлагала ей сдать дом. Она этого не делала из-за нас.

– О, святая женщина.

Я вспотела, пот струился под предохранительным ремнем, который обхватывал мою грудь, словно орденская лента.

– Ты меня слушаешь, Лоранс?

– Я тебя слушаю. Я думаю. Твоя мать пичкала нас своими салатами в течение восьми лет лишь для того, чтобы доставить нам удовольствие? Нам обоим? Нет, здесь что-то не так. Это неправда. Это даже абсурдно. От такого лицемерия могут быть колики в животе. В течение многих лет я изводила тебя, умоляя поехать куда-нибудь летом. Ты говорил: «Надо ехать к маме».

Марк страдал. Мы приехали и поднимались теперь по спирали паркинга Руасси в поисках места. Нам удалось пристроить нашу колымагу на шестом этаже. Марк взял мой чемодан и охнул. Я тащила сумку. Наконец мы нашли тележку. Выйдя из лифта в зал регистрации, мы предстали перед ошеломляющей сценой. Неужели я покидаю континент последним самолетом? Улетающий Ноев ковчег? Огромная и возбужденная толпа теснилась у стоек регистрации.

– У всех этих людей есть деньги, чтобы ехать в Нью-Йорк? – воскликнул Марк. – А еще говорят о кризисе… Платить, чтобы оказаться в такой сутолоке…

Мы растворились в беспорядочной толпе. Постепенно позади образовалась очередь. За нами слишком громко разговаривала пожилая пара. Жена успокаивала раскрасневшегося от напряжения тучного господина: «Не беспокойся, они здесь, чтобы нас зарегистрировать, нас не оставят». Впереди стояла молодая пара. Их тела, затянутые в джинсы, походили на начиненный пастой тюбик, готовый лопнуть. Шаг назад, и они бы нас раздавили.

– Покажи свой билет, – попросил Марк.

– Зачем?

– Так…

– Ты никогда не видел билета?

Я вытащила его из сумки. И Марк принялся изучать его, словно архивист. Мы пробирались сквозь багаж, стоявший на полу.

– Тебе придется оплатить излишки багажа, – сказал он.

Я заартачилась, как осел упирается четырьмя копытами на грунтовой дороге. С вязанкой дров на спине, с опущенной головой и с прижатыми назад ушами.

– Ты меня провоцируешь?

– У тебя лоб опустился к переносице, – сказал Марк. – Ты плохо выглядишь.

Такого рода замечания вызывали у меня отвращение. Я всегда страдала от них. Под напором рвущихся наружу вещей моя сумка-колбаса медленно раскрывалась. Показалась первая книга. Уже видны были буквы: «Мю» на обложке. Музиль. Я перечитывала роман «Человек без свойств», как только моя душа теряла покой.

– От твоего пристрастия к книгам можно свихнуться. Зачем ты везешь все эти книги в Нью-Йорк?

– Я не могу обходиться без некоторых книг. Я куплю другие книги. На английском языке.

Вскоре мы приблизились к стойке. Во избежание нервного перенапряжения служащий почти не смотрел на пассажиров. Он брал только билеты, проверял паспорта, чтобы убедиться в наличии американской визы. Смотрел на весы, фиксируя вес багажа. Перед нами было еще шесть человек. Мне хотелось разрядить атмосферу.

– А куда едет твоя мать? Марк пожал плечами.

– Тебе хочется поиздеваться над нами. К чему тебе это говорить…

Я вздрагивала от предстоящего удовольствия.

– Она, должно быть, выбрала шикарное место, если тебе неловко сказать об этом. Скажи мне, куда едет твоя мать…

– Тебе хочется это знать? На самом деле?

– Если хочешь, чтобы мы расстались по-хорошему.

Нам было необходимо переключиться на кого-нибудь. Он вздохнул.

– Мама едет в Венецию.

Его мать – в Венецию! Это сообщение меня повергло в блаженное состояние. Сверхженщина со своим вздыхателем в гондоле. Мне захотелось сесть на чемодан, разуться, вытянуть ноги, закурить и предаться неудержимому веселью.

– В Венецию?

Я умирала от любопытства. Но цедила слова сквозь зубы, продолжая говорить гадости спокойным голосом. Мне всегда удавалось влиять на Марка интонацией. Он реагировал скорее на звуки, чем на слова. Я могла рычать: «Ты славный», – и он обижался. Или же прошептать: «Ты мерзавец», – и он воодушевлялся. Марку недоставало опыта в общении с женщинами до нашей женитьбы. Я вступила в брак, как военный, который уходит в отставку молодым, в тот момент, когда он испытывает желание все познать.

– Сколько лет типу, с которым твоя мать отправляется в путешествие?

– Не тип, а архитектор сорока трех лет. Я смаковала новость.

– Она делает успехи. Он моложе ее лишь на 15 лет.

– Ну и что? Моя мать потрясающая. Ей не дашь больше сорока пяти. Но ты, ты всегда завидовала маме. Она может расхаживать в бикини без комплекса. Она…

– Она бездельница. Она занимается только собой. Ей не приходится просиживать на работе по восемь часов в день. И она не ведет отвратительный неподвижный образ жизни, как я. Она катается на велосипеде, она плавает, она бегает…

– И правильно делает, – произнес Марк неосторожно.

Изо всех сил я вцепилась ногтями в руку Марка.

– Ты мне делаешь больно. Ты в своем уме?

Он принялся сосать тыльную сторону ладони. Наконец мы оказались перед служащим авиакомпании, который поднял голову и посмотрел вопросительно.

– Я вас слушаю.

– Нет, нет. Вот мой билет…

Марк смотрел на тыльную сторону ладони в замешательстве.

– Сделать со мной такое, ведь я не выношу кошек. Если бы я только мог тебя вздуть. Мне бы стало легче.

– Побить меня?

Служащий проявлял нескрываемое любопытство.

– Чемодан на весы, пожалуйста. И ваши паспорта.

Я ему протянула свой.

– Я еду одна.

Он машинально пролистал паспорт в поисках американской визы, затем выдал мне посадочный талон. Марк зализывал царапину.

– У вас десять килограммов лишних.

– Книги! Если бы вы могли закрыть глаза на это. Я преподаватель. Еду по делам.

Я вытирала нос тыльной стороной ладони. Я чувствовала себя одновременно ничтожной и беспомощной.

– Не плачьте, дамочка, – сказал он. «Дамочка». Он меня прикончил. Я его презирала.

Марк и я, мы были клошарами прогресса, он же судьей со своими весами. Он считал, что Марк выпроваживал меня как можно дальше.

– Излишки веса, – сказал он. – Пусть это будет моим подарком вам. У вас и без того достаточно неприятностей… Если я вас заставлю оплатить их, то понадобится «скорая помощь»…

Я его поблагодарила. Мы были трогательны и смешны. Я шла быстро, Марк следовал за мной. Мы пробирались через плотную толпу. Я должна была подняться к выходу № 2.

– Я поеду с тобой до паспортного контроля.

– Я предпочитаю подняться одна.

Мне было стыдно страдать перед Марком. Я была всего лишь женщиной, затерявшейся в этой наседающей со всех сторон толпе, в которой каждый человек был связан со своей жалкой действительностью той ношей, которую он нес. Я сражалась с нахлынувшими на меня впечатлениями. Я пыталась не поддаваться своей пагубной чувствительности, чтобы не реагировать на чужую скрытую боль. Мне не было дела до их переживаний. Мне не хотелось брать на себя проблемы этих людей, которые с отекшими лицами толкали свои тележки. Ни у ребенка, уснувшего на плече отца, ни у толстой женщины с бородатой собакой, запертой в маленькой портативной клетке, не было права заставить меня расчувствоваться. Меня чуть было не смяла организованная миграция. Шла группа японцев. Они тащили чемоданы на колесиках. Я ждала, пока прекратится этот грохот. Настоящие механические псы.

– Ужасная толпа, – сказал Марк.

У него было отекшее лицо, мешки под глазами от переживания, как мне бы хотелось, но в основном из-за лишнего бокала вина. Я разрушила саму основу нашего брака. Мне хотелось равенства, я не дала ему шанса превзойти меня тем или другим образом. Я спилила сук восхищения, необходимый для продолжительной любви. Я устраивала антипраздники, чтобы отпраздновать антиуспехи. Моя ирония оказалась разрушительным циклоном. Я превратилась в крушительницу грез, а моя язвительная логика принижала достоинства Марка. Я вела себя отвратительно. На нет сводила его планы, считая их несерьезными и несостоятельными, как карточный замок. Вмешивалась в его дела. Мое несуразное детство, жестокое поведение моего отца помешали мне принять без оговорок простое счастье. Чтобы избежать участи мамы, я стала задиристой.

Здесь, в Руасси, пребывая в тревожно-беспокойном состоянии из-за отъезда, я признавала, что на месте Марка мне бы тоже хотелось больше чуткости. Тем не менее мне казалось, что я прилагала усилия. Мне доводилось играть перед ним чувствительную дамочку, саму кротость, дотрагиваясь рукой до его лба и с тревогой осведомляясь о его самочувствии. Я обнаружила, до чего же малым довольствуется мужчина. Достаточно было наигранной страсти, одной порции нежности, нескольких мгновений благотворного молчания, чтобы он заявил растроганный: «Мне очень хорошо с тобой…»

Мы оказались у эскалатора. Я должна была покинуть его.

– Я ухожу, Марк… До свидания. Он кивнул головой.

– Выбрать 1 июля, начало каникул, для отъезда… Самолет будет переполнен. Ты устанешь.

– Не беспокойся…

– Нет, я беспокоюсь. Ты действительно не хочешь, чтобы я проводил тебя до паспортного контроля?

Я взяла свою сумку.

Он попытался меня задержать. Как раз для того, чтобы сказать:

– Было бы лучше, если бы ты попыталась понять меня, Лоранс. Я люблю тебя. Немного ошалел от твоей вспыльчивости, от твоей нетерпимости, но я люблю тебя.

– Ты хочешь меня утешить? Успокоить перед отъездом?

– Нет, – сказал он. – У меня недостаточно воображения, чтобы что-то придумывать.

Меня терзали угрызения совести. Я оказалась не той женщиной, которая ему была нужна. Я жила с колченогим, который растоптал свои мечты. Его жизнь хромала. Она бросила его в постель другой женщины. С того момента, как мы встретились, я его ориентировала на счастье по своему пониманию. Я ему подсказывала слова, которые мне хотелось услышать. Если бы сейчас ему захотелось прижать меня к себе, я бы помирилась с ним.

Он искал в кармане носовой платок, при температуре 30° ему было необходимо вытереть нос. Какая-то няня, затерявшаяся в этом веке, должно быть, объяснила ему в раннем возрасте, что надо прочищать ноздри. Вместо того чтобы воскликнуть: «А что, если я полечу с тобой. Только для того, чтобы наградить твоего американца… в аэропорту Кеннеди оплеухой». Нет, он молчал, вцепившись в носовой платок.

Я была нежна, как наждачная бумага.

– Прощай, Марк..

– Лоранс, не принимай всерьез эту историю с Джеки.

– Потом будут еще. Другие Джеки.

– Тебе хотелось, чтобы я тебе подчинялся, словно автомат. До того как мы познакомились, у тебя были связи, но иногда я задаю себе вопрос – способна ли ты любить по-настоящему?

Этим он задел болевую точку, я схватила дорожную сумку и начала подниматься, отклоняясь немного назад, по эскалатору. Чтобы не корить себя позже, я повернулась с улыбкой. Марк стоял с опущенными руками и смотрел на меня.

– Человеку свойственно ошибаться, – прокричал он громко. – Не забудь об этом. Никто не застрахован от ошибки…

Я послала ему кончиками пальцев воздушный поцелуй. Эскалатор поднимал меня к потертому металлическому своду выхода № 2. Толпа пассажиров разделилась на маленькие группки для прохождения паспортного контроля. Родители с мертвенно-бледными лицами и липкими от сладостей руками, всклокоченные хиппи, суетливые бабушки с миниатюрными собачками, кошками в портативных клетках продвигались, просачиваясь в узкое отверстие мимо полицейских. Дальше – другой контроль. Люк с бахромой из черного пластика заглатывал ручную кладь. Антитеррористический контроль.

Мне следовало бы пройти в мэрии контроль на супружеский антитерроризм. Будучи нежной и безжалостной, я причинила боль Марку. Я обнаружила на экране содержимое своих смок, только тут вспомнив о завернутых в купальную шапочку деньгах. Подобрав свое просвеченное имущество, я двинулась по другому потертому резиновому серпантину, настоящей движущейся дороге, к выходу № 2. На посадку выстроилась плотная очередь. Я слилась с толпой. Следуя за пассажирами, предъявила оставшийся от моего билета клочок бумаги и оказалась, наконец, в самолете. Бортпроводники этого «Боинга-747» встречали нас с застывшей улыбкой. Их работа заключалась в том, чтобы нас сначала рассадить, затем накормить, развлечь и даже утешить, если в этом была необходимость. Труд горнорабочего на высоте в десять тысяч метров.

Самолет-гигант, разделенный на отделения, обтянутые разного цвета тканью. Отделения для курящих и некурящих следовали друг за другом. Я дотащилась до своего места. Пристроила ручную кладь под ноги. Поздоровалась со своей соседкой, раскрасневшейся от волнения дамой. Ряды посередине были заняты говорливыми японцами. Я замкнулась в себе. У меня не было желания заигрывать, притворяться, спорить, мне хотелось расслабиться.


Погрузившись в воспоминания, я воскрешала свое прошлое. Я была счастлива в кругу друзей. Я познакомилась с Манхэттеном. Я вращалась в нем, словно хищник, исследующий свою территорию. Наша компания тусовалась то в одном доме, то в другом, рестораны для нас были слишком дороги. От наших оргий с пиццами и макаронами мы становились более возвышенными и… толстели. Затем я познакомилась с Бенжамином. Он работал над диссертацией о происхождении и жизни черных американцев, которых он считал испорченными цивилизацией. Я была белая и жизнерадостная, Бенжамин – черный и задумчивый. Он меня выбрал среди других девиц из-за моей способности слушать и проявлять заботу. Он считал меня серьезной и порядочной. Он чувствовал себя чужим в нашей среде, его увлечения вспыхивали, как сигналы на вершине гор. Я поняла, что моя роль была ограничена во времени, очередное увлечение. Как две падающие звезды, которые соединяются лишь на время короткой общей траектории, мы прошли через рай, где мужчина и женщина дополняют друг друга без соперничества, как два металла при плавке, для получения единственного в своем роде сплава. Аскетический характер Бенжамина, его душа пророка меня приводили в восторг. Я жила с ним, не зная, как выразить свое восхищение.

После возвращения в Европу мне пришлось перевоспитаться, чтобы поладить с европейцем, которого следовало принимать с его комплексами, причудами и алкогольными напитками. Не исключено, что я бы последовала за Бенжамином, чернокожим светочем моей жизни, но мы избегали говорить о нашем будущем. Он посвящал себя науке, а я – своим занятиям. Мы были невероятно эгоистичны, наши «я» были прежде нашего «мы». Каждый сознавал, что его занятия были предпочтительнее того чувства, которое влекло нас друг к другу. Мы были слишком бедны, чтобы растрачивать время нашего пребывания в Америке. Бенжамин познакомил меня с Кораном. Я жила с ним в атмосфере высокой духовности, без отвратительных ссор, к которым я привыкла в детстве. Я никогда не пыталась связать свою жизнь с мужчиной, похожим на моего отца. С Бенжамином мы делили то, что для меня было самым дорогим в человеческом существовании: мечты и идеалы.


Стюардессы только что задвинули шторы на иллюминаторах, начинали показ фильма. Первые кадры, появившиеся на экране, погрузили меня тотчас в глубокий сон. Я проснулась лишь два часа спустя с одеревенелым затылком, растерянная. Достала термос из сумки и утолила жажду чаем.

Командир экипажа объявил о нашей посадке в Нью-Йорке, в аэропорту Кеннеди. Надо было перевести часы на американское время. Я медлила обрывать пуповину, связывавшую меня с Парижем. В Нью-Йорке была вторая половина дня, а в Европе – ночь.

Самолет коснулся земли, и мы оказались в нашем завтрашнем дне. Едва самолет замер, как мы были приглашены к выходу.

Разгрузка шла быстро; через несколько ступенек в узком проходе я оказалась в одной из очередей, которые выстраивались у стеклянных стоек иммиграционных служб.

– Цель вашей поездки? – спросил меня чиновник.

– Туризм.

– Сколько времени вы собираетесь пробыть в стране?

– Два месяца.

Он сверял в большой книге список фамилий, замешанных в темных делах. Я была столь же невинной, как кукла в руках ребенка. Чиновник поставил печать на полицейской карточке.

– O'key, miss, – сказал он. – Have a good day! (Прекрасно, девушка. Всего хорошего!)

Я разволновалась. Снова Америка!

С другой стороны на транспортере уже вращался мой чемодан. Я водрузила его на тележку и направилась к таможне. Выбрала очередь, которая выстраивалась к молодой женщине в униформе. Когда подошла моя очередь, она спросила у меня о наличии в моем чемодане еды, сигарет и спиртного. У меня ничего не было, и она поверила на слово. Она пометила мой багаж белым мелком, и в результате нескольких переходов по движущимся эскалаторам я оказалась с помощью служащих на остановке такси в аэропорту. Наконец, уложив свои вещи в багажник, я уселась на обжигающее заднее сиденье машины. Назвала водителю улицу и погрузилась в новое для меня безмятежное состояние. Это была моя вторая поездка в Нью-Йорк Мне хотелось насладиться подарком, который я сделала себе. Мы проехали по мосту Трибаро, требовалось уплатить вперед плату за проезд по мосту, и я протянула один доллар двадцать пять центов водителю. Увидела первые небоскребы, вырисовывавшиеся на туманном небе. На Ист-Сайд такси двигалось по дороге, прилегающей к Ист-Ривер, мы направлялись в сторону. Первой авеню и Сорок девятой улицы. Издалека была видна каменная глыба здания Объединенных Наций. Мы проехали мимо Викер-сквер и остановились. Улица была спокойная, не очень грязная, освещенная солнцем, с небольшими домами и производила скорее приятное впечатление.

– Вам какой номер нужен? – спросил водитель, негр с тщательно выбритым черепом.

Я назвала ему точный адрес. Такси медленно вырулило и остановилось возле узкого небольшого пятиэтажного здания, испещренного снаружи зигзагами пожарных лестниц.

– Где мне оставить чемоданы? – спросил водитель.

– Здесь, на тротуаре… Спасибо. Я дала ему щедрые чаевые.

– Вы не хотите, чтобы я внес их в дом?

– Нет, у меня нет ключа.

Я заметила Дирка. Он ждал у другого дома. Неужели я ошиблась номером? Одетый в синий джинсовый костюм, этот худой гигант не обращал никакого внимания на меня. Я подошла и окликнула его.

– Эй!

Погруженный в свои мысли, он шагал взад и вперед.

Мне пришлось позвать его.

– Вы друг Элеоноры? Дирк?

– Ах, – произнес он. – Да…

Он спустился по невидимой лесенке и сосредоточил свое внимание на мне.

– Это вы девушка из Франции?

– Да… Здравствуйте. К счастью, вы оказались здесь…

– Идемте.

Я не осмеливалась спросить, почему он не ждал у указанного номера. Ласкающим ухо «девушка из Франции» он мне убавил десять лет. Я попыталась приподнять чемодан. Резкая боль не позволила это сделать.

– Не беспокойтесь… Я подниму, – сказал он без энтузиазма.

Дирк развалится на куски, как игра в мирадо. На мелкие палочки.

– Ужасно, – воскликнул он, широко улыбаясь.

Согнувшись под тяжестью моих книг, он открыл входную дверь. Мы вошли в крошечный подъезд, стена которого была увешана почтовыми ящиками из покоробившегося металла, как в доме, где жила мама… Жильцам приходилось их взламывать, чтобы извлечь из них почту. Я обратила внимание на объявление, обещавшее прибытие экс-терминатора.

– Дирк?

– Да?

– Что собираются истреблять в этом доме? Он бросил близорукий взгляд на стену.

– Все, что двигается. На входной двери здесь иногда бегают тараканы.

Мое отвращение к насекомым граничило со смешным. «Они меньше тебя», – повторял Марк Я отвечала с возмущением: «Скорпионы тоже меньше меня. Пауки тоже. Сороконожки…»

Дирк искал в заднем кармане джинсов ключ, который был, несомненно, плоским.

– Вот он, – сказал он обрадованно.

И подбросил этот драгоценный предмет в воздух, чтобы его поймать. Номер, который удается только в кино. Ключ упал на пол.

– I am sorry.

И мы вынуждены были искать его, ползая на четвереньках, этот заветный ключик. Наконец я его обнаружила под затянутым паутиной слоем грязи, состоящей из почти прозрачной штукатурки и крыльев насекомых. В этом роскошном музее жирной пыли я нашла даже прекрасные формы. Шведские светлые волосы Дирка были собраны в конский хвост и скреплены резинкой на затылке. Ему удалось открыть вторую дверь.

– Входите. Мы поднимаемся на четвертый этаж. Вы давно знакомы с Элеонорой, по-видимому, – сказал он. – Шикарная девица. Радушная. Она никому не отказывает. Бывает, что у нее ночуют вчетвером или вшестером.

На лестничной площадке четвертого этажа находились три двери. Две из них принадлежат Элеоноре, а третья – соседу, объяснил мне Дирк Мы вошли в квартиру Элеоноры и сразу же оказались в гостиной, стены которой с одной стороны были выкрашены в красный цвет, а с другой – в серый, там и сям висели плакаты и репродукции. Потертая мебель и спертый воздух.

– Кондиционер поврежден?

– Его нет. Элеонора переехала в эту квартиру год тому назад… Ей пришлось истратить кучу денег, чтобы сделать косметический ремонт.

Я подошла к окну, открыла его. Жара с улицы тотчас наполнила квартиру. Из окна были видны малюсенькие садики между домами с засаленными стенами.

– Вы видите там черное здание, – указал Дирк. – Оно сгорело несколько месяцев назад. Там жили бездомные и бомжи. Две недели тому назад из окна этого дома выпал какой-то тип. Так говорят. Но точно неизвестно.

Я оглядывалась вокруг. Надо было приготовить себе нору. Чтобы устроиться. Чтобы воспользоваться этим приютом, не тратя денег. Я должна была справиться с непреодолимым желанием бежать отсюда. Огромный диван был засален, изношенные кресла со сплющенными подушками на сиденьях, словно блинчики, начиненные пылью.

– Вы можете пользоваться пишущей машинкой Элеоноры… Вы работаете над диссертацией, не так ли?

Неужели я сказала Элеоноре эту чушь? Я не могла припомнить.

– Мне бы хотелось также немного развлечься.

– Ах, так? – удивился Дирк. – Вы выбрали наихудшее время. С завтрашнего дня пополудни Манхэттен опустеет. Это самый продолжительный уикенд года. Воскресенье 4 июля – День независимости. У вас нет приятельницы, которая живет за городом?

– Нет. Никого. Он присвистнул.

– Это будет совсем невесело. Давайте посмотрим остальную часть квартиры. – Он раскрывал двери, я шла за ним. Заметила одну из спален. Окно было закрыто, портьеры опущены, кровать не убрана.

– Возможно, другая спальня, с другой стороны, в порядке, – объяснил Дирк. – Но это не факт. У Элеоноры не было времени, чтобы этим заниматься. К тому же каждый гость относит свое грязное белье в стирку перед отъездом, оплачивает и оставляет квитанцию на столе гостиной. Всегда есть смена белья.

Мне было не по себе.

– Дирк, вы еще живете здесь?

– Нет, я уезжаю. Меня здесь больше нет. – Он рассмеялся. – Вы неудачно выбрали время…

– Я путешествую, когда мой лицей закрыт. Я преподаю английский.

Он невозмутимо продолжил:

– К сожалению, летом Нью-Йорк неприветлив. Но с деньгами, с большими деньгами, можно устроиться. Вы хорошо знаете Нью-Йорк, сказала мне Элеонора… Вы это хорошо знаете… Здесь деньги делают счастье.

Затем он мне показал ванную комнату, покрашенную в сине-фиолетовый цвет. Зато кухня была серой.

Я удивилась.

– Все серо…

– Это поражает, – сказал он обрадованно. – Элеонора хотела покрасить квартиру с помощью своих друзей. Они все в той или иной степени интеллигенты. Итак, им хотелось показать, что они могут работать руками. Это был удобный случай для самоутверждения. Красили все. Но по рассеянности Элеонора купила серую краску. Она просто взяла не те банки. У нее не было ни времени, ни мужества вернуть их в магазин.

Окружающая среда была одновременно и приятной, и неприятной.

– Холодильник наполнен. Телевизор работает. Я покажу вам, где находятся переключатели. Всегда проверяйте двери. Зарывайтесь на цепочку. Если вы звоните в Европу, то опускайте деньги в копилку. Аванс для оплаты счета. Затем Элеонора получит квитанции, просчитаться невозможно, все помечено на квитанции. Номер, который вы вызываете, время, день и стоимость. Вы можете оплатить в конце вашего пребывания всю сумму ваших разговоров. Надеюсь, что вы не будете очень скучать. Мне хотелось его удержать.

– Надеюсь, вы уезжаете не из-за меня, Дирк. Если вы хотите остаться… Я вижу, что здесь достаточно места.

– Нет, – сказал он. – С удовольствием, вы очень милы, но я должен уехать сегодня. У вас есть друзья, кроме Элеоноры?

Я солгала:

– Кое-кто.

– Вам повезло. Нью-Йорк безобразен, если нет знакомых. Дом почти пуст. Из-за уикенда. На каждом этаже есть несколько однокомнатных или двухкомнатных квартир. Вам следует их посмотреть. В квартире Элеоноры двое дверей, входная и другая, закрытая изнутри шкафом. В этом доме люди почти не знают друг друга. Жильцы часто меняются. В направлении к Первой авеню, на первом углу, есть кафе-бар. Если вам хочется есть и утром нет желания готовить кофе, идите туда. Из-за их роскошных пирожных Элеонора называет это место «сладким адом». У них есть творожные кексы, которые могут вас погубить. Мне повезло отведать всего, не толстея. У меня все перегорает… Моя щитовидная железа ишачит. В этом случае обжорство – удовольствие.

Он посмотрел на меня, размышляя вслух:

– У вас нет большого желания оставаться здесь, не так ли?

Я почувствовала в его голосе сочувствие.

– Да нет… Я очень рада…

Лучше, если он уедет. Он догадался о моем смятении, о моих настоящих чувствах. У меня была привычка ломать комедию, чтобы не выдать себя. Меня унижало признание в том, что мне невесело. Никто не знал меня по-настоящему. Я скрывала свое исключительное стремление, неутолимое желание найти нечто волшебное, чудесное, безумную потребность в красоте, чистоте, моральном кислороде. Мне не хотелось бы выглядеть смешной в стремлении к Абсолюту.

Уходя, Дирк от души расцеловал меня. Как только за ним закрылась дверь, я растерялась. Моя непредсказуемая отвратительная натура могла сыграть со мной злые шутки. Толкнуть меня на лихорадочную деятельность. Выполнить работу в рекордное время или же внезапно остановиться и погрузиться в бездействие. Если бы у меня было достаточно денег, то здесь я бы не распаковывала чемоданы. Я бы устроилась в гостинице, чтобы видеть людей. Возможность сдать и взять ключ. Но я себя уговорила. Раскрыла чемодан. Обшарила, переворошила свою одежду, переложенную кипами бумаг, и достала записную книжку, которую заполнила десять лет тому назад. В беспокойстве листая записную книжку, я пыталась открыть заколоченные двери в прошлое. Начала звонить.

«А», Абрамам, Сара Абрахам. Она была маленького роста, защищалась напускным вызывающим поведением и часто заливалась слезами. Я пришла к ним в драматический момент. Ее мать внезапно умерла накануне, и они забыли меня об этом предупредить. В доме был глубокий траур, и я постаралась уйти, как только смогла.

Набрала номер, который начинался с 683, затем еще четыре цифры.

– Алло, алло. I'd like to speak to mrs Sarah Abraham…

Словоохотливая женщина ответила мне по-испански, я услышала puedo, de tener d'informaciones et, плач детей. Осторожно положила трубку. Листая записную книжку, нашла номер какого-то Ньюмэна Джеймса.

По моим смутным воспоминаниям, это был в своем роде сноб. Он, по-видимому, был англичанином, страдал от аденоидов. Я помню его длинный нос. Он оказался по недоразумению в нашей компании, как и в жизни, охотно представлялся атеистом. Однажды, это было в пятницу, я отправилась к нему, он жил в Сохо, один в своем выпотрошенном, словно кура, доме. Ставни он покрасил в розовый цвет. Это было где-то в направлении к Принс-стрит. Телефон г-на Джеймса Ньюмэна не отвечал. Затем я набрала номер «the real american type» нашей компании. Будущий солдат с головой героя Брайэн Шелтон. Он ухаживал за мной, но я безнадежно была верна Бенжамину. Брайэн жил с родителями на углу Двадцать девятой улицы и Седьмой авеню. Я нерешительно набрала номер. Автоответчик уведомил меня лишь о том, в какое время я могу застать какого-то незнакомца.

После бесполезных звонков в течение полутора часов я оказалась в одиночестве в четырех стенах. В Нью-Йорке было семнадцать часов, то есть двадцать три часа в Париже. А что, если позвонить маме, или Марку, или директору лицея, не важно кому… Я теряла самообладание, чувствуя себя такой слабой. Словно душевнобольная, которая не может быть одна. Мне недоставало Марка. Я была готова перевоспитаться, чтобы обходиться без костылей. Я очень мало значила в этом мире. Почти ничего. Я могла бы исчезнуть – уехала так неожиданно, что никто не стал бы меня искать до начала учебного года. Я так хорошо закрыла все двери, мое импровизированное вранье было настолько правдоподобным, что я могла бы умереть, не вызвав ни малейшего беспокойства в Европе. Сосредоточиться на своей заурядной судьбе и плачевном итоге я могла бы и в Ландах без затрат. Хотелось бы найти какое-нибудь бюро путешествий и поскорее убраться из Нью-Йорка. Перемещаться в нереальной свободе, которую я себе предоставила. На Карибские острова? Мне следовало бы направиться в более приятное место, чем затхлая квартира.

Я подошла к окну гостиной, черный остов сгоревшего дома ощетинился на меня. Один из дворов был превращен в паркинг. Хотя бы найти одну из бывших подруг. Кого-нибудь из нашей компании. Хотелось бы сравнить часть чьей-то жизни по американскому образу со своей судьбой и ощутить себя счастливой от сравнения. Окунуться в другие жизни. Ехать бы в дряхлом поезде с засаленными сиденьями, чтобы на перроне вокзала какого-то городка меня встречал чей-то муж, смахивающий на гермафродита, который бы мне объявил монотонным голосом, что Шарлотта приготовила блинчики. Для меня. И что он очень рад познакомиться со мной. Я бы встретилась с одной из своих бывших приятельниц, она бы вытерла свои слегка липкие руки о передник, надпись которого выдавала бы ее привязанность к дочери: «Я люблю Милвоки». В сравнении с ней я бы почувствовала себя свободной, красивой, смелой и непостоянной. Меня познакомили бы с соседями, и я бы смеялась, утраиваясь поудобнее рядом с домохозяйками, которые преуспели лишь в том, что отказались от своих грез. Но не было никаких намеков на это. Надо было спасать себя. Тряпичная кукла с перевязанными ногами разглядывала меня. Были ли по-прежнему на своем месте Эмпайр стейт билдинг и статуя Свободы? Последнюю я знала лишь благодаря фильму Хичкока. Я приоткрыла дверь одной из спален и заметила надпись, прикрепленную над кроватью: «Вещи утомляют больше, чем мысли». Пахло потом. Необходимо было приготовить постель на ночь. Уж лучше заняться этим сразу. Приоткрыла ставни, чтобы проветрить, зной наполнил комнату. На подушке нашла записку: «Извини, дорогая, нет времени, чтобы тебя лучше принять. Чистые простыни в стенном шкафу слева в прихожей».

Я собрала грязное белье в огромный узел. Запихнула узел в низ шкафа межу прибором для удаления волос, забитым воском, и двумя томами «Научной истории мира со времен каменного века». Положила подушку на подоконник, солнца еще было достаточно, чтобы ее проветрить. Приготовила постель, вторая простыня, небрежно брошенная на первую, заменила старое, пропахшее прогорклым, одеяло. Последние желтые лучи пронизывали старый мешок с перьями, который я положу под голову. Смена часового пояса притупляла мое восприятие, словно тюлевый занавес был натянут между мной и пространством, в котором я находилась.

Постепенно комната становилась более уютной. Я прошлась также пылесосом, напоминавшим старую клячу с засоренными пылью легкими. Затем принялась за кухню, которую мне удалось вычислить благодаря превратившимся в камень порошкам в различных коробках. Разобрала свой чемодан, повесила измятые платья в шкаф прихожей. Приклеила конверт с франками в том же шкафу. Мне казалось, что меня рассматривают под лупой, как на экране: нелепое ощущение, что за мной следят. Эта гнетущая атмосфера усугублялась сиренами полицейских машин. Я рискнула заняться ванной комнатой, открыла окошечко, чтобы избавиться от запаха плесени, с отвращением заметила бегущего по стене таракана, едва касающегося поверхности своими легкими лапками. Мне надо было принять ванну. Открыла краны, бездумно глядя на булькающую красного цвета воду, выливавшуюся из этого чахоточного устройства. Затем вода начала осветляться, от нее исходил сильный запах дезинфицирующего средства. Прежде чем погрузиться в ванну, я встретилась со своим отражением в зеркале. Я оттягивала кожу на висках, становилась похожей на восточную женщину, приглаживала волосы – краше в гроб кладут. Я встряхнулась, мне не хотелось превращаться в старую тусклую фотографию, засунутую в жалкую рамку. Лучше порвать с этим наваждением, верным источником психического расстройства. Я разгуливала по квартире лишь в повязанном на талии полотенце. Надела джинсы, блузку из батиста. Если мне повезет, я еще достану билет на мюзикл. Худеть начну с завтрашнего дня, сегодня вечером пойду к Сарди, там всегда есть чем полакомиться.

Перебрала сумку. Затем сунула удостоверение и восемьдесят два доллара, которые поменяла в Париже по очень высокому курсу. Такси уже поглотило двадцать пять. Следовательно, надо поменять мои фраки до начала этого продолжительного уикенда. Нашла на самом дне чемодана губную помаду и даже тушь для ресниц. Обнаружила также в полученной в качестве рекламного сувенира пластмассовой сумочке кисточку, подкрасила глаза. Осмотрела себя. Я не была уродливой, лишь немного странной, так мне казалось. Закрыла дверь квартиры, сунула ключ во внутренний карманчик сумки, в то время как в руке держала ключ от парадной двери. Мне надо было раздобыть брелок и прицепить эти уникальные предметы; если я потеряю один из них, то не смогу больше попасть в квартиру.

Выйдя из квартиры, надеялась встретить кого-нибудь, завязать разговор, но на горизонте никого не оказалось. Медленно спустилась по ступенькам. Остановилась на площадке третьего этажа, знакомые звуки меня ободряли, только что закрылась дверь внутри какой-то квартиры. Услышала также скороговорку диктора. На втором этаже пахло жареным луком, кто-то кричал по-испански. Лестница была такой же крутой, как у мамы. Мама…

Она не делала мне плохого, я приняла меры предосторожности, она подавляла мою душу. Она могла вызвать угрызения совести несколькими упреками. Я ухватилась за поручень. Меня пугало время, словно натянутая тетива, готовая метнуть стрелу в мою сторону и прикончить меня. На первом этаже я попыталась открыть входную дверь. Замок не поддавался. Я была не в ладах с ключами, стоило мне лишь дотронуться до них, как они начинали сопротивляться, гнуться, ломаться. Вызываемые в спешке специалисты, неунывающие чудо-работники аварийной службы, всегда веселые, отмечали мою беспомощность. Напуганная сопротивлением двери, я боялась сломать ее…

Спина покрылась потом, индийская ткань прилипла к ней, я пыталась одолеть замок. Затем с облегчением почувствовала чье-то присутствие, обернулась, из глубины коридора появился мужчина высокого роста, достаточно бледный, со светлыми глазами. Молодой Гарри Купер с красивыми губами. Подумала, что следовало бы с помощью женщин создать картотеки мужских лиц. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот мужчина «годился в любовники», он «возможен». Мы с Элеонорой поделили мужской род на тех, «кто годился», «кто мог бы», даже «кто был достоин» и «для кого секс не существовал». Нам было достаточно двух секунд, чтобы определить, мог ли какой-то тип овладеть так же легко нашим сердцем, как и нашим телом. Они, бедняги, даже и не подозревали об этом. Как им было понять, что, едва поздоровавшись, они становились нашими избранниками или отвергнутыми.

– Вы позволите? – спросил мужчина.

Он улыбался, он мог бы с успехом рекламировать средство для чувствительных десен.

– Не могли бы вы помочь мне? Я хотела бы выбраться из этой коробки.

– Вы не американка?

– Нет. Вы тоже.

– Нет.

Он занялся замком.

– Не следует так сильно нажимать, – сказал он. – С ними надо обращаться нежно.

С тех пор как я сражаюсь с замками, работники аварийной службы или любители пускались передо мной в нравоучения: «С замком надо обращаться спокойно, с ним надо говорить» – и тому подобное. Но я знала – чтобы одолеть замок с причудами, требуется хороший ключ или взрывчатка, но не разговоры.

– Смотрите, – сказал он. – Вы поворачиваете не спеша вправо и еще раз вправо. Надо попасть в два паза. Не забывайте об этом. Я не могу вам открывать всегда.

Моя батистовая блузка стала влажной от пота и прилипла к телу.

– Спасибо.

Он рассматривал меня с вожделением.

– Я вас не знаю… Вы только что поселились в однокомнатной квартире на этом этаже?

– Нет. Мне уступила квартиру на четвертом этаже моя подруга. Я из Парижа.

Он был ошеломлен.

– Париж, – повторил он.

Его губы сжались, а ноздри раздвинулись и округлились, как если бы он вдохнул запах особого наркотика.

– Кто вы по происхождению?

– Бельгиец.

– И вы очень любите Париж?

– О да!..

Я приготовилась услышать знакомый рефрен: «Ах эти парижаночки». Он смотрел на меня с высоты метра восьмидесяти двух, не меньше. В этот день на моем пути попадались лишь стройные великаны. Я была скорее среди персонажей Свифта, чем в Нью-Йорке.

– Вы француженка, – сказал он, как гурман, который от нетерпения втыкает свою вилку в пирожное с кремом. – Меня зовут Бернар.

– Меня – Лоранс.

Наконец мы вышли из дома, асфальт был настолько мягким, что, казалось, на тротуаре остаются наши следы.

– Вы знаете Нью-Йорк? – спросил он.

– Я жила здесь два года. Его тон стал менторским.

– Когда?

– Десять лет тому назад.

– И с тех пор?

– Ни разу.

Я ждала следующей фразы: «Скажите тридцать три».

Он произнес:

– Почти все изменилось, не узнать. Нью-Йорк – город, который меняется без конца.

Я раздражалась.

– Я это знаю. Я не новичок. И не туристка.

– У вас есть здесь друзья? – допытывался он.

– Да, кое-кто.

– Вам повезло…

– А вы? Что вы делаете здесь?

– Длительная техническая стажировка. Хорошо оплачиваемая моей фирмой. И еще больше я буду получать по возвращении в Европу. У вас есть программа на вечер?

– Вы хотите составить мне компанию?

– Я только спрашиваю.

– Зачем?

– Это непроизвольно. Когда я одинок и вижу красивую девушку, которая тоже одна, я интересуюсь. И все.

Я перестала важничать.

– Возможно, я пойду на мюзикл или в кино. Спасибо за помощь.

– Я живу на первом этаже, – сказал он. – Идемте, я вам покажу. Да, да… Однажды, сели вы не сумеете открыть дверь и если я случайно дома… Я смогу вас выручить. Идемте, посмотрите. Я вас не съем… Сюда.

Я пошла за ним. Мы прошли мимо нашего дома, который отделялся от соседнего узким тупиком. Он показал пальцем.

– Смотрите, вы пройдете до конца. Повернете налево, увидите окно, выходящее во дворик. Постучите. И я вам открою.

– Это может пригодиться. Вы очень любезны. Он был хорош, напоминал тайного агента из видеофильмов.

– У вас свидание?

– Не совсем.

– Я свободен… Я вышел прогуляться… Куда вы направляетесь?

Я колебалась.

– На Таймс-сквер.

Он спрашивал для того, чтобы увязаться за мной.

– Вам дверь открыл этот ненормальный с конским хвостом?

– Как вы об этом узнали?

– Я видел, как он бродил по улице.

– Он нормальный человек, очень приятный.

– И часто болеет. Мне пришлось дважды подниматься, чтобы оказать ему помощь. У него больной желудок Я в этом доме за няньку. Люди меня любят.

– Вы производите впечатление любезного человека.

– Очень, – сказал он. – Я все же вас провожу? От растерянности я становлюсь стеснительной.

– Я не хочу вас беспокоить.

– Вы меня не беспокоите, – сказал он, явно забавляясь. – Я вас приглашаю на ужин. Я могу вас накормить и у себя дома. У меня дома есть все. Мы смогли бы лучше познакомиться.

У меня было слишком большое желание пристроиться, чтобы все это не закончилось постелью. Мне не хотелось рисковать. Он мог оказаться больным, садистом, кем угодно…

– Вы можете доверять мне, – сказал он. Я возразила:

– Это то, что Ландрю[1] должен был говорить дамам…

Он пожал плечами.

– У французов странный юмор. Разве у меня вид убийцы?

– Я пошутила, Бернар, но я предпочитаю быть одна сегодня. Я буду здесь два месяца. У нас еще будет возможность увидеться.

– Но меня не будет. Я спасалась бегством.

– До свидания и спасибо…

Я быстро пошла по направлению к Таймс-сквер. По Сорок девятой улице в сторону Бродвея. На одном перекрестке я чуть не попала под машину, потому что не обратила внимания на «don't walk», написанное на красном светофоре. Я почти бежала. Приключение с бельгийцем мне казалось преждевременным. Мне бы хотелось испытать что-то необыкновенное, замечательное. Я страстно желала чего-то невероятного. Оказаться с миллиардером в «роллсе» или в роли разодетой и порочной куртизанки, на худой конец в объятиях султана.

От Нью-Йорка я ждала большего, чем флирт с европейцем. С каждым кварталом улица меняла облик. Там и сям были видны очень дорогие рестораны и клубы для немолодых.

Мне хотелось добраться до Бродвея и купить программу театров Нью-Йорка, раньше она называлась CUE. У меня были деньги, я могла позволить себе хороший ресторан и приличное место в театре. Но моя уверенность и внешний лоск были ложными. Я вывихнула правую ногу в лодыжке. Ощущалась усталость, накопившаяся за год. Я столкнулась с полуголым бродягой с черными от грязи руками, как если бы он перемешивал сажу. Он чуть не сшиб меня с ног и наградил непристойным словом. Я оперлась в растерянности о стену. Это проявление насилия повергло меня в страх. Я добралась до Седьмой авеню, обратила внимание на афишу на другой стороне тротуара: «Глубокое горло» и «Дьявол миссис Джоунс» – два порнографических фильма, которым более десяти лет, классика.

Бенжамин отказался пойти смотреть Линду Лавлейс в роли женщины, у которой клитор был прикреплен к миндалинам и которая могла испытывать оргазм, только когда половой член был во рту. Бенжамин чувствовал отвращение к порнографии и относился неодобрительно к тому, что я пошла смотреть с приятелями этот фильм. Мы его смотрели в компании, смеялись, были скорее раздосадованы, громко перебрасывались шутками одна глупее другой.

Наша компания из американцев и нескольких иностранцев позволила мне составить мнение о мире. Я научилась узнавать южноамериканскую пылкую томность, леденящую веселость французов, еврейский юмор, немецкую точность. Связанная со многими непростыми маленькими жизнями, я познавала других. Теперь, проходя мимо кабачка «Swingers», я чувствовала себя чужой. Я пришла на Даффи-сквер, у блочного здания огромная очередь терпеливо ждала у касс, где за полцены продавали билеты на некоторые спектакли. Я могла бы посмотреть нового Спилберга – «Е. Т. – инопланетянин» в кинотеатре «Мувилэнд», находившемся передо мной, но очередь растянулась до Таймс-сквер и изгибалась на Сорок шестую Вест. Мне пришлось бы простоять по меньшей мере четыре часа, пока я бы попала в кинотеатр. Здесь было шесть часов, следовательно полночь в Париже. В этот четверг, 1 июля, я была безумно усталая, странное возбуждение вызывало чувство тревоги. Я заметила огромную афишу «Женщина года» с Рэйгл Уэлч. Возможно, мне удастся получить билет в этот театр. Я уже сражалась с Нью-Йорком. Я должна была справиться с тупой паникой перед одиночеством или уехать.

Таймс-сквер ошеломил меня чрезмерной красочностью и густой грязью. Этот театральный квартал пьянил меня. Я его впитывала всем своим нутром. В неторопливой толпе прохожих, зевак, лотков с ярко-красными хот-догами я заметила старика с длинными, спускающимися по спине седыми волосами, который поджаривал на горячих углях отвратительные кусочки мяса сомнительного происхождения. Почерневшими от грязи руками он поворачивал и переворачивал вертела. Кто их купит? И съест… Я могла бы направиться в другое место, посмотреть балет телеуправляемых корабликов на одном из озер Сентрал-парка или же поспешить на вечерний сеанс в «Метрополитен-музее». Но я была зачарована этим людским потоком. Остановилась, плотно прижав сумку, у одного из этих знаменитых мошенников, пристававших к прохожим, чтобы выманить двадцать долларов: «Которая?» Надо было указать на одну из карт, выставляемых и без конца заменяемых на импровизированном лотке из поставленных одна на другую старых картонок. Выигрыш выпадал на карту красной масти: «Которая?»

Он только что выхватил двадцать долларов из трясущихся рук толстой девицы. Если бы она выиграла, то получила бы сорок долларов. Девица указала на карту справа – черной масти. Она проиграла свои двадцать долларов и громко закричала. Она бы накинулась на мошенника, если бы осмелилась.

Солнце еще палило. Ревущие транзисторы, болтающиеся на запястье чернокожих, оглушали меня. Что за абсурдная идея померяться силами с этим странным созданием, с этим гнусным и величественным монстром: Нью-Йорком. Какой идиотский вызов… В лавке случайных дорогих вещей мне удалось откопать не очень смешную соломенную шляпу, которая, как я заметила в витрине, мне даже шла. Кто-то с улицы меня позвал:

– Эй, подождите же!

Я обернулась, это был Бернар.

– Я шел за вами, – сказал он. – Каждый проводит свое время как может, вы не сердитесь? Вы всегда ходите с опущенной головой? Вы не смотрите ни направо, ни налево. И еще меньше назад.

Тем не менее мне казалось, что я гуляю бездумно. Со стороны мои успехи не выглядели блестящими. Я наблюдала за ним внимательно. Он на самом деле был хорош, этот мужчина. А главное, он был здесь, рядом.

Очень толстая женщина чуть не опрокинула нас. Она шла как танк. В нескольких шагах одетые в желтое, цвета тыквы, адепты Кришны пели. Перед ними расступалась толпа.

– Идемте, попьем кофе. Слишком жарко.

Он мне предложил «Бру Бургер». Я предпочла кондитерскую с охлажденными витринами, заваленными впечатляющего размера пирожными.

Внутри было прохладно и темно. Мы устроились у стойки, сжавшись в комок, на высоких табуретах.

– Кофе? – спросила официантка.

– Два, – ответил Бернар.

Она поставила перед нами две чашки и налила в них кофе. Затем пододвинула к нам алюминиевые молочник и сахарницу. Я попросила сахарина. Она вынула из своего кармана розовый малюсенький пакетик и протянула его мне.

Я пила маленькими глотками эту жидкость, которую окрестили «кофе». Я привыкла к американскому кофе, но этот побивал все рекорды по нелепости. Вода каштанового цвета.

Бернар, вошедший в мой шаткий мир, произнес:

– Вы замужем…

Я посмотрела на свое обручальное кольцо, как бы желая удостовериться в точности фактов.

– Увы…

– Это меня совсем не смущает. Вас, кажется, тоже, или я ошибаюсь.

Я не ответила.

– Вы позвонили домой, чтобы сообщить, что вы благополучно доехали?

Я пожала плечами.

– Мы, французы, не очень сентиментальны. Мы рассудительны. Отсутствие новостей – хорошая новость. И к тому же бесплатно…

Он смотрел на пирожные, выставленные под шарообразным колпаком, ставшим почти непрозрачным от отпечатков пальцев.

– Хотите пирожное?

– Нет, спасибо.

Следовало побеспокоиться о содержании нашего разговора.

– У вас интеллигентные руки, Бернар. Он посмотрел на них с удовольствием.

– Я и за ними ухаживаю…

– А вы, вы женаты?

– Разве я ношу обручальное кольцо? – спросил он.

– Нет.

– Видите ли, – сказал он. – Я из тех, кто нравится женщинам. И женщины, которые привыкают ко мне, не могут обходиться без меня.

Я была слишком заторможенной, чтобы раздражаться таким самодовольством.

– Вы не очень женственна, – продолжил он.

– Почему же?

– Вы не улыбаетесь. Вы могли бы быть хорошенькой, даже красивой, если бы вы были чуть мягче.

– Нежной?

Он сумел сделать мне больно. Я хорошо знала, что мне недоставало нежности. Но мне бы не хотелось об этом слышать. У меня были старые счеты с нежностью. Быть нежной – значит позволять собой пользоваться.


– Поужинаем вместе? – спросил он. – Вы не в том состоянии, чтобы бродить одной. Вы вот-вот расплачетесь…

– Нет, я не собираюсь плакать.

Как ловкий механик, он меня сначала разобрал на части, а потом предложил свои услуги, чтобы отремонтировать. Он был себе на уме, ловко вел разговор. Я чуть не уснула на своем табурете. В Париже был час ночи. Я зевала, укрывшись бумажным носовым платком.

– Мне хотелось посмотреть спектакль. Мюзикл. Рядом идет «Женщина года»… Если я достану билет.

– Не стоит пытаться. Чтобы посмотреть что-нибудь хорошее, надо доставать билет по меньшей мере за неделю. На черном рынке перекупщики иногда зарабатывают до двадцати долларов на билете.

Кривоногая муха ползла по стойке, машинально я попыталась прогнать ее. Муха не реагировала. Она продолжала ковылять.

– Я знаю восточный ресторан, – сказал Бернар. – В такую жару следует есть острые блюда. Организму необходима соль, когда потеешь.

Я попыталась отказаться. Для вида.

– Если бы мы не встретились у входа? А?

– Случай – это воля Божья, которую следует уважать.

У меня болела лодыжка, моя тушь, должно быть, потекла, потому что у меня щипало глаза. У меня даже не было пудреницы в сумке.

– Я, наверно, безобразна.

– Совсем нет. Растерявшаяся и соблазнительная. Я уверен, что временами вы бываете прекрасны. Но нужно подгадать такой момент.

Он меня оживлял. Я подняла глаза на него.

– Вы хотите меня сопровождать в кино? Мне не хватает зрелищ.

Мы вышли из кондитерской. Влажный и жаркий, как баня, Нью-Йорк зажигал огни. Неоновые вывески оттеняли синеву неба. Световыми линиями вспыхивали надписи на темном фоне. Светящиеся очертания связывались, развязывались, появлялись, исчезали на темных фасадах зданий, покрытых анонсами.

Бернар взял меня под руку. Бродвей окунул нас в атмосферу гранатового сока, крепленного мышьяком. Мы двигались среди людей, которые, казалось, сбежали из тюрем. Мы только что столкнулись с индусом в безупречно белом тюрбане. Его длинная борода прикрывала половину обнаженной груди. Он был в плавках и шел босиком. Сидя на тротуаре, какая-то женщина продавала разноцветные металлические звезды-заколки для волос. Те, кто их носил, походили на инопланетян. Нас было очень много, обезумевших от восхищения и отвращения к этому нескончаемому представлению. У тротуара освобождался от содержимого пищеварительного тракта конь. Зловонный запах конюшни вызвал у меня тошноту, полицейский, сидящий в седле, смотрел по сторонам. Мы, низкопоклонники нью-йоркского снобизма, зачарованные этой грязью, разгуливали, гордые оттого, что оказались в этой урне. Растерявшиеся туристы пичкали себя дешевыми картинками. Отбросы на тротуаре смешивались с конфетти несостоявшегося праздника. Жара застряла под кожей. Трепещущая толпа колыхалась, вздрагивая от резкого звука сирен полицейских машин. Меня задел какой-то чернокожий с хрипящим транзистором. Нью-Йорк – кинотеатр для жаждущих впечатлений иностранцев – меня околдовал. Я сливалась с афишами, отождествляла себя с рекламой. Девушка в узких джинсах, высвеченная неоном на фасаде, это была я. Не утратившая чувства реальности, не постоянная посетительница, не надменная, а вне себя от счастья впитывать необычное, словно простая девчонка, пытающаяся выжить в оставленных богатыми отбросах, я повторяла про себя, пресытившись приятной паникой: «Я в Нью-Йорке».

– Женщины меня очень любят, – сказал Бернар. – Я верю во взаимное наслаждение.

Остановившись посреди Даффи-сквер, я смотрела, как двигается в световых буквах на знаменитом здании «Таймс» сообщение о влажности, за которым следовали самые свежие новости.

– Идемте, – сказал Бернар.

Он потащил меня к входу кинотеатра, сотрясавшегося от передаваемых громкоговорителями криков находившихся внутри зрителей, чтобы побудить зевак купить билет за пять долларов и пойти в кино.

– Это последнее новшество, – прокомментировал Бернар.

Я намеревалась купить билет. Он запротестовал. Мне действительно хотелось расслабиться и посмотреть фильм ужасов. Мы вошли в темный зал. Поскольку мы садились в темноте, мое кресло оказалось поломанным, а кресло Бернара – мокрым. Мы пошли по другому ряду, наступая на валявшиеся на полу кульки от попкорна и грязную бумагу. На экране мертвец только что сорвал крышку гроба и смотрел на нас глазными впадинами на одутловатом лице из глины. Он поднялся и направился к уединенному дому, где в спальне с приоткрытым окном спала одинокая женщина. Мой сосед справа жадно поедал кукурузу. Каждый раз, наполняя рот, он поднимал руку.

Я прошептала:

– Он меня донимает.

– Он скоро все сожрет. Потерпи… Бернар взял меня за руку.

Кто-то другой, не Марк, держал меня за руку. Моя рука начала разбухать. Через некоторое время моя рука стала огромной. На протяжении почти двух часов я привыкала к образам ужаса. Это было пульсирующее, покрытое красными волокнами горло духа с того света, жаждущее проглотить, увлекая за собой в бездну, девочку, которую удерживала ослепленная сверхъестественным светом мать, пытаясь спасти дочь от этого дьявольского всасывания. Я смотрела на разверзшуюся бездну под домиками, построенными на бывшем кладбище, на развороченный запруженный скелетами бассейн с мутной водой, превратившийся в отвратительное месиво.

Наконец средняя американская семья была спасена от злых духов, и мы вышли из кинотеатра. Мы вернулись на Таймс-сквер. Завтра город, как настоящие песочные часы, выпустит своих жителей, которые отправятся на природу, и заполнится разношерстной толпой, стекающейся из пригородов.

– Вы устали, – сказал Бернар. – Я отвезу вас домой на такси. Но сначала чего-нибудь поедим.

Мы приземлились в «Бру Бургер» на углу Сорок седьмой улицы и Бродвея. Я была в восторге от моего панированного цыпленка и пикулей. Я бы проглотила все ломтики огурца из поставленной на стол миски. Я сказала:

– За куру плачу я. Надеюсь, что вы поняли также, что я не буду спать с вами.

Его лицо омрачилось.

– Нет? Почему же?

– Потому что я не принадлежу к женщинам, которых быстро спроваживают.

– Я никогда не считал, что вас легко покорить, – сказал Бернар.

Я расслабилась, он мне казался симпатичным. Было приятно провести этот вечер с любезным и, пожалуй-таки, сдержанным человеком. У меня на тарелке оставалось три больших ломтика желтого жареного картофеля.

– Восемь лет я была верна мужу.

Мне не хотелось оставлять четыре съежившихся кружочка огурца в миске.

– Но я поссорилась с ним, уехала из Парижа.

– У вас есть деньги, если вы можете безрассудно сесть и уехать.

Я уточнила:

– Это была единственная возможность избавиться от сбережений.

Затем я заказала творожный кекс.

– У вас хороший аппетит! – заметил он с восхищением.

Пирожное из творога, перемешанного с сахаром, сливками, яичным желтком и черт знает еще с каким искушением, таяло у меня во рту. Я бросила взгляд на счет, который официантка только что положила на стол. И кинулась в наступление:

– Семнадцать долларов, из которых десять у меня в желудке…

– Нет, – сказал он. – Поделим пополам. Выйдя из ресторана, я захотела еще задержаться, каждое мгновение здесь что-то происходило.

– Вас следует уложить в постель, – объявил Бернар с отеческой заботой.

Он остановил такси, я позволила отвезти себя. Подъехав к дому, он расплатился.

– Идемте, вы посмотрите, где я живу. У меня есть виски, фруктовый сок и охлажденная вода. Мы цивилизованные люди. Если вы отказываетесь от физического удовольствия, это – ваше дело, но от бокала виски с апельсиновым соком никто никогда не терял самообладания… Ну, так что же?

Я пошла за ним. Мы пришли к нему. Я заметила несколько книг в гостиной на шаткой полке. Едва он дотронулся до светильника, покосившийся абажур покачнулся и обнажил лампочки. Бернар передвигался по квартире, явно довольный. Он принес мне минеральной воды со льдом. Кура в желудке казалась пудовой гирей. Я находила, что Бернар симпатичный и не очень настойчивый.

– У меня достаточно времени, – сказал он, ласково улыбаясь. – Теряете время вы. Мне стоит лишь позвонить, если мне скучно. А вы?

Он раздвинул диван-кровать, принес откуда-то подушки, одетые в свежие наволочки.

– Я собираюсь спать. Знаете, если вы хотите остаться здесь… Даже ели вы будете спать со мной, как младшая сестра. Если вы хотите принять душ… Самое лучшее, что у меня есть, – это моя ванная комната.

Он показал мне ее.

– Я отделал ее заново, когда переехал сюда. Мой халат справа от вас. Сложенный.

Я скрылась в ванной комнате, ввязалась в борьбу с краном.

– Не могу открыть его. Он слишком тугой.

– Вам помочь?

– Да, с закрытыми глазами.

Он смеялся.

– Ох, уж эти женщины… Я вхожу?

– Да.

Он вошел в ванную комнату, нагнулся над краном, касаясь головой моей груди. Открыл кран, чмокнул в верхнюю часть спины и вышел. Мне надо было лишь повернуть рычаг, чтобы оказаться под сильным тропическим дождем, который меня обволакивал, хлестал, очищал. Я была вне себя от восхищения.

Я крикнула:

– У вас приспособлен сток для такого количества воды?

Он ответил:

– Не беспокойтесь. Мой душ уникален. Не торопитесь.

Ах, до чего же было хорошо. Это длилось очень долго, затем я закрыла кран, надела его халат. Вышла свежей и счастливой.

– Бернар?

Он читал, сидя в кресле.

– Если это вам действительно не мешает, я останусь на ночь здесь… Из-за кондиционера…

Он согласился, невозмутимый.

– Это большое удовольствие. Вы больше не боитесь меня?

– Нет.

– Я приму душ и лягу, согласны?

– Давайте.

– Но я не тороплюсь, – сказал Бернар. – Вы ложитесь.

Устроившись в постели, я смотрела на него с недоумением. Он был очень хитер. Ему хотелось, чтобы я начала конкретный разговор.

– Неделю тому назад я узнала, что мой муж мне изменяет.

Он опустил газету и посмотрел на меня.

– Ведь существует столько женщин, изменяющих своим мужьям. Надо, чтобы время от времени был реванш. Скольких легковерных мужей я знаю. И это только среди моих знакомых. Они здороваются, похлопывают по плечу, приглашают на семейные праздники, словно ничего и не было.

– Какой опыт!

– Да, – сказал он. – В моей жизни были только замужние женщины. Именно с ними меньше всего рискуешь подцепить болезнь… Вы плачете? Почему?

Я не знала, что у меня текли слезы, глаза были, как в огне. Он подал мне пакет с бумажными носовыми платками.

– Если вам изменяет муж, что вам мешает делать то же самое?

– Ничего. Но теория и практика – вещи разные.

– Вы верующая?

– Почему это вас интересует?

– У вас религиозные убеждения.

– Совсем нет. Я просто заторможена. Заржавела от верности.

– Жаль, – сказал он, усаживаясь в кресло. Я с ним говорила почти во сне.

– У вас было много таких женщин… которым хотелось мстить?

– Довольно много. Отомстить для них – это лишь предлог, чтобы освободиться от скованности. «Я изменяю мужу, потому что он мне изменяет. Это он начал». Женщины ищут повод.

– Повод?

– Увы…

– Скажите, вы всегда так спокойны? Он отложил газету.

– У меня очень хороший характер. Я человек сильных страстей. Ну вот в тот самый момент я неукротим.

– Почему у вас нет бельгийского акцента?

– Потому что я наполовину фламандец.

– Тогда у вас должно быть два акцента. У вас только «р», как у Бреля.

– К сожалению, я только этим похож на него…

– Вам хочется меня? Бернар?

– Скорее да. Но я веду себя как настоящий джентльмен.

Мне хотелось, чтобы он немного понервничал. Заставить его немного пострадать. Когда я была студенткой в Нью-Йорке, в нашу компанию затесался психиатр, который работал над диссертацией. Он считал нас легкомысленными. Ему хотелось разбавить подробностями наши исповеди. Мы решили его проучить. Я была самая способная на розыгрыш. Жаловалась на свои комплексы. Он упивался тем, что может воспользоваться моей закомплексованностью. Он жил с матерью на углу Шестьдесят шестой улицы и Медисона. Принял меня, словно ненасытная утроба. Лежа на диване, я разговаривала с ним, пока ему не стало плохо, так я возбудила его своими надуманными фантазиями. С закрытыми глазами рассказывала ему смущающие истории. Сочиняла, дав волю своей фантазии. В критический момент более чем смелого описания я услышала глухой звук, он съехал со своего стула. Упав на пол, он прохрипел:

– Воды, пожалуйста. Принесите мне, пожалуйста, воды.

Смеясь, я встала с дивана и принесла ему воды. Ему стало дурно от моих рассказов. Должно быть, его смутила эрекция, которую он почувствовал. Больше мы его не видели.

Бернар был более крепким орешком, более опытным, и мне так хотелось спать, что я не могла говорить.


Наверно, я глубоко спала, когда Бернар забрался в кровать. На рассвете обнаружила себя рядом с чужим мужчиной. Я смотрела на него, чтобы вспомнить. Счастливая оттого, что моя ночь была целомудренной, тихонько поднялась с постели и снова долго стояла под душем. В удобной и сверкающей чистотой кухне приготовила себе кофе и наслаждалась им в тишине. Мне нужна была скорее нежность, чем физическая близость, мне понравилась эта проведенная по-дружески ночь. Никогда, ни разу в жизни меня не обманывали. Я жила, как рыба в чистой воде, в плотских наслаждениях. Мое тело было создано для любви. Ничто не влияло на ощущение счастья, которое я испытывала, находясь в объятиях приятного мужчины. Я почти стыдилась того, что мне было так хорошо в моей шкуре. Телесные радости компенсировали недостаток в чувствах. Оргазм потрясал меня с головы до ступней и так здорово стимулировал, в то время как чувства едва затрагивали меня. Марк, я любила его, по-честному, привычной, общепринятой любовью. Но в то же время я испытывала удовольствие. Что делать? Бернар пошевелился, я слышала, как он встает. Он показался в проеме двери, поздоровался и исчез под душем. Затем без разглагольствований, молча, как чревоугодники, мы оказались в постели, он даже не успел вытереться. Его губы пахли ванилью. Ни один порнографический фильм не возбуждал меня так, как ухоженный и чистоплотный мужчина. Я пылала. Он смотрел на меня с удивлением.

– Ну и темперамент у тебя!

– Да, да…

– Настоящая мечта. Я потягивалась.

– Тем более я не могу смириться с изменой мужа.

– С другой женщиной он будет лезть из кожи вон, если ты приучила его к такому комфорту…

– Возможно, именно этого ему и недоставало. Лезть из кожи вон.

Он целовал меня, и мы снова предались любви. Мне не нужен был ускоритель, я сама поворачивала контактный ключ, чтобы мчаться. Это было чудесно.

– Однако, – сказал он некоторое время спустя, – в первый раз мы занимались любовью полчаса, а во второй – сорок семь минут.

Я улыбалась, удовлетворенная и вялая.

– Мы хорошая пара. Что ты делаешь в этот знаменательный уикенд?

Он внимательно осматривал простыню.

– Сегодня пятница, 2 июля. Тебе надо уходить.

У меня перехватило дыхание.

– Почему?

– Потому что приезжает моя жена.

Чтобы привести меня в чувство, он принес мне воды со льдом и поцеловал в губы.

– Это не преступление, не дуйся так.

Я была вне себя и не находила больше слов. Завернулась в простыню.

– Ты посмел говорить, что спал с замужними женщинами, хвастался своими победами. Какой непорядочный тип!

– Моя жена замужем за мной. Она возвращается от своей матери во второй половине дня, и мы тотчас уезжаем.

Я почти перешла на крик.

– Ты негодяй, ты изменяешь ей в вашей постели.

– Она этого не знает. Это самое главное. Она очень счастлива со мной, я ее уважаю, я ей открываю двери, пропуская ее вперед, пристегиваю ремень в автомобиле.

– Но зачем такому бабнику жениться?

– Для самозащиты.

– Зачем?

– Она славная, прекрасная хозяйка, порядочная женщина, а также хороша собой…

Я продолжала:

– Идиотка, она ничего не понимает.

– Она не глупа, просто я умею устраиваться. У нее лишь смутные догадки, подозрения, но она никогда не знает, изменяю ли я ей.

Я натягивала джинсы, браня этих легковерных женщин, этих несчастных животных, которым рассказывают что угодно. Я им сочувствовала.

– Следовало бы всех вас выбросить в окно… Он смеялся, смеялся, не в силах остановиться.

При этом занимаясь уборкой, приводя все в порядок, как в кино, когда хотят создать правдоподобную картину преступления.

– Все женщины ворчат одинаково, – говорил он, покачивая головой. – Ни у одной из них нет оригинального подхода… Сядь на этот стул.

Вне себя от ярости я смотрела на него, он был педантичен, только что помыл мою чашку, сполоснул поднос, вытер стакан, проверил его на прозрачность.

– Ты боишься отпечатков пальцев?

– Ты угадала.

Напевая, снял простыни, засунул их в стиральную машину. Я вспомнила нашу машину. С ней, словно с истеричкой, надо было обращаться осторожно, не переборщить порошка, если чуть больше, эта дрянь останавливалась. Плотно закрыть окошечко, иначе она издавала вибрирующий звук и грохотала. Средство для полоскания надо было заливать через отверстие, крышка которого часто отскакивала под напором жидкости, и все выплескивалось мне на ноги. Здесь был другой мир и другие машины. Он повернул выключатель, как драли уши плохим ученикам, судя по старинным литографиям, в один миг. И она заурчала. Он заправил кровать, потом примял немного, чтобы придать ей обычный вид. Оставался пылесос, снаряд на ножке, шумный, маленький, круглой формы. Бернар вытащил из чрева этого зверя шланг, прикрепил к нему какой-то плоский продолговатый предмет, напоминающий гармошку.

– Сосун, – сказал он. – На случай волос. Этого не требуется, если цвет волос, как у моей жены. Но ты блондинка, и у тебя выпадают волосы.

Если бы у меня была возможность убить его, я бы это сделала. По мере того как он пылесосил, проклятый круг сужался, я сидела, как на насесте, на стуле посреди комнаты. Упрямо. Он поставил мою обувь рядом со мной. Моя батистовая блузка. Он повесил ее на спинку стула, сконцентрировался.

– Что я мог забыть? Мыло в душе… Я вскрыл новый пакет для тебя, следует выбросить старое. Бетси не любит мотовства.

Ее звали Бетси, принесенную в жертву незнакомку.

– Ты хочешь на нее посмотреть? Она мила… Этот негодяй вытащил огромную фотографию в рамке, которую спрятал в платяном шкафу.

– У вас что-то общее, что вас роднит. Кроме волос…

Я подумала «супружеская измена». Вот я в комнате, в которой все еще напоминает об удовольствии, держу в руке фотографию другой жертвы. Она улыбается, бедняжка, в свадебном платье. С букетом цветов, Бернар рядом с ней, излучает респектабельность. Честное лицо, смотрит прямо в объектив, безупречен, серьезен, ответственен…

– Если бы ты оделась, – сказал он, – я мог бы пройтись пылесосом…

Я бросила в него.

– Ты никого никогда не расчленял на части?

– Еще нет, – сказал он. – Но это может случиться сегодня, если ты не оденешься. – И добавил: – Я шучу ты же знаешь.

И вот я одетая, волосы собраны в этот окаянный хвост, умытая, бледная, ровная, чистенькая, словно новая монета. Я вспомнила о матери, которая обычно говорила: «Мы, женщины, приходим в этот мир, чтобы страдать, а мужчины – чтобы заставлять нас страдать. Что ты хочешь, моя дорогая, это – судьба». Не я ли почти выла однажды, когда она долго вручную стирала рубашку отца, чтобы удалить следы губной помады.

Бетси снова заняла свое место на низком столике, другая фотография появилась на маленьком комоде. Обаятельная пожилая пара, позирующая со слегка наклоненной головой, мужчина с обворожительной улыбкой, дама с тронутыми сединой волосами в обтягивающей блузке с воротом, расстегнутым лишь для того, чтобы был виден висящий на цепочке кулон.

– Мои родители, – сказал Бернар. – Они живут теперь в Эттербеке. Это – квартал в Брюсселе. Красивый. Они очень любят Бетси, очень сокрушаются, что нет внуков…

Я смотрела на обаятельного господина на фотографии. Сколько раз, должно быть, он тоже изменял в Брюсселе и с какой легкостью, наверно, скрывал это, чтобы блаженная улыбка его жены была такой сияющей.

– Все готово, – сказал Бернар. – Затем с похвальным усердием: – Ты хочешь, чтобы я тебя проводил наверх?

– Нет.

– Ты сердишься?

– Не знаю…

– Ты ведь замужем… Тогда… Почему ты так расстроена?

– Мне противно, другой женатый тип…

– Ты же видишь, как я хорошо все устроил, чтобы тебе не говорить об этом… Нам было хорошо, не так ли?

Я пожала плечами.

– Похвастайся.

– Да, да, я хвастун.

– Чао, – сказала я, чтобы показать, что я молода, беспечна, добавила также «привет». Это мне больше подходило, напрасно раскаявшейся экс-маргиналке.

– У тебя превосходное тело, – сказал он мне вместо прощания.

Словно капитан, спускающий спасательную лодку.

– Это правда?

– Ты не подчеркиваешь это. Одеваешься как беременная женщина. Надо показать талию, надеть чуть-чуть влажную футболку, она примет форму твоей груди, если она высохнет на тебе. То же самое делают с обувью, которая жмет. Надевают влажную.

– Тебе больше нечего мне сказать?

– Мы уезжаем с Бетси на неделю в великолепный Средиземноморский клуб в Гваделупе. Если бы я не был женат, я бы взял тебя с собой. За неделю мы смогли бы расцвести пышным цветом.

С досадой я посмотрела на мой бельгийский цветок Распустившийся. Затем поднялась к себе. На лестничной площадке третьего этажа одна из дверей открылась, почти в проходе меня схватила дама с очками, висящими на цепочке. Она, должно быть, подстерегала меня.

– Это вы живете на четвертом у Элеоноры?

– Да, а что?

– У вас протечка… Мы стучали. Вас не было… Вода текла всю ночь. Если бы мы вызвали аварийную, то дверь Элеоноры взломали бы. Откуда вы возвращаетесь?

Я что-то пробормотала.

Мы поднялись вместе. Я открыла дверь, вошла. Из ванной комнаты извергался поток, мы шлепали по воде, которая доходила до лодыжек. Соседка быстро закрыла кран. Вода в ванной больше не текла.

– Надо сейчас же заявить об ущербе в страховое агентство. Предупредите сегодня, иначе придется ждать до понедельника, – сказала она.

Затем она похлопала меня по плечу.

– Не теряйте самообладания. Благодаря этой протечке мы сможем произвести косметический ремонт за счет вашей страховки. Но хорошо, что вы пришли… Еще сутки, и потолок обвалился бы.

– И вы так любезны со мной, спасибо…

– Ах, – сказала она, и лицо ее сморщилось, как наполовину закрытый веер. – Это не ново. Элеонора ведет себя безрассудно, вся система кранов изношена. Но это в первый раз, что весь потолок подтек Я прощаюсь с вами, darling, мы уезжаем за город. Вы знаете, это уик-энд по случаю Дня независимости.

Даже если бы я не хотела это понимать, поскольку мне было сказано неоднократно, мое сознание прониклось бы праздником.

Дама поцеловала меня в обе щеки.

– Не забудьте их предупредить. Элеонора написала на листочке все нужные номера: пожарников, страхового агентства, «скорой помощи», полиции… Это в ящике телефонной тумбочки… Элеонора – богемная натура, но предусмотрительная…

Она направилась к тумбочке и вынула карточку из ящика.

– Вот она… Даже номер офицера полиции по страховке квартир.

Она мне еще раз пожелала «приятного уик-энда, несмотря ни на что» и ушла. Я опустилась в оцепенении на стул. Был полдень, мне предстояло провести самый длинный уикенд года. Я решила позвонить маме. Ждала, пока телефон у нас не позвонил десять раз. Ее не было дома. Я опустила трубку. Решила пойти съесть гамбургер, затем в кино, затем в другой кинотеатр. Я налаживала свою жизнь в зависимости от событий. Я находилась в состоянии невесомости. Перемещалась в этом мире, не ощущая притяжения.

Загрузка...