У Миткова поля на Ведроши

Заступа Божия

Ударил набат на Часовой башне и, вторя ему, тревожно зазвонили колокола городских церквей. Посадские, те, кто не ушёл с вечера за кремлёвские стены, хватали приготовленные загодя узлы и бежали к Дмитровским воротам. Кто-то споткнулся, упал, кинулся подбирать пожитки. Истошным лаем зашёлся позабытый в суматохе дворовый пёс, забились в истерике куры. От Ковалихи потянуло гарью, поднялись дымы над Караваихой…

— Идуть! Идуть! Татары идуть! Будет вам ныне за грехи ваши!

Божевольный Тимошка прыгал на паперти соборной церкви Архангела Михаила пугая и без того едва живых от страха баб. Дюжий ратник, поставленный хранить порядок возле церкви, прикрикнул на юродивого, но словам Тимошка не внимал, а поднять руку на божьего человека никто не осмелился.

— Всем, всем равно воздастся! Забыли люди в гордыне своей о Боге, и ныне ответ держать будут пред очами его!

Тимошку лихорадило: то ли от радостного возбуждения, что мир, наконец-то, очистится от скверны, то ли от холода. Четвёртый день осени пригнал к городу тяжёлые дождевые тучи, и хотя короткий утренний дождик лишь прибил пыль на дорогах, тёплое солнышко так и не вернулось. Тучи по-прежнему закрывали небо, нависнув над крышами рваными сизыми хлопьями, обещая скорое ненастье и распутицу.

На Часовую башню поднялся воевода. Распутица оно, конечно, ко времени. Попробуй взобраться по скользким склонам крепостного вала — не больно-то получится. Опять же дороги развезёт. Но тогда и помощи долго ждать придётся. Если идёт она, помощь эта.

О грозящем набеге казанского хана узнали загодя. Слухи о телесной немощи великого московского князя Иоанна Васильевича подвигли Махмет-Амина на худое. Забыл, чьей волей возведён был на ханский престол, чья сила берегла от беспокойных соседей. Зашевелился, поднял голову. Решил: раз великий князь на смертном одре лежит, стало быть, вся сила русская туда же легла. Перебил купцов московских в Казани, поднял орду, призвал шурина своего мурзу ногайского…

Конная лава подходила к городу с двух сторон: по Казанскому тракту и от Важского оврага. Подходили не спеша, без визга и гиканья, и тут же растекались вдоль рва, держась, однако, на расстоянии. На приступ не шли, осматривались, хотя чувствовались в движениях и уверенность, и презрение к вставшим на пути деревянным стенам. Прямо на глазах начали расти войлочные шатры. Поле между Ковалихой и Ярилиной горой покрылось всадниками, к тучам устремились дымки походных костров. Осадных ограждений строить не стали, обошлись конными разъездами да зажгли Верхний и Нижний посады. Значит, приступ будет.

До последнего часа надеялся воевода Хабар, что не оставит великий князь Новгород Нижний один на один против всей силы казанской — потому и не пожгли посады сами. Верили, до конца верили, что подойдёт московское войско, не даст в обиду град пограничный, не позволит чинить разруху и поруганье землям низовым. Собрал своею волей Иоанн Васильевич могучую рать и двинул её навстречу Махмет-Амину, но княжьи воеводы дошли лишь до Мурома и встали лагерем, прикрывшись от передовых татарских отрядов Окой и муромскими стенами. Прибывший третьего дня гонец передал Хабару грамоту с повелением, чтоб держался тот сколь мочи хватит, а потом бы уходил к ним на соединение.

О чём они думают? Как держаться против такой орды, если своей рати едва две тысячи человек наберётся? Да и тех боле половины посадские. И как уйти, когда все дороги отрезаны? А жители? Бросить? Конечно, большим воеводам из Мурома виднее, что делать воеводе осаждённого города: и как осаду держать, и как пробиться потом сквозь вражьи ряды… Это не ему — им поспешать надобно. Или не понимают, что одним Новгородом Нижним Махмет-Амин не удовольствуется? Дальше пойдёт: на Балахну, на Василеву слободку, на Гороховец. А оттуда прямая дорога на Владимир и Москву. Новое Батыево нашествие пустить вздумали? Вот прознает великий князь об их своевольстве!..

— Иван Василич, — окликнул воеводу несмелый голос. — Это… Иван Василич, там Тимошка людей баламутит. Всё смертью да судом божьим грозит… Что делать-то? Трогать его боязно… а мужики мечутся.

Хабар обернулся. Дьяк Гусев невольно попятился под напором острого взгляда и сглотнул. Строг воевода Хабар-Симский. Молод и строг. И тридцати пяти не стукнуло, а уже городовой воевода. Не каждому подобная честь выпадает, да ещё в таких летах… Ох, как смотрит!

— Что, с одним юродивым справиться не можете? Как же вы с татарами воевать собрались?

Гусев долго мялся, не зная, что ответить, потом вымолвил:

— Так ить… Иван Василич, как скажешь, так и будем… С Тимошкой-то что делать?

Вот ведь лис хитроумный. Воевода едва не выругался. Всяко извернётся, лишь бы заботу с плеч своих долой. Как взять что — это он первый, а с думой к делу подойти, так пусть другие решают. А случись что потом, можно оправдаться: то, дескать, не я, тут повыше званьем есть. Хабар вздохнул и бросил коротко:

— Ступай за мной.

Возле церкви Архангела Михаила собрались те, кого не забрали родственники и знакомцы, имевшие избы внутри кремлёвских стен. Бабы с ребятишками сидели на узлах, мужики тревожно шептались и поглядывали на юродивого. У церковной оградки выла простоволосая молодуха, прижимая к груди двоих малолеток; вокруг молодухи прыгал Тимошка и радостно скалился:

— Ужо достанется тебе, ой как достанется. Громче вой, громче! Не слышит боженька плача вашего, глух он к вам отступникам!

Воевода поднялся на паперть, встал, уперев кулаки в бока, окинул площадь взором.

— Ну, чего собрались?

— Я ж говорю — Тимошка народ смущает, — зашептал в самое ухо Гусев. — Иван Василич…

— Помолчи уж. Без тебя теперь разберусь.

Мужики заговорили разом, перебивая друг друга и подвигаясь ближе к паперти.

— Гляди, воевода, какая силища под стены встала!

— На поклон идти надо-ть. Не одолеть нам!

— Авось смилуются…

Воевода подался навстречу. Закипела вдруг обида в груди: что ж вы, псы, заскулили! Неужто разучились врагу в глаза смотреть? Но остановил себя, не дал гневу наружу выплеснуть. Не дело людей громким криком да бранью на рать подымать. Сначала подумать надо, потом судить. Вон, Митяй Рваное Ухо. Сколь раз за нрав буйный на правеже у поруба стоял, зубоскалил, пока шкуру с плеч батогами сдирали, и то взор потупил. Боится. Оно и понятно, никогда прежде не сходилось такое воинство под стены Нижнего. Шесть туменов — вымолвить-то страшно… И боятся не только за жён, за детишек, но и за себя тож. Эх, надо было, едва слух прошёл, вывозить людей за Оку, в Стрелицкий стан, да решили, обойдётся, придёт рать московская, прикроет. Не пришла.

Хабар выпрямился. Убеждать мужиков в том, что всё образуется, не стал. Не готовы сейчас люди словам внимать. Им не слова, им вера нужна. Только где взять веру ту, коли ещё с вечера владыка Феофан её в своём возке в Суздаль увёз.

Воевода вздохнул.

— Вот что, мужики. Говорить, что татары стороной пройдут — не буду. Сила татарская велика, такой никто из нас ране не видывал. И пришли они не для того, чтобы красу свою показывать. Но государь наш, великий князь Иоанн Васильевич, наслышан о беде нашей и всенепременно поможет, не оставит нас милостью своею…

— Где ж милость эта? Может в Муром сбегать, поискать? А то, поди, забыл уже!

Площадь загудела.

— Люди! — воевода поднял руку. — Криками да руганью мы себе не поможем!.. Да тихо вы, в самом деле!.. Криками, говорю, мы себе не поможем. То правда, что войско великого князя под Муромом встало. И что? Иной раз занесённый меч куда страшнее меча бьющего. Пусть татары помучаются, пусть думают, куда полки эти дальше двинутся. А насчёт подмоги не сомневайтесь. Был ко мне гонец от воевод великокняжеских с грамотой, и в грамоте той указано, что через пять дён войско московское здесь будет.

— Пять дён ещё продержаться надо!

— Да что там пять дён?! Пять дён — эка невидаль! Если татары к стенам не приступят, можно и боле выдюжить!

— И то дело! А княжьим воеводам ты ответную грамотку черкни, чтоб, дескать, сильно не спешили. Непошто им спешить, мы тут и без их полков управимся!

Моровой язвой разлетелся смех над площадью, и воевода болезненно сморщился.

— Как же говорить с вами…

— А ты не с нами говори, ты с Тимошкой. Он человек божий, он всё знает.

Юродивый встрепенулся, словно ждал, когда о нём вспомнят. Потянулся к паперти, ткнул в воеводу пальцем.

— Чую! Всё чую!

Хабар только рукой махнул. Ох уж эти юродивые. Всё-то они знают, всё-то ведают. Тоже мне, птица вещая. Гнать таких надобно, или в поруб сажать — пусть там средь кандалов да стен сырых вещают.

— Что ты чуешь? Вот прикажу плетей тебе всыпать, тогда и вправду почуешь. Поставлю у поруба и самолично выдеру… Чует он…

— Негоже так с божьим человеком, — бросили из толпы.

— А ты рядом встать хочешь? Так вставай, мне плетей не жаль! — воевода помолчал. — Значит так: не время сейчас языками молоть. Давайте, кто к какой сотне приписан, тот туда и ступайте. Полезут казанцы на стены, а там пусто. Оружье сотники раздадут.

— А жён с ребятишками куды девать?! Что, так и будут на узлах сидеть?

Хабар повернулся к Гусеву.

— Всех находников определишь на митрополичий двор. Он всё одно пустует, а так хоть какая-то польза.

— Как же, Иван Василич! — вздёрнул брови дьяк. — Там же добро всякое… Растащат!

— Сделаешь, как я велел. И Тимошку запри, ну его от греха. А за добро пусть митрополит с отца Феофана спрашивает, он ему хранитель.

Гусев покачал головой, но перечить не посмел. Ничего с этими находниками не станет, коли на воле заночуют. Не зима, перетерпели бы как-нибудь. А там, глядишь, в самом деле рать великокняжья поспеет…

— Иван Василич, — вновь зашептал дьяк, — а что ты там про пять дён плёл? Я ту грамоту вместе с тобой читал. Нет там такого!

— А тут как хошь читай, — усмехнулся Хабар. — Хошь со мной, хошь без меня. Но ежели не подойдёт войско через пять дён, так окромя головёшек здесь ничего не останется. Вот тебе и вся грамота.

Дьяк вздохнул судорожно.

— Иван Василич, что ж нам теперича… помирать?

Опять полил дождь, на сей раз в полную силу. Тяжёлые капли ударили по крышам, по заборолам. Земля поплыла, зачавкала под ногами. С Волги потянуло холодом. Чёрные дымы пожарищ приникли, побелели, потекли прочь от города. Запах гари иссяк, и вместе с ним начала иссякать укоренившаяся было в сердце тревога. Ничего, посмотрим ещё…

Воевода мерил шагами прясло между Северной башней и Часовой. Гусев семенил следом, едва поспевая, и всё скулил что-то про княжью грамоту. Хабар не слушал, думал о своём. Дождь — это хорошо. Считай, два дня у татар отвоевали. Покамест земля не просохнет, на вал не полезут, соскользнут. Вот ведь какая польза в дожде, мыслил ли такое? А там, бог даст, большие воеводы образумятся и придут с полками под стены Нижнего. Хотя… На них надёжа не большая. На дожди, впрочем, тоже. Свои силы искать надобно. Посадские только на стенах сгодятся: лестницу оттолкнуть или топором махнуть. Но много они без воинского уменья не намахают. А татарин — воин крепкий, с детских лет привычен саблей рубить, куда уж против него мужику с топором. Вылазку бы сделать. Навести страху на татар, пусть думают, что велика сила в городе, что духом своим не ослаблены…

Воевода остановился. Вот здесь бы спуститься ночью, перейти Почайну и ударить по тем, кто на Ярилиной горе. Эх!.. И сразу назад, покуда не очухались. Но кого послать? Посадских? Не управятся. А ратных и без того мало. Если посекут татары людей, с кем потом на стенах стоять? Нет. Другое нужно, другое. Люди нужны. Оружья в клетях полно: и мечи, и копья, и даже наряд огненный — а людей нет. И взять неоткуда — не баб же с ребятишками к самопалам ставить.

Дааа, самопал… доброе оружье. Жаль никто из своих к нему привычки не имеет. А то бы с вежей, да дроблёным камнем, или, скажем, железом рубленным, тут такого наворотить можно! Сам видел. Когда литвины в сече у Ведроши залп из пищалей да тюфяков учинили — так кто куда полетел. Полк князя Осифа Дорогобужского напрочь смело, хоть бы един цел остался. Хорошо хоть с боку зашли. Литвины пока развернулись, пока опять зарядили, многих тут и порубали. Жарко было. Иных потом повязали и в Нижний отправили на вечное заточение. Почитай, сотен пять, а то и боле. Сам отводил. Литвины эти сейчас бы сгодились. Сколь их ныне осталось?

— Иван Василич, — громче заныл Гусев, — что делать-то? Нешто и впрямь смертушка у порога встала?

Воевода досадливо поморщился.

— Что ты как баба? Ноешь, ноешь… Скажи-ка лучше, сколь литвинов у нас в порубе сидит?

— Литвинов? — удивился дьяк.

— Ну да, тех, коих после Ведроши сюды сослали.

Дьяк пожал плечами.

— А кто ж их считает? Они все в отдельной яме сидят, никто к им не ходит. Сторожа только еду на верёвке спускают, а боле никак. Мрут, собаки. Мор, что ли, какой напал? Что не седмица, то покойник.

— Что ж, пошли, посчитаем.

— Бог с тобой, Иван Василич, они ж заразные. Да и как ты их считать вздумал? В яму полезешь?

— Может и полезу. Корм ты на них отпускаешь? Стало быть, и список поимённый есть. Кто в том списке из воевод литовских значится?

— Так, Иван Василич, список-то старый, кто жив, кто помер не ведаю. А всего двенадцать душ было. Тебе который надобен?

Хабар помолчал, поглаживая бороду. Будто вспомнил что. Потом сказал:

— Смоленский воевода нужен, Яков Тимофеич.

— Этот жив… вроде.

Поруб для пленных литвинов строили без затей: углубили вымло Зачатьевского оврага, поставили сруб, накрыли тёсом и заложили дёрном. Места хватило, чтоб едва повернуться. Литвины поначалу смеялись: в тесноте да не в обиде. Потом некоторые из сидельцев померли, в порубе стало свободней, и смеяться перестали. Ныне поруб походил на небольшой холм, в котором против Зачатьевской башни зияла чёрная дыра-вход. Когда сторожа опускали в дыру плетюху с едой, из глубины доносился хрип.

В сторожа к литвинам определили троих посадских, из ярыг. Всё одно подати не платят, а так хоть какая-то польза городу. Да и им тоже: сыты и при деле. Поставили навес от непогоды, дали короб под припасы.

— Полазь ставь, — велел воевода, подходя к порубу.

Сторожа подхватили лежащую тут же лестницу, начали опускать. К дыре склонился Гусев, сморщился, учуяв тянувшийся из поруба смрад, крикнул:

— Эй, живы ещё? Яшку Тимофеева сюды давайте, воеводишку смоленского. Да шевелитесь, нам ждать неколи.

Ему не ответили. То ли не расслышали, то ли не захотели отвечать.

— Эй, чего молчите? Я ведь и по-иному могу. Вот велю воды не давать!

— А кто спрашивает? — наконец откликнулись из поруба.

— Воевода спрашивает, Иван Василич Хабар-Симский!

Внизу зашептались, потом лестница дрогнула, скрипнула под тяжестью тела, и из дыры появился человек. Хабар пригляделся: волосы седые, спутанные; вместо кафтана — рубище. Лицо серое, будто мукой ржаной присыпанное, глаза без света дневного замутились. И ведь не стар ещё, с отцом погодки… Да, поизносились сидельцы литовские за пять лет, опаршивели. На людей боле не походят.

Литвин отвёл со лба грязные волосы, прищурился, вглядываясь в человека перед собой.

— Ты, что ли, Хабар?

— Давайте его под навес, — кивнул воевода ярыжкам. — И рогожей прикройте, не хватало чтоб простыл.

Ярыжки схватили пленника под руки, волоком затащили под навес, посадили на короб.

— Здравствуй, Яков Тимофеич.

— И тебе поздорову, Иван Василич, — литвин глубоко вздохнул, пробуя на вкус свежий воздух, и мотнул головой. — Вот ведь встреча какая. Мнилось ли?.. Батюшку твоего помню, Василия Фёдоровича, не единожды с ним в сече сходились. Достойный был муж, сильный. Всегда поперёд дружины шёл, — Яков Тимофеич улыбнулся, вспоминая былое. — Лицом ты весь в него удался, и плечами. Только вот о делах твоих слышать пока не доводилось…

— Мы в деяниях своих отцам нашим не уступаем! — разом вскипел воевода. — Все от единого корня идём, от русского! И полякам да литвинам с нами в славе не тягаться! Били мы вас раньше, и дале бить тоже будем!

Пленник растерялся.

— Что ж ты говоришь такое, Иван Василич? Я, чай, тоже русич…

— Может и русич. Только крест ты князю литовскому целовал. Да и Смоленск твой чой-то не спешит под руку государя московского. Видать славно латиняне вас потчуют. Аль ты сам латинянином стал?

— Побойся бога, Хабар. Я от веры православной не отказывался, — перекрестился Яков Тимофеич. — Я за веру свою с попами латинскими за грудки хватался, космы им рвал. Меня сам Казимир на кол садить обещался. Так что не срамить тебе меня перед богом! А что по разные стороны стоим, так в том не моя вина, — и махнул рукой. — Будет нам собачиться. Чего взялись-то? Не для того ты меня наверх тянул, чтоб друг дружку лаять. Сказывай, зачем из поруба доставал?

— И то верно, — согласился Хабар, остывая, — лаяться нам сейчас не ко времени. Для лая другой час найдем, коли нужда будет, а ныне беда у нас, — он качнул головой, помолчал. — Казанский хан Махмет к городу подступил, со всей своей силой, а на стенах стоять некому. Пришёл тебя на подмогу звать.

Яков Тимофеич усмехнулся.

— То-то я чую не всё тут ладно. Сторожа ваши на что языкастые, а седни ни словечком не обмолвились. Видать крепко на вас навалились.

— Скрывать не стану: худо нам. Посадские совсем духом пали, а ратных людей слишком мало, чтоб орду такую отвадить. Но есть у меня наряд огненный, тот, что мы под Ведрошью у вас отняли. Думаю приспособить его на вежах, да сверху по татарам палить, когда они на приступ ринутся. Только ставить к тому наряду мне некого. Не сподобились прежде науке такой выучиться. Вот и хочу я, чтоб ты своих людей к пищалям да тюфякам тем поставил.

— Что, тяжело-таки без литвы? — не удержался от желчи смолянин. — Вот тебе и слава ваша.

Воевода в долгу не остался.

— Хочешь смеяться — смейся, рот затыкать не буду. Но когда татары в кремль ворвутся, вам тоже достанется. Или надеешься, что в порубе они вас не сыщут? — Хабар помолчал. — Нет у вас выбора. Или сгниёте здесь заживо, или татары порубают. А я слово твёрдое даю: Махметку отобьём — как есть всех на волю пущу.

Гусев испуганно встрепенулся, потянулся к воеводе глазами, силясь сказать что-то, но смолчал, не осмелился встрянуть. Лишь вздохнул украдкой.

Яков Тимофеич пригладил широкой ладонью нечёсаные космы и кинул на Хабара испытующий взгляд.

— А не боишься, Иван Василич, опалы великокняжьей? Не по твоему указу мы в поруб шли, не по твоему и на волю идти.

— Не боюсь. Моё дело город от татя сберечь, и не важно, как я того достигну. А будет на меня немилость государева, так сам перед ним и отвечу, прятаться не стану.

Яков Тимофеич кивнул. Отец сего воеводы слово держал крепко, а сын, по всему видать, в родителя не только лицом уродился.

— Откормиться бы не мешало. И в баньку. Сам видишь до чего истощали.

— Баньку про вас истопим, — пообещал Хабар, — и одёжу новую справим. А вот на откорм времени нет, — и поманил пальцем Гусева. — Ты вот что, дьяк: ты сейчас вели всех литвинов от оков освободить. На постой отведи по дворам боярским и купеческим. Да гляди, чтоб никакого притеснения от бояр им не было!

Два дня поднимали на вежи литовские самопалы. Сначала тянули на верёвках тяжёлые деревянные колоды — ложья, потом укладывали на них трубы, похожие на кадки. Ничего подобного в Нижнем не видывали, посмотреть на экое чудо сбежалась половина города. Мужики кривились, не веря в силу самопалов, а Гусев недоверчиво качал головой:

— Этими пищалями только кошек пугать.

Разубеждать никого не стали. Литовские огненные стрельцы лишь пожимали плечами в ответ: придёт время — увидите.

Воевода Яков Тимофеич обошёл стены, оглядывая подступы к городу, и указал где и какие самопалы ставить. По общему сговору с Хабаром решили, что главный удар Махмет-Амин направит с Нижнего посада на Тверскую башню. Здесь и ров не так глубок, да и стены изрядно обветшали — просели под тяжестью времени, покосились. На верхнем ярусе башни поставили железную затинную пищаль, способную пальнуть на три сотни шагов, внизу установили несколько тюфяков, чтоб бить по штурмующим в упор каменным дробом.

На третий день татарский стан зашевелился. В небо поднялась воронья стая, зависла над пепелищем, выглядывая место поспокойнее, покружила, да так и улетела за Ковалихинский овраг. К Почайне спустился всадник, замахал призывно руками.

— Машут чего-то, — просипел Гусев. — Может мириться Махметка надумал?

С чем приходил ханский посланник, узнать не довелось. Кто-то из посадских не то со страху, не то с натуги выпустил в татарина стрелу, едва не сбив с того войлочную мисюрку. Татарин вскинулся, дёрнул поводья и помчался обратно.

— Ну вот, начало положили, — перекрестился Хабар. — Господи Иисусе, дай силу и укрепи духом. Не ради выгоды, не ради славы стоим на рубеже сим, но токмо ради детей и жён наших. Яков Тимофеич, — повернулся он к смолянину, — тебе оборону на Верхнем посаде держать, мне на Нижнем. И прости ты меня, коли обидел чем.

— И ты прости меня, дурака старого. Мало ли что по недомыслию наговорить можно, не серчай.

Воеводы обнялись на прощанье, облобызались троекратно. Чего ж теперь сторонами считаться, а кто старое помянет, тому, как говорится…

Вдоль стены Хабар прошёл к Тверской башне и через караульный вход поднялся на площадку нижнего яруса. Четверо литвинов сыпали камень в безразмерный зев тюфяка. Два снаряжённых орудья уже стояли подле бойниц, нацеленные на Ярилину гору. Осталось только фитиль разжечь да к запалу поднести. То-то будет шуму!

Воевода поспешил на верхний ярус. Татары, поди, уже к приступу изготовились, вот-вот пойдут. Взлетев по ступенькам наверх, Хабар выглянул между зубьями. Так и есть. С Ярилиной горы тонкими змейками спускались пешцы. Много, несколько сотен. Передовые несли на плечах лестницы, как раз впору, чтоб до заборол достать. От Благовещенского монастыря бодрой хлынцой шли отряды конных стрельцов. Эти на стены не полезут, будут кружить вдоль рва, бить издали стрелами, прикрывать своих. Тоже много. Задождят стрелами — не высунешься.

Воевода выпрямился. Ничего, и для вас гостинец припасён. Каждому хватит.

На Верхнем посаде вдруг громыхнуло, аж под ногами затряслось. Ратники, незнакомые с огненным боем, побелели лицами, и только литвины понимающе переглянулись.

— Тюфяки заговорили.

Хабару слышать голоса самопалов уже доводилось. При Ведроши сам мало под их разговор не попал. Сразу вспомнилось, как валились, будто ржаные колосья под серпом, сотни передового полка, и как стон полетел над полем… Тяжко… Нет ничего радостного в том, когда говорят тюфяки, пусть даже с татем.

— Наши-то чего молчат?

— Не время ещё, — откликнулся литвин. — Тюфяк бьёт недалече, зато сразу полсотни народу положить может. Погоди, подойдут ко рву… А вот пищаль хоть и палит одним куском железным, а только летит тот кусок на перестрел и дале и сразу наповал разит. Никакая бронь не спасёт.

— Наповал, говоришь, — Хабар закусил губу и долго вглядывался, прищурившись, в сизую рябь над Ярилиной горой. Потом указал на склон. — Вишь, там, под бунчуком? Сердцем чую, сам Махметка и шурин его мурза ногайский. Попадёшь?

Татары стояли за Почайной, в двух перестрелах от башни. Один в золочёных доспехах, другой в серебристом куяке. Кто есть кто — поди разбери с такой дали, но то, что не простые воины — видать явно.

— А чего не попасть, попаду, — с задором отозвался литвин. — Зелья только поболе надо, — и велел помощнику. — Ещё долю добавь.

— Разорвёт пищаль-то! — опешил тот.

— Не разорвёт. То добрая пищаль. А ты, коли страшишься, сойди вниз. И все пусть сходят, один управлюсь.

Стрелец склонился к пищали, долго щурился, выверяя расстояние, подбивал колышки под колоду, доворачивал посолонь…

— Ты бы, воевода, тоже ушёл. Чем бес не шутит…

— В беса не верую. Давай, пали.

— Как знаешь… Отойди в сторонку, — и протянул фитиль к запалу.

В тот раз, у Ведроши, звук пальбы показался Хабару далёким грозовым раскатом — где-то там, за рекой, разразились тучи очищающим дождём. Сейчас громыхнуло так, будто молния рядом ударила. Пищаль развернуло и отбросило назад. Башню накрыло облако дыма, уши заложило, запахло серой. Хабар прильнул к зубьям, силясь разглядеть сквозь дым: попал или не попал? Не верилось, что попадёт, далеко уж больно. Не каждый стрелец дострелит, а если и дострелит, так стрела лишь скользнёт наконечником по кольчуге и отскочит, даже не оцарапает. Но вдруг?

Дым скручивался в широкие завитки и не спеша расплывался по сторонам, будто терпение испытывал. Наконец, проступили очертания горы и покосившегося бунчука. Рядом стоял человек, обхвативши голову ладонями, второй недвижно лежал подле…

— Попал, попал! — закричали с нижнего яруса.

Для верности воевода взмахнул рукой, отгоняя остатки дыма — не чудится ли? Нет, не чудится. И в самом деле лежит.

К бунчуку сбегались татары. Будет сегодня плача во вражьем стане — не уберегли… Тоскливо запел рог, завыла собака. Пешцы, побросав лестницы, карабкались назад в гору. Даже до рва дойти не успели, не отведали приготовленного угощенья… Ну да бог с ними. Не ныне, так вдругорядь. Не последний раз наваливаются, почуют ещё на себе новую силу.

Хабар похлопал ладонью по пищали — вот она заступа Божия! — и повернулся к стрельцу.

— Как звать, удалец?

— Батюшка с матушкой Федькой кликали, — усмехнулся тот.

— Фёдором, стало быть, — кивнул воевода. — Спасибо тебе, Фёдор, литовский стрелец, — и уже спускаясь с башни, сказал неведомо кому. — Не, сегодня боле не полезут…

Гусев бежал вверх по Тверскому съезду. Небо на востоке только-только начало розоветь, разбуженное громкими петушиными криками, и по всем приметам сходилось, что новый день будет солнечным. Давно бы так, а то всё дожди, дожди…

Добежав до воеводского подворья, дьяк остановился, перевёл дыхание и закричал, стуча кулаком в ворота:

— Воевода, воевода, уходят татары! Уходят!.. Радость-то какая, радость-то!..

Прижался лбом к дубовой плахе, всхлипнул.

— Господи, радость-то какая, радость… — и заплакал.