У разбитого корыта

https://www.colta.ru/specials

COLTA SPECIALS 2023

У разбитого корыта

ОЛЬГА РОМАНОВА О ЛУЧШЕМ ВАРИАНТЕ ИЗ УЖАСНЫХ

Все мы так или иначе вернемся к разбитому корыту. Это кажется несправедливым: владычицей морскою хотел стать Путин, а разбитое корыто достается нам.

Как его латать, и латать ли, или легче выбросить на свалку истории и начать мастерить новое, выискивая в своих рядах Людвига Эрхарда, — нужно спрашивать Сонина, Гуриева или Ицхоки. На кого менять деда, в смысле Старика из «Золотой рыбки», знает вообще любой таксист. Парламентская республика, свободные выборы, люстрации и открытие архивов — вещи важнейшие и странообразующие, равно как и судебная система. Доживет ли мое поколение до свободных выборов на земле, которая будет называться Россией, — вопрос спорный. Но практика показывает, что никто еще ни разу до такого у нас не доживал.

Но до чего-нибудь доживем.

Вопрос — с кем.

Дело не в «уехал — остался», многие уехавшие — как та девушка, которую можно вывезти из России, а вот Россию из девушки никак. Оставшиеся же частью ведут конспиративную жизнь (хотя отсюда кажется, что сейчас мало кто живет в России без той или иной конспирации), частью были вынуждены мимикрировать под окружающий мир едва ли не до полного растворения. Но граница непреодолимости пролегает ведь не по линии «уехал — остался», а по линии «за войну — против войны».

Вот довольно странно, что на пятом абзаце размышлений о будущем России все еще не возникло слово «Украина». Ну вот оно возникло. В будущем Россия или правопреемник России будет выплачивать Украине репарации, что усугубит ее и без того не самое легкое положение. Будет ворочаться и бурчать в полусумраке, исподлобья глядя на то, как весь мир отстраивает Украину.

Мне кажется, это отчасти будет похоже на Сухуми и Батуми. В моем детстве Сухуми (ну и Гагры) были круче: ботанический сад, обезьянник и звезды советской эстрады, все было там. Зимний вечер в Гаграх — почти как ликер «Ванна Таллинн» (господи, сколько тогда было Л и Н?) — почти заграница. А в Батуми попроще, стеклянные чебуречные и стенгазета «Позор пьяницам и контрабандистам» в порту. После войн и великих потрясений, которые далеко еще не закончены, Сухуми превратился в заросший джунглями ржавый тепловоз, который совершенно не интересует небогатых туристов из российской глубинки, предпочитающих фоточку с ручной обезьянкой на фоне куполов Нового Афона. А Батуми как-то стремительно идет в сторону Дубая, и местами уже почти пришел. Конечно, многим эстетически милее ржавая электричка, однако не будем забывать и о Новом Афоне с ручными обезьянками. Никакого будущего здесь не просматривается. Здесь всегда будет электричка, обезьянка и купола.

А Батуми строит будущее вот прямо сейчас, и его очень хорошо видно. Оно богатое, технологичное, притягивающее к себе еще деньги и еще технологии. Там рады всем, кроме паломников с обезьянками Нового Афона.

Грузия потеряла часть территории, и в том виновата прежде всего Россия. Ну да, российские власти виноваты, давайте сейчас на любой запятой устраивать дискуссию о степени вины и коллективной ответственности. Как сказал писатель Михаил Шевелев, «мне никто не нужен, чтобы чувствовать свою коллективную ответственность». Да, у нынешней Грузии много проблем — мы все об этом знаем, и многие из нас знают на личном опыте — но Грузия развивается и идет в будущее.

А Россия нет.

С этим всё. Дальше развиваться будет Украина (и Грузия наверняка тоже), а Россия — ворочаться и ворчать в полусумраке, как и было уже сказано. С этого места и продолжим.

Кто такая эта Россия будущего? Возможно, это кровавая диктатура. Или султанат, чем черт не шутит. Или Народная республика имени Пабло Эскабара. Во всех этих или похожих на эти случаях рассуждать об участии в будущем страны бессмысленно, я полагаю.

Более или менее прекрасная Россия будущего — в смысле выбора лучшего варианта из ужасных, других не остается — это страна, прошедшая через горечь поражения, через потерю любимого лидера, через неприятные открытия: «Кум откушал огурец и промолвил с мукою, оказался наш отец не отцом, а сукою». Это страна растерянная, прошедшая через власть временщиков типа Патрушева (все равно, какого: отца, сына или святого духа). И в конце концов власть упала к ногам каких-то случайных людей, не менее случайных, чем Путин, но никогда не служивших в ФСБ, что само по себе уже приятный сюрприз. Как такое допустило само ФСБ? Видимо, сошлись на кандидатуре временщика — ну, пока не доборолись между собой башни, управления, кланы, семьи, или как там они еще группируются. И в процессе борьбы случайно самоликвидировались. И вот стоит посередине Красной площади условный Сан Саныч, президент РФ, со скипетром, державой и ядерным чемоданчиком, пытается все это добро кому-нибудь всунуть, а все от него шарахаются. Народ вообще больше по домам сидит — на всякий случай. Кто с обрезом, кто с топором — мало ли, сколько лихих людей по углам. Причем кто с обрезом, кто с топором. В столицах еще есть что охранять: у кого сахара мешок, у кого бензин. А в глубинной России вообще беспредел, там военных частей не хватает картофельные поля охранять, да и что это за военные части, сами понимаете: вояки кто без рук, кто без ног, кто без глаз — какие остались, других нет. Обещали, что бабы еще нарожают, да то ли года пошли неурожайные, то ли мужики без глаз или без рук им не подходят, бабы вообще народ капризный.

В общем, вот есть некто Сан Саныч в шапке Мономаха. Не орел — но и не крокодил. И вот оно — вроде бы время переучредить Россию.

Пропускаю Эрхарда с Ицхоки и свободное волеизъявление со Шпилькиным. Вот как-то все вроде задвигалось. Уехавшие приехали, оставшиеся сохранились и простили уехавших, и все вместе затеяли вселенскую дискуссию, можно ли считать сотрудников «Голубого огонька» пособниками режима. Группа разоблачителей «Вечернего Урганта» выделилась в подсекцию.

Да, но кто пойдет голосовать? И кого будут назначать (избирать) в судьи, например? Что будет со школьными учителями — большинство все же участвовало в зиговании и втягивало детей. Люстрация не поможет, 70 процентов населения не люстрируешь. Как жить рядом с соседями, которые писали на тебя донос, с консьержкой, которая бегала по подъезду с повестками, с коллегами, уверовавшими в боевых комаров и сатанинских нацистов в Жмеринке?

Здесь, конечно, должны появиться словосочетание «послевоенная Германия» или сентенция про Моисея, который водил свой народ по пустыне именно что 40 лет, дабы сменились два поколения после рабства. Чтобы, мол, ушли рабские привычки и образ мышления.

Все это, конечно, замечательно, но столько времени у команды Сан Саныча явно нет. Новая власть пытается строить и запускать демократические механизмы, создать цивилизованные странообразующие системы, ей, как обычно, не до качества «человеческого материала». В итоге в команды строителей, в администрации, в комиссии и штабы попадают люди, которые сами не пытали и приказов не отдавали, но открывали, например, ворота тюрьмы. Кто-то с удовольствием, кто-то без. Ну работал на канале «Царьград » на монтаже, а что делать было. Была старшим аналитиком или ведущим специалистом в мэрии Саратова, сгоняла дворников на митинги, сама ходила, а что еще делать матери-одиночке двоих детей? Да, был врачом в призывной комиссии. Да, выстраивала в детском саду детей буквой Z, ну так время такое было. Все выстаивались. А поди не выстроись.

И в начальники они пролезут, и в избиркомы, и в парламент, и в судьи, и в редакторы. А других-то нет. И взяться им неоткуда.

Они будут учить, судить, принимать законы, направлять и указывать, да — и указывать тоже. Нам, нашим детям, нашим внукам, тем, кто уехал, и тем, кто остался.

Если мы говорим, что у России может быть какое-то будущее, то это будущее принадлежит им. Тем, кто сейчас горюет о сдаче Херсона, ворует енотов, вяжет носки для фронта, требует новых бронежилетов и хороших командиров для мобилизованных детей, верует в нападение НАТО и ищет латентных геев, дабы излечить.

Они никуда не денутся.

И что с ними делать?

Конечно, для многих из них перемена риторики на ТВ пройдет практически незамеченной, и они воспримут новую информацию, новый дискурс с тем же привычным равнодушием. Никакую вину и никакую ответственность они не примут, они никогда и ни в чем не бывают виноваты.

Покаяния не будет.

Да, к покаянию придут те, кто и сейчас чувствует свою вину или хотя бы рассуждает об ответственности перед Украиной. Но вряд ли больше.

Все же когда мы говорим о будущем России, мы имеем ввиду в нем себя. Но даже если Россия получит еще один шанс, то это будущее будет общим, и нас там — меньшинство, причем прискорбное меньшинство. И чтобы строить планы, надо отдавать себе отчет: мы стараемся для редактора «Царьграда», зиганутой воспитательницы и для врача из призывной комиссии.

Нам придется заново учиться жить вместе. Мы-то научимся. Хочется написать — а надо ли?

Но тогда это будет не про наше будущее.

Быть русским, сопротивляться Смерти

БУДУЩЕЕ ЗАВИСИТ ОТ ПРАКТИК ВЫЖИВАНИЯ, СЧИТАЕТ КИРИЛЛ МЕДВЕДЕВ

Мы потерялись между нацией и империей, между русским и российским, между советским и антисоветским. Поэтому от нашего имени легко начинать войны, нас легко отменять и мы сами не прочь отменить себя. У нас нет настоящего, но есть очень много противоречивого прошлого. Русское будущее раздавлено пророками постъядерной небесной России, православными бесами и патриотическими клоунами разных мастей. На что надеяться?

У Георгия Иванова есть известное стихотворение «Хорошо, что нет России», которое почему-то очень любят русские националисты. Они носят его на футболках, часто цитируют в своих блогах. Дело, возможно, в том, что после XX века, после большевиков и СССР, старую Россию можно утвердить только через отрицание. Поэтесса Ирина Одоевцева, жена Иванова, говорила, что это стихотворение апофатическое: только через отрицание поэт, переживая утрату прежнего мира, целиком связанного с Россией, может упомянуть о нем и воскресить его (об этом и другое известное стихотворение Иванова «И вашей России не помню, и думать о ней не хочу»).

Сложно думать о русском будущем, когда власти РФ уничтожают свой народ в прямом эфире. Когда на повестке — апофатический прорыв к некой новой России через обнуление России существующей. Идеологи этой войны привычно используют зазор между русским и российским, под русским понимая некую мутную культурно-этическую субстанцию, которая якобы может воздействовать на людей любого происхождения и гражданства и дальше скреплять всех живущих в России. Инициаторы этой войны, компенсируя людям их политическое бесправие приращением «исконных» территорий, пытаются распространить предположительно надэтнический «русский проект» как можно дальше за границы 1991 года. Порочная и плохо просчитанная логика экспансии обещает перемолоть то, что представляет из себя постсоветская Россия. Мне в душу запала откровенность, с которой журналистка Ольга Андреева выразила то, как логика безграничного «русского мира» приводит к обычному подзаборному шовинизму, разлагающему общество.

«У нас в голове у всех прописано небо Аустерлица, великая культура единения людей и бога.

И не надо нам тыкать в морду свой паспорт или ваши грязные простыни. В России с ее удмуртами и чувашами нормальное национальное чувство выражено не в разграничении национальных принадлежностей, а в их объединении.

Когда еврей говорит “мы — евреи”, он имеет в виду иудеев, рожденных от матери еврейки.

Но когда мы говорим “мы — русские”, мы самым естественным образом имеем в виду всех, кто учился с нами в одной школе и писал выпускное сочинение о роли личности в истории по роману “Война и мир”.

Саму идею жесткого национального различения привнесли в Россию именно те нации, для которых этот вопрос принципиально важен. Те, кто живет в этой национальной парадигме, питает ею свою культуру, свою личную идентификацию. Чаще всего это относительно малые народы, которые таким образом оберегают свою национальную целостность. Но мы так не живем. Нас эти вопросы мало интересуют. Нас интересует небо Аустерлица».

Легко переходя от «всемирной отзывчивости русской души» к травле народов, свидетели неба Аустерлица встречаются с теми, кто стремится по-своему редуцировать русское к чему-то домодерному, очистив его от имперской и советской «многонационалии». То к крестьянской жизни, освобожденной от влияния Запада, советского и постсоветского мультикультурного города. То к древнему Новгороду, который вроде бы символизирует утраченный путь европейской демократии. Мечту о простом счастье в обретенном наконец русскими уютном доме национального государства выразил эксцентричный идеолог нового национализма Константин Крылов. Он также вложил в понятие «нерусь» весь одолевавший его страх перед трудовыми мигрантами и многими другими предполагаемыми врагами русского народа. Привет покойному Константину от русских, которые, спасаясь от мобилизации, пользуются сегодня безвизовым режимом и гостеприимством многих жителей Центральной Азии.

Такова оптика, в которой решение проблемы Большой России, опасно зависшей всеми своими огромными территориями между постсоветской демодернизацией и таким желаемым для нас рывком в будущее, видится в создании некой фантазматической России малой, то есть через изоляцию, редукцию, отсечение лишнего. Лишним чаще всего оказывается азиатский пласт. Как будто бы вместо того, чтобы рефлексировать сложную картину жизни народов и культур эпохи империи, сложную взаимосвязь колониализма и модернизации эпохи СССР, лучше просто избавиться от всего этого как от исторического балласта. И дело в не маргинальных (ре)конструкторах-любителях Ингрии или какой-нибудь республики Черноземье. Дело в объективной усталости от груза больших противоречивых историй и территорий, в непонимании, что делать со всем этим дальше.

Большевики знали, что делать с этим дальше, они действительно прошлись тяжелейшим катком по старой имперской многонационалии и создали свою Россию, своих русских, своих украинцев и другие «советские нации», рассчитывая в итоге собрать их в единый советский народ. В этом было много смерти и уничтожения, много выхолащивания и насильственного переконструирования. В этом было много такого, из-за чего мы не можем сегодня вернуться ни к каким «корням». В этом был свой огромный проект будущего. То, чего сейчас нет даже близко, если не считать проектом будущего космический бред Дугина или визг Охлобыстина. Именно поэтому несостоявшееся коммунистическое будущее все еще вызывает столько энтузиазма, который ошибочно кажется глупой ностальгией. Именно поэтому наиболее рьяные обличители большевистской утопии вызывают только недоумение. Что вы нам принесли, реалисты? Французскую булку? Дорогу к храму с бесноватым батюшкой? Мы ведем войну уже 70 лет, нас учили, что жизнь это бой? Дайте 20 спокойных лет, и вы не узнаете Россию? После 93-го мы прекратили какую-либо войну и ушли в частную жизнь. Нефть в нулевые могла бы дать нам новую социальную сферу, новую науку, новую индустриализацию и постиндустриализацию, но стала топливом конформного деполитизированного потребления. Потребительство, приводящее к пожиранию других и себя — еще один, пазолиниевский призрак смерти, фашизма и саморазрушения, бродящий сейчас по русскому пространству.

Уход в себя в 90-е и сделал в итоге нас, русских как сообщество и россиян как сообщество, бессильными перед войной, развязанной от нашего имени. И тогда, и сейчас. Было время вернуться домой, но возвращаться было некуда, и сейчас некуда, и никакого дома нет.

Конструировать русское, а также татарское, калмыцкое и любое другое неизбежно придется заново — группам с соответствующими идентичностями, живущим в России. И что тогда будет русским, а что уже не будет им, каковы будут границы русского, какой будет общая Россия (или это политическое пространство будет называться как-то иначе) — все это уже почти неизбежно будет решаться не в кремлевских кабинетах, где изобретают лукавые формулировки типа «русский язык как язык государствообразующего народа», отправляют нацию, сидящую с 90-х годов в демографической яме, под огонь качественной современной артиллерии, изо всех сил приближают страну к разборкам, переделам, гражданским и национальным противостояниям в духе тех же самых 90-х, а то и хуже.

Русский национализм пахнет смертью. Но это не помогает нам ответить на вопрос, которым мучается антивоенная оппозиция — почему мужчины покорно идут в военкомат, даже если не хотят воевать? Почему матери зачастую не против того, чтобы их сыновья шли на войну? Нет ли в этом той же самой мрачной воли к саморазрушению?

Возможно, дело в том, что в деполитизированном обществе связь мужчины с войной оказывается для него единственной политической связью — единственной связью с родиной, со страной, с большим — воображаемым, необходимым — сообществом. Все остальное — работа и семья, футбол и творчество — частная жизнь... А если так, то вопросы типа «как же можно не разделять власть и страну?!» действительно теряют смысл как только человек получает повестку. Не понимая, как связаны с интересами общества и страны наши частные интересы, мы не понимаем, чем отличаются от интересов общества и страны интересы режима. Поэтому — «бегать унизительно, призвали — значит пойду»... Все это наша общая проблема, в том числе тех, у кого хватило желания и возможностей убежать.

Каким может быть русское будущее? Как справиться с неизбежной экспансивностью нашей истории, культуры, языка и такой же навязчивой тягой к недостижимой «нормальности»? С одержимостью прошлым и не менее опасным желанием забыть его как можно скорее целиком?

Можно только надеяться, что продолжение русской жизни, помимо переживания разных видов ответственности за путинскую войну, будет связано с какими-то простыми практиками: дружба, любовь, работа, семья, добрососедство… Практиками, способными заново выстраивать связи, собирать разрушенное общество. Практиками, прорастающими не из большой истории и большой культуры, которые требуют большой ревизии, не из постсоветского ущербного культа частной жизни, и уж, конечно, не из выморочных «традиционных ценностей». А из необходимости выживания. Из той же необходимости, которая двигает сегодня матерями и женами мобилизованных, требующими возвращения солдат домой. Сопротивление — одна из таких простых практик — не как императив и этическая ценность, а как способ выжить. Выжить не только лично, но и коллективно, победить смерть, которую несет «русский проект», убивающий и умирающий сегодня в Украине.

И только после этого будет шанс изменить наш т.н. культурный код, который, вопреки всяким идеологам кислых щей, в принципе доступен для перекодирования.

Будущего не будет

ЛИНА БУЛАХОВА И ОКСАНА ТИМОФЕЕВА ОТМЕНЯЮТ ВЛАСТЬ И САМИХ СЕБЯ

Россия будущего будет прекрасной. В ней исполнится все, о чем мечтали мы сами, наши мамы и наши бабушки. Это будет страна победившего феминизма, населенная свободными женщинами. Женщины станут править этой страной на радость себе и другим. Вернее так: никто не будет править этой страной, мы отменим власть. Государство в ней нужно будет только в самом начале, чтобы нейтрализовать остатки патриархальной культуры, а потом оно отменит само себя в соответствии с главным законом политической диалектики, которого мы пока не знаем, так как до его открытия еще не дошла наука, в условиях бюрократического принуждения занятая, главным образом, прикладной милитаристикой. В прекрасной России будущего ученые перестанут отрабатывать государственные заказы, писать скучные заявки и длинные отчеты по грантам и наконец займутся делом. Каждый институт будет похож на институт чародейства и волшебства: в лабораториях и на кафедрах начнутся разработки дружественных природе нежных технологий достижения счастья и бессмертия, которые — вместе с образованием, медициной и спортом — должны будут стать всеобщими и бесплатными.

Прекрасная Россия будущего перестанет вести войны. Она никогда ни на кого не нападет, а если на нее вздумает напасть какое-нибудь глупое и злое государство, то у него ничего не получится, потому что у прекрасной России будущего не останется ни территорий, на которые можно было бы напасть, ни окруженных стенами или колючими проволоками границ. Она, повторяюсь, будет населена свободными женщинами, которые не потерпят государственных и прочих границ и уж тем более не допустят отношения к своей земле как к отчужденной территории, связанной с каким-нибудь бюрократическим суверенитетом. Эти женщины научатся скользить через все границы и санитарные кордоны, как молниеносные светящиеся кошки. В прекрасной России будущего не будет полиции, ментов и тюрем. Всех заключенных простят — и пленных зверей выпустят из зоопарков на волю. Вместо отчужденной работы, смысл которой только в том, чтобы богатые продолжали богатеть, мы сможем просто писать картины, музыку или стихи, а также ходить друг к другу в гости и пить чай. Все сделается свободным в нашей стране, особенно любовь. Не будет больше никаких традиционных ценностей, оправдывающих то, что сильные бьют слабых. Каждая сможет любить кого хочет и хотеть кого любит в нашей разноцветной, радужной стране.

Прекрасная Россия будущего забудет, как страшный сон, империю, которой она когда-то была. Все населяющие территорию современной Российской Федерации народы обретут утраченные языки и смыслы, и у каждого из них будет своя уникальная форма взаимодействия со средой. Армию расформируют; бывшие военные дадут волю своему скрытому, подавленному женскому началу и найдут себя в перформативных искусствах. Прекрасная Россия будущего добровольно и в одностороннем порядке откажется от ядерного вооружения, чтобы вести за собой другие страны, показывая им пример достойной жизни. Усилиями ученых и инженеров военный атом будет переделан в мирный, и вместо ядерных бомб у нас появится достаточно энергии, чтобы обогреть всех на свете замерзающих животных и людей. Нефть и газ мы оставим в земле, залечив все нанесенные ей буровыми установками раны. Прекрасная Россия будущего слезет с нефтяной иглы, и те деньги, которые сейчас приносит продажа углеводородного и прочего сырья, будут потрачены не на войну, а на восстановление биоразнообразия, естественных ландшафтов и экосистем. Наши лесные массивы будут охлаждать атмосферу до тех пор, пока глобальное потепление не пойдет вспять и климатическая угроза не минует, а в болотах увязнут все беды и тревожные мысли, превратившись в живительную хтонь. Животные будут выходить из чащи и говорить умные вещи на человеческом языке.

Прекрасной России будущего никогда не будет — не потому, что не будет России, а потому, что не будет будущего. Так устроено время — это не прямая из трех равнозначных отрезков, а непредставимый в простых фигурах процесс перехода настоящего в прошлое. Каждый момент, как говорил Гегель, — это бывшее «теперь», бытие, которое в тот же самый момент уже перешло в небытие. Будущее придумали для того, чтобы избавить нас от страха смерти и помочь забыть о необратимости, о том, чтó и кого мы не сможем вернуть ни при каких обстоятельствах, даже если свергнем тирана, провозгласим независимость всех причастных земель и построим рай на земле. Погибших не вернуть, если вы понимаете, о чем я. Собака мечется, оглушенная взрывом снаряда, таскает за собой поводок. Ее хозяйки уже нет и никогда не будет. Какое будущее? Какая Россия?

Мечта о будущем — это мечта о спасении, религиозная в своей основе. Грехопадение расщепило время на земное и небесное, и если небеса символизируют полноту и вечность, то земное время представляется линейным и всегда неполным. Каждое новое поколение в телеологической логике приближает нас к становлению Небесного Града, в котором любые формы нехватки и заблуждений будут побеждены. Меняются режимы и правители, но преклонение перед идеей Небесного Града остается ядром политического обещания. Автократ варварски взламывает настоящее, поскольку убежден, что он является последним царем времен. Значит, до Града Небесного уже можно дотянуться рукой. Такова психопатическая логика тирании, стремящейся буквально воткнуть себя в будущее. Либеральное ожидание смиренно и отвергает немедленное наслаждение, видя в будущем оправдание своих инвестиций. Но в обоих случаях будущее — это платоновский котлован, подчиняющая догма, которая требует бесконечных жертв в настоящем. Для восстановления заботы о будущем не нужно многое — войти в то священное пространство русского, где вчерашний тиран совершал жертвоприношения, и отмыть от крови пол.

В стремлении к будущему содержится отказ от переживания настоящего. Нашими фантазиями управляет трусливое желание быстрее переключиться от захлестывающих душу стыда и скорби, настроившись на рациональный проект спасения. Тем временем, не всегда видимой изнанкой футуризма оказывается некрополитическая практика обещания жизни одним ценой жизни других. Поэтому будущее замарано фашизмом. Не случайно Ханна Арендт говорит, что «забота о приличном будущем» — предмет размышлений обывателя. Не извращенный фанатик, как Гитлер, не авантюрист, как Геринг, но обыватель, семьянин — вот к кому обращается фашизм. Свобода живых существ, их право на самобытность и собственную, пусть и праздную судьбу в заботах о будущем постоянно откладывается на завтра, которое никогда не наступит.

Забота будущем имеет в своей основе страх настоящего, которое может быть невыносимым, если его принимать без фильтров. Она противопоставлена апокалиптической угрозе возвращения в животное состояние — потери идентичности, истории, культуры, особого пути. Будущее всегда имеет в виду угрозу Апокалипсиса и бежит от него, сманивая нас отложенным наслаждением. Но Апокалипсис уже случился — и будущего нет. На деревьях болтаются повешенные старухи, дети с оторванными руками и ногами вжимаются в кровати, в окопах лежат куски подмороженного мяса, напуганный взрывами лев разбивает лицо о прутья клетки.

Для собаки, осиротевшей и оглушенной, все существует здесь и сейчас. У нее нет представления о будущем, нет отравляющего совесть завтра. Собака удивилась бы сотериологическим чаяниям россиян, потому что ее тело точно знает — все закончилось. И даже если будет какое-то «после» — новая хозяйка, приют, забота — это не будет ею ожидаемо, прогнозируемо, управляемо или воспринято как закономерность. Новая жизнь возникнет внезапно, а вместе с ней новое имя и новая территория, на которой собака после долгих месяцев телесной робости и дрожи сможет обнаружить себя вновь воссозданной из небытия и вновь кому-то нужной. Чтобы суметь посмотреть в лицо настоящему, следует отказаться от власти, которую дает фантазия о спасении, и согласиться, что у России нет будущего. Стать собакой, раздавленной животным горем, и ничего не ждать. Вместо того, чтобы переживать, что нас кто-то отменит, отменить самих себя. Жить так, как если бы мы уже были мертвы. Такая этика помогает победить страх.

Уязвимое будущее

ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА РАЗБИРАЕТСЯ С НАСТОЯЩИМ

Все, что бы я ни сказала сейчас, неадекватно ежедневной реальности, абсолютно все. Друг из Европы посылает мне видео шведского поп-артиста, подруги из Украины посылают адские видео из освобожденного Херсона, пыточные камеры «русского мира». Я смотрю обе версии. С 24 февраля я не занята вопросами культуры, я совершенно практически занята вопросами выживания моих украинских и русских друзей, близких подруг и товарищей, какой бы разной ни была их судьба. Куда и как их пристроить в Европе. Как им помочь, если они остаются в Украине и России, как сделать их жизнь более безопасной и сносной. У меня просто рук и ума не хватает на мысли о будущем, в том числе моем личном. Мне все равно, где бы я ни жила, я думаю о людях, которые оказались жертвами войны. Как я могу им помочь.

Наша жизнь и наше будущее больше не зависят от нашей воли и представления. От социальных и культурных институций. Они разрушены противозаконными изменениями российской Конституции, вторжением в Украину, фактическим введением военного положения в стране, военной цензурой и насильственной мобилизацией. Будущее населения, от крестьян Белгородщины и Сибири до хипстеров Питера и Владивостока, пока что зависит от Кремля, но более не зависит от негласных договоренностей власти с «глубинным народом»: обеспечение безопасности и денежной подушки для бюджетников в обмен на политическую лояльность. Это был негласный консенсус после терактов начала нулевых (кому бы их ни приписывать — чеченским радикалам или сотрудникам ФСБ). Городской средний класс обеих столиц пытался протестовать против несменяемости власти (см. кейс Болотной), но это привело к первой волне политических репрессий, а затем к политической реакции во всем ее объеме.

Исследования (например, Натальи Зубаревич) показывают, что 40 процентов населения России живут за чертой бедности. Это уже не договоренности, а прямое насилие над жителями страны, которые рассматриваются как биологический ресурс для «военной геополитики» и оболваниваются пропагандой. Но оправдания и даже сострадания тем, кто пошел на войну и воспроизводит русское насилие в Украине, я не могу себе представить. Никакая «нищета русских» не может объяснить убийств мирных граждан, изнасилований украинок и украинцев, разгрома их домов, стрельбы из танков по мирным хатам в местечках, куда заходили русские войска (я на связи со свидетелями). Нарушение правил ведения войны, цинизм практики этой войны. Что-то пошло не так, как представляли себе настоящее и будущее работники университетов и издательств Москвы и Питера, сотрудники архитектурных кластеров Екатеринбурга и Новосибирска, режиссеры Воронежа и филологи Самары. Власть очень быстро использовала рычаги противозаконного насилия, которые, оказывается, не были исключены из социальной ткани.

Наше будущее оказалось в заложниках у «кремлевских старцев» (об этом задолго до нового витка военной эскалации писала Мария Степанова ). Эти люди развязали войну в Украине ради своих психических фантомов, подкрепленных православной ересью, которая противоречит основным заповедям христианства. Мы теперь зависим не от Аверинцева и Пастернака, а от Дугина и Пригожина, Кадырова и военкоров, Симоньян и других пропагандистов. Нашу тридцатилетнюю работу на ниве просвещения оказалось легко уничтожить. Мы как мыслящие единицы вынуждены возвращаться в прошлое — в смысле понимания порочности русского мессианства и черносотенной эзотерики начала ХХ века. Вот где источник той части русской культуры, которая позволила совершать военные преступления в Украине, отдавать приказы об их возможности, а не Пушкин и Бродский. Вторичная и наци-ориентированная русская философия, повторявшая в университетах зады немецких реакционеров старых времен, имела успех в околокремлевских кругах, об этом есть множество свидетельств. Оказалось, что закрыть свободные университеты, которые предлагали европейские практики, ничего не стоит. Или выгнать из этих заведений преподавателей с антивоенной позицией. И это вопрос к устройству русской культуры и социума после 1991 года. Их акторы спрашивают друг друга: почему большинство учреждений культуры не выдержало испытаний 24 февраля? Потому, что они в большинстве своем зависели от государства. Потому, что закон и порядок не стали основанием работы культурных и социальных институций — тут кейс «Мемориала» наиболее вопиющий. Потому, что суды подотчетны кремлевской администрации. Попытки независимых театров и издательств продолжать свою гуманитарную политику меня, безусловно, трогают и восхищают, как и стоическая позиция гуманитариев, которые не покидают Россию в «темные времена». Но надо отдавать себе отчет, что мы живем в условиях военной цензуры, которая закрывала и будет закрывать все источники независимой мысли ради объяснения «спецоперации» и оправдания агрессии местного квазифашистского режима против Украины.

Будущее гуманитарного сообщества связано в том числе и с неприятной нам критикой со стороны украинцев. Почему западные слависты после 24 февраля позволяют себе делать антивоенные проекты с участием граждан страны-агрессора и граждан Украины, которая подвергается прямому геноциду со стороны России? Это вопрос, с которым нужно аккуратно и последовательно разбираться. Моя версия состоит в том, что для деконструкции этого сюжета нужно обратиться к истории Холодной войны, изучения «образа врага» в американских и затем немецких университетах. Чтобы понять гипотетического противника, ты должен обнаружить его культурные коды, этим и объясняется внимание к «русскому», а точнее, советскому сюжету. Советская империя и постсоветская Россия были главным если не врагом, то образом «другого» в послевоенном противостоянии, начиная с 45 года. Украина была частью этого пространства в глазах исследователей. Безусловно, в свете современных военно-политических реалий этот подход должен быть пересмотрен в пользу независимой от Москвы украинской культуры.

Что касается не группы интеллектуалов, а российского «глубинного народа», который отсылает своих сыновей на украинский фронт, матерей и жен, пабликами которых переполнен интернет. Да, я потрясена пассивностью глубинки, готовностью отправлять своих мужчин на верную гибель, хотя мне знакомы разные персональные рассказы ненависти к власти, собранные в моем уме за 20 лет работы полевым репортером в маленьких городах и деревнях. Как сказала Юлия Вишневецкая, режиссер документального проекта Радио Свобода «Признаки жизни», я больше не могу слушать, как хороший человек превращается в чудовище. Я больше не могу сочувствовать героям кино, которое я снимаю.

У этих сюжетов уже есть множество оправдательных толкований и версий со стороны русских интеллектуалов: мол, мы не знали, как народ живет на самом деле, что заставляет его отправляться на войну — бедность и кредиты. А мораль и совесть не заставляет отказаться от мобилизации? Или у глубинного народа не может быть этих категорий, только покорность начальству, глупость, жадность в получении наследства от мертвых сыновей? Как вообще старшие могут отправлять своих детей на верную смерть? Мое убеждение: как только поменяется правительство и сменится телевизионная риторика, Родина-смерть тут же превратится в Родину, протестующую против войны и голосующую за жизнь. Только в России надо жить долго и помнить, к чему привела война в Афганистане.

Что касается российских архитекторов и строителей, это мой любимый для понимания реальности слой граждан. Они получили огромные преференции с начала нулевых, в отличие от врачей и учителей, инженеров и преподавателей вузов. Этот слой, даже отправив своих сыновей в безопасные страны, будет цепляться за госзаказы и таким образом косвенно поддерживать «спецоперацию» — business as usual. Они мыслят будущее на короткой дистанции. Как и большинство «неуехавшего» среднего класса в крупных городах России, они надеются на нормализацию и возвращение к довоенным нормам бизнеса и гражданской структуры. Но это вряд ли будет возможно. И отчасти напоминает работу инженеров-механиков «Титаника», пока он еще плывет.

Будущее сейчас, скажем прямо, связано с работой ВСУ и американскими поставками вооружения в Украину, с закрытием неба над ней. С признанием поражения Россией в лице ее руководителей — и их персон в будущем международном трибунале. Со своими личными жизненными проектами мы будем разбираться после. Каждый день важнее разбираться с настоящим.

Без будущего

АЛЕКСАНДР МОРОЗОВ О ВОЗМОЖНЫХ ВЫХОДАХ ИЗ КАТАСТРОФЫ 2022 ГОДА

1

В 2012 году на одном из региональных экономических форумов я слушал доклад профессора из Высшей школы экономики. Он был посвящен будущему. Автор утверждал, что у России появилось «будущее», поскольку социология фиксирует увеличение «горизонта планирования» домохозяйств. Опросы показывали, что десятилетнее экономическое развитие, стабильность и формирование институтов привели к тому, что активные слои населения стали иначе относиться к ипотеке. Если еще пять-семь лет назад ипотека казалась рискованным и неоправданно дорогим личным решением в силу короткого горизонта будущего, то к 2012 году будущее уже стало проявляться в умах вперед на целое тридцатилетие. Ипотека перестала казаться экзотикой. А будущее — как одна из форм времени — изменило свой характер. К этому времени прошло двадцать лет с исчезновения СССР. Только во втором постсоветском десятилетии массовое распространение получило автострахование (обязательным оно стало в 2003 году), оплата товаров и услуг банковскими картами, устоялось регулирование форм собственности домохозяйств и многие другие финансовые инструменты повседневной жизни миллионов людей, благодаря чему личные инвестиции долгосрочного характера приобрели смысл и стали «конструировать» личное и коллективное будущее. До этого три советских поколения жили, опираясь на опыт постоянного обнуления накоплений, потери имущества. «Сбережения сгорели», «наследство пропало» — это были рутинные события в жизни трех поколений. Идеологически будущее в СССР конструировалось как «антибуржуазное». Акцент делался на коллективном утопическом будущем, а личное будущее или будущее семейств было предметом острых анекдотов. Хотя официальная идеология в СССР стремилась сконструировать будущее как бесконфликтное и комфортное, советский человек, опираясь на свой реальный жизненный опыт, видел будущее как опасное, «обнуляющее». Главный модус восприятия будущего сводился к фразе: «Мы не доживем, но наши дети доживут (до светлых дней)». При этом советский человек не обладал никаким набором инструментов для того, чтобы обеспечить «будущее детей», он мог лишь уповать на то, что хорошее образование позволит вырваться следующему поколению из рутины тяжелого труда, не приводящего к накоплениям и не позволяющего домохозяйству укорениться в прошлом, настоящем и будущем.

В первое постсоветское десятилетие не только в России, но и во всех странах бывшего СССР домохозяйства накапливали опыт самостоятельных экономических действий в условиях большого риска. Накопления продолжали сгорать, главы семейств теряли работу, поскольку исчезали целые «советские отрасли», еще не установилось сбалансированное представление о доходах. Но вот второе постсоветское десятилетие представляло собой взрывное освоение «инструментов конструирования будущего», то есть «долгосрочности». С 2004 года началось десятилетие триумфального выхода российских компаний на IPO. На российский рынок хлынули глобальные компании. В России стремительно формировалась рамка «модернизация — глобализация — стабильность». Активные слои населения почувствовали, что Россия наконец-то подключилась к общемировым моделям модернизации, а их глобальный стандарт создает безальтернативность и тем самым конструирует долгосрочное приемлемое будущее. Разумеется, в России были и те группы, которые выступали против этого «глобального стандарта модернизации» в пользу того или иного вида автаркии. Но если на выборах в Госдуму в 1999 году, вскоре после дефолта, КПРФ получила 24% голосов, то на выборах 2007 года — 11,5%. В «блистательное десятилетие» (2003–2013) все экономические новации — а мы здесь говорим о конструировании будущего — воспринимались как стабилизирующие, а значит, и порождающие длинные устойчивые ожидания. Это касалось всего, что позднее стало восприниматься как факторы риска. Например, госкорпорации. В период их активного создания консолидация активов воспринималась как необходимое условие выхода на глобальные рынки. Сотрудничество с государством для быстро растущих компаний, предлагающих свои продукты на глобальном рынке, воспринималось как хорошая гарантия и для зарубежных партнеров. Кудрин модернизовал финансовую систему страны, Греф — Сбербанк, Кузьминов создавал гигантский агрегат модернизированного образования, когда Сегалович и Волож выводили «Яндекс» на биржу в 2011 году под девизом «второй послеGoogle». Все это происходило под аплодисменты внутри страны и снаружи, всеобщим было понимание того, что представления о модернизации и ее целях полностью совпадают у активных экономических групп и Кремля. Безусловно, была мюнхенская речь, «бронзовый солдат», война с Грузией, ежегодная «газовая война» с Украиной, идеологические поиски в области «суверенной демократии» и «политики памяти», однако несомненно, что с точки зрения формирования «образа будущего» домохозяйства опирались на убежденность в том, что прозрачность и необоримость экономической модернизации открывает наконец путь к массовой 30-летней ипотеке.

2

Где все это? От будущего не осталось ни-че-го. Сравнения режима Путина с консервативными диктатурами остались далеко позади. Сравнения с Франко, Салазаром и Пиночетом уже неуместны. Это были, можно сказать, тихие комфортные антилиберальные автаркии на фоне радикального и по духу национал-большевистского режима в России. С 2014 года Владимир Путин делает все, чтобы зайти в тяжелый конфликт с окружающим миром, результатом которого может быть только возглас нацболов «Да, смерть!». Героическое самоубийство ради манифестации воображаемой глобальной альтернативы. За семь лет Путину и его окружению удалось зайти так далеко, что «горизонт планирования» у населения не дальше трех-шести месяцев и при этом все охвачены тревогой и единственный всеобщий тезис в отношении будущего: «А теперь возможно все что угодно!» Под этим «что угодно» понимают любой следующий самоубийственный шаг режима. Будущее теперь оказалось вынуто, вычеркнуто из повседневности, поскольку демонстративный «конфликт с реальностью» можно поддерживать только за счет сакрализованных или мистифицированных образов. Война, как сказал в проповеди патриарх Кирилл, имеет «метафизические основания». Кремль и его люди сражаются с «неонацистами», с «антироссией», с «англосаксами», с «Западом», с «гейропой», с «гегемонией США». И эта война происходит не в сфере медиа и системы политпросвещения, как в 1975–1985 годах, например, в СССР. А прямо на территории соседнего государства. Эта война носит фронтальный характер, ведет к разрушению городов, лишению населения света и воды, и гибели сотен тысяч людей, причем Кремль намерен расширять эту бойню, проведя мобилизацию и формируя части для новых наступлений.

Будущее некогда энергичных и «долгосрочно планирующих» групп населения России развалилось на четыре части. Одни стремительно «покидают лодку», со словами: «Как-нибудь доживем остаток дней в Дубае, Израиле или на Кипре». Вторые с унылой обреченностью остаются внутри и «адаптируют» экономику уже не к «геополитическим рискам», как это было принято называть в 2014-м — 2022-м, а к надвигающейся катастрофе. Третьи увлеченно ждут в будущем какого-то глобального кризиса, который разорвет Запад на части, и спасение придет «само», а сейчас давайте громко кричать: «Смерть проклятым англосаксам». Четвертые в будущем видят только надежду на то, что Собянин придет вместо Путина и весь этот мрак кончится, и можно будет вернуться к «салазаровщине», то есть к спокойной жизни с понятными мотивациями, «а там уж как-нибудь». При этом все эти четыре ожидания совершенно беспочвенны. Ведь все они — пассажиры одного поезда, который несется по рельсам в сторону моста, которого нет.

Будущее исчезло. Вместо него теперь тьма. В эту тьму надо двигаться, руководствуясь только «судьбой». Путин эту риторику начал вскоре после Крыма: «на миру и смерть красна», «Россия — это не проект, а судьба», «зачем нам мир, если в нем не будет России» и т.д. За всеми этими присказками многие сразу почувствовали перевод будущего в другой регистр. Это уже не буржуазное будущее модернизации и благополучия домохозяйств. Это не будущее «рисков и выгод» в логике активного предпринимательства. Это логика растраты. Траты всех ресурсов — денег, людей, инфраструктур. Z-идеология и Z-православие быстро начинают предлагать политический язык, который обосновывает эту трату через «жертвенность», через мистику смерти и воскрешения, через необходимость принять любые беды и формы насилия как судьбу. Давайте придвинем головы поближе к кувалде! — таков девиз дня. Население прекрасно чувствует, что следствием войны будет не вхождение в социальную жизнь доблестных офицеров с какой-то там благородной этикой военной аристократии, а толп демобилизованных контрактников, «убивавших украинцев за деньги». Чувствует. И пытается адаптировать себя к этой тьме будущего — кто как может.

3

Весь 30-летний российский постсоветский транзит закончился катастрофой. Последствия которой пока еще не вмещает сознание. Даже самое оптимистичное мышление, которому свойственно хвататься за любой из двенадцати подробно описанных сценариев того, как путинизм вскоре рухнет, останавливается в оторопи от долгосрочности последствий. «Конфликт с Европой, репарации, восстановление сырьевого сектора, возврат на глобальные рынки? О, это все быстро утрясется, как только...» Простите, как оно «утрясется»? Оно не утрясется, а потребует очень тяжелой, сложной работы в течение примерно 20 лет. И это будет возможно только в случае исторически зафиксированного поражения и прихода к власти поствоенной администрации, нацеленной на нормализацию. Но это хороший — и не самый вероятный сценарий. Ведь провал такого масштабного 30-летнего перехода, трата мирного шанса на демократизацию и благополучие домохозяйств ведут к тому, чтобы «второй шанс» возник уже как следствие жестокого конфликта интересов. Представительство ведь рождается не из того, что о его пользе прочитали в книгах, а из гоббсовской борьбы на истощение между группировками, из гражданской войны и усталости от нее. Путин похоронил все: и «европейский проект» России, и «русский мир» в концепции Солженицына, и Конституцию, и Москву, как «сияющий на холме Вавилон Евразии», и «средний класс» как опору state-building, и концепции национальной безопасности, и все опции «общественного консенсуса», и статус России как «региональной державы», и концепцию «российская политика следует за российскими экономическими интересами», и таинственный образ «второй армии мира» — и вообще все, что в разные годы этого 30-летия привлекало разные социальные группы и создавало им «образ будущего». Война 2022 года снесла все под корень.

Все оголилось. Перед нами пустошь. Равнина. Тьма. То там, то сям вверх взлетают осветительные ракеты, выхватывая из темноты какие-то фрагменты трудно узнаваемого социального ландшафта. Когда через пять-десять лет над этой равниной поднимется солнце, вопрос, касающийся будущего будет стоять так: насколько далеко в направлении буквы Z зашло население? Оно бодро зеинфицировалось? Или оно будет обнаружено на этой равнине в состоянии глубокого сиротства. Хорошо, если второе. Тогда хотя бы будет близкий шанс выйти из поезда, уехавшего по мистическим рельсам «судьбы и почвы» в миры сакральных жертв и возвышенного бреда. Выйти из поезда и просто разбрестись по реальности. А потом как-то заново сконструировать для своего коллективного существования баланс свободы и безопасности, государственного и приватного, веры и разума. И все прочие балансы, которые создают рамку благополучной жизни домохозяйств и их длинного горизонта планирования.