У развалин

IX

Софрону было теперь уже около семидесяти лѣтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дѣйствительно, и «по закону», и по многолѣтней привычкѣ, былъ преданъ, — рѣшилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это рѣшеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.

— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столицѣ-то этой, нѣшто здѣсь жизнь — одинъ грѣхъ и срамъ!..

Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, послѣ какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ «шкурами». Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ:

— Дальше отъ этихъ самыхъ шкуръ — дальше отъ грѣха… онѣ всяческой пакости — сѣмя и корень…

Таковое его убѣжденіе было непоколебимо, и онъ весьма похвалилъ своего барина за то, что и тотъ не очень благоволилъ къ «шкурамъ» хотя бы и барскаго роду — «всѣ онѣ на одну стать, какъ въ избѣ, такъ и въ палатахъ, потому естество въ въ нихъ одно, нечистое, ехидственное».

Зажилъ онъ въ Нагорномъ со всякимъ благодушествомъ, думалъ такъ и вѣкъ скоротать, а тутъ какъ нѣкій дьяволъ, прости Господи, объявилась управительская дочка. Это было для Софрона большимъ ударомъ и баринъ съ тѣхъ поръ много потерялъ въ его мнѣніи.

«Ослабѣлъ Дмитрій-то Валерьянычъ, крѣпокъ былъ, а все же таки ослабѣлъ… на „шкуру“, вишь ты, позарился… Срамота одна, глаза бы не глядѣли», — думалъ онъ.

Со свадьбою онъ, въ концѣ концовъ, примирился какъ съ меньшимъ изъ двухъ золъ; но все таки повторялъ про себя:

«Не ко двору намъ управительская дочка, не ко двору… вотъ она ужо себя покажетъ, наплачешься ты еще съ нею, батюшка Дмитрій Валерьянычъ… и по дѣломъ… ослабѣлъ… сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро… такъ-то»!..

Когда Соня шалила и бѣгала взапуски съ Сашей Бобрищевымъ, Софронъ глядѣлъ въ оба и со дня на день ждалъ «пакости». Но все обошлось, къ его изумленію, благополучно. Подъ конецъ онъ даже почти примирился съ управительской дочкой, даже иной разъ въ мысляхъ своихъ сталъ называть ее «барыней». Однако съ пріѣзда «оперившагося птенчика», «питерскаго племянничка» въ его старомъ сердцѣ вдругъ закипѣло что-то… «Племянничекъ» показался ему очень подозрительнымъ и онъ сталъ слѣдить за нимъ и за барыней…

Теперь онъ выждалъ нѣсколько дней, убѣдился, что все идетъ по старому, то есть «они» продолжаютъ «бѣгать по саду, да прятаться въ бесѣдкахъ часами», рѣшилъ, что «ноги-то старыя, за ними не угоняешься, не выслѣдишь, да и чего еще ждать-то, ужъ дождалися», улучилъ удобную минуту, вошелъ въ кабинетъ барина и заперъ за собою дверь поплотнѣе.

— Ты что, Софронъ? — спросилъ Шатровъ, съ изумленіемъ вглядываясь въ его, какъ-то странно-скрюченную фигуру.

— А ужъ и не знаю, какъ доложить вашей милости, только умолчать также не смѣю. Сами изволите знать… всю-то я жизнь при васъ, сударь… не видалъ ничего отъ васъ худого… вотъ какъ передъ Истиннымъ… душу за васъ… за мѣсто отца родного… — мялся и шамкалъ Софронъ.

Шатровъ смутился.

— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?

— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съѣхать! — вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.

— Какъ?.. почему?..

Шатровъ не вѣрилъ ушамъ своимъ.

— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грѣхъ вводятъ…

— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смѣешь, мерзавецъ!

Шатровъ побагровѣлъ, вскочилъ и подбѣжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.

— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…

Софронъ странно присѣлъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сѣдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотѣлъ проговорить что-то — но не могъ.

— Бейте, а все жъ таки своими глазами видѣлъ, своими ушами слышалъ, — продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ. — Нешто бы я смѣлъ такъ, зря… Бѣду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обѣду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесѣдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, «коли мужъ», говорятъ, «что замѣтитъ — пропала я», а племянничекъ ручки у нихъ цѣлуютъ, успокаиваютъ… «милая», говорятъ, «милая Со-ни-чка»…

— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!.. — не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стѣнѣ, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.