У рояля

13

Нет.

Ни вознесения, ни эфира, ни чего-либо похожего. Как ни странно, умерев, Макс продолжал воспринимать происходящее вокруг него. Он лежал голый на узкой кровати, занимавшей четверть маленькой комнаты, стены которой были выкрашены в цвет охры с эффектом патины, поглощающей тусклый свет стоящей на ночном столике лампы, ее красный абажур с бахромой еще больше приглушал цвета. Несколько минут Макс лежал с открытыми глазами, напрасно пытаясь разглядеть что-нибудь вокруг себя. Прошло еще несколько минут, все это время Макс силился припомнить, что же могло с ним произойти. Безрезультатно. Наконец, так ничего и не надумав, он стянул с себя одеяло и, борясь с головокружением, поднялся с кровати, натянул брюки, аккуратно сложенные на спинке стула, и направился к двери. Неизвестно почему ему подумалось, что она заперта на ключ.

Он ошибся. Дверь открылась без труда, однако она выходила в длинный пустой коридор с рядом таких же закрытых дверей, между которыми на равном расстоянии друг от друга располагались светильники, горевшие тускло и сонно, как ночники. Коридор казался таким длинным, что ни по одну, ни по другую сторону нельзя было различить, где он кончается, а отсутствие окон и каких-либо других деталей интерьера делало его исключительно однообразным и не давало абсолютно никакой информации, как если бы дверь и в самом деле была заперта. Голый по пояс Макс уже было собрался вернуться в комнату, как вдруг заметил в глубине коридора неясную фигуру в желтом халате, которая, как и он, стоя возле своей двери, робко выглядывала в коридор. Не будучи осведомлен о природе этого существа, Макс застыл в нерешительности, не зная, что предпринять: подать знак или спрятаться, как вдруг увидел еще один силуэт, при появлении которого фигура в желтом поспешно прижалась к стене. Насколько можно было видеть, этот новый персонаж, одетый во все белое и возникший неизвестно откуда, мягко, но решительно сделал выговор Желтому Халату, который сразу же после этого исчез.

Заметив Макса, белый силуэт направился к нему и, приблизившись, превратился в молодую женщину, внешне очень напоминающую Дорис Дэй: высокого роста, со светлыми волосами, стянутыми сзади в пучок, в форменной одежде медицинской сестры. Таким же мягким, но не терпящим возражений тоном она велела Максу вернуться в палату.

— Вы должны ждать там, — сказала она голосом Дорис Дэй, — за вами придут.

— Простите, я… — начал было Макс, но, пресекая эту попытку заговорить, молодая женщина сделала легкое движение рукой, как если бы между ними вспорхнула птица. При более внимательном рассмотрении она действительно оказалась ужасно похожа на Дорис Дэй: такая же высокая, белокожая блондинка с пышной грудью, округлым лицом, пухлыми щеками с очаровательными ямочками, высоким лбом, большим ртом с немного выпяченной нижней губой и не сходящей с лица улыбкой, исполненной энтузиазма, как у вожатой отряда скаутов. Воплощение строгой нравственности и несокрушимого здоровья, всем своим видом она скорее успокаивала, чем возбуждала.

Вернувшись в палату, Макс обследовал ее более внимательно. В ней было слишком мало места для такого количества мебели: кроме кровати и ночного столика — оба предмета из красного дерева — там был еще крошечный, кажется, дубовый стенной шкаф, где висела одежда размера Макса, а еще изящная полочка и стул, на котором он нашел свои брюки, — вот и все. На стенах никаких украшений, ни безделушек, ни книг, ни журналов, ни Библии в ящике ночного столика, ни рекламных туристических проспектов, рассказывающих о месте, в котором вы находитесь, о том, чем здесь занять свое время и на что посмотреть, с приложением расписаний и тарифов. Чистая и довольно уютная комната, такие помещения, приспособленные для духовного уединения, некоторые аббатства сдают душам со значительными доходами. Кондиционированный воздух и, из-за отсутствия окон, радио и телевизора, — полная тишина. За полупрозрачной стеклянной дверью — туалет, обычный туалет, если не считать того, что над раковиной Макс не обнаружил зеркала. Он попытался разглядеть свое отражение в стекле, смутно различил темное пятно у основания шеи. Пока он набирался смелости потрогать это пятно, дверь без предупреждения распахнулась, впуская посетителя.

Им оказался видный мужчина, чуть более высокий и чуть более худой, чем Макс, тип, который в другое время вызвал бы у него раздражение. Своим видом он демонстрировал развязность, граничащую с высокомерием, весьма напоминающим то, с каким Максу не раз приходилось встречаться за время своей профессиональной деятельности у артистических директоров, заведующих отделами рекламы звукозаписывающих фирм, музыкальных критиков или устроителей фестивалей, посвященных, например, какой-нибудь узкоспециальной теме в музыке барокко. Его легкая и свободная одежда — бежевый костюм, темно-серая футболка — и ботинки большого размера смотрелись на нем очень хорошо, даже слишком. Казалось, что он чрезмерно озабочен своей внешностью. Густые волосы с якобы непокорной прядью были зачесаны назад с искусственной небрежностью. Ногти с безупречным маникюром, ровный загар на гладкой коже. По нему было видно, что он привык посещать спортивный зал, хорошую парикмахерскую, салон красоты, салон дорогой одежды и даже чайный салон.

— Здравствуйте, Макс, — произнес он безразлично-официальным тоном. — Рад с вами познакомиться. Меня зовут Кристиан Бельяр, но вы можете называть меня просто Кристиан. Я буду вами заниматься.

Такое начало — все, кто хоть немного знали Макса, могли бы об этом сразу догадаться, — не предвещало ничего хорошего: Максу не очень-то нравилось, когда какой-то незнакомый субъект сразу называл его по имени, как это делают американцы, еще меньше ему по душе было то, что, обращаясь к нему в такой развязной манере, этот незнакомец почти не смотрел в его сторону, и уж совсем неприятным ему показалось, что во время разговора, всем своим видом демонстрируя профессиональное безразличие, он время от времени окидывал рассеянным взглядом комнату, как если бы он пришел с инспекцией. Не хватало только, чтобы он обращался к нему на «ты». Макс и в самом деле совершенно не мог понять, с какой стати и по какому праву этот субъект, присутствие которого было ему очень неприятно, собирался им заняться. Он бы предпочел, чтобы ему вежливо объяснили, что означает эта строгая изоляция, что вообще здесь происходит и что сам он, Макс, здесь делает. Как бы то ни было, тип оказался не лишенным интуиции или, по крайней мере, достаточно опытным, чтобы понять то, что в этот момент происходило в голове Макса.

— Не беспокойтесь, — сказал этот самый Бельяр, улыбнувшись краями губ и садясь на кровать, — все будет хорошо. Я вам сейчас все объясню.

Из его объяснений следовало, что Макс находится здесь временно. Здесь — это значит в неком Специализированном Ориентационном Центре, или, насколько он понял, в Центре сортировки, где будет решаться его дальнейшая участь. Время, необходимое для разбора его дела соответствующей комиссией, не превысит недели, в течение которой Макс сможет отдохнуть, воспользовавшись для этого оборудованием Центра. Кухня, по словам Бельяра, здесь превосходная. Что же касается решения комиссии по его делу, то здесь все обстояло просто: существуют только два возможных варианта, и комиссия должна будет выбрать один из них, следуя принципу взаимного исключения. По результатам обсуждения Макс может быть направлен в одно из двух предусмотренных мест назначения.

— Впрочем, не беспокойтесь, — сказал Бельяр, — в том и в другом есть свои хорошие стороны. Думаю, через пять минут вы лучше поймете, что я имею в виду. Пожалуйста, одевайтесь, прошу вас.

Они вышли из комнаты и зашагали по коридору, по обеим сторонам которого уходил в бесконечность глухой ряд одинаковых дверей без номеров, разделенных торшерами из позолоченного дерева. Все они были закрыты, и только одна приотворена, за ней виднелась точная копия комнаты Макса. Насколько можно было судить по приглушенному жужжанию пылесоса и легкому запаху дорогого моющего средства, там шла уборка: Макс успел заметить в проеме двух горничных в чистых передниках и удивительно коротких черных юбках; женщины стояли к нему спиной, склонившись над металлической тележкой, куда были сложены предметы гигиены и чистое белье — простыни, наволочки, полотенца, тогда как использованные простыни, наволочки, полотенца и перчатки лежали рядом, связанные в узлы.

Затем дверь слева отворилась, и оттуда вышла уже знакомая Максу медсестра, которая остановилась при их приближении. Движением головы Макс вежливо поприветствовал ее и, взглянув на идущего рядом Бельяра, увидел, что лицо последнего приобрело непроницаемое выражение.

— Двадцать шестой слишком возбужден, — озабоченно сказала медсестра, — даже не знаю, что мне с ним делать.

— Послушайте, — холодно возразил Бельяр, — вам хорошо известно, что двадцать шестой — это особый случай. Вы ведь знаете инструкцию?

— Конечно, — ответила медсестра, — но я все перепробовала, ничего не помогает.

— Это меня не касается, — отрезал Бельяр, — разбираться с подобными затруднениями — это ваша обязанность, если только то, что вы делаете, можно назвать обязанностями. — И раздраженно добавил: — Вы же видите, что я занят, поговорите с господином Лопесом. А если вы не справляетесь, вам подыщут другую работу, например, на кухне, там не хватает персонала. Всего хорошего.

Они разошлись, недовольные друг другом.

— Мне кажется, она не так уж плоха, эта девушка, — осмелился высказать свое мнение Макс. — Просто удивительно, как она похожа на Дорис Дэй!

— Да это и есть Дорис Дэй, — равнодушно отозвался Бельяр.

— То есть как? — удивился Макс.

— Ну да, Дорис Дэй, то есть я хочу сказать, прежде она была Дорис Дэй. А почему вы спрашиваете, вы ее знаете?

— Бог ты мой, — воскликнул Макс, — да ее все знают! Я видел ее в нескольких фильмах, и потом, у меня есть пара ее дисков.

— А, ну да, — протянул Бельяр, по-прежнему без малейшего интереса, — вы оба, кажется, занимались музыкой?

— Ну, не совсем одной и той же музыкой, хотя, с другой стороны, я интересуюсь также и другими вещами, то есть, я хочу сказать, другими жанрами.

На мгновение он замолчал, взмахнул в воздухе руками и взял на воображаемой клавиатуре уменьшенный септаккорд.

— Должен вам сказать, мне бы хотелось побыстрее поправиться, — продолжал Макс. — Я не могу долго обходиться без инструмента.

— Вот как? — усмехнулся Бельяр. — Боюсь, все не так просто. Позже мы еще вернемся к этому вопросу, и я вам все объясню.

— Простите? — снова переспросил Макс.

— Я хочу сказать, — принялся объяснять Бельяр, — что вам придется сменить род занятий. Так происходит со всеми, кто сюда попадает. Я тут ни при чем, это общее правило для всех.

— А что же я, по-вашему, должен делать, я же больше ничего не умею! — обеспокоенно воскликнул Макс.

— Мы подумаем, — сказал Бельяр, — подумаем и найдем решение для вас, как и для всех остальных. Возьмите, например, Дорис, ей тоже пришлось перестроиться и сменить профессию. Она выбрала медицину, уход за больными, и что ж, она не так уж плохо справляется, тем более что внешность у нее подходящая, хотя, как с ней ни бились, она так и не смогла до конца избавиться от некоторых своих звездных привычек. Время от времени она берется за старое, и тогда приходится ставить ее на место.

— Да, я заметил, — произнес Макс, — вы с ней не очень-то ладите.

— Дело не только в этом, — ответил Бельяр, — мне вообще не нравится такой тип женщин.

— Какой тип? — спросил Макс.

— Ну, — поморщился Бельяр, — высокие блондинки и все такое. Знаю я их.

В самом конце коридора оказался поворот, а за ним — еще один коридор, который привел их в обширный холл, куда через два широких окна, расположенных одно против другого, лился дневной свет. В одном окне виднелся город, как две капли воды похожий на Париж, легко узнаваемый благодаря своим классическим символам — башням различных эпох, построенных для разных целей: от Эйфелевой до башен Мэн-Монпарнас и Жюсье, знаменитым базиликам и другим архитектурным памятникам. По этой далекой перспективе, расстилавшейся внизу, невозможно было определить ни под каким углом виден город, ни где они в действительности находились, так как Максу еще ни разу не доводилось смотреть на Париж с этой точки. Париж — или его двойник, — казалось, задыхался под черным кислотным дождем, изливавшимся на него из толстого слоя темных свинцовых туч, разбухших, словно бурдюк. Свет с этой стороны был гнетущий, тусклый, почти угасший, тогда как тот, что лился из противоположного окна, казался мягким, нежным и прозрачным. Из этого окна открывался вид на огромный парк — безбрежный массив, радовавший взгляд всеми мыслимыми оттенками зелени, от темно-зеленого до нежно-изумрудного. Мягко волнуясь под светлым и ясным небом, это зеленое пространство казалось бескрайним и расстилалось насколько хватало глаз.

— Вот, в общих чертах, то, что вас ожидает, — сказал Бельяр, указав на два противоположных окна. — Как видите, есть только два возможных решения: парк или город. Вас определят либо в одно, либо в другое место. Еще раз советую вам не волноваться. Решение относительно вас не может быть ни плохим, ни хорошим. Оба варианта имеют свои хорошие и свои плохие стороны. Как я вам уже говорил, пребывание в Центре длится около недели, а поскольку сегодня у нас четверг, то ваша выписка должна быть назначена на следующую среду.

— Понятно, — проговорил Макс без энтузиазма. — Скажите, а я не могу остаться здесь? Мне здесь совсем не плохо, кроме того, я мог бы оказаться полезен.

— Абсолютно исключено, — отрезал Бельяр. — Здесь только распределительный пункт.

— А как же Дорис? — воскликнул Макс.

— Дорис — другое дело, — с недоброй улыбкой сказал Бельяр. — Она исключение. У нее есть высокие покровители, как видите, она умеет устраиваться. У этой системы, как у любой другой, имеются свои изъяны, бывает, к некоторым относятся снисходительно и даже попустительствуют им, но так, впрочем, везде.

Макс не осмелился спросить, благодаря кому Дорис пользуется такими привилегиями.

Когда Макс, потирая в задумчивости подбородок, уже порядочно заросший щетиной, — в самом деле, сколько дней он уже не брился, сколько времени отделяет сцену на тротуаре от момента пробуждения и можно ли об этом спросить? — машинально поднес руку к воротнику рубашки, Бельяр поспешно остановил его.

— Не трогайте вашу рану, — сказал он, — ею еще займутся. И лучше будет, — добавил он, наклонившись к шее Макса, прищурив глаз и изучая ее профессиональным взглядом, — и лучше будет, если они займутся ею поскорее. А пока возвращайтесь к себе, дорогу вы знаете.

— Да, — послушно согласился Макс, — но я немного проголодался, может, мне дадут что-нибудь поесть?

— Принимая во внимание состояние вашего горла, — заметил Бельяр, — есть вам пока не рекомендуется.

— Да что там такое с моим горлом? — спросил Макс. — Я ничего не чувствую. По-моему, с ним все в порядке.

— Это нормально, — сказал Бельяр, — перед операцией у вас специальная диета. Позже вы сможете есть, а пока вам запрещено глотать что бы то ни было, да это, в любом случае, у вас и не получится. Я все устрою, скоро кто-нибудь придет присмотреть за вами.

14

Макс вернулся в свой номер, в обстановку которого за время его отсутствия внесли небольшие изменения, чтобы обеспечить ему более высокий уровень гостиничного комфорта. На полочке стоял поднос с экзотическими, но пока запретными фруктами: киви, манго, бананами и несколькими плодами папайи в целлофановой упаковке и рядом — умело составленный букет цветов. Создавая ненавязчивый звуковой фон, тихо играла музыка — череда знакомых, спокойных, не раздражающих слух произведений, выбранных, видимо, человеком с традиционным вкусом. Встроенное в ночной столик колесико позволяло регулировать громкость.

Там же на ночном столике лежала стопка из дюжины книг в одинаковом, словно из служебной библиотеки, красноватом переплете. Макс просмотрел названия. Судя по всему, книги были подобраны по тем же критериям, что и музыка: сплошь классические авторы — Данте, Достоевский, Томас Манн, Кретьен де Труа и все в таком духе, если не считать неизвестно как там оказавшийся «Материализм и эмпириокритицизм», который Макс в течение нескольких минут перелистывал с рассеянным любопытством. Еще раз безуспешно попытавшись разглядеть свою рану в матовой стеклянной двери туалета и едва удержавшись от искушения очистить и съесть банан, Макс вытянулся на кровати. Он отложил Ленина и открыл наугад «Освобожденный Иерусалим» в старом переводе (1840 года) Огюста Депласа.

Не успел он как следует углубиться в чтение, как в дверь постучали. Наверное, снова Бельяр. Но это был не он. В номер, улыбаясь, вошел коридорный, одетый, как положено, в черное и белое.

— Добрый день, мсье.

Только вместо обычного подноса с едой он нес металлический штатив с прикрепленным к нему флаконом прозрачной жидкости, от которого тянулась пластиковая трубка с иглой на конце, то есть то, что в обиходе называют капельницей.

Это был высокий молодой человек с вьющимися блестящими черными волосами и романской улыбкой а-ля Дин Мартин, лукавой и завораживающей. Внешностью он и в самом деле сильно напоминал Дина Мартина, вплоть до походки превосходного танцора и сверкающих карих глаз с синим отливом. Сходство было таким разительным, что Макс, вспомнив прецедент с Дорис Дэй, стал спрашивать себя, не оказался ли он лицом к лицу с подлинником. Понимая, что касается весьма деликатной темы, он все-таки отважился рискнуть.

— Простите, — обратился он к коридорному, — вы случайно не Дин Мартин?

— Увы, мсье, к сожалению, нет, — ответил тот с самой что ни на есть дин-мартиновской улыбкой.

— Мне он так нравился. Просто невероятно, как вы на него похожи, — извиняющимся тоном объяснил Макс.

— Возможно, — скромно улыбнулся коридорный, — мне и в самом деле иногда об этом говорили. Пожалуйста, закатайте рукав. Нет-нет, лучше правый.

Весь следующий час Макс лежал на кровати, в то время как водный раствор глюкозы, витаминов и минеральных солей распространялся по его организму. Затем в дверь снова постучали, — кажется, конца этому не будет, — и опять появилась свежая и улыбающаяся Дорис Дэй, как никогда излучающая дух вегетарианства и христианского терпения. За ней вошел молодой человек в одежде санитара, не похожий ни на кого из известных людей.

Макса попросили снять одежду, надеть специальную пижаму, шапочку и бахилы из голубой, шуршащей, как бумага, синтетической ткани и затем лечь на каталку, которую молодой человек вывез в коридор, после чего они двинулись в обратном направлении, пока не оказались у грузового лифта, просторного, как лифт в больнице, и скоростного, как лифт в небоскребе. Должно быть, они очень быстро спускались с большой высоты, так как Максу пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы освободить заложенные уши, прежде чем они достигли третьего подземного этажа.

Снова потянулись залитые белым светом коридоры, с множеством широких двустворчатых дверей, пока один из них не вывел их к операционному блоку, ничем не отличающемуся от любого другого операционного блока, да и хирург тоже не вызывал в памяти никаких ассоциаций.

— Сейчас мы вас немного починим, — прокомментировал врач, вонзив еще одну иглу в руку Макса, на сей раз в левую, — о нарушении жизненно важных функций, естественно, речь больше не идет. Мы лишь почистим рану, зашьем пострадавшие сосуды и ткани, восстановим поврежденный участок спинного мозга — это и в самом деле деликатный момент — и сделаем небольшую косметическую операцию, чтобы замаскировать следы, оставленные оружием нападавших.

Прежде чем он успел закончить объяснения, Макс погрузился в химический сон.

Проснулся он внезапно. Прежде чем он понял, что находится у себя в номере, прошло несколько мгновений, но он сразу же узнал Дорис Дэй, сидевшую на стуле у изголовья кровати и листавшую какую-то брошюру. Едва он собрался что-то спросить, как она мягко закрыла ему рот правой ладонью, одновременно приложив указательный палец левой к своим губам.

— Не разговаривайте, — ласково сказала она, — еще слишком рано, и вам может быть больно. Но не беспокойтесь, теперь все будет в порядке. В вашем состоянии рана быстро заживет, вот увидите, завтра вам будет уже намного лучше.

Хотя из того, что она сказала, он почти ничего не понял, он все же послушно кивнул головой, бросил взгляд на капельницу, игла которой по-прежнему торчала в его правом предплечье, и заснул как убитый.

Когда он снова открыл глаза, в номере, который он теперь узнал сразу, никого не было. Ни один звук не нарушал тишину, должно быть, музыку выключили, чтобы он мог спокойно выспаться. Невозможно было понять, сколько времени или хотя бы какое сейчас время суток — утро, день, вечер или ночь. Не зная, чем себя занять, Макс решил обобщить информацию, полученную им с момента прибытия в Центр, и поразмыслить, что теперь может с ним произойти — в которую из двух зон его могут отправить. Если смотреть с эстетической стороны, то парк был бы наилучшим решением, хотя еще неизвестно, что он представляет из себя на самом деле. Поскольку Бельяр сказал, что решение будет принято после изучения его досье, Макс, чувствуя уверенность в положительном итоге своей жизни, смотрел в будущее с оптимизмом.

Как ему казалось, он всегда вел себя хорошо. Проделав краткий обзор своей жизни, он пришел к выводу, что серьезно не грешил ни в чем. Конечно, иногда его одолевали сомнения, и он страдал от алкоголизма и депрессий, конечно, ему случалось поддаться лени, не сдержаться и дать волю гневу или слишком возгордиться, но что уж тут поделаешь! Все это, как ни крути, — простительные грехи. Если доступ в парк зависел от достоинств, Макс не видел причин, которые могли бы ему помешать туда попасть, хотя, наверно, было все-таки преждевременно строить предположения относительно будущей судьбы, не получив более подробной информации. В эту минуту дверь отворилась, и вошел Бельяр.

15

— Ну-с, — произнес Бельяр бодрым голосом врача, делающего обход, — как мы себя сегодня чувствуем? Сейчас у нас утро, второй день или даже третий.

Прежде чем Макс успел ответить, в дверь постучали, на этот раз коридорный с подносом настоящей еды.

— Вы уже убедились, здесь все происходит очень быстро, — сказал Бельяр, протягивая Максу карманное зеркальце. — Не нужно даже повязки, рана практически зарубцевалась.

Действительно, посмотрев в зеркало, Макс смог разглядеть во впадине на шее лишь бледную, едва различимую пунктирную линию.

— Теперь вы сможете снова нормально питаться, — добавил Бельяр, кивнув в сторону коридорного, который проворно расчистил место на столике, чтобы поставить туда поднос, после чего отсоединил капельницу.

Вытащив иглу из предплечья Макса, он протер кожу ваткой со спиртом и — раз! — ловким движением налепил маленький квадратик лейкопластыря.

— Отлично, — сказал Бельяр, — с этим покончено, теперь можете одеваться.

— Такое питание — только на время, мсье, — вполголоса произнес коридорный извиняющимся тоном, пока Макс надевал рубашку, — недолгая диета на послеоперационный период. Конечно, это не слишком изысканно, надеюсь, вы не станете на нас сердиться. Скоро у вас будет более разнообразное меню.

Завтрак состоял из белого риса с овощами, сваренными на пару, ломтика парижской ветчины, йогурта и компота, разбавленного минеральной водой.

— Ну как, на ваш вкус, ничего? — обеспокоенно спросил коридорный и аккуратно разложил приборы по обе стороны тарелки, словно заключив ее в скобки.

— Поскорее, Дино, закругляйтесь, — поморщился Бельяр, который, казалось, находил удовольствие в том, чтобы третировать младший персонал.

Надменным жестом он попытался отослать коридорного, но Дино, по-прежнему улыбающийся и невозмутимый, не спеша закончил свои дела, не обращая ни малейшего внимания на Бельяра.

— Ну вот вы и поправились, — сказал Бельяр. — Теперь пойдемте со мной, я вам покажу наше заведение.

Они снова поехали на том же лифте, который отвозил Макса в операционную. Пока они спускались, Макс попытался вытянуть из Бельяра какие-нибудь сведения, касающиеся Дино.

— Почему это вас так интересует? — неприветливо спросил тот.

— Ну, не знаю, — сказал Макс, — по-моему, он славный малый, мне кажется, он не такой, как все.

— Не могу вам ничего сказать, — холодно ответил Бельяр, — ему не нравится, когда о нем говорят. Он предпочитает, чтобы о нем никто ничего не знал, и я склонен отнестись с уважением к этому его желанию. В нашем учреждении люди имеют на это право, хотя, не скрою от вас, иногда этот парень меня сильно раздражает, уж слишком он много себе позволяет.

На этот раз лифт остановился тремя этажами выше операционного блока, то есть на первом этаже Центра. Они углубились в лабиринт коридоров, более просторных, наряднее украшенных — букеты живых цветов на столиках, статуэтки в неоклассическом стиле на тумбах и необычные пейзажи на стенах — и более многолюдных — уборщицы, интенданты, секретарши в очках, с гладко зачесанными, стянутыми в узел волосами, с папками под мышкой, которые робко и почтительно здоровались с Бельяром, отвечавшим на их приветствия едва заметным движением подбородка. Одни коридоры переходили в другие, пока Макс и Бельяр наконец не очутились в гигантском холле, ярко освещенном люстрами из бронзы и хрусталя, свет которых смешивался со светом, проникавшим сквозь высокие, пастельных оттенков витражи. Отсюда вверх уходила монументальная, симметрично расходящаяся на две стороны лестница.

— Вот, — сказал Бельяр, — здесь расположен вход в Центр.

И в самом деле, за вращающейся тамбурной дверью было хорошо видно посыпанное гравием открытое пространство, с клумбами и фонтанами, — такое часто можно увидеть перед богатыми домами, оно обычно заставлено длинными машинами, оставляющими после себя масляные пятна и следы шин. Но здесь, насколько Макс мог судить с того места, где он находился, не было ни пятен, ни следов шин и ни одной машины под безоблачным небом.

Ни в холле, ни снаружи, казалось, не было никакой охраны. Ни сторожей, ни привратников, ни видеокамер. Впрочем, нет: осмотревшись внимательнее, Макс увидел незаметно вписавшуюся в архитектуру лестницы маленькую будочку из матового стекла, высотой до уровня пояса; в ней с отсутствующим видом сидел за письменным столом мужчина лет шестидесяти, в традиционной форме привратника большого отеля — черный сюртук, белый жилет и скрещенные ключи на лацкане.

— Кажется, надзор у вас не слишком строгий, — заметил Макс. — Все входят и выходят, кому как вздумается?

— Все не так просто, — охладил его Бельяр, — хотя в какой-то мере так оно и есть. Если угодно, мы следуем принципу самодисциплины, внешний надзор сведен к минимуму, каждый должен сам следить за своим поведением. Я покажу вам парк завтра, если он вас интересует, а пока я мог бы представить вас директору. Хотите с ним познакомиться?

— Да, конечно, прекрасная мысль, — ответил Макс, — я бы хотел встретиться с директором.

— Сначала узнаем, на месте ли он, — сказал Бельяр, направляясь к будке привратника. — Жозеф, мсье Лопес у себя в кабинете?

После утвердительного ответа они поднялись по лестнице. На площадке стояли или слонялись взад-вперед посыльные, очень молодые люди, едва достигшие зрелости, одетые в суконные венгерки, полосатые брюки и фуражки, с белыми воротничками и в белых перчатках. Появление Макса и Бельяра на время заставило их прервать свои занятия, состоявшие главным образом в том, чтобы подшучивать друг над другом. На втором этаже они оказались перед большой двустворчатой дверью, охраняемой дежурным, тот важно поздоровался с Бельяром и пропустил их внутрь. Здесь им пришлось пройти через несколько просторных помещений, иногда пустых, иногда разделенных прозрачными перегородками, за которыми то тут, то там были видны фигуры, склонившиеся над работой. После того как они миновали еще один вестибюль, Бельяр постучал в очередную дверь, та сразу же отворилась, и они оказались в просторном директорском кабинете. Мы не будем слишком подробно его описывать, отметим только, что он выглядел более сумрачным и унылым и менее прибранным, чем те помещения, через которые Макс в тот день проходил, хотя все они были оформлены в одном стиле.

Что бы ни представлял собой директорский кабинет, в нем не было никого, кроме сгорбленного худого мужчины, склонившегося над связками пожелтевших документов, разбросанных по столу. Это был человек среднего роста, одетый в какую-то серую дешевую, нескладно сидящую на нем одежду. Его вытянутое восковое лицо свидетельствовало о несбалансированном питании, а гноящиеся глаза слезились. У него был озабоченный вид малооплачиваемого клерка из нотариальной конторы, подавленного и скорее огорченного, чем недовольного своим положением, но смирившегося с ним. Должно быть, это был секретарь, или бухгалтер, или, что еще вернее, один из помощников секретаря или бухгалтера, зашедший к директору.

— Мсье Лопес, — благоговейно и вкрадчиво произнес Бельяр, — вот мсье Дельмар, который поступил к нам на этой неделе. Он хотел вас видеть.

— Ах да, — невыразительно отозвался тот, поднимая на Макса неуверенный взгляд, — ну что ж, добро пожаловать.

Он не задал Максу никаких вопросов, даже для проформы. На первый взгляд он казался немного испуганным и имел вид человека, которого застали врасплох, хотя невольно возникала мысль, не являлась ли такая манера держаться уловкой и рассчитанной позой, чтобы облегчить себе жизнь, в то время как он лучше, чем кто-либо другой, знал историю Макса.

— Как, вы говорите, фамилия? — обратился он к Бельяру, который по слогам повторил фамилию Макса.

— А, понятно — сказал Лопес. — Подождите минуточку.

Снова согнувшись над столом, он принялся рыться в разбросанных документах, наконец извлек один из них и передал Бельяру. Тот быстро пробежал его глазами, затем, при общем молчании, принялся читать его более внимательно.

Благоразумно держась на расстоянии, Макс все же украдкой бросил взгляд на документ: это была прямоугольная карточка размером двенадцать на двадцать сантиметров, с пожелтевшими и слегка потрепанными краями, почти целиком исписанная мелким, убористым почерком. Очевидно, ее, как и большинство документов на столе Лопеса, начали заполнять не вчера. Внешне она напоминала карточки, с которыми прежде приходилось работать в публичных библиотеках, пока каталоги не были перенесены в компьютер.

— Вас разве до сих пор не компьютеризировали? — наконец осмелился спросить Макс.

— А что, разве не видно? — ответил Бельяр, не поднимая глаз. Тем временем Лопес, сидя на стуле, тыльной стороной руки сметал воображаемую пыль с поверхности стола, уставившись на нее невидящим взглядом. Бельяр, закончив чтение, бросил на Макса быстрый взгляд и вернул Лопесу документ.

— Да, — сказал он, — теперь мне тоже все более или менее ясно.

«Да что там такое, — спрашивал себя Макс, — что необычного они там нашли?»

В номере его дожидались яичница-глазунья, бутылка пива и ломтик дыни, — первые скромные признаки улучшения пищевого рациона. В самом деле, на другой день его обед оказался еще более разнообразным, а ужин был не хуже, чем в дорогом ресторане. Весь этот второй послеоперационный день Максу пришлось провести у себя в номере, листая находившиеся там книги, но не имея ни сил, ни желания вникать в их содержание. Его беспокоила карточка, увиденная в кабинете Лопеса, а после обеда ему стало попросту скучно. Дино, со своей неизменной беззаботной улыбкой и предупредительностью, по-прежнему аккуратно исполнял свои обязанности, хотя из него было невозможно вытянуть лишнего слова. Вечером на чашку кофе зашел Бельяр, у которого Макс обеспокоенно осведомился о распорядке завтрашнего дня.

— Видите ли, — признался он, — я здесь немного скучаю. Нельзя ли мне время от времени совершать небольшую прогулку?

— Да вы абсолютно свободны, — уверил его Бельяр. — Дверь не заперта, и вы можете сколько хотите гулять по учреждению. Что же касается собственно развлечений, то мы об этом еще подумаем. Сигару?

16

Начало следующего дня показалось особенно гнетущим. Видимо, это происходило оттого, что наступило воскресенье, день, который всегда и везде, даже в таком отрезанном от мира месте, как Центр, оставлял ощущение медлительности и пустоты, тягучей бесцветности и гулкого, тоскливого эха.

Сначала бесконечно тянулось утро. Макс сидел у себя в номере, снова и снова мысленно возвращаясь к эпизоду с карточкой у Лопеса, до тех пор пока ему в номер не принесли холодный завтрак, свидетельствующий о том, что на кухне никого не осталось. Собственно, завтрак даже не приносили: проголодавшийся Макс выглянул в коридор посмотреть, не идет ли Дино, и нашел поднос с едой, оставленный в коридоре на полу возле двери, как соломенный коврик. Бельяр, как и Дино, видимо, решил воспользоваться законным выходным, так как не появился у Макса, чтобы, по своему обыкновению, выпить с ним чашку кофе. Макс чувствовал, что полностью оправился после операции, и, позавтракав, он решил совершить прогулку по Центру с затаенной, еще не вполне осознанной задней мыслью.

Это оказалось не так просто. Ему пришлось самому восстановить в памяти путь, пройденный накануне с Бельяром. Еще более пустой, чем обычно, коридор на его этаже отдавался леденящим эхом, словно покинутый на каникулы интернат, когда все разъехались по домам, а ты остался один вместе со служащими, потому что тебя наказали или потому что ты сирота. Только здесь Максу никто не попадался навстречу. Ему показалось, что он различает вдали жужжание пылесоса или шуршание швабры по ковру, но, поскольку никто не показывался, это, возможно, были просто слуховые галлюцинации, вызванные тишиной. Ну и ладно.

Найти лифт было нетрудно, и как только двери закрылись, Макс оказался заключен в пространство еще более непроницаемой тишины. Механизм лифта безжизненно молчал, и это молчание было тишиной в тишине, тишиной в кубе, которая не предвещала ничего хорошего. Неуверенно нацелившись указательным пальцем, он нажал кнопку первого этажа. Последовал спуск, достаточно долгий, чтобы Макс успел снова погрузиться в созерцание событий своей жизни, пока лифт не издал звуковой сигнал, заставивший его слегка вздрогнуть.

Выйдя из лифта, он, как и накануне, попал в тот же лабиринт коридоров, менее монотонных, чем те, которые располагались на его этаже. Перед ним открывались те же помещения, только опустевшие, и Макс мог заглядывать в двери, рассматривая, что из себя представляют рабочие кабинеты, демонстрационные залы и комнаты для совещаний, оборудованные кофеварками. Один зал явно предназначался для торжественных церемоний — обширное помещение с убранством в советском духе: мраморные панели, лепнина, тяжелые портьеры из узорчатой ткани, ковер с невнятным рисунком и массивная безвкусная мебель, покрытая чехлами. И в самой глубине — рояль. Большой концертный рояль. Скажите на милость!

При виде его Макс вдруг осознал, что за прошедшие несколько дней он почти совсем забыл о музыке. А ведь музыка — это его жизнь или, точнее, она была его жизнью. Если он и упоминал о ней в разговорах с Бельяром, тот всякий раз давал ему понять, что теперь придется от нее отказаться. Еще Макс вспомнил, что тогда эта новость почти не произвела на него впечатления, но теперь… вот он, рояль… Рояль. Очень медленно и осторожно, словно подходя к дикому животному, которое при малейшем резком движении может сорваться с места и убежать, издавая пронзительные звуки, Макс приблизился к инструменту. Он подумал, что было бы неплохо, воспользовавшись воскресным отсутствием Бельяра, посмотреть, что таит в своем корпусе этот инструмент, и заставить его зазвучать. Почтительно остановившись в метре от него, он попытался определить его марку. Ни Гаво, ни Стейнвей, ни Бехштейн, ни Бёзендорфер, никто. Никакой надписи золотыми буквами на обычном месте. Огромная, черная, неподвижная, лакированная машина, одинокая и безымянная. Подойдя к ней на цыпочках, Макс круговым движением размял запястья, но когда он кончиками пальцев взялся за крышку, то обнаружил, что она заперта на ключ, закрывая доступ к клавиатуре. Макс потянул сильнее, но бесполезно — заперто. Берни, который, среди прочих многочисленных талантов, обладал умением отпирать замки подручными средствами, открыл бы ее в два счета. Но нет больше Берни. А ведь и Берни тоже был частью его жизни.

Макс несколько раз обошел вокруг запертого инструмента — ему пришлось этим удовольствоваться. Не очень-то надеясь на успех, он попробовал приподнять верхнюю крышку, чтобы осмотреть раму, деку и кончиками ногтей, подобно арфисту, ласково пройтись по струнам. Заперто, как и все остальное. Пока Макс ходил вокруг рояля, маленькая задняя мысль, с которой он вышел, росла и зрела в его голове.

Эта мысль заставила его быстро и без труда вспомнить дорогу, ведущую в холл. Он шел в гнетущей тишине; она не только усиливала звук его шагов, но рождала и другие звуки, смутные и отдаленные — шелест, гул, стоны, скрежет, прекращавшиеся сразу, едва он отдавал себе отчет в том, что их источником является он сам, его собственная голова, образующая внутренний резонатор.

Когда он добрался до холла, тот тоже оказался пуст, как и стеклянная будка консьержа. Макс все же притворился, что осматривает здание с беззаботным и рассеянным видом потерявшегося туриста, праздно и без видимой цели слоняющегося по замку в день, отведенный для экскурсий. Однако его бесцельными, на посторонний взгляд, перемещениями управлял сложившийся замысел: описывая круги как ни в чем ни бывало, постепенно приблизиться к тамбуру, затем слегка толкнуть дверь, чтобы убедиться в том, что она не заперта, а удостоверившись в этом, толкнуть посильнее, зайти в тамбур и выйти наружу самым естественным образом. Оказавшись на несколько секунд внутри вращающегося тамбура, он испытал краткий приступ клаустрофобии, и за это время задняя мысль, пульсировавшая на периферии сознания, выросла и захватила его целиком: «Да я просто смоюсь отсюда! Боже мой, я просто удеру!»

Куда идти? Ни малейшего понятия. Очутившись снаружи, самое главное — уйти как можно дальше, а там будет видно. Пейзаж, расстилавшийся перед ним, был довольно бедным. От посыпанной гравием эспланады, примыкавшей к зданию Центра, вела плохо заасфальтированная дорога. По мере удаления ее покрытие все больше и больше превращалось в разрозненные куски асфальта, между которыми пробивались пучки сорной травы. Вскоре она превратилась в мало пригодный для езды каменистый проселок с сухим клочковатым кустарником по обочинам. И насколько хватало глаз — ничего, кроме голых бесплодных холмов.

Этот пейзаж ничем не походил ни на один из тех двух, что Макс видел из окон Центра: переходная зона, нейтральная территория, серая и безжизненная по природе. Содрогнувшись, Макс продолжил путь, поскольку у него не было ни выбора, ни малейшего представления о цели. Метров через пятьсот он обернулся и посмотрел на Центр. Как он и ожидал, в соответствии со своими ощущениями от поездки в лифте, это оказалось очень высокое строение, практически башня этажей в сорок, серого цвета, с пристроенными по бокам крыльями и длинными низкими помещениями. Должно быть, там, внутри, помещалось много людей.

Он прошел два или три километра по этой пустынной дороге, в чистом поле, прежде чем услышал позади себя слабый шум мотора, если судить по звуку, двухтактного, и звук этот постепенно усиливался. Как ни в чем не бывало, Макс шагал не оборачиваясь, пока стрекотание мотора не раздалось прямо у него за спиной и не стало стихать на холостом ходу. Пришлось все-таки обернуться. Это оказался миниатюрный внедорожник неизвестной марки с откинутой крышей, — нечто среднее между небольшим джипом и машинками, разъезжающими по полю для гольфа, — сразу было видно, что, несмотря на свою кажущуюся простоту, это шикарная машина. Как и в случае с роялем, на нем не было ни надписи, ни логотипа, указывающих на производителя. Макс сразу узнал сидящего за рулем Дино, хотя тот сменил свою униформу коридорного на отлично скроенный костюм цвета электрик. На голове у него была шляпа, которую он, не произнеся ни слова и сверкнув ослепительной улыбкой, слегка приподнял, пока другой рукой открывал дверцу со стороны пассажирского сиденья.

Очевидно, никакие возражения были неуместны, и Максу ничего не оставалось, кроме как без возражений сесть в машину. Дино развернулся, и они поехали обратно по направлению к Центру. Сначала они ехали молча, затем, когда Дино почувствовал, что молчание становится угнетающим, он стал тихонько мурлыкать мелодию, которую Макс сразу же узнал: The Night Is Young And You’re So Beautiful, — затем вполголоса запел по-настоящему, со словами, выстукивая кончиками пальцев ритм на руле. Макс не только узнал песню, но ему показалось, что он узнает голос Дино и безыскусную, непринужденную манеру шансонье, который, казалось, сам готов посмеяться над своей безыскусностью: Дин Мартин, вне всякого сомнения. Это было неоспоримо и внушало Максу робость, и все-таки это был Дин Мартин.

У Макса появилась возможность поближе познакомиться с Дино, но не подавая вида, что он узнал артиста, поскольку тот ясно дал понять, что дорожит своим инкогнито. Если Дино не хотел, чтобы его узнавали, это, в конце концов, было его дело, и Макс не собирался донимать его расспросами. Тем не менее можно было бы немного поговорить и на другие темы, ну, не знаю, на какие угодно.

— Дино, — обратился к нему Макс, как только тот закончил петь, — может, выпьем как-нибудь на днях по стаканчику, мне было бы приятно с вами поговорить и вообще познакомиться поближе.

Улыбка исчезла с лица Дино, который до этого был сама непринужденность и любезность. Он повернулся к Максу и вежливо, без враждебности ответил:

— Никто не может со мной познакомиться поближе, мсье.

И снова ослепительная улыбка. Макс не решился настаивать: Дино был человеком спокойным и скрытным, и, как сказал Бельяр, следовало уважать его право на тайну личности.

Тем временем, пока они ехали по дороге к Центру под небом почти таким же белым, как улыбка Дино, воображению Макса стали представляться страшные неприятности, которые, видимо, ожидали его по возвращении. Трудно было вообразить дисциплинарные меры, которые могли бы последовать за его самовольной отлучкой или попыткой бегства, природу проступка еще предстояло уточнить, — но было ясно, что подобное поведение неизбежно должно было повлечь за собой наказание. Какое наказание? Штраф, лишение свободы, выговор, принудительные работы, дисциплинарный совет с последующей высылкой, хотя, спрашивается, куда теперь его можно выслать? Однако, если судить по поведению Дино, который по-прежнему беззаботно выстукивал ритм на руле, в настоящий момент ничего подобного не следовало опасаться, впрочем, у него был вид человека не столько снисходительного, сколько того, кому решительно на все наплевать. И, возможно, это был не только вид.

В Центре Макса не ждали ни бесстрастные вооруженные стражи, ни медсестры со шприцем в руке. Его не бросили в темницу, и ему не пришлось предстать перед судом людей в черном. Дино просто отвел его в номер, где, сидя на кровати и время от времени поглядывая на часы, его терпеливо дожидался Бельяр. Макс, вообразив, что в довершение ко всему он испортил единственный выходной Бельяра, приготовился услышать выговор или даже угрозы, но тот показался таким же благожелательным и равнодушным, как и Дино, и даже еще более предупредительным, чем обычно. Макс пустился было в путаные объяснения, но Бельяр жестом остановил его.

— Не переживайте, — сказал он, — рано или поздно все пытаются сбежать. Или, — уточнил он, — почти все. В принципе мы не имеем ничего против такого рода инициативы, напротив, это здоровая реакция и свидетельство того, что вы полностью поправились. А теперь, пожалуйста, соберите ваши вещи, — добавил он, сопроводив свои слова взмахом руки.

— У меня нет вещей, — встревоженно напомнил Макс.

— Извините, это только так говорится, — сказал Бельяр, — мы вас поселим в другом номере.

Макс снова приготовился к худшему: темный карцер, одиночная камера, стены с толстой обивкой или еще что-нибудь в этом роде, но, как выяснилось, его решили переселить в более комфортабельное, более просторное и лучше освещенное помещение. Его новый номер находился на том же этаже, кроме того, в нем была двустворчатая стеклянная дверь, выходящая на террасу, откуда открывался вид на парк. Этим вечером Максу пока что пришлось поужинать в номере, но Бельяр сказал, что завтра приглашает его обедать в ресторан, и снабдил биноклем, в который Макс мог разглядывать парк, пока не стемнело.

Появился с подносом Дино, снова облаченный в униформу, и выразил восхищение новой комнатой Макса. Он без устали расхваливал меблировку, удобство помещения и цвет стен.

— Это намного лучше, чем у меня, — заметил он, — и к тому же у вас из окна такой вид, вау!

Издав это восклицание, он до такой степени стал похож на того, кем в действительности являлся, что Макс не удержался.

— Послушайте, Дино, — воскликнул он, — прошу вас, признайтесь, что это вы!

— Кто — «вы»? — Лицо коридорного потемнело.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, — заторопился Макс, — я уверен, что это вы. Я ведь знаю вас, я часто видел вас в кино и не далее как месяц назад видел вас по телевизору в фильме Тэшлина. У меня и диски ваши есть. Признайтесь, это останется между нами.

— Мсье, — строго ответил Дино, — вы мне очень симпатичны, но все же я был бы вам очень признателен, если бы вы не стали больше возвращаться к этому вопросу. Хорошо?

17

На другой день в половине первого Бельяр зашел за Максом, чтобы, как он выразился, «ввести его в общество». («Для вас не слишком-то полезно оставаться в своем углу, отрезанным от остальных, наоборот, вам следует как можно больше общаться».) Итак, Максу в первый раз предстояло пообедать за пределами номера. В коридоре они снова встретили Дорис. Казалось, она слоняется без дела, не зная, чем себя занять, и даже складывалось впечатление, что она специально поджидает Макса, который, как мы уже говорили, никогда не был тем, кого называют дамским угодником, и не принимал на свой счет более или менее осознанные женские призывы, так как был не очень-то уверен в себе и не предполагал, что эти призывы могли быть адресованы ему. В этот раз ему все же показалось, что Дорис смотрит на него более пристально и улыбается более приветливо, чем обычно. Изменились даже ее макияж и походка, ставшая более гибкой, более танцующей, чем прежде, как если бы… ну я не знаю, о чем ты, что ты еще себе вообразил.

— Разумеется, это не единственный ресторан Центра, — объяснял Бельяр, ведя Макса по другим коридорам, не тем, что вели к лифту. — Один ресторан просто не смог бы всех обслужить, поэтому они есть на каждом этаже. Центр разделен на секторы, соответствующие географическим зонам, те, кого вы увидите, жили неподалеку от вас, так что не исключено, что вы встретите кого-нибудь из ваших знакомых, хотя они, как и вы, здесь тоже всего лишь на неделю.

— Знакомых? — переспросил Макс.

— Ну да, я имею в виду — знакомых мужского пола. Я вам еще не сказал, что проживание в Центре раздельное. Женское отделение находится в другом месте. Знаю, это может показаться уж слишком консервативным, согласен. По этому поводу в дирекции сейчас идут дискуссии, но в настоящий момент все так, как есть, а там посмотрим, нам некуда спешить, у нас есть время, точнее, у нас есть ВСЕ время. Ну, вот мы и пришли. Нет-нет, входите, прошу, после вас.

Ресторан представлял собой зал, способный вместить две или три сотни человек, сидящих за четырьмя десятками столов, каждый на шесть персон. По большей части это были пожилые люди, которые ели медленно и мало, не глядя по сторонам. Но попадались и более молодые, некоторые в возрасте Макса, снова и снова весело требовавшие вина. Значительную их часть составляли попавшие в аварии, жертвы убийств и самоубийцы, выставлявшие на всеобщее обозрение следы тяжелых увечий — колотые и резаные раны, нанесенные холодным оружием, пулевые отверстия, странгуляционные борозды и проломленные черепа. Несомненно, как и в случае с Максом, хирурги Центра, должно быть, поработали над этими повреждениями, сделав шрамы менее заметными, но все же у некоторых отметины просматривались достаточно отчетливо, и, принимая во внимание особенности поведения каждого из присутствующих, можно было бы сыграть в интересную игру, отгадывая, что с каждым из них произошло. Как бы то ни было, эти следы прошлого, казалось, никому не портили аппетита.

— Я вас покидаю, — сказал Бельяр, — вами сейчас займутся, а после я за вами зайду.

В самом деле, подоспевший метрдотель проводил Макса к столу, где имелось свободное место. Поскольку все сидящие за столом были Максу незнакомы, а из них никто не взял на себя инициативу заговорить с ним, он принялся изучать обслуживающий персонал и помещение. Этот зал очень больших размеров, монументальные углы которого образовывали широкую перспективу, не был похож ни на офицерскую столовую, ни на столовую в школе или на фабрике, ни вообще на какую-либо другую общественную столовую. Напротив, все здесь имело вид большого и шикарного ресторана: тяжелые портьеры, массивные люстры, спускающаяся сверху зелень, белоснежные салфетки и скатерти с богатой вышивкой, старинное столовое серебро, подставки для ножей в форме призмы, тонкий фарфор с причудливой, нечитаемой монограммой, сверкающий хрусталь, графины, оправленные в резную бронзу, маленькие медные светильники и букеты цветов на каждом столе.

Процессом обслуживания руководил главный метрдотель, одетый в черный смокинг, крахмальную сорочку со стоячим воротничком и черным галстуком-«бабочкой», белый жилет, черные носки и черные же матовые туфли с каучуковым каблуком. Ему помогали метрдотели в черных фраках, жилетах и брюках, накрахмаленных сорочках со стоячим воротничком и галстуком-«бабочкой», черных носках и черных матовых туфлях с каучуковым каблуком. Они руководили бригадой старших по ряду, одетых в белые двубортные пиджаки, черные с большим вырезом жилеты, черные брюки, белые накрахмаленные сорочки со стоячим воротничком и белым галстуком-«бабочкой», черные носки и черные матовые туфли с каучуковым каблуком. Что же касается разливавших напитки официантов, которые без устали поддерживали определенный уровень жидкости в бокалах, то на них были короткие черные куртки, черные жилеты и брюки, белые накрахмаленные сорочки со стоячим воротничком и черным галстуком-«бабочкой», черные передники из толстого полотна с накладным карманом и кожаным ремешком; на куртках слева красовались значки, изображающие золотую виноградную гроздь.

На самой нижней ступени в этой иерархии стояли подручные и их помощники, собиравшие посуду и осуществлявшие сообщение между старшими по ряду и кухней, невидимым помещением, в котором под присмотром шеф-повара работал сложный механизм, состоявший из поваров, поварят, мойщиков посуды, заведующих кладовой, погребом, посудой, хозяйством, в то время как на вершине пирамиды находился директор ресторана, внимательно наблюдавший за всем со стороны. На нем были пиджак и жилет цвета маренго, полосатые брюки, черные носки и черные туфли, голова сверкала сединой.

Видимо, поступившие в Центр раньше и, следовательно, лучше информированные соседи Макса по столу, казалось, проявляли большую осведомленность в том, что касалось двух возможных исходов — парк или город. Каждый терзался вопросом о своем будущем, ревниво стараясь не упустить из виду ничего, что касалось будущего других. Спорили горячо и даже потихоньку заключали пари, Макс молча слушал. До того как он узнал о том, что проживание в Центре раздельное, он еще мог, вспоминая Розу, лелеять надежду встретить ее в ресторане, но теперь, конечно, об этом нечего было и думать.

Итак, решения выносились еженедельно. Некоторые из присутствующих, пробывшие здесь пять или шесть дней, успели познакомиться и разговориться. Макс чувствовал себя новичком, на которого смотрят свысока, не глядя передавая ему соль и не обращаясь к нему. Макс, как ему показалось, снискал немного расположения только у раздельщика в белоснежной кухонной куртке, сновавшего со своей хромированной тележкой между столиками, подносившего клиентам целый кусок и отрезавшего от него, сколько они укажут. В тот день можно было выбрать цыпленка по-польски или седло косули с камберлендским соусом. Макс выбрал цыпленка, попробовал десерт, выпил кофе и стал дожидаться, пока за ним придет Бельяр.

— Ну, — спросил Бельяр, пока они ехали в лифте, — встретили кого-нибудь?

— Нет, — ответил Макс, не заметивший в ресторане никого из знакомых. Все еще находясь под впечатлением от встречи с Дорис и Дино, хотя тот упорно цеплялся за свое инкогнито, он был немного разочарован тем, что не увидел других знаменитостей.

— Напрасно надеялись, — сказал Бельяр, объяснив, что один из принципов Центра состоит в том, чтобы использовать известных людей в составе обслуживающего персонала, но с соблюдением жесткой квоты: не более двоих на этаж. — Вот, например, этажом ниже, — уточнил он, — у нас Ренато Сальватори и Сорайя. Бывшие звезды, оставленные в Центре, освобождены от альтернативы между городской зоной и парком, статус, конечно, без риска, но и без будущего.

Макс хотел было попытаться вызвать его на разговор относительно этого самого будущего, когда негромкий звуковой сигнал лифта дал знать, что они приехали. Пройдя через новые коридоры, они оказались у другого выхода, совсем не похожего на тот, через который Макс пытался бежать. Здесь не было ни двери с вращающимся тамбуром, ни сторожевой будки, ни покрытой гравием площадки снаружи перед входом. Две огромные застекленные двери выходили прямо на природу.

— Не хотите ли совершить небольшую прогулку для пищеварения? — спросил Бельяр.

— Охотно, — отозвался Макс.

— В таком случае, прошу вас, следуйте за мной.

Сначала они взобрались на высокую скалу, откуда Макс мог составить себе представление об общей структуре парка. Перед ним расстилалось необъятное, покрытое растительностью пространство, очертания которого немного закруглялись на горизонте, но настолько обширное, что общий обзор, казалось, не укладывался в триста шестьдесят градусов. Это пространство состояло из удивительно разнообразных пейзажей, счастливо сочетающихся друг с другом, в них были представлены все мыслимые геоморфологические формы — пики гор, холмы, долины, обрывы, каньоны, плато и т. д., прорезанные разветвленной гидрографической сетью. Там и сям блестели, разливались, текли или стояли реки, речушки, потоки, озера, озерки, пруды, ручьи, водопады, а еще дальше за горизонтом угадывалось море.

Когда они спустились к подножью скалы, глазам Макса открылось изобилие растительности, также простиравшейся до самого горизонта. Представители растительного мира из самых разных широт и климатических поясов сосуществовали в согласии бок о бок, как это можно видеть в некоторых португальских садах, только здесь, казалось, не был забыт ни один из тридцати тысяч видов деревьев, насчитывающихся в мире.

— Продолжим, — сказал Бельяр. — Рассмотрим все это поближе.

Они зашагали по дороге, тоже ничем не напоминающей ту, по которой Макс шел накануне. По обеим сторонам вперемежку росли фруктовые деревья, деревья декоративные и лесные, а внизу под ними земля была усеяна цветами. Среди этой пышной флоры не было недостатка и в фауне. Пугливые кролики, словно заводные игрушки, рассыпались по кустам, стайки разноцветных колибри расчерчивали небо, перепархивая с ветки на ветку, низко над землей с жужжанием сновали великолепные, тщательно подобранные насекомые — блестящие стрекозы, лакированные божьи коровки и тяжелые жуки с металлическим отливом. Вверху невоспитанные обезьяны раскачивались на лианах, издавая дурацкие крики, в то время как их более дисциплинированные сородичи собирали плоды, складывая их в корзинку, подвешенную на сгибе локтя.

Вскоре между деревьев показались домики, разбросанные там и сям и такие же разнообразные, как сами деревья. Эти строения происходили из самых разных культур — от избы и шалаша наподобие юрты до традиционного чайного домика, хотя были среди них и строения более современные: надувные сооружения из пропилена, жилища из бетона с застекленной надстройкой, автомобильные фургоны-прицепы, цельнокорпусные капсулы из пластика и даже один модуль фирмы «Альжеко». У них у всех имелись две особенности. Во-первых, все они были уменьшенного размера, словно их спроектировали специально для одного, самое большее, для двух человек. Во-вторых, почти все из них, кроме тех, что были на колесах, можно было быстро разобрать и собрать. Когда Макс высказал свое удивление по этому поводу, Бельяр объяснил, что обитатели парка склонны вести кочевой образ жизни и размеры пространства это позволяют. Рассеянные среди ландшафта, эти передвижные жилища и их обитатели держались на расстоянии друг от друга, хотя некоторые, более оседлые, устроившиеся на деревьях среди ветвей, устраивали подвесные переходы, протянутые, например, от платана к секвойе.

Но все эти строения, обитателей которых иногда можно было различить, Макс видел только издалека.

— Мы не могли бы подойти чуть-чуть поближе? — спросил он.

— Нет, — ответил Бельяр, — не могли бы. Не следует их тревожить, они этого не любят. Они дорожат своим покоем, и к тому же у вас ведь статус посетителя, и я не могу допустить, чтобы вы встретились с ними. Могу вам только сказать, что они живут в тишине, каждый в своем домике, стиль которого выбрали сами. Это правило всех устраивает. Поскольку парк очень велик, то каждый может жить на свой манер, не мешая другим. Но если они хотят, то встречаются. У них есть спортивное оборудование, площадки для гольфа и тенниса и клубы водных видов спорта на естественных водоемах. Должен отметить, что достижения у них очень неплохие. Иногда они организуют небольшие концерты или спектакли, разумеется, участвовать никого не заставляют. Каждый делает, что хочет. Я все-таки покажу вам одно жилище, сейчас оно как раз не занято.

Он подвел Макса к миниатюрному коттеджу в английском стиле с садиком, в котором под мерцающей радугой от автоматической системы орошения в изобилии росли розы, анемоны, флоксы и маки в тени мастиковых деревьев и ликвидамбаров.

— Посмотрите, как это прекрасно, — восхитился Бельяр, — они даже могут возделывать свой сад. И здесь полным-полно фруктовых деревьев, можно вволю есть любые фрукты. Ну, то есть, когда я говорю «любые фрукты», я, хм, прежде всего имею в виду папайю. Из-за того, что здесь практически нет смены времен года, климат для папайи получился идеальный. Она неудержимо растет повсюду. Между нами говоря, это на любителя, лично я не очень хорошо ее перевариваю. Пойдемте, я хочу вам показать более экзотические жилища, воспользуемся тем, что там сейчас никого нет. Они, конечно, не так комфортабельны, но мы их используем только для временного проживания.

Макс смог по очереди полюбоваться хижиной, построенной на дубовых столбах, с балками из каштана, пространство между которыми было заплетено ивовыми прутьями, а крышу покрывал толстый слой сосновых игл, насыпанный на каркас, тоже из ивовых прутьев; круглой хижиной, в которой все — остов, стены и крыша — представляло собой искусное переплетение бамбука, тростника и камыша; шалашом, где пол был покрыт циновками из пальмовых листьев, перевязанных нитями из козьей шерсти, а стенки затянуты толстой парусиной; домиком-лачужкой конической формы со стреловидным каркасом, построенном на фундаменте из кирпичей, скрепленных смесью грязи со скошенной травой, торфом и коровьим навозом.

— Это немного напоминает Музей Человека, — прокомментировал Бельяр, — сплошная этнография. Ну, дальше мы не пойдем. Впрочем, взгляните, здесь есть и менее экзотические вещи.

В самом деле, по мере того как они шли, Макс увидел домики, наподобие тех, которые часто встречаются в Средиземноморье, рыбацкие хижины, трейлеры, списанные вагоны или фургоны, замысловатые бункеры и блокгаузы и перевернутые вверх дном корпуса судов.

— Видите, — сказал Бельяр, — здесь есть все. Все, что только пожелает клиент.

— Да уж, — согласился Макс. — А как вы все это отапливаете?

Бельяр улыбнулся.

— Климат здесь тщательно рассчитан, не нужно ни отопления, ни вентиляции. Ну вот, — заключил он. — Теперь у вас есть некоторое представление о парке. Видите, как вам может быть здесь хорошо. Как бы то ни было, завтра ваше дело решится.

— Да, — снова согласился Макс, — только боюсь, что здесь бывает ужасно скучно.

— О! — сказал Бельяр, — это и в самом деле проблема. Ладно. Уже довольно поздно, думаю, нам пора возвращаться.

На обратном пути в свою новую комнату Макс снова встретил в коридоре Дорис. Проходя мимо него, она остановилась и улыбнулась:

— Не надо ли вам чего-нибудь?

— Нет, спасибо — уверил ее Макс, — все в порядке.

— Значит, вам удалось побывать в парке, вы видели, как там красиво?

— Великолепно, — подтвердил Макс, — нет, правда, здорово.

— Ну что ж, я вас покидаю, я закончила на сегодня работу. Желаю вам спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал Макс, — спокойной ночи.

Они расстались, обменявшись продолжительными улыбками и многозначительно-лукавыми взглядами. Макс вернулся к себе. Не прошло и трех минут, как в дверь постучали. Это снова была Дорис, зашедшая под каким-то ничтожным предлогом — уборщица что-то здесь забыла. Некоторое время она напрасно искала эту вещь, затем вдруг резко обернулась и против всякого ожидания упала в объятья Макса. Вот так в одну прекрасную ночь Макс обладал Дорис Дэй.

18

Ночь любви с Дорис Дэй

19

На следующее утро Макс проснулся поздно и в одиночестве. Не открывая глаз и несколько раз перевернувшись с боку на бок, он смутно припомнил события прошедшей ночи. Появление Дорис было до такой степени невероятным, что он сначала подумал, что это был сон. Пробудившись окончательно, он открыл глаза, резко сел на постели и осмотрел простыни. Их состояние с убедительностью свидетельствовало о том, что это все-таки был не сон. Он откинулся на спину, натянул на себя одеяло и удовлетворенно вздохнул. Затем, пока он прокручивал в голове самые запомнившиеся моменты ночи, его посетила еще одна мысль. Он вспомнил: сегодня. Сегодня, по словам Бельяра, ему должны объявить о его участи.

В ожидании вердикта Макс постарался снова, как он это уже делал после операции, подвести итог своей жизни. На этот раз он более сурово, со всей строгостью допросил свою совесть, придерживаясь канонической формы. Итак, еще раз повторим: за свою жизнь я никого не убил, кажется, ничего не крал и, насколько мне помнится, не лжесвидетельствовал. Клялся редко. Я всегда старался посвятить воскресенье отдыху, а что касается моих родителей, то, по-моему, я делал все, что мог. Хотя у меня не было случая как следует вникнуть в вопрос прелюбодеяния, он все же остается, только в более общем виде, в том смысле, что не следует зариться на добро ближнего своего, включая его жену. Здесь, кажется, я был не всегда безупречен, хотя вроде бы ничего серьезного не было. Наконец, остается вопрос о божественном, к которому я в целом относился корректно. Скептично, но честно. Нетвердо, но с уважением. Да вот вроде бы и все. Согласен, иногда я выпивал лишнего, но, принимая во внимание мою профессию, я думаю, что у меня были смягчающие обстоятельства, и, кроме того, как мне кажется, в десяти заповедях нет прямых указаний насчет алкоголя. Что еще? В целом, думаю, можно сказать, что вел я себя довольно неплохо. Так что должно сойти. Да, все должно быть в порядке. Хотя этот парк… еще неизвестно, так ли уж там хорошо. Ладно, посмотрим.

Более или менее удовлетворенный этим обзором, Макс снова погрузился в просмотр фильма о своей ночи с Дорис. В сексуальном плане она была просто потрясающа, очень изобретательна, насколько он мог об этом судить в силу своего скромного опыта — два или три бестолковых романа да несколько шлюх. Он и не предполагал, что у нее может быть такое богатое воображение, хотя в этом деле, сколько ни мучайся, вряд ли придумаешь больше десятка, ну, в лучшем случае дюжины поз и их вариаций, а дальше все повторяется. Так, например, большую часть ночи она была занята тем, что делала долгий и удивительно изощренный минет; в то время, когда Макс еще слушал ее песни, никогда, глядя на нее, он ни за что не подумал бы, что она может доставлять такие утонченные наслаждения, хотя и обладает артистическим талантом. Такой он ее себе не представлял.

Макс все еще лежал в постели, предаваясь размышлениям, когда около полудня в комнату вошел Бельяр с необычным, хотя сдержанным, укоризненно-шутливым выражением на лице.

— Все в порядке? — спросил он. — Хорошо спали?

— Нормально, — ответил Макс, спрашивая себя, случайно не в курсе ли тот подробностей прошедшей ночи.

— Итак, — сказал Бельяр с внезапной жесткостью в голосе, — у меня есть результат, и я вам сейчас его сообщу. Вердикт вынесли сегодня утром.

— Давайте, — сказал Макс.

— Очень сожалею, но вас определили в городскую зону.

— Ну что ж, ладно, — сказал Макс, спрашивая себя, не явилась ли ночь, проведенная с Дорис, нарушением принципа раздельного проживания, который — трактуемый более широко — мог распространяться и на сексуальные отношения и повлиять на характер вердикта. — Ладно, — повторил он. Однако, несмотря на внешнее равнодушие к парку, а по сути — не более чем кокетство, происходившее из уверенности, что туда-то его и отправят, его охватило беспокойство. В сущности, ему ведь даже толком не объяснили, что это за штука — городская зона, да и что это за идиотское название, словно взятое со старого билета в метро?

— Честно говоря, я ничего не понимаю, — признался он. — Мне кажется, что это несправедливо. При той жизни, целиком отданной служению искусству, которую я вел, мне кажется, я мог бы рассчитывать на большую снисходительность.

— Видите ли, — смягчился Бельяр, — не скрою от вас, в приговоре всегда есть некий элемент произвольности. Он не выносится автоматически. Так часто бывает, можно сказать, так уж принято. К тому же мы должны соблюдать квоты, — добавил он, не уточняя.

— И что же, нельзя даже, — Макс закашлялся, — нельзя даже подать апелляцию?

— Никак нельзя, — сказал Бельяр, — как раз напротив, это совершенно не принято. Но не беспокойтесь, не смотрите на это слишком мрачно. К тому же, скажу вам по секрету, не так уж здорово все время торчать в парке, порой там становится ужасно скучно. Конечно, там всегда солнце, но согласитесь, что самое лучшее в солнце — это тень. А есть и те, кто вообще его плохо переносит, потом, конечно, они привыкают, но заметьте, им в любом случае ничего другого не остается.

— Ну, допустим, — сказал Макс, — но что это такое — городская зона?

— Это очень просто, — сказал Бельяр, — люди напридумывали о нем черт знает каких небылиц, но, в сущности, там не так уж плохо, да вы и сами увидите. Вас просто-напросто отошлют назад. Когда я говорю «назад», я имею в виду — в Париж.

— И до каких пор? — обеспокоенно спросил Макс. — Когда все это кончится?

— В том-то и дело, — сказал Бельяр, — что это не кончится. Это никогда не кончится, таков, если угодно, принцип системы. Напомню, если это может вас успокоить, что для тех, кто попал в парк, конца тоже никакого не будет.

Макс было подумал, что такой поворот дела позволит ему повидать друзей и знакомых и снова вернуться к нормальной деятельности, но Бельяр прервал ход его мыслей.

— Для городской зоны существуют три строгих правила, — объяснил он. — Во-первых, запрещается вступать в контакт с лицами, которых вы знали при жизни, запрещается позволять себя узнать, запрещается возобновлять старые связи. Ну, здесь, я полагаю, — Бельяр самодовольно улыбнулся, — не должно возникнуть затруднений.

— Это почему? — осведомился Макс.

— Мы внесем небольшие изменения в вашу внешность, — объяснил Бельяр, — совсем маленькие изменения. Но не волнуйтесь, это будет сделано очень деликатно.

— Но я не хочу, — живо возмутился Макс, — я отказываюсь.

— Я же вам сказал, не волнуйтесь, — повторил Бельяр. — Когда вам после поступления сюда делали операцию, то уже тогда с помощью пластической хирургии мы изменили некоторые детали.

— Какие детали? — испуганно вскричал Макс, хватаясь руками за лицо.

— Видите, — сказал Бельяр, — вы этого даже не заметили. Теперь вам предстоит еще одна операция, ничего серьезного, уверяю вас. Всего лишь заключительная коррекция. Несколько последних штрихов, и вас уже никто не узнает. Так что внешность — это наша забота. Повторю вам еще раз: ничего особенно страшного здесь нет, для вас это изменит не так много, как вы думаете. Люди не представляют, насколько удобно оставаться инкогнито. Следующий пункт состоит в том, что вам, конечно же, придется сменить имя, фамилию и раздобыть новые документы, и это будет уже целиком ваша забота.

— Но позвольте, — жалобно возразил Макс, — я ничего в этом не смыслю, я даже не знаю, как за это взяться.

— Это уже меня не касается, — сухо произнес Бельяр в своей прежней, резковатой манере. Затем, видя растерянность Макса, он порылся в кармане, извлек оттуда записную книжку и принялся ее перелистывать. — Впрочем, я вам все же дам один адрес, — сказал он, — это в Южной Америке, не знаю, существует ли он еще. Думаю, надо попытаться вам организовать там небольшую стажировку.

— Но я ведь там совсем ничего не знаю, — повторил Макс.

— В первое время вам помогут, — сказал Бельяр, — а дальше вам придется выкручиваться самому. Ладно. Правило третье: как я уже говорил, в городской зоне запрещается возвращаться к прежнему роду занятий. Разумеется, в широком смысле. Это правило распространяется на всякий вид деятельности, родственный вашей прежней профессии. Вы уже не сможете быть артистом, как раньше, вам придется заняться каким-нибудь настоящим ремеслом, будете работать, как все остальные. Найдете себе что-нибудь. Здесь мы вам тоже посодействуем.

— А деньги? — спросил Макс.

— Это мы предусмотрели, — ответил Бельяр, — для начала вас снабдят небольшой суммой. Ну, кажется, я вам все сказал. Ваша операция начинается через двадцать минут, а после вы сразу же отбываете. Я зайду за вами через минуту.

Едва дверь за ним закрылась, как на пороге появился Дино, улыбка которого в этот раз была на полтона ниже обычной.

— Итак, вы нас покидаете, — серьезно сказал он.

— Да, — озабоченно вздохнул Макс, — они меня отсылают обратно, не знаю, как там все сложится.

— Я уже в курсе, мсье. Мне очень жаль.

— Дино, — простонал Макс, — нельзя ли мне выпить стаканчик, может, мне полегчает?

— Боюсь, что это вряд ли возможно, — сказал коридорный, — ваше пребывание здесь закончено. По правде говоря, я пришел приготовить комнату для следующего. Как видите, места здесь долго не пустуют. Увы, в этом неудобство моей профессии, люди сменяются так быстро, что нет времени подружиться.

— Понимаю, — сказал Макс, — понимаю.

Снова появился Бельяр в сопровождении санитара, и Макс поспешно распрощался с коридорным.

— До свидания, Дино, спасибо за все и простите, если я вам надоел.

— Надоели мне? Да вовсе нет, что вы, никогда.

— Ну, как же, помните тот вопрос, с которым я к вам приставал?

— Да ладно вам, — сказал Дино и снова сверкнул своей классической улыбкой, приправив ее на этот раз непривычным подмигиванием, — эта прямая цитата из фильма «Бандолеро» с участием Рэкел Уэлш ясно ответила на вопрос.

— Ладно, ладно, поехали, — с нетерпением сказал Бельяр.

В операционном блоке хирург, впрочем, не тот, что был в прошлый раз, не дал Максу никаких разъяснений. Для наркоза ему не сделали инъекцию, как он ожидал, а наложили на лицо пластиковую маску, газ из которой снова заставил его погрузиться в искусственный сон, раньше чем он успел задаться вопросом, где, когда и как он проснется, да и проснется ли вообще.