У штрафников не бывает могил

Глава 3

Под Сталинградом продолжалось упорное сражение. Хотя была отбита самая крупная попытка танковых войск Гудериана деблокировать кольцо окружения и отражены несколько других контрударов, речи о капитуляции 6-й армии Паулюса не шло.

Наступление на нашем участке фронта началось 13 января после сильной артиллерийской подготовки. Примерно 15–16 января вступил в бой наш полк. В составе частей 40-й армии мы двигались в направлении города Алексеевка. От Сталинграда нас отделяло около 500 километров, так что, по фронтовым меркам, мы действовали довольно близко от эпицентра гигантской битвы.

В то время мы мало что знали о Сталинградском сражении. В газетах уже появились фотографии пленных немцев, замотанных в бабьи платки, одеяла, в безобразных соломенных галошах. Осуждались бессмысленные попытки сдержать наше наступление, которые приводили лишь к новым жертвам.

Много позже некоторые военные историки назовут две основные причины (кроме «тупого упрямства Гитлера»), почему так отчаянно сопротивлялась окруженная армия Паулюса. Сдача в плен его тридцати дивизий оголяла южные фланги и, по утверждениям высших немецких военачальников, могла стать причиной обвала на юге советско-германского фронта, взятия Ростова и некоторых других крупных городов. Кроме того, санитарные специалисты вермахта утверждали, что сдача в плен не спасет жизнь немецких солдат. Большинство в условиях русских лагерей не доживут до весны. Так или иначе 6-я армия Паулюса продолжала отчаянно обороняться.

А теперь вернусь к своей роте и своему взводу. Первый бой запоминается на всю жизнь. Мне трудно вспомнить действия всего полка, названия мелких деревень и населенных пунктов. Наш второй батальон миновал мелколесье и оказался на краю огромного заснеженного поля. Где находился третий, я не знаю, а первый батальон, поддерживаемый 8–9 танками, вместе с лыжной разведкой шел напрямую к остаткам разрушенной деревни.

От деревни осталось лишь несколько полуразваленных домов. Танки двигались резво, стреляя на ходу. Потом начался ответный орудийный огонь, и я увидел, как с брони прыгают десантники. Приостановилась и лыжная разведка. Пальба шла с обеих сторон, но мы пока находились в стороне. Шли быстрым шагом вдоль леса. Как я понял, задачей роты было наступать с левого фланга.

Затем в нашу сторону полетели мины. Зудящий звук плохо настроенной струны и звонкий хлопок. Ни огня, ни вспышки, лишь столб снега и что-то серое, наверное, пучки замерзшей травы. Команды ложиться не было, мы лишь сдвинулись ближе к лесу, одновременно ускорив шаг.

Пробивать снежную целину было тяжело, взводы менялись местами каждые десять-пятнадцать минут. Несмотря на то что часть вещей сдали в обоз, нагружены мы были, как ишаки. Кроме пистолета, я имел автомат ППШ и запасной диск к нему. Вместе с тяжелым диском, кобурой и двумя гранатами ремень постоянно сползал с отощавшего за последнее время живота.

Бойцы поопытнее оставили в обозе шинели и шагали в телогрейках (я последовал их примеру), остальные утопали в снегу, волоча обледенелые полы шинелей. Кроме личного оружия и боеприпасов каждый нес какой-то груз: ящики с патронами, обычные штыковые и совковые лопаты (нужная вещь!), складные носилки. Станковых пулеметов в роте было два. Их несли человек восемь. Кроме станка, ствола тащили с десяток коробок с патронными лентами. Хорошая штука «максим», но весит целых 64 килограмма.

Никита Пинчук, мой помкомвзвода, тащил на поясе два запасных диска и штук десять гранат. Какие-то боеприпасы брякали у него в увесистом вещевом мешке. Шагая в свой первый бой, я не догадался запастись патронами как следует.

Налегке, с одним магазином, подсумком да парой гранат, идут только в плохом кино. Что такое 140 патронов для автомата? В лучшем случае полчаса боя. А вещмешок я не взял из ложного самолюбия – как же, офицер! А вот кирзовая полевая сумка, болтающаяся, как хвост, меня просто измотала. Ее можно было вполне оставить в обозе. Самого главного – карты местности взводным не выдали, а индивидуальный пакет уместился бы в кармане.

Танки продолжали атаку, но вскоре загорелся легкий приземистый Т-70, затем поползла в низину подбитая «тридцатьчетверка». Дымовые шашки помогли ей укрыться. Остальные машины, продолжая маневрировать, двигались быстрыми зигзагами к остаткам деревни.

1-я и 3-я роты бежали, увязая в снегу. Гладков в очередной раз дал команду ускорить шаг. Вокруг роты начали взрываться мины. Не слишком густо. Видимо, все немецкие стволы работали против танков и других рот, наступавших в лоб. Но вскоре досталось и нам.

Один из красноармейцев моего взвода заметно отставал. Звонарев пытался его подгонять, но боец жаловался на усталость и боль в груди. Остальные красноармейцы держались вместе. Наверное, на свете и правда есть судьба. 80-миллиметровка рванула именно рядом с ним. Когда я подбежал, двое санитаров стащили шинель, разрезали гимнастерку, белье. Боец (фамилии-имени не запомнил) бился, пытаясь подняться. Крупный осколок разбил ключицу и верхушку плечевых костей. Кровь парила на морозе и выталкивалась неровными толчками.

Санитары затыкали рану, разрывая индивидуальные пакеты один за другим. Я достал из планшета свой пакет и протянул санитарам.

– Не надо, товарищ лейтенант, – отстранили меня. – Доходит парень.

Вокруг уже столпилась половина взвода, бежал капитан Гладков. Еще две-три мины рванули неподалеку. Красноармеец схватился за ухо и по-детски заойкал. Я приказал Пинчуку возглавить взвод:

– Никита, быстрее! Перебьют ведь.

Старший сержант торопливо уводил взвод. Я подошел ко второму раненому красноармейцу. Осколок наполовину оторвал наушник шапки и полоснул по щеке. Что-то вроде глубокого бритвенного пореза. Я поднял его за шиворот.

– Бегом. У тебя царапина.

Ротный Гладков с полминуты рассматривал смертельно раненного бойца. Дал команду санитару немного побыть возле него, а затем бегом догнать взвод. Санитар, один из дядек, ограниченно годных к военной службе, растерянно глянул на меня, затем на ротного.

– Не телись здесь. Ни к чему, – надевая варежки, сказал капитан. – Там ты нужнее будешь. Буканов, бегом!

Я догонял взвод, а в голове билась мысль: «Мы бросили раненого!» Санитару ясно намекнули: посидеть немного с обреченным человеком и тоже бежать вперед. Этот парень, действительно, умирает. Крови вытекло столько, что попади он на операционный стол прямо сейчас, вряд ли бы хирурги сумели что-то сделать.

Теперь рота бежала по открытому полю. На буграх снег сдуло, и в некоторых местах люди проваливались по пояс. Мины стали падать гуще, потом издалека застучал пулемет. День был пасмурный, и трассеры виднелись отчетливо. Пока расстояние рассеивало пули, но метров через двести огонь уже стал прицельным.

Люди падали один за другим. Многие прятались, зная, что впереди смерть. Звук немецкого пулемета был рычащим. «Машингевер» словно захлебывался от собственной скорострельности, но не захлебнулся. Это был знаменитый МГ-42, выпускавший двенадцать пуль в секунду. Очереди, идущие кучно, находили новые жертвы. Атака замедлилась. Офицеры и сержанты поднимали мелкие группы, но те, пробежав с десяток метров, снова падали в снег.

Деревня, где шел основной бой, находилась от нас по-прежнему далеко. Мы уткнулись в снег возле выселок: каменный, наполовину разваленный дом, две сгоревшие хаты, срубы колодцев, кирпичные печи. Мест, где фрицы могли укрыться, вполне хватало. Гладков приказал открыть огонь из обоих «максимов», стараясь в первую очередь погасить огонь немецкого пулемета из каменных развалин.

Дружный треск «максимов» помог роте продвинуться еще на сотню метров, а затем бойцы намертво застряли среди кочек и глубокой, пробитой еще осенью дорожной колеи. Миной перевернуло и отбросило один из наших станкачей. Расчет слишком увлекся и вовремя не сменил позицию. Мина ударила с недолетом, изорвала кожух, погнула ствол и контузила расчет. Но этим ребятам еще повезло. Поднявшийся по команде сержант и двое бойцов угодили под очередь, и свалились все трое.

Один кое-как уполз в колею, а двое ворочались в окрашенном кровью сугробе. Немцы добивали их торопливо, с непонятной мне яростью. Из пулеметов, винтовок, автоматов, вырывая пулями клочья тел и одежды. Словно хотели показать остальным – то же самое будет со всеми вами. Расчет второго «максима» прятался за пригорком, стреляя длинными очередями невесть куда. Ручные «Дегтяревы» действовали более четко, но расстояние для них было великовато. Все же пули, крошившие камень полуразрушенного дома, заставили немецкий расчет перебраться в другое место.

Меня позвал Гладков. Когда я плюхнулся рядом с ним, там лежал его ординарец Мишка, парень лет семнадцати. Оба курили командирские папиросы. Угостили меня. Со стороны деревни в нашу сторону взлетела красная ракета.

– Наверное, пятая или шестая по счету, – сказал Гладков. – Торопят.

К нам присоединился взводный Иванцов. Возбужденный, тоже курил и обругал пулеметчиков:

– Глянь, Алексеич, что творят! Куда попадя шпарят, – он высунулся из снежной ямы и крикнул: – Эй, «максимы», кончай пальбу по воронам.

Меня не удивило, что младший лейтенант Иванцов, несмотря на большую разницу в званиях и возрасте, даже не будучи заместителем ротного командира, обращается к нему на «ты» и самовольно дал приказ расчету «максима» прекратить стрельбу. Капитан просто не обратил внимания на эти мелочи, морща лоб и рассматривая в бинокль местность впереди. Позвал Антона Чепелева.

– Торопят, мать их, – повторил командир роты. – Надо подниматься, належались. Перебежками, не останавливаясь. Все «Дегтяревы» в цепь, и вести непрерывный огонь. Ты, Буканов, вроде инструктором был?

– Так точно.

– Из «максима» стрелять умеешь?

– Умею.

– Заткнешь этот МГ-42. Знаешь такую штуку?

– Еще нет.

– Узнаешь. Будь осторожнее. Скорострельность тысяча двести выстрелов в минуту плюс оптика.

– Кто взвод поведет?

– Найдем, – влез Иванцов. – А ты покажешь, чем в Ташкенте полтора года занимался. Урюк с пловом жрал или чему-то учился.

Чувствуя, что вспыхнет ссора, Гладков резко оборвал Иванцова и отправил в свой взвод. Я пополз к «максиму», который парил горячим кожухом. Расчет набивал ленты. Сержант с темно-рыжими кудрями доложил, что в наличии имеется восемь лент, частично набитых, и семьсот патронов в запасе.

– Вода есть? – спросил я.

Опытные пулеметчики таскают с собой запас в бачке или большой фляге. Этот расчет опытным не был. Вода имелась лишь в солдатских фляжках. Я откинул крышку.

Так и есть, вода наполовину выкипела, а на ощупь была почти кипяток. Торопливо заталкивали комки снега, благо пулемет был выпуска сорок первого года, с широкой крышкой. Фамилия рыжего сержанта была Гоголев. Я приказал ему занять место второго номера, а двум другим номерам набивать побыстрее ленты.

Рыжий, поморгав, осторожно спросил, кто дал такой приказ отстранить его от пулемета. Видимо, он уже успел почувствовать себя командиром подразделения, не последней личностью в роте и подчинялся лично Гладкову. Я проверил затвор пулемета, прицел. Рыжий замолк и вопросов больше не задавал.

Сильная штука пулемет «максим»! Хоть и громоздкий, но с хорошей прицельной дальностью, а тяжелый вес помогал ее держать. Рота двинулась вперед мелкими перебежками, кое-где ползком. Сразу заработал МГ-42, перебравшийся из развалин за расколотую пополам огромную русскую печь. Я нащупывал цель короткими очередями, потом всадил несколько штук длинных. Печь окуталась красной кирпичной пылью.

«Машингевер» замолк, а рота побежала резвее. Закричали даже «ура». Автоматный огонь и винтовочные выстрелы были не так страшны, как смертоносные трассы МГ-42. Я добил ленту по вспышкам, а пока заряжал следующую, в нашу сторону ударили сразу два пулемета. Знакомый МГ-42 и чешский ручник «зброевка» с магазином сверху.

Рота залегла, а я нащупывал МГ, опять переместившийся в развалины каменного дома. Впервые за долгое время я почувствовал себя действительно нужным.

Стрельбой и в Ростовском училище, а особенно в Ташкенте приходилось заниматься много. Куда-то ушли нервозность и страх перед чужими пулями. Я занимался делом, которому выучил несколько поколений курсантов.

Очереди шли ровно, по 8—10 патронов. Кажется, я снова достал МГ-42, и расчет замолчал. Теперь надо менять свою позицию. Быстрее! Когда я подал эту запоздавшую в горячке команду, третий номер мотнул головой, словно раскланивался, и повалился на спину. Легкий пулемет «зброевка», изготовленный в Чехии братьями-славянами, нашел свою цель.

Красноармеец был убит наповал. Пуля пробила шапку вместе с головой. Мы торопливо уползали прочь, оставив тело в яме-окопе. Пока перебирались на новое место, чертова «зброевка» продолжала вести огонь. На новой позиции с трудом отдышались и перезарядили «максим».

Расчет чешского пулемета прятался за срубом колодца с торчащими бревнами и заваленной колодезной рамой. Толстые бревна неплохо защищали фрицев, но я знал, что «максим» все равно достанет их. Я выпустил целиком ленту, рыжий помощник умело вставил новую.

Огонь с расстояния трехсот метров откалывал уже не щепки, а целые куски бревен. Кое-где образовались дыры, сруб колодца завалился еще сильнее. Главное, оба фрицевских пулемета молчали, а рота обстреляла вражеские позиции с флангов.

Из-за сруба поднялись оба пулеметчика и побежали прочь. Я дал еще очередь, но стрелять мешали наступающие бойцы. Я выпустил остаток ленты по уходящему легкому вездеходу и нескольким фигурам в серо-голубых шинелях, мелькавших уже далеко.

Покатили «максим» вслед за ротой. Там еще хлопали отдельные выстрелы, но бой, кажется, закончился. Хотелось убедиться в точности своей стрельбы. За расколотой печью среди груды стреляных гильз обнаружили труп немецкого пулеметчика, убитого двумя пулями в лицо. В училище я неплохо изучил знаки различия германских сухопутных войск. По характерным погонам с серебристой окантовкой и такому же блестящему квадрату угадал, что это унтер-офицер, видимо, командир пулеметного расчета.

– Офицер? – спрашивали меня.

– Нет, унтер. Бывалый, гад. Вон медаль за зимнюю кампанию. С сорок первого воюет.

Еще два трупа и разбитый пулемет МГ-42 нашли в развалинах дома. Судя по пулевым ранениям, это была наша работа. Кто-то из славян сгоряча швырнул гранату, добивая расчет, и разворотил пулемет, который я хотел захватить в качестве трофея.

Сруб колодца был раскрошен и издырявлен насквозь, утоптанный снег пропитался кровью, но «зброевку» успели подобрать до нашего прихода бойцы, которые вбежали на позиции первыми. В роте появились немецкие автоматы, кожаные сапоги, немного короче наших. Их снимали от жадности. Впереди еще холодные зимние ночи, а такие сапоги хороши для весны и осени. Лучше валенок обуви не найдешь. Мы ведь в отличие от немцев часто ночевали зимой прямо в окопах.

Рыжий сержант, обшаривая уже вывернутые карманы, ругался вовсю. Кроме металлической расчески в футляре и ополовиненной пачки сигарет, ничего не нашел. Он хотел непременно заиметь часы, но разве поспеешь за пехотой с нашим тяжелым «максимом»! Свое раздражение решил выместить на мне:

– Хорошо стреляли, товарищ лейтенант. Четыре ленты, тысяча штук патронов и три трупа.

Может, прозвучит хвастливо, но я был доволен своей стрельбой. За количеством не гнался. Главное, заставил умолкнуть немецкие пулеметы и дал возможность атаковать нашим ребятам. Но подковырка рыжего сержанта меня задела:

– Гоголев, значит, фамилия? Громкая… если увижу еще раз, как в канаве прячешься и в небо палишь, рядовым ко мне во взвод пойдешь.

– Извините, но я лично командиру роты подчиняюсь и прикомандирован к вам временно.

Его пихнул в бок третий номер:

– Не дури, Петька! Товарищ лейтенант два пулеметных расчета выбил, а ты дохлых фрицев считать взялся!

– Не мы одни стреляли, – бурчал Гоголев, – один пулемет вообще гранатой взорвали.

В общем, подпортил мне рыжий настроение.

Рота собиралась вместе. Перевязывали раненых, обсуждали бой. Капитан Гладков похвалил меня за меткую стрельбу и попросил (или приказал) побыть до вечера во главе расчета «максима». Я вяло ответил «есть» и приказал Гоголеву срочно почистить пулемет, а третьему номеру раздобыть воды.

Деревня, где еще продолжался бой, находилась от нас дальше, чем я рассчитывал. Оставалось еще около километра. Значит, снова наступать. Помкомвзвода Никита Пинчук принес мне консервов, хлеба, трофейного рома в плоской пол-литровой фляжке. Сообщил, что во взводе погибли двое, а человек девять ранены. Готовятся к эвакуации.

Усталый, словно побитый, я спохватился, что забыл про взвод. Пошел, дожевывая кусок хлеба. Яша Звонарев, хвативший рома как следует, обнял меня, пожаловался, что убили земляка. Обошел раненых, настроение испортилось еще сильнее. По крайней мере, трое из девяти были ранены смертельно. У одного разворотило бок разрывной пулей, два человека получили по нескольку пуль в живот и ноги.

– Вот так, – подошел ко мне Антон Чепелев. – А у меня погибших семь человек, не считая раненых.

Выпили с ним еще. Антоха рассказал мне случай, на который я не знал, как и реагировать. Дрянной случай. Двое немцев с ручным пулеметом «зброевка» убегали от колодца. Их кинулись преследовать несколько человек, но лейтенант Иванцов, отогнав остальных, побежал вслед сам. Один из пулеметчиков выстрелил в него из пистолета, но промахнулся. Тогда Иванцов дал длинную очередь. Немец с пистолетом упал, а второй, бросив пулемет, поднял руки.

Лейтенант подобрал «зброевку», что-то проговорил и очередью из пулемета в упор прикончил обоих немцев. Подошли бойцы из его взвода, столпились вокруг убитых.

– Чего уставились? – спокойно спросил Иванцов. – Заберите пулемет, а патроны у колодца лежат. Трофей нужный.

То, что в бою пленных не берут, я быстро понял. Не до того. Не успеешь вовремя курок нажать, тебя прикончат.

Даже тех, кто в горячке руки поднимал, когда еще драка шла, тоже не щадили. Впрочем, немцы в плен редко сдавались. Верили своей пропаганде, что русские всех убивают. Значит, такие, как Иванцов, на эту пропаганду работают. И что хуже всего, сделал это на глазах молодых ребят. Небрежно, словно пулемет опробовал.

– Говно, – сказал Антон. – Бывают же такие люди…

Я с ним согласился. Бой фактически закончился, Иванцов стрелял во фрица, который стоял с поднятыми руками. Позже и я стану более жестким в поступках, постигая безжалостную школу войны. Но Иванцова я осуждал и тогда, и после.

Странно отреагировал ротный Гладков. Вроде рассудительный хороший мужик. Но возмутившемуся парторгу посоветовал: «Не бери в голову! Шлепнул, и черт с ними! Лучше посчитай, сколько наших погибло».

Я считал, что бой уже кончается, но рота по дороге в деревню нарвалась на засаду. Из замаскированного дзота открыли пулеметный огонь. В запасной траншее заняли оборону остатки выбитых нами немцев. Рота снова залегла. Гладков приказал мне погасить дзот, но ничего не получилось.

Возможно, мои пули попадали в амбразуру, но дзот продолжал вести огонь. Немцы хорошо пристрелялись. Несколько пуль разорвали кожух, одна пробила щит насквозь, «максим» вышел из строя. Дзот стали обходить с флангов, но двое бойцов попали на противопехотные мины. У одного ногу до колена словно протянули через барабан молотилки, сплющило так, что торчали осколки костей. Второму «повезло», оторвало кусок пятки вместе с каблуком. Идти вперед больше никто не решался.

С час лежали под пулями, затем ротный приказал Иванцову сделать круг и обойти дзот с тыла. Лейтенант повел свой поредевший взвод, а мы ждали. Курили, пытались прицельными выстрелами попасть в амбразуру. Ничего не получалось. Мишка, семнадцатилетний ординарец Гладкова, суетился, без конца высовывался. Его приметили и достали очередью через метровый снежный бруствер.

Пули попали в верхнюю часть груди, порвали легкие. Мальчишка умирал тяжело, хрипел, захлебываясь розовой пеной. Гладков, у которого сын был такого же возраста, вытирал слезы с лица. Стал вызывать добровольцев, чтобы забросали дзот гранатами. Все отмалчивались. Ротный глянул на дергающуюся в агонии ногу мальчишки, обутую в трофейный подкованный сапог, потом посмотрел на меня:

– Жалеете фашистов! Правильно их Иванцов застрелил. Ну, чего уставился? Бери гранаты и ползи.

Со мной впервые говорили таким тоном. Как лошадью понукали! Ну, дал бы нормальную команду, я бы ее выполнил, если бы раньше не убили. Обиду проглотил молча, сунул в карманы еще две «феньки», отложил автомат, снял полевую сумку (они мешали ползти). Капитан Гладков был не в себе, забыл, что уже послал взвод Иванцова зайти с тыла. А я вряд ли проползу и четверть расстояния. Отчетливая мишень на снегу. Но приказ, каким бы он ни был бессмысленным, обязывал меня его выполнять. Почему я? Просто подвернулся под руку в ненужный момент.

А ведь день начинался неплохо, и стрелял я точно в цель. Гладков стал что-то объяснять, каким путем лучше ползти, но я глянул на него с такой ненавистью, что он замолчал. Я прополз метра три, когда кто-то потянул меня за сапог. Это был Антоха Чепелев.

– Алексеич, взвод уже с фланга наступает. Чего Славка один сделает? – удерживая меня за сапог, убеждал ротного Чепелев.

Я уважал и буду уважать нашего рассудительного и решительного в бою капитана Гладкова, но до последних дней пребывания в роте не смогу простить ему этой слезливой слабости и той легкости, с которой он, не задумываясь, посылал меня на бессмысленную смерть. Чепелев бы меня не удержал, но Гладков, приходя в себя, пробормотал: «Отставить, Буканов». Старшина подсунул ему фляжку, и капитан, булькая, шумно отпил несколько глотков водки.

А дзот и траншею с засевшим немецким отделением раздолбал наш Т-34. Он вылетел на скорости из села, выстрелил раз-другой. Затем остановился и прицельным выстрелом ударил в основание дзота. Груда земли и бревен осела. Из траншеи выскочили с десяток немцев, но танкисты из своих пулеметов расстреляли почти всех. Двое или трое успели нырнуть в камыш.

Так закончился мой первый бой. Ночь провели среди разваленных домов, набились в землянки, выкопанные местными жителями. Полевые кухни приехали с запозданием. Пока их ждали, хлебнули, как следует, трофейного спирта. Пили почти без закуски. Я опьянел. Лейтенант Чепелев и оба наших помкомвзвода шумно обсуждали бой, повторяли, что я метко стрелял.

– Я не пулеметчик, – с трудом ворочая языком, отозвался я, – а командир взвода. Но завтра опять поползу гранаты кидать. В танк или колодец… как сверху прикажут. И вообще, идите вы все в жопу!

Дней восемь-десять мы вели наступательные бои. Наш полк повернули на северо-запад. Из населенных пунктов, которые мы освобождали, запомнилась Репьевка и крошечный хуторок Панино. Возле Репьевки наш батальон едва не подавили немецкие танки.

Спасло то, что успели укрепиться в старых траншеях. Из артиллерии у нас имелись две легкие полковые пушки, две «сорокапятки» и взвод противотанковых ружей. Еще привезли с вечера бутылки с горючей смесью (КС) и противотанковые гранаты.

От бутылок с КС бойцы шарахались, как от черта, хотя на ближнем расстоянии это было эффективное оружие. Зато все знали, что разлитую и вспыхнувшую жидкость ничем не погасишь. Жар в тысячу градусов сжигал железо, а от человека, по слухам, оставались головешки. Противотанковые гранаты РПГ-41, весом полтора килограмма, может, и были хороши в условиях городских боев, но из траншеи даже тренированный боец мог бросить ее метров на десять.

Гладков приказал выделить по пять-шесть подготовленных гранатометчиков в каждом взводе. Требовались бойцы не только физически сильные, но и с крепкими нервами. Со скрипом набрали группу, усилив ее командирами отделений. Я уже хорошо знал всех бойцов своего взвода.

Выделялся ефрейтор Завада, широченный в плечах парняга из Донбасса. Взвешивая в руке РПГ-41, слишком широкую в корпусе, он пообещал, что закатит «цею мандулину» прямиком в танк, и спросил, правда ли, что за подбитый немецкий танк дают орден. Во всей роте ни у кого не было ни одного ордена, лишь медаль у Гладкова и еще одна у кого-то из бойцов. Я пообещал сразу представить Заваду к ордену Красной Звезды, если удачно попадет. Но боец не был настолько наивным. Знал, что орденами рядовых награждают очень редко.

– Да ладно, чего там. Попаду и без ордена.

Господи, какие хорошие ребята были во взводе! У сержанта Яши Звонарева пропали без вести два старших брата, а скоро должны были призвать в армию младшего. Он переживал за него больше, чем за себя, прикидывал, закончится ли война через полгода или хотя бы через год. И с грустью поразмышляв, сообщал свое мнение, что через год война никак не кончится. Слишком далеко зашли фашисты.

С немецкими танками мы столкнулись. Но в тот период (как я позже пойму) фрицы только готовились к главным ударам. Пока же наступали мы, хоть и с остановками. На наши позиции с ходу пошли штук двенадцать танков и несколько бронетранспортеров. Вряд ли бы мы выдержали такой удар, но за ночь подбросили батарею ЗИС-З, сильных противотанковых орудий конструктора Грабина.

Бой фактически шел между артиллерией и танками. Мы сидели в траншее и вертели головами, слушая, как летят снаряды. Особенно противно и нервозно выли противотанковые болванки, хотя для нас они были менее опасны и шли в сторону наступающих панцеров.

По нашим орудиям били осколочно-фугасными снарядами и 80-миллиметровыми минами. Тяжело пришлось батарее ЗИС-З. Если для приземистых «сорокапяток» и полковых трехдюймовок успели отрыть орудийные окопы, то массивные ЗИС-З стояли практически на открытом месте. Вырыли ямки с полметра, и вся защита.

Они нанесли немцам наибольший урон, но вскоре три из четырех пушек были разбиты. Творилось что-то невообразимое. Немцы набросали дымовых шашек и тащили в тыл под прикрытием серо-желтых клубов подбитые танки. Один танк взорвался, языки пламени виднелись сквозь дымовую завесу.

Взвод «сорокапяток», стоявший у нас за спинами, действовал как-то странно. Пушки сделали по нескольку выстрелов с близкого расстояния (по-моему, никого не подбили), и расчеты исчезли в норах. Возможно, в этом был смысл, потому что приблизившиеся два немецких Т-3 с усиленной броней открыли по орудийным окопам огонь из своих 7 5-миллиметровых пушек. Окопы и пушки, укрытые в них, за считаные минуты превратились в рыхлое месиво земли, торчавших железяк, сплющенных гильз.

Мой помкомвзвода Никита Пинчук не мог сидеть сложа руки и стрелял из противотанкового ружья. Толку от его стрельбы не было, но, спасибо саперам, накидали с вечера в снег тяжелых противотанковых «тарелок». Передний Т-3 наехал на мину. Ахнуло так, что заложило уши. Когда осела завеса снега и крошево земли, мы увидели, что у панцера оторвало левое ведущее колесо, измочалило гусеницу, а два листа брони выгнуло под прямым углом.

В подбитый танк летели пули из всех стволов. Второй Т-3 попятился и, вращая башней, повел беглый огонь по траншее из пушки и двух пулеметов. Он сумел загнать нас на дно траншей и собирался подцепить подбитый танк на буксир. Появился колесно-гусеничный транспортер и тоже добавил огня из пулеметов. Бежала немецкая пехота, и отсиживаться внизу становилось равносильно смерти.

Никита попал зажигательной пулей в узкий, похожий на свиное рыло, двигатель бронетранспортера. Пыхнул огонек, безобидный на вид, но немецкие механики сразу дали задний ход. Когда бронетранспортер исчезал в защитном дыму, огонь уже выбивался из-под радиатора.

Главную опасность для нас представляли оба танка. Подбитый и тот, который пытался его вытащить. Оба вели сильный огонь. Мы могли противопоставить им лишь два противотанковых ружья. Одно вскоре накрыло снарядом вместе с бронебойщиком. Кусок человеческого тела шлепнулся в трех метрах от меня.

Будь это в другой обстановке, я бы, наверное, ошарашенно уставился на оторванную человеческую голову вместе с плечом и рукой. Но в бою мозг работает по-другому. Танки были слишком близко от траншеи – в «мертвой зоне». Панцер, который пытался вытащить подбитого собрата, не доставал нас снарядами, они пролетали выше. Зато поврежденный Т-3 лупил по траншее довольно точно. Ходовая часть от взрыва опустилась, и пушка могла стрелять под отрицательным углом.

– Заткнуть ее! Спалить вместе с блядским экипажем! – Может, я это выкрикивал, а может, мысли просто проносились в голове.

Я приказал Никите отбежать в сторону и ударить из ПТР в борт недобитого Т-3. Посылать людей с гранатами на танки было бесполезно, их смели бы пулеметным огнем.

– Бутылки! Кидай гранаты и бутылки! – орал я.

Кто-то сгоряча метнул одну-другую противотанковые гранаты. Они взорвались, не пролетев и четверти нужного расстояния. Я бросил бутылку с КС. Она разбилась, но лужица огня разгоралась метрах в пятнадцати от танка. Швыряли бутылки, «лимонки», бесполезные в данной ситуации РГ-42. Все это взрывалось и горело, усиливая дымовую завесу. Завада, стащив с себя телогрейку, метался, выбирая место попросторнее.

Рядом с ним свалился боец, раненный пулей в голову.

Завада метнул две бутылки с зажигательной смесью. Они тоже не долетели, но разлившаяся лужа огня подбиралась к подбитому танку. Взрывы «лимонок», очереди ручных пулеметов мешали подцепить Т-3 на буксир. Все же, потеряв двух ремонтников, немцы закрепили трос и уволокли машину прочь, и пока она не исчезла в дыму, маленький украинец посылал в танк пулю за пулей из противотанкового ружья.

Бой закончился. Немцы утащили свой недобитый Т-3, но перед позициями батальона остались догорать еще три танка и бронетранспортер, лежали трупы пехотинцев и танкистов в черных комбинезонах. Большие потери понесли и мы. Этот бой был самым тяжелым в первоначальный период моего пребывания на фронте.

Позже я получу назначение командовать взводом в штрафной роте, а там взводы насчитывали и 80, и 100 бойцов. Не уверен, справился бы я, не пройдя эти ожесточенные бои сорок третьего года. Я окончил полный курс военного училища, полтора года преподавал. Однако настоящую школу я прошел вместе со своим 1-м взводом, наступая и отбивая вражеские атаки. Все было совсем не так, как в учебниках. Постичь военную науку можно только в бою.

Эпицентр войны! Так иногда именовали этот период. Ох, и несладкое было времечко!