У светлой пристани

Сразу же за утесом с палубы теплохода открывается небольшая, совсем даже крохотная, пристань. Пристанью называется она у деревенских ребятишек, а если по-настоящему, то просто сухогрузный плашкоут, на нем из соснового теса избушка, два ржавых кнехта, вот и вся пристань.

От Самой воды начинается высокий берег, густо поросший рябиной и молодым дубняком, так что в летнюю пору дома деревеньки не враз и приметишь. Стоит она, деревенька, огородами к Амуру, и досужие любители палубной природы порой диву даются, мол, что же это за огородная пристань такая, и спешат к вахтенному матросу за разъяснениями. И малый с синей повязкой на рукаве, засветившись от удовольствия красноватыми прыщами на лице, начинает длинно и путано что-то объяснять. Он и сам толком не знает, что это за пристань такая, зачем она здесь, кому нужна, а потому хмурит белесые брови и несет что-то об охотниках, гималайских медведях и, подумав самую малость, даже об уссурийских тиграх.

— А вот как пройдем еще три часа, — заканчивает малый, — то будет ба…альшая деревня. Там можно кету купить, а то и корюшка бывает. С пивом — одно удовольствие. — И тут же матросик торопливо бросается к сходням, так как басовито пропел гудок и единственный пассажир, сошедший с теплохода, давно поднялся на берег и теперь смотрит вниз, на теплоход и на то, как седой одноногий шкипер плашкоута Савелий отдает концы.

Кормой теплоход медленно отпячивается от пристани, из белой трубы вырывается копоть, он разворачивается, дает еще один протяжный гудок и, лениво покачиваясь, спешит дальше. Волны от теплохода ударяют в борт плашкоута, и Савелий, аккуратно складывая трапы, широко отставляет деревянную ногу, чтобы лучше сохранить равновесие.

В тот день теплоход уже почти скрылся за крутой излучиной, когда на плашкоут взбежала маленькая смуглая девушка. Она в растерянности посмотрела на белое, призрачное, теперь лишь смутно напоминающее тепло ход, и устало присела на скамейку. В зеленой рубашке с закатанными рукавами и белых брюках, с короткой прической и обиженно оттопыренными губами, она сильно смахивала на мальчишку-подростка. И действительно, женского в ней было разве лишь длинные, густые ресницы да ямочки на щеках.

Савелий почти с раздражением смотрел на девушку и едко думал: «Ну надо же, ни кожи, ни рожи, ни грудей, ни заду, а туда же, любовь крутить. Да чтоб тебя дождь намочил, поди не успеешь налюбиться». Он сердито прошел мимо нее, и деревяшка глухо, словно в пустую бочку, стучала по железной палубе плашкоута.

Было пять часов утра. Совсем недавно отпели петухи, а теперь, поторапливая хозяек, призывно и нетерпеливо мычали коровы. Они спешили на работу, за своим дневным молоком, а может быть, и скучали по простору, утомившись за зиму в тесных и душных стойлах. Монотонно стучал движок электростанции.

Светлана еще раз посмотрела на излучину, но теплохода уже не было, и была видна лишь сероватая вода, по-утреннему холодно отражающая солнечные блики. Она вздохнула и спрятала руки между колен, и ей было сейчас хорошо и досадно одновременно. Хорошо от этого раннего утра, и солнечных бликов, и сизой свежести воздуха, неуловимо отдающего смольем. Хорошо и потому еще, что Савелий, разматывая сердито удочки, окончательно запутал леску и теперь не обращал на нее внимания. А досада постепенно проходила, и на смену ей уже спешило что-то светлое и волнующее, от чего Светлана невольно улыбнулась и прикрыла глаза, спрятав под ресницами синим загоревшиеся глаза.

Потом она легко поднялась со скамейки и пошла на корму к Савелию, потому что уже не могла сидеть в одиночестве, а хотела поговорить с человеком и хоть самой малостью поделиться тем светлым и хорошим, что внезапно пришло к ней.

— Дядя Савелий, помочь вам? — Она присела на корточки и просительно заглянула в лицо Савелия, отчего и вовсе сделалась похожей на мальчишку.

— Помогальщица с тебя, — проворчал Савелий, — такая рань, еще и черти-то в кулачки не бьют, а ты уже тут как тут. Да держи узел-то, держи, коль помогать вызвалась.

— Я у Нинки роды принимала, — немного смущаясь, сказала Светлана.

— Ну?! — удивился Савелий и тоже присел, вытянув перед собой деревяшку. — И кого же она?

— Девочку.

— Язви их, — чертыхнулся Савелий, — да что это они заладили, одних девок всем селом прут. Или мода такая пошла, как на штаны?

— Три восемьсот, — сообщила Светлана, — хорошенькая такая, толстенькая.

— Нинка-то сильно мучилась?

— Что вы, дядя Савелий, если бы всем так приходилось…

— Такой дуре чего не рожать, — усмехнулся Савелий, — она ведь что в длину, что в ширину одинакова будет. У нее и молока, поди, на троих достанет. Ты поэтому и опоздала?

— Ну да. — Светлана зацепилась крючком за брюки и с испугом покосилась на Савелия.

— Дай-ка, помощница, — недовольно нахмурился Савелий и большими, с набухшими венами руками ловко отцепил крючок. — Ты что же, и рожать через ширинку будешь?

— Скажете тоже, дядя Савелий. Вот вы бы попробовали в платье походить.

— Еще чего, — даже засопел от возмущения Савелий, — только и осталось… А твой-то беркутом с мостика смотрел, куда там — орел! — В голосе Савелия была плохо скрываемая насмешка, и Светлана покраснела, словно уличил ее старый шкипер в чем-то нехорошем.

И в то же время она радовалась тому, что Савелий хотя бы таким образом вспомнил о Володе, и уже за одно это ' она была благодарна ему.

— Ладно, я пойду. — Светлана выпрямилась и, закинув руки за голову, сладко потянулась.

— Смотри, — уже с теплотой в голосе сказал Савелий, насаживая на крючок жирного земляного червя, — дохороводишься ты с ним. То ли у нас своих ребят мало…

Светлана почти взбежала на берег и, запыхавшись, приложив руку к сердцу, оглянулась на пристань. Над избушкой Савелия вился синеватый дымок, наверное, готовил он себе уху на завтрак из вечернего улова. С высокого берега плашкоут казался совсем крохотным, но, залитый солнцем, он светло отражался в воде, и Светлане казалось, что такая же светлая и чудесная жизнь у нее впереди.

Она любила эту пристань, по-своему любила и ворчливого, вечно чем-то недовольного Савелия. Всю зиму Светлана с тоской смотрела на мертвый плашкоут, вытащенный леспромхозовскими тракторами на берег. Всю долгую зиму мечтала она о таких вот летних днях, и лето пришло, а чуть раньше пришла весна, и пришел Володя. Может быть, и пришел-то потому, что жила в ней какая-то странная и сильная любовь ко всему, что связано с водой. Еще девчонкой она могла часами просиживать у озера, могла с удочками за несколько километров уходить на любимую протоку и там, оставив удочки под кустом, смотреть на то, как медленно и спокойно катится желтая от глины вода.

— Э-ге-гей… Дядя Савелий! — звонко закричала Светлана и помахала рукой, и было в ее крике столько радости жизни и такое ожидание счастья, что Савелий невольно улыбнулся и весело подумал: «Ах ты, воробей в штанах». Он закинул удочку, достал портсигар и закурил. И припомнились ему дли, еще довоенные, когда и он мог вот этак счастливо и радостно закричать, проводив Таю до калитки, и, хмельной от поцелуев, возвращаться домой. Было такое, ничего не скажешь, а сегодня вот у Таи внучка народилась, а их любовь сгинула где-то в окопах, в госпиталях. И такое было…

— Ждала?

— Ждала…

Они с Володей стояли за домиком Савелия, и Светлана слышала, как тревожно и гулко бьется ее сердце. А Володя часто склонялся над нею и целовал в губы, потом в шею и опять в губы, и козырек его форменной фуражки холодно касался ее лица.

— Почему тебя не было в прошлый раз? — Глаза у Володи синие, красивые, волосы черные и вьются на висках, а ото лба идут волнами.

— Я не могла. — Светлана снизу вверх заглядывала в его лицо, и была такой маленькой и беззащитной рядом с ним, словно ей еще только предстояло расти.

— Наверно, проспала?

— Нет, Вовочка, я роды принимала.

— Ну, подумаешь, проблема. — Вовке чуть больше двадцати, и он лишь третий помощник капитана, но он уже смотрит на мир только с высоты капитанского мостика и потому немного небрежен, немного устал и равнодушен. Но Светлана притронулась пальцем к его губам, и Володя притих, поняв, что так говорить больше не надо.

— А мы вам студентов привезли, стройотряд из Хабаровска, — сказал он, чтобы что-то сказать, потому что подошло время прощаться и никаких других слов у него больше не было.

— Ну и что, они каждый год приезжают, все школу достроить не могут. Тебе, наверное, пора?

— Подождут, — небрежно уронил Вовка. И тогда Светлана привстала на носки, дотянулась до него и как-то неловко поцеловала в подбородок.

— Иди уж…

Из-за угла вывернулся Савелий. Он сердито глянул на них, и Светлана поторопилась отстраниться от Володи и спрятала руки за спину.

— Иди, — прошептала Светлана, грустно глядя на Амур.

И он пошел, оглядываясь на нее, и — синим полыхали его глаза. Светлана тоже вышла из-за угла и увидела студентов, тесной кучкой столпившихся на корме. Кажется, они все что-то кричали, а им отвечали такие же ребята с теплохода. И в этот момент упал на деревеньку, сопки и Амур, на пристань и голоса студентов тяжелый низкий гудок. И сразу же все заторопились сказать что-то несказанное, договорить начатый в спешке разговор, и лишь Светлана, прижавшись спиной к избушке, безучастно смотрела прямо перед собой и что-то замысловато чертила носком босоножки по песку.

Теплоход уже отвалил от плашкоута, притихли студенты, а Володи все еще не было на мостике. Один из студентов стоял как-то обособленно. Стоял и смотрел на Светлану, да так смотрел, словно какое-то чудо разглядывал. Светлана отвернулась, заметив только длинные белые волосы парня да какой-то необычайной доброты глаза.

Проходивший мимо Савелий громко окликнул ее и ворчливо сказал:

— Ты у Нинки-то сегодня будешь? Так захвати у меня карасей. Гостинец, скажи, от Савелия. Больше-то ничего нет, а ушица, она в охотку слаще меда.

— Я передам. — Светлана уже хотела уходить и тут заметила, что прямо на нее идет тот, беловолосый студент. Она сразу же растерялась и с испугом посмотрела на парня в зеленой униформе. Она хотела и не могла двинуться с места. А парень был уже близко, он подошел вплотную и остановился, почти касаясь ее полами куртки.

— Значит, тебя Светлой зовут? — спросил он.

Светлана быстро взглянула ему в лицо, и отвернулась, и почти с мольбой посмотрела на мостик удаляющегося теплохода. Там стоял Володя, но смотрел он не на нее, и по тому, как он стоял и как высоко вскинул голову в форменной фуражке, Светлана поняла, что он все увидел и все истолковал по-своему.

— А я ищу девушку, очень похожую на тебя, — сказал парень и легонько дотронулся до ее руки, чтобы обратить на себя внимание.

— Ну что… что вы?! — обернулась Светка, едва не плача и кусая губы и больше всего перепуганная тем, что прикосновение парня не было ей неприятно, даже наоборот, отозвалось в ней каким-то неосознанным еще желанием. Она сильно оттолкнула парня и бросилась на нос плашкоута и звонко закричала: — Воло-о-дя-я…

Но он даже не оглянулся, и Светкина рука застыла в воздухе, такая тоненькая и растерянная, надломленная в локте, с желтеньким перстеньком на безымянном пальце.

Зашла туча внахлест на шалый диск солнца, и деревенька сразу же потонула в густой тени, слившись в одно целое с тайгой, дикими зарослями боярышника и рябины. С Амура потянуло легкой прохладой, хотя песчаная отмель все еще золотилась в лучах солнца и вершины сопок тоже были залиты светом. Но дышать стало как-то привольней. Правда, тут же поднялись из травы комары и, щупая воздух тоненькими хоботками, ринулись к человеческому жилью, но пахнул низовик, и комаров сдуло, разметало в разные стороны.

Светлана распахнула створки окна и, прижавшись лбом к косяку, смотрела вдоль пустынной улицы, которую пересекала теперь белогрудая Динка, охотничья собака братьев Долининых. Изогнув хвост в два кольца, изящно вытянувшись на тонких ногах, Динка посмотрела на Светлану и зевнула.

В дальнем конце села стояло белое облако — недавно зацвела черемуха, и по вечерам было не продохнуть от ее терпкого, одуряющего запаха. Савелий говорил, что теперь от карася отбоя нет, и почти каждый день угощал Светлану свежей ушицей…

Под самый вечер в амбулаторию пришла Таисья, Нинкина мать, высокая и все еще статная женщина. Мягко и напевно она поздоровалась и степенно присела у стола.

— Скучаешь, милая? — ласково спросила Таисья. — В деревнях-то редко болеют. Разве только мы, старухи. Да и то, пока спохватишься, хворь-то и отстала. Я тебе, милая, молока принесла да яиц с десяток, ты уж не побрезгуй.

— Да что вы, тетя Тая, — зарумянилась Светлана, — не надо мне ничего.

— А я тебя, что ли, спрашиваю, надо ли, нет ли, а коль принесла — не отказывайся. Порядок такой. Слава богу, еще не забыли. Вы-то, молодые, может быть, и позабудете, а нам уж как-то не с руки. И за Нинку спасибо. Роды хорошо приняла. Теперь от баб отбоя не будет. Летом-то недосуг, а к зиме готовься — гуртом попрут.

Глаза у Таисьи строгие, неприступные, и черты лица под стать: загрубевшие от солнца и ветров, а вот голос мягкий, ласкающий, с едва уловимым оканьем.

— Болит у меня, Светуля, — неожиданно пожаловалась Таисья, — в животе болит. Ты бы посмотрела, будь ласка, может, что и прощупаешь. А если и не услышишь ничего, мне все одно лучше будет, рука-то у тебя легкая, девичья…

Таисья вытянулась на кушетке в, прикрыв глаза, тихо говорила:

— Ах, девонька, кабы знала ты, как у бабы нутро может болеть. Как захлестнет от низа живота и все выше, под самое сердце подкатывается.

Светлана осторожно щупала рыхлый, морщинистый живот Таисьи. Даже под легким нажимом пальцев он уходил глубоко внутрь, а там угадывалось что-то твердое, нервно пульсирующее.

— Надсадились вы где-то, тетя Таисья, вот оно и болит. — Светлана тихо массировала живот, и женщина прикрыла глаза, от чего ее глазные впадины стали необычайно глубокими и темными.

— Эк ты, открытие сделала, — усмехнулась Таисья. — Да кто ж из нас в войну не надсаживался? Кто голос сорвал, кто живот. Мешки они, знаешь, какие были? Ты не знаешь, да и слава богу, хватит и того, что мы это узнали. Дак я ведь и после надсады в этом животе пятерых перетаскала, и ничего им, все здоровые… Ну и ладно, и будет, Светуля, спасибо и на том. Теперь уж нас, видно, могила только излечит.

Таисья поднялась с кушетки, быстро оправила юбку, что-то невидимое стряхнула с нее и заспешила, засобиралась домой.

— Теперь уж и коров скоро пригонят, — сокрушалась она, по-доброму глядя на Светлану, — а у меня птица не кормлена, ужин не сготовлен, разлеглась я здесь, господи.

В это время в распахнутом окне мелькнуло что-то белое, и на крашеные половицы упал букет черемухи. Все это было настолько неожиданным, что и Светлана и Таисья некоторое время молча смотрели на него. Первой спохватилась Таисья, она выглянула в окно, потом бережно подняла пахучие нежные ветки и с тихой улыбкой положила на стол перед Светланой. Женщины ничего не сказали друг другу, но этот букет каким-то образом сроднил их, словно бы стер последнюю грань, которая еще существовала в их отношениях.

— Ой, побежала я. — Таисья уже взялась за скобку двери, но приостановилась и, глядя вполуоборот на Светлану, ласково попросила: — Там я пяток яиц для Савелия припасла, так ты уж, будь ласка, снеси ему. Он, ишь ты, Нинухе карасей на ушицу прислал… Да только не сказывай от кого. Не надо. Ну побежала я.

Светлана долго сидела неподвижно, глядя на аккуратный, ровный букет черемухи. Она чувствовала, как горят ее щеки, и приложила к ним ладони, и ей показалось, что и ладони стали горячими. Ей было тревожно и радостно от чего-то, так радостно, как еще никогда в жизни. Она достала из кармана халата зеркальце и долго смотрелась в него, ничего особенного не находя в своем лице. Потом провела пальцем по губам, и они звонко чмокнули, и она тихо засмеялась, ощущая в себе что-то новое.

Савелий подарок Таисьи принял молча. Повертел в руках белый сверток и понес в свою избушку, тяжело пристукивая деревяшкой. И впервые Светлана обратила внимание на то, как он узок в плечах и сутул непомерно, так сутул, словно каждую минуту готов был поднять что-то с земли.

Тихий вечер опускался над Амуром, и вода теперь была свинцово-грязной и даже на взгляд казалась холодной и тяжелой. Дальние сопки проглядывали из сумерек бесформенными глыбами, и лишь там, где солнце в эти минуты ласкалось к земле, мягко проступали розовые разводы, слабым сиянием высвечивая и горы, и лес, и узкую полоску черного неба.

— Солнце за стенку садится, — задумчиво сказал подошедший Савелий, — бы́ть ненастью.

Они помолчали, и за это время разводы на западе сникли и окончательно потерялись в темноте, и лишь вода плескалась о плашкоут, навевая странные мысли и непонятные чувства.

— Подарок-то Таисья передала? — спросил Савелий и откашлялся, отвернувшись в сторону.

— Она не велела говорить.

— А кому же больше. Платок-то, я вижу, ейный, не слепой пока.

И опять они долго молчали. Савелий достал папиросы и тяжело затягивался дымом. Что-то синело в его груди, и Светлана подумала, что не надо бы ему курить. Но ничего не сказала. Смутные голоса доносились из поселка, лениво облаивала прохожего чья-то собачонка да безостановочно потрескивал движок электростанции.

— Эх, Светка, — неожиданно далеким голосом заговорил Савелий, — дите ты еще малое. Смотрю я на тебя, и Таисью ты мне шибко напоминаешь, и многое непонятное для меня теперь ясным стает. Ты ведь не знаешь, а мы с Таисьей сызмальства вместе были, на фронт она меня провожала, эх. — Савелий огорченно махнул рукой и сплюнул в воду.

Он долго молчал, и Светлана тоже не решалась заговорить, и лишь деревянная нога тонко поскрипывала да вспыхивал огонек папиросы, освещая на миг острые, заросшие щетиной щеки Савелия.

— Ты вот посуди, — глухо заговорил Савелий, — мне двадцатого июня восемнадцать лет сровнялось, а через три месяца я уже обезножел. Врач пришел и говорит, что, мол, ногу пилить надо, а я в рев, не дамся, и все тут. Сутки еще лежал при двух ногах, да что там, вонь от меня пошла по всему госпиталю. Няня, пузырятая такая тетка была, как в палату, так и нос платочком зажимает. Мне вот ее зажатый нос больше всего и запомнился. Отхватили ногу чуть ниже колена, а сутки-то и сказались. Через неделю давай обратно пилить. И так почти под самый пах и допилились…

— Ну а что же тетя Тая? — тихо спросила Светлана.

— А что ей, она к тому времени уже замужем была.

— Как? — Светлана растерялась. — Как замужем была?

— А так, — спокойно перебил Савелий, — ты судить-то ее не торопись. Да и не тебе ее судить, не тебе и не мне, да и никому. У них в доме-то при одной матери семь ртов было, а Таисья, значит, старшая из них, вот и рассуди. Раньте много не спрашивали, а тут и жених подходящий подвернулся, кооперативом заведовал, ну и сосватал он ее. — Савелий щелчком далеко отбросил папиросу и покосился на Светлану.

— Ты-то его не захватила. Стар он был, много старше Таисьи. А так добрый человек, понятливый. Ведь когда слух обо мне в деревню пришел, Таисья ко мне подхватилась. А он ничего, денег на дорогу дал.

— И она к вам приезжала? — И в темноте было видно, как загорелись у Светланы глаза, четко проступая на смуглом лице. — Расскажите.

— Ну эта сказка долгой получится, — усмехнулся Савелий, — пойдем лучше я тебя чайком с медом угощу.

В избушке Савелия аккуратно прибрано, чувствуется, что здесь каждая вещь свое место знает. На деревянном, до белизны выскобленном столе хлеб под полотенцем, две эмалированные кружки стоят, сахарница с железной крышечкой. Печка недавно побелена, и лишь несколько карасиных чешуек прилипло к ее круглому боку. И хотя все это Светлана видела не раз, сегодня она оглядывала хозяйство Савелия с особым вниманием, и теперь любая здесь мелочь казалась ей интересной, полной какого-то тайного смысла. Да и вся жизнь Савелия, мимо которой так равнодушно и спокойно проходила Светлана, теперь для нее открылась совершенно по-новому. До сегодняшнего дня Светлана думала, что и она и все ее чувства какие-то особенные, не как у всех, и вдруг она узнала, что тридцать лет назад, когда ее еще и в помине не было, точно такие же чувства переживали другие люди. Она была поражена, и вместе с тем к ней пришло хорошее чувство общности всех людей. Она теперь знала, что ее любовь — это лишь маленькая частица одного большого чувства всего человечества, ее горе — это и горе всех людей.

Светлана притихла, затаилась, и Савелий не мешал ей думать. Он разливал в кружки горячий чай из термоса, крупными ломтями нарезал хлеб, привычно поставил на стол солонку и все приглядывался к девчушке, мысли которой яснее ясного отражались на лице. И лишь позже, когда они уже пили чай, макая хлеб в алюминиевую чашку с липовым медом, Савелий сказал:

— Ты, девонька, не торопись. Теперь времена другие, и за кусок хлеба замуж не выскакивают. Вовка-то, он вроде бы и видный парень, да как-то вы не клеитесь вместе. Понимаешь, вида у вас нет. Я вот все украдкой смотрю, а схожести в вас не примечаю. Вроде бы и милуетесь вы, и слова там всякие говорите, а фасон не тот. Ну ровно деревенский плетень с городской оградой из чугуна свели. Так получается.

Савелий шумно схлебывал чай с блюдечка, высоко подняв руку. На его широком костистом лбу проступили капельки пота, а кожа на щеках была сухой и бледной.

«Да ведь у него, наверное, легкие бальные», — некстати подумалось Светлане, и от этой мысли жалость к Савелию захлестнула ее.

Слова Савелия она как-то пропустила без внимания, словно и говорилось-то это не о ней и ее никак не касалось. Подперев голову рунами и положив: локти на стол, Светлана смотрела на Савелия, на его острый, под тонкой морщинистой кожей кадык, а видела статную строгую Таисью. И непонятно ей было, зачем так путано складывается порой жизнь. Ведь все так просто. Полюбил — надо быть вместе, всегда вместе, на всю жизнь вместе. А если нет, ну так что же, надо ждать, надо искать свою любовь. Главное, все время верить. Верить и ждать. Верить и искать, Тогда обязательно все будет хорошо. Вот как у них с Вовкой. Она ждала его, и он пришел, и зря говорит Савелий, что они не подходят друг другу. Это со стороны так кажется, а они-то сами знают, во всяком случае, она знает, что им обязательно надо быть вместе.

Савелий между тем пошел с кружкой к дверям, но вернулся с полдороги, вспомнив, что хотел вынести хлебные крошки на подкормку для утренней рыбалки. Он досадливо чертыхнулся, и Светлана очнулась от своих мыслей и быстренько вскочила из-за стола и выше подкатала рукава рубашки.

— Спасибо, дядя Савелий, — поблагодарила она, — чай у вас — не напьешься. Побегу я, поздно уже.

— Ступай. За полночь, однако, уже перевалило. Спасибо и тебе, что проведываешь. Приходи утром за карасями…

Они вместе вышли из избушки, и на небе были уже звезды, и была луна, желтенький зрачок в громадном глазу вселенной. И еще один зрачок мягко покачивался на воде.

Светлана легко сбежала по трапу и уже поднималась на берег, когда услышала голос Савелия:

— Смотри глаза… ветками…

И за привычной ворчливостью Савелия она различила маленькую теплинку, и ей безудержно хорошо стало от этого.

— Я острогла-азая, — прокричала она в ответ и напрямик, не разбирая тропинки, побежала вверх, и берег был настолько крут, что казалось, поднимается она к звездам.

Светлана жила в том же доме, где был фельдшерский пункт, только с другой стороны. И когда подходила к калитке и чья-то фигура поднялась со скамейки навстречу, в первую минуту она подумала, что с кем-то случилась беда. Но это была Верка, единственная сестра трех братьев Долининых и единственный человек, которому могла Светлана поверять свои самые тайные мысли. Верка не дотянулась даже до Светланкиного роста, была круглой и смешливой, с маленьким вторым подбородком. Она работала десятницей в лесу, любила ошарашить незнакомых ребят крепким словцом и делала это мастерски.

— Ты что же поздно так? — обиженно спросила Верка. — Я уже уходить собиралась, а потом слышу, вроде бы поет кто-то, ну и задержалась, думала, что ты, а это Сонька-Бубонька от Степановых шла. Там сегодня сорок дней справляли. Где была-то?

— У Савелия. — Светлана распахнула дверь и, не включая света, упала на кровать, уткнулась лицом в накрахмаленную наволочку.

— Нашла жениха, — ухмыльнулась Верка и подсела рядом, — а меня сегодня стюдентик хотел полапать. Так я ему по рукам дала — полчаса на пальцы дул.

— Ну!. — Светлана села в постели и тихо засмеялась. — Так полчаса и дул?

— А что ты думаешь. У меня ручка-то дай боже, кедровые чурки с одного удара колю, поди, сама знаешь.

— Когда ты успела с ним познакомиться?

— То ли я знакомилась, больно надо, — обиделась Верка, — на танцах прицепился. Росточком! чуть повыше меня будет, а шустрый, как флюгер. — Верка расхохоталась и долго не могла остановиться, прыская в кулак и всхлипывая и толкая Светлану в плечо крепким кулачком. Наконец она успокоилась и длинно вздохнула. — А вот был там один, на танцах-то. — И у Светланы как-то разом перехватило дыхание, и снова она испугалась, как в прошлый раз на плашкоуте, и быстро прижала руки к щекам. — Все отдельно от других, похаживал. Красивый, подлец. В мою сторону — ноль внимания. А этот, флюгер-то который, все мне стишата нашептывал. Горазд на стихи, так целыми поэмами и шпарит. Как танец станцуем, так он мне поэму отбарабанит.

Но Светлана уже не слушала. Опять пылало ее лицо, и казалось, сердце стало больше ее. Всюду стучали его крохотные молоточки, выстукивая какую-то смутную тревогу.

— Ты завтра на вечер пойдешь? — спросила Верка, и Светлана рада была, что в комнате темно и подруга ничего не заметила.

— Какой вечер?

— Наших передовиков поздравлять будут. Школьники для них стихи заучили, будут читать. Подарки им вручат, ну а потом чай и танцы до упаду.

— Не знаю я, Вера…

— А чего тут знать, — бойко перебила Вера, — пойдем, да и все. Там же вся наша деревня будет…

Вера ушла не скоро, а когда все-таки ушла, Светлана без причины загрустила.

Она бы, пожалуй, и себе не смогла объяснить причину грусти, просто жалко ей стало самое себя, а почему — неизвестно.

Какой-то неясный, далекий грохот почудился Светлане. Она прислушалась, а потом вскочила с постели и босиком подбежала к окну. Отдернув шторку, сразу же увидела синие сполохи по небу. Они быстро приближались, и уже вскоре вспышки молний стали почти непрерывными, а грома пока еще не было. Лишь приглушенный рокот, словно далеко в горах случился обвал. Сильный порыв ветра всколыхнул черемуху под окном, она тревожно зашумела и принялась раскачиваться, словно от горя, взмахивая ветвями в белой опушке из цветов. Несколько тяжелых, необычайно больших капель дождя ударились о стекло, они расплющились и покатились вниз, белые бисеринки на фиолетовом фоне. И над самой крышей оглушительно рвануло и пошло: неимоверный треск, глухие раскаты и тут же сильный дождь и ветер.

Светлана бросилась к постели, укрылась с головой одеялом, поджала ноги и вздрагивала при каждом новом ударе грома. Но постепенно все затихало, и лишь дождь стучал по стеклам, и что-то долго еще ворочалось и вздыхало в водосточной трубе. И под этот шум с какой-то счастливой тревогой в себе Светлана заснула, прижавшись щекой к подушке и выпростав из-под одеяла остренькие лопатки.

На вечер чествования передовиков лесопункта собирались загодя, чтобы успеть вволю наговориться, перемыть косточки кому следует, обсудить список передовиков: все ли в нем верно и нет ли подвоха какого со стороны начальства в отношении чаепития. Но все оказалось на уровне Отметили самых что ни на есть работящих, был ведерный самовар в центре сдвинутых по такому случаю столов, а главное — работал буфет. И что уж совсем большая редкость в деревне — продавали пиво. И вот пока мужики хороводились у буфета, тяжело и медленно продвигаясь к стойке, женщины навалились на чай с тортом. Но такое разделение только в самом начале было, а чуть позже зарумянились женщины, загомонили, и самовар вроде бы сам собой куда-то делся, а вот заварник приберегли, отпаиваясь крутым до горечи, выдержанным на пару грузинским чаем.

И пока все это шло своим чередом, и мужики потихоньку спаивали бог весть откуда появившегося цыгана, молодежь толкалась в фойе. Кто бильярдом увлекался, кто социалистические обязательства и плакаты по технике безопасности перечитывал, а кто и откровенно скучал, в нетерпении поглядывая на зал и на весело и громко гомонивших мужиков.

Наконец кто-то догадался вытащить из-за стола заведующего клубом, почему-то упрямо повторявшего одну и ту же фразу: «Мы рационально живем, работаем как лошади и отдыхать можем». И хотя заведующего слегка заносило, он очень быстро понял причину своего отлучения от стола и скоренько выдал ребятам магнитофон с полным набором пленок на любой вкус.

И только лишь грянула музыка — опустели столы. Не обращая внимания на замысловатый ритм «тару-рам», лесозаготовители лихо фокстротили, далеко отставив руку и опасливо отстранившись от партнерш.

Рослые, один к одному, выделялись братья Долинины. Широкие в плечах, все кудрявые, крепко стоящие на ногах, они скептически поглядывали на танцующих, и наконец старший, Сергей, не выдержал. Коротко кивнул Аркашке, и того как ветром сдуло. А когда он появился снова и с надрывом вздохнул в его руках баян, а потом словно бы рассыпался на мельчайшие осколки серебряного стекла, разом все обернулись и притихли, и кто-то дернул за шнур от магнитофона, и «тару-рам» размазалось по фойе жалким и смешным поскрипыванием.

Аркашка передал баян Сергею, и тот долго прилаживал ремни на широкие плечи, а уж как приладил и прошелся длинными, толстыми пальцами по клавишам, взвизгнул захмелевший цыган и встал в позу, по которой сразу было видно, что это танцор.

Легко и как-то вкрадчиво полилось из баяна: «та. та. та. та. ра..та..та», и цыган вздрогнул, и пошел по кругу, ловко переставляя ноги в кирзовых сапогах. Может, сморило цыгана от выпитого, а может, и еще почему, по плясать он стал вяло, все больше прохаживался по кругу, правда, ловко этак откинув большую голову. И тогда на круг выскочил Аркашка, тоже вылитый цыган, весельчак и заводила, парень, каких мало теперь по деревням. Он сразу же прошел ладонями по пыльному полу, по груди и по коленям и сорвался вприсядку с гиканьем и стоном: «Ах, милая, а ну поддай!»

Все замерли и смотрели на братьев, которые молча и деловито вступили в такое русское состязание, от которого каждому хотелось на круг показать свою удаль, свое умение. Уже побледнел Аркашка, и синим от по-: та стал его смоляной чуб, но снова и снова легко проносился он по кругу, раскинув руки и далеко назад откинув красивую голову: «Э-ах, милая, да не забоюсь!»

И откуда что взялось в парне, загорелся неожиданным огнем и людей переполошил. Уже несколько раз ударил в нетерпении в пол деревянной ногой Савелий, уже Сонька-Бубонька как-то бочком стала подкрадываться к кругу, и в это время пожалел Сергей младшего, который упал бы на кругу, но не сдался, и плотно сомкнул меха баяна.

Светлана почти с испугом следила за пляской, и в то же время какое-то незнакомое чувство переполняло ее, хотелось ей всех обнять, всех любить и плакать почему-то. От Аркашкиной пляски повеяло на нее чем-то древним, вроде бы и знакомым, но давно забытым. И вот она глянула, и вдруг все вспомнила, и узнала себя в ком-то, так хорошо узнала, словно это она сама была еще раньше.

Мужики хлопали смущенного цыгана по плечу, смеялись, шутили: «Во, брат, а то ты тут словно бы по лесочку прогуливался. Учись, пока Аркашка жив».

А уж снова вздохнул баян, и такая знакомая, такая близкая и понятная всем печаль заструилась в мелодии. И кто-то подхватил и срывающимся от волнения голосом запел: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»

Светлана видела, как подошла Таисья к Савелию и как он зашелся краской и тяжело поднялся со стула. Они плавно пошли по кругу. Савелий легко проворачивался на деревяшке, а вот на здоровой ноге его заносило, деревяшка мелькала в воздухе, и было на это грустно и больно смотреть.

— Гля, Светка, — дернула за руку Вера, — стюденты пришли. А моего флюгера что-то не видать.

Их было человек пять. Они молча толпились у двери, с интересом поглядывая на танцующих, Светлана, вначале только мельком глянув через плечо и не обнаружив парня с плашкоута, загрустила. Раньше она давала себе слово, что, как только появятся на танцах студенты, непременно уйдет домой, а теперь ей вдруг захотелось хотя бы еще раз увидеть того парня. И когда она услышала за спиной чей-то бойкий, развязный голос: «Серега, пригласим вот этих», — напряглась, непонятным образом почувствовав, что Серега — это и есть он. И замерла в томительном ожидании — подойдет или нет. И уж хотела, чтобы подошел и взглянул на нее запомнившимися добрыми глазами. Но стих баян, и мокрый от пота Савелий смущенно ковылял к стулу и сел как-то неестественно прямо, вытянув перед собою деревяшку в синей брючине. Светлана поискала глазами Таисью и увидела ее за столом в кругу женщин, удивительно помолодевшую, строгую и печальную. Она медленно катала по столу хлебную крошку, и высоко поднималась ее усохшая материнская грудь.

Вдруг подскочила к Сергею Сонька-Бубонька, прозванная так с детства за то, что до пяти лет ничего не говорила, а лишь бубнила никому не понятные слова, и пронзительным голосом окончательно захмелевшей бабенки закричала:

— А ну, Сережка, дамский вальс! С хлопушками!

И попритихли ребята и мужики в тревожном ожидании, пригласит, нет ли та, на которую загадывал каждый, а если думает пригласить, то поскорее бы, а то ненароком перехватит кто другой, и пропал танец.

Первой увела на круг Аркашку красивая и томная Нинка Лукьянова, кладовщица леспромхоза. Танец начали они правильно, как-то просто и легко приникнув друг к другу, и всем было ясно, что этой осенью свадьбы не миновать. Потом Сонька-Бубонька выдернула на танец заведующего ОРСом, тучного, с мясистыми плечами Ивана Ивановича Белобородова. И пошло, и закружилось, и уже Верка танцевала со своим флюгером, а Светлана все стояла у стены в одиночестве, не решаясь глаз оторвать от пола. На минутку всплыло перед нею Володино лицо, но было оно каким-то далеким и словно бы чужим теперь для нее.

— Что же ты не танцуешь, девонька? — услышала Светлана, и подняла голову, и увидела перед собою строгое и грустное одновременно лицо Таисьи. — Ты танцуй, милая, потом уж не до этого будет.

— Не хочется мне, — обрадовалась Таисье Светлана, — а вообще хорошо у вас гуляют, так хорошо…

— Это мы можем, — усмехнулась Таисья, — гулеванья разводить. Нам-то что, погулял — не слинял, по-работал — не усох, а только и честь пора знать.

Светлана глянула по кругу, по стульям и не увидела Савелия. Ушел, наверное, и спускается теперь в темноте с крутого берега, цепляясь руками за ветки рябины.

Ушла и Таисья, пожелав Светлане ночи без конца и радости без счета, а дамский вальс все продолжался, и неугомонная Сонька-Бубонька уже отхлопывала себе, наверное, десятого по счету партнера.

И вдруг сиротливо и неуютно показалось Светлане среди веселых, танцующих людей. Она тряхнула короткой прической и пошла к выходу, и когда уже спускалась с крыльца, услышала, что кто-то вышел следом.

Ночь была удивительной даже для лета, для июня. Узкой полосой прочертили небо облака, и у самой их кромки величаво покачивался красный диск луны. Был он необычайно огромным, властно приковывающим взгляд, и Светлане, как в детстве, показалось, что это злой волшебник, подглядывающий за делами людей. И, может быть, поэтому они долго шли молча и Светка уже боялась и своих чувств, и самое себя.

Как и в прошлый раз, он вплотную подошел к ней и тихо спросил:

— Я провожу тебя, Света?

И она ничего не ответила, повернулась и пошла, по не к дому, а к пристани, и Сергей пошел рядом. В свете луны его волосы холодно серебрились, а глаза были темными, далекими, и в них Светка хотела и боялась заглянуть. И еще она удивлялась тому, как легко и радостно ей было с Сергеем, даже без слов и без мыслей даже, и она, еще не сознавая этого, потянулась к нему. Тайно даже для себя, доверилась светло и чисто.

Она знала одно место, над самой пристанью, куда бегала по вечерам и подолгу сидела в одиночестве, провожая глазами огни катеров и громадных самоходок с углем. Здесь можно было удобно сидеть на камнях, и Амур был под самыми ногами, и если прикрыть глаза, а потом быстро открыть их, то на минуту представлялось, что сидишь ты среди громадного моря и тени погибших кораблей проносятся под облаками.

Они устроились на камнях, и смотрели на Амур, и одновременно слышали приглушенную расстоянием музыку из клуба.

А внизу привычно и покойно покачивался на мелкой волне плашкоут, и красным светились сосновые бревна избушки Савелия. Сам он стоял на корме, хорошо видный отсюда, и по временам загоралась его папироса огоньком.

— Светлая, — сказал Сережа, и Светка вздрогнула и зябко повела узкими плечами, — ты любишь того парня?

— Не знаю… — ответила она не сразу и заметила, что луна теперь словно бы катилась по черной кромке туч, вздрагивая и подпрыгивая на ухабах, и тихо повторила: — Не знаю я…

— Ты похожа на мальчишку, тебе говорили?

— Нет… Но я знаю.

— У тебя нос курносый и губы толстые. — Сережа тихо засмеялся. — И вообще непонятно, кто ты? Когда я подошел к тебе в прошлый раз, ты мне показалась Аленушкой, а сегодня, на танцах, Наташей Ростовой.

Светка загрустила. Сидела на камне и грустно думала, почему Сергей не приехал в деревню раньше. Она бы его встретила по-другому, и разговор у них, наверное, другой бы получился. А теперь ей было как-то неловко и перед Володей, и перед Сережей тоже, и казалась она себе непостоянной, дурной девчонкой. И впервые почувствовала Светлана, что она уже успела что-то потерять, что-то такое, чего не вернуть и чему нет объяснения, а просто возникло томительное чувство потери, от которого пусто и неуютно становится на земле.

— Ты здесь часто бываешь? — спросил Сергей.

— Часто, — одними губами ответила Светлана.

— Я тебя именно такой и представлял.

— Какой?

— Девочкой-мальчиком. И когда увидел на плашкоуте, сразу узнал. Понимаешь, я тебя уже словно бы сто лет знаю. — Сергей сидел чуть ниже, переламывая в руках сухую ветку, и смотрел на нее радостными глазами. — Ты не думай, это я говорю не ради того, чтобы заполнить вакуум. Так я еще никому не говорил…

— А почему?

— Для тебя берег.

И Светка чувствовала, понимала, что он говорит правду, что все так и есть, и она ему нравится, но уже не могла обрадоваться этому и загрустила еще больше.

— Странно все… — сказала она задумчиво, — сидим мы, совсем посторонние люди, а уже вроде бы и не чужие. Только знаете, Сережа, вы больше не подходите ко мне. Не надо. Мне с вами хорошо, но лучше не надо. Я ведь неправду сказала, я Володю люблю, а с вами мне просто как-то спокойно.

Сережа отвернулся и посмотрел на плашкоут. Он был темным и мрачным, а мимо него струилась светлая вода, и небо до горизонта было светлым, и там уже обозначался едва видимый рассвет. Он отцепил от куртки значок, протянул Светлане.

— Возьми на память и прости меня. — Сережа встал и опять посмотрел на плашкоут, и ему хотелось взять Светлану за руку и поцеловать ее, но он лишь вздохнул и пошел белой тропинкой.

В какой-то момент Светлане хотелось окликнуть его, вернуть и доверчиво прижаться к нему, и заглянуть в большие, добрые глаза. Но он уходил так спокойно, такой высокий и решительный, с серебристыми волосами в лунном свете, что она не решилась и тихо заплакала.

Она плакала и понимала, что прошла сегодня мимо чего-то главного в своей жизни, чего ни вернуть, ни повторить никогда больше.

У самой кромки воды, рядом с плашкоутом, ровной стеной стояли кусты черемухи. И Светлана сидела на берегу до тех пор, пока не рассвело окончательно и плашкоут не потонул в белой черемуховой дымке.

Утром, перед работой, забежала Вера.

— Ты почему удрала? — начала она и осеклась, увидев припухшее, заплаканное лицо Светланы. — Что это с тобой, Светка?

— Да ничего. — Светлана, так и не раздевавшаяся с вечера, лежала на кровати поверх одеяла.

— А плакала-то почему?

— Так…

— Рассказывай. Ты уж не замуж ли собралась?

— Нет, Вера. Замуж я никогда не выйду.

— Рассказывай. Плачут-то бабы почему — замуж хотят. А их не берут. — Верка рассмеялась и толкнула Светлану в бок. — Хватит реветь, дурочка. Слезы-то паши впереди. А я ведь к тебе прямо от стюдентика. Только переодеться домой забежала, и то зря — там Ар-кашка с Нинкой грелись, а я их и вспугнула.

— Ох, Верка, хорошо тебе, — вздохнула Светлана.

— А тебе-то чем плохо? Я небось видела, как на тебя белогривый заглядывался. И капитан у тебя за пазухой — выбирай любого, чем плохо? Одного не пойму, что они в тебе находят? Ну была бы ты баба в соку — мне понятно, а то ведь прижаться не к чему. — Верка опять захохотала, по всему было видно, что у нее сегодня хорошее настроение и она страшно довольна и прошедшим вечером, и собой. — Вас бы с моим стюдентом свести, в аккурат бы сошлись.

— Никого мне не надо… Вера, ты ведь не знаешь, я с Сережей была.

— Каким Сережей? — насторожилась Верка.

— Ну тот, что беловолосый.

— Мамоньки, — округлила глаза Верка, — когда же ты успела? Он ведь у них за комиссара, староста ихней группы. Флюгер-то мой о нем все уши прожужжал. Говорит, что он по бабам не шляется. А тут видишь ты как…

Верка, в аккуратно пригнанной спецовке и резиновых сапожках, от чего казалась еще круглее, села на стул и удивленно смотрела на Светлану.

— Не надо так, — попросила Светлана, — он и правда хороший.

— Хороший, пока спит, — уже тише сказала Верка и с интересом спросила: — Ну и что у вас, как?

— А никак. — Светлана уже жалела о том, что завела с Верой этот разговор. Не надо было.

— И он к тебе не приставал?

— Отстань, Верка! — вспыхнула Светлана.

— Подумаешь, и опросить нельзя, — обиделась и Вера, — пойду я, а то машины в лес уйдут. Вечером, может быть, забегу.

Ночь была светлой, томной, и светлые мысли пришли к Савелию. Он стоял на корме плашкоута, и вместе с черноватыми струями воды проносилась перед его глазами вся жизнь. Порою замедленная и тихая, как скрытая зарослями тальника безымянная проточка, а порой шумная и сердитая, с сумасшедшими раскатами и таинственными крутяками. И чего только не выпадает на долю человека. Какими только вихрями его не крутит, в какие омуты не затягивает. И когда приходит время подводить черту, трудно поверить человеку, что столько дел и бед на его жизнь приходилось. И как там ни говори, а если подумаешь, что еще раз этак-то, и откажешься от жизни такой. И не от страха откажешься, экое дело, страх пересилить можно, а от усталости, от великой человеческой усталости, когда и жить-то уже не хочется, а она тут в самый раз и прет на тебя, и захватывает, и вертит, словно щепку в половодье. Да ведь щепка-то не с ядреного дерева, а с трухлявого пня, вот и покрутит ее немного, по волнам потаскает, а потом враз как ударит о порожек — и труха во все стороны. Так-то вот и заканчивается все, как и начинается. Жизнь случаем начинается, и кончается она опять же им, случаем.

Выпивка, Аркашина пляска вконец растревожили Савелия, тронули какие-то потаенные струны, коснулись чего-то, почти запретного с давних пор. И Савелий, отцепив от притомившейся култышки закостеневшую от времени деревяшку, стоял на одной ноге, тяжело навалившись на перила, и смотрел на воду, на красноватую, подсвеченную невидимым солнцем луну и потирал рукой колючий подбородок. Теперь, поостыв слегка, Савелий с неудовольствием вспоминал прошедший вечер и свое поведение на вечере считал глупым и смешным.

«Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — язвительно думал о себе Савелий, — выперся танцевать, молодец отыскался, с культей-то. Ведь завтра же всей деревней на смех поднимут. Да и поделом, так ему и надо. Пол-то, японской краской крашенный, однако, деревяшкой попортил. Крутился-то, язви его в душу, словно шило».

Но лукавил Савелий, даже перед собой лукавил, потому как боялся потерять ту мгновенную, светлую искорку, что блеснула для него на вечере. Да так блеснула, что и до сих пор горела перед ним огнем неувядаемым, пламенем негасимым, застилая глаза чудным светом. И пуще любого богатства берег в себе эту искорку Савелий, а потому и думал о неприятном, чтобы хоть как-то уравновесить проявленную к нему щедрость, потому как давно и горько знал, что беда за счастьем, словно ночь за светом, крадется.

Но как бы ни лукавил Савелий, а воспоминание о том, что так встревожило его, словно узел на петле, опять и опять возвращалось к нему. Он закрывал глаза и словно смотрел со стороны…

Вот идет, ж нему Таисья, все такая же статная и почти суровая в строгости своей, идет через весь зал и без всяких там обманных отклонений, а прямо к нему, Савелию. Идет она, а по лицу улыбка занимается, боль в той улыбке и счастье вроде бы. И от волнения или еще от чего такого зазудило у Савелия култышку — спасу нет. Ну ровно нога расти принялась. Поелозил Савелий незаметно культей по седелке, а зуд не унимается, ну прямо несчастье да и только. А Таисья уже вот она, в двух шагах, бледная, глаза туманом заплыли, руки по знает куда девать — ворот цветастой кофточки теребит. И смотрит на него, смотрит ровно как на покойника, жалостливо этак, с болью.

Савелий тоже смотрел, смотрел на Таисью да и улыбнулся навстречу. Думал улыбнуться браво, этаким орлом, а улыбка получилась конфузливой, насильственной, словно занял ее у кого Савелий по случаю. Своей-то улыбкой Савелий во все времена славился. Она у него завсегда доброй и лукавой одновременно получалась и высвечивала его лицо почище рентгена. А здесь такая оказия получилась, ровно он пожалиться решил, улыбкой-то такой.

— Здравствуй, Савелий, — прошептала Таисья, глаз от него не отрывая, — ты танцевать-то сможешь или как?

— С Победы не плясал, — заторопился подниматься Савелий, — да уж как-нибудь.

Они вошли в круг, и Савелий взял Таисью за руку, через тридцать два года взял. Вот как оно в жизни получается…

Он с первых же шагов поймал музыку, и у него ничего получалось, ладом, не осрамился. Да и Таисья крепко положила руку на плечо, надежно под нею было. И словно бы не было у них за все минувшие годы радостей отдельно и горя в одиночку, так дружно и согласно почувствовали они себя, бледнея от воспоминаний и еще от этого, такого близкого: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»

— Ты пошто один-то все? — укоризненно спросила Таисья, но по глазам ее видел Савелий, что не укоряет она его, нет, а благодарит.

— А мне одному сподручней, — беззаботно ответил Савелий, — алименты некому платить.

— Эх, Савелка, Савелка, — горестно вздохнула Таисья, — годы-то как прошумели. Тебе ведь ноне полвека сравнялось?

— Помнишь? — сразу же притих Савелий и с ноги сбился, зачастил деревяшкой. Но Таисья легонько поддержала, и он выровнялся, опять хорошо пошел.

— А то! Как же не помнить, родной ты мой, если я всю жизнь свою с тобой одним и прожила. Вот разве на детей от тебя немного оторвала, а так больше никуда. — Таисья кусала губы, в глазах ее талая беда встала, что и Савелий засопел, заворочал седой годовой, прогоняя, пряча в себе слезы, что уже под самое яблочко подперли.

— Охолодали мы с тобой.

— Так ведь и холодная вода жгется.

— Эх, война проклятущая! — стиснул Савелий руку Таисьи. — Всю жизнь нашу поковеркала. Скоро тридцать лет, как отвоевались, а она все тут, рядышком ходит, и конца ей не видно.

А музыка в это время уже стихла, и Сергей Долинин жадно затягивался папиросой, обложив баян здоровенной рукой.

— Ты заходи проведывать, — попросила Таисья, с трудом выпуская руку Савелия, — заходи, не чужие ведь.

— Зайду как-нибудь, — опустил голову Савелий, — прощай пока. Да и тебе ведь на пристань дорога не заказана…

Как вышел Савелий из клуба, как домой дошел, он не помнил. Очнулся лишь на плашкоуте и долго пил крепкий чай, не замечая горечи и не ощущая себя в этом мире…

Савелий закурил. Тихо мерцала вода от лунного света, и по этому рябому мерцанию несся на плашкоут леспромхозовский катер, то и дело разрывая ночной воздух пронзительной сиреной и сильным светом прожектора.

Лишь только катер ошвартовался, из рубки выскочил долговязый капитан и помахал Савелию рукой. Это был на редкость худой и длинный армянин, известный шутник и острослов. Сколько лет он капитанил в леспромхозе, трудно было сказать, но Савелий помнил его еще до войны.

— Привет, старая калоша, — прокричал Сурен, перемахивая на плашкоут и скаля зубы.

— Ишь ты, какой веселый, лапотник речной, — улыбнулся Савелий, давно привыкший к дружеской грубоватости Сурена.

— Бог пожелал развеселить бедняка, спрятал его осла, а потом нашел. Здорово, Савелий. Как поживаешь?

— Не хуже тебя.

— Гулял вчера?

— Было дело. А ты в район мотался?

— В район, Савелий. Вместо запчастей штраф начальнику везу.

— Стыда на них нет, — огорчился Савелий, — сами же план требуют. А кедр, где рубили-то, давно перестоялся.

— А, — махнул длинной рукой Сурен, — будь у собаки стыд, она бы штаны надела. Пойду домой, соскучился.

И опять Савелий остался стоять в одиночестве, и по-утреннему затихала луна, легонько падая с недоступных высот на землю.

Светлана на пристань бежала, а навстречу Сережа.

— Здравствуй, Светлая, — остановился и грустно на нее посмотрел.

— Здравствуйте, — ответила она, и мимо. И не оглянулась ни разу, а лишь голову выше вскинула да белой сумочкой, словно школьным портфелем, размахивала. А ведь так хотелось оглянуться, еще раз увидеть его. Ведь она на него толком даже и не посмотрела… Ну и хорошо, и не надо, она на пристань идет, а все остальное — мимо, мимо, мимо…

Но осело в ней его «здравствуй» и грустный взгляд его, и замедлила шаг Светлана, и ремешок сумочки, как женщине положено, изящно через руку перекинула. А потом не вытерпела, оглянулась и покраснела от внезапного смущения. Стоял Сережа на пыльной деревенской улице, все на том же месте и ей вслед смотрел. А в руках — теперь только и заметила — маленький, аккуратный букетик черемухи.

«Кому это?» — вроде бы невнимательно подумала Светлана, а сама знала, что для нее этот букет, для нее, Светки, и больше ни для кого. Не для Верки же.

Закусила губу Светлана, совсем шаг замедлила, голову низко опустила, еще бы два-три шага и остановилась, наверное, и кто знает, как бы все дальше пошло, как бы ее судьба сложилась. Но в это время низко и протяжно пробасил над Амуром сиплый гудок, ушел в горы, эхом повторился несколько раз и умер. И Светлана вздохнула, выпрямилась и пошла к пристани, теперь уже не зная зачем и почему.

Долгим показался ей путь до плашкоута. Вначале все огороды тянулись по обе стороны узкой тропки, а на огородах уже тоненькие прутики подсолнухов в половину человеческого роста вымахали. Потом черемуха пошла, и Светлана по черемухе, словно по коридору из белой пены, шагала. А перед самым берегом кусты рябины к тропинке сбежались, а молодые дубки, но уже шероховатые, задиристые, важно поодаль стояли, в пренебрежении к людям, томящимся от жары рябинам, белому зареву черемухи и вообще ко всему миру.

Светлана вышла на берег и остановилась. И вначале весь простор, что с высокого берега открывался, взглядом окинула, а потом уже вниз на пристань посмотрела.

С высоты казалось, что не теплоход к плашкоуту подошел, а плашкоут робко и стыдливо приткнулся своим проржавленным боком к белой, сияющей самодовольствием громадине. Своими трубами с синими полосками, капитанским мостиком, колючими антеннами он грузно навис над деревенской пристанью, и казалось, вот-вот проглотит ее, и будут только сверкать на солнце стекла ходовой рубки.

Светлана присела на камень, оперлась подбородком на руку и стала ждать. Потому что Вовка, поблескивая козырьком новенькой фуражки, золотыми рантами на рукавах кителя и начищенными пуговицами, медленно поднимался в гору. И, видя, как он поднимался, как покачивал громадный портфель с двумя замками, Светлана догадалась, что Вовка поднимается к ней для того, чтобы остаться. И она, удивительно равнодушная к этому и даже совсем не думая о Вовке, опять посмотрела в ту сторону, где золотились далекие плесы, загадочно мерцала вода и одинокая лодка скользила вниз по течению, оставляя за собою хорошо приметный след. И вдруг такая тоска навалилась на Светлану, такая любовь к этому миру природы, что так доверчиво и доступно лежал у ее ног, полный неистраченных сил, первозданной красоты и целомудрия, так больно Светлане сделалось и за себя и за эту землю, что она быстро закрыла лицо руками и тихо заплакала. Без слез заплакала, в самом горьком женском отчаянии, вздрагивая худенькими плечами и вытянув тонкую шею с маленькой родинкой чуть ниже левого уха.

И так же быстро она успокоилась и встретила Вовку лихорадочным блеском сухих глаз. И такой вот разговор у них получился:

— Ждала?

— …

— Ты что же, мне не рада?

— Почему…

— Да я по тебе вижу.

— Не знаю…

— Я еле-еле капитана уломал.

— …

— На три дня отпустил.

— …

— Фу, жарко. Может быть, ты меня домой пригласишь?

— Пойдем.

— Ну и глухомань у вас тут. От тишины подохнуть можно.

— Можно…

— Да ты что сегодня такая? Ты и правда меня не ждала?

— Ждала, Вовочка, ждала. Пойдем скорее, мне страшно пить хочется.

— А капитан все не соглашался. Так я ему бутылку коньяку пообещал поставить. А он и говорит: «Кто же за тебя вахту стоять будет, фарватер здесь сложный, а одному трудно». Тогда я ему для сына полный наборчик Высоцкого пообещал — он и растаял.

Вовка искоса поглядывал на Светкино лицо, на ее худенькую шею и, чувствуя внезапное смущение, все говорил и говорил: о капитане, о себе, о сложностях лоции и кочующих мелях.

А Светлана шла рядом с высоким, красивым Вовкой совершенно безучастная к его словам и лишь хотела побыстрее очутиться дома, чтобы кончились наконец любопытные и понимающие взгляды встречных женщин.

Долго летом опускаются на Амуре сумерки. Солнца уже давно нет, сорвалось с вершины гольца и покатилось по ту сторону хребта в неведомые просторы, а свет еще не рассеялся. Или это от высвеченных облаков отражение идет, или земля, За долгий день на аршин пропитанная солнцем, мягким сиянием лучится, а только прозрачный свет подолгу вечерами держится.

И вот в этом полусумраке, не зажигая электричества, Светлана молча накрывала на стол. Вовка давно уже выговорился и теперь напряженно сидел на стуле, безразлично перелистывая журнал и задерживаясь взглядом только на картинках.

— Садись к столу, Вова. Ужинать будем, — пригласила Светлана и первая села поближе к окну, к черемуховому запаху.

Вовка вместе со стулом передвинулся и в недоумении окинул взглядом стол.

— Свет, — сказал удивленно, — а где же рюмки? Или хоть кружки давай. Нам не привыкать.

— А это обязательно? — Светлана внимательно посмотрела на него, и Вовка смутился, ушел мыть руки. А когда вернулся, в руках его была бутылка рома с красногубой негритянкой на этикетке.

— Я же специально для тебя вез, — сказал Вовка, — да и потом, выпьем за встречу, за все хорошее…

И сразу же после первой рюмки Светлане показалось, что действительно все хорошо. И Вовка, быстро заалевший щеками, и тихий вечер, и полненький бочок луны, заглядывающий в створки распахнутого окна. Да и что могло быть плохого с нею. Ведь не в пустыне она — среди людей, и Вовка такой славный, специально у капитана отпросился.

— Вовка, давай музыку!

— Сейчас будет…

И загремело, заклокотало в Светкиной комнате, и закружилась у Светки голова: от выпитого, от танцев, от Вовкиных поцелуев. Потом выходили на улицу, смотрели на звездное небо, хохотали беспричинно, и Вовка все сильнее сжимал ее в руках. А когда поднял на руки и понес и сразу же начал бормотать что-то невнятное, Светлана пришла в себя, и слабо попыталась освободиться, и жалко попросила:

— Не надо, а, Вовка. Не нужно…

Но он лишь сильнее стиснул ее и мокрыми губами уткнулся в шею.

— Пусти, Вовка, — устало сказала Светлана, — я сама…

Луна, плотно охваченная ветками деревьев, белым сиянием заливала комнату, и в этом бледном, призрачном свете холодно поблескивал граненый стакан на столе…

Под утро, гладя остренькие Светкины лопатки, Вовка смущенно говорил:

— Осенью, как только закроется навигация, мы поженимся. Я увезу тебя к себе. Год у моих стариков поживем, а там мне квартиру дадут.

Светлана лежала тихая, безучастная, маленькие завиточки на ее шее вздрагивали от Вовкиного дыхания.

— Свет, ты ничего не думай, но капитан меня только на день отпустил, — виновато сознался Вовка, — мне в семь часов на «Ракету» надо. Честное слово, я просился, а он грозится на берег списать, если сегодня не вернусь. Ты только ничего не думай, так получилось…

— Иди, Володя, — глухо сказала Светлана, — поезжай. Мне сейчас лучше одной.

И Вовка, обрадованный ее словами, торопливо выскочил в сени, облился водой из рукомойника.

— Ты меня теперь каждый раз встречай, — говорил он уже слегка покровительственно, поправляя фуражку перед зеркалом, — побежал я, а то опоздаю. Ну, счастливо.

Вовка не опоздал. Он вовремя успел на «Ракету», вовремя догнал теплоход и тут же заступил на вахту, длинно и четко расписавшись в вахтенном журнале.

Через три дня, в воскресенье, был объявлен общий воскресник. По этому случаю с раннего утра перестукивались в деревеньке звонкие молотки — отбивали мужики давно забытые косы. Да и теперь они пригодились лишь потому, что затопило сенокосные луга большою водой, а в тех местах, куда паводок не достиг, сплошная кочка стояла, и сенокосилки там, что мертвому припарка.

И вот по этому случаю, как оно испокон веков на Руси водится, лишь синий свет забрезжил — в деревне переполох. Смех и грех, кто панику сочиняет, кто на эту панику смотрит, но дело у каждого есть…

Савелий с Суреном сидели на плашкоуте и следили за тем, как жиденькой цепочкой потянулись люди из деревеньки к пристани. От Амура утренней прохладой несло, вершины сопок еще зябко в туман кутались, и вообще, было то время, когда ни день, ни ночь, а что такое — одному богу известно.

— Если сейчас траву не взять, — говорил Савелий, — то потом не трава будет, а наказание для скотины. Она и теперь-то не сахар, известно, какие корма на кочках растут, а уж если задубеет, перестоит… — Савелий безнадежно махнул рукой и далеко сплюнул.

— Правильно говоришь, — Сурен потирал острые, высокие колени, кивал узкой и длинной головой, — пропадет скот, без молока останемся.

— Продавать буренок придется. А продать, известное дело, пустяк, да потом купи попробуй.

— Хо! Продать, говоришь? А кто купит? Ты хочешь в начале зимы продать осла ослу. Теперь дураков нет. На мясо пустят, месяца два одно мясо кушать будем, а потом зубами щелкать.

— Вот-вот, а потому и надо траву сейчас брать. Голому любая рубашка впору.

Так они сидели и беседовали, а потом Сурен пошел в рубку своего катера, и долгая, бархатистых оттенков сирена плотно легла на воду, упала на сопки, деревья, огороды и заспанных людей. И сразу же из-за поворота выскочил леспромхозовский «газик», битком набитый косами, вилами, граблями, бидонами с водой и ящиками с провизией.

— Ванька, сволочуга такая, — пронзительно кричала с берега Сонька-Бубонька старшему сынишке, — я кому сказала дома сидеть! Ты чего за мной как репей таскаешься?

— Ага, — сонно чесал Ванька круглый живот, — я тоже хочу.

— Я вот тебе как захочу, так ты у меня три дня на заднице сидеть не будешь.

— А я тогда скажу, кто к нам вчерася приходил, — равнодушно пригрозил Ванька и босыми ногами в песке переступил.

Сонька-Бубонька тревожно оглянулась, и склонилась к Ванюшке, и что-то быстро зашептала. Видимо, она что-то пообещала ему, ибо Ванюшка согласно кивнул, развернулся и потопал назад, в деревеньку.

Савелий с усмешкой следил за этой картиной и думал о том, что Иван Иванович Белобородов опять гостевал у Соньки, и если там все ладом получилось, то к новому году жди Сонька пополнения. А ведь тоже как ихняя судьба-то сложилась, как их жизнь покочевряжило. Иван Белобородов до института на Соньке женился. А потом, пока науки постигал, Сонька байструка прижила. Вот и пошло у них сикось-накось. Иван на другой женился, бабу скверную взял, злую, как собака, а Сонька-то после того присмирела, и баба получилась хоть куда. И заметался Иван Иванович, а куда денешься, в доме свои ребятишки… Так вот и живет между двумя домами, как промеж двух огней, и не знает, с какой стороны крылышки опалит.

Подошли братья Долинины, и Нинка с ними, к Аркашке жмется. И опять думает Савелий, и любопытно ему, что сколько годков Нинка о Аркашкой друг друга маяли, любви своей из гордости не показывали, а потом словно прорвалось у них, да так хорошо и ладно они за-дружили, что людям завидно. А оно и верно, будет завидно, ведь по-настоящему полюбить — это какую силу надо иметь, это талант на любовь надо. Да вот только как оно все йото́м получится? Кабы кто знал…

Тоненьким красным ободком показалось солнце из-за сопок, еще такое малое и беспомощное, что, казалось, сбегай туда, наступи ногой — назад укатится. Но с каждой минутой ободок увеличивался и наливался силой, и вот уже словно кто половину глобуса на сойку посадил, да таким светом зажег, что смотреть не моги.

Засмотрелся Савелий и прозевал, как Таисья на плашкоут поднялась и на него, в свою очередь, засмотрелась. И добрым светом засветились ее глаза.

— Савела, — позвала Таисья, и Савелий вздрогнул, и все еще сощуренными от света глазами на нее посмотрел. — Ты ровно петух на солнце уставился, тебе лишь кукарекнуть осталось.

— Чудное оно по утрам, как младенец, — виновато сказал Савелий. Шоркнул рукой по скамейке: садись, мол. И Таисья присела, положив узелок с провизией на колени. Поправила низко повязанный платок, верхнюю пуговицу на кофточке застегнула и выложила темные, в маленьких трещинках руки на белый узелок, и показалось Савелию, что и не было ничего, на войны, ни долгой разлуки, ни глухого отчуждения.

И Таисья, словно угадав мысли Савелия, задумчиво сказала:

— А помнишь, Савела, как мы на покос выезжали? Помнишь, как однажды ты чуть было под конную сенокосилку не угодил? В каком же это году было?

— В тридцать девятом, — тихо подсказал Савелий, — Гришка Бороздин на косилке-то был. Его в сорок втором под Сталинградом убило…

— Ты так и не заходишь, — искоса глянула на Савелия Таисья, — или старую обиду на меня держишь?

— Да нет, Таисья, — не сразу ответил Савелий, и посмотрел на дальние сопки, и вздохнул легонько, и признался неожиданно: — Не решусь никак. Боюсь, опять что-нибудь случится. Она ведь, беда окаянная, но пятам ходит. Чуть Человеку полегчает, очухается он, и она тут как тут. Вот и боюсь я.

— Да теперь-то, Савела, чего нам бояться, — Таисья горько усмехнулась, — сколько всякого пережили, хуже уже и не может быть, — и круто переменила разговор, — тебя-то на косовицу, поди, манит?

— А то, — нахмурился Савелий, — да разве при моей должности оторвешься куда. Так и сидишь здесь за сторожа.

— Ну я пойду, — поднялась Таисья, — наши-то все уже на катере собрались.

Таисья помедлила, сверху вниз глядя на Савелия, на белую деревяшку, что из Штанины выглядывала, и пошла на катер.

Торопились, опаздывали на катер студенты. Все чем-то напоминавшие Савелию солдат-новобранцев, в своих одинаковых курточках, с круглым знаком на рукаве. Со сна молчаливые и недовольные, они цепочкой поднялись на катер и расселись на крыше машинного отделения, лениво перекидываясь словами.

И уже самыми последними, смущенные и запыхавшиеся, появились на тропинке Светлана с Веркой Долининой. Верка бежала, широко размахивая большой хозяйственной сумкой, и ее короткая юбчонка взлетала далеко выше колен.

«Вот уж тебя комарики навжигают, — с удовольствием подумал Савелий, — уж они-то тебе жару дадут, беспутная балаболка».

Светлана была одета в аккуратный спортивный костюм, от чего показалась Савелию рослее и старше своих лет. Она шла, опустив голову, и «здравствуйте» Савелию сказала едва слышным голосом. Он хотел было ей что-то ответить, но Сурен, едва девчонки на катер перемахнули, оглушил сердитой сиреной, и тут же катер отвалил от плашкоута, окутав Савелия синим ядовитым газом.

— Тьфу! — закашлялся Савелий, размахивая руками. — Пропасти на тебя нет. Солярка живьем, что ли, в выхлопную-то летит. Ишь нагазовал — света белого не видно.

Савелий пошел на нос, взял ведро с привязанной к нему веревкой и принялся окачивать водой палубу плашкоута. Он разом выплескивал воду из ведра, и она, ударяясь о железо и расплющиваясь на мельчайшие брызги, вспыхивала от солнца маленькими радугами.

— Что же это Светланка загрустила, — спрашивал самого себя Савелий, — на меня даже не глянула, с чего бы это? А раньше завсегда подойдет, губенки оттопырит и разве только носом не шмыгает.

И вдруг Савелий вспомнил позавчерашний день и то, как бежал с берега Вовка, и как махнул он на «Ракету», и Савелию весело ручкой сделал.

— Ах ты, глупышка, что же ты наделала, — пугался Савелий, остановившись деревяшкой в небольшой лужице воды, — да как же ты это так? Ведь если по любви — голову не опускают, людей не стыдятся. От любви-то голову еще выше поднимают, новую веру в жизнь находят. А и этот, сволота, как он с берега-то пер, словно сохатый после гона, тьфу! Сделал свое, удовольствие поимел…

Савелий окончательно расстроился, и закололо у него что-то в груди, так тоненько закололо, а боль поперек горла встала — не продохнуть. И он, тяжело прихрамывая, пошел в свою избушку, и прилег на кровать, жалобно скрипнувшую под ним, и долго смотрел в единственное окно, ничего за ним не видя.

Первым с косой пошел средний Долинин, Иван. Не в пример братьям, низкий в ногах, широкий, почти квадратный, он косолапо прошел по росной еще траве и, уперев черенок литовки в землю, ударил бруском по синему лезвию косы.

Вжи… ик, — запела коса, вжи…ик, вжи…ик, — заплясали солнечные зайчики по жалу и упали в траву. Иван опустил брусок в специальный чехол на поясе и звучно сплюнул в ладони. Сплюнул еще раз — теперь в траву — и замахнулся, пустил литовку под самый корень травы и на ногах просел. Перехватил ловчее ручку и пошел уже не останавливаясь, мелкими шажочками. Сделал первый прокос и оглянулся удовлетворенно: валок лежал ровно, без каких-либо там утолщений или проплешин, плотный, тугой, словно тюк зеленого материала на прилавке.

Зашевелились мужики, азартно потирая руки. В каждом чувство соперничества проснулось, каждому вот сейчас, когда женщины кучкой стояли в сторонке и смотрели на них, молодецкой удалью захотелось блеснуть. И встали они в ряд, и все до единого в ладони поплевали, словно без этого и разговора о покосе не могло быть, и медленно, с равными интервалами, тронулись один за одним.

Аркашка последним пошел, ближе к болотине, к кочке, и, балуя от избытка сил, глянув на свою Нинуху, опрокинулся, прошелся на руках, а потом упал в траву и покатился по ней.

— Эх! — вскочил Аркашка. — Теперь держись, мужички, я вам пятки сегодня пооттяпаю.

И пошел догонять косарей, но стерня после него оставалась высокой, валок завилял, словно пьяный по улице прошел, и женщины засмеялись, посыпались колкие шутки:

— Эй, Аркашка! Косой махать — не девок жать.

— Ты посмотри, стерня-то тебя, хвастуна, под зад норовит уколоть.

— Хвастуна от богатого не отличишь.

— Эй, косарь по металлу, по хлебу и по салу, куда тебя понесло?

Аркашка оглянулся, сверкнул белыми зубами и пошел дальше, после каждого взмаха отваливаясь на спину.

— Ну, женщины, — качнулась Таисья, — пошли и мы.

И, разобрав кто вилы, кто грабли, пошли на соседний лужок, где с позавчерашнего дня лежала скошенная трава…

К обеду много рыхлых копен повыросло на луговине, и Иван Белобородов, положив стельки из срубленных берез, начал затевать первый стог. Выполнял он свою работу серьезно, молчаливо, заботливо утаптывая середину и охорашивая углы. Изредка он подавал команды студентам, куда подгонять лошадей с волокушами, да принимал у Соньки-Бубоньки соль, что стояла в рогожных мешках поодаль.

День выдался жаркий, безветренный, над протоками и озерами сильно парило, и далеко было видно блестящие от пота спины косцов.

Взметнулся из травы жаворонок, ушел в небеса, затем чуть было не упал на землю, но задержался метрах в десяти от нее и залился тоненьким голоском, повиснув над покосом словно на невидимой нитке.

Светлана огребала сено после копнушек и заслушалась. Женщины затянули песню, повели знакомую мелодию:

Выделялся Сонькин голос, чистый, высокий, с пугающими перепадами. И тут же оборвала Сонька песню и хлестнула частушкой, словно пощечину кому влепила:

И подхватил Аркашка, грудью навалившись на черенок косы:

Светлана улыбнулась невольно и вдруг почувствовала, что ей тоже хочется спеть что-нибудь такое, чтобы женщины со смеху попадали, а потом, переводя дыхание, с испугом показывали бы на нее: «Во дает! Вот это отмочила девка, Аркашку-то начисто срезала». Но вместо нее подхватила частушечник Верка, сипловато, с большими паузами, пропела:

И было видно, как в досаде сплюнул Аркашка, погрозил сестре кулаком и замахал литовкой, как заметили развеселившиеся женщины, словно кузнечик по полю поскакал.

Ближе к обеду все поугомонились, притихли, деловито и сосредоточенно ворочая кто вилами, кто граблями. И лишь мужики, в тяжелом запале, все чаще останавливались косу поправить и украдкой на солнце поглядывали. А солнце в этот день не торопилось, по-стариковски медленно и раздумчиво катилось в беспредельности, заботясь о своих солнечных делах. А дел этих у него невпроворот. Бот люди на болотине побросали дела и под копнами расселись, судачат о чем-то, а какая-то девчонка в сторонку отошла, огляделась и курточку сняла и прилегла на шелковистую траву. И теперь ей солнца по-боле надо, ошпарить кожу жаркими лучами, притомить зимнюю белизну, что от снегов взята, опять же работа, опять же хлопоты.

Светлана уткнулась лицом в ладони, лежала неподвижно, и мыслей почти никаких не было у нее. Так, пустяки какие-то. А потом прикрыла глаза, и припомнился ей вечер из далекого-дальнего детства, которое ныне стало для нее таким недоступным и желанным одновременно, словно и не было его никогда…

В тот день отец впервые взял ее сторожить дальний от села свинарник. Радостная, довольная, она металась по двору, стаскивая в бричку тулупы, провизию, топор, а отец, упершись коленом в хомут, затягивал супонь, взнуздывал Чалку, с белой звездочкой на лбу лошадку. И был таков теплый, тихий вечер, с гоготанием гусей на озере и вечерними пересудами ласточек, по всей деревне чинно рассевшихся на проводах.

Потом они по пыльной деревенской дороге выехали к первой лесной околице, и отец, заикавшийся после контузии, ласково сказал: «В… вот… д… до… ченька, смотри, как в д…деревне может быть».

А она и сама смотрела, словно впервые мир увидела, и примечала то, на что раньше никакого внимания не обращала. На лес, например, который, оказывается, такой разный, и если у тебя глаза на лбу есть, то колок с колком никогда не спутаешь, потому что у каждой опушки и даже у каждого дерева свой характер есть, свое неповторимое лицо.

Так она в тот раз приметила березу, старую белую березу с многочисленными черными язвочками, источившими весь ее царской стати стан. Но не эти червоточины удивили Светлану, а крупные, побуревшие от времени зарубки, которые ежегодно делала деревенская ребятня, услаждаясь пахучим, прозрачным соком. Из одной такой зарубки проклюнулся на свет крохотный отросток, и Светлана до физической боли ощутила, как трудно далась старой березе эта новая жизнь.

Потом отец косил траву на ночь для Чалки, и Светлана охапками носила ее в повозку, задыхаясь от аромата щавеля и раздавленной земляники. Трава была мокрой, тяжелой и сочной, сочной даже на взгляд. И Светка, дурачась, поднесла пучок травы Чалке. И когда лошадь, захватив траву мягкими сухими губами, хрустнула ею, выталкивая языком мундштук уздечки, Светка и себе набила полный рот клевером и старательно пережевывала, ничего, кроме пахучей горечи, не ощущая. Но она и теперь (столько лет прошло) хорошо помнит этот горьковатый вкус и бархатистый омут лошадиного глаза с маленькой слезинкой в углу.

Подошел отец, и она сразу угадала его горькую и тоскливую мысль и притихла, стыдясь за дурачество и за свое счастье в этот вечер.

— Д…два г…года назад, Светка, в этот день наша мать померла.

И пропала Светкина сказка, которую она так счастливо нашла в такой несчастливый для них день. И припомнился такой же день и румяные шаньги с морковкой, которые не хотелось есть. И еще старухи в доме тихие, вкрадчивые, черные, их плаксивые голоса: «Сиротиночкой-то ты осталася, кому головушку приклонишь, кому пожалиться пойдешь, девонька ты наша сердешная, сиротиночка горемычная».

А потом маленький холмик на деревенском кладбище, аккуратно обложенный дерном, и подергивающееся плечо отца — тоже контузия, а теперь еще… Она прижалась к нему и хотела плакать, а слез не было. Она морщилась, стараясь выдавить хотя бы слезинку, — слез не было. Они пришли позже, значительно позже, долгими зимними ночами, в холодной, одинокой постели.

И так все и переплелось в Светкиной жизни, радостное с печальным, веселое — с больным.

Прошлым летом приехала в первый в своей жизни отпуск. Отец на вокзале встретил. Обнялись, расцеловались, и все молча, и молча до дома доехали. А дома по ставил отец вареную картошку с груздями на стол, поллитровку достал — и опять они ни слова. А как выпил отец стакан залпом, уронил голову с серебром на висках и заплакал, задергалось у него плечо.

— Эх, Светка, к…кабы мать-то посмотрела теперь на тебя.

Светка выскочила из-за стола, упала перед отцом на колени, прижалась к его ногам и тоже в плаче зашлась. А мать-то с портрета на стене на них смотрела, а на выцветшем от времени покрывале — ее штопка, под швейной машинкой салфетка с ее вышивкой крестом, клеенка с протертыми углами — ею куплена. Как же отец-то силы находит здесь жить?

Вечером, когда уже завершил Белобородов зарод и стоял он среди луговины громадным, красивым, настоящее архитектурное сооружение полей, к Светлане подошел Сережа. Весь день ждала Светка, а он не подходил. И словно бы даже сторонился ее. Уезжал со своей волокушей на дальний конец луговины, ворочал тяжелые навильники, молчал — и не подходил.

А теперь подошел, пыльный, загорелый, от чего еще белее казались его волосы.

— Здравствуй, Светлая.

— Здравствуйте, — опустила голову Светлана и замок на курточке вверх потянула. И уже чувствовала, понимала, что не может без этого голоса, без этих грустных, все понимающих глаз. И показалось ей, что с того дня, когда она впервые увидела Сережу, целая вечность прошла. А она всю жизнь прожила и как-то напрасно прожила.

— Знаешь, Света, — заговорил Сережа и присел на корточки и заглянул снизу вверх ей в глаза, — а мне без тебя тяжело. Честное слово, тяжело. Мне тебя все время видеть хочется. Знаешь, смешно получается, но я всякие молитвы придумываю, чтобы ты мне случайно встретилась. Например: «Господи, ну пусть она сегодня в магазин придет, пусть ее к больному рядом со школой вызовут». А иногда и без высших сил: «Хоть бы ребята на меня бревно уронили, и я бы ее увидел». Понимаешь? Такие дела, Светлая.

Больно было Светке, и хотелось погладить Сережины волосы, руку погладить и сказать кто-то хорошее, и по деревне пройти, и чтобы его рука на ее плече лежала. И она знала, что с ним бы ей стыдно не было, а было бы легко и просто. Просто и легко.

— Не надо, Сережа, — впервые назвала она его по имени, — зря вы так обо мне… думаете. Напрасно, и ни к чему это. Вам скоро уезжать, а я замуж выхожу. Вам бы раньше приехать.

Прошумел ветерок, колыхнул не скошенные еще голубые травы, и низко прогнулись они, обнажая белесые корешки. И по-вечернему зябко стало от близкой воды, от ветра, от красного диска солнца, которое медленно опускалось за сопки, по метру уступая землю сумеркам.

— Ох, Светлая, — сказал Сережа, — не надо мне было приезжать к вам. А раз приехал — я тебя так просто не отдам. Ты ведь меня совсем не знаешь. У меня отец латыш, а мать хохлушка, преупрямый народец… Зачем ты так торопишься?

— Не знаю, Сережа. Я и сама ничего не знаю, — и опять с тоской повторила, — тебе бы раньше приехать.

— Раньше я не мог. Я не знал. А знал бы — приехал. Обязательно приехал. — Сережа сидел на кучке сена и пересыпал из руки в руку сухую, опаленную солнцем землю, и Светлана присела рядом и прямо в Сережкины глаза посмотрела. И в них глухая тоска стояла, недоумение и боль в них были. И Светка совершенно не знала теперь, что ей делать, и в ней боли не меньше было, а больше, наверное.

— Сережа, да ведь столько девчат вокруг…

— Да?

И она смутилась от глупости своих слов, которых не надо было говорить в эти минуты.

А люди, сидевшие в ожидании катера под зародом, чему-то смеялись, и опять главенствовал над ними звонкий голос Соньки-Бубоньки, которая давно вошла в силу слова и помнить не хотела о том, что некогда мотоцикл растычкой называла. А может, веселилась она так и была вся как-то нараспашку потому, что рядом был Иван Иванович Белобородов, а его жена, сухая и длинная баба с желтыми висками, теперь сидела дома и зло поглядывала в оконце, выжидая мужа.

— Ты его и в самом деле любишь, Светлая?

— Не знаю, Сережа. Не надо меня так спрашивать.

Я ведь и правда не знаю… В прошлом году школу тоже ваши строили, а тебя вот не было?

— Я в другом отряде был. На путину ездил. На Сахалин.

— И значок тот сахалинский?

— Да.

— Красивый.

— Мне его один рыбак подарил, Гриша. Осенью сейнер и вся их команда потонули в шторм…

— Гля, упрятались под копенку и милуются. — Перед ними стояла Верка и насмешливо кривила губы. — А я-то с ног сбилась, вас искала. Может быть, помешала?

— Да нет. — Светлана посмотрела на протоку и увидела, что катер Сурена, задевая рубкой кусты ракит, спешит к доносчикам, и сам Сурен стоит на носу, а за штурвалом застыл его молодой помощник.

— Катер бежит, — заметила и Верка, — а может быть, вы здесь заночуете?

— Вера! — Светлана вскочила на ноги, нахмурилась.

— Молчу, — Верка покосилась на Сережу, а когда он ушел к своим, пожала плечами. — Ты не только парням, а и мне голову заморочила. Никак не дойму, любишь-то ты кого?

— А никого, Вера, я не люблю. Пойдем.

— Так душа-то у тебя к кому лежит? — упрямилась Верка. — Сережа — парень видный. Мне бы его. Эх, Светка, не понимаешь ты своего счастья. Да ведь и опять же капитанишка первый класс. С таким переспать и то лестно.

— Дура, — покраснела Светка, — ты чего мелешь?

— Известно чего, — загадочно улыбнулась Верка и грубовато хохотнула.

— Дядя Савелий, как же к вам тетя Тая в госпиталь приезжала? — Светлана, поджав колени, сидит на перевернутой лодке, а Савелий настораживает закидушки, устроившись на песке. Маленький костерок выхватывает из темноты трос от плашкоута и узенькую полоску воды. Над костром кружатся бабочки-однодневки и падают в пламя, сжигая себя от невозможности жить без света. А вот комары и первая в этом году мошка, те похитрее, те к человеку поближе жмутся, от костра подальше.

— Да что тебе этот случай дался, — с напускным неудовольствием ворчит Савелий, — приезжала, да и все тут. Обыкновенно как, села на поезд, да и дуй не стой. Хотя по тем временам, конечно, на поезд было не так-то просто и сесть. Да и дорога не ближняя, тыщи три верст-то наберется. Ну дак тебе-то какой интерес до этого?

— Очень интересно, дядя Савелий. — Светлана мучительно подыскивает причины своего интереса, но не находит и опять просит: — Расскажите.

— Ну и ну, — удивляется Савелий и смотрит на Светлану через плечо, — ты чисто репей пристала. И чего интересного в этом? Обыкновенно. — Савелий продолжал что-то ворчать, но Светлана по голосу, по тому, как он отложил закидушку и полез в карман за портсигаром с тремя богатырями на крышке, поняла, что Савелий готовится к рассказу и теперь его торопить нельзя.

И она сидела на лодке и видела худую спину Савелия и его большие, бурые от времени и работы руки, в которых портсигар казался крохотной, блестящей игрушкой, так не подходившей к этим рукам. И еще она видела красные огни бакенов, мимо которых проносилась слегка подкрашенная их светом вода, или это бакены отправились в неведомое путешествие, подслеповато приглядываясь к реке огромными глазами…

— Я ведь как узнал в госпитале, что Таисья замуж вышла, руки хотел на себя наложить. Да, — вздохнул Савелий и глубоко затянулся, — был такой грех со мной. Да и как не быть, посуди сама. Считай, со школы мы хороводились, жили-то огород в огород, и я ее, (только помню, все под защиту от ребят брал. Так мы еще и в школу не пошли, а нас уже женихом и невестой вся деревня окрестила. Ну а подросли, как и положено, год-два подичились, отошли друг от друга, потому как до любви еще не доросли, а уже и не деточки, что к чему, понимать стали. Ну дак нам и это на пользу пошло. Соскучились крепко. Вроде бы и каждый день виделись, да и не один раз за день-то, дело соседское, известно, а получалось, как на разных концах земли жили. И пот же дело какое, на вечорке встретимся — друг друга не узнаем, едва головой кивнешь — и в сторону тут же. Это, по тем временам, манера такая была, полагалось по деревенским обычаям… Да…

И надоела мне эта манера до жути. Я и теперь как подумаю, мне тех двух лет жалко, ведь без толку пропали, и ради чего, ради фасона дурацкого. Ну и не выдержал я первым, плюнул на весь гонор.

Помню, картошку мы окучивали, она на своем огороде, я на своем, а промеж нас плетень. Под вечер сошлись мы у того плетня, рукой дотянуться можно, а молчим, землю тяпками гребем и вид делаем, что, кроме работы, никакого интереса для нас нет. Я и плюнул на это дело, отшвырнул тяпку и говорю: «Тая, выдь вечером на минутку», — а сам ни жив ни мертв. Жду, чего она мне ответит. А она тоже тяпку бросила, села на плетень и ну хохотать. Она ведь веселушкой в девках-то была, любила посмеяться, а то и шкоду какую вытворить…

Вот мы вечером-то и сошлись, — Савелий усмехнулся, на Светлану посмотрел, — беда, да и только. Встали, как пни замшелые, и чего говорить — не знаем. Отвыкли от разговоров за два года и сделались вроде как немые. Ну она первая опомнилась, прыснула в кулачок и спрашивает:

— Зачем звал-то, Савела?

Ведь столько лет-то прошло, а спроси и сегодня меня этак — разве отвечу. А тогда и подавно у меня слов не нашлось, и я уже ругал себя потихоньку, что черт меня за язык на огороде дернул, а ничего не поделаешь, стою, маюсь. Она к свиданию-то принарядилась, материну кофту надела, платочек на плечи кинула, а я как был на огороде, так и вечером выперся. В общем, по получилась у нас свиданка. Убежала она. Как вспомнишь, говорит, зачем звал, так и приду. Ну я и вспоминал дня три, пока она меня сама не позвала. Тут я и прорвался, и про звезды ей плел, и про паровоз, который перед этим в городе увидел, ну и всякую там чепуху, какая в таких случаях положена. С того дня у нас и пошло, и так до самого июня, до войны…

Савелий умолк, и Светлана почувствовала, что ему и теперь нелегко вспоминать свое прошлое, болью отдавалось оно в нем, тоскою застарелой. И они долго сидели в молчании, и костер притух было совсем, но Савелий зябко поежился и швырнул охапку хвороста, что натаскала Светлана из-под берега, и вначале темень обступила их, а потом высветлило высокое пламя.

— Вот я в госпитале и припас веревку-то, — тихо продолжал Савелий, — в Красноярске это уже было, туда нас, тяжелых, эвакуировали. Но веревку оказалось найти легче, чем на ней приспособиться. Там уже были такие случаи, война-то с первых дней людей не только на фронте ломать стала, ну и с нас глаз не спускали. Особенно одна сестричка вкруг меня усердствовала, по глазам, что ли, догадалась, какую я мысль держу, но от меня — ни на шаг. Так я ночью веревку на спинку кровати захлестнул, сам на пол сполз, и уже чувствую, как сладко во рту становится и голова кругом пошла, а тут сестричка эта, учуяла-таки. Резанула веревку скальпелем и шепчет мне:

— Ты что, сдурел, паразит?!

— Дай помереть, — и я ее шепотом прошу, — все одно удавлюсь. Ну чего тебе стоит, иди к грудникам в палату.

— Я тебя так удавлю, родная мать не узнает, — шепчет она сквозь зубы и тащит меня на койку. Ну что тут будешь делать. А она опять же шепчет:

— Ты до войны-то целовался с девчатами?

— Ну, — говорю я ей, а сам еще злом киплю.

— Хорошо было?

Ну тут я не утерпел и послал ее куда положено. А она на кровать мою присела да как вопьется в мои губы — до крови присосалась, вот девка была, черт!

— Сладко? — спрашивает, а у меня шарики за ролики от таких дел, а она и говорит: — На том свете-то так не поцелуют. Ты об этом помни.

И правду ведь сказала, до сего дня помню. А утром и Таисья заявилась — не запылилась… Вошла она в палату, я как увидел — и под одеяло, шею прячу. Красная полоска, навроде галстука по шее, у меня долго не сходила.

Таисья подошла ко мне, в ногах присела. Она уже тогда строгой сделалась, ну а я, понятно, делаю вид, что не замечаю, смотрю в потолок, и все тут. От обиды, значит.

— Савела, — говорит она мне, — любимый ты мой, прости меня. Не по своей ведь я охоте, понимать должен, ребятишки с голоду поумирают. Пойми ты меня. Не я виновата, война проклятущая. Да и твоя я, Савела, вся твоя. Скажешь слово — я с тобой останусь. Вдвоем-то мы все осилим…

У меня слезы в глазах закипают, а только я к стенке отвернулся — и ни слова.

— Савела, — шепчет она, — ты только в живых оставайся, чтобы я знала, зачем живу. Тебя не будет, и я себя решу. Попомни мое слово, ребятишки на нашей совести, ты не забывай об этом, Савелка.

Ушла она, а я так рта и не открыл. Неделю ходила ко мне, а я уперся, врачу сказал, чтобы не пускали. Сестричка меня полотенцем по щекам отхлестала, а я свое — не пускайте ее, и все тут. Ну и пришла она в последний раз, прощаться уже.

— Большая моя вина перед тобой, Савела, — говорит мне тихо, а на самой лица нет, — да не такая, чтобы ее простить нельзя было. Худо у нас получилось, и еще раз прости меня за то, а сердца на меня не имей. И те мои слова помни. Когда позовешь — тогда и приду, любого заласкаю. А теперь прощай, родной ты мне человек. Поклон тебе от всей деревни нашей и гостинец колхозный. Выздоравливай поскорее, домой возвращайся…

— Выписали меня не скоро, — сухо продолжал Савелий, — да только домой я не поехал. До Хабаровска добрался и по сапожной части пошел. Ну и запил как водится. Десять лет за рюмкой одним днем показались. Иногда выйду к Амуру, и мысль у меня такая: брошусь в воду, может, хоть так к родной деревне прибьет. Не бросился, крепко слова Таисьи запомнил…

С Амура холодком пахнуло, и Светлана поежилась, обняла себя за плечи руками и не сводила глаз с Савелия, готовая в любую минуту расплакаться за его трудную жизнь и за свою, так непросто начинающуюся.

— Ну а потом меня кто-то из деревни пьяным на улице увидел, — продолжал Савелий. — Дошло до Таисьи, она и примчалась, и в самое время поспела, потому как дошел я уже до конца и выход передо мною только один был. Вот и вся история… Таких историй война тыщи наделала, а может, и поболе, — грустно заключил Савелий. — И скажу я тебе, Светлячок, нет ничего на свете лучше, чем доброта людская. От нее и наша сила идет. Я ведь теперь как заново народился, работу имею, уважение от людей, И если все тыщи этак — какая сила-то заново на ноги поднялась. Вот ведь как оборачивается дело.

Савелий тяжело поднялся, долго примеривался и далеко швырнул закидушку. Вначале лишь леска с легким шуршанием разматывалась, потом коротко булькнуло, и опять все стихло в ночи.

— Сильно она вас любит, тетя Тая, — прошептала Светлана, в задумчивости глядя на огонь, — я еще тогда догадалась, как она вам подарок передавала.

Савелий не ответил. Он стоял близко у воды, держал в руке леску и о чем-то думал, попыхивая папиросой.

Утром Светлана проснулась с непонятной радостью в себе. Еще и глаза не открыла, в постели лежала, а всю ее так и переполняло дивным светом и ожиданием чего-то хорошего, что' непременно должно сегодня случиться. И она долго лежала на спине, рукою трогая то место, где у женщин выпуклостям положено быть, а у нее лишь едва заметные бугорки обозначались. Но и это ее сегодня не печалило и горьких мыслей не вызывало, а было лишь радостно, до замирания и холодка в груди, радостно от того, что она есть на земле и есть сама земля, на которой живут прекрасные люди.

И Светка уже не могла лежать, а вскочила, и бросилась к окну, и отдернула штору, что скрывала от нее целый мир. Она настежь распахнула и створки окна и навалилась грудью на подоконник, глядя на ярко-зеленую листву, по-утреннему свежую, едва приметно трепетавшую от сизой струи воздуха и крохотных капелек росы.

Светлана не утерпела, потянулась и сорвала один лист черемухи и приложила к груди, и только теперь почувствовала, какое у нее горячее тело. Маленькая ладонь листочка плотно приникла к коже, вбирая в себя Светкин жар, Светкину боль и печаль, что еще вчера переполняли ее.

Светка закружилась по комнате, что-то и себе неведомое запела, схватила мыло и полотенце и выскочила было в сени, но тут же вернулась. Быстро накинула халатик, мельком в зеркало глянула, поправила короткую прическу и вон из дома — на Амур.

Вышла на крыльцо, а половицы от росы, словно от дождя, мокрые, и в траве фиолетовые искорки сверкают, не иссушило их еще утреннее солнце, не обдул ранний низовик — такая в эту ночь роса была. И Светлана двор не протоптанной дорожкой, а травой перебежала, жмурясь от удовольствия и тихо вскрикивая.

«Что же мне радостно-то так? — думала Светлана, пробегая мимо огородов. — Что это такое случилось? Я ровно помешанная сегодня, а петь-то как хочется! А воздух какой! Его бы пить маленькими глоточками надо, вприкуску с солнцем, а еще лучше плыть теперь по такому воздуху, просто раскинуть руки и плыть и смотреть в небо, которому границ не видно. Как хорошо!»

Светлана выбежала на берег и замерла над самым обрывом, готовая и в самом деле широко раскинуть руки и броситься вниз, по воздуху спланировать к реке, и ей казалось сейчас, что сделать это — сущий пустяк.

Над Амуром тоненькими ручейками змеился белый туман. Он плотно обтекал плашкоут Савелия, и пристань сверху казалась потонувшей в светлом мираже. Она была такой крохотной, эта пристань, с маленьким домиком Савелия и длинным трапом на землю. Она словно бы заблудилась среди громадного простора реки и только на одно мгновение пристала к берегу, готовая каждую минуту отправиться в неведомое плавание, к далекому океану. И, наверное, хорошо бы было плыть на плашкоуте Светлане. Растопить печурку в домике, для кого-то приготовить чай, заботиться о ком-то и смотреть на проплывающие мимо берега, и запоминать все, на всю жизнь запоминать.

Тоненькая Светкина фигура в голубеньком халатике хорошо: выделялась на зеленом фоне деревьев. Стояла она над обрывом одинокая, счастливая, и халатик мягко обтекал ее талию, легонько трепетал выше колен, и стрижка под Гавроша так шла ей теперь, обнажая крохотную родинку ниже левого уха.

И в это время, безжалостно руша всю прелесть утренней тишины, внезапный и сильный, поплыл над рекой, пристанью и деревенькой короткий, требовательный гудок теплохода. Светлана вздрогнула и поникла плечами, и почти испуганно смотрела на громаду теплохода, медленно выплывавшего из тумана.

— Светка, чума ходячая, — послышалось за ее спиной, — а я-то думаю, кто там столбом встал. Ты купаться?

Верка подбежала, глянула равнодушно на теплоход, на плашкоу́т и неожиданно прижалась к Светлане, голову опустила.

— Ой, Светка, флюгер-то мой, паразит, присушил меня, что ли, своими поэмами. Во сне его стала видеть. Хотела отшить, а не могу. Вот же зараза попалась…

— Вера, ты возьми мое полотенце, — тихо попросила Светлана, — а я сейчас приду, и мы вместе искупаемся.

— Давай. Ты к своему капитану? Ох, Светка, зря. Такой парень по тебе сохнет, Сережка-то. Во сне твое имя говорит. А капитан что, по морям, по волнам, нынче здесь, завтра у соседки…

— Ты-то откуда знаешь про Сергея? — быстро взглянула Светлана на подругу и, как всегда в минуты волнения, ладони к лицу приложила.

— Флюгер мой рассказывает. Они рядышком спят. Ну ты беги, я тебя у старицы подожду, там песок мягкий. — И Верка, тяжело покачивая круглыми плечами, пошла по тропинке.

И Светлана неожиданно поняла, почему у нее сегодня такое настроение было, почему такой радостью ее с утра захлестнуло, Она видела Сергея во сне. И так видела, словно все это наяву происходило. И она целовала его, целовала в губы, в грустные и добрые глаза, как никогда и никого еще не целовала. И она плакала во сне от счастья, от любви к Сережке плакала, и это ее слезы ушли холодной росой на траву. Как же она не вспомнила это раньше…

Светлана медленно спускалась к пристани. Ей хотелось, чтобы теплоход не сумел почему-нибудь пристать к пристани, чтобы он ушел дальше и никогда больше не приходил.

А теплоход между тем уже ткнулся носом в плашкоут, и Савелий принял трос и накинул петлю на ржавый кнехт. Светлана увидела Вовку, и по тому, как он улыбался — снисходительно, с ласковой небрежностью, и как смотрел на нее прыщеватый вахтенный матрос и еще кто-то в форме, с необычной ясностью, поняла, что все знают о том, что у них случилось. Она побледнела и попятилась, прижимая руки к груди. Потом повернулась и бросилась бежать, уже не слыша, как громко и растерянно кричал ей Вовка с капитанского мостика и как Савелий тяжело остановился взглядом на нем, что-то сердито сказал и пошел в свою избушку, сильнее обычного припадая на деревяшку.

Она бежала по влажному песку, кустами боярышника, не чувствуя боли от ударов веток по лицу. Сухими глазами смотрела она перед собой и ничего не видела, кроме широкой понимающей улыбки вахтенного матроса и его пристального взгляда из-под белесых ресниц. И когда торопливо срывала халатик, что-то отвечала на тревожные вопросы Верки, она тоже ничего Не видела. И, лишь заплыв далеко от берега и почувствовав, как подхватили ее тугие струи мощного потока воды, она закрыла глаза и все увидела. И бездонное небо над собою, и землю в белом черемуховом дыму, и светлую пристань Савелия, мимо которой каждое утро тянулись вниз по течению молочные туманы.

1973 г.