У великих истоков

Глава первая Борьба продолжается

На окраине Москвы, за Спасской заставой, приютились беженские[2] бараки. Целый городок со своим хозяйством, управлением, больницей. Около десяти тысяч человек размещены в пятидесяти бараках. Много больных, истощенных, простуженных. Скученность, грязь, духота. Тяжелей всего приходится детям. Зачатые и рожденные в скитаниях, они легко заболевают и, брошенные почти без призора, гибнут, как зеленые былинки зимой.

Я старший врач поселка; живу в двух клетушках, выделенных из семейного барака. Низкие окна клетушек смотрят на дорогу, что идет к Калитниковскому кладбищу.

Тревожно кричат грачи, и воздух, как бы расплесканный криком птиц, мерно покачивает деревья. Дорога извивается между полями могил. Могилы в крестах, могилы в утреннем тумане, могилы в чуть слышном шепоте желтеющих листьев. Госпиталь 128.

Утром меня ждет переполненная больница.

Дома беженцам делать нечего, идут потолкаться на приеме, пожаловаться докторице на действительные и мнимые болезни.

Завидев меня еще через дорогу, сидящие ближе к двери делают скорбные, страдальческие лица. Но из задних рядов доносятся отголоски не затихшей еще перебранки. Потом все перекрывает сильный голос:

— Докторица, докторица! Цыть, сороки!

С низким поклоном входит беженка лет тридцати, рано состарившаяся, но еще очень красивая худенькая брюнетка.

— Пани докторица, знову к вашей милости. Опять ребеночку плохо. Я б не шла, да один он у меня, один. Двоечко нас в целом свете!..

Сморщенное личико делает ребенка похожим на старичка. Он плачет тоненьким голоском, словно пищит галчонок, и не переставая жует высохшую материнскую грудь.

Потом на прием идут взрослые.

— Как побежали, как немец деревню поджег, как ударило жаром в спину, так с той поры не развести поясницу, — причитает постоянная посетительница, женщина лет пятидесяти.

— Говорю тебе, докторица, — басит хорошо одетый пожилой мужчина, — не могу я работать, а потому повинны мне паек давать. Дома работал, добро кое-какое было. Пришли попы — колокол сняли с церкви. А как его повезли, так за колоколом всей деревней. Выходит, насильно, а потому — государство корми. Пиши — нетрудоспособный!

Домой прихожу с темнотой. Передохнуть некогда: ночью вызывают к больным. Зато по ночам легче говорить с людьми, они и видны лучше, и кажутся сердечней, мягче.

Однажды слышу стук в окно. За стеклом огромный мужской силуэт.

Заболел ребенок.

В дальнем бараке тусклый свет. Через окно чудится — огонек потрескивает сверчком.

Начисто вымытый угол, прибранная постель.

— Ну не плачь, товарищ докторица поможет, — добродушно и чуть застенчиво утешает мой спутник высокую женщину с гладко зачесанными светлыми волосами.

Мальчику лет одиннадцать. У него острая форма дифтерита.

Когда ребенок после обтирания и прививок засыпает, мы долго беседуем с отцом. Фамилия его Грицевич. Он солдат, артиллерист, работает в мастерских Алексеевского военного училища, в Лефортове, сочувствует большевикам, но дома держится осторожно.

В поселке настроение враждебное. Были случаи избиения на митинге большевиков. Эсеровские молодцы из городского самоуправления запугивают жителей тем, что большевики, захватив власть, сразу лишат их пайков.

— В случае контрреволюционного восстания, — говорю Грицевичу, — вся эта спаянная совместной жизнью тысячная масса может стать большой угрозой рабочей Симоновке и заводам, к которым примыкает поселок.

Подбирается группа сочувствующих.

Вопрос о власти стоит уже так резко, что его понимает всякий.

За кого?

За генералов, за помещиков, за банкиров, за фабрикантов — это Керенский, это эсеры, это меньшевики, это дальнейшая война, это обнищание крестьян, это вымирание рабочих.

За рабочих, за крестьян, за мир, за землю — это большевики, это захват власти трудящимися, это прекращение войны, это немедленная передача земли крестьянам, это восьмичасовой рабочий день.

Подоспели выборы в районные думы. Нужно произвести первую перекличку, первый подсчет сил. Идут бурные митинги, все партии мобилизовали свои силы.

Воскресенье. Митинг в поселке. Из города приехали агитаторы Магжик и Бобинский. Знаем: польские социал-демократы, но примыкают ли они к нам?

Председательствует Грицевич. Мягко выговаривая слова, слегка растягивая согласные, он говорит застенчиво и немного сбиваясь, но собрание ведет отлично.

— Какой партии? — спрашивает у желающего выступить Магжика.

Тот заминается.

— Докторшу, докторшу! — слышны возгласы.

— Послушаем раньше, что скажут гости! — кричу из толпы.

Магжик и Бобинский переглядываются. Их удивляет организованность и дисциплинированность собрания, они боятся попасть впросак, они тоже просят выступить меня.

Начала со случая, который произошел после возвращения из Финляндии.

На Николаевском вокзале мне попался старый московский извозчик, сохранивший исконную традицию — беседовать с седоками.

Старик одинок, единственный сын в армии.

— Думали, после заварушки вернется. Не тут-то было. Опять воюет, и конца не видать. Убьют парня, ох, убьют, ироды! Пойдешь на старости с протянутой рукой. Как пить дать, пойдешь. Житья и сейчас нету. К овсу не подступиться, солома — и та гнилая. А дальше что? Говорят, еще хуже будет!

За разговором незаметно добрались до Сухаревой. На повороте заметили отряд человек в десять с шашками наголо. Солдаты вели трех молодых парней, с виду рабочих.

— Кого это ведут, дедушка?

— А кто их знает! Может, воры, может, разбойники, а может, большевики, — говорит старик, польщенный вниманием.

— Большевики? Что за люди такие?

Извозчик поворачивается на сто восемьдесят градусов и недоуменно глядит мне в лицо:

— Не знаешь? Да ты откелева? Не из лесу ли, родимая? Кто такие большевики? — И, почти задохнувшись, поясняет: — Это те, что против войны, чтобы, значит, сейчас замирение. От немцев, говорят, шпиены!

— Не хотят войны? Понимаю. Чтоб мир? И за это в тюрьму?.. А ты хочешь войны? Сейчас только клял наступление и богачей, которые цены на хлеб и на овес вздувают. И сына ждешь, чтоб домой вернулся. Выходит, ты первый большевик и есть, дедушка?..

— Помилуй бог! — крестится извозчик, испуганно озираясь по сторонам.

Тут уже инициатива переходит ко мне. Извозчик теперь знает, кто такие большевики, чего они хотят, за кого борются. Оглянулась — едем не по Чугунному мосту, через который мне прямая дорога в Замоскворечье, а по Крымскому.

— Куда везешь, дедушка?

— Хочу тебя в наш извозный трактир доставить, чтобы всему народу объяснила!

Толпа сначала притихла, а потом, поняв, куда клоню, начала дружелюбно посмеиваться. Разъясняю сущность корниловщины, перехожу к военной опасности, к бонапартизму, к предательству Керенского. И в конце:

— Сами решайте, за кого голосовать!

Грицевич объявляет, что в поселке есть большевистская ячейка и ведется запись в Красную гвардию.

Приехавшие товарищи отказываются от выступления:

— За нас уже все сказано.

В бараке у меня заседание ячейки.

— Откуда вы? Почему вас никто не знает? — спрашивает Бобинский. — Как в такой короткий срок ячейке удалось обработать массу? Мы ошеломлены! Месяц назад нас чуть не избили за одно слово против Керенского. Уверены ли вы в результатах предстоящего голосования в районные думы и Учредительное собрание?

Наутро меня вызывают в Рогожско-Симоновский райком партии. Секретарь райкома, старая большевичка Р. С. Землячка, проверяет мои партийные документы, недоверчиво разглядывает мое лицо и хорошо сшитое платье.

— Приходите вечером на заседание, — говорит она, немного подумав. — Увидите партийный актив. Привлечем вас к работе будущей управы, в которой, вероятно, получим большинство.

— Нет, нет, мне нельзя. Теперь нельзя, — испуганно возражаю я. Но под ее недоуменным и чуть недружелюбным взглядом тут же меняю решение:

— Хорошо!

Ночь. Настя, санитарка больницы, спит в большой комнате на диване. Я — в маленькой, рядом. Большое окно, от земли до половины стены, кажется темным изнутри и очень заметным снаружи. Это делает комнату жуткой, не похожей на дневную. Черный четырехугольник окна давит, опустошает, ослабляет волю.

Ночь пробуждает далекие первобытные инстинкты, рождает ощущение опасности, желание прижаться к надежному защитнику, к главе семьи, к мужчине.

Не спится. Тоскливо и страшно. Невыносимая боль вихрем проносится по спинному мозгу. Ударяет в голову. Несколько капель опиума облегчат страдание, но это пагубно для ребенка. И я терплю. Как маятник, хожу взад-вперед по своей клетушке.

Тяжело. Хочется только одного: услышать голос мужа.

Телефон — в конторе, через три барака.

Станция долго не отвечает, но наконец дает нужный номер.

Сейчас он поднимется. Легким прикосновением кончиков пальцев тронет уголки глаз. (Мой сынок перенял жесты отца, хотя никогда их не видел. Когда я спрашивала, почему, просыпаясь, он трогает уголки глаз, ребенок отвечал удивленно: «Ну как же, мамуся? Надо вынуть сон».)

Сейчас раздастся мягкий, чуть приглушенный голос мужа. Вижу его, как в первый день нашей встречи, когда он зашел ко мне в комнату окраинной петербургской гостиницы. В солдатской гимнастерке, в чистых сапогах без блеска, с сияющим взглядом вразлет посаженных глаз…

Над деревьями кладбища начинает белеть небо.

Успокоенная звуком родного голоса, еще больше уверенная в своей правоте, возвращаюсь в барак.

Снова мысленно говорю с мужем, читаю последнее письмо:

«Ты решила уйти. Да будет тебе легка жизнь. Иди твердо, не сгибаясь. Ты — сильная, сильней меня, но разве можно было так обидеть! Ушла не простясь».

Ненужные образы. Жалкие слова.

Московский пролетариат «голоснул» решительно. В семи крупнейших районах Москвы мы имеем подавляющее большинство. Симоновский район с такими рабочими центрами, как «Динамо», «Бари», АМО, — один из первых. Подтянулся и Калитниковский поселок. Тысячи беженцев организованно опустили пятый номер[3].

Пробовали меньшевики распространить четвертый, да неудачно. Мы провели хорошую подготовку.

Выборы.

Две старухи разматывают свои тряпки и долго ищут что-то на груди, вызывая веселый интерес окружающих.

— Ладанка там, бабушка, запрятана аль мощи? — смеется молодой парень.

— Кому бабушка, а тебе мамаша! Что запрятала, то найду, — огрызается старуха. — А за твоих чертовиков голоса не подам. На них божья троица есть. — И она осторожно разглаживает листок с красноречивой тройкой.

— Божья троица анафемской циферью?!. Да окстись ты, мила-ая! — отплевывается стоящий рядом старик.

Старуха оглядывает толпу, испуганно переспрашивает:

— А разве не божья?.. Омманули!.. Царица небесная, омманули! Митрич, а ты за кого, за какой счет?

— За пятерку, сколько пальцев на руке! Чтоб всей пятерней бить по буржуазии! — щеголяет где-то слышанной фразой старик.

— И нам, и нам, православные! И нам… Святители… Да не толкайтесь, родимые…

— Попрошу не заниматься агитацией у избирательных урн, иначе буду принужден кас-си-ро-вать выборы, — злобствует уполномоченный городской эсеровской думы, напирая на слово «кассировать».

— Хоть керасируй, хоть гусарь, а жандармить не смеешь, — парирует из толпы солдат.

Победа решительная. Из восьмидесяти семи человек членов думы — двенадцать эсеров, три кадета, остальные большевики.

Первое организованное собрание в ремонтирующемся Народном доме у реки. Наша фракция совещается недолго. Соглашателей ни в управу, ни в президиум думы не вводить. На слезливые речи эсеровских соловьев отвечаем красноречивым голосованием.

Самоуправление района сконструировано, приступаем к работе.

Центральная городская дума с эсером Рудневым во главе не дает большевистским районным управам ни денег, ни кредитов. Центр не признает районов, районы не считают властью городскую думу. Для всех ясно, что такое положение долго тянуться не может. Управа для нас не самоцель, а только средство для дальнейшей подготовки масс.

Все новые вести поступали из Питера. Ленин из подполья дал лозунг готовиться. В грозовой обстановке приближался II Всероссийский съезд Советов.

Пятнадцатого сентября Московская конференция большевиков высказалась за восстание. Борьба за руководство развернулась в Московском Совете, состав которого все время менялся в нашу пользу. Уже председателя меньшевика Хинчука сменил большевик Ногин. Уже большинство в Совете стало наше.

Напряженными и тревожными были эти дни в районе. Руководители организации не уходили из Совета. Начались военные приготовления.

Выделилась руководящая группа — пять-шесть человек.

Старший среди нас — секретарь Совета, представитель МК партии Гончаров. Спокойный, тактичный, гибкий, он имеет солидный боевой опыт и знает каждого рабочего в районе. У него большой лоб и доверчиво глядящие глаза. Пощипывая усы, Гончаров всегда внимательно выслушивает собеседника. Сам он скуп на слова, но точно формулирует свои мысли. Без лишней фразы, умело ведет людей в бой. Пойдет вперед скромно, незаметно, но каждый будет стремиться идти с ним рядом. Гончаров не блестящий трибун, но мы, агитаторы района, перед каждым ответственным выступлением получаем от него точные указания. Он словно бы не отдает распоряжения, а подсказывает то, что ты сам хотел сказать, сделать и о чем только что думал.

Алешин — высокий юноша с размашистыми движениями, блестящий оратор, способный увлечь массу. Как истый солдат революции, он бесстрашен, дисциплинирован, точно знает, чего хочет. Алешин служил в царской армии и потому чувствует себя среди нас «военным специалистом». Он первый помощник Гончарова. Должность его так и называется — заместитель военного комиссара. Алешин храбр и в то же время застенчив. Он бывалый солдат. Но ему неловко проявлять свою отвагу перед нами, сугубо штатскими людьми. В момент наступления он рвется туда, где идет самый жаркий бой. Но кому-нибудь из членов Военного комитета надо остаться в штабе — и Алешин беспрекословно подчиняется приказу. А как загорается Алешин, услышав, что предстоит выполнить какую-либо головоломную задачу, вроде налета на вокзал для захвата винтовок! И как мгновенно гаснет, как умеет подчинить свой порыв трезвой необходимости, узнав, что для этого дела выделены другие… Позже, в 1919 году, Алешин пал смертью храбрых на Северном фронте.

Костя Уханов строен и ловок. В глазах его светятся живой ум и неподдельный интерес к собеседнику. Среди нас — а потом оказалось, и среди многих тысяч — он первый по врожденным хозяйственным способностям. Ум у Кости — сложная машина нового образца, все там правильно сцеплено и увязано, все вытекает одно из другого. Уханов больше слушает, чем говорит, и как бы вбирает из беседы все ему нужное. Стихия Уханова — не война и бои. Он созидатель, а не разрушитель. Он не водил массы в бой, но шел рядовым и бился на льду под Кронштадтом, не дрогнув перед опасностью. Он и умирая, вероятно, прикинул бы: а не будет ли большей пользы для пролетариата, если коммунист Уханов умрет в другом месте? Уханов твердый и реальный политик. Этим проникнута вся его работа, все его выступления. В то время как мы, горячие головы, берем энтузиазмом, он покоряет людей точным расчетом. Это ценнейший рабочий руководитель, закалившийся возле электрических машин, где каждое неосторожное движение может вызвать катастрофу. Поэтому и голос его, низко-мелодичный, и спокойная улыбка маскируют огромное внутреннее напряжение, сдержанные порывы. После захвата власти Уханов стал бессменным руководителем района. В самые тяжелые дни копил и строил рабочее хозяйство, проявлял бешеную настойчивость и большевистскую напористость — недаром же он потом был красным директором крупнейшего электропромышленного объединения Советского Союза!

Николай Иванович Соколов по характеру близок Уханову. Даже во время революционного восстания будет беречь каждый столбик, а в бой пойдет рядовым. Соколову присуще удивительное классовое чутье. Перед ясным взглядом его чистых глаз, перед складкой страдания, что легла глубоко вокруг губ (он болен туберкулезом), притихали самые горластые и недовольные. Когда мы узнали, что в трамвайных ремонтных мастерских меньшевики и эсеры попытались убить нашего оратора, бросив в него пудовую болванку, к трамвайщикам пошел Николай Иванович Соколов. Мы верили в его власть над аудиторией — и не ошиблись. Работа Соколова в продовольственном отделе Совета равносильна геройству. Толпы разъяренных женщин с голодными ребятишками непрерывно осаждали заведующего. И надо было обладать такой беззаветной верой в пролетарскую революцию, какой проникся Николай Иванович Соколов, чтобы не в бою, не в грозе, а каждочасно, каждодневно, годами отстаивать завоевания Октября.

Профессиональный революционер Гончаров, рабочие завода «Динамо», нашей главной опоры, Алешин, Уханов и Соколов, рабочие с АМО Лидак, Смирнов, Вимба и Горшков — таков был состав руководящей группы большевиков Симоновского района.

Как развернутся события, никто себе реально не представлял. Гончаров, как самый бывалый, делился опытом боев 1905 года.

Я поняла: раз будут бои, значит, обязательно появятся раненые. Надо организовать санитарные отряды. Это моя прямая обязанность.

Очень помогли району рабочие АМО (автомобильного завода Рябушинского). В те дни АМО представлял собой небольшие мастерские, где двести — триста рабочих занимались сборкой автомобильных частей, получаемых из Америки. Завод усиленно работал на оборону. Мы приспособили его для своих целей. Мы знали, что на АМО только что поступил большой транспорт с частями грузовых и санитарных машин. Для их сборки на завод были присланы солдаты специального автоотряда. Выяснилось, что солдаты настроены революционно. Они стали нашими хорошими помощниками в Октябрьские дни. Амовцы дали четырех товарищей в руководящую группу района.

Нам удалось учесть на АМО все готовые машины. Лихорадочно собирались остальные. На заводе было установлено непрерывное дежурство рабочих и солдат.

Отряды грузовиков и санитарные машины — все это было своевременно подготовлено. Рабочие и солдаты ждали только сигнала. А главное, у нас оказались не только машины — у руля сидели надежные шоферы.

Наконец решающие вести. В Петрограде власть в руках Военно-революционного комитета. Открылся II Всероссийский съезд Советов. Большинство на нем — наше. Съезд провозгласил переход власти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Москва подсчитывает свои силы.

Из воинских частей вполне надежен только 56-й полк. По примеру Питера, в Московском Совете организован Военно-революционный комитет, центр — Скобелевская площадь. В районах — комиссары и революционные комитеты.

Объединил свои силы и белый фронт. Центр — городская дума, Думская площадь с Комитетом общественной безопасности.

Меньшевики и эсеры с пеной у рта выступают против насилия, но незаметно смываются из Московского Совета и перекочевывают на Думскую площадь.

…Мы с Грицевичем поздно возвращаемся в поселок.

Последняя ночь перед восстанием, завтра мы не придем домой. Нас встречает охрана — патрули; наготове Красная гвардия во главе с Козловским.

Барак оказался запертым. Грицевич пошел в больницу взять ключ у Насти.

Я присела на скамеечке возле дома. Тишина. Только тревожно шумят деревья Калитниковского парка.

На дороге к Калитникам появился человек с громадной ношей на спине. Я двинулась наперерез и столкнулась со своей старой знакомой — худенькой застенчивой беженкой. Она тащила на себе большой свежевыструганный крест.

— Пани… нет, нет, товарищ докторица, простите… Не хотела вам показываться… Сколько вы старались с маленьким… умер. Поутру богу душу отдал… Все в точности выполняла… Клянусь… Не дал бог жизни… Такая моя судьба… — И зарыдала.

Чуть рассвело — мы в Симоновке. Провожаем отряд Красной гвардии, выступающий на защиту Военно-революционного комитета. Во главе отряда — рабочий завода «Динамо» Николай Гончаренко. Он торжественно спокоен. «Такой не дрогнет», — говорят рабочие, сгрудившиеся у переезда. Поблескивая штыками, гвардия рабочих скрывается за пригорком.

Из Московского комитета сообщают: вечером пленум районных дум.

Грузимся в машины, едем на Сухаревку. Заседание назначено в помещении Товарной биржи.

— Поезжайте в Совет, здесь еще не собрались, — говорит представитель МК партии Гончаров, — узнайте, нет ли новостей; может, там нужны люди.

В коридоре Совета меня останавливает Смирнов, рабочий с завода Гужона; он член исполкома.

— Рябцев прислал ультиматум, — возбужденно говорит Смирнов, — требует немедленного роспуска Военно-революционного комитета. Дал пятнадцать минут для ответа. Мы ответили отказом. Восстание объявлено. Передайте распоряжение Военно-революционного комитета: закрывать собрания и разъезжаться по районам. Это поручено сделать мне, да вы справитесь быстрее…

Автомобиль спускается от Совета по Дмитровке на Театральную площадь. Возле «Метрополя» большая толпа. Часть людей движется к Лубянской площади.

Несколько минут назад группа офицеров столкнулась с вооруженными красногвардейцами. Потребовали сдать оружие. Товарищи ответили отказом. Один из офицеров выстрелил в красногвардейца, но промахнулся. Пуля свалила наповал лошадь проезжавшего рядом извозчика.

Теснимые мгновенно образовавшейся толпой, красногвардейцы отошли к Китай-городу.

А толпа все увеличивалась: к офицерам подходило подкрепление.

— И когда только образумят этих красных! — ораторствовала в толпе барышня, по виду курсистка. — Так обнаглели, что стреляют среди бела дня! Стало опасно ходить по улицам.

А сама все проталкивалась поближе к офицерам.

— Я б перво-наперво их Совдеп за горлышко, а собачьих депутатов на солнышко, — рассуждал охотнорядский молодец с внешностью потомственного мясника.

— «Товарищи, — кричат, — мы за бедных», а сами у извозчика последнюю лошадь убили, — слезливо сморкалась в шелковый платочек дамочка в меховом манто.

— Ну, растрещалась, сорока, — оборвал ее паренек с лотком яблок на голове. — Только что из «Метрополя» выплыла, и уже — «Лошадь рабочие убили»! Фря-я! Офицер выстрелил, лопни мои глаза, сам видел!

— Держи его, большевика! — взвизгнул охотнорядец.

Но внимание толпы было приковано к офицерам, двинувшимся на расправу с большевиками.

Заседание пленума Совета районных дум уже началось. В зале Товарной биржи стоит невообразимый шум. Меньшевики, эсеры, кадеты занимают правый сектор и стараются сорвать собрание.

Председательствует большевик Владимирский. Я успела передать ему распоряжение Военно-революционного комитета. Каждое слово Владимирского дышит спокойной уверенностью:

— Представители партии меньшевиков, эсеров и кадетов не дают вести собрание. Военно-революционный комитет отказался принять ультиматум их ставленника полковника Рябцева. Собрание продолжать бесполезно. Наша партия призывает к оружию! Объявлено восстание!

В ответ грянул и расплескался миллионами брызг «Интернационал». Эсеры и меньшевики запели вразброд «Марсельезу», им подтянули кадеты.

Ясный осенний вечер. Город еще живет обычной жизнью, только у Спасской заставы слишком рано заперты лавчонки. Пустая площадь свидетельствует о беспокойстве. Мы возвращаемся в свой район.

Все собрались в столовой «Динамо». Забастовка, объявленная накануне Московским Советом, остановила работу станков, машин и заставила рабочих стать часовыми вокруг заводов. Усиленные патрули и на АМО и на «Бари».

Охрану завода «Динамо» несет молодежь во главе с шестнадцатилетним Григорием Моргуновым.

Привезенное нами известие встречено минутным молчанием. Потом сыплются вопросы, раздаются восклицания. Несколько человек, как по команде, направляются в темные безлюдные мастерские, чтобы проверить, все ли в порядке.

Установили дежурство в Совете, здесь — наш боевой штаб. С городом связи нет. Телефонная станция в руках юнкеров.

Наш Военно-революционный комитет: Гончаров, Алешин, Смирнов, Лидак и автор этих строк. Потом включили Горшкова, начальника милицейского комиссариата, единственного во всей Москве, сразу перешедшего к нам. Решили: Гончаров, Алешин и я едем в центр, на Скобелевскую, за директивой.

По пути надумали завернуть в поселок за перевязочными материалами и персоналом.

Бывший генерал-губернаторский дом весь в огнях. Совет уже живет напряженной, лихорадочной жизнью — группы людей толпятся в коридорах, комнатах, все чаще мелькают шинели солдат.

Внизу, в полуподвальном этаже, развернули госпиталь.

В окна глядит темная ночь. Кажется, в ней кто-то притаился и ждет.

Насторожившуюся тишину разорвали незнакомые звуки: так-так-так-ю-ю, так-так-так…

Пулемет.

Все сразу притихли, сделались сосредоточенными.

Началось!

Через час принесли первого раненого. За ним еще и еще.

Стрельба доносится со всех сторон. Где противник, где наши — неизвестно.

Узнав, что мы располагаем закрытой санитарной машиной и готовы выполнить любое поручение, член Военно-революционного комитета Аросев дает задание разведать район Думской и Красной площадей и, если удастся, пробраться в Кремль, выяснить положение 56-го полка.

Оказав помощь раненым, разыскиваю шофера с «санитарки». Мы предвидели, что санитарные машины могут понадобиться для выполнения сложных заданий, и выделили для них самых стойких, проверенных шоферов. И надо сказать, они полностью оправдали наши надежды.

В Октябрьские дни амовских шоферов стали заслуженно называть «неуловимые». Их бешено ненавидели юнкера. Накануне на заводе выдали белые полушубки, и юнкера, захватив в плен машину с шофером в белом полушубке, немедленно расстреливали шофера. Но это было потом. А сейчас мы только начинали.

Как призраки носились амовцы по Москве. Свой ли район, территория ли врагов — они не знали преград. Находчивые и предприимчивые, амовцы беззаветно отдали пролетарскому восстанию свою отвагу, свою кровь, свою жизнь.

С нами едет Настя, санитарка из поселка. Договариваемся о ролях, о поведении в случае провала.

Машина сразу берет полный ход, пролетает узкий проход между рядами наших окопов и заграждений по Тверской, с размаху минует заставы белых и врывается на ярко освещенную Думскую площадь.

Навстречу с винтовками наперевес бегут люди.

— За ранеными из 128-го госпиталя. Вызвал Комитет общественной безопасности.

— А как проехали? — спрашивает молоденький гимназист. На лице его — мальчишеское любопытство и страх.

— Прорвались через Земляной вал.

— Давайте, сестрица, к Кремлю.

Через Иверскую поднимаемся на безлюдную, притихшую Красную площадь. Объезжаем Лобное место, чтобы спуститься к Москворецкому мосту.

— Машина, стой! Пропуск!

Автомобиль окружают плотным кольцом «ударницы»[4]. Как истые женщины, наперебой засыпают вопросами:

— Где враги? Взяли Совет? Что в городе? Много ли большевиков? Скоро ли нас сменят?

Отвечаем, что один госпиталь уже переполнен «нашими» ранеными, много ли большевиков — сказать трудно, но лезут они отовсюду.

К машине подошел стройный мужчина, по-видимому их начальник.

— Что за сборище? Почему расспросы? Предъявите документы.

Показала удостоверение:

— За ранеными в Кремль.

— В Кремль не проедете, а через Театральную попадете на Лубянку — там идут бои.

Театральная площадь пустынна. Зато необычное оживление возле «Метрополя». Ежеминутно подкатывают мотоциклетки, автомобили. Суетятся люди, тысячами огней светятся окна. Среди офицерских шинелей мелькают щегольские штатские пальто.

Юнкерская цепь залегла у стен Китай-города. Идет перестрелка. Пули цокают о тысячелетние камни.

Машину оставили у начала стены. Прошли по всей цепи, как бы разыскивая раненых. Осмотрели занятую белыми позицию. В темноте наткнулись на проволочные заграждения. На глаз у противника здесь около батальона.

— Осторожней, сестрица, держитесь поближе к стене. Как бы вас пуля не царапнула. Эти неучи и стрелять как следует не умеют, — пытается любезничать с нами оказавшийся рядом юнкер.

От Кузнецкого по Варсонофьевскому переулку пробираемся в тыл наших частей.

Долго растолковываем ошеломленному командиру, кто мы.

— У юнкеров человек двести, один пулемет возле фонтана, два — у Ильинских ворот. Строят проволочные заграждения, копают ямы.

— Спасибо за сведения и за то, что штаб нас не забывает…

— Теперь хорошо бы проехать в Замоскворечье. Пусть шлют подмогу, — дает новое поручение Аросев.

Мы уже в Замоскворечье. Здесь знакомые лица — Борис Волин, Илья Цивцивадзе, Николай Стрелков.

— Надо возвращаться, пока белые не заняли все мосты, — советуют нам товарищи.

Обратно — тем же маршрутом.

Едва проехали Крымский мост, начал белеть предрассветный туман. Потом на куполе церкви у Остоженки заиграли солнечные блики.

Над борющейся Москвой взошло солнце.

На Скобелевской площади — оживленное движение. Руководителям районов приказано готовить рабочие массы к обороне и наступлению.

Центр Москвы будто съежился. Притихли испуганные обыватели: всю ночь трещали пулеметы, рвались бомбы, свистели пули.

На Сухаревке наглухо забиты ларьки, только несколько молочниц да два случайных дворника с метлами оглядывают мчащиеся машины. У Курского вокзала — группы людей. В ночь пришли дальние поезда, поутру прибыли дачные. Люди пугливо жмутся к надежному зданию, наиболее смелые выходят на сквер. Завидев машину — врассыпную.

Вот и окружная ветка — мы уже в Симоновке.

С вала Симоновских пороховых складов нас окликают двое в военном, рядом — дуло пулемета. Что за оказия?

— Вылезай, кто такие?

— Техники с завода АМО, — говорит Гончаров. — Нас подвез попавшийся санитарный автомобиль.

Мы стоим перед безусыми мальчишками безоружные, но спокойные.

— Проходите, да не задерживайтесь, а не то… — Юнкера красноречиво щелкают затворами.

Угрюмо бредем к Совету. На площади перед штабом стоит грузовик с вооруженными юнкерами.

Собираемся у «Динамо». Узнаем: юнкеров человек тридцать пять. Они захватили на АМО два грузовика и грузят патроны. По-видимому, ждут подкрепления. Отпор организовать нельзя — в районе ни одной винтовки. Милиция продолжает занимать выжидательную позицию.

Надо немедленно создать оборону. Своих сил мало, необходимо прорваться в Замоскворецкий район, просить подкрепления. Там стоят воинские части, и товарищи обязаны помочь.

— Защита Симоновки — это охрана тыла Рогожского и Замоскворецкого районов, это охрана пороховых складов, главного центра снабжения всей Москвы. Значение его, вероятно, огромно, если юнкера в первую же ночь восстания ворвались в рабочий район, известный как большевистский, — объясняет мне Гончаров.

Санитарный автомобиль с носилками в кузове проскакивает мимо юнкеров, что стоят у вышки пороховых складов, вырвавшись, мчится к Москве-реке, затем степенно переезжает мост, занятый белыми.

Замоскворецкий штаб занял отличный тактический пункт. Стоят караулы, сменяются часовые. Возле штаба идет обучение новых бойцов Красной гвардии.

Метрах в ста от здания, ближе к Крымскому мосту, два ряда баррикад из тюков хлопка, у прохода — два пулемета.

Штаб готов помочь Симоновке, но воинских частей у него нет. В 55-м полку настроение неопределенное. Нам рекомендуют попытаться уговорить колеблющихся.

Вместе с комиссаром воинских частей Замоскворечья рабочим завода Михельсона Николаем Стрелковым идем в казармы, где заперт 55-й полк. Дежурный офицер подозрительно осматривает нас, но после категорических требований все же пропускает в казармы.

— Товарищи, юнкера захватили Симоновку! Слышите, товарищи!

— Во двор, на митинг, решать всем полком! — пронеслось по казармам.

— Я за председателя! — распоряжается Стрелков. — Выбираете, товарищи?

— Выбираем!

— Раздавай оружие! — гремит ответ на горячий призыв рабочих Симоновки.

— Взводные, отделенные, выходи!

Полк начинает строиться.

— Винтовки в кладовых на запоре!..

— Подать заведующего! Разнесем кладовые!.. — бушуют солдаты.

— Несут, винтовки несут! Разбирай!

Отряд готов.

— Распоряжение из штаба! Центральный Военно-революционный комитет требует срочного подкрепления!

Это спешат воспользоваться сформированной частью практичные замоскворечане.

— А как же Симоновка? — растерянно спрашиваю Стрелкова.

— Идите в команду выздоравливающих, там наберете новых добровольцев.

В команде выздоравливающих. После увещеваний, уговоров, ссылок на 55-й полк набирается человек сто. Достают винтовки. Но выясняется: патроны к ним не подходят — японские. Наконец находим патроны. Снова препятствие — нет пулемета.

— А без пулеметов какие мы бойцы? Нас голыми руками взять можно! — гнусавит рыжий дядя.

— Пулемет — крепкая вещь, — поддерживают его солдаты.

Мчусь к Цивцивадзе за пулеметом.

— Поезжай на ту сторону моста в батальон соседнего полка. Он нейтральный. Может, дадут пулемет.

Офицеры батальона смотрят на меня искоса, солдаты — сочувственно и дружелюбно.

— Почему не дать, если они у нас без дела еще стоят? — бросает председатель солдатского комитета в сторону офицеров, подчеркивая слово «еще». — Тащи, ребята, парочку «максимов»!

Пулеметы уже в команде выздоравливающих. Сообщаю маршрут движения, а сама спешу в район. Что там?

Уже стемнело, когда добрались до Крутицких казарм. Нашу машину «приветствуют» залпом. Это из-за угла палят недоучившиеся прапорщики.

Вот и окружная ветка.

На высоком столбе сияет самодельный, сделанный из жести, рефлектор, освещающий подступы к ветке.

Наши ли, юнкера — выбора нет. Нужно быть в Симоновке.

Выхожу из машины и иду на огонь.

— Стой! Пропуск!

Прибавляю шагу.

— Стой! Стрелять буду!

Отступать поздно! Перемахиваю проволочное заграждение. Чьи-то радостные возгласы. Делаю неудачное движение, оступаюсь и лечу на вытянутые руки товарищей, сидящих в окопах.

Все наперебой рассказывают, как зашевелилась Симоновка после тревожного гудка на заводах, как угрожающе стали высыпать на улицу рабочие, вооруженные чем попало. Нашли впопыхах несколько берданок. Узнав, что район в опасности, еле держась на ногах, приехал больной Горшков; милиция целиком перешла на сторону пролетариата, рабочим роздали оружие.

Юнкера струсили и, не дождавшись подмоги, укатили.

Начали строить оборону. На улице все от мала до велика. Симоновка покрылась рвами окопов, заграждениями, баррикадами. Они выросли и со стороны Москвы-реки и со стороны Тюфелевой рощи, что за АМО. Главные подступы со стороны города — по линии окружной ветки — защищены отлично.

И наша комнатушка уже имеет вид боевого штаба. Появились вооруженные бойцы. Идет обучение.

Сообщаю, что на подмогу спешит подкрепление. Наши ликуют.

— Люди теперь есть, — говорит Гончаров, — беда только — нет оружия. В Московском Совете уже кое-что имеется, сам видел часть захваченных в арсенале винтовок. Если б раздобыть немного!

Поздней ночью я снова на Скобелевской. «Санитаркой» со мной едет подпольщица, партийный работник Татьяна Сычева. Здесь впервые знакомлюсь с Розенталем. Заведующий оружием — по-детски взлохмаченный большой мужчина. Винтовки распределяет осторожно и скупо.

Шестьдесят штук сразу — неожиданная щедрость! Бережно переносим их в машину.

А когда уже почти закончили погрузку, зовут к Аросеву.

— В Симоновке, в районе Тюфелевой рощи, появились казаки. Об этом только что сообщили железнодорожники. Спешите, надо организовать оборону.

— Нужна подмога. Мы не готовы встретить казаков.

— Поищите добровольцев по Совету. Наберите желающих.

Вместе с комендантом Совета бродим между спящими по самому верхнему этажу, тормошим тех, кто кажется покрепче, рассказываем о казаках. Красногвардейцы, едва открыв глаза, берут винтовки и направляются к выходу.

На амовских грузовиках, дежурящих в Совете, мчится в наш район подмога — сто пятьдесят человек.

Но у Тюфелевой рощи наши заставы уже заметили неприятеля. Оказалось, что это не организованные сотни, а одиночки, пытавшиеся пробраться куда-то к своим. Казаки, не ожидавшие, что наткнутся на штыки рабочих пикетов, сдавались без сопротивления.

Мы уже накопили скромный боевой опыт, однако перевес — и численный и технический — пока на стороне белых. Главные их опорные пункты — Алексеевское и Александровское военные училища; сюда стекаются гимназисты, студенты, добровольцы всех розоватых мастей и оттенков.

Порой в некоторых местах мы теснили противника, но главной задачей первых дней было отстоять боевой штаб борьбы, Московский Совет и Военно-революционный комитет.

Беляки окружили Скобелевскую площадь плотным кольцом и постепенно сжимают его вокруг бывшего генерал-губернаторского дома. Мы же всеми силами стараемся удержать Московский Совет. Это имело значение больше психологическое, чем стратегическое. То, что держится Совет, к которому тянется вся пролетарская Москва, вселяло уверенность в победе.

Готовились районы. Наиболее сильный, Замоскворецкий, отрезан от центра. Юнкера заняли все мосты через Москву-реку, и бросить в центр подкрепление невозможно. А силы уже имеются. К большевикам организованно примкнул весь 55-й полк, с нами и батальоны 193-го полка.

Я часто пробираюсь в Замоскворечье, каждый раз новой дорогой. У замоскворечан самые фантастические планы форсирования реки на паромах, вплавь, а не то даже вброд.

Дни стоят тяжелые. Поддерживаем связь с районами, ведем разведку, все время в беспрерывном движении.

Разведываем Бутырский район. «Санитарка» мчится по каким-то переулкам и неожиданно выскакивает к большому дому Курникова, где помещалась команда выздоравливающих.

Невольно впиваюсь глазами в дом на противоположной стороне улицы. Там моя бывшая квартира. Пятый этаж темен, только в угловой комнате чуть колышется свет, вероятно горит свеча.

Там живет семья мужа, в которую меня временно забрасывала жизнь. Семья, оказавшаяся в стороне от народа.

Эх, пальнуть бы по вас разочек, «честные» соглашатели, — мелькает шальная мысль.

А машина уже мчится вверх по Новослободской.

Заезжаем в ярко освещенный Народный дом.

Снова у Аросева.

— Спасибо симоновцам, что связали нас с Замоскворечьем!..

Речь шла о разведке, проведенной Аней Васильевой, которую рабочие «Динамо» звали просто Нюрой. И не удивительно, что так звали: она пришла на завод девчонкой и почти сразу вошла в большевистский кружок.

Аня не оратор, не организатор, она просто одна из лучших наших женщин. Веселая, спокойная, она безотказно выполняла самые опасные поручения. А когда появились фронты, Аня поехала со мной на Украину. В Курске наша группа ожидала конца переговоров с немцами; Аня не выдержала пассивности и перешла фронт разведчицей. В Никитовке ее схватили петлюровцы, но Аня выдержала пытки и ни в чем не созналась. Потом дралась в коннице Буденного, прошла с 5-й армией до Верхнеудинска, а в мирные дни вновь вернулась к станку, на «Динамо».

Партия послала ее в ЦКК. Васильева заперла свой рабочий ящик, а ключ положила в карман. Через четыре года снова стала на свое старое место. И опыт свой принесла на «Динамо».

Поездка Ани Васильевой в Замоскворечье, о которой вспомнил Аросев, действительно была смелой затеей, рассчитанной больше на счастливый случай, чем на здравый смысл. Ближнюю к центру города сторону Крымского моста занимали юнкера, дальнюю — наши.

Юнкера задержали разведчицу.

— Нас вызвали, господа! Говорят, на мосту раненые…

— Что ж, поезжайте, а мы устроим защитную завесу из огня.

И действительно, устроили «защитную» завесу. Верхушку санитарной машины срезало как острием бритвы. Был ранен шофер. Но распоряжение Военно-революционного комитета передано по назначению, а заодно разведано расположение пулеметов противника, определена его численность.

Васильева возвращалась по уже очищенному мосту. Юнкеров удалось отбросить…

— Так вот, — продолжал Аросев, — с замоскворечанами вы нас связали. Это хорошо. Но только что получено донесение, что в вашем районе, на окружной ветке у Калитников, появилась артиллерия белых. Есть сведения, что она не имеет прикрытия. Если десяток смельчаков бросится в атаку, прислуга орудий разбежится. Вы захватите богатую добычу.

Артиллерия! Я видела в ней что-то большое, всемогущее, слышала кругом разговоры о захвате лефортовских орудий, об установке их на Воробьевых горах.

И вдруг — артиллерия в нашем районе, и без прикрытия! Прикрытие мне представлялось в виде большого навеса из бревен, какие делают над штольнями и шурфами в шахтах.

И про себя решаю: «Покуда они успеют построить прикрытие, мы опрокинем их атакой».

Во главе экспедиции — Иван Васильевич Горшков, горячая, буйная голова. Он безрассуден, мало считается с обстоятельствами. Накануне восстания Горшков разбился, объезжая лошадь, и все же, больной, пришел в ревком, отдал себя и милицейский комиссариат в распоряжение Военно-революционного комитета, вошел в состав руководящего ядра и не покидал Совета до взятия Кремля. Это он с горсточкой храбрых первым ворвался под пулеметным дождем на Ильинку; это он с маленьким отрядом пробился на Николаевский вокзал за винтовками и под огнем юнкеров доставил в район оружие; это он брал Крутицкие казармы и первым бросился на казаков.

Горшков отобрал лучших, испытанных милиционеров. В поселке на моей квартире собрались и наши красногвардейцы во главе с Грицевичем и Козловским.

— Сначала нужна разведка, — авторитетно заявляет Горшков. — Конечно, пешая. Женщине в вашем положении сейчас идти незачем, — обращается он ко мне. — Полежите, отдохните, а когда получим донесение, в наступление пойдем вместе.

В наступление нам идти не пришлось: в нашем районе никакой артиллерии не оказалось. Позднее стало известно, что ее все-таки обнаружили, только на окружной ветке, в Сокольниках, примерно в двадцати километрах от нас. Сагитированные рабочими, солдаты бросили орудия и разбежались.

После суточного перемирия белые подтянули силы к центру. Днем был налет броневичков на Скобелевскую. Они прорвались по переулку мимо растерявшихся патрулей, но, встретив сопротивление, отошли. По-видимому, противник прощупывал наши силы. Главный удар готовился к ночи.

К Совету спешно подходят отряды самокатчиков. На площади устанавливают артиллерию.

Районы, извещенные об опасности, послали в центр свои лучшие отряды.

Готовимся.

Город окутан моросящим дождем. Тьма кажется подвижной и тягучей.

Наша машина ныряет из переулка прямо на площадь.

— Пропуск! Откуда взялись? — окликает нас часовой. — А, симоновцы, — приглядевшись, облегченно произносит он.

На площади — еле заметное движение, приглушенные звуки. Наблюдатели белых нащупывают цели для стрельбы, и потому у нас полнейшая темнота. Едва светлеют только жерла орудий, но их замечаешь, когда чуть не наткнешься. Дом Советов — в рубашке тумана, клочьями спускающегося вдоль здания. Еле различаю дверь; вот она на мгновение приоткрылась, вырвался и тотчас погас сноп света.

Спускаюсь в нижний этаж, а навстречу бегут.

— Наконец-то! В доме напротив умирает ребенок. Внизу — студия Художественного театра. Наверху — детский сад. Вас ждет товарищ оттуда…

— Когда заболел ребенок, сколько лет? Покороче и поясней!

— Да годочков пять. В горле нарывы. Не может дышать…

— Кипятите инструменты! Барабан малой марли! Готово? Кто пойдет? Площадь обстреливают. Нужны двое.

На площади уже знают, куда мы идем. Даже орудия будто выстроились, указывая дорогу.

Несколько артиллеристов шагают впереди, предостерегая от луж и выбоин.

— Пригнитесь немного. Это пули, — поучает самокатчик актера.

Тьму на миг прорезает острый клинок прожектора.

Взволнованный артист долго не может попасть ключом в скважину замка.

Комната наверху — с притушенным светом. На кроватке в углу разметался больной малыш. Операция. Мы подоспели вовремя. Мальчик будет жить.

Этот эпизод имел свое завершение двадцать лет спустя. В гостиной санатория в Барвихе знаменитый артист Василий Иванович Качалов — это он явился тогда за доктором — образно рассказал, как он пришел в ту ночь к Советам.

В комнате оружейного мага и властелина Розенталя идет приемка и выдача оружия и боеприпасов. Взлохмаченный Розенталь доказывает одному из товарищей, что запас патронов у него очень скромный, а потому удовлетворить заявку полностью невозможно. Я не выдерживаю и включаюсь в разговор:

— А у нас в районе патронов столько, что ими можно засыпать всю Москву! Знаете ли вы, что такое Симоновские пороховые склады?

— За морем телушка — полушка, да рубль перевоз, — пытается отшутиться Розенталь. — Как их оттуда доставить, когда вы сами еле прорываетесь с боями?

— Берусь доставить своим транспортом. Только с одним условием: на обмен. Вы мне — винтовки и парочку пулеметов в придачу, я вам — патроны.

— Согласен!

И стали мы с той поры главной базой военного снабжения. Отовсюду приезжали за патронами, за снарядами. В дело пустили весь транспорт. Амовские грузовики непрерывно курсировали то в центр, то в районы. Зато у нас вдоволь винтовок, появились и пулеметы.

Однако не обошлось без неприятностей. В Городском районе наша застава задержала грузовик с патронами. При проверке оказалось, что их по подложным документам получили из Симоновских пороховых складов юнкера. Условились выдавать патроны только по требованиям с пометкой центра и подписью Розенталя. Такой документ подделать невозможно, тем более что о новом порядке знали лишь несколько человек.

И все же… Случилось и такое.

Ночью мы с Алешиным сменили падавшего от усталости Гончарова. Он пошел вздремнуть в совещательную комнату. Ушла в окопы последняя смена. Сменились дозоры у реки, заставы у Тюфелевой рощи. Приближались решающие часы. Надо было дать людям передохнуть, собраться с силами. Над городом ухали орудия. Это взяли уже мосты замоскворечане.

Перед рассветом к нам в комнату вбежали два взволнованных незнакомца: военный и штатский.

— Штаб здесь? Нужны патроны и снаряды! Наши бьются на Остоженке! Дорого каждое мгновение. Нет сил. Прорвались под огнем. Скорее! Наш грузовик наготове.

Штатский предъявил красногвардейский мандат и партийный билет. Но разрешения центра у него не оказалось.

Дежуривший со мной Алешин был уже готов удовлетворить просьбу о выдаче боеприпасов. Но я категорически запротестовала. Какой-то внутренний голос упорно твердил: перед тобой враги! И интуиция не подвела. Пока мы вели переговоры с незнакомцами, вернулись отдыхавшие товарищи. Быстро разобравшись в ситуации, они немедленно разоружили поздних «гостей» и тут же обыскали их. У штатского нашли удостоверение «Комитета общественной безопасности», у военного — юнкерский билет.

Без единого выстрела наши захватили и их грузовик.

Положение в центре напряжено до предела.

Белые рвутся к Московскому Совету. Попытались наступать в лоб. Из Козьмодемьянского переулка на Скобелевскую площадь нагло выскочил броневик. Но огонь наших пулеметов и несколько снарядов, выпущенных прямой наводкой, заставили его дать тягу.

Тогда белые сконцентрировали крупные силы в районе Никитской улицы. Просочившись по переулкам и тупичкам, они прорвались к дому бывшего генерал-губернатора с тыла и неожиданно появились у высокой стены, опоясывающей большой двор.

В руководстве восстанием нет единства. Военно-революционный комитет решает, что Московский Совет не удержать. Большинство товарищей на симоновских санитарных машинах переезжают в Замоскворечье.

С районами не советуются. А там, на рабочих окраинах, таких, как наша Симоновка, кипит жизнь.

Из членов Военно-революционного комитета в здании на Скобелевской площади остаются только те, кто верит в победу: Аросев, Муралов, Ведерников, Саблин, Емельян Ярославский, Усиевич. Почти все они разъезжаются по полкам, которые еще не примкнули к восставшим, чтобы сагитировать солдат и привести подкрепление.

В тот день я приехала из Симоновки в самом радужном настроении.

Заставы юнкеров, как обычно, беспрепятственно пропускали нашу «санитарку», когда я предъявляла удостоверение ординатора 128-го военного госпиталя, а нашим заставам были хорошо знакомы мои подлинные документы — члена Военно-революционного комитета Симоновского района.

Необычное началось у входа в Московский Совет. Часового у двери не оказалось. Навстречу мне спускалась по внутренней лестнице управляющая делами Военно-революционного комитета Софья Бричкина — высокая женщина в строгом темном костюме. Она хорошо знала меня и по санитарной службе и по боевой работе в те дни.

— Сейчас же уезжайте обратно! — решительно заявила Бричкина. — Есть постановление всем женщинам покинуть Московский Совет. Белые у самой стены. Они могут сюда ворваться в любую минуту.

— Если мне не изменяют глаза, то вы тоже женщина, товарищ Бричкина! — попыталась отшутиться я. — А вот же не ушли…

Внизу, в помещении госпиталя, остались только фельдшер и два санитара. Раненых в сопровождении хирурга Михаила Баранова вывезли в Рогожский район. Там в Дурновском переулке госпиталь нашего района. В госпитале имеется большевистская ячейка и преданный восстанию солдатский комитет. Я хорошо знаю все это, так как с лета работаю там ординатором.

Здание Московского Совета опустело. Боевой штаб переместился в большой двор генерал-губернаторского дома. Здесь сосредоточены все наличные силы.

Надо проверить санитарное обеспечение сражающихся. Приехавшие со мной товарищи берут винтовки, и мы выходим во двор.

Среди красногвардейцев и перешедших на нашу сторону солдат, заполнявших двор, я сразу заметила члена Военно-революционного комитета Александра Аросева. Впервые увидела Александра Яковлевича таким суровым. А ведь под его руководством работаю с той памятной ночи, когда началось восстание.

Обхожу двор. Убеждаюсь — все мои люди на местах. Помощь раненым будет обеспечена.

А вот и симоновцы. Между цепями прилег и командир сводного отряда динамовский рабочий Николай Гончаренко, как всегда, с непокрытой вихрастой головой и наганом у пояса.

Быстро окидываю глазами людей. Близкие, дорогие лица, и каждый — неповторимая индивидуальность.

Вот шестнадцатилетний Борис Кузьмичев, заводила рабочей молодежи. Я встретила его потом в девятнадцатом году в полку червонных казаков — Кузьмичев был адъютантом легендарного Виталия Примакова. Рядом брат Бориса — Николай. Он из первой нашей группы московских добровольцев, а потом воевал вместе со мной в Особой Вятской дивизии. Тут же мастер инструментальной мастерской Иван Борисов — пожилой человек, годящийся в отцы братьям Кузьмичевым. Дальше лежат амовцы. Среди них вижу Павла Ефимцева, Гаврилова, Сергея Оленева. Это благодаря им мы сагитировали амовский солдатский комитет и стали хозяевами двадцати пяти санитарных автомобилей, несущих сейчас разведку и связь.

У самого выступа стены примостилась часть отряда Красной гвардии из нашего беженского поселка. Большинство — солдаты-артиллеристы из Лефортовских мастерских.

Во главе отряда — литовец Грицевич и поляк Козловский.

У командира отряда Грицевича такое выражение лица, какое бывало на митингах, когда мы дрались с меньшевиками и эсерами. Возле него — председатель беженского поселка Козловский. Козловский старый сапер. Вот бы кому взорвать стену и сойтись с врагом грудь на грудь!

Друзья мои! Как хорошо всех вас помню, как хочу, чтобы знали о вас люди!

…Ожидание, ожидание, ожидание! Тяжесть его знают бойцы.

И вдруг все насторожились.

Послышалась твердая команда Аросева:

— Огонь! По стене!

Это ему просигналили с крыши Моссовета, откуда ведется наблюдение. Тут же застрочил пулемет.

Мы стреляем поверх стены. Над стеной появляются головы юнкеров. Несколько человек оседлали стену, но тотчас скатываются вниз от нашего прицельного огня. На смену им появляются новые. Некоторым удалось перемахнуть стену. Завязывается рукопашная схватка.

Одна волна белых отхлынула, но тотчас набежала другая. Вот-вот затопит наш маленький плацдарм.

— Не пускать белых во двор! — командует Аросев.

Первыми взбираются на стену наши динамовцы. Вижу там Гончаренко, братьев Кузьмичевых. Грицевич берет на себя командование оставшимися внизу и тоже готовится к рывку.

Половина нашего отряда уже за стеной. И тогда распахиваются ворота. Аросев бросает на помощь смельчакам отряд подоспевших заиоскворечан.

С крыши, из окон Моссовета строчат пулеметы.

Противник отброшен и в беспорядке отступает. Это почувствовали даже те, кто оставался во дворе: над стеной перестали появляться головы юнкеров.

И опять я вижу Аросева.

Он на ходу перезаряжает маузер, лицо потемнело от порохового дыма, но губы уже разжимаются в привычной улыбке — тяжесть свалилась с плеч, командир передохнул, счастливый.

Красная гвардия безостановочно гонит отброшенного врага. Отовсюду подходят подкрепления. Это начало победоносного перелома восстания.

Московский Совет отстояли. Начались наступательные бои. Скоро возьмем и заветный Кремль.

Мне поручено передать Рогожскому и Симоновскому районам приказ о наступлении. Маршрут — Таганка, Яузский мост, Солянка. Выйти на Варварскую площадь и окопаться. К утру взять Китай-город, объединившись с другими районами, и занять Красную площадь для штурма Кремля.

К тому времени симоновцы взяли Крутицкие казармы. Уже очищены Яузский мост и часть Солянки. Юнкера отступали, отстаивая каждый дом.

В Крутицах помещалась школа прапорщиков, оторванная от своих в период восстания. Я приехала туда, когда красногвардейцы во главе с Горшковым занимали уже здания, находившиеся во дворе. Небольшая группа юнкеров заперлась наверху.

— Сдавайтесь! — неслось со двора.

В ответ ударило несколько выстрелов.

— Черт их знает, сдаются или нет! — пробормотал Горшков. — Ну, ребята, за мной! Старайтесь не стрелять. Жаль их, чертей, как цыплят пококошить.

Последняя тяжелая дверь. За ней тишина.

— Выходите, никого не тронем! — крикнул Горшков.

После недолгого молчания в проеме приоткрытой двери показалась фигура с поднятыми руками, потом другая, третья, десятая…

На полу — наспех брошенные винтовки, к стене, как ненужная игрушка, приткнулся пулемет.

— Все? Сколько вас? Да не дрожите! Никого не тронем!

Симоновский пролетариат выступает. У штаба выстраивается длинная цепочка машин. На одну из них взбирается незнакомая женщина с винтовкой за плечами.

— Куда, товарищ?

— С мужем. Работали вместе и воевать будем вместе за наше дело…

Рядом с женщиной — Смирнов с АМО. У него смущенное и радостное лицо.

Тронулись. У одного из грузовиков что-то не заладилось с мотором. Все остановились, ждут.

— Этак мы и к шапочному разбору не поспеем, — волнуются рабочие.

Бросаем машины и колоннами по Воронцовской выходим на Таганку.

Снова остановка. Площадь пересекает артиллерия. Возле орудийных ящиков воткнуты длинные шесты, а на них пылают факелы. По флангам в несколько рядов шагает пехота.

— Пехота — это прикрытие, — поясняет Горшков.

Артиллерия из Лефортова движется на Воробьевы горы.

Алексеевское военное училище уже в наших руках. Сегодня решится участь Александровского. Салютуя, приветствуем шестидюймовых стальных помощников восстания.

Проходит артиллерия. Удаляясь, постепенно меркнет зарево факелов.

Спускаемся к Яузскому мосту. Тут уже Рогожский район.

Вчера эти улицы отбиты у юнкеров.

Из розоватого дома с правой стороны будто выплеснулся крупный град: пальнули из открытых окон. В тот же момент в окна полетели ответные пули.

С дома посыпалась штукатурка, беспомощно рассыпался маленький амурчик у фронтона.

— Бросьте, товарищи! Это все равно что батареей по мышонку! Достаточно пятерых, чтобы выкурить засевших.

Гончаров дает задание обследовать все переулки, прилегающие к Солянке и Варварской площади. Выполняем поручение, выясняем обстановку.

Когда возвращаемся, находим своих на Варварском сквере. Им удалось удачно проскочить обстреливаемую со всех сторон Варварскую площадь. Роют окопы по ту сторону небольшого железного забора.

— Окопы не бог весть какие… Больше для собственного успокоения, — говорит Горшков. — Поливают, окаянные, как дождиком, но теперь нас прикрывают хотя бы деревья.

— Есть охота!.. Неужто не запасли хлеба? — сердито спрашивает кто-то.

— Хлеб будет, его подвозят к Солянскому проезду. Оттуда доставят женщины, — успокаивает Гончаров. — Получите у взводных и отделенных.

Горшков, Смирнов, Гончаров на ходу проводят небольшое совещание.

Людей у нас мало. У рогожцев вдвое больше. Чтобы взять Ильинку, необходимо подкрепление из района.

Гончаров дает распоряжение поехать в район, собрать всех, кто может держать оружие.

— Ведите подкрепление. На рассвете, ручаюсь, будем на Красной площади.

И вот я с несколькими товарищами опять в родном районе. Возле школы, где помещается штаб, идет формирование новых боевых групп. Симоновка посылает в центр Москвы лучших своих людей.

В ту ночь никто не спал в рабочей слободке. Все толпились у штаба, двойными нарядами сидели в окопах.

— Гончаров ничего не говорил обо мне? — нерешительно спрашивает меня Алешин.

— А что?

— Нельзя ли Митавского оставить, а мне повести отряд?

— Ничего такого не слышала. Придется, видно, тебе оставаться на месте.

Из верхних этажей домов, что как часовые стоят по обе стороны Ильинки, без устали строчат пулеметы.

— Гляди, гляди, пулемет на крыше! Самый опасный, стервец! Кто снимет? Ну-ка, цыган! Хвастался, что первый стрелок. Попробуй!

— Трудновато!..

Смуглый, действительно похожий на цыгана боец тщательно прицелился, но тут же опустил винтовку: его задела шальная пуля. И все же, раненный, не отказался от своей затеи. Ему удалось снять пулеметчика.

Впереди зубцы Кремля и кремлевские башни.

Красная площадь…

Салько из Рогожского района (они по Варварке вышли раньше) тащит в охапке шашки, перевязи, портупеи.

— Трофеи! Кто хочет на память?

Кремлевские ворота еще заперты. Между зубцами стен вспыхивают и тают в утреннем воздухе облачка от выстрелов.

Осажденные еще отстреливаются. Но мы не хотим лишнего кровопролития и предлагаем им сдаться. Ведутся переговоры. Белые выслали парламентеров. Руководству можно разъезжаться по районам.

Иверская. Радостно мчать на грузовике по завоеванным улицам! Кругом валяется штукатурка, догорают костры. У «Метрополя» обвален угол — это удачно попал снаряд. Думская площадь свободна.

Нет… не совсем.

Против здания городской думы к трамвайной мачте привалился юнкер в длинной шинели. Он продолжает лихорадочно стрелять.

От «Метрополя» с красными знаменами движется отряд рабочих. Передние заметили юнкера.

— Брось винтовку! Ваши сдались!

— Не брошу… хватайте… убивайте, расстреливайте! — Юнкер театральным жестом рванул шинель на груди.

— Кому ты нужен, сопляк!

Рабочий патруль ведет присмиревшего юнкера в здание думы.

Мы в штабе. Задыхаясь, вбегает Борис Кузьмичев.

— Кремль взят! — по-мальчишески восторженно кричит он.

Советская власть в Москве победила.