У ворот Ленинграда. История солдата группы армий «Север». 1941—1945

Пролог. Апрель-май 1945 г.

Это был конец.

Это был конец моей роты.

Это был конец 58-й пехотной дивизии.

Это был, возможно, конец Германии и мой.

За четыре года начиная с вторжения в Россию 16 апреля 1945 г. стало для меня самым тяжелым днем войны. Потребовалось всего несколько часов, чтобы моя рота тяжелого вооружения просто перестала существовать.

Разгром произошел в Фишхаузене[2], где проходила основная дорога. Это не было сражением. Скорее это было катастрофическим апогеем не ослабевавшего ни на час вражеского обстрела, преследовавшего нас во все время нашего отхода на запад в течение предыдущих недель. В итоге мы попали в ловушку, сбившись в скученную толпу вместе с другими немецкими частями, старавшимися проехать по единственной дороге, пролегавшей через этот восточнопрусский город. Продвигаться дальше вперед не было никакой возможности.

Восточная и Западная Пруссия. Начало апреля 1945 г.

Соединения четырех советских армий при поддержке сотен самолетов открыли сосредоточенный артиллерийский огонь по городу, что привело к опустошительным результатам. Те, кто не успел отойти на соседние улицы, были уничтожены падавшими беспрестанно русскими бомбами и снарядами. На западной окраине Фишхаузена меня обстрелял на бреющем полете советский штурмовик. В мое лицо впились небольшие отдельные осколки, я почти ничего не видел, кровь заливала мои глаза; однако мне повезло, и я счастливо уцелел в этой бойне.

Было ясно, что из той сотни солдат моей роты, что вошли в Фишхаузен, большая часть погибла. Я мучительно переживал смерть своих бойцов, хотя их трагическая кончина была на войне обычным делом.

Ужаснее всего для меня было видеть повсеместное падение воинской дисциплины; началось это задолго до Фишхаузена. Вплоть до последнего времени, несмотря на ухудшавшееся военное положение, в армии успешно поддерживалась дисциплина в частях и связь между ними. Теперь же все пришло в страшный беспорядок.

При нашем катастрофическом положении невозможно было представить, что всего лишь три с половиной года назад, когда мы стояли у ворот Ленинграда, те же самые русские находились на грани разгрома. Однако в последующие годы становилось все заметнее, как война постепенно меняла свое течение. Советская армия восстановилась, объединилась с западными союзниками и вынудила Германию перейти к стратегической обороне.

Когда я вернулся уже в чине офицера на Восточный фронт в мае 1944 г., наши войска оставили большинство завоеванных прежде советских территорий. Группа армий «Север», одно из трех больших немецких соединений на Восточном фронте, отошла из-под Ленинграда в Эстонию. Несколько недель спустя группа армий «Центр», расположенная южнее нас, была разгромлена в результате мощного советского наступления. В последующие месяцы наше отступление продолжилось, и мы уже оказались на землях немецкого рейха.

С середины января 1945 г. шли постоянные бои с неудержимо продвигавшимися в пределы Восточной Пруссии советскими частями. Я продолжал командовать ротой, ряды моих солдат редели на глазах. Перед лицом подавляющего превосходства Красной армии в личном составе и вооружениях становилось ясно, что наше положение будет ухудшаться с каждым днем. Тем не менее мы продолжали сражаться. Какой был у нас выбор? Имея перед собой на фронте армию противника, а в тылу Балтийское море, надежда пробиться в Центральную Германию была ничтожна. Оказавшись в безвыходном положении, нам оставалось только бороться за собственные жизни.

В конце марта меня произвели из обер-лейтенанта в капитаны; как мог, я старался поддерживать дисциплину и моральный дух своих бойцов. Ни для кого из нас не было секретом, что нас ожидает в будущем. В этих обстоятельствах погибнуть от русской пули в бою казалось гораздо лучшим выходом, чем оказаться в лагерях для военнопленных в Советском Союзе.

Будучи офицером, я особенно боялся попасть в плен. Если меня не убьют в бою, мне придется сделать выбор между пленом и самоубийством. Я решил оставить последний патрон для себя, хотя и не был уверен, найду ли я в себе мужество им воспользоваться. Всего за два месяца до своего двадцатипятилетия я не хотел умирать. До сих пор смерть проходила стороной, и передо мной не вставала ужасная дилемма.

Теперь, когда от Фишхаузена остались дымящиеся развалины и Красная армия находилась от нас всего в 3 километрах, мы отходили на запад вместе с уцелевшими немецкими частями по основной дороге к сосновому лесу.

Находясь на пределе своих физических возможностей и в состоянии психологического стресса, я чувствовал неимоверную усталость и передвигался автоматически. Даже не я, а мое тело. Я не мог ни о чем думать, но ощущал серьезнейшую ответственность за своих бойцов. Моей целью было найти уцелевших в бойне и укрыться в каком-нибудь оставленном доме или в лесу в одном из пустых бункеров, предназначенных для хранения оружия.

Кровь заливала глаза и мешала мне отчетливо видеть. Спотыкаясь, я шел вдоль дороги, едва отдавая себе отчет, где я и куда иду. Через каждые пару десятков метров свист приближавшегося снаряда заставлял меня бросаться на землю. Снова поднявшись на ноги, ковыляя, я шел вперед, стараясь разглядеть следующее место для укрытия.

На расстоянии не более полутора километров от Фишхаузена на северной стороне дороги появилась группа солдат из десяти человек моей роты. Они собрались толпой у входа в маскированный подземный бункер, размером около 20 на 30 метров. Среди них был старшина роты Юхтер, начальник обоза; двое фельдфебелей; два обер-ефрейтора и несколько рядовых.

«Где остальные?» – спросил я. Мой голос звучал глухо. Один из солдат тихо ответил: «Мы попали под артиллерийский обстрел и бомбежку. Мы потеряли наших лошадей. Мы потеряли наше снаряжение. Мы потеряли все. Все пропало. Мы единственные, кто остался». Кто-то смог пережить атаку русских, кто-то потерялся в возникшей неразберихе или бежал на запад.

Мы замолчали. Трагичные события последних часов и недель исчерпали все наши силы. Думая о неминуемой близкой развязке, все в бункере мрачно молчали. Бойцы хотели всего лишь знать, какова сложившаяся обстановка и что делать дальше. Они смотрели на меня, ожидая ответа, но я знал не больше их. В первый раз за всю войну я был предоставлен самому себе, и, в отсутствие приказа, понятия не имел о планах наших дальнейших действий.

Понимая настоятельную необходимость хоть как-то прояснить ситуацию, я обещал своим бойцам, что разыщу командира нашего 154-го пехотного полка подполковника Эбелинга, как только позволит мое зрение. Один из бойцов занялся мной: промыл мои глаза и удалил из ран на лице осколки; через час я уже мог достаточно хорошо видеть и начать поиски командира.

Приказав личному составу ждать в бункере, я вошел в лес по узкой тропе и направился на запад. Снаряды продолжали периодически падать, но они не мешали мне вести разведку местности. 15 минут спустя я натолкнулся на небольшой замаскированный бункер в 8 метрах к югу от основной дороги. Собираясь войти, я не ожидал кого-либо там увидеть.

К моему глубокому удивлению, внутри находились, судя по красным лампасам их форменных брюк, с полдюжины немецких генералов. Потеряв на краткий миг дар речи, я по привычке принял положение «смирно» и отдал честь. Сгрудившись вокруг стола и склонившись над картами, они не обратили никакого внимания на мое внезапное появление и также отдали честь.

В это самое время, когда я собирался обратиться к ним для получения нового приказа, внезапно возникший над бункером гул авиамоторов вывел меня из неловкого положения. Генералы залезли под стол, а я, пригнувшись, выбежал из убежища. Подлетавшие с юга бомбардировщики Б-25 «Митчелл» американского производства[3] с советскими красными звездами на фюзеляжах начали снижаться над нашим районом. На высоте 1000 метров небольшие черные точки стали отрываться от самолетов, сливаясь в тонкие струи, в непрерывном падении устремлявшиеся к земле. Оставались секунды на то, чтобы найти укрытие, прежде чем бомбы начнут утюжить то место, где я только что стоял. Я прыгнул в траншею около 2 метров глубиной. Если вы намерены спрятаться в бункере, перекрытия которого от точного воздушного удара сразу обрушатся, то вы обречены. Если вы укрылись хотя бы в неглубоком окопе, осколок или бомба могут упасть непосредственно на вашу позицию и убить вас или серьезно ранить. Вы можете также получить контузию от рядом упавшей бомбы, но все равно больше шансов уцелеть.

Согнувшись в траншее, я держал голову ближе к поверхности, чтобы не быть заживо погребенным под осыпавшейся землей. Прикрыв ладонями уши, я открыл рот. Если взрыв случится поблизости, это спасет мои барабанные перепонки. В бою солдат освоит многие приемы выживания, если он проживет достаточно долго, чтобы выучить преподанные уроки.

В тот самый момент, когда я укрылся в траншее, вокруг меня начали рваться одна за другой русские бомбы; это было похоже на салют из огромных петард. Оглушительные взрывы сотрясали землю, вызвав воздушную волну небывалой силы. В этот миг я подумал о том, не изменило ли мне окончательно мое везение и что теперь мне приходит конец. Удивительно, но я не испытывал чувства страха. Обстрелы и бомбардировки стали привычной частью моей жизни за все последние годы войны, и я привык к ним.

Бомбы продолжали падать, и мне не оставалось ничего иного, как только ждать, когда все это кончится. В голове воцарился абсолютный вакуум, мной овладел животный инстинкт просто выжить. Несмотря на то что я держал рот открытым, мои барабанные перепонки чуть не лопнули от взрыва метрах в двух от меня.

Когда налет наконец-то прекратился, я понял, что мне еще раз повезло выжить. В ушах звенело, и голова кружилась. Неуверенно ступая, я выбрался из траншеи. Несмотря на легкое ранение, я ослабел физически из-за недостатка сна и скудного питания на протяжении последних недель непрерывных боев. Хотя соображал я с трудом, но пытался мыслить трезво. Долг офицера призывал меня заботиться о своих бойцах и быть им командиром.

Несмотря на то что бункер уцелел, я решил, что у генералов были более важные задачи, чем отдавать приказы какому-то командиру роты. Продолжив поиски своего командира полка, я направился обратно в северном направлении и вновь пересек основную дорогу.

Приблизительно десять минут спустя, пройдя около полукилометра, я неожиданно вышел на подполковника Эбелинга, пытавшегося организовать новую линию обороны. Я вздохнул с облегчением; теперь обстановка прояснилась, и я ждал нового приказа.

Эбелинг кратко проинформировал меня о том, что Верховное командование намерено всех оставшихся в живых офицеров нашей 58-й пехотной дивизии направить в Гамбург, чтобы там, в Германии, сформировать из нас будущую новую дивизию. В то же время рядовые бойцы нашей дивизии вливались в 32-ю, еще не воевавшую, пехотную дивизию, которая, действуя в арьергарде, должна была сдерживать наступление Красной армии.

Объяснив мне мою задачу, Эбелинг вписал приказ за своей подписью в мою солдатскую книжку. Поскольку офицеры нашей дивизии должны были добираться до места назначения самостоятельно, эти письменные приказы должны были помочь нам, в случае проверки документов, избежать ареста отрядами СС как дезертиров. Простой росчерк пера спасал меня от смерти или русского плена.

Я был благодарен за неожиданно представившуюся мне возможность спастись от нараставшего хаоса, но тем не менее было предельно ясно, что опасная поездка может и не состояться. Красная армия уже перерезала путь отступления по суше в Германию к западу от узкой длинной песчаной косы Фрише-Нерунг[4], простиравшейся вдоль побережья Балтийского моря. В то же время суда, пытавшиеся прорваться в Германию по морю, могли быть в любой момент атакованы русскими.

Вернувшись к своим солдатам, ожидавшим меня в бункере, я отвел в сторону старшину Юхтера и объяснил ему, что мне дан приказ вернуться в Германию, взяв в попутчики одного из солдат моей роты. Он был первым моим помощником в управлении ротой, и было естественным, что мой выбор остановится на нем. Юхтер был тем человеком, что мог помочь мне в формировании нового подразделения. Но я полагал, что выбор должен был сделать он сам, а не по моему приказу. «Вы отправитесь со мной?» – задал я ему вопрос. «Так точно», – выразил он свое согласие.

Хотя перспектива добраться до Германии и была весьма сомнительна, но мне и Юхтеру, по крайней мере, был дан шанс. Понимая, что новый приказ только обострит чувство безнадежности у остальных бойцов, я не стал говорить им о нем. Только сообщил, что они продолжат службу в 32-й дивизии.

Мне было крайне тяжело расставаться с последними уцелевшими в боях солдатами моей роты. В оставшиеся нам два дня я постарался обеспечить успешный перевод своих бойцов в другую дивизию. Тем временем, используя свои связи в тылу, Юхтер попытался получить для бойцов заслуженные ими ордена.

Два дня спустя после нашего разгрома у Фишхаузена я представил своих солдат к награде Железным крестом 1-го и несколькими Железными крестами 2-го класса. К сожалению, в обстановке невиданного хаоса мне не удалось проследить, как прошло их переподчинение и переход в 32-ю дивизию. В итоге им пришлось заниматься этим самим, подобно заблудившимся в бурю овцам.

Если им не было суждено погибнуть в последние дни войны, они непременно попали в советский плен. Если они были достаточно здоровы и удачливы, то, возможно, после трех-четырех лет плена в России они вернулись на родину в Германию. Даже сейчас, 60 лет спустя, сама мысль об их страданиях и неизвестности их судьбы продолжает мучить меня.

Под спорадическим огнем советской артиллерии Юхтер и я оставили бункер во второй половине дня 18 апреля и отправились по главной дороге в направлении города Пиллау[5], находившегося на расстоянии 10 километров от нашего местоположения. Если бы нам удалось попасть в гавань, то появилась бы надежда добраться до северного окончания косы Фрише-Нерунг, переправившись через узкий залив, отделявший ее от Пиллау.

Спустя три часа, когда в наступавших сумерках мы подошли к городу, то увидели ужасную картину. Ветви высоких деревьев, стоявших вдоль дороги, прогнулись под тяжестью десяти или больше повешенных немецких солдат. Юхтер и я замерли в молчании. Мы поняли, что это была грязная работа эсэсовцев. Были ли казненные дезертирами или просто солдатами, отставшими от своих частей и запаниковавшими под обстрелом, – для СС это не имело никакого значения.

Большинство немецких военнослужащих, с кем мне вместе довелось воевать, понимали, что формирования СС составляют часть вермахта, но относились к ним с презрением, считая их политической полицией нацистов. Когда нацистский режим уже близился к своему падению, было неудивительно, что эсэсовцы готовы были вздернуть любого из тех, кого считали предателем, в назидание другим. Будучи свидетелем их жестокой «справедливости», я ненавидел их.

Когда мы проходили через Пиллау, обстрел стал более интенсивным, русские сосредоточили огонь на первом секторе их основной цели. Когда наступало краткое затишье, Юхтер и я оставляли наше укрытие и бежали к следующему разрушенному зданию, чутко реагируя на огонь противника, чтобы во время периодически возобновлявшегося обстрела не оказаться случайно на открытом месте.

Через несколько часов мы вышли к заливу на западной окраине города. В доке уже скопилось несколько сот солдат и беженцев, число которых постоянно росло. Несмотря на хаос, пара паромов продолжала перевозить пассажиров и машины из Пиллау на косу, лежавшую на расстоянии около 200 метров от дока. Нам не оставалось ничего другого, как только ждать своей очереди под то вспыхивавшим, то затухавшим артиллерийским огнем.

Прошло полчаса, и в кромешной темноте мы с Юхтером протиснулись на паром, на котором было около сотни солдат и беженцев, а также несколько грузовиков с различным военным снаряжением. Как только через 10 минут мы причалили на противоположной стороне залива, то забрались вместе с целым взводом солдат в кузов грузовика, переправленного с нами на пароме.

Снаряды продолжали время от времени падать вокруг; наш грузовик присоединился к импровизированному конвою, продвигавшемуся медленно на запад в полной темноте, не зажигая передних фар, чтобы не привлекать к себе внимания русских самолетов, которые могли появиться в любую минуту.

Поездка продолжалась уже несколько часов, когда мы миновали несколько пылавших зданий. Это показалось мне очень странным, так как это место не обстреливала артиллерия, не бомбила авиация. Повернувшись к сидевшему рядом со мной в грузовике солдату, я поинтересовался, что здесь могло произойти. «Ну, возможно, они сжигают концлагерь», – ответил он.

Видя мое удивление, он объяснил мне, что здесь, в этих бараках, содержались враги нацистского режима. Как бы ни было это невероятно, но только сейчас, в самом конце войны, я узнал о существовании концентрационных лагерей.

Это открытие меня озадачило, хотя я еще не связывал их существование с нацистской политикой геноцида. Мое неведение о целой системе концентрационных лагерей во время войны разделяли многие немцы. Фотографии лагерей в немецкой прессе и газетах союзных держав появились только после войны.

В своих увлекательных мемуарах «Европа, Европа» (John Wiley & Sons, 1997) Соломон Перель, который в детстве скрывал свое еврейское происхождение во время обучения в гитлерюгенде в Германии, рассказывал, что он так же был глубоко удивлен, впервые узнав о нацистских лагерях смерти после окончания войны.

Способность гитлеровского режима скрывать от населения акты массовой жестокости показывает эффективность его контроля над информацией. Если бы подобные факты стали известны, нацисты лишились бы всенародной поддержки. Подобно большинству немцев, я почувствовал, как глубоко был обманут, когда узнал, что нацистское руководство отдало приказ казнить миллионы евреев, цыган и узников концлагерей.

Перед самым рассветом наш конвой достиг Штуттхофа[6], сборного пункта всех тех подразделений, что проделали путь в 60 с лишним километров, выйдя из Пиллау. Мы провели остаток дня в укрытии, чтобы затем продолжить наш путь в северо-западном направлении морем. Погрузившись ночью на паром, мы с Юхтером пересекли Данцигскую бухту[7] и высадились в Хеле, расположенном на самой оконечности одноименного полуострова в 35 километрах от Штуттхофа.

Нас разместили в одном из трехэтажных кирпичных домов, оставленных их хозяевами. Измотанные после многомесячных боев и долгой дороги, мы провалились в глубокий сон.

Тогда мы не знали о том, что катастрофа под Фишхаузеном случилась в тот самый день, когда Красная армия начала свое наступление на Берлин далеко к западу от нас. Это наступление превратило Балтийское побережье в тихую заводь в большой войне. Изолированное положение Хеля, возможно, также было причиной того, что русские не стремились занять полуостров. Во всяком случае, им было достаточно того, что они добивали нас артиллерийским огнем из района Гдыни. Это был город и порт в 20 километрах от нас.

Наконец-то, выйдя из боя, я почти постоянно вспоминал о своей невесте Аннелизе, которую я встретил шесть лет назад незадолго до моего призыва в армию. Хотя прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я получил от нее последнее письмо, моя любовь к ней оставалась последней надеждой в преддверии мрачного и неизвестного будущего. В глубине души я был уверен, что мы будем вместе до конца наших дней, если мне удастся уйти от русских и добраться до Германии.

В последующие дни мы занимались только тем, что отдыхали, стараясь раздобыть какую-либо еду. Однажды я заметил в отдалении подполковника Эбелинга и группу штабных офицеров 154-го полка, но подходить к ним не стал. Несмотря на то что все мы пытались найти хоть какую-то возможность для возвращения согласно приказу в Германию, было ясно, что вермахт находится в состоянии распада. Каждый теперь был предоставлен сам себе.

В это время до нас дошли обрывочные сведения о двух страшных катастрофах, когда-либо случавшихся в истории мореплавания. В январе и феврале 1945 г. соответственно немецкие лайнеры «Вильгельм Густлофф» и «Генерал Штойбен» были торпедированы и потоплены русскими. На борту лайнеров находились эвакуируемые из Восточной Пруссии в Германию тысячи гражданских беженцев и раненых. Несмотря на то что мы многое пережили на фронте, эти новости усугубили наше горе и отчаяние.

Если бы даже представилась возможность найти место на одном из судов, отправлявшихся из Хеля, угроза нападения советских кораблей делала перспективу добраться до Германии еще более призрачной. В то же время большинство офицеров не предпринимали никаких серьезных усилий, чтобы возвратиться в Германию. Солидарность и чувство чести связывали нас, что и было причиной нашей инертности. Несмотря на всеобщее падение воинской дисциплины, ни один из нас не хотел подать даже вида, что готов бросить своих товарищей и уехать прежде них, даже когда уже не было смысла оставаться там, где мы были.

Прошли две с половиной недели, как мы прибыли в Хель. Как-то днем Юхтер стоял рядом со зданием, где мы жили, когда внезапно нас начала обстреливать русская артиллерия. Застигнутый врасплох на открытом месте, он был ранен в бедро осколком шрапнели. Узнав от санитара о его ранении, я попросил полкового врача осмотреть его.

Наблюдая за тем, как врач бинтует ногу Юхтера, я спросил, не стоит ли наложить жгут, чтобы остановить кровотечение. Врач заверил меня, что в этом нет необходимости, поскольку ранение не смертельное.

Закончив перевязку, врач посоветовал мне перенести Юхтера в полевой госпиталь, оборудованный в бетонном подземном бункере, расположенном в 70 метрах от нас. Что я и сделал с помощью санитаров.

Вдоль стен бункера лежали раненые, сваленные как дрова. Найдя дежурного врача, я сказал ему, что у меня тяжелораненый солдат, который нуждается в тщательном уходе. Он ответил: «Да, конечно, я вас понимаю, но войдите в мое положение. Необходимо соблюдать очередность. Положите его здесь, и мы позаботимся о нем». Наклонившись к Юхтеру, я заверил его: «Завтра я проведаю тебя».

На следующее утро, когда я вернулся в госпитальный бункер, мне сообщили, что ночью Юхтер умер. Вероятно, он скончался от шока и потери крови. Я с трудом сдержал себя. Его можно было спасти. Во всем был виноват полковой врач, который так и не наложил жгута. Мне пришлось пережить гибель многих боевых товарищей, но смерть Юхтера казалась мне бессмысленной жертвой.

Я остался в одиночестве. У меня не было ничего – один мундир и пара револьверов. Я обдумал сложившееся положение. Приказ был при мне, и теперь у меня появилось больше причин покинуть Хель.

Вечером на следующий день я прошел к порту, находившемуся на расстоянии около 500 метров от моего расположения, чтобы разведать обстановку. И тут мне выпал редкий случай, изменивший мою судьбу.

Около четырехсот полностью экипированных солдат были построены недалеко от дока. Было очевидно, что они собираются оставить Хель. Я решил следовать вместе с ними, куда бы они ни отправлялись. Перебросившись парой слов с солдатами, которые говорили с силезским акцентом, я узнал, что их пехотное подразделение готовилось отплыть в Германию.

Было довольно странным, что никто не спросил меня, кто я такой и куда я направляюсь, ни в Хеле, ни когда я возвращался с фронта. Возможно, это было из уважения ко мне, как офицеру, к мундиру обер-лейтенанта, хотя я уже имел присвоенное мне в марте звание капитана. А возможно, это было следствием нараставшего в тылу хаоса.

Лишь только стемнело, был дан приказ на отплытие. Я поднялся на борт небольшой баржи с двумя сотнями солдат. Спустя полчаса, когда баржи прошли расстояние в полтора километра, неожиданно над нами нависла огромная тень. Это новейший немецкий эсминец готовился к морскому переходу в Германию.

Когда мы взобрались по трапу на борт судна, нас тепло встретили матросы, которые разместили нас, где только было можно. Солдаты расположились на ночь, обещавшую быть холодной, на палубе, а меня пригласили в одну из кают внизу.

Несмотря на недавние случаи торпедных атак против немецких судов, направлявшихся в Германию, я впервые почувствовал, укладываясь в койку, какой-то проблеск надежды на спасение. Что ждало нас?

Рано утром меня разбудил матрос. «Господин обер-лейтенант, война закончилась», – произнес он угрюмо.

Было 9 мая 1945 г.

Вспоминая прошлое, я могу сказать, что мой удачный побег из Хеля, возможно, спас меня от выбора между русским пленом и самоубийством. В тот момент, когда я узнал о нашей капитуляции, я не испытал никаких чувств – ни радости, ни печали. Я был сбит с толку, остро ощущал потерю всего того, что мне было привычно, и мучительную неизвестность дальнейшей судьбы – моей и Германии.