Глава 6 Оборванные нити

Мы спустились в пиршественный зал. Стояло солнечное утро; огненные шары погасли. Свет пробивался из витражных окон, узких, будто цветные ленточки. На мозаичном полу, приглядевшись, можно было различить орнамент из черепов и костей.

– Завтракать будем?

– Ты у моей мамы полхолодильника сожрал! А теперь нет ни минуты лишней!

– Хорошо. – Максимилиан уселся на трон с высокой черной спинкой, закинул ногу на подлокотник. – Первое: изнанка – не другой мир. Это часть нашего мира. А значит, когда мы уйдем на изнанку, здесь время не остановится. Саранча все так же будет топать и к послезавтрашнему утру встанет у замка.

– Ясно, – пробормотала я сквозь зубы.

– Второе: на изнанке можно отыскать потерянные нити. Забытые, спутанные. Если где-то можно найти следы Оберона – только на изнанке.

– Ясно, – отозвалась я куда с большим энтузиазмом.

– Третье: долго оставаться на изнанке нельзя. Портит характер.

– Да ну? – Я не сдержала нервный смешок. – А если у кого уже испорчен?

– Тот сам себе злобный домовой, – отозвался Максимилиан без улыбки. – Если долго пробыть на изнанке жизни, все на свете начинает казаться отвратительным, мерзким… Кругом мерещатся враги. В конце концов человек захлебывается в собственной желчи.

– Весело, – сказала я, никакого веселья не чувствуя.

– Поэтому мы будем входить на изнанку и возвращаться обратно так быстро, как только сможем.

– Согласна.

Максимилиан покачал ногой в черной кроссовке:

– Для того чтобы пройти на изнанку и вернуться, нужны двое. Два мага.

Я кивнула. Разумеется: если бы Максимилиан мог обойтись без меня – обошелся бы.

– Ты готова?

– Хоть сейчас, – сказала я так громко и уверенно, как только смогла.

Он серьезно глянул мне прямо в глаза. Взгляд у него был сумрачный – мурашки по коже.

* * *

Через полчаса мы приземлились на широком пыльном подоконнике кабинета Оберона. Я бы не нашла его среди многих окон замка – но Максимилиан, кажется, бывал здесь не раз. Он птицей впорхнул внутрь; я сперва повисла на руках, посмотрела вниз на ров с острыми кольями, потом, ругаясь, залезла в окно.

В комнате было по-прежнему пусто. Темнела крысиная дыра в полу. Штора, прикрывавшая книжный шкаф, белела размытыми пятнами – известка?

– Начнем отсюда. – Максимилиан хищно огляделся. – Поднимись на скамейку.

– Зачем?

– Чтобы мы были одного роста, – терпеливо объяснил Максимилиан. – Вот так.

Прежде чем забраться на скамейку, я отвернула край клетчатой шкуры, чтобы не запачкать. Мне не хотелось ничего портить в кабинете Оберона – даже теперь, когда кабинет разорен, а король пропал. Встав кроссовками на светлое дерево, мысленно попросив у Оберона прощения, я обернулась к некроманту.

Покидая свой замок, он переоделся. Теперь на нем были кожаная куртка, короткие штаны, мягкие сапоги выше колен – все аспидно-черное. Тонкий плащ крепился у горла черной эмалевой застежкой.

– В черном-пречерном лесу… – пробормотала я с нервным смешком. – На черной-черной поляне…

– Что?

– Ничего…

– Боишься?

– Кто, я?!

– Ну вот и ладненько.

Он стоял передо мной, и теперь мы действительно были одного роста. Максимилиан поднял руки ладонями вперед – будто собираясь поиграть со мной в «ладушки». Я повторила его жест, и наши ладони встретились. Я невольно вздрогнула: у некроманта были очень холодные руки.

– Когда почувствуешь, что пора, просто шагни вперед, – пробормотал Максимилиан. – Все имеет изнанку, Лена. Все имеет изнаночную сторону…

Его белое лицо заколебалось, будто отражение в воде, будто марево над костром. У меня зашумело в ушах; кожа Максимилиана становилась темнее, глаза светлее, волосы из белых сделались темно-русыми…

Я узнала себя. Это я стояла передо мной, и мои руки касались моих ладоней…

Я шагнула вперед – и свалилась со скамейки.

* * *

Мы оказались стоящими посреди той же комнаты – кабинета Оберона. Той самой, но здорово изменившейся; пол был затянут густым ковром из переплетающихся цветных корешков, нитей, петелек, а поверх него накрыт слоем тумана, зыбкого, неровного. Сгустки его чередовались с почти прозрачными «окнами».

Я посмотрела на Максимилиана. Вопреки моим страхам, некромант остался прежним, в меня не превратился. Надо думать, и у меня белые патлы не отросли.

– Ищем, – сказал Максимилиан. – Шкаф.

Из-под портьеры, прикрывавшей книжный шкаф, тянулись целые гроздья, жгуты ярких, мерцающих в тумане ниточек. Максимилиан сорвал ткань раньше, чем я успела крикнуть: «Осторожно!» Взвилась туча пыли, но больше неприятностей, к счастью, не случилось: открылись книги на полках, опутанные, пронизанные нитями.

– Вот они, изнаночные связи, – пробормотал некромант. – Давай разбирать.

Он принялся снимать с полок том за томом. Яркие нити тянулись за книгами, тусклые рвались, будто сгнившие тонкие корешки. Максимилиан брал в руки одну веревочку за другой, ощупывал их, пытаясь отделить от общей путаницы. Нити шевелились, как струи дыма в воздухе, как волосы утопленника под водой, тянулись за его руками и пытались ускользнуть из его рук; мне стало не по себе.

Я взялась за посох и, ощутив его в ладонях, немного осмелела. Навершие мерцало красным. Смутная опасность грозила отовсюду.

Я огляделась. По всему кабинету Оберона, вдоль стен и на потолке, тянулись нити, толстые и тонкие, целые и рваные. Казалось, тут поработал сумасшедший электрик или безумный паук. Большей частью нити были собраны в пучки и протянуты аккуратно – наверное, потому, что указы и решения, принимавшиеся в этом кабинете, были правильными и справедливыми. И только вокруг книжного шкафа царила путаница. Может быть, в этом были замешаны авторы книг? Или читатели, когда-то использовавшие их мудрость не по делу?

Три или четыре легкие нитки, будто шерстяная пряжа, обвивались вокруг моей шеи. Двигаться не мешали. Я взялась за них – от прикосновения они истончились и пропали, но стоило мне разжать руку – появились снова.

Немного освоившись в комнате, я выглянула в окно. Изнаночное Королевство казалось блеклым, сумрачным, вовсе не таким, как настоящее. Я видела людей, суетящихся на крепостной стене, и знала, что каждый из них опутан нитями и узелками, хотя разглядеть их с такого расстояния невозможно…

– Ты будешь мне помогать или нет?!

Максимилиан сгрузил с полок уже половину книг, больших и маленьких, в кожаных и матерчатых переплетах. Я не сразу заставила себя взяться за светящиеся нити; на ощупь они оказались очень разные – шершавые и заскорузлые, скользкие, как шелк, пульсирующие, как трубочки с горячей водой; иные расползались в руках, как гнилые травинки. Это были причины, следствия, обрывки когда-то прочных связей. Две книги, одинаково большие и толстые, оказались прочно пришиты друг к другу – автор одной был учеником автора другой, оба жили в незапамятные времена…

Подсвечивая себе навершием посоха, я заглянула в самую глубь шкафа. Туда, как в темную пещеру, уходили нити; я нащупала странный томик. Черный кожаный переплет местами будто истаял, из-под него проглядывал то картонный, совсем простой, то медный с прозеленью, то желтый из непонятного материала. Вся книга казалась слепленной из фрагментов и лоскутков, и непонятно, как все это держалось вместе.

– Книга-оборотень, – сказал Максимилиан. – Испорченная.

Он бесцеремонно выхватил мою добычу. Лопнули две-три старые нитки, другие потянулись за книжкой, будто лазерные лучи, – откуда-то с потолка, с пола, от двери…

– Ого, – сказал Максимилиан.

Он плюнул на палец и потер обложку. Черный кожаный переплет на миг сделался серым и снова вернул себе прежний цвет, картонные «заплатки» потемнели. Проступило название – «Чердак Мира», частью тисненное золотом, частью отпечатанное типографской краской на картоне. Совсем недавнее воспоминание проскользнуло, будто солнечный зайчик, по дну памяти – и пропало раньше, чем я успела его ухватить.

– Здесь свежие нити, – пробормотал Максимилиан. – Молодец, Ленка.

И он принялся пролистывать страницы, то желтые, то белые, украшенные старинными гравюрами и аляповатыми детскими иллюстрациями. Эта книга напоминала модницу, нацепившую одновременно бальное платье, лыжную шапочку, звериную шкуру, бикини и рясу. От каждой страницы тянулись нити, и они путались, свивались в клубок, рвались, но одна нитка выделялась среди всех. Она прошивала книгу, она держала на себе весь спутанный клубок других нитей, и даже на ощупь была тугой, как струна. Максимилиан ловко выделил ее, ухватился и, скользя по нити пальцами, проследил до самой двери. Там нитка уходила вниз, в полный узелков «ковер», и пропадала в тумане.

– Начало есть, – пробормотал Максимилиан. – Давай распутывать дальше.

* * *

Выбравшись на лицевую сторону мира, мы несколько минут сидели на подоконнике, глядя на солнце и ничего не делая. Все-таки приятно осознавать, что настоящий мир, не изнаночный, такой яркий и светлый.

– Ты раньше бывал на изнанке?

– Нет, – нехотя признался Максимилиан. – Чтобы туда войти, надо в ком-то отражаться.

– И чтобы выбраться?

– Обязательно.

– А можно выйти на изнанку – и не суметь вернуться?

Максимилиан помолчал, глядя на крепостную стену. Там блестела сталь, время от времени начальственно взревывала труба.

– Там люди принца-деспота.

– На изнанке?

– На стене… Все можно, конечно. Можно поскользнуться на гнилой сливе и шею сломать.

– Тускло, серо и запутанно, – я поежилась. – Противненькое место для прогулок.

Максимилиан вертел в руках книгу. При солнечном свете она выглядела еще более нелепо: из нее торчали перья и неопрятные куски пакли, зато корешок теперь горделиво поблескивал золотом: «Чердак мира. 9861 год». Я вспомнила, как много нитей тянулось к этой книге на изнанке – и старых, и новых, и прямых, и запутанных.

– Это книга-оборотень, – сказал Максимилиан. – Я видел одну такую, давным-давно, у своего деда. Это был томик романтических стихов, который превращался в лекарский справочник с картинками. На месте поэмы «Томление страсти» появлялся трактат о кровавом поносе.

– Какая гадость, – сказала я.

– Ну да. Мой дед был тем еще некромантом… А эта книга давно испортилась. Не понимаю, зачем Оберон ее хранил.

– Люди хранят вещи, которые им дороги.

– Ну да, – он кисло поморщился. – «Музей Того, что Следует Помнить»… Сборище хлама.

Я неожиданно с ним согласилась. Купол Храма-Музея горел на солнце; уж сколько там хранилось ценных незабываемых вещей, и ни одна из них не помешала всем забыть Оберона.

– Все не так плохо, – я старалась не терять оптимизма. – Теперь у нас есть нитка.

– Ага, – Максимилиан поморщился еще кислее. – Будь у нас месячишко-другой в запасе, я сказал бы, что дело сделано.

Я покосилась на некроманта. Он криво улыбался.

– Тогда давай не терять времени, – предложила я.

Будто подтверждая мои слова, на стене пропела труба – на этот раз мелодично и властно.

– Пошли, – я соскочила с подоконника. – Только, прошу тебя… Пока я буду говорить с Гарольдом – не попадайся ему на глаза.

* * *

– Где тебя носит? – Гарольд не был злым. Просто смертельно усталым и, как мне показалось, равнодушным. Даже разговаривая, он не смотрел на меня – вокруг было множество предметов, занимавших его внимание.

– Я летала смотреть на Саранчу.

– Посмотрела?

– Гарольд…

– Нет времени для разговоров. Если решишь уходить к себе – я тебе слова не скажу. Если будешь биться – готовься. Мы наполняем бочки смолой, их придется поджигать на лету.

– Хорошо.

– Ты умеешь укреплять стены? Щиты?

– Мне не приходилось…

– Лечить-то ты точно умеешь. За тяжелые раны не браться, только легкие – так, чтобы воин мог сразу вернуться в строй.

– А тяжелораненые пусть погибают? – не удержалась я.

Гарольд наконец-то обратил на меня взгляд.

Мы разговаривали перед воротами замка; на восток, вдоль берега, уходил последний караван беженцев. Уезжали женщины и дети. Я узнала мать Гарольда, она подсаживала на повозку каких-то рыдающих девочек. Потом наклонилась, чтобы подсадить мальчика – я узнала маленького Елена. Теперь он одет был просто, как все дети, меча при нем не было, но, когда бабушка попыталась водворить его на телегу, Елен вырвался и кинулся к отцу.

– Оставь меня! Я буду сражаться!

Канцлер, будто не слыша его, бубнил про морской путь, который, мол, легче и дешевле; седоусый и сгорбленный начальник стражи велел ему заткнуться. Высокая женщина в темном платке догнала мальчика и схватила его под мышку; я с трудом узнала жену Гарольда, которую видела всего несколько раз. Что-то втолковывая на ходу, женщина несла сына обратно к повозке; Гарольд посмотрел на них – и потом на меня. В свете полуденного солнца лицо его казалось серым.

Мы все погибнем, говорили его ввалившиеся воспаленные глаза. Но мы будем сражаться до последнего.

Я потупилась. Может быть, в глубине души Гарольд надеялся, что кто-то потом напишет об этом сражении героическую песню; он не знал того, что знала я. После поражения некому будет петь. Королевства не станет.

– Хорошо, я буду лечить, – еле слышно согласилась я.

– Постарайся вспомнить все, что знаешь и умеешь, и хорошо отдохнуть. Они будут тут послезавтра с рассветом.

– Гарольд…

– Что?

– Ты когда-нибудь видел эту книгу?

Вокруг толпились посыльные, каждый со своим срочным делом, грохотал наспех склепанными латами начальник ополченцев, расталкивал всех комендант. Караван тем временем тронулся. У Гарольда не было ни секунды, чтобы попрощаться со своей семьей, а я совала ему под нос уродливую книжонку, при свете дня совершенно невзрачную. Стоило ли удивляться, что он с раздражением оттолкнул мою руку?

– Хватит. Хватит докучать мне глупостями!

И, отстранив плечом ополченца, зашагал к каравану.

Свита побежала за ним. Я осталась стоять, опираясь на посох. Мимо проплывали повозки, рядом шли мужчины, самые храбрые пытались шутить. Я видела, как Гарольд догнал повозку, на которой ехали его родные, как обнял жену и мать. Сын бросился ему на шею, а дальше их заслонила от меня толпа.

В тени опрокинутой, лишенной колес телеги меня ждал некромант – черный на черной земле, скрючившийся по-птичьи. Не говоря ни слова, я вскарабкалась на пыльный валун. Максимилиан поднялся. Наши ладони соприкоснулись.

– Все имеет изнанку…

Я увидела, как его лицо превратилось в мое, и шагнула вперед.

На изнанке воняло. Туман стоял по пояс, в сплетении цветных волокон шли люди, и удивительно было, как у них не спутываются ноги. Нитки между уходящими и остающимися рвались с треском. Звук был негромкий, но от него хотелось зажать уши.

От книги в моей руке по-прежнему тянулась красная нить. Мы с Максимилианом уцепились за нее одновременно; нитка провела нас несколько шагов по направлению к замку и снова пропала в общем клубке, и выдернуть ее оттуда никак не получалось.

Я зацепилась ногой за какую-то петлю и упала в туман. Поднялась, отряхиваясь, пытаясь отдышаться. Люди на изнанке были изможденные, белые, они шли, будто не замечая меня. В какой-то момент мне показалось, что они мертвые – ходячие мертвецы…

– Выходим, – сказал Максимилиан, и я была ему благодарна. Секунда – мы снова стояли под солнцем, грохотали в отдалении колеса, кричали люди, плакал ребенок…

– Лена!

Я обернулась. Принц Александр, которого все Королевство считало сыном Оберона, тоже изменился и постарел.

– Ваше высочество, – я поклонилась.

– Кто это с тобой? Некромант?!

Максимилиан криво улыбнулся:

– Доброе утро, принц.

Я торопливо встала между ними. Не хватало еще здесь выяснять отношения.

– Ваше высочество, – я смотрела принцу в глаза, – принцесса Эльвира уехала?

Принц посмотрел мне за спину. Я обернулась. Рядом с Максимилианом стояла принцесса, на ней было ярко-бирюзовое, кружевное, вызывающе праздничное платье.

– Добрый день, маг дороги. Мы видели тебя вчера, но ты не подошла поздороваться.

– Простите, – сказала я. – Дело в том…

Эльвира не изменилась. По-прежнему молодая, по-прежнему блестящая, она смотрела на меня знакомым снисходительным, чуть презрительным взглядом. Бирюзовое здорово шло к ее голубым глазам; у меня мелькнула сумасшедшая мысль: уж она-то никогда, ни при каких обстоятельствах не могла забыть Оберона! Она его когда-то предала, а он простил. Такие вещи не забываются.

На ходу пытаясь обуздать надежду, я протянула принцессе книгу:

– Вы не знаете, что это? С ней должно быть что-то связано… Что-то важное.

– Вы нашли странное время, чтобы совершенствовать знания, – принцесса взяла книгу со снисходительной брезгливостью. – Это дохлая книга-оборотень, она умела превращаться в четыре… даже, кажется, в пять разных томов. Чаще всего она превращалась в «Чердак мира», детский учебник, по которому и меня когда-то учили. Где вы взяли эту рухлядь?

– В кабинете Оберона, – вырвалось у меня.

Некромант возвел к небу глаза. Я, не отрываясь, смотрела на Эльвиру. Она чуть нахмурилась; на короткое мгновение мне показалось, что вот сейчас, сейчас-то она вспомнит…

Эльвира сделала вид, что ничего не расслышала. Зато принц решил показать образованность:

– Оберон – это что-то из истории?

Я чуть не заплакала.

* * *

Людоеды встали лагерем в стороне от замка, в порту. Я оробела, увидев их так близко – и в таком невероятном количестве. В какой-то момент чуть не повернула назад: возможно, Максимилиан был прав. Он терпеть не мог Уйму и, по-моему, до сих пор его боялся.

Дымили костры, сложенные из порубленных заборов. В щелях мостовой торчали воткнутые в землю кривые клинки, пики, вилы. Палатки из разноцветных шкур стояли посреди дворов, людоеды осваивались в покинутых домах. Они безо всякого стеснения примеряли забытую одежду: кто повязал голову женской шелковой рубашкой, кто натянул на мощные плечи полотняный кафтан, оторвав для удобства рукава, кто расхаживал в хороших кожаных сапогах с железными подковами. Портовые улочки, площадь перед главным причалом выглядели незнакомо и дико; я шла – и чувствовала на себе нехорошие, оценивающие взгляды.

На кострах жарилось мясо. От запаха меня начало мутить. Проворачивались пики-вертела, скворчала поджаристая корочка, жир капал в огонь, и капли его сгорали на лету. На меня смотрели, прищурившись, утонувшие в бороде глазенки – много глаз, голодных, стосковавшихся по человечине.

Я повыше подняла посох. По навершию пробежала зеленовато-красная молния. Стоявшие поблизости людоеды отвернулись – чтобы тут же, за моей спиной, нервно сглотнуть слюну.

Оберон научил их, что есть человечину нехорошо. Но Оберон теперь забыт – кто или что удержит этих огромных, волосатых, хищных островитян от привычного занятия?

Шатер Уймы стоял перед главным причалом. У входа скучал, поигрывая костяной рогаткой, стражник с бородищей до пупа. Из бороды и кожаных штанов состояло все его одеяние.

– Король у себя? – спросила я, сжимая посох. – Уйма Первый Вегетарианец?

– Ты парень или девка? – Бородатый почесался.

– А тебе что за дело? – ощетинилась я.

В широкой ухмылке борода его раскрылась, как веер.

– Знать надо. Вот. Всегда надо знать.

– Уйма! – позвала я, повысив голос.

Из шатра никто не вышел. Бородатый спрятал рогатку за пояс и пошел ко мне, шевеля волосатыми пальцами:

– Знать, ага. Вот. Всегда надо.

Я направила посох ему в грудь, надежно укрытую бородой, и щелкнула тонкой молнией. Жесткие волосы задымились, людоед на секунду остановился, посмотрел на меня с удивлением – и вдруг протянул лапу, намереваясь забрать посох:

– А ну давай!

Я ударила его почти всерьез, он отлетел, отброшенный толчком, и взвыл, но не жалобно, а яростно. Тут же площадь вокруг шатра оказалась заполнена народом: людоеды стояли бок о бок, их голые плечи лоснились, и жилы вились, как змеи, по толстым рукам.

– Мясо! – ревел бородатый, отряхивая с груди паленые волосы. – Мясо!

Толпа ответила ему ворчанием в десятки глоток. Я приготовилась биться не на жизнь, а на смерть, но тут полог шатра откинулся, и наконец-то появился Уйма. Таким разъяренным я его никогда не видела.

– Жритраву! – От звука его голоса людоеды, кажется, присели. – Корососы, порву, нишкни всем!

Загрузка...