Убежище

Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус, издавая всамделишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним, посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу невероятно просторного и блестящего Амурского залива.

Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше воздуха, тонко вскрикнула, приподнялась на палках и понеслась вниз с невероятной скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне малого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне навстречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым свитером.

В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя на коленях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну." "Потрясающая лыжница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил. Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты ее возьми под крыло, - посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" -распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло, как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули "Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У самого вокзала парень обнаглел и стал советь руку мне под свитер, но было уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...

***

Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце концов, море там или не море? Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба моих свитера, единственное мое пальто, взяла аринино махровое полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в купальных шапочках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и зашли в свои теплые кабинки переодеться. Я постучала к женщине. Она приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь? Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее." "Переодевайтесь, конечно, - сказала она, кутаясь в полотенце. Знаете что? -- сказала она, увидев меня в моем откровенном купальнике, пойду-ка я с вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.

Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и тут же полезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую босыми ногами холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным визгом окунулась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно. Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в феврале в море купаюсь!

"Сашка, - услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..." "Ну что вы тут, - кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, - кричала она в ухо. -- В первый раз надо только окунуться, а она плавать! Лето тебе?"

В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя покровительница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я чувствовала себя как никогда хорошо. И спросила, будет ли она здесь в следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала бы. Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."

Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную, приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила, закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.

***

А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили и немудренные наши им подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам отомстить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.

Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения дочкой диплома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки - в обтяжку там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень ласково, словно не было того драматического ужина на Санаторной. Гаврилыч так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.

Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила: сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые, огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно ей поручено наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, - шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за квартиру!"

Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома комсомола, бывшей маляршей, а потому, как все судоремонтные малярши, решительной и мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было двое: в углу комнаты робко жался незнакомый парень, а второго, в знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он сказал злорадно: "Она самая" и вышел.

Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом. Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как "старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.

"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, - говорит секретарь Юра, воровато поглядывая на меня, такую, как назло, нарядную сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке густо покраснел и буркнул: "Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица.

"Вот что, - встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и грубит, - растерялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо", Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я там в тулупе и валенках купалась." "Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь. "Запрещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать толпу, - зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно: наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...

"Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я. "Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь. Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься", Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, - снова обозлилась я. -- Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина забалонная!"

Это же сколько мороженной вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить грозилась!...

"Ничего себе, - окончательно стушевалась малярша от непонятного эпитета, с ужасом поглядывая на меня -- представляю, какие синие искры я на на нее испускала. -- А еще конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно с "моржами" купаться, - окончательно озверела я. -Ты кто? Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"

Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной! Словно она может стать красивее по желанию. Но ведь умнее и тактичнее она тоже быть не может, если она такая дура и хамка от природы? Ладно, все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.

Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя. Совсем другой облик. "Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В прожектор тебя рисовать не будем. Много чести тебе от комсомола - делать рекламу. Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения." "Я их у таких как ты не принмаю. Понаехали из столиц. Развращают наших и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких волчиц видала..."

Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза "жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало я ей врезала...

***

В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.

А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я женился..."

Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо. Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит, помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто в этом мире...

"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Сроее всего что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с обрыва не упала..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете?"

"Таня! Господи, что это с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? Молодой человек, вы же на машине. Позвоните из ближайшего автомата. У нас тут на улице ни одного телефона..."

"Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком -- первое дело, я по себе знаю. Маманя, смени водичку на голове. Горит вся..."

"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?" "Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы можете говорить? Отлично. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской день... Дамы приглашают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте капли и постарайтесь уснуть..."

"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..." "Вот так! Теперь с левой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет!" " Я не хочу, я не буду!.."

Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. И кричат чайки в синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."

"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь. Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное. Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе варенья наварит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, если бы вы его только знали..."

"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик, что ее за это в комсомольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за этого удар случился. Так это не из-за нашего купания, Танечка?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "А вы расскажите-ка мне, Таня, про ваш комсомол все-таки."

"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так странно смотрит на меня человеческими глазами... у самой переносицы... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. А я больная совсем и не могу пошевелиться... Феликс, она мне грозит своим когтем..." "Элла еще жива. Раздави гадину, пока она такая маленькая и зеленая! Когда созреет, поздно будет..."

"Да не хочу я резвлекать никакую публику! Куда вы меня тащите? Что за вздор? Какое мне дело, что толпа требует зрелищ? Они все одетые и закутанные... как я перед ними в своем открытом купальнике?.. Я не хочу, отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Талия -- шестьдесят, бюст сто десять, бедра... Какие у нее бедра, Марик, может ты помнишь?" "Я тебе говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень красиво... очень..."

"У вас есть его адрес, Смирнова? Я напишу, что вам плохо." "Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо было бы, если бы я этому гаду все кости переломал." "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А пока возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он упал случайно при выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."

***

Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля, а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете умной. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем сердце успокоится. Я спокойна... Только вот слезы без конца и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...

***

Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное -подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться бурной весне, ликующе яркому богульнику на серых пушистых сопках в апреле и цветущим деревьям в нашем дворе в мае. Но внутри без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую радость куда-то в пропасть привычного отчаяния.

И тут где-то совсем на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что, казалось бы. Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и прочее. Меня-то почему какие-то еврейские проблемы должны касаться? А ведь коснулось так, что не приведи Господь...

Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.

У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой зимы -- скоро будет такое лето, с такими туманами, с ума просто сводят!..) И на самом деле эта живая серая душная масса способна привести западного рождения человека в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы без причины. Только чуть посветлеет к вечеру и -- снова клубится серое облако среди сопок. И все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары на невидимых улицах. Враждебность природы вообще вещь неестественная, а тут она была какой-то демонстративной, уголовно наказующей, словно этот туман компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не казалась, только ссылкой... Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти клубящиеся массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду днем со зловещим мраком ночью за окнами вместо сияющего залива.

В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на обязательный митинг протеста нашего здорового интернационального коллектива в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ, красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут же, естественно, переходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего перепуганного комсорга Юра.

А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня, на третий день Шестидневной войны, и удивляется -- прямо напротив Казанского собора стоит памятник Моше Даяну с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от снова ставшей неприличной в такой ситуации своей фамилии Альтшуллер, невольно смеется вместе с ними: "Насер, как Кутузов и Сталин, просто нарочно заманил евреев под стены своей столицы. Теперь остается только дождаться морозов, чтобы их погнать обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде, ха-а..." "Кому памятник? Ой, как здорово. Я сейчас вам тоже расскажу..."

Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими закидонами, сложным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная "Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.

А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое - с точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди клеймят агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо точную копию гитлеровского нашествия: поля, мол, их просторные посмели потоптать и так далее. Этакая фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях своих стервятников. Только звериный оскал этой гадины на плакатах вполне в духе геббельсовских карикатур на евреев. Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.

"Все мы, советские граждане еврейской национальности, - визгливо закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую улыбку красной Машки, - от всей души горячо поддерживаем решительную интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного обуздания израильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение Палестины от сионистов!.."

Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову. "Можно, говорю, - вопрос к выступающему?" "Минуточку, - радуется председатель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется над анекдотами. - У Тани Смирновой вопрос."

Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию? "Пожалуйста, Танечка," - утирает пот клинический советский патриот. "Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"

"Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первая проявляет комсомольскую бдительность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль - самая маленькая страна в мире..." "Монако еще меньше, - встревает какой-то эрудит из зала. -- И Люксембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут оккупировать? По пол-солдата на квадратный километр?"

"Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите тут ваши провокационные вопросы..." "Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его "полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого это наши фальшивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая наша позиция позорит прежде всего нас, русских, в глазах всего мира." "Что же ты предлагаешь?" - зловеще спрашивает Машка. "Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля."

"Но ведь всем известно, - говорит вдруг взволнованный Трахтенберг, что на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф Аронович?" "Дам по лбу, - широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильян от мала до велика!"

"Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка ими перекуплена. Специально ее подобрали - с такой славянской внешностью!.." "Товарищи, не слушайте их, - надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! - кричат из зала. -- Браво, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, - хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и вы, Иосиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."

***

На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то, игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный мужчина в штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало очень страшно. Туман и здесь таращился на меня с улицы своим серым бельмом. Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...

Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными признаниями.

Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки. Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках...

"Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. - Вы не арестованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами беседовать, то могут возникнуть очень серьезные подозрения, которые для вас нежелательны. И тогда действительно дело может дойти до суда. Пока же я готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну? Подписывайте," - я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки снизойдете до беседы со мной?" "С вами в единственном или с вами во множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего отрицательного отношения к Органам. Ведь у вас не было никаких причин нас не любить, не так ли?" " Просто я не люблю беседовать по принуждению." "Тогда назначайте где и когда хотите. Мне лично удобно подождать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..."

Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался: "Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской антисоветской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания "Голоса Америки" в доме вашей квартирной хозяйки, гражданки Самойленко. Насколько нам известно, вы ни с кем, включая Арину Алексеевну, до этого подобные проблемы не обсуждали. Все верно?"

"Тогда какая цель нашей с вами встречи? - невольно втянулась я в беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не запугивание?" "Такая беседа у нас называется профилактикой, Татьяна Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня подставились своим необдуманным демаршем. На вас могут выйти реальные враги нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность." "Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность! Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует наша внутренняя и внешняя политика. Наш общественный строй исключает для советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну изнутри. Если бы им это удалось, то из нестабильной и непременно ставшей антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"

"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж простите, что нам кое-что известно о вас, такая работа, но у вас была... дружба с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас, и, особенно, Дашковского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и здесь дружили с Марком Альтшуллером..." "Это тоже ваше дело?" "В какой-то мере. Посудите сами: совершенно русская девушка склонна упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против своей Родины..."

"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее место..." "Вернетесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли так рисковать вашей красотой, будущим, самой вашей молодой жизнью ради совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..."

Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Я невольно съежилась под его уже совсем другим, потяжелевшим вдруг взглядом. Он заметил мой испуг и снова улыбнулся: "Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна. Я говорю не о совершенном преступлении, а о возможности такой роковой ошибки с вашей стороны, если ваши симпатии сохранят свой вектор, и вы войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, настоятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня..." "Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своему славянскому телу не подпущу..."

Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только поправлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лойяльным советским гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".

***

Господи, какие были декорации в следующей сцене!

Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман неохотно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов, чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя Феликса и снисходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим Израилем! Вот идиотка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут выскочила со своими вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут -- двое долбанутых сцепились... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за дурацкой любви. Надо найти себе кое-что потверже, беспощадно подумала я, и на том сердцем успокоиться.

***

С этими решительными мыслями я появилась в отделе к самому концу рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, - кричал Валька. -- Не тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, - волновалась Люся, - тебя совсем отпустили или за вещами?" "Таня, - крикнул Гаврилыч, - кончайте базар в рабочее время. Тебя с утра ждут в нормоконтроле. Все, никаких митингов -всем работать!"

"Но вы же неправы, Танечка, - взволнованная Изольдовна была сегодня сама любезность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, а евреев среди них было большинство. И такое натворили!.." "Вот что, - насмерть перепугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы, Смирнова, - еще больше перепугалась Изольдовна. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?"

"Ну вот, теперь ты обиделась, - вдруг тонким голосом горько заплакала Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее поцеловать в щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина" (как бы гордился собой Андрей Сергеевич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя. Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышибли из меня мою несчастную любовь одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела. Ничего себе! Зато как легко стало на душе сразу...

***

И Гаврилыч стал удивительно ласковым со мной. Доверил разработку целого блока, я выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. Все мне улыбаются. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и реже, а в промежутках тепло, как в Крыму.

В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет -- сразу звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."

А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плавсредство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе не надо теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при чем? Ты что, со мной вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? -- смешался он. - Бери кого хочешь, я не возражаю, как капитан. Прямо на эти выходные и договаривайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"

Бот стоял на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая - в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю сквозь цветущую сирень. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня".

Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теплыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодочку вещи и плыву к боту сама. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. По нему я поднимаюсь на нагретую на послеобеденном на заказ солнце палубу, особенно горячую после холодной воды. Бот сияет свежей краской и иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз с газовой комфоркой на красном баллончике и с обычной железной печкой. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтягивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культурист -- не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящики и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким парнем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью...

Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на любом месте...

Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бурным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."

Над нами нависает зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из водорослей - сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить...

Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Какие-то два-три месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.

Коля плюхается на мягкий барьер водорослей рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мокрую талию. Тотчас он отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, девушка красивая рядом. Мне ли портить счастье хорошего человека? Да и что я сама, неживая что ли?..

Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя наконец подушками, и с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая счастливая, что я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы так без конца по любому поводу молодо хохотать!.. Но я и сама на какое-то время избавилась от всех тревожных мыслей.

***

Увы, только до следующего утра. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и ныряния с него. В то субботнее утро Коля еще спал во время моей зарядки, а на самом берегу, на скамейке чужой лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне знакомым, хотя я точно эту женщину видела впервые. На вид ей было далеко за тридцать. Лицо, как говорится в романах, со следами страстей и пороков. Она молча наблюдала, как я выхожу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем. "Сядь, Татьяна, - вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке рядом с собой. -- Поговорить надо..." "О чем?" - я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше... "О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура к тому же?" Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то ее в общем-то довольно стандартный облик показался мне жутким.

"Короче, - разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего надо. Я замерзла." "Я -- Ольга, - сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!" Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, - снова обнажила она свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в сумочку, снова неуловимым движением стремительно вынула его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.

Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и - боится.

Собрав всю свою волю, я подавила свой страх, но, сделав вид, что слаба в коленках, выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на спину с опорой на руки, чтобы сделать "рычаг" - зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу выше колена, используя инерцию горизонтального полета.

Зловещая блондинка с размаху села на тропинку, ошеломленно глядя на меня, сжимая в руке сумочку. Не теряя инициативы, я тут же навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть. Она глухо зарычала басом и сдалась.

Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на земле, жалко и заискивающе улыбаясь. Кровь стекала по моему бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" - ее же "пером". Конечно, резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились слезами, хлынувшими на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто на меня снова нацелен нож в самое главное место.

Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу показалась знакомой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль одновременно пришла и ей в голову.

Перед ней стояла Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая, густоволосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще ярких голубых глазах, какие были и у нее самой - до прошедших страшных лет...

Я молча протянула ей сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела на своем, все еще всхлипывая и утираясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка валялась на гальке под соседней лодкой.

"Оль, не бери в голову, - сказала я как можно мягче. -- Я бы и без твоих угроз не осталась с Колей. Увы, я люблю другого. Совсем-совсем другого. Коля в сто раз лучше этого моего другого, но он не мой. Я это сразу почувствовала.. Теперь я понимаю, что и он ко мне полез только потому, что мы так странно похожи. Значит, он любит тебя. Мне ли не знать, каково женщине, когда любимый уходит к другой! Я исчезну из вашей жизни уже на следующей неделе. Прости меня, но я не знала, что у вас это так серьезно. Арина, конечно, упоминала о тебе, но мало ли где ночует холостой мужик..." "Холостой! -- сотрясалась она в рыданиях, вертя носом. -- Да мы с ним уже десять лет как муж и жена. У нас трое ребятишек, только они в Воронеже, у моих стариков. Тут им не климат. А как мы с ним любили друг друга, если б ты только знала... Да ты же знаешь, что это за мужик!.." "Знаю, Оля. Хороший парень, но для меня мой..." Господи... "МОЙ"?..

Тут я так разрыдалась и закашлялась, что она стала колотить меня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло в доме, в окно из моей комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил несчастную свою жену с ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в мою-нашу постель.

Потом мы все четверо пили чай в саду и откровенно обсуждали наши дела. Ольга расцвела, Арина -- напротив. Я после приступа постарела, Ольга -помолодела. Коля тоже что-то, наконец, заметил и только повторял, глядя то на меня, то на Ольгу: "Надо же!.."

***

Мне уже давно предлагали нечто вроде общежития -- съемную на троих однокомнатную квартирку в Моргородке, за счет завкома, но я все цеплялась за мой Мыс Бурный, где жила как дома. В среду я все подписала и переехала в настоящую квартиру - с ванной и электроплитой, чего у меня сроду не было. Девочки были новые незнакомые, мои ровесницы, довольно милые и тактичные, обе москвички, Вера и Варя, как нарочно, чтобы мне вечно их путать. Попали по распределению, как и я, но на завод.

Начиналась новая жизнь в старом убежище.

***

Впрочем, она скорее продолжалась. Коля позвонил мне на работу в пятницу после обеда и пригласил на бот - поехать на острова. Я тут же созвонилась с моими новыми сожительницами, пригласила Марика и Валю, наших единственных холостяков, и стала морально готовиться к возможным осложнениям с такой грозной Ольгой. Но ничего страшного не произошло. Супруги не отлипали друг от друга в ходовой рубке, пока мы травили анекдоты и хохотали на корме так и не ставшего моим бота с моим именем на борту.

Капитан высадил нас на острове Рейнеке, обещал забрать послезавтра вечером, газанул в чистое июльское небо и тут же свернул за мыс, оставив нас с палатками на изумрудном лугу у самого пролива между островами. Как только мы разбили палатки, парни отправились в крохотный поселок за как всегда забытыми какими-то продуктами. Мы же начали готовить ужин на костре. С острой приправой в виде голода на чистом воздухе это было божественно. Во всяком случае, мужчины нас старательно хвалили.

Как всегда здесь, на широте Сухуми, ночь настала почти мгновенно -- вот кто-то повернул реостат и нет закатного солнца, только звезды над головой. Я поймала одного из таинственных светлячков -- обычный черный жучок с пульсирующим полосатым брюшком. Как только я раскрыла ладонь, он едва слышно затрещал крылышками и полетел зигзагом, какими было пронизано все пространство над лесом. Такие же светящиеся, но совершенно неразличимые на ладони организмы были растворены и в черной воде, когда я, единственная из всех, рискнула поплыть с маской, изумляясь моим ярко светящимся под водой рукам. Все, что шевелилось, немедленно начинало излучать фосфорический зеленоватый свет.

А утро оказалось ясным, с просторным розовым торжественным рассветным небом над островом напротив и с отражением его леса в зеркале пролива. Мальчики уже собрали нам каждой по букету цветов. Уже пахло кофе и из умывальника лилась родниковая вода.

Естественно, сразу после завтрака все бросились купаться. Мои москвички вообще впервые видели море и удивлялись каждой мелочи. Я восхищала их моим нырянием с маской и трубкой. Впрочем, такого моря и я сроду не видела, во всяком случае, что касается подводного мира. В Крыму я пристрастилась к подводному туризму, но там был просто очень милый голубой с синим пейзаж ниже поверхности воды. А тут -- просто калейдоскоп подводных цветов -- от ярко желтого до ядовито-малинового, оранжевого и пурпурного. Там была морская трава, а тут -- подводные леса. Я вылезла только когда окончательно закоченела. А девочки просто без конца окунались, заходя по пояс и возвращались на берег. Субтропическое солнце тут же сожгло их белые московские лица и плечи. Бледные москвички за одно утро стали ясноглазыми и яркогубыми.

Стояла влажная душистая тишина, нарушаемая только чивиканием птиц и дальней воркотней прибоя по ту сторону мыса. В проливе же, у наших палаток вода тихо плескалась, как в каком-нибудь Серебряном Бору в центре Москвы или у нас на Озерках.

После обеда я решила поробинзонить, чем я увлеклась, к раздражению вечно терявшего меня Феликса, в Крыму. Поднявшись по тропинке, я оказались на лугу, который кончался обрывом к необитаемому при какой погоде пляжу по другую сторону мыса -- среди изумрудных волн там то обнажались, то исчезали в белой пене черные блестящие валуны.

Декорацией к этой сцене был берег открытого моря, который состоял из похожих на крепостные башни скал, то черных с фиолетовым отливом, то красных. Башни были одеты снизу в ярко-белые кружевные воротнички прибоя за ослепительно синей бескрайней мантией - до самого иссиня-черного в лучах солнца проведенного по нитке горизонта. Слева за мысом простирался архипелаг -- от кокетливо кудрявых лесов на склонах ближайшего острова до розовато-голубых дальних берегов.

Не считая прибоя, здесь тоже была тишина, звенящий горячий душистый воздух над изумрудной травой с летающими над ней бабочками. Эта торжественная красота неизмеримо превосходила все, что я когда-либо ожидала в мечтах от своего убежища.

Цепляясь за отвесные скалы, я спустилась по крутой тропинке к увиденной с вершины лагуне, заслоненной на две трети огромной красной с белыми прожилками скалой. Тут я разделась, опустилась по пояс в гладкое каменное сидение в горячей воде лагуны, защищенной валунами от бушующего в каких-то десяти метрах от меня прибоя.

Уровень воды в лагуне меняется с высотой внешних волн - меня то приподнимает вода моем кресле, окутывая по шею, то оставляет под солнцем на обнажившемся камне. Иногда снаружи с шипением летят тучей холодные брызги, заставляя меня ежится и взвизгивать.

Когда сидеть надоело, я перешла в соседнюю лагуну, надела ласты и маску -- весь мой наряд -- и полетела в прозрачной как воздух воде, отражаясь снизу в зеркале ее поверхности. Мне часто снилось, что я летаю, но на над таким пейзажем. Такое и присниться не могло: желто-красное пламя водорослей, синеватые морские ежи и разноцветные звезды в голубых столбах солнечного подводного света. Вокруг величественно колыхались космы белой седой травы, среди которой шевелились коричневые тени огромных листьев.

Лагуна оказалась очень глубокой. Где-то внизу угадывались синие очертания камней. Насколько они далеко, можно было судить по крошечным куполам медуз над ними на фоне таких же полуметрового диаметра мерцающих бахромой голубых безобидных тварей, которых я безнаказано отодвигала с дороги руками. Я нырнула поглубже, но дно так и не приблизилось -- тут метров десять! Зато я увидела себя всю в зеркале поверхности, перевернувшись на спину.

Интересно, кажусь я морским тварям чудовищем как мне акулы и осьминоги, или красавицей -- гибким белым грациозным зверем, как нам дельфины?.. Снова меня начала бить дрожь. Пришлось вернуться к своему "креслу", но не могла согреться -- перекупалась.

Я легла на горячую мягкую подушку водорослей на берегу, вытянула над лицом к слепящему солнцу растопыренные пальцы, принимая золотистый сухой душ. И тут меня обжожгло изнутри воспоминание: ведь сегодня ночью в моей палатке мне приснился Феликс. Врачи запретили мне о нем думать, если я хочу сохранить разум, а ему, как видно, нет. Взял и приснился.

***

Только я собралась отпугнуть чем-нибудь хорошим крамольное воспоминание, как услышал шум камнепада. Я вздрогнула и кинулась к своему купальнику, косясь на тропинку. Точно, кого-то несет сюда. Двое мужчин. Они меня давно видят, но тут остановились, тактично отвернулись, видя, что я лихорадочно одеваюсь. "Уже можно?" -- раздался знакомый голос. "Можно", - не оборачиваясь отвечаю я, надеясь, что пройдут мимо, но они явно не спешат -остановились за моей спиной и шепчутся.

"Ну, что вам надо?" - решилась я спросить. "Природа не создала трех Венер, - звучит все тот же знакомый, но не Марка и не Вали голос. -- Если одна из них стоит себе в Лувре, то вторая здесь. И звать ее Татьяна Смирнова." "Ты прав, Гена, - отвечает такой же знакомый второй голос. - Не узнать совершенство форм этой изумительной спины, увиденной хоть раз, может только ослепший. Причем Венере Милосской до Тани далеко. Ты здесь откуда, Тайка?"

Господи... Так называл меня только Феликс. Но это не его голос! Я вскакиваю и тотчас бросаюсь в объятья Гены и Валеры, друзей Феликса, тех самых, что травили меня вместе с его мамулей в Севастополе, а до и после того были просто милыми однокурсниками-ленинградцами. До боли знакомые холеные белые рыхлые лица! "Гена, Гена, - смеется Валера, видя что его друг не отпускает моей талии. -- Прежде чем обнимать такую красивую девушку в таком легкомысленном наряде после долгой разлуки, следует выяснить нет ли за скалой законного ревнивца, способного проткнуть тебя острогой." "Ой, мам! -непритворно пугается рыжий Гена. -- Таня, ты ведь нас ему не выдашь?" "Не выдам. Я свободна и вам ужасно рада. Просто не могу выразить как!.. Это кажется мне продолжением сегодняшнего сна." "А началом сна что казалось?" "Феликс, - неожиданно выдаю я бушующие чувства. И меня тут же начинает колотить дрожь. -- Он мне сегодня снился..."

Они помрачнели. "Он был похож на мокрую курицу во дворце бракосочетаний, а невесту выносил почти брезгливо, - произнес профессиональный лицемер Валера. А Гена так же фальшиво добавил: - Конечно, ты ему подходила бы больше в этой роли." "Эллочка Коганская, конечно?" спросила я, криво улыбаясь. "Если бы! Совершенно со стороны. Ты ее не знаешь." "Красивая?" "Это на чей вкус." "Из наших?" "Мединститут." "Веселая? Остроумная?" "Н-не думаю... Впрочем, говорят, в своем деле дока. Готовится в ординатуру, занималась в разных там престижных кружках. Короче -- способный врач," - нехотя заканчивает Гена, отводя в сторону свои лживые глаза. А Валера словно с осуждением добавляет: "Академически умна. Натаскана в области музыки и театра. Дитя нашего великого города. И мама у нее скрипач. Первая скрипка какого-то театра, кажется." "Толстая, рыхлая, - почему-то лихорадочно расспрашиваю я, надеясь услышать хоть что-то негативное о моей счастливой сопернице. -- У нее белое лицо и черные кудряшки?.." "Нет-нет, ты имеешь в виду совсем не ту. Светлая шатенка с карими большими глазами. Довольно привлекательная фигура. Не твоя, конечно, это совершенно неповторимо, но вполне терпимые формы." "Феликс ее любит? Уважает, по крайней мере?.." "Боюсь, Таня, что он относится к ней все лучше и лучше. Тем более, что она ждет ребенка..."

Звон, нараставший в ушах, как зловещий признак приступа, стал стихать. Ладно, если он счастлив, а ты его любишь, сказала мне моя совесть, то чего тебе еще надо? "Бог с ними, пусть благоденствуют, - рассмеялась я. -- Вы-то тут откуда? Не приехали же специально, чтобы меня развлекать этими подробностями!" "Мы тут в командировке от нашего НИИ... Выходной коллеги посоветовали провести на островах."

Они стали делиться впечатлениями о поездке, о Владивостоке, о нашем заводе. Вспомнили альма-матер и колхоз. Обычный треп бывших однокурсников. Я смеялась их шуткам, кивала, благосклонно принимала комплименты, вела себя вполне адекватно ситуации.

Итак... Ты переоценила свою особу, - трещал мне между тем внутренний голос. Февральское письмо было не криком отчаяния, а данью вежливости, прощальной милостынью. А ты-то, дура и психопатка, чуть с ума не сошла от жалости к бедному слабому Феликсу и к себе. А письмо-то просто какая-то плата за все, что между нами было.

"Хорошо, но ты-то тут откуда? -- спохватился Валера. -- Тоже в командировке?" Врет, сразу поняла я. Все-то он знает. Придуривается. Я кратко рассказала о себе. Они ахали, кивали, фальшиво пучили свои глаза. "Нравится?" - спросил Гена. "А разве тут может не понравиться?" "Да, красиво", - уже не скрывая равнодушия отозвался он, странно посмотрев на меня. "Купались уже?" "Что ты! Зашли по колено. Вода у вас ледяная." "А не хотите искупаться в лагуне? Тут вода теплее." "В другой раз." А Валера добавил: "В лагуне? Что ты! Все знают, что именно в таких теплых лагунах и водятся разные ваши спруты. Нет, мне еще жизнь не надоела."

Вот кто им уже точно надоел, так это я. Но они этого сами не скажут. Ведь такие элегантные, вежливые, утонченные, сдержанные, рассудительные, такие привычные!.. Но и мне неудобно было прервать беседу. Но тут, к общему облегчению, с обрыва донесся голос Вали: "Ого-го! Таня! Ты живая? Не утонула? Мы тебя всюду ищем! Поднимайся скорее, обед стынет. Кто это там с тобой? А то я всех наших позову!" "Это мои ленинградские друзья!" "Так веди их в наш лагерь. Покормим." "Пошли, мальчики?" "В другой раз, - повторил Гена, неприятно щерясь от блеска моря. - Рады были тебя повидать, Танечка." "Удачи тебе, - добавил Валера. -- Как говорится, ни пуха ни пера в твоем далеке." "И вам того же..."

"...а у самой видел как глаза горят синим пламенем? -- услышала я своим собачьим слухом фразу Гены, когда они стали удаляться. -- Какая все-таки женщина, а?" "Да, Фелю можно понять. Но я бы с такой связываться не решился. Убьет в случае чего, не задумываясь..."

***

Ночная сцена в декорациях специфических наших дальневосточных субтропиков.

Как хорошо поется у костра! Никто этого не знает, кроме племени диких туристов. Сидишь себе на теплом бревне, глядя на лунную дорожку и выкладываешься как умеешь. Все равно тут любой голос и любая песня -- лучше всех. Какая-то грустная песня про то, как мне мама, как мне мама целоваться не велит, звучала каким-то гимном в пронизанной запахами моря и цветов тишине. Мелодия так гремела, раскачивалась и парила, что у меня мурашки по спине бежали. Мы с девочками старательно и предельно жалобно пищали, что любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца.

Увы, параллельно этой пасторали во мне кричало, между тем, другое. Итак, все приняли как должное мой разрыв с Феликсом и его женитьбу пусть не на Элле, но все-таки на другой. Облегченно одобряют его выбор не в мою пользу. Держатся своего круга, не допуская ни одного исключения. Конечно же, они и сейчас дружат с... семьей моего Феликса. Без меня в ней... Все остальное -- традиционное лицемерие. И я хороша! Кто меня вообще просил говорить про сон и тем более вести все эти все обнажающие вопросы. Чтобы меня же им бить было удобнее...

"Таня, - тормошила меня захмелевшая и за один день загоревшая Варя. -Прочь грусть! Если не хочешь больше петь, надо пить, пока снова петь не захочется." "Я схожу за водой, - поднялась я, хватая ведро. -- Я сегодня еще не носила." "Куда ты ночью? -- лениво возразил Марк со своей подушки в виде обнаженных ляшек соблазнительной Веры, на которых он как-то ненавязчиво и уютно устроился к обоюдному согласию. -- Я завтра сам принесу."

Позади попискивал наш приемник. Лунный свет отбрасывал на узкую тропинку черные тени. Родник журчал уже совсем близко, когда я подняла глаза и увидела темный силует человека сидящего на скале, словно вырезанный на фоне светлого лунного неба из черного картона. Я набрала воду, двинулась было в обратный путь по кромке прибоя, утопая в мягких водорослях, когда сзади раздался шорох. Я вздрогнула и оглянулась на силуэт. Страх тотчас пронизал меня сверху и застрял под ослабевшими коленками -- человек вдруг показался мне раза в полтора больше нормального. Даже в бреду у меня не было таких видений. Во рту его, о, Боже! сверкнул красный огонь... Я решила, что это все мне снится -- ущипнула себя за руку. Нет, так и сидит совершенно неподвижно. И огонь то ярче, то тускнее. Я попыталась позвать наших на помощь, но изо рта вырвался какой-то щенячий визг. Человек на скале вздрогнул, соскочил и пошел ко мне. Только теперь я поняла, что исполинский рост -- просто игра света. Он просто сидел ближе, чем я предполагала. А красный огонь во рту -- банальная сигаретка...

"Кто здесь? -- раздался удивительно знакомый своей необычной густотой бас. -- А ну, кончай придуриваться, в морду дам. Не прячься, я тебя уже вижу. Что?! Иди ты! Таня... А я-то думаю, чьи это глаза во тьме светятся... Ты-то тут откуда, поросенок?"

Вот сволочи эти мои дневные собеседники! Не сказать, что с ними любимец всей нашей группы Леша Горобец, единственный человек, которого все одинаково уважали. Он схватил меня и подбросил как ребенка, поймав огромными красными ручищами: "А я тебя три дня искал через горсправку, - грохотал его бас. -Пошел по одному адресу, а там на меня какой-то криминал вызверился. Я уж решил, что ты вернулась в Ленинград." "Мне, Леш, дали место в общежитии. Мы тут с ребятами из нашего ЦКБ в походе." "В твое ЦКБ меня, представляешь, не пустили. Сначала вроде их моя форма секретности устроила, но когда узнали, что я именно к тебе, то тут же куда-то позвонили и отказали. Что ты там такое страшное для врагов мира и социализма разрабатываешь, поросеночек? Как твои шкуры?" "Шкуры?.." Мои мысли были так заняты новостями о Феликсе, что я тут же подумала, что он шкурами называет... Нет, кто угодно, но не тактичный Лешка! "Как какие шкуры? -- удивился он. -- А твоя курсовая работа по годродинамике, что попала к самому Антокольсому! Китовая кожа для подводных лодок с подсосом пограничного слоя?" "А, гидродинамика!.. Я тут другое, представляешь, изобрела. Тоже для подводных лодок, но я даже тебе ничего не скажу. Меня тут как-то так пуганули, правда по другому случаю!.." "Иди ты! Я всегда говорил, что Смирнова -- голова!" "Ты не хочешь к нашему костру?" "И пожрать дадите? А то я голодный..." "Пошли. Бери мое ведро. Фу, как ты меня напугал, пор-р-осенок!"

Через минуту он выскребывал из котелка остатки каши и обстоятельно отвечал на мои вопросы о ребятах, с которыми мои дневные собеседники не общались. Наконец, я решилась спросить его и о Феликсе. "А что этому поросенку сделается, вытер он платком губы. -- Чуть ли не правая рука у Антокольского. Женился, перебрался к жене. Ты ведь знаешь?" "А ты знаешь, что я тут чуть не сошла с ума и не умерла от горя?.." "Знаю. От него, а он не знаю откуда. Так ведь и он тебя больше всех любит, поросенок." "Ну да! А жену? Как ее, кстати, зовут-то?" "Так это Дина Богун. Ты ее вроде бы тоже знаешь. Вечеринку у Генки помнишь? Ты с ней в шахматы играла, а потом вы ушли вместе." "Дина? Сестра Гены! А он мне сегодня ни слова об этом..." "Так это ж такой народ!.."

Так во-от это кто! Это серьезно. Это не жена не стена, такую не отодвинешь... Да, очень даже умная и обаятельная девуля, брови такие красивые, породистое тонкое лицо, глаза одалиски, кулинар знатный, все ее торт хвалили. На ней было светло-серое платье с короткими рукавами. Мы все белые, а она смуглая, сразу видно, что нерусская какая-то. До чего была, правда, милая девчонка с виноватой какой-то улыбкой. Ничего не пила, молчала, краснела до слез, когда танцевала. Куда мне до нее! Сплошное благородство в голосе и манерах. Вот это соперница, не какая-то Эллочка! Да, вот теперь я все вспомнила. Мы с ней действительно ушли вместе, так как Феликс опекал перепившего Гену. А тут как раз началась дикая буря с холодным ливнем, от которого наши плащи пропускали воду как решето. Она настояла, чтобы я зашла к ним переодеться и просушиться. Квартира -- роскошь, после нашей-то с мамой четырнадцатиметровой комнаты на первом этаже с окнами на помойку во дворе-колодце. Не говоря уж о пяти соседских семьях, совершенно озверевших после десятилетний вынужденного общения на одной девятиметровой кухне. И это все я хотела дать аристократу-Феликсу? Не Динину сдержанную, элегантную, просто скользящую по комнатам маму, а мою истеричную затурканную несчастную мамулю в свекрови.

"Ну чего нос-то повесила, поросенок? -- загремел Леша, обнимая меня за плечи и прижимая мою голову к своей широкой груди. -- Все проходит. Ты в таком райском краю поселилась. Радуйся жизни!" Он все гладил и гладил меня по голове огромной ласковой лапой. Он растерялся от моих рыданий, этот белобрысый мощный добрый Леша, пока перед моими глазами мелькали видения прошлого года.

"Да чтоб я вашу соль больше в руки взял!... Чтоб вам, мадам, подавиться вашей солью, чтоб она вам на засолку пошла!" "Стыдно вам, Савелий Кузьмич..." "Мне стыдно? Я сорок лет в этой квартире, а вот где вы, мадам, отсиживались, пока мы в блокаду котлеты из трупов ели?"

"Диночка, белье для Танечки возьми в моем серванте. Вы нас простите, Таня, у нас так неубрано... Сами понимаете, столько забот, а у меня совершенно нет времени после репетиции. Вы чай с каким вареньем любите?" "С любым." "Так не бывает. Я вам для профилактики от простуды положу малиновое, хорошо?" "Я пойду наверное. А то мама беспокоится." "А вы ей позвоните, что вы у нас." "Так телефон нам отрезали в прошлом месяце." "Отрезали? Кто может отрезать частный телефон?" "Милиция. Мой сосед как-то с него вызвал одновременно и их, и пожарную, и скорую..." "Какой ужас!.. Что же с ним случилось?" "Ничего с ним не случилось. Для смеха, я думаю, как они друг с другом разбираться будут." "Какая глупость! Словно им делать нечего... А вас я просто не имею права отпустить, Танечка. Да и мосты уже развели. О, вот и Семен Борисович. Сеня, это Танечка, Диночки подруга."

"Не стесняйся, Таня, у нас вечно кто-то ночует. Папа -- известный адвокат, кого только не приглашает. Его клиентам иногородним иногда просто некуда больше идти."

"Я вам советую с утра принять душ, Танечка. Или вы привыкли ванну?" "Спасибо. Я просто умываюсь по утрам над раковиной." "Но это же хуже, чем общая процедура!" "У нас нет ванны или душа. По субботам я хожу в баню. Вот и все..." "О, тысяча извинений! Я просто не подумала... Да, сколько еще людей у нас живут без элементарных удобств... А ведь такое строительство!"

"Танька, ты куда, идиотка опять девала мои бегуди?" "Да я и не трогала, мама. Я же ими не пользуюсь..." "Не пользуюсь! Вечно перекладывает куда-то мои вещи... И где это тебя черти носят по ночам?" "Я была не вечеринке, а потом дождь. Я ночевала у подруги." "Не ври. Я всех подруг обзвонила." "Эту ты не знаешь." "Не знаю. Потому, что это никакая не подруга. Вырастила потаскуху!.."

"Что тут у вас еще?" "Ужас, Танечка! Пока тебя вчера не было, Савелий Кузьмич сварил кота Маргариты Леопольдовны..." "Сварил?.. Персика?!" "Вот именно! Прямо в этой своей знаменитой фронтовой кастрюле. У него собрались друзья-однополчане отведать их традиционный суп Второго Белорусского, а проклятая Марго всыпала в его кастрюлю целую пачку соды. Он отнес в свою комнату первую тарелку, а потом вернулся, стал стучать к ней, а она, как обычно, молчит и посмеивается себе. Тут он видит на подоконнике несчастного Персика, сует его в свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху все четыре утюга. Естественно, Маргарита Леопольдовна тут же вбегает на кухню -- крик был ужасный -- и падает в обморок. Сейчас она в реанимации... Ну вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с одной стороны это же всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..." "Для тебя Персик всего лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое существо на всем свете..."

*** *** ***

Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный праздник, что бывает то раз в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День работников печати! Все приоделись, все волнуются, словно хоть раз такое было, чтобы спуск прошел плохо. Многие здесь с шести утра. Я тоже принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух дымовой трубы -- проектировала я лично. Всю начерталку вспомнила. А это не что-то, это как нос на лице. Какой кожух, такой и корабль. Погода опять гнусная -- туман, морось, сильный южный ветер. Люди сидят на стапелях второго в серии "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе. Наконец сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки шампанского, и огромный красный корпус "изделия", которое, казалось, установлено здесь, как здание, на века, вдруг сдвигается с места. Я не впервые на спуске, но всегда поражаюсь, как такое гигантское здание рискуют просто пустить двигаться, ведь уже не остановишь никакой силой!.. Вообще что-то в спуске есть от стихийного бедствия.

Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры, берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ -- гордость Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами под горбатым своим семитским носом.

Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за тошнотиками -- жаренными пирожками с китовым мясом, - беру кулек и иду себе в отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества Иосиф Аронович.

"Я все искал случая спросить вас, Танечка, - тихо говорит он. -- У вас после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так, попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность. Решиться на такое в наше время -- надо иметь врожденное благородство и мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним где-то к концу века, уже в Израиле." "Вот и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карьерист, быть на стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто карьерой, а свободой или самой жизнью -подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом говорили. Выходи за еврея и будь с нами."

"Я бы рада, - неожиданно заплакала я. -- Только он предпочел мне еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!" "Евреев в стране миллионы. Этот предпочел другую, а другой разглядит именно вас. Я вам от души этого желаю. Такие как вы нужны Израилю." "Так вы сионист?" "Я всегда считал себя коммунистом-интернационалистом. Но на этом митинге ты открыла нам всем глаза. Да, с того дня я -- сионист. Так я им и сказал. Поэтому я больше не главный конструктор. Зато -- честен с самим собой..." "Я думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех." "Вы правы, - оглянулся он. -- Но я рад, что высказал вам свое восхищение. Свою вам благодарность. Будьте счастливы, Таня..."

***

Неужели кто-то тотчас успел стукнуть? Только я зашла в отдел, как Гаврилыч поспешил к моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро, Т-таня..." Но почему к начальнику, а не в комитет комсомола, из которого меня так и не выгнали, не в партком, не к ставшему таким родным Андрею Сергеевичу, наконец?

Начальник, однако, о моем неестественном сионизме, к счастью, и не заикнулся. Когда я вошла, он встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся напротив - за столом для подчиненных.

"Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, - начал он. -- что хоть начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу вашего изобретения, этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала профессора Анатакольского из головного института. Вы ведь знакомы?" "Я консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного слоя? Это в перспективе, далекое будущее. А то, что вы предложили у нас -реальность сегодняшнего дня. И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами. Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и попробуете сделать наше ЦКБ хотя бы соисполнителем проекта. По крайней мере, для изделий по нашему изобретению в Комсомольске, где тоже заинтересовались. Если вам удастся убедить министерство через НИИ, то нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие. Пока же там считают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что, как говорится, вам и карты в руки..." "Спасибо... Я, знаете, прямо одурела от радости. Я так скучаю по родному городу." "Вот и поезжайте... Да, а ту глупую историю с митингом забудьте. Я за вас поручился перед Первым секретарем крайкома. Я ему вас показал с трибуны на первомайской демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны сионистка! Все кончено. Ну, оформляйте командировку и счастливого пути!"

***

Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и хуже всех одета. Учила, учила свою еднственную дочку, а та ей и помочь-то материально не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке. Никто из знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес, по полкило в одни руки в месяц... Когда я предлагаю маме поехать домой на такси, она пугается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..." "Да кто их там контролирует! Скажет два рубля, и заплатишь как миленький, такие деньги..."

Дождались автобуса до метро, а от Балтийской -- совсем рядом. Вот я и дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не вызвериваются, не игнорируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий мне по плечо. Такая популяция выжила в лихие годы некогда славной красивыми людьми России.

Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города, северной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю квартиру и тот с линзой.

Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия Кузьмича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая, пожалуй, и коммунизм переживет. Меня она встретила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика. Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Такой, пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы.

Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, что инженер, что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец государство заплатило за самолет, чтобы я лично профессоров тут уму-разуму учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу.

Я же в этой затхлой атмосфере долго пробыть не смогла. Попила с мамой чаю и вышла на свою гнусную Дровяную улицу, стараясь скорее с нее свернуть на приличные проспекты. И вообще что-то ну никакой ностальгии и там у меня не было, и тут не проявилось. Город как город. Столько тут всякого было...

***

Ноги сами понесли меня к Технологическому, а оттуда на метро до Чернышевской. А там и Суворовский, а на нем, как серый мрачный ледокол -нужный институт. Тот же унылый вестибюль с телефонными кабинками, тот же вахтер с теми же зелеными пограничными петлицами. Надменный, как все это здание, весь этот родной город. В убежище лучше... Я сдаю в гардероб свой плащ, показываю дежурному мои документы. Тот куда-то звонит. "Зайдите в третью кабину, будете говорить с Александром Дмитриевичем Антокольским."

Профессор был по-профессорски вежлив, но времени у него для меня сегодня, в пятницу, нет. Он предлагает мне на выбор либо прогулять сегодня, а в понедельник с новыми силами с утра к нему, либо изложить сначала суть нашего проекта его референту. Терять времени не хочется. Я соглашаюсь на референта. "Сейчас он к вам спустится, Татьяна Алексеевна. Простите, но у нас сегодня такой переполох, что в отделении даже негде вас принять. Не обижайтесь, ради Бога. Я даже адмиралов иногда вынужден принимать в вестибюле. Моего референта зовут Феликс Ильич Дашковский."

Вот так!.. А я-то думала, что буду избегать, или, напротив, унизительно искать случайной встречи. А тут вот он, собственной персоной стучит каблуками по столичному паркету, в черном костюме, крахмальной рубашке, галстук развевается из-под небрежно расстегнутого пиджака. Референт, ишь ты! Адмиралов принимает в сенях... Человеком стал мой Фелька-барбос, как его неизменно звал Водолазов. Интересно, ему сказали, какая его, Ильича, тут Алексеевна ждет? Быстро же мы с ним до отчеств дослужились... И-интересно-о что это сейчас будет...

Наяву Феликс совсем не романтичен и не демоничен. Парень как парень. Похудел, подурнел. Какой-то стертый что ли. Да нет, ему и в голову не пришло, что это я его жду. Как только узнал издали, тормознул всеми двумя таким резвыми копытами, конечно, потрогал левое ухо правой рукой и наоборот, чтоб не было иллюзий, кто это ко мне спешит. Потом даже сделал неуловимое движение -- побежать в обратном направлении. Я уже наблюдала его манипуляции с любопытством.

Вот он взял себя в руки. Долго о чем-то говорит с вахтером. Тот горячо возражает. Феликс лезет в нагрудный карман и что-то показывает вахтеру. Дядька ухмыляется, вертит, я уже поняла, авторучку с раздевающейся красоткой. Наконец, дает Феликсу ключи. Он спускается ко мне по ступеням и широкого улыбается. Господи, да я же за одну эту его улыбку умереть на месте готова!..

"Танечка... А я думал, ну и совпадение, такое имя отчество. А это действительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя," - я небрежно подаю ему руку. В огромном зеркале вижу нас обоих. Какая была бы пара, Боже мой! И какое счастье, что я к поездке заказала у старого еврея на Океанском проспекте этот костюм. Я в нем просто как кинозвезда. Да еще такая похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар, подчеркивающий сверкающие от волнения синевой глаза. Ну-ка, подумай, не продешевил ли? Ведь мы с тобой на равных по карьере, если я не выше. Как-никак, авторский проект от имени крупнейшего завода и ЦКБ при нем представляю. Ожидал ли?

Не ожидал. Растерян. Нашу встречу небось тоже представлял иначе. Что я его выслеживаю, а он снисходительно меня уговаривает смириться. А я безутешно рыдаю, а он меня снисходительно утешает. Бар-р-босина...

Вахтерская в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и засаленный дежурный диван, рядом чайник, немытые стаканы в подстаканниках, как в поезде, на котором мы ехали когда-то в Севатополь. "Как в купе, помнишь, Тайка, - тихо говорит он, осторожно беря меня за руку. -- Ты меня вообще-то вспоминала?" Еще бы! Знал бы он, чего мне стоила эта разлука! "Тебя? - я оглядываю его с головы до ног. -- Конечно, Ильич. Ведь немало было чего вспомнить. А ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна, берет он мой тон, но рука, сжимаюшая мою кисть говорит совсем другим тоном. Да и моя рука такие ему токи выдает...

Наконец, наши глаза встречаются, и мы тотчас кидаемся друг к другу, задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда он откидывается на спинку диванчика, я его не узнаю. Таким жалким я его никогда даже не представляла. -- Что мы наделали, - шепчет он. -- Господи, что я наделал!.."

Я же вообще не могу придти в себя, наклонилась к своей модерной юбке и содрогаюсь от рыданий. "Я всегда любила только тебя, - говорю я те слова, что мне запретил врач после того приступа в мужской день. -- Только тебя! Ты один для меня на всем белом свете..." "И я!.. - кидается он на колени передо мной на заплеванный пол. -- Я, без пяти минут отец своего ребенка, люблю только тебя."

Я встаю, поднимаю его за локоть, усаживаю на прежнее место и открываю свой чемоданчик. "С ума сошла, - поражается он. -- Я и думать не могу о делах!" "Дурак ты мой, - я достаю их бокового карманчика подаренную как-то Ариной заветную плоскую флягу, из другого -- раскладные стаканчики. -- За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы ты ни женился, и за кого бы я ни вышла." Коньяк обжигает все внутри, но приводит нас в себя.

"Так ты тоже... За кого же?" "Ты его не знаешь, - старательно вру я. -Достойный человек. Он все о нас с тобой знает." "Все?.." "Ну, я же не ты. Конечно, не все. Но знает." "Таня, скажи только одно. Он тоже еврей?" "Конечно. Куда мне от вас деться? Я теперь активная сионистка. Меня даже в КГБ допрашивали." Он вдруг смертельно бледнеет, выхватывает мою флягу и пьет прямо из горлышка.

"Феличка, - сжимаю я его руку. -- Что ты себе вообразил! Ничего страшного. Поговорили, попугали и сразу же отпустили... Я же ничего и не успела сделать противозаконного. Выступила на митинге "Руки прочь от Каира" в защиту Израиля..."

"С ума ты сошла! Ничего себе -- ничего противозаконного! Да здесь за такое!.. Даже не представляю... лагеря!.. Господи, нам-то с тобой какое дело до этого Израиля! У нас совсем другая Родина. Да гори он синим пламенем... это... прости, Таечка!.. Совершенно чуждая нам страна. Я недавно говорил с одним возвращенцем. Там и евреев-то нет, если не считать каких-то черномазых иудейского вероисповедания и ряженных - фанатиков с пейсами. Все вокруг тупые, наглые и агрессивные. Даже нам, чистокоровным советским евреям, там места нет, а уж к нашим нееврейским родственникам там вообще относятся чуть ли не как к жидам в Царской России." "Пропаганда?" "Нет, Тайка! Будь осторожна. Это у сионистов пропаганда, что нас там ждут. Мы нужны одной-двум организациям, наживающимся на алие..." "На чем?" "На эмиграции, которую они фальшиво называют репатриацией, восхождением из галута, на иврите -- алией." "А галут это что?" "Тайка, ну какая же из тебя, к черням, сионистка! Элементарнейшей терминологии не знаешь. Галут -- пребывание евреев на чужбине, даже если они, как мы, на этой "чужбине" родились в десятом поколении. Дашковские, да будет тебе изветсно, служили еще Ивану Грозному, есть упоминание в хрониках! А, по раскладу сионистов, тут, у себя на родине, мы в галуте, а там, в черте-кем для нас организованном гетто-Израиле, видите ли, дома. А на деле..." "То же самое мне говорил кагэбешник. Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна - для евреев-жлобов, гордящихся своей беспринципностью, подлостью, наглостью и торгашеством -- качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на земле. А эта -- для евреев-подвижников, созидателей, снискавших нам всемирное уважение. Тебе же просто повезло, что твой демарш случился не в Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее всего, пока не замешан нигде всерьез. Не слушай никого, Танюша, а то из-за совершенно чуждых для тебя ценностей так влипнешь, что наши с тобой фантазии..." "Феля, у меня нет никакого мужа." Он моргнул и стал меня целовать, как умел только он, сжав мои виски своими тонкими нежными пальцами и намеренно сгибая во все стороны мой нестандартный нос.

И тут раздался едва знакомый мне голос: "Егорыч, где Дашковский и девушка с Дальнего Востока?" "Антокольский," - шепнул Феликс, и мы замерли, прижавшись друг к другу. Оба растерзанные, заплаканные, на его лице помада, которую я стала лихорадочно стирать платком. Мой элегантный костюм перекошен, юбка вся в слезах и соплях.

Вот это номер при встрече представителя завода со светилой отраслевой науки! "Ушли, - старательно врал вахтер. -- Он ее в кафе повел. Говорит, не здесь же беседовать о делах." "Глупости! О таких делах тем более нельзя говорить в кафе! И он это не хуже меня знает. Куда они пошли? В какое кафе?" "Ей-Богу не могу сказать точно, Сан-Дмич... Не сказали мне." "А кто у тебя в вахтерке?" "Н-никого... Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там неубрано у нас..." "Ничего, я стерплю. Ага, так я и думал. Так вот кто эта Алексеевна! Выходите, Таня. Я вас отлично помню по вашей защите диплома. В вас так влюбилась вся госкомиссия, что и не слышала, что вы там докладывали. А я из-за вас получил только что нагоняй от Первого отдела, - Феликса он демонстративно игнорировал. -- Я не сразу понял, что именно вы нам привезли, а тут нашлось кому и подсказать и стукнуть куда следует. Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок. Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Я конечно и сам был и молод, и страстно влюблен, но не дождаться конца рабочего дня, общаться в такой антисанитарии... Прошу со мной, Таня."

"А как вы, Александр Дмитриевич, догадались? -- спросила я, пока мы шли по широкой лестнице и по строгим коридорам "института только для белых", как выражался об этом НИИ Дима Водолазов. -- Мы вполне могли уйти и в пирожковую." "Мир не без наблюдательных и благожелательных людей. Вы лучше скажите, как вы ухитрились скрыться во Владивосток, когда я вас рекомендовал к нам за вашу работу по пограничному слою? Вы что, там своей работой в ТИНРО кого-то заинтересовали?" "Даже и не пыталась. Я давно забыла о гидродинамике. Конструкция корпуса тоже очень интересно." "Да, и вы в ней более, чем преуспели. Но не логичнее ли этим же заниматься в лодочном бюро, чем в судоремонтном." "Никакое мы не судоремонтное, - обиделась я за родное ЦКБ. -- Две недели назад уникальное судно спустили по нашему проекту. Кстати, по авторскому свидетельству нашего главного конструктора Иосифа Аро..." "Знаю я об этом проекте. Ваша идея гораздо интереснее. Прошу, - ввел он меня в приемную. -- Мы займем кабинет Пал Иваныча, - сказал он респектабельной секретарше. - А вы займитесь нашей гостьей. Ее... машина на улице обрызгала."

Мадам с изумлением осмотрела мое опухшее от слез лицо, красные глаза, явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела в директорский блок с душем и туалетом.

Феликс вошел, когда я уже почти все рассказала. Я зря удивлялась, что мне не велели брать ничего, кроме бланков договора. Все чертежи и расчеты по лодочке были пересланы по линии Первых отделов. Сейчас местный начальник этого всесильного подразделения молча таращился не столько в бумаги, сколько на меня. Отставник, седой симпатичный дядька, в четыре ряда колодки орденов на сером пиджаке. Антокольский сжато и очень толково (надо же так быстро схватить суть!) передал своему референту содержание проекта. Феликс изумленно поглядывал на меня, словно рыбка вдруг голосом молвит человечьим и, к тому же, оказалась золотой.

"Так кто автор первоначальной идеи? -- не выдержал он. -- Ведь это революция в подводном судостроении!.." "Я вас вызвал, Феликс Ильич, - тихо и грозно сказал профессор, - прежде всего для того, чтобы вы знали, что единственным автором этой удивительной идеи является Смирнова Татьяна Алексеевна, а не... вы сами знаете, кто у нас охочь до мастерских переделок чужих заявок. Вы, как мне кажется, друзья с Таней..."

"Бывшие однокурсники," - бегло взглянул не меня Феликс. "И любовники, вдруг добавила я. -- Если это тоже имеет значение для теории проектирования глубоководных лодок..." "И об этом наслышан, - спокойно сказал Сан-Дмич. -Более, чем мне это интересно. Достаточно было одному из моих молодых специалистов увидеть вас в нашем вестибюле, как уже полетели доносы с комментариями. Но я хочу вам все карты сразу выложить на стол, Таня." "Не надо. Я в курсе дела, что головные институты паразитируют на пионерных идеях из провинции, которые мы принуждены посылать вам на рецензию, прежде чем проектом займется владелец госбюджета -- министерство, так?" "Увы. Дальше." "Дальше - вы это знаете, даже воров по имени отчеству, но не привлекаете, иначе захиреет ваше заведение, так?" "Ого! Вот это дальневосточный характер! Она всегда была такой, Феликс?" "Она стала еще лучше, - сиял мой любимый, не сводя с меня восхищенного взгляда, хотя я уже чувствовала, как вертится от всего этого спектакля мой проклятый нос. Пусть Феликсу это по-прежнему нравится, но Антокольскому-то каково! -- Я думаю, что у нее информация касается не нашего ЦНИИ, а..." "Ценные научные идеи иногородних толкаем сами?" - процитировал профессор расшифровку названия института технологии судостроения, с которым вечно судились изобретатели с нашего завода и из ЦКБ. "Так вот, я вам лично гарантирую, - положил мне на руку свою невесомую сухую ладонь благородный патриарх с внешностю британского аристократа, - что ничего подобного ни здесь, ни в министерстве, ни при сотрудничестве с ЦНИИТС с вашим проектом не случится. Мы долго и тщетно искали выход в прочности, а тут такое изящное и оригинальное решение! Корабелка может гордиться такими выпускниками! Феликс Ильич, вы поняли? Все ваши недюженные способности - на охрану прав инженера Смирновой. Вас же, Татьяна Алексеевна я почту за честь видеть в числе моих аспирантов. Вы сколько работаете по распределению?" "Полтора года." "Отлично. Через полтора года прошу к нам. Специализация, тема -- на ваш выбор. Скучаете небось по Ленинграду?" "Отнюдь. Но я очень польщена вашим предложением. И особенно формой, в которой оно сделано, хотя пока никакой научной карьеры не планирую и ничего вам насчет себя не обещаю. В Ленинграде же мне нравится меньше, чем во Владивостоке." "Вот в этом я позволю себе усомниться, - засиял профессор своей британской улыбкой. -Ленинград ничем не заменим!" "Как кому." "Ладно. Время пока работает на нашу с вами совместную работу. Вы свободны, молодые люди. В понедельник -обсуждение. А пока... покажите нашей гостье город, Феликс Ильич."

***

Первый человек, которого мы встретили в коридоре, была Элла Коганская. В зеркале, у которого она безусловно терпеливо ждала нашего выхода на эту сцену, я увидела нас троих. Я не очень представляла здесь четвертую -- Дину Богун-Дашковскую -- но среди присутствующих дам, если без ложной скромности...

Я вспомнила мои фантазии на лыжной прогулке в уссурийской тайге по поводу их союза. Пусть и не со мной, но хоть не с ней!..

Людоедка Эллочка фальшиво ахала, как я элегантно выгляжу, какая я загорелая, не в Крыму ли отдыхала? Что ты, отвечаю, у нас там свой Крым, на дому. Никуда и ездить не надо. Море у самого крыльца.

Она демонстративно прижималась к уже и не ее, и не моему Феликсу и таращила свои лживые круглые глаза у переносицы. Как дала бы в них вот так двумя пальцами!.. Вот было бы забот профессору и его референту...

Но не зря я у этих тварей хорошую школу прошла в Севастополе. Я ей еще и не так улыбалась и не такие еще комплименты отпускала, причем с таким откровенным подтекстом и с такими синими брызгами из глаз, что Феликс смотрел на меня почти со страхом, а эта дура таяла, словно я ее хвалю искренне. Женщина вообще в этом плане просто жаждет быть обманутой и чем наглее, тем ей приятнее... Элла до того расчувствовалась, что пригласила меня сегодня к ним на званный ужин. Естественно, не в мою честь, а ради как раз гостящих в Ленинграде родителей Феликса. "В тебя, Таня, Илья Арнольдович просто влюблен, - чирикала она. -- Без конца меня расспрашивает, как там эта потрясающая блондинка, что он как-то отвозил в аэропорт..."

А что? Вот это идея! -- даже зажмурилась я. - Будь я поумнее и поподлее, не упустила бы своего шанса. Пошла бы на этот ужин специально, чтобы охмурить отставного полковника. Это же так просто делается. Всего то и делов -- "по рассеянности" блузку не застегнуть. А потом случайно наклониться над ним и плеснуть чем надо в глаза. Я сейчас в расцвете, в теле, формы сработали бы на убой, особенно, если такой загар еще и полоской белой кожи подчеркнуть.... Полковник тут же одуреет от неслыханной свежатинки с девчатинкой. А дальше и того проще. Я его отбиваю у, мягко говоря, недоброжелательной ко мне Казимировны, и вот этого холеного сынулю с его Диночкой лишаю кредита! Пусть живет на свои референтские сто десять в месяц. Внучке или там внуку, так и быть, отслюню тридцатку в месяц на конфеты. Софочке же мы с Арнольдычем от нашего дома с садом, естественно, грубо и веско откажем. И вообще нафиг нам дом в Севастополе! Что я там забыла? "Молодого" мужа я увожу в свое убежище. Там за стоимость севастопольского дома такой можно особняк купить на Седанке! И на яхту останется, колин бот обогнать с приветом. Вот всем сразу и отомщу. И всего-то что от меня требуется, так это во-время над ним наклониться на этом е.. пардон званном их ужине.

***

На улице моросило. Мы раскрыли зонты. Даже в костюме и плаще было зябко. Феликс долго не решался взять меня под руку. Не спрашивал, куда я его веду, не предлагал никакого маршрута. А, собственно, куда это я могла еще вести в "родном Ленинграде" любимого человека, кроме как в свою конуру среди еще четырех таких же комнат для семей граждан великого города в нашей квартире. Таких ленинградцев второго сорта две трети его населения в своих коммуналках и общагах.

Короче говоря, мы свернули на мою Дровяную и оказались в этом аду, который я, по мнению профессора Антокольского, должна считать любимым городом, а, по не менее уважаемому и очень императивному мнению такого интеллигентного до поры до времени Андрея Сергеевича -- своей единственной и любимой Родиной. За эти вот вечно закупоренные годами из-за смрада с помойки двойные рамы я должна была при случае лечь моим прекрасным телом на подходящую, с точки зрения родной партии и не менее обожаемого правительства, амбразуру, чтобы Казимировна могла меня презирать уже посмертно...

Судя по всему, однако, не только она. Эйфории Феликса хватило только до нашего жуткого двора. Он, весь дрожа, обнимает меня, целует и отстраняется. "Прости меня, Таня, но туда я не пойду. Это выше моих сил! Думай обо мне что хочешь, но я никогда не смогу еще раз пересечь этот двор!.."

"А чего тут думать, Ильич, - беру я себя в руки. -- Пообщались, вспомнили старую яркую любовь и будет с нас. Спасибо, что хоть проводил. Каждый может только то, что может. Тебе тут действительно не место." "Тебе тоже, Таня! -- горячо заговорил он. - Забирай с собой свою маму и никогда не входи сюда!" "Какой же ты заботливый, любимый. Вот уж кому спасибо, так это тебе!.. А ты бы у нее спросил. Или хоть у меня, предлагала ли я моей единственной в этом мире родственнице такой вариант. Уж так работать как в своем гастрономe, она бы смогла и во Владивостоке. Ей уже лет пятнадцать не нужен ни Эрмитаж, ни Дворцовая набережная, ни вообще это ваше Петра творенье. Вот эта достоевщина, а не респектабельный Ленинград профессора Антокольского и референта Дашковского - и есть ее родина, с маленькой буквы. До свиданья, Ильич. До понедельника. Привет жене и всем приличным людям на званном ужине."

Теперь была моя очередь стучать каблуками по нашему проклятому двору, а его -- смотреть на меня издали, пока я на захлопнула за собой дверь нашего подъезда с выцарапанным на ней лет десять назад коротким и емким словом...

Когда я выглянула сквозь грязные стекла, Феликса в проезде уже не было.

***

Мама тревожно и близоруко щурилась на меня, одеваясь у зеркала нашего шкафа -- идти на свою постылую опасную для полуслепого человека работу. "Что-нибудь случилось, Танюшечка? -- жалко спросила она. -- Тебя обидели?" "Что ты, мама! Наоборот, пригласили в аспирантуру. Сам Антокольский меня принимал в директорском кабинете, представляешь?" "А что? Почему бы не принимать? Ты инженер, талант, красивая женщина... А плакала тогда чего? Я же всегда вижу. И носик твой для меня с детства барометр. И глазки совсем потемнели. Неужели Фельку твоего встретила?" "Встретила, мамочка. От него как от смерти не уйдешь!.." "И он тебя, конечно, снова предал?" "Он не может меня уже предать. Он женатый, скоро ребеночек родится. Проводил до самого нашего милого двора и..." "Зайти побрезговал!.. Не для нас с тобой такой парень, Таня! Он совсем другой, пойми..." "Ладно, мама, - сменила я тему. -К папе нельзя в эти дни, что я здесь?" "Можно, - расцвела она. -- Как славно, деточка, что ты о нем спросила! Я все думаю, спросит -- не спросит. И про себя решила -- не спросит, так и не надо!.. В воскресенье ему дали со мной свидание." "С нами, мама! Я так рада!.."

***

Но до воскресенья еще надо было дожить с этой пятницы... Мама ушла во вторую смену. Я переоделась в домашнее, сделала уборку, вымыла окна у нас в комнате и на общей кухне под ворчание Тамары Леопольдовны. Но было светло и рано, а девать себя решительно некуда. Тем более, что опять на меня накатило...

Мой Феликс ушел от меня к своей жене. Я села на наш плюшевый диван и охватила голову руками. Все поплыло перед глазами.

"Сестренка, нет страшного на свете. Все рано или поздно решается в этом мире в ту или в другую сторону. Иди и забери его! Увези сюда к нам. Только он тебя, ей-Богу, не стоит..."

"Это подло с твоей стороны, Смирнова, и не по-комсомольски! Впрочем, я лично от тебя и не ожидала ничего другого. Иди же! Иди, если у тебя нет ни совести, ни самолюбия. Тебе же сказали, что он любит свою жену все сильнее, а после рождения ребенка вообще о тебе забудет. Иди, разрушай решившую стать счастливой семью, твори зло, потом раскаешься, но будет поздно. И он раскается и тебя же, стерва, водненавидит..."

"Танька, иди ты!.. Вот это номер... Даже не знаю, что вам и сказать, поросятам..."

"Так у тебя вообще мужика не будет в жизни! Плюнь, не сомневайся. Она тебя, а ты ее. Я именно так Коленьку моего и получила. Иди прямо туда, Таня, будь решительнее, за любимого мужика надо драться!"

"Я так в вас разочарован, Татьяна Алексеевна, прямо не нахожу слов... Ведь разбить семью может только очень безнравственный человек. Впрочем, это не мое стариковское дело. И на наши научные отношения ваше решение не повлияет. Удачи вам, Феликс Ильич, на новом месте..."

А ноги сами несут меня черт знает куда... Естественно, мне было не до того, чтобы кого-то там охмурять и отбивать. Мне просто надо было немедленно увидеть Феликса, все равно где и с кем...

***

"Девушка, вам нехорошо? Позвольте, как же можно сидеть на холодной лестнице? Нет-нет, никаких "я сама". Феликс! Спустись, пожалуйста, к нам. Что вы там все столпились? Тут какой-то девушке дурно стало в нашем подъезде... Надо помочь ей зайти к нам и вызвать скорую. Ну что ты стоишь, как истукан, сынок? Мне что ли ее поднимать с моим ишиасом? Что вы все на меня уставились?.. Господи! Так это и есть... Смирнова? Феликс!! Ты хоть скажи, Дина!"

"Это и есть Таня Смирнова, папа!.. Неужели ты ее забыл? Она же ночевала как-то у нас, ты же с нее глаз на сводил утром, даже мама приревновала. Теперь эта хищница пришла сюда за моим мужем! Элла мне все о ней рассказала. Господи! Да прогоните же ее отсюда хоть кто-нибудь с ее фальшивым обмороком! Я же врач, я проверила по состоянию зрачков. Это просто спектакль!"

"Перестаньте, наконец преследовать моего сына, дрянь! Неужели вам не ясно, что вы никогда, ни при каких ваших грязных уловках не войдете в мою семью! И перестаньте нам тут симулировать. Вас тут все знают и никто вам верит..."

"Подождите, Соня. А вдруг... Вам действительно плохо, Таня? Я совсем сошла с ума от этой ревнивицы... Да уйди же ты в квартиру, Диночка!" "Не уйду, мама, пока она не уйдет! Слышишь? Убирайся вон! Тварь, жалкое двуногое животное! Блудливая кошка!"

"Она не кошка, она -- развратная сука!" "Элла, тебя тут нехватало!" "Семен Борисович, уж я-то ее лучше других знаю! Бездарная комедиантка!.."

"Что у вас тут происходит, а?" "Илья, ты пьян! Ну-ка марш обратно! Я кому сказала, а? Повторять не буду!.." "Отставить! Всем -- смир-р-но! Кру-гом. Кто это тут сидит? Что?... Таня!.. А мы тут как раз только что... Ну-ка все вон отсюда во главе с моим ублюдком! Стоит, вытаращился. Вырастил я "мужчину"!"...

***

Меня поднимают сильные руки, прижимают мокрым холодным плащом к белой рубашке, за которой прямо пылает плотное тело отставного полковника. Он несет меня не вверх, на растерзание обиженных семей, а вниз, под порывы холодного ветра с моросящим дождем. "Такси! -- оглушает меня прямо в ухо командирский бас. -- В скорую..." "Арнольдыч, милый, не надо в скорую... Домой, пожалуйста... Только там мои таблетки... От других мне только хуже..." "Адрес, быстро, пока ты в сознании!.." "Дровяная восемь, квартира один, первый этаж."

"Ключ? Где у тебя ключ?" "Нет, не в сумочке... В кармане плаща... Нет во внутреннем кармане! Осторожнее..." "Господи, какая женщина! Где таблетки? Таня, не засыпай, пожалуйста..." "В чемоданчике... Там кармашек... В желтой коробочке, две сразу... Вода в графине... свежая, я сегодня меняла... Какая вкусная невская вода!.."

***

"Да не бойся ты! Тебе просто необходимо снять с себя мокрое. Иначе продрогнешь и протудишься. Которая постель твоя? Так, вот вижу и грелочку... А где чайник? Которая плита ваша?" "У окна... левые две комфорки."

"Ну, тебе легче? Чайку горяченького с медом, просто необходимо. Приподнемись-ка. Вот так. Не торопись, он горячий. Сейчас бы вам стопочку..." "Н-н-несовместимость..." "Понял. Потом помянем эту твою болезнь. Нет, ну какая же скотина этот Феля! Стоит! Его подругу поносят..." "Что вы, Илья Арнольдович... Он просто растерялся. Это я виновата, приперлась... А ведь я не просто пришла, меня Элла пригласила... И я хотела всем объявить, что больше на Феликса не претендую. Честное словно, никаких прочих намерений не было. А тут приступ. Уже год как не было... Простите меня и спасибо вам большое. Вы -- человек..."

"Я всегда вами восхищался, Танечка, - вдруг переходит он на официальный тон. - И мне было так за вас обидно, что вы такого слизняка выбрали и так бездумно его полюбили. Танечка, а вы не могли бы считать меня своим другом? Просто старшим другом, а?" "Конечно, Илья Арнольдович. Я так и считаю." "Тогда давай на "ты" и по имени, идет?" "П-попробуем..." "Скажи мне: Илья, я тебя уважаю..." "Илья, а ты меня поил?" "Что?.. Ха-ха-ха! Мы уже шутим! Мы выздоравливаем." "Это просто таблетки такие замечательные, Илья. И ты настоящий мужчина. И сюда придти не побрезговал. А Феликс меня сегодня едва до двора проводил. Так обидно, знаешь..." "А мама где?" "На работе. У них дежурный гастроном у Балтийского вокзала." "Скоро придет?" "Нет. Она до часу работает."

"Я тебе тоже нравлюсь?" "Ты очень симпатичный. Стоп, да ты же в одной сорочке! И в совсем мокрой. Ты же у меня тоже простудиться можешь. А у нас с мамой ничего нет мужского одеть... разве что мой свитер. Он растягивается. Вон там на спинке той кровати." "Не надо. Мне с тобой только жарко." "Илья, ты что!.." "Я бы с тобой немедленно уехал на твой край света... Я же не такой и старый. Мне всего-то сорок семь. Я тебя никогда в обиду не дам..." "А как же Казимировна?" "Эта зараза? Пусть удавится от ревности... Ну, Танечка... Господи, какое у тебя тело... Какая грудь..." "Илья, не балуй... Грудь как грудь, я это давно и хорошо усвоила, но пока не для тебя, понял?" "Пока? Значит, я могу надеяться?..." "Не знаю... А пока руки-то не распускай, полковник, слышишь? Сам меня самбо учил. Смотри -- нарвешься, если разозлюсь." "Какие глаза, Господи! Как тогда, когда ты вышла из нашего дома... Таня, я же не просто развлечься или использвать твою слабость. Я прошу твоей руки!" "Одурел, товарищ полковник?" "Я серьезно. Я уже два года тебя люблю. Я знаешь как работать умею! И пенсия у меня, и наградная добавка... Я же не какой-нибудь гарнизонный полковник... я на Кубе, в Заливе Свиней, Орден боевого красного знамени заслужил. Я в Сирии..." "В Сирии? Ты же еврей, Ильюша, как же ты врагов своей нации на своих назюкивал?" "Так я же не израильский, а советский боевой офицер! Мне Родина доверила... Таня, я же не об этом. Я серьезно о нашем с тобой будущем." "Я подумаю, Илья, спасибо. И тебе напишу." "Где у тебя бумага?.. Вот адрес моего боевого друга в Севастополе. Когда ты напишешь?" "Пока не знаю... Для меня это слишком неожиданно. Да подожди ты! Ну порода... А целоваться-то ты не умеешь, полковник. Вот так надо, сын твой научил. Ого! Тебе самому мои таблетки сейчас понадобятся, нет? Ты чего, Илья? Илья-а! Нет, совсем старикашку ухайдакала Татьяна! Стой, выпей водички. Ай, ты куда это? Ожил на мою голову... Нет... нет... Ой, а я думала он уже дохлый... Ну и поворотики... Ладно... Как есть... Неживая я что ли, в самом деле..."

***

"Илья, это звонят нам, три звонка..." "Кого это черт несет? Мама?" "Нет. У мамы свой ключ. Лежи, я сама открою... Феликс? Что ты тут забыл?" "Как ты себя чувствуешь, Таня?" "Прекрасно, а что?" "Так это был... все-таки спектакль?!" "А ты как думал?" "Я думал ты... порядочнее..." "Да ты что! Напрасно ты так думал, Феля. Тебе же при мне подробно объяснили, кто я на самом деле... Гебрид блудливой кошки с сукой, представляешь такого зверя? И ты промолчал, не возражал. Именно такая, так?" "Хорошо. Не будем о нас с тобой. Ты не знаешь, где папа? Он же ушел в одной рубашке, увез тебя на такси и домой не вернулся. Мы все больницы, все морги обзвонили..."

"Делать вам нечего. Илья, а Илья! Одевайся. Тут твой сын пришел. Тебе в туалет не надо, Феликс? Тогда я зайду. А моя комната вон та, если уже не брезгуешь. Твой папа там. А тут, кстати, скорее всего, теперь твоя мама. Скажи мне "ма-а-амочка", сынок. Не хочешь?"

"Бред какой-то!.. Папа!" "Сюда иди, Феликс."

"Ну что? Успокоился? Тогда поезжай и привези ему свитер там какой и плащ. Не идти же ему домой голым?" "А я никуда и не тороплюсь, Таня, счастливо смеялся полковник. - Дождусь сейчас твоей мамы, попрошу ее согласия на брак с тобой и прощай бесконечный проклятый кошмар моей семейной жизни."

"Старый идиот. Но ты-то, Таня, ведь разумная девушка! Я все понимаю. Ты, по своему обыкновению, его разыграла, а он-то всерьез тобой увлечен. Смотри, с огнем играешь... Не дай Бог мама узнает о твоих фокусах. Ты и отдаленно не представляешь, на что она способна в гневе." "Ой! Она гневаться на нас будет, если узнает, что ее бросили... Ильюша, ты слышал? Не боишься?" "В гробу..." "Ты понял, сынуля? Нам с папочкой теперь все это до лампочки. Пусть себе гневается. Надо было ей нам с тобой не мешать. Теперь поздно пить "Боржоми", почки отсохли. Так ей и передай, такой непредсказуемой. Я сама еще и не такая непредсказуемая, как видишь."

"Ты все шутишь, а она действительно там с ума сходит." "Не все же мне из-за нее с ума сходить. То ли еще будет. Узнает, на что я способна в гневе." "Ладно. Мне пока что надо что-нибудь для нее придумать, вернуться с одеждой для предка и забрать его домой. Папа, я сейчас. Я быстро обернусь."

"А ты не больно спеши, сыночек, - сказала я в дверях. -- Мы еще тут кое-что обговорим с твоей бабушкой, то бишь с моей мамой о дальнейших планах твоего папы с твоей новой, молодой и красивой мамочкой - Таней Дашковской, понял? Фиг вы его теперь когда увидите. А пока гуляй, Вася."

Ошеломленный Феликс, без конца трогая свои уши, пересек наш слабо освещенный двор и сгинул в проезде на Дровяную улицу.

***

Мама вернулась, как всегда, смертельно усталая. Ей хотелось только спать. Все, что ей лихорадочно излагал незнакомый симпатичный отставной полковник, она едва воспринимала, без конца закрывая глаза и неестественно хихикая. Я строила ей рожи из-за спины моего новоявленного пожилого жениха, естественно, ни на секунду не воспринимая всерьез происходящее. Наконец, ввалился Феликс, кинул в ярости отцу сумку с одеждой, едва поздоровавшись с моей сразу проснувшейся и ощетинившейся от его появления мамой.

А вот это он зря. Она у меня закалена в квартирных дебошах и на хамство всегда торопится ответить, а нынешняя фантасмогория ее наэлектризовала все-таки чрезвычайно... Не успел он и слова сказать, как та же сумка полетела ему в лицо. "А ну-ка кыш отсюда -- оба! Чтоб духу вашего не было около моей дочери! -- высоким, каким-то молодым и незнакомым голосом прямо запела она. -- Девочке двадцать два, а тут старый козел к ней свататься надумал. А этот тоже хорош -- сам не смог, так папашу подсылает! Еще раз сунетесь, я в вас вот этим утюгом запущу!.."

На этом кончился первый день моей творческой командировки в столицу.

***

В субботу я проспала от моих таблеток до полудня, а когда вышла за хлебом, то увидела у нашей подворотни озябшую фигуру пожилого человека под зонтом. Сначала я приняла его за моего нового безумного влюбленного, но потом поняла, что дело еще хуже. Это был Семен Борисович Богун, адвокат и папа моей счастливой соперницы. Увидев меня, он радостно потер руки и просиял профессиональной улыбкой, словно я уже была его любимой клиенткой.

"Мне надо с вами серьезно поговорить, Таня, - веско начал он прекрасно поставленным голосом. -- Тут на Измайловском есть уютнейшее кафе. Не откажите посидеть там со мной полчасика. Я совсем замерз в ожидании вас." "Зайти не могли? - почти грубо сказала я. -- Или адреса на знали?" "Я заходил. Ваша мама сказала, что вы спите и даже не пригласила войти. Так я могу надеяться на беседу?" "Отчего же нет? Со мной еще и не такие люди на беседу напрашивались... Где тут ваше кафе?" "На углу." "А, это..."

Кафе в полуподвале действительно очень уютное. И почти пусто. Мы заняли столик у занавешенного коричневой портьерой окна. Благородный адвокат-отец оскорбленной дочери-врача, так блестяще поставившей мне вчера диагноз и назначившей лечение, взял меню и вопросительно посмотрел на меня, морща высокий белый лоб в окружении курчавых седоватых волос. Он улыбнулся во весь свой золотой рот и блеснул очками: "Вы неважно выглядите, Таня. Как вы себя чувствуете? У вас ведь действительно был тяжелый приступ, но наши женщины... Я приношу вам извинения от всех нас. Что вы будете есть? Или -- и пить? На Дальнем Востоке ведь..." "Пива и раков." "Ага. Девушка, нам, пожалуйста, две бутылочки пивка, салатики вот эти и что-нибудь горяченькое типа, скажем, гуляшика с пюре. Да, и кофе... Вам с молоком, Таня? Две чашечки черного кофе и по эклерчику. У вас очень виноватый вид, Таня, и я вас прекрасно понимаю. Любовь не знает границ... Даже границ нравственности. Ваше появление в чужом доме, абстрагируясь от последующего припадка, который вы, возможно, старательно... демонстрировали... нет-нет, ни в коем случае не симулировали... Так вот сама цель вашего провокационного появления..."