Убить Архимеда

В небе загрохотало и на землю упали первые капли дождя. Мои люди стали подниматься с земли, старый Ларс вытянул из костра горящую головню покрупнее, а молодые солдаты стали вылавливать раскаленные угли и складывать в обмазанную глиной плетенку. Я тоже встал с разбитой скамьи, вытащенной из ближайшего дома, и приказал:

— Всем в укрытие. Чихом Архимеда мы не убьем, а соплями — не напугаем. Пошли.

Наш лагерь располагался внутри огромного, разбитого войною и временем здания, притулившегося у крутого склона местной горы на широкой полукруглой площадке, выдолбленной прямо в скале. Задняя часть скалы постепенно загибалась кверху и изнутри все это выглядело неким подобием четвертинки яйца. Сооружение господствовало над зданиями внизу и я установил тут гигантскую катапульту, захваченную нами у грекосов. Когда местная мразь чего-то волнуется, пары камней хватает на то, чтоб они на пузе к нам приползли — моля не рушить их крохотные дома.

Да и акустика здесь хороша, — отдаешь приказ, а слышно — далеко вокруг.

В начале войны мы входили в такие вот города, а там — греческие домишки — один на другом. Не люблю я их, — глухие стены, узкие окошки, плоские крыши, а на них — балеарские пращники африканцев… Не один легион полег в таких городках, да теснинах, пока да нас не дошло: «Не входить в город»!

Довольно пары тяжелых катапульт на высотах и мерзкие греки сами выносят ключи от их мерзкого города…

Правда, для этого нам сперва пришлось разбить греков, да забрать у них катапульты — в Риме у нас таких пока что не делают. Пока. Ну, да не беда главное, — Осознать Принцип.

Главное, что мы поняли, — легионам нужен простор — «пространство маневра»! Тогда и не повторится то, что при Каннах…

Ларс рассказал нам, как африканцы разделались с нами при Каннах, так что я теперь больше всего боюсь потерять вот это — «пространство». Черномазые здоровей и крепче любого из нас, но им не хватает воображения и дара видеть бой — целиком. Всякий раз, когда за нами «пространство», как бы ни началось то иль иное сражение, — мы ломаем врага. Ну, а ежели нет…

Живым я им не дамся. Ларс старше меня на каких-нибудь пять лет, а после пары лет плена у него вид, как у столетнего старика. К тому же Ларс из этрусков, а им африканцы дарили жизнь, думали настроить их против нас. Римлянина же — не пощадят.

Я не хочу вспоминать, что черные делают с нашими, так что мы их в плен не берем. Ни мы их, ни они — нас. Ну, да это и — к лучшему. С черномазыми хотя бы понятно — кто друг, а кто… Мерзкие грекосы…

Чуть-чуть о себе. Меня зовут Марк. Марк Юнний — глава рода Юнниев. Мы — плебс и все, что у моей семьи есть за душой — восемь с половиной югеров земли за городом, да дом на Авентинском холме. Не так уж и много, — у многих лишь по три югера, а на прокорм семьи нужно пять, но и не мало, — у нас батраки. Никаких рабов, разумеется.

Мои предки были солдатами. Простыми наемными солдатами и поездили по миру. Говорят, много лет назад один из них служил вот в этих, проклятых богами, краях. Интересно, что здесь было тогда? Я даже вздохнул:

— Дорого бы я дал за то, чтобы знать, что это было за здание.

Я ничего не имел в виду, но буквально через пару минут снизу раздалась ругань и крики, а мой друг и советчик Ларс закричал:

— Пошевеливайся, греческий смерд, великий центурион изъявил желание тебя видеть.

Мои солдаты приволокли и швырнули к моим ногам моего переводчика. В день, когда мы взяли город, нашей Авентинской когорте за особую храбрость дозволили разграбить всю эту часть. Ну и — ребята под горячую руку перебили немало возможных рабов, а вот этого — пощадили. Он бежал по улице, прихрамывая на обе ноги с корявой нелепой клюкой и огромным мешком. Ребята решили, что у него в мешке золото и решили отнять.

Когда старикан стал драться клюкой, ребята чуть животики не надорвали со смеху. Он их так насмешил, что они с ним забавлялись, как кошки с мышью, пока один из них, подкалывая старикана кончиком боевого меча, не зацепил мешка, а тот — разорвался. Из дыры посыпались свитки книг и ребята так разозлились, что чуть не убили старого придурка. Они даже в сердцах размотали пару свитков — думали, что может внутри были денежки, ну, а потом решили привести старикана ко мне: в нашей сотне я один умею читать и писать и они решили, что в свитках могут быть какие-нибудь забавные штуки про зарытые где-то сокровища, или что-нибудь занимательное: про ведьм там, или греческих шлюх.

К сожалению, свитки оказались на греческом, а я не знаю их птичьего языка. Поэтому, раз город мы уже взяли, я приказал сохранить придурку жизнь: для тяжелых работ он был уже слишком стар, но мог повеселить нас за время осады. К тому же греки известные шутники, да проказники — в ближнем бою у них душа в пятках, но пока дело не доходит до кулаков, они — великие выдумщики. Только поэтому мы до сих пор и не поймали этого Архимеда. А старикашка знал нашу речь и за эти месяцы немало нас позабавил.

Поэтому когда старикан протер глаза (ребята выдернули его из постели), я спросил:

— Что здесь было раньше?

— Театр, ваша милость.

Ребята загоготали, а я нахмурился и сказал:

— Бесстыдный вы народ, греки. Небось бегали здесь нагишом со вторым привязанным членом да размалеванной рожей и потешали толпу. Видал я ваши комедии, — это мерзость. Когда мы возьмем вашу драную Грецию, клянусь Либером, мы запретим все так называемые вами — театры.

Старикан огляделся вокруг, будто видел все это в первый раз, отпихнул руки моих людей и подошел к обгорелой стене разбитого здания, погладил ее и тихонечко отвечал:

— Ты не видел настоящего искусства, варвар. Ты привык к пошлым комедиям и простым фарсам, коими вас потешают на ваших же Сатурналиях. Здесь же когда-то шел Софокл, да Эсхил… Когда-то Сиракузы были Столицей Западной Эйкумены, а это называлось театром Диониса. В честь Дионисия. Дионисия Старшего… Самого великого, кровожадного и ужаснейшего из наших царей! Он был такой же вот варвар, как и все вы…

Мои ребята обиделись, Ларс даже ударил грекоса по лицу:

— Ты посмел звать нас — варварами?! Ты говори да думай, что говоришь!

Грек испуганно оглянулся на меня и промямлил:

— Я хотел сказать, что вы — римляне — не понимаете подлинного искусства. Вы же не знаете наших богов и героев, чтоб…

Тут мои ребята покатились со смеху:

— Во сказал! Это у грекосов-то — герои?! Да у них целые армии разбегаются при одном виде наших орлов. Все греки скоро склонятся перед мощью римских когорт, стало быть, наши боги сильней ваших! Чего его слушать, тоже придумал — трагедии про каких-то там греков, — то ли дело история про дочку зеленщика иль палатинскую вдовушку!

Ребята так разгорячились, что чуть не порвали жалкого ублюдка на части. И не буду же я ссориться со своими людьми из-за какого-то старикашки. Поэтому я откашлялся и приказал:

— На колени, мерзкая сволочь. Говори: «Я — греческая гнида, прошу прощения у благородных граждан Великого Рима за то, что оскорбил их по скудоумию своему. Прошу прощенья за то, что небеса еще терпят наш подлую, мерзкую расу изменников и молю римских солдат о пощаде. Ибо в отличие от них, я больше всего на свете ценю мою продажную шкуру!» Говори, пока жив!

Грек обернулся, обвел глазами моих людей, потом его старческое личико сморщилось и стало похоже на печеное яблочко. Губы его затряслись, и старикашка заплакал. Затем он встал на колени и просил у всех нас прощения.

Мои ребята, хоть и горячие, но отходчивые. Поэтому они только пнули старикана пару раз пониже спины и снова расселись вокруг костра посреди бывшей сцены. А я уже спокойным тоном спросил:

— Почему же вы, греки, не хотите играть перед нами ваши трагедии? Презираете, или что?! Только подумай, прежде чем отвечать.

Грек боязливо оглянулся на моих головорезов и проскулил:

— Возможно, мои соотечественники привозили к вам в Рим наши трагедии, но… из всех них лишь одна и могла иметь бы успех. Если уж вам больше нравятся истории про дочку зеленщика, актеры будут играть про зеленщика — им тоже надобно кушать.

Ребята переглянулись и заговорили за жизнь, — наша когорта называется Авентинской, а стало быть — все мы плебеи и знаем цену трудовому оболу. Вот только Ларс буркнул что-то про то, что если бы показали что-нибудь про Либера или даже патрицианскую Юнону, он может быть и посмотрел бы, а какая ему радость смотреть на каких-то там греков. Но я только посмеялся и отвечал, что когда-нибудь еще наш, римский автор напишет про братьев Горациев или даже самого Энея, и мы утрем нос всем этим грекосам.

Ребята удивленно посмотрели на меня, но промолчали — про нас, римлян, говорят, что у нас крепкие головы — в самый раз для драки, но слишком крепкие для всей этой тряхомундии вроде философии или трагедий. Возьмем к примеру Платона: старикашка мне много трепал про этого мудреца и даже книжку читал — «Республика» называется. Там много всякого дерьма наворочено вроде «удобообозримости», или там «избираемости».

Я ж понимаю так: — больше земли — больше рабов, богаче народ, так при чем здесь «удобообозримость» да «избираемость»? Да и кто согласится выбирать в правители самого умного? Самого богатого — да, это я понимаю: раз сумел деньги нажить, — значит, умный. А самых умных у нас выбирают консулом лишь во сне да в сказках.

Нет, дурацкая книжка. Но были в ней и забавные мысли. Я даже велел их переписать на отдельный свиток, даже соскоблил для того какого-то там Еврипида, чтоб был чистый пергамент — старикашку чуть не хватил удар при виде того! Но я заставил его перевести только то, что мне там понравилось и часто перечитывал ребятам эту «Республику».

Однажды мы сидели в кружок и читали Платона, когда мимо нас на лошади проезжал наш командующий со своей свитой. Он остановил коня, слез с него и похвалил:

— Просвещаешь людей? Молодец. Что это у тебя?

— Платон, Ваша Честь. «Республика», Ваша Честь.

У командующего округлились глаза. У него затряслись руки от нетерпения и, потянувшись за свитком, он прошептал:

— Ты читаешь Платона для обычных солдат? И они понимают? Ежели так, то с такими мы в два счета завоюем весь Мир!

Тут он развернул свиток. Уставился на десять предложений в самом начале бесконечного рулона пергамента, растерянно посмотрел на дальнейшую пустоту и пробормотал:

— Что это? Ты говоришь, что это Платон, но тут же нет ничего!

Я отдал честь командующему и отвечал:

— Там — много лишнего. Так я приказал все лишнее вымарать и осталось лишь это. Это мы и читаем.

Надо было видать лицо Марцелла. У него был такой вид, что он собирается то ли взорваться от хохота, то ли заплакать. Потом он пришел в себя и сказал:

— Сократить Платона до десяти предложений?! О небо, какой же ты Брут… Дурак… Да что ты понял в Платоне?!

Он так разозлился, что швырнул мне свиток, даже не читая его. Швырнул и хотел уже ехать. А я развернул Платона и прочел:

— «Республика. Слово „Республика“ означает „Народная власть“. Народ есть источник, выразитель и исполнитель высшей Власти в любом государстве. Каждый гражданин Республики во всем и всегда равен любому другому гражданину и имеет с ним равные Права и Обязанности…»

Марцелл застыл на полдороге, затем обернулся через плечо и мы все увидали, как вдруг побледнело его лицо. Он молча спешился, отнял у меня мою книжку, развернул ее и прочел:

— «Всякий гражданин республики имеет равные права в использовании ресурсов и богатств государства. Любой гражданин…» — он не дочитал, медленно свернул свиток и хриплым, изменившимся голосом выдавил:

— Да ты, Марк Юнний Брут, даже больший Дурак, чем думаешь выглядеть… Я бы хотел перечесть твою книжку — внимательней. Верну через пару дней. Читатели…

В общем, вернул он нам нашу книжку через неделю, а через месяц ее уже наизусть знала вся наша когорта. Я уже говорил, что мы — авентинцы и соседи друг другу, так что рассказы о моей книжке быстро разнеслись по всей армии. Вы не думайте, что раз мы плебеи, так и — вообще полные дураки. В каждой сотне у нас есть по два-три грамотных, а для уроженцев Авентина — беднейшего и населеннейшего квартала Рима — это уже немало.

Да, мы пехота — мясо для этой войны. Нами командование затыкает все дырки в порядках и если война затянется еще лет на десять, Авентин станет кварталом женщин и стариков. Если, конечно, они все там не вымерли. Из дома пишут, что матушка очень плоха, а младшая сестра умерла с голоду в дни Блокады.

Мы — Юннии — род солдат, и нам не привыкать к тяготам, но представьте себе, что творится у прочих. Когда я был маленький, мои родители мечтали о том, что хотя бы один из нас займется чем-нибудь «благородным», поэтому меня и отдали учиться на ритора. Там мне и дали мою кличку — Брут. Я никак не мог запомнить простейших вещей, коим нас учили греческие учителя, а кулаки у меня, солдатского сына, таковы, что даже служки не решались меня лишний раз выпороть. Так вот я и остался Брутом и неучем…

Потом началась Война и отец со старшим братом ушли с армией консула Варрона воевать с Ганнибалом. Потом Варрон и прочие патриции прискакали в город с известьем о том, что вся наши погибли при Каннах. А мы только плакали, да ругались, что погибла-то не армия, а — пехота. Плебеи…

А патриции-то ускакали на своих лошадях. Ну да не нам, плебеям, судить. Они ж благородные, — наша жизнь не стоит ногтя на их пальце.

В общем, после Каннской битвы все наши союзники, вся греческая мразь предала нас и побежала лизать задницу черномазым. Самое главное, что от Рима отпали Сицилия и Кампания — самые плодородные районы Республики. И настал первый Голод.

Тогда матушка собрала все, что у нас было, и вместе с другими плебейскими женщинами пожертвовала это на оборону нашего Рима. Сейчас из Рима пишут, что патрицианки вроде бы тоже отдали все свои побрякушки, но это все чушь: патриции кормятся за казенный счет из римской казны и пользуются общественными землями, как своей собственностью, а мы — плебеи принуждены крутиться только с тем, что у нас есть. Они ссыпают крошки со своего стола, а мы — отдаем последнее. Нет, Платон был — мудрый мужик…

В общем, пошли мы с братом в армию добровольцами. Поставили нам задачу — в составе Авентинской когорты очистить от черномазых Сицилию и обеспечить подвоз продовольствия в Город. В Сицилию — так в Сицилию.

Сели мы на корабли и поплыли на юг. Все море было перекрыто вражеским флотом, поэтому наш командующий — Марцелл приказал отплыть ближе к ночи — в непогоду. И вот — представьте себе: кругом гром и молнии, а дождь льет, как из ведра, — мы уже видим берег Сицилии, и тут — флот черномазых.

Мы шли с погашенными огнями, да и они двигались тайно, так что увидали мы друг друга только после того, как столкнулись чуть ли не нос к носу. Ну, у черномазых на такой случай всегда на борту балеарские пращники — как начали они по нам палить, только держись. У нас-то — пехота, к таким делам не приучена.

Ну, и первым же камнем попали в голову моему брату и — наповал. Я так разозлился — мочи нет, что вскочил и заорал, что есть силы:

— Вставайте вы, трусы! Мостки — сюда. Сейчас мы искупаем в море всю эту мразь…

Ребята тоже смекнули, что от пращи под бортом не насидишься, поднажали на весла и — прямо в борт африканской квинквереме. А там абордажные мостки через борт и — пошла потеха. Вся эта балеарская сволочь хороша лишь камнями кидаться, а как дело дошло до меча — трусы ужасные.

В общем, — сделали мы их, да и ребят наших, что были прикованы к африканским веслам — освободили. Обычное дело. Это в нашей армии мы плебеи — на веслах, а у африканцев на это — рабы. Поэтому-то черномазые и боятся драться на море: если они врываются на наши корабли, то все гребцы берутся за оружие и метелят врагов до последнего. А вот если мы забираемся к ним, мы тут же разбиваем цепи и их же гребцы бьют своих же мучителей. Африканские корабли вообще-то лучше и гораздо быстрей наших, но их собственные гребцы, стоит им заметить наши триремы, тут же бросают грести, и — дело сделано. Можно, конечно, говорить, что и мы, римляне, в этой Войне не во всем правы, но сдается мне, что черномазые успели насолить всему миру сто крат крепче нашего.

В общем, посреди драки я увидал, как один из вражеских кораблей хочет улепетнуть, покуда мы разбираемся с основною эскадрой. Да и корабль-то не такой, как все остальные — здоровей, чем карфагенская квинкверема — сущий дом на воде. Так я, чтобы не ждать мостков, прыгнул просто так и, разумеется, сорвался с высокого борта.

Так я, чтобы не упасть в море, бросил меч в воду и выбрался на борт с пустыми руками. А там, прикиньте мой ужас, не тощие балеарские пращники, а здоровенные черномазые. Сперва они меня не приметили — дождь, гроза, — сами понимаете, но потом увидали и повалили всем скопом.

А я вырвал ручку из пустого весла и на них. И, представьте себе, мой покровитель — Либер — помог мне: я попал своей деревяшкой одному из черномазых по голове, он покачнулся и крайний из гребцов удавил его собственной цепью, а другой раб откинул мне ногой меч упавшего. Ну, с мечом-то мне расклепать цепи ближайших гребцов труда не составило, а толпой мы черномазых просто размазали…

Когда дело закончилось, оказалось, что нас за это время здорово отнесло в море, а всех моряков мы по глупости перебили, так что к берегу мы подошли только под утро. Когда наши ребята увидали, что с моря к нашему лагерю ползет этакое чудище, у нас заиграли тревогу и все думали, что сейчас пойдет другая потеха. А когда поняли, что это всего лишь — я, все так удивились, что расспрашивали меня о том, как мне удалось захватить флагманский корабль черномазых с их походной казной, до тех пор, пока у меня язык не отсох. А сам Марцелл долго смеялся надо мной и приговаривал, что я — настоящий Дурак. Таких Дураков еще он не видывал, — это ж надо — бросить оружие и полезть в самое осиное гнездо африканцев с вообще — без всего! Так что после этого вся армия стала звать меня не иначе, как — Брут. Брут означает «Дурак». Центурион «Брут». А сотню мне набрали как раз из тех бывших гребцов, коих освободила моя природная глупость.

Впрочем, большинство из них погибли через какой-нибудь месяц. Черномазым не понравилась наша высадка на Сицилии, и они послали против нас целую армию. Но мы хорошо надавали африканцам по шишкам и они ушли в оборону. Вот тогда-то наш полководец, великий Марцелл, и решил атаковать крупнейшую африканскую базу в Сицилии — чертовы Сиракузы.

Сиракузы были нашими союзниками до этой Войны, да не просто союзниками, а — Союзниками!

Люди добрые говорят: вот эти вот все машины, что наш флот топят, сделаны на наши римские денежки. То, что флот черномазых в десять раз больше нашего, а всякий корабль — в сто раз лучше, было ясно сто лет назад! (Кто ж мог знать тогда, что их рабы — все за нас?!)

И вот, якобы, мы подрядили этого Архимеда, чтоб он наделал всяческих штук — топить африканские корабли. Так сей «мудрец» на наши же денежки первым делом отстроил собственную Ортигию — крепость в сердце залива. На ней установил все свои механизмы, да говорил нам при том, что это все — на случай вылазки черномазых. А денежки — прокутил!

С первых рук доложу: когда мы вошли в этот город — бедность кругом ужасающая! Ребята плевались, — местные продавали своих же детей — в шлюхи для «мудрецовых» механиков! Войдешь в один дом — стены голые, а дети муку пополам с золой жрут! Войдешь в другой — стены в росписях, а на них голые девки да мужики — черт-те чем занимаются! А кругом — позолота, сушеный изюм да фиги с финиками… Уж на что патриции — сволочи, но такого даже у них отродясь не было! Аж — ком к горлу…

Вот — вроде война, а мои мужики… Краюху своего солдатского черного хлеба напополам, и — деткам греческим, а они — как воробьи… Голодные все… Пузатые и голодные…

Зато богатеев местных мы — знатно прищучили! Я же говорил вам: думали, что у этого старика золотишко, — ежели б и вправду хоть одну золотую монетку нашли, — удавили б паскудника на веревке от его ж собственного мешка! Это ж надо, чтоб свой же народ — до такой нищеты довести?!

Вы не поверите, освободили мы всю Сицилию — за три месяца! В карфагенских крепостях там, на западе, побрыкались чуть-чуть, а так — весь остров, как перезревшая фига, сам грохнулся к нам в объятия. Вся деревня, все труженики — все за нас! Только лишь Архимед со своими дружками здесь воду мутят… Ну да, уж недолго ему… Сколько веревочка-то не вейся, а кончик-то — вот он!

Самое поганое во всем этом то, что… В общем, — предали они нас. Сперва… Сами греки говорят, что их тиран, Гиерон, был не такой. Все они — тираны — одним миром мазаны, но он хотя бы с налогов на этих «механиков» кормил простой люд. «Механикам» это все ужасно не нравилось и сразу же после Канн…

Все в те дни думали, что Ганнибал решится на штурм, и львиную часть гарнизонов — с Сиракуз, Тарента, Капуи и так далее — вызвали в Рим. А «механики» без хозяйской руки сразу же взбунтовались. Черномазые отвалили им тогда недурной куш — город весь пропах африканскими финиками, а черепками пунических амфор сегодня пора дороги мостить…

Финики… Помню день начала этой Войны. Я был тогда в школе, — так у нас прервали занятия и сказали: «Война!» Вывели всех и повели на Марсово поле — принести Присягу Республике…

Дорога шла через рынок, а там — у ворот обычные черномазые торговали своими «дарами Африки». Господи, на всех рынках перед самой Войной были сплошь «черные» — как же мы их тогда ненавидели! Вот и в тот раз, — толпа уже начала громить их прилавки, и появились судебные приставы с ликторами следить, чтобы не было мародерства. И главный ритор нам говорил:

— Мы не нарушим наших законов! Все африканское должно быть уничтожено. За каждую взятую вами «черномазую» вещь вы должны заплатить иль быть осуждены, как разбойники! Но ежели вы заплатите — пойдете под суд, как Изменники Родины! Всякий ваш обол, любая полушка в черномазой руке — лишний камень в праще чернозадых бездельников! Купив простой финик, вы поощряете «черноту» на новые преступления!

Я никогда не ел фиников… Зато я их нюхал. Мы шли по разбитому рынку, гоня палками пред собой всех этих торгашей-черномазых, и африканские финики хлюпали у нас под ногами. И запах стоял такой сладкий… По сей день помню, как я шел и слюнки глотал, — мне было… Тринадцать… Да — тринадцать. Вечность прошла.

Да… В общем, изловим мы этого Архимеда — пожалеет, сволочь, что его мама на свет родила…

Впрочем, у командующего на этот счет другое мнение: он говорит, что Архимед — величайший ученый, так что нельзя его убивать и вроде бы даже за живого Архимеда обещают огромные деньги. Но мы с ребятами думаем, что все патриции — одним миром мазаны. Видать, этот самый Архимед такой же патриций, как и Марцелл, иль какие военные тайны имеет, иль знает гадости про наших правителей, вот и… В общем, ворон ворону глаз не выклюет.

А про Архимеда мне мой старикашка всю правду рассказывал: оказывается, этот самый Архимед учился в Александрии. Александрия — город в Африке. Видно, во время этого обучения этот гад и продался, а мы столько лет не могли его распознать!

Путь к Сиракузам лежал через забавную местность — Высоты. Эпаполийские. И вот на самой маковке этих самых Высот африканцы и встали лагерем, а обойти их — никак! Говорят, именно из-за этих Высот Сиракузы и продержались столько лет греческим государством против самого Карфагена! Без этих Высот Сиракузы было не взять, а без Сиракуз — прощай, доступ к пшенице… А тут как раз из дому пришло мне письмо, как сестренка моя померла в Риме с голоду…

В общем, пошел я к Марцеллу и сказал: так, мол, и так… Прошу поставить меня с моей сотней первыми. Мне без этих Высот — жизни нет, а бывшим рабам должно Кровью смыть свой прежний Позор. Дело было перед Советом, на коем решалось — штурмуем ли мы Сиракузы, или сперва разберемся с западной африканской Сицилией. Так Марцелл передо всеми патрициями обнял меня и сказал:

— Спасибо, Дурак. Да хранят тебя и твоих людей великие Боги…

Боги сжалились: из почти двухсот людей моей сотни после атаки Высот выжило нас — восемнадцать… Это много. Две других «первых» сотни полегли полностью.

Представьте себе, — мы лезли вверх по проклятой скале, а на нас сверху сыпались стрелы, камни и другое дерьмо. А когда мы долезли, на нас навалились отборные черномазые…

Помню, был жаркий солнечный день — сильно припекало и от трупов стало сильно вонять. Я сидел на камешке на самой верхотуре Высот и выковыривал кончиком моего меча засохшую кровь из-под ногтей. Тут к нам подъехал сам Марцелл, и кто-то из его свиты крикнул, чтоб я оторвал зад от камня, когда отвечаю патрицию. Но я уже так устал, и мне было до такой степени на все насрать, что я сидя отдал честь, а мои люди вяло зашевелились — будто собираются встать.

Тогда сам Марцелл слез с коня, снял с головы шлем и бросил его своему адъютанту. Потом подошел ко мне и осмотрелся. Сильный ветер трепал его коротко, по-армейски, постриженные взмокшие волосы, а он стоял, запрокинув голову, будто пил свежий воздух, как самое ароматнейшее вино. Потом он посмотрел на меня и сказал:

— Хорошая сегодня погода, Дурак. А какой вид! На все четыре стороны… Сиракузы отсюда, как на ладони. Это все твои люди?

Я осмотрелся, пересчитал их еще раз, будто не делал этого уже раза три сразу после побоища и кивнул:

— Да. Это все. Все — восемнадцать…

Марцелл покачал головой и задумался. Затем вдруг спросил:

— Тебе повезло. Всегда забываю спросить, — сколько же тебе лет?

Я даже растерялся, — представьте себе, никак не мог вспомнить, когда же я появился на свет.

— Двадцать, Ваша честь. Целых двадцать.

Марцелл рассмеялся, весело пожал плечами и произнес:

— Это много. Это очень много. Сегодня у меня полегло много патрициев. Поэтому я назначу тебя центурионом «штурмовой» сотни Авентинской когорты. Вообще-то не принято делать таких назначений для столь молодых, но сдается мне, — ты, Дурак, старше всех прочих! Так что — принимай-ка «Боевого Орла» и набирай новую сотню. Да, и людей своих не забудь. Эй, выдайте этим всем алые плюмажи, плащи, да позолоченные поножи и наручни! С этой минуты все вы — моя личная Гвардия.

Он снова надел на голову шлем, еще раз посмотрел на крохотное пятно на горизонте внизу — Сиракузы — и пошел к свите. А потом они все поехали вниз на восток — к Сиракузам. А я из центурионов ауксиллярии стал командиром преторианской сотни прославленной «Авентинской когорты». А мои семнадцать бывших рабов — «всадниками» и почти что патрициями. (Без права передать титул наш по наследству…)

Нам бы всем плясать да сходить с ума от радости, а я вместо этого заснул прямо на этом раскаленном солнцем камне, посреди всего этого смрада и вони. Что взять с Дурака?

А через неделю мы вошли в Сиракузы. Нашей когорте была предоставлена честь начать штурм и мы пробили Сиракузы насквозь, — до самого моста на Ортигию, в коей прячется гад-Архимед, и африканцы в прочих частях города оказались отрезаны. Так они спускали на воду все, что плывет, и пытались переплыть на Ортигию. Их шлюшки лезли к ним на лодки, а черномазые выбрасывали их за борт. Вот такая любовь.

А мы выловили всех этих баб из воды и обрили их наголо, а потом отправили в Рим на потеху. Раз уж черномазые побросали здесь своих баб, стало быть, их песенка спета. Вообразите себе, среди этих потаскух попадались даже и италийки! Никогда не мог взять себе в толк, как можно идти в постель с черным? Будь я бабой, я бы уж точно вскрыл себе вены или горло пред этим. Нет, я понимаю, когда этим занимаются гречанки, но чтоб — наши? Ладно, черт с ними…

В общем, взяли мы Сиракузы в самом начале лета, вычистили всю Сицилию к осени, наступила зима, а Ортигия — держится. Чертовы греки на каждом углу хвастают, что это держатся Сиракузы, но все это чушь собачья, — где тогда квартируем мы, как не в Сиракузах? А Ортигия — крепкий орешек. Мне мой старикан говорит, что за всю историю Сиракуз еще никто не смог взять Ортигию.

Говорят, в дни Пелопонесской войны меж афинскими «академиками», да такими же, как и мы, простыми ребятами Спарты именно об Ортигию обломали зубы свои чертовы «академики»! А наши выиграли. Тем более, что старикашка наш говорит, что афинский флот лежит теперь на дне этой бухты, а кости всяких там «академиков» белеют сзади нас — на Высотах…

Я взобрался на эти Высоты (но я-то — римлянин!), а у греков на это кишка тонка. Тем более — Академиков…

Старикан говорил как-то мне, что этот вот Дионисий, что выстроил Ортигию да Высоты, начинал, как наемник без роду-племени. Его и прозвали-то Дионисием за любовь выпить!

Так мы все тут думаем, что Дионисий тот — точно римлянин. Греки хорошего вина и не ведают, — разбавляют водой чуть ли не сок, а тут сразу видно — наш человек!

Греки — мастера на всякие глупости да безделицы, а Ортигия да Высоты выстроены мужиком — без всяких там выкрутасов!

Возьмем тот же самый театр Дионисия. Казалось бы, самая несерьезная вещь — этот театр, а обзор из него — полгорода на ладони! Да и крикнешь, — в домах штукатурка аж сыпется, а на стенах слыхать — будто в ухо кричат!

Так что — вроде театр, а на деле — лучшего командного пункта и не найти. Самый сложный для обороны сектор — под весьма опасной горой, откуда могут бить катапульты — прикрыт всего одним офицером, — разве не гениально?!

А если мир, вместо штаба разверни здесь театр, — на последней скамье со сцены аж шепот слыхать. Да народ сюда валом повалит! Развернул сцену да греби деньги лопатой! Что ни говори, — мудрый мужик, не то что этот гад Архимед…

Я как будто очнулся. Дождь почти перестал и люди мои развели походный костер, чтоб варить себе чечевицу да полбу. Греческий старикашка суетился вокруг них, таская для парней какие-то палки да веточки. Толку от него было чуть, но… Он — невредный. Да и потом — слишком стар, чтобы стать чьим-то рабом иль горбатиться на осадных работах… Не знаю, почему — у меня всегда сжимается сердце, когда смотрю на него. У меня в детстве был дедушка. Вот также вот суетился все да пытался помочь — знал про себя, что стар уже и чересчур слабосилен… И все равно — пытался быть хоть чем-то полезным. Умер он. Перед самой войной.

А я сижу все и думаю, — вот взяли бы черномазые Рим, неужто дед мой вот так же вот — суетился бы вокруг вражьих солдат?

Иной раз кажется — нет… А другой… Солдаты — они все одинаковы. Небось большинство этих черных — так же, как мы, — не вылазят из бедности. А раз так, — наверно, накормили бы старика простым солдатским пайком… А может, и — нет. Черномазые, они всех нас, римлян, — сразу к ногтю.

Зовут ужинать. Я подсел к моему костру, взял котелок с моей чечевицей, пожевал чуток, а потом, чтоб отвлечь мужиков от грядущего штурма, попросил старика:

— Ты сказал, мы не станем смотреть все ваши трагедии, кроме одной… Расскажи-ка о ней. О чем же она?

Лицо старичка будто бы осветилось. Ему нравится быть в центре внимания, и я чувствую — в минуты сии ему верится, что это он нас — Просвещает. Но когда он завел свой рассказ, все как будто бы стихло. Даже дождь совсем перестал…

Однажды Дионисий был у Оракула и спросил у него, когда к нему придет Смерть. И пифия изрекла что-то странное, что впоследствии перевели так:

«Тебе суждено умереть, когда исполнится твое самое Важное из Желаний. Желаешь же ты Признаться в Любви. Когда возлюбленная твоя услышит его, в тот же миг ты умрешь сразу и безболезненно».

Говорят, тиран рассмеялся и поклялся никого не Любить. С той поры он держал много шлюх и чуть ли не каждую ночь спал с двумя, а то и тремя, приговаривая, что сие — верное средство.

Сиракузы к этой поре стали самым богатым и значительным городом тогдашнего мира, а в союзниках у них числилась тогда еще крохотная «Италийская лига» (в коей и состоял тогда крохотный Рим), да незнакомая никому далекая Македония. Дионисий был готов дружить с кем угодно против «демоса» и его «демократов». (Рим, как и Македония были царствами, поэтому Дионисий и считал их союзниками. Врагами же его были «демократические» Афины и… Карфаген, ибо черномазые тоже выбирали правителей.)

Но, несмотря на богатство и пышность, Сиракузы казались тогдашним грекам «захолустьем на краю эйкумены», и Дионисий выстроил свой театр. Самый дорогой, вместительный и красивый театр тогдашнего мира. Но театр невозможен без репертуара, без авторов, а Дионисий казнил всех своих литераторов!

Тогда тиран сам стал писать собственные трагедии. Он нанимал для того лучших учителей, брезгуя использовать чужой труд, но… Увы. Он был солдат, и все его трагедии неизменно проваливались.

Прошли годы. Драматург Дионисий проиграл все известные конкурсы да выступления на Олимпиадах и смирился с тем, что он не писатель. Вместо пышных трагедий да пьес, он стал писать в свое удовольствие и сам приохотился играть в своем собственном домашнем театре вещи собственного сочинения.

Однажды одну из его новых пьес увидал величайший актер того времени Мнестер, коий, согласно легенде, пал пред Дионисием ниц со словами:

— Позвольте, позвольте мне играть эту роль на Состязании в Дельфах! Там судят не только жрецы, но и простой люд, я обещаю: с этой вещью мы точно выиграем!

Дионисий не верил уже ни во что, но — ссудил Мнестеру и всей его труппе, купил им лучшие театральные маски и декорации.

В Дельфах же…

Суть трагедии Дионисия сводилась к тому, что на сцене весь спектакль был один актер (Мнестер), исполнявший роль старой женщины.

У женщины этой был сын. Непутевый, пьяница, бабник и озорник. Однажды за какое-то очередное свое безобразие этот малый пошел служить в армию (иначе бы его судили за преступление) и в какой-то нелепой войне непонятно за что был убит. Убит на глазах у всех — без сомнений. Но вот после боя тело его не нашли.

И вот теперь старая мать ждет его, веря, что ее озорник лишь прикинулся мертвым, чтобы после войны местные судьи не арестовали и не засудили его.

Непонятно, сколько прошло лет, в каком это городе, да и вообще — правда это все или вымысел.

По сцене ходит много народу: былая подружка озорника, вышедшая уже замуж. Дружки по ребяческим играм, ставшие степенными обывателями. Суровые судейские, говорящие матери, что — все к лучшему, иль ее сын стал бы закоренелым преступником…

И бесконечный монолог старой женщины — о том, как ее сын был совсем крохою, о том, как любил он играть в мячик и камешки…

И строй хора, исполняющего бесконечную песню без слов, а на лицах хористов — маски всех греческих богов и богинь.

И старуха, молящая бессловесных богов, — вернуть ей сына ее!

И старуха, бьющаяся на сцене в припадке с криками: «Он — жив! Жив! Я знаю… Или — нету вас никого! Будьте вы прокляты!»

Потом она долго лежала на сцене, и зрители ждали положенного «катарсиса» — возвращения сына, Гнева Богов или — что-то подобного…

Но безмолвные «боги» все так же продолжали свой бесконечный, бессмысленный танец и тягучую песню без слов. А старуха вдруг начинала ощупывать себя всю, поправлять волосы и шептать:

«Господи, что ж это я… Руки на себя наложу, а тут приедет мой сыночка… А дом-то — не убран!»

И на глазах изумленного зала старуха доставала откуда-то совочек и веничек и… начинала подметать за собой.

На Состязаниях в Дельфах в тот миг со своих мест вскочило человек десять с криками: «Он — жив! Я знаю его, — он потерял память на какой-то войне и живет теперь у нас в Арголиде… Да нет, — то не он! Настоящий живет у нас, на Хиосе, — его прибило волной к нашему берегу, и он все забыл!.. Да замолчите вы, наш он — с Эвбеи! Я знаю его, я как только вернусь заставлю его прийти к вам!…»

Люди шли к сцене — простые крестьяне, ремесленники, зеленщики, они окружили потрясенного Мнестера, успокаивали его, хлопали по плечу, заглядывали в прорези его женской маски…

Лишь когда актер снял ее, весь театр Аполлона встал и наградил Актера и труппу его неслыханнейшей овацией. Трагедия Дионисия шла третьей из четырех, но народное ликование было столь велико, что последние из противников не смогли уже выступить…

Мнестер был прав. Жрецы были против трагедии, ибо она по их мнению шла не только в разрез со всеми принятыми канонами, но и… попахивала Бунтом против всех Богов и Аполлона в особенности! Но что было им делать, когда все члены народного заседания были единогласно за трагедию Дионисия, а на Аполлоновых Играх у народа двадцать четыре голоса против двенадцати жреческих!

Дионисию послали победный венок да уведомление, что его бюст отныне стоит в самих Дельфах в одном ряду с Эсхилом, Софоклом и Еврипидом.

Тиран же на радостях устроил пышнейшее торжество, на коем пил сверх всякой меры. В состоянии чудовищного опьянения он стал заниматься любовью со всеми своими шлюхами на глазах у гостей и где-то на третьей иль четвертой из них — сердце его не выдержало…

Самое удивительное, конечно, не в этом.

Сын Дионисия потерял трон, город и власть, а в Сиракузах победил некий Дион — любовник Платона, его ученик и так далее… И вся афинская Академия в дни Гражданской войны в Сиракузах была на его стороне. Так вот этот Дион…

Он приказал сжечь трагедию Дионисия и еще много других, так никогда никем и не виданных. Сжег же он их по трем весьма веским, с его точки зрения, соображениям.

Во-первых, «Дионисий был известный тиран, а его трагедия — памятник Тирании и даже Знамя — в глазах бунтующей черни».

Во-вторых, «так называемая Трагедия Дионисия на самом-то деле совсем не трагедия, но вульгарщина, оскорбительная для вкуса всех культурных людей».

В-третьих, «особо опасным нам представляется Бунт против Веры, основанный на явном безбожии автора».

На основании всего этого — детище Дионисия было осуждено и уничтожено. Но вот что странно…

Ни разу — ни до этого, ни после того, — ни одна из новых трагедий не удостаивалась двадцати четырех голосов «от народа» на театральных состязаниях в Дельфах. Поэтому-то бюст Дионисия со временем стали покрывать позолотой, как самого знаменитого победителя Дельфийских Игр, а само имя его…

Видите ли… Дион, сжегший все трагедии Дионисия, выказал себя скверным правителем. Город быстро впал в нищету, театр Дионисия скоро разрушился, и жители Сиракуз стали звать Дионисия не иначе как — Великим, а обо всех жестокостях его почему-то забыли.

Средь «тиранов» же пошла новая мода — они все кинулись на трагедии. Появилось поверье, что за одну-единственную трагедию, хорошо принятую народом, потомки забудут все тиранские прегрешения и так далее…

Вот такая история.

Я сидел на сцене театра того самого Дионисия, котелок с чечевицею в руке моей невольно дрожал, и голос мой изменил мне, когда я спросил:

— Ты найдешь мне текст этой самой трагедии?

Старикашка напугано взглянул на меня. Что-то во мне очень ему не понравилось, и он, — бочком-бочком — отползая от меня в темноту, жалобно проскулил:

— Да нету этого текста! Сожгли по приказу Диона… Многие пытались его повторить, но… Поэтому на бюсте тирана в Дельфах — Вечный венок! Он сделал то, что не смогли ни Эсхил, ни Софокл! Впервые все зрители Дельф от мала до велика отдали все свои голоса за него! А уязвить в самую душу афинских говорунов, головорезов воинственной Спарты да коневодов варварской Македонии — одновременно… Поэтому он и — ГЕНИЙ!!!

Никому и ни разу не удалось, — не то что повторить сей успех, не удалось — даже восстановить утраченный текст! Один только Миф, Легенда о Великом Тиране — Ужаснейшем Дионисии, коий сумел заставить рыдать по себе всех эллинов — без различия званий, племен, да сословий…

Что-то сдавило мне все внутри. Я бросил котелок наземь и хрипло крикнул:

— Стоять! Стоять, ученая сволочь… А ну-ка, пошли! Расскажешь это все еще раз!

Мы пошли в другую сотню, затем в третью — и так во все сотни нашей когорты. Везде старикашка рассказывал историю трагедии Дионисия, и смолкали голоса да звон ложек. Странная тишина воцарялась вокруг…

Тогда я приказывал гнать старика далее, а сам обращался к братьям моим:

— Ну, что ж, мужики… Теперь и вы знаете, за что и против кого мы идем умирать. Так уж устроен сей мир, что одни строят Ортигию да Высоты и слывут всю жизнь в Дураках да Тиранах, а другие — умные да образованные жгут, рушат все и так далее…

Так вот, братцы… Тот, кто строит крепости, подобные этакой, не доведет свой народ до того, чтоб детки на улицах пухли с голоду! Поэтому тот, кто засел там, — Самозванец. И ничего он нам не сделает!

Крепость сию строил — не он. Высоты — тоже не его Детище.

А он же — присвоил себе лавры нормального мужика, книжку чью дружки его сожгли на костре! Да, меж ними — разница в двести лет, но поверьте мне, — этот гад Архимед нашел бы общий язык с тем самым гадом, что сжег не написанную им книжицу! Ибо все они — одним миром мазаны!

И когда вы пойдете на Смерть, каждый из вас должен узнать харю любой этой сволочи, что марает бумажки, да пьет вино — неразбавленным! Ну… Вы меня поняли…

Я повторял это и в третьей сотне, и в следующей… И по глазам моих мужиков я увидел, — мы возьмем эту Ортигию.

Легко. В один пых.

Мелкий, моросящий дождик всю ночь шуршал за окном, не давая заснуть. Я так и пролежал, не сомкнув глаз, и все смотрел на окно, за коим виднелись неясные силуэты моего города. Я люблю ночь: ночью хорошо смотреть на звездное небо и воображать себе, что там — на сих далеких мерцающих огоньках.

Мой отец — Фидий верил, что звезды подобны нашему Солнцу, просто до них далеко — немыслимо далеко. В доказательство этого он приводил пример со звездой — Глаз Горгоны. Отец говорил, что перемена яркости Глаза — следствие периодического затмения, вызываемого крупным спутником сей звезды, наподобие солнечного или лунного.

В доказательство этого он приводит пример со спутниками Фаэтона, крупнейшей планеты, кою римляне называют Юпитер — в честь главного из римских богов. Надо признаться, что я сам больше принадлежу к александрийской астрономической школе Птолемея и всякие идеи насчет множественности миров, коими так грешат сторонники математической школы из Тарента, вызывают у нас громкий смех, но надо признать, что у последователей Пифагора — недурной аргумент.

Природа не терпит избыточной сложности, а расчеты движений планет вокруг Солнца гораздо проще расчетов вокруг Земли. Так что вопрос о существовании спутников Фаэтона (и возможно — Глаза Горгоны) — краеугольный камень нашего спора с пифагорейцами.

Проблема состоит в том, что мой инструментарий чересчур слаб для однозначного ответа на сей вопрос. Чересчур длительное сидение над манускриптами Александрии серьезно ослабило мое зрение, и я признаю, что утверждение моего отца о том, что в линзу из кварца можно видеть до четырех спутников Фаэтона, не является ложным лишь потому, что сам я их не вижу, — здесь может играть свою роль моя личная близорукость.

Так что кто-то на небесах приложил немало усилий, чтоб наш спор с отцом пришел к взаимно удовлетворительному итогу. В последние годы я вплотную подошел к решению сей проблемы, используя математические методы тарентцев для обсчета поверхности идеальной линзы, искусность местных сиракузских механиков в достижении идеально гладкой поверхности кварца и мои собственные познания о производстве устройств с рядом призм для передачи изображений. Как показали мои первые опыты, нам удалось доказать, что использование линз в подобных устройствах превосходит возможности призм. В качестве доказательства этого положения могу представить натурный эксперимент по уничтожению римской триремы путем фокусирования на ней лучевого пучка, собранного с большой зеркальной поверхности. К сожалению, проведение дальнейших работ затрудняется ввиду гибели почти всех наших рабов.

Несмотря на неудачу экспериментов, вопрос о существовании спутников Фаэтона остается наиболее важным и насущным из всех. Дело в том, что Аристотелева теория об устройстве нашего мира не может не встретить закономерного возражения любого механика, — ежели планеты «движутся» вокруг Солнца за счет обращения некой «сферы», на коей они закреплены, возникает ряд закономерных вопросов.

Во-первых, из какого материала созданы эти сферы и каковы коэффициенты оптического преломления этих материалов? Что происходит с тепловой энергией, коя образуется при трении «сфер» друг о друга, какова природа ее? Если же энергия не выделяется за счет нулевого трения меж данными «сферами», какова природа «смазки» и почему ее коэффициент оптического преломления равен коэффициенту преломления «сферы»? Куда уходит вращательный момент при кручении столь чудовищных сфер? Куда девается возникающая центробежная сила? Каково ж может быть сопротивление материала сих сфер, ежели они не разрушаются под столь огромной нагрузкой?!

Наконец, самое важное возражение Птолемея — чем объясняются видимые возмущения в движеньи планет, и ежели Аристотелевы «сферы» обладают неравномерным движением, каков Закон этой неравномерности?

Разумеется, все эти проблемы исчезают, если предположить, что планеты не закреплены ни в каких-нибудь там «сферах», но свободно «парят» в эфирном пространстве. Правда, при этом возникает другая проблема, — почему тогда планеты не падают на Землю иль Солнце (в зависимости от того, что находится в центре системы)? Птолемей утверждает, что это происходит согласно «повелению Господа», но мой отец и тарентская школа считают, что это происходить за счет равнодействия высокой скорости кругового движенья планет и силы тяжести, с коей их «влечет» к Земле (или Солнцу, соответственно).

Если у Фаэтона есть спутники, работы Птолемея будут серьезно скомпрометированы в самой своей основе, точно так же, как воззрения древних философов были разрушены наблюдениями за кольцами Фенонта, коий римляне называют — Сатурн. Именно кольца Фенонта навели Аристотеля на мысль о твердости «сфер».

Возможно, спутники Фаэтона (ежели они есть!) произведут на астрономию такое же воздействие, как и кольца Фенонта. Ведь равновесие между угловой скоростью и силой тяжести можно достичь лишь при очень больших скоростях, а сие значит, что расстояние до планет и, тем более, звезд превышает всякие мыслимые величины. Другим следствием этого будут необычайные размеры и, соответственно, массы небесных тел. А самое главное, — совершенно непонятно, как объяснить парадокс, на коий указывал сам Птолемей: ежели движение планет происходит вокруг Солнца, какие должны быть силы, приложенные к Луне для того, чтобы наклонить орбиту ее вращения? Если планеты движутся вокруг Солнца, Земля — его спутник, а Луна — спутник Земли, каковы причины «несохранения» углового момента ее вращения в системе солнечных координат?

Да, вопрос о спутниках Фаэтона все сильнее мучит меня, и если бы не этот противный дождь, я бы всю ночь посвятил наблюдениям за ночным небом. К сожалению, по неизвестным причинам, увеличение кривизны или диаметра кварцевых линз приводит не только к улучшению изображения, но и — неприятным эффектам, таким, как проявление радужных колец вокруг основного изображения. Для уничтожения римских трирем такие линзы пригодны, но для настоящей научной работы — увы…

В последних письмах в Тарент я просил Агафокла рассчитать предельный радиус линзы, после коей начинаются сии неприятные вещи, но к сожалению выяснилось, что Агафокл был убит в дни последнего штурма Тарента, а он один из последних тамошних математиков. Я всегда говорил о примате механики над математикой и, как видите, — Сиракузы стоят, а в Таренте совсем худо.

Впрочем, стоит признать, что помимо отсутствия у них моих механизмов, в Таренте нет таких складов, как у нас, и они очень зависят от поставок из Карфагена и Македонии. Зимой, в штормовую погоду, плавание опасно, и Таренту приходится затягивать пояса.

Боюсь, что без расчетов Агафокла и многих рабов, призванных исполнять простую работу, создание новых линз — вопрос долгого времени, а имеющееся у меня оборудование не позволяет судить о существовании спутников Фаэтона наверняка. Поэтому…

Ночью пришел приказ, и мы выдвинулись… Сам Марцелл пришел проводить нас. Он сказал:

— На рассвете вы должны быть внутри чертовой крепости. Пока мы не взяли Ортигию, черномазые в любой день могут высадиться в сей чертовой бухте, выбить нас из Сиракуз и восстановить укрепления на Высотах. Тогда нам придется брать Высоты второй раз. Кто хочет еще раз залезть на Высоты, а?

Ребята расхохотались, тогда Марцелл поднял руку, призывая к вниманию, и добавил:

— Значит, так: в крепости есть отдельные разумные греки. Вы понимаете, что я имею в виду под словом «разумные». Они сообщили, что с той, обратной стороны крепости — отвесная скала со стеной, а за нею — машины. Сверху никто не видит того, что творится на камнях под скалой, а машины ночью не охраняются.

Есть задумка… С десяток добровольцев должен влезть по той отвесной скале да поднять на веревках товарищей. А потом, все, кто заберутся наверх, должны открыть основные ворота… Не мне объяснять вам, как это делается…

Распахните ж ворота мне так, чтоб в них проехали наши триумфальные колесницы! Пленных не брать. Кроме одного. Предатель Архимед мне нужен живым. Тот, кто приведет его ко мне целым и невредимым, получит награду в тридцать талантов греческого серебра.

Ребята прямо заорали от радости: на тридцать греческих талантов можно купить целую виллу на берегу Тибра — такую, знаете, всю из мрамора и с бассейном. Рабов — штук сто, ну и рабынь — само собой, то-то будет развлечений до самой смерти! Я представил себе, как я возвращаюсь домой и бросаю в ноги матушке мешок с серебром, а она обнимает меня, целует, а потом мы устраиваем пир на весь Авентин, и я сижу во главе стола, а рядом со мной Терция Басса, — все детство мы играли с ней вместе, а когда я пошел на Войну, она сплела венок из ромашек мне на прощание.

Матушка теперь пишет, как Терция ухаживает за ней и помогает ей по хозяйству. На войне погибло много народу с нашего Авентина, и теперь почти все незамужние девушки живут в домах тех парней, что живы еще, помогая своим будущим «матерям». Говорят, что это самый верный способ удержать за собой парня после войны, — вряд ли на Авентине найдется хоть одна сволочь, что пойдет против мнения своей матушки да ее Благословения!

Да я и не против, Терция — девчонка что надо, не то что всякие там патрицианки с Палатина: идет, нос до неба, вид такой, будто дочь самого Тарквиния Гордого, а на деле — шлюха шлюхой. Эти благородные сучки мало того, что детишек из себя вытравляют, так и еще разводятся по сто раз.

Мы тут с мужиками обсуждали уже, — не по-людски это все: либо девчонка выходит замуж один раз и на всю жизнь, либо она не девчонка, а — шлюха. Какая разница, — по закону она с разными мужиками спит иль — за деньги, все равно — шлюха.

А денежки за Архимеда мне — ой-ой-ой как понадобятся. Помните про эти самые трубы в театре Диониса? Задумка тут у меня есть, — сам-то театр мне ни к чему, а вот вода, идущая кверху сама собой — это здорово. Авентин — высокий холм, и в лучших домах на самой вершине холма воды испокон веку не было. Я сам в детстве таскался со здоровенным ведром за водой. А вот были бы у меня денежки, я б построил вот такую трубу от колодцев на самый верх моего холма и продавал ее по ведру за обол. Красота, — сиди себе у трубы, а денежки сами собой в карман — так и текут!

В общем, стал я приставать к старикашке: расскажи мне про то, как это здесь все работало, а он — бумаги с расчетами под замком у самого Архимеда!

Так что, когда мы выходили из лагеря, я поймал моего старикашку за шиворот и велел стеречь лагерь, как зеницу ока, а пуще всего — книжки всякие. Так и говорить всем: «Достояние Римской Республики» — грызет меня мысль на сей счет.

Короче, если останусь жив, найду эти книжки, принесу старику, чтоб перевел. Поверите ли, — спать не могу: вижу воду, текущую вверх. А в ней мои денежки!

Если только останусь жив… Мраморная вилла на вершине холма, огромный бассейн, фонтаны… Стоит Терция Басса и обнимает мою милую матушку, а вокруг — детки бегают и в ушах так и звенит от их голосов… Если останусь жив.

Меня отвлекли от рукописи какие-то крики внизу у ворот. Верно, римляне пошли на новый штурм. Жалкие варвары, не знают, что Ортигия неприступна, и все время отвлекают меня…

Да, на чем же я остановился? Проклятые римляне — опять сбили с мысли, никак не могу вспомнить: о чем только что думал? Проклятые римляне…

Надо признаться, мы не ждали от них такой каверзы, — всем известно, что ночью трудней управлять армией, и поэтому оборона получает известное преимущество. К тому же было известно, что римляне потеряли много людей на Высотах. Поэтому мы не ждали столь скоропалительной и скороспелой атаки…

К сожалению, возможно мы допустили ошибку, отдав приказ о ночных работах по ремонту стен города… По словам выживших очевидцев, римляне переоделись каменщиками и подошли к городу вместе с обозом свежего камня из загородного карьера. К тому же среди римлян оказалось немало бывших рабов, понимавших нашу и карфагенскую речь, и новые каменщики ни у кого не вызвали подозрения. А потом — было поздно… Варвары ворвались в город.

Разумеется, никто из членов Совета не мог предвидеть подобного и, конечно, не знал, как передать оружие из ортигийского арсенала жителям города. Мы еще вовремя сожгли мост, соединявший Ортигию с гаванью. Всю ночь над городом были огни да слышны крики женщин…

Нет… Не думать… Я не должен думать о них… Я только что писал о Фенонте. Да, что-то там о Кольцах Фенонта. Не думать… Нет у меня никого. И никогда в жизни не было…

К счастию, сохранились все мои механизмы, и римский флот, пытавшийся войти в бухту, был разбит мною наголову.

Нет, — Ортигия неприступна. Я создал ее таковой, а постоянная помощь из Карфагена всякий раз пополняет мои запасы еды, воды, дерева для машин и камней к катапультам. Варварам — не взять нас…

Варварам…

Я помню день, когда варвары впервые вошли в мои Сиракузы. Они не жгли и не грабили, но женщины плакали от того, как римская солдатня хватала их прямо на улице и трясла кошельками, предлагая деньги — известно за что. Моя собственная жена еле вырвалась из объятий трех таких молодцев. Она была беременна моим первенцем и, разумеется, ее оскорбили приставания римлян. Я тогда обратился с жалобой к римскому коменданту и он приходил приносить извинения.

Я как сейчас помню этого варвара… Он него нестерпимо несло потом, железом и чесноком. Его руки были черны от грязи и навоза, — да-да, навоза! Он сам со смехом рассказывал, что в хлеву его нового дома, подаренного ему Гиероном, грязно, как у Авгия в конюшнях, и он целый день разгребал вилами все это дерьмо.

А еще он непрестанно грыз семечки и сплевывал тыквенную шелуху прямо на наш мраморный пол! Грыз, да еще предложил мне горсть сих вонючих, замаранных коровьим дерьмом семечек!

Сей варвар на полном серьезе сказал мне, что моей жене предлагали хорошую цену! «Полталанта за задницу на троих!» Я когда услыхал, что «мои люди сразу просили — лишь в задницу, потому как видят — беременная, а они с пониманием», чуть не убил его…

Вдобавок ко всему, он самовольно спросил вина и один выпил целую амфору! Выпил, довольно рыгнул и стал лапать своими ручищами скатерть тончайшего тирского полотна и спрашивать, сколько я за нее заплатил?

Я к тому времени был уже в полуобморочном состоянии от всех запахов, словечек и шумов, кои производил этот варвар всеми частями его немытого тела, что просто снял скатерть и отдал ему в подарок, чтобы только тот быстрее убрался…

Так на пороге этот мерзавец вдруг схватил меня за грудки и прошипел чесночным запахом мне в лицо:

— Я-то свои руки вымою, а скатерку-то — простирну. Так мне за нее стиранную в Риме отвалят таланта два! Я сразу же разглядел, что это настоящая тирская шерсть! Так что мне все твои смешки, да ужимки — по фигу. А вот ты, — как был всю жизнь Дураком да Дерьмом, так на всю жизнь Дураком да Дерьмом и останешься! Сколько бы ты не душился своими духами. Вонючий ты педик! Позовешь меня еще раз — не забудь жопу намаслить. И себе, и бабе своей — я со всей сотней приду.

Когда дверь за чудовищем затворилась, я обернулся и увидел мою, бледную, как смерть, жену. Она зажимала от ужаса рот, чтобы не закричать. Потом она подбежала ко мне, прижалась всем телом и прошептала:

— Он вернется. Он сказал мне, что через десять дней он вернется и если я не пущу его, он… А ты, как мужчина, не решишься сказать, что тебя изнасиловали. Он сказал, что приведет двух дружков, а втроем они «изнасилуют, что угодно». Что делать?

Я сунул два пальца в рот, меня вырвало, но я избавился от ужасного запаха, коим провоняла моя маленькая гостиная, и отвечал:

— Собирай вещи. Мы уезжаем. С этими выродками я не смогу и не желаю иметь ничего общего.

Через неделю мы были уже в Александрии. Я был молод и наивен и думал, что уж в Александрию-то сим скотам вовек не добраться. Я ошибался. В Александрии они объявились через каких-нибудь двадцать лет… Тогда я вернулся домой в Сиракузы.

Я не узнал Города. Мне показалось, что дома стали пониже, а сам город стал каким-то съежившимся и напуганным. Я встретил моего старого друга и не поверил глазам, — он был одет в какой-то бесформенный серый хитон и все время озирался по сторонам. Я его спросил, почему он не писал все это время, почему он сменил одежду, почему он не следит за прической, почему…

А мой друг отвечал мне, что, оказывается, с точки зрения римлян, все красиво одетые — «проститутки». В первые дни негодяи стеснялись, а потом стали насиловать всех подряд, а наказать их нельзя, потому что они после этого всегда оставляют огромные (для нас — эллинов!) деньги для жертвы.

Насилуют — всех, невзирая на пол и на возраст, а центурионы смеются в глаза: «Вы бы еще позже по улицам шли, пышней одевались, да — душились, как шлюхи!» А какой симпозиум без гетер, умащения маслами, да бесед за полночь?! Ну и…

Я сперва не поверил своим ушам, а потом вдруг по-новому увидел посерелое, изможденное лицо друга и — все понял… Я так растерялся, что нечаянно спросил, как же до такого дошло?

Мой друг покраснел и еле слышно ответил, что наши торговля с ремеслами пришли в упадок, а представителям свободных профессий — жить вообще не на что! Оказалось, что варвары скупали всю сельскохозяйственную продукцию оптом и сразу отсылали ее к себе в Рим, а расплачивались — только деньгами, говоря, что мы не умеем делать ни оружия, ни стальных плугов, поэтому и ремесла наши им не нужны. Производство же амфор, кубков, перстней да браслетов пришло в упадок, ибо варвары не желали за все это платить.

Это звучит ужасно и дико, но наши же земледельцы сегодня — горою за римлян (именно поэтому варвары так легко заняли всю остальную Сицилию), ремесленники же и эллинская знать — разорились. Чудовищное опрощение, вульгаризация нравов привели… к массовым занятиям проституцией, ибо лишь торговля собственным телом и приносила всем стабильный доход.

Цены же на съестное взлетели практически до небес. Я уже не мог каждый день кормить собственных чад африканскими финиками да экономнее расходовал перец!

Эти римляне… Они хватали и тащили в казармы всех, коего могли заподозрить в занятиях проституцией. И теперь во всем городе, во всех, славившихся радостью и весельем Сиракузах, нет ни одного мужчины с не то чтобы локонами — с длинными волосами! Никто не носит одежд веселых цветов, никто не пользуется духами, или косметикой… «Представь себе, — горько усмехнулся мой друг, — не прошло и двадцати лет с прихода этих скотов, а мы уже все здесь потихоньку стали угрюмыми римлянами».

Помню, как сжало у меня тогда сердце. А еще больше она сжалось, когда после всего этого мой старый друг еле слышно попросил у меня денег, а когда я замешкался, он, не осмеливаясь взглянуть на меня, прошептал, что в казармах его научили такому, о чем я не имею малейшего представления и если я заплачу, он сделает так, что я не пожалею об этом.

На другой день я узнал, что этим промышляют практически все мои прежние товарищи по гимнасию. Но у них не очень хорошо получается, потому что их хлеб отбивают их жены, сестры и дочери. В Сиракузах при римском владычестве оказалось хорошо жить только крестьянам, выращивающим урожай, мастеровым, работающим на этих крестьян да проституткам обоего пола. Через месяц я уже знал наверняка, что большинство моих бывших друзей посещает мой дом не для того, чтобы засвидетельствовать мне свою дружбу, но чтобы «удовлетворить половую нужду» моих же рабов, а прочие — завидуют им, потому что других заработков в Сиракузах нет, а цены на питание сводят с ума.

Если бы я был помоложе, наверное, я бы прочел морализаторскую проповедь насчет такого неслыханного падения нравов, но… Честность требует признать, что относительно благополучное положение моего дома связано только с тем, что я все эти годы был придворным механиком самого Гиерона. Если бы не мое жалованье, боюсь, многим бы женщинам из моей же семьи пришлось, как и всем прочим, жить проституцией. Не хочу думать, что такая участь могла бы постигнуть и моих мальчиков. Вот что такое римское владычество на самом деле. Владычество плебеев…

Боги, да что же это за шум — там внизу?!

Парни мои чуть ли не голышом из воды полезли на скользкие камни Ортигии. С десяток их сорвалось с отвесной стены и разбилось сразу же насмерть, но — ни один даже не пикнул! Лишь взобравшись на каменный парапет, за коим высились ужасные машины проклятого Архимеда, они сбросили веревки всем прочим, и мы тоже — поползли по отвесной стене вверх из воды.

Хлестал сильный дождь, ноги скользили по камню, а руки не могли уж сжимать жгущие ладони веревки. Затем мы все уже оказались на огромной стене и беззвучно рассыпались по ночной крепости. Грекосы и не ждали нас с этой-то стороны!

Пара точных ударом мечом да небольшая работа удавкой — и гигантские ворота Ортигии медленно распахнули свою бездонную пасть перед остальною нашей когортой. Потом запылали огни, и раздался крик насилуемых богатеек…

Я чуток задержался, распоряжаясь, чтоб поставили караулы, да не жгли, да не грабили. Баб-то — ладно, от них не убудет, а вот за машины да местных механиков — нарушители ответят мне головой!

Пока суд да дело, замешкался я, и ребята мои убежали все на главное развлечение — поимку чертова Архимеда. Шутка ли — тридцать талантов живым серебром за паршивого грекоса?!

Бегу я по этим всем коридорам по дворикам крепости и присматриваюсь, небось этот гад никуда не денется от своих механизмов. И точно, — смотрю, из одного такого вот дворика высовывается такая здоровенная труба и глядит точно в небо. Мне труба на хрен не нужна, но какой дурак, кроме Архимеда, способен смотреть ночью, в дождь, на покрытое тучами небо?

Я остановился, отдышался чуток, подошел… В дверном проеме стояли мужики из моей сотни и странно глядели все на меня. Затем Ларс — спасенный мною этруск — откашлялся и сказал:

— Мы тут с мужиками подумали… Это — твой приз. Ежели кому и суждено получить награду за сию сволочь, так — тебе. Ты — самый достойный из всех нас. Он — там…

Я смотрел на моих верных людей, и к горлу ком подкатил… Какая там вилла на вершине холма… Какой там мне к черту — фонтан?! Вот мое богатство, вот где мои таланты!

Не в силах слова сказать, я обнял Ларса, попытался пожать руки всем нашим, а затем вошел в чертов дворик…

Вхожу, а темно там и тихо. Только запах каких-то духов — у нас на Субуре такими самые дешевые шлюшки мажутся, и то ли сушеными фигами, то ли финиками несет. Я такие вкусности за версту чую — даром что последние полгода на одной чечевице живу. Да протухлой солонине. Всю жратву мы в Рим отправляем — бабам да деткам нашим.

И вот иду я, мечом вперед, а запах такой, что слюнки так и текут, так и текут… Тут, ба, да сбоку от меня какой-то плотный полог, а из под него лучик света!

Я по материи — хрясь мечом, смотрю, а предо мною картина — столик, на нем огромная ваза с сушеными да засахаренными фруктами-ягодами, а дальше светильник, и за светильником какой-то старикашка сидит и скрипит себе перышком. Скрипит и нахальным таким голосом:

— Я занят. Придите попозже.

Я сразу понял, кто это такой. У меня аж в животе все кишки свело, а перед глазами только — мраморная вилла на берегу Тибра, матушка улыбается, и Терция моя с целым ворохом ребятишек… Ну, иди сюда, мерзкий старикашка… Иди, не бойся, я тебе дурного не сделаю, — ты мне тридцать талантов сейчас в зубах принесешь…

А во рту так и течет слюна, так и течет, и запах сладких фиников так кружит голову…

Я не стал поднимать голову. В нос мне ударила нестерпимая струя запаха пота, крови и чеснока. Я закрыл глаза и увидал того самого центуриона, коий полвека назад плевал семечками на мой мраморный пол. Запах дерьма…

Вонючий центурион тянет руки к моей жене, — врешь, она мертвая наверно, мертва, ведь римляне поубивали всех, кто в ту ночь был в городе… А вдруг — жива?

Вдруг вот такие нелюди сейчас глумятся над нею, над дочерьми, над внученьками, я же ничего не знаю о том, что там — в городе…

Будьте вы Прокляты. Пошел вон отсюда. Вон. Вон…

Ты не посмеешь дотронуться до меня, варвар. Ты не изнасилуешь меня на старости лет, как вы это сделали полвека назад со всеми моими друзьями… То, что мы — философы, еще не значит, что мы — проститутки… Вон… Вон!

— Пошел вон!!! Ты… Ты заслоняешь мне свет! ПОШЕЛ ВОН!!!

Сладкий запах фиников, Боже, как мне осточертела моя чечевица. Меня тошнит с чечевицы… И все равно я буду ее жрать, пока не уделаю последнего черномазого, пока своими руками не удавлю последнего грекоса! Мы доверились вам, а вы нас Предали и продали! Все говорят, что после того, как убили вы своего Гиерона, тех наших, что попали к вам в плен, вы пытали до смерти и всячески издевались. Предатели… Подлые грекосы…

Мои ребята шли вперед на эти Высоты, качаясь от голода, а эта мразь все это время — жрала финики?! Сколько еще мужиков мне суждено схоронить на этой войне, а эта мразь будет продолжать жрать — сладкие финики?! Сука, петух вонючий, вот тебе, ВОТ, ВОТ, ВОТ — ПОЛУЧАЙ, ПРЕДАТЕЛЬ!!!

На другой день меня вывели перед строем и нахмуренный Марцелл даже не спросил, а прямо выплюнул мне в лицо:

— Как ты посмел не подчиниться моему приказу? Как ты посмел убить Архимеда?

— Не могу знать, Ваша честь. Я… Я подумал, — столько наших ребят полегло, а этому предателю — жить… Столько народу в Риме померло с голодухи — в Блокаду, а этот… всю жизнь жрал финики и дальше их будет жрать… Разве сие справедливо, Ваша честь?

Разве это по-честному? Вот Вы — умнее меня, вы читали Платона, чем этот самый Архимед лучше меня или Вас? Почему нашего Ларса черномазые могли пытать, как хотели, и издевались над ним, как хотели, а этого гада и пальцем не тронь?! А ведь он присягал Риму в верности. Разве сие справедливо?

Командующий сперва пытался ответить, но ребята тут зашумели:

— Дурак правду сказал. Все мы равны. Все мы потомки Ромула и — Равны. Все патриции — одного поля ягода. Мы тут подыхаем, а они — финики жрут. Правду Дурак говорит — не справедливо! Не честно!

У Марцелла почему-то вдруг задергался глаз и уголок рта. Уже поспокойней он произнес:

— Слушай, Дурак, неужто тебе не жалко было целых тридцати талантов?! Подумай, это же целое состояние!

А меня такая обида взяла, — мочи нет, что не выдержал я и расплакался прямо при всех:

— Еще как жалко, Ваша честь… Да только моих ребят, что лежат сейчас на Высотах — жальче в сто крат…

И вдруг стало так тихо-тихо, что слышно, как — ветер листву гонит по крепости. А потом у командующего задергалось все лицо, он схватил мешок с серебром и швырнул его в мои руки и закричал:

— Ну раз ты такой жалостливый, возьми сии деньги на помин всех наших ребят. Получай!

Странная штука жизнь… Думал я, что — вот сейчас казнят меня за нарушенье Марцеллова приказа, а вышло…

Через месяц после паденья Ортигии из Рима пришел корабль с претором на борту. Претор выстроил нас во дворе Ортигийской крепости и зачел решенье суда:

Я не знал, что сказать. Ноги мои подогнулись, и я не мог ступить ими и шагу. Потом ко мне подошел постаревший вдруг Марцелл и тихо сказал:

— Ты достоин этого, Брут! Они спросили меня, — кого я думаю оставить вместо себя на команду, и я решил, что ты — самый лучший. Не поведи меня, Дурачок… И Дай Бог тебе Счастья!

Я… Я бросился к Марцеллу. Я сказал ему:

— Это — неправильно! Это не честно! Вы — наш командующий! Вы обязаны повести нас на греков! Я не знал, что так выйдет… Я бы… Я бы — пощадил Архимеда, чтоб только вас бы не трогали!

Но Марцелл рассмеялся в ответ:

— Какой же ты — Дурачок, мальчик! Я — сторонник Фабия Кунктатора, мы надеялись завершить всю Войну мирным договором. Но наш враг Сципион одержал ряд побед в Бетике, да Испании… Теперь его партия, сторонники победной войны требуют кровопролития до конца. До безусловной капитуляции Карфагена…

Наша, а верней — твоя победа в Сицилии пришлась им как нельзя кстати…

Знаешь, я рад, что ты убил Архимеда. Мудрец не заслуживал медленной и мучительной казни — прилюдно, под пыткой. А этим бы все и кончилось, доставь ты его мне — живым…

Ну, удачи тебе, Дурачок. Береги армию. Я ее тебе — недурную оставил. Удачи.

Я видел, как преторианцы уводили нашего командира. Я… Я не знал, что думать, что делать… А потом будто Боги подтолкнули меня!

Я бросился вслед уходящим судейским, схватил главного из них за плечо, развернул его патрицианскую харю и прошипел:

— Пусть волос упадет с его головы, и ты не поверишь, что я с тобой сделаю! Я — Дурак! Я смогу это сделать!

В первый миг претор побагровел, хотел что-то сказать, но за моею спиной сразу сгрудились мои молодцы, и вдруг я увидал в глазах судейского ужас. Он задрожал всем своим телом, боязливо поднял руку, будто хотел загородиться ей от меня и проблеял:

— Да что вы… Что Вы, Ваша честь! Я… Мы провели уже следствие! Ничегошеньки не подтвердилось! Отставка и ссылка — обещаю вам, — не больше того… Я… Мы… Марцеллу ничто не грозит, уверяю вас!

В ответ на это я поднял мой плебейский кулак к самому носу патриция и со значением произнес:

— Я — верю тебе. Я — проверю тебя. Для тебя же, дружок, будет лучше, ежели ты сказал правду!

Когда они все уехали, я собрал всех пленных механиков, вызвал моего старенького толмача и указал грекосам на ворох их книг:

— Значит, — так. Половина из вас переводит все это вот — с птичьего языка на наш — человеческий. Вторая половина учит меня вашему птичьему языку. Третья — вашей уродской механике…

Грекосы захихикали. Кто-то сказал:

— Целое можно разделить лишь на две половины — никак не на три!

Я позвал Ларса, и тот на глазах пленных стал многозначительно точить свой большой меч. А я пояснил:

— На сколько половин я вам велю, на столько вы и разделитесь. Или Ларс мой сейчас разделит любого из вас ровно на семь половин! Отдельно — руки, отдельно — ноги, отдельно — все прочее. Начнет он с вашего мужского хозяйства, а закончит, пожалуй что, головою.

Ну… Так сколько половин в одном целом?

И механики покорно проблеяли:

— Семь, Ваша Честь!

Я одобрительно кивнул головой:

— Это — славно. Вы, грекосы, быстро учитесь. А я — Дурак, со мной вам придется здорово попотеть. Но какой бы я ни был Дурак, ежели в расчетах у Архимеда я вижу число пять, ни одна ваша сволочь не посмеет сказать мне, что длина такого-то рычага не пять пальцев, а, скажем, семь. Давайте уговоримся, ежели я прищучу кого-нибудь вот на этаком — я сам лично загоню в вас ровно два пальца чего не положено. Надеюсь, вы — поняли.

Смысл же учения состоит в том, чтоб я лично по чертежам этого вашего Архимеда смог выстроить такую же катапульту в три месяца. Ежели я не смогу это сделать, каждому из вас — камень на шею и — купаться со стены сей прелестной Ортигии. Надеюсь, вы — поняли.

Кроме меня, этому ж самому вы научите, самое меньшее, — тридцать офицеров моих. За три месяца. Или — купаться.

Вы запомнили?

И чертовы грекосы еще раз повалились в ноги ко мне и — стали их целовать. А я смотрел на далекое встающее солнце и видел Рим в фонтанах и термах, а из него бесконечные дороги и по ним — наши плебейские легионы, идущие спасать целый мир.