Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых

Илья Смирнов Проклятие дома Романовых

Смута окончилась, когда их наконец взяли московские люди на Медвежьем острове посреди реки Яик: царицу Марину Юрьевну с трехлетним сыном Иваном Дмитриевичем и вместе с ними их верного защитника – самого знаменитого казачьего атамана того времени Ивана Заруцкого. Впрочем, в последние дни своих скитаний они уже не были свободны – товарищ Заруцкого, атаман Треня Ус, которому все равно было, кому служить, лишь бы добывать «зипунов», приказал своим казакам взять под стражу злейших врагов нового правительства, он даже отнял у Марины сына и держал его при себе – чтобы при необходимости выкупить себе помилование чужими головами. Так и получилось: когда казаков окружили на острове, Треня выдал пленников вместе с казной, вывезенной ими из Астрахани, и отправился разбойничать дальше. А царицу с маленьким царевичем и Заруцкого отправили в Москву к новому государю Михаилу Федоровичу Романову – под охраной пятисот стрельцов, которым велено было при попытке отбить арестованных немедленно их уничтожить. (Как через 150 лет – другого несчастного русского помазанника, Ивана Антоновича.) Марину до Москвы везли связанной.

При всех симпатиях к казачеству, я не могу не отметить грустной закономерности в том, что отдельные представители этого смелого и гордого сословия продавали самых знаменитых своих атаманов. (Только Булавина не сумели взять живым, чтобы выдать Петру, – тогда его застрелил собственный есаул…)

Смута началась осенью 1604 года, когда с отрядом искателей приключений границу перешел молодой человек, объявивший себя сыном Грозного, Дмитрием Ивановичем. Шансы его на успех были бы не очень велики, если бы не внезапная смерть Бориса Годунова (видимо, от инфаркта). Вдова Бориса и сын – шестнадцатилетний царь Федор II – были убиты при всеобщем энтузиазме москвичей, готовившихся встречать нового царя Дмитрия. Дмитрий Иванович одиннадцать месяцев правил по-европейски среди непрерывных заговоров и покушений. 17 мая 1606 года он был убит.

Царем «выкликнули» князя Василия Шуйского, имевшего некоторые права на престол – как «старший» среди Рюриковичей. Но против Василия сразу же выступили на юге Иван Болотников с князьями Шаховским и Телятевским и предводителем рязанских служилых людей П. Ляпуновым.

Они выступили за «царя Дмитрия» – непонятно, за какого – и дошли до Москвы, где были разбиты. До поры до времени царя Василия выручал племянник – талантливый полководец Михаил Скопин-Шуйский. Работы ему хватало: после капитуляции Болотникова неизвестного происхождения «воскресший» Дмитрий собрал войско из казаков и польско-литовских добровольцев. Не имея сил для взятия Москвы, он в июле 1608 года разбил лагерь неподалеку. Полтора года в России существовали две равноправные столицы – Москва и Тушино – каждая со своим царем, думой и патриархом. Кстати, тушинским патриархом был Филарет (Федор) Никитич Романов – отец будущего царя Михаила.

В 1609 году конфликт начал «интернационализироваться»: Василий Шуйский призвал себе на помощь шведскую армию Делагарди, после чего польский король Сигизмунд III Ваза, чьи отношения со Швецией были резко враждебными (несмотря на шведское происхождение короля, а точнее – благодаря этому происхождению), осадил Смоленск. Напоминаю, что Смоленск и окружающая территория в течение нескольких столетий оставались спорными. В этот момент здравомыслящие люди из разных лагерей пришли к удобному компромиссу: предложить московский престол сыну Сигизмунда, Владиславу. Стараниями Филарета и Станислава Жолкевского – блестящего полководца и дипломата, одинаково уважаемого по обе стороны границы, – эта идея утверждалась в русском обществе. Тушинский лагерь распался. Василий был свергнут 17 июля 1610 года и пострижен в монахи. Россия с воодушевлением присягала королевичу Владиславу. Условия его правления были заранее определены договором – своего рода зачатком конституции. Однако Сигизмунд неожиданно для всех решил отнять царский венец у собственного сына – захотел сам стать московским царем, что для русских ассоциировалось с прямым подчинением Польше и было заведомо неприемлемо. Комбинация рухнула.

Мы понемногу освобождаемся от любимого мифа советской историографии, сводившей Смуту к «крестьянской войне»: Иван Болотников, дворянского рода, раздавал своим сподвижникам поместья с крестьянами точно так же, как это делали Василий Шуйский, «тушинский царь», Сигизмунд III и прочие участники борьбы за власть.

Вообще в исторической драме Смутного времени нелегко обнаружить какие-либо идейные и принципиальные противоречия, здесь куда больше подходит гениальная формула сталинских театроведов: «борьба хорошего с еще лучшим». Политики того времени с легкостью переходили из одного лагеря в другой, в зависимости от мельчайших изменений конъюнктуры (народ довольно точно именовал их «перелетами»), без тени смущения провозглашали прямо противоположное тому, что говорили вчера, и с удивительной для средневекового сознания легкостью переступали и через крестное целование, и через фамильную честь. Ближайшие сподвижники претендентов не скрывали циничного отношения к делу, за которое сами боролись: московский патриарх Гермоген уважал «своего» Василия Шуйского не больше, чем тушинский гетман Рожинский – своего царя, и разве что сан не позволял духовному лицу демонстрировать презрение бранью и пьяными драками на глазах у царя. Впрочем, когда это показалось выгодно, Василия скинули с престола не более почтительно. Вдова Ивана Грозного царица Мария Федоровна вчера только признавала «Государя Дмитрия Ивановича» своим сыном, но сразу же после его убийства объявила, что убитый был злодей и самозванец, а настоящий царевич давно погиб в Угличе. Но провозглашал этого «настоящего царевича» святым и переносил его мощи в Москву тот же самый человек, который на следствии по угличскому делу доказывал, что царевич как самоубийца недостоин даже погребения. Отец Марины, воевода Юрий Мнишек (по мнению С. Жолкевского, «маловажный и ничтожный человек», характером напоминающий беспутного отца из знаменитого романа Р. Л. Стивенсона «Катриона»), продал родную дочь за 300 тысяч рублей и, бросив ее на произвол судьбы, бежал в Польшу, (даже на письма не отвечал). Непрерывная череда такого рода событий создавала особую социально-психологическую атмосферу, в которой люди не верили уже никому и ничему. Впрочем, народ был вполне достоин своих пастырей. Одна и та же московская толпа возводила на престол царя Дмитрия и глумилась над его трупом, прославляя Василия Шуйского, чтобы потом с позором низложить старика, но не за преступления, в которых он был действительно виновен, а за то, что Василий оказался «несчастен на царстве». Потом присягали королевичу Владиславу и радушно принимали в Москве польско-литовское войско Жолкевского – тех самых «еретиков», которых с воодушевлением резали майской ночью 1606 года. Любопытно, что тем соотечественникам, которые пытались заступиться за избиваемых, говорили: «вы жиды, как и Литва».

Может быть, единственный в этом море крови и грязи, кто действительно имел какую-то программу, был молодой человек, посеявший смуту и ставший одной из первых ее жертв. В имени Лжедмитрий, унаследованном официальной советской историографией у официальной дореволюционной, при всей его формальной справедливости, есть ярко выраженный негативный подтекст, поэтому я предпочитаю вариант Н. И. Костомарова.

Теперь, когда Костомарова начали издавать, вряд ли имеет смысл пересказывать его знаменитую биографическую работу «Называемый Димитрий». Отмечу только: в ней рассказывается об одном из редчайших случаев – когда на русском престоле соединились откровенное «западничество» и вольномыслие («Пусть всякий верит по своей совести» – фраза слишком смелая даже для Европы!) с твердым, мужественным характером и патологическим для вышеописанной среды отсутствием коварства и жестокости.

Поведение царя Дмитрия во время его краткого, одиннадцатимесячного правления служит серьезнейшим аргументом против годуновско-пушкинской версии, отождествляющей его с Григорием Отрепьевым: расстрига, бывший келейник московского патриарха вряд ли мог мыслить и действовать так, как этот молодой человек. Он прощал своих врагов, даже пойманных с поличным: «Есть два образца держать царство – или всех жаловать, или быть мучителем; я избрал первый». Бояре-заговорщики во главе с тем же профессиональным клятвопреступником Василием Шуйским, – которых «московские люди» приговорили к смерти, а Дмитрий помиловал, – не могли простить столь легкомысленного великодушия и при первой же возможности отплатили своему спасителю за отступление от обычаев его «называемого отца» Ивана Васильевича. Вскоре после свадьбы Дмитрия и Марины компания придворных аристократов и преступников, специально выпущенных из тюрьмы, зверски убила молодого царя, мечтавшего о свободной торговле, веротерпимости и создании в Москве университета. Пожалуй, из всех его проектов за 386 лет в полном объеме осуществился только один – университет.

Такова судьба добрых царей на Руси[4].

Интересно, что Марина была сначала коронована и только потом, уже в качестве царицы, вступила в брак с Дмитрием. Быть может, Дмитрий предчувствовал судьбу и хотел по возможности оградить свою избранницу от превратностей, обеспечив ей «независимый» правовой статус. Хотя кого в то время волновало право?

Опаснейшие, враги того государства, которое восстановили в 1613 году Минин и Пожарский, составляли необычную пару – двадцатипятилетняя польская аристократка, помазанная на царство Всея Руси, и крестьянский сын из-под Тарнополя (по-тогдашнему – «русин», сейчас он назывался бы «украинцем», да еще «западным», но в начале XVII века такие тонкости мало кого интересовали, и в источниках он фигурирует либо как «русский полководец», либо как «храбрый вождь донских казаков»). Вопреки всем местническим традициям, Иван Заруцкий саблей добыл себе боярство. Его боевой товарищ по Тушинскому лагерю, поляк Н. Мархоцкий оставил о нем воспоминания: «Все наше войско бежало, и не будь тут Заруцкого, который прискакал с несколькими сотнями донцов и у реки Ходынки отразил Москву ружейной пальбой, она загнала бы нас в самый лагерь…» С. Жолкевский, едва не соединивший русских и поляков в единый народ, писал: «князь Рожинский (тушинский гетман. – И. С.) почти всегда был пьян», поэтому Заруцкий «заведовал караулами, подкреплениями, доставкой известий». Помимо этих достоинств, атаман был «собою красив и пропорционален» – качества, не столь важные для исхода войны за московское наследство, но, вероятно, небезразличные для наследницы Марины. Впрочем, и с Заруцкого не следует писать иконы: в конце Смутного времени он правил в Астрахани по образцу Ивана Васильевича: «многих добрых людей в ночи пытав на пытке и огнем жгли, да с обруба в воду посажали, да и по вся дел дни беспрестанно кровь проливают».

О Марине Мнишек наша публика знает несколько больше благодаря опере «Борис Годунов». «Расчетливая, надменная и легкомысленная красавица» – сказано в хорошем дореволюционном учебнике русской истории Трачевского (как это – «расчетливая» и «легкомысленная» одновременно?)

Менее известно, что эта маленькая пани ездила верхом, вооруженная саблей и пистолетом, и в гусарской одежде входила в воинский совет, чтобы предъявлять претензии взбунтовавшимся ландскнехтам. Когда лучший московский полководец, молодой Скопин-Шуйский, осадил в Дмитрове одного из лучших тушинских полководцев, «польского удальца» Яна Сапегу, Марина на валах возглавляла оборону, воодушевляя солдат словами: «Я, женщина, не утратила мужества!»

Отношения их с Сапегой составляют отдельный причудливый сюжет. Начались они с того, что «удалец» с гусарами молодую вдову убитого царя Дмитрия и ее отца, воеводу Мнишка, отбил у московской стражи (которая, впрочем, и не думала о сопротивлении). После совместной обороны Дмитрова они поссорились, и бесстрашная царица сказала, что у нее есть три с половиной сотни донцов и, «если до того дойдет, она даст ему сражение». Марина лично инструктировала русских послов и принимала иностранных, даже при жизни своего второго мужа, «тушинского царя», не отличавшегося ни умом, ни образованием. Когда польский король Сигизмунд, ее бывший государь, предложил «из милости» тушинской чете Саноцкую землю и доходы с Самборской экономии за отказ от русского престола, она попросила у него Краков, обещая за это «из милости уступить королю Варшаву». Письма она подписывала «императрица Марина».

Согласитесь, личность, весьма далекая от женского идеала, предлагаемого «Домостроем», даже если считать произведение Сильвестра, безусловно, прогрессивным по сравнению с обычной практикой.

Судьба царевича Ивана – авантюрный роман со дня рождения. И даже до рождения.

Отец его – «тушинский царь», известный и под именем Лжедмитрий II, второй муж Марины Мнишек.

После переворота 17 мая 1606 года Василий Шуйский отправил вдову убитого царя вместе с отцом – воеводой Мнишком – в ссылку в Ярославль. В те времена, когда еще не изобрели фотографию и телевидение, ссыльные не могли уверенно судить о том, что за человек вновь собирает сторонников Дмитрия Ивановича – действительно ли это их государь, которого судьба уже неоднократно спасала от верной смерти, или самозванец «второго порядка». Личная встреча Марины с «воскресшим» мужем подтвердила худшие опасения. Человек неизвестного, но явно не аристократического происхождения, он отличался «грубыми и дурными нравами» и произвел на Марину крайне неблагоприятное впечатление – долгое время она не хотела признавать его, несмотря на все уговоры отца, материально заинтересованного в таком признании.

Однако политика оказалась могущественнее личных симпатий и антипатий. А может быть, дело не только в политике. «Тушинский царь» олицетворял единственную альтернативу правительству Василия Шуйского – единственную возможность отомстить за человека, которого Марина, видимо, действительно любила. И вернуть московский престол. Напомним, что тогда ей было всего 19 лет.

5 сентября 1608 года в лагере Сапеги состоялось ее тайное венчание с «тушинским царем». С формально юридической точки зрения брак их был вполне законен, равно как и ребенок, рожденный в этом браке.

По мнению В. Б. Кобрина, второй муж Марины «унаследовал авантюризм своего предшественника, но не его таланты»[5]. Имея стотысячную армию, он не только не смог навести в ее рядах порядок и выбить Василия из Москвы, но оказался даже не в состоянии поддерживать престиж царского звания среди пьяных безобразий казаков и наемников. Такое положение было унизительно для Марины. Тем не менее она разделяла с мужем все превратности его судьбы: мятежи, распад Тушинского лагеря, бегство в Калугу.

Там бывшие «тушинцы» на какое-то время восстановили правительство, боровшееся и против Москвы, и против польского короля. Вплоть до декабрьского дня 1610 года, когда глава этого причудливого двора был зарезан князем Урусовым. А в начале января нового, 1611 года Марина родила сына, которого крестили в православной вере и сразу же признали два самых могущественных военных вождя – Заруцкий и Ляпунов, признали его законным наследником престола.

Сам того не подозревая, новорожденный уже принимал участие в большой политике, и вокруг его колыбели сталкивались партии и армии.

Второй большой миф о Смуте объясняет ее «иностранной интервенцией». Он восходит все к тому же Василию Шуйскому, который ненависть московской черни к иностранцам и иноверцам удачно обратил против Дмитрия. Позднее те же ксенофобские инстинкты использовала победившая партия Романовых, чтобы возвеличить собственную победу.

К сожалению, факты входят в некоторое противоречие с этой конструкцией. И искусственность ее хорошо понимали свободомыслящие ученые XIX столетия. Во-первых, «Называемый Димитрий» вовсе не был «польским ставленником». Сигизмунд III не оказывал ему официальной поддержки, а участие отдельных панов в его экспедиции, с точки зрения господствовавших в польско-литовском государстве обычаев, было таким же частным делом, как купля-продажа имения. Придя к власти, молодой царь и не помышлял об удовлетворении территориальных и религиозных претензий со стороны короля и папы, а при первых же недружественных жестах со стороны Сигизмунда вступил в соглашение с вооруженной оппозицией польской шляхты – конфедерацией, организованной Я. Радзивилом и Л. Понятовским, и готовился поддержать их сорокатысячным войском. Историк А. Гиршберг прямо пишет о планах обоих Дмитриев – и московского, и даже тушинского – овладеть польским троном.

Встречаясь в исторической литературе со словами «польский», «поляки», мы должны помнить, что «национальный вопрос» и связанная с ним терминология в начале семнадцатого века значили совсем не то, что в конце двадцатого. «Польша» Сигизмунда – это польско-литовская монархия, а ее непосредственно прилегающая к Московской Руси половина, Литва, вовсе не была Литвой в том смысле, какой сегодня вкладывает в это слово В. Ландсбергис. Она изначально строилась как государство литовско-русское, причем отнюдь не католическое. «Явились на Руси два государства, – пишет Н. И. Костомаров, – Москва и Литва… Русь, таким образом, разделилась на две половины». И те «рыцари» и «удальцы» Смутного времени, которых мы по привычке именуем «поляками», в действительности сплошь и рядом оказываются представителями русских дворянских родов, да еще православного вероисповедания. «Ревнителями православия» называют князей Острожских и Вишневецких. Послы Сигизмунда в Москву А. Балабан и Ст. Домарадский – люди «греческой веры». Сапеги – из бояр Смоленской области. Правда, вышеупомянутый Ян Петр формально принял католичество, но покровительствовал обеим церквам. И в отряде его, по его собственным словам, «большая половина состоит из русских людей». Тушинский гетман князь Рожинский в письме папе римскому восхваляет некоего о. Викентия, благодаря которому он все-таки склонился к католичеству, но если учесть, что главную тему письма составляют просьбы о помощи, вряд ли можно воспринимать его пафос всерьез.

С другой стороны, «Москва», с которой все они воевали, представлена венграми, татарами, французами во главе с де ля Вилем, англичанами (!) и, согласно дневнику Сапеги, целым подразделением все тех же поляков, «у которых было свое знамя и свой ротмистр». Наконец, на стороне Шуйского воевала армия шведов.

Таким образом, правильнее было бы говорить не об организованной интервенции, а о том, что некоторые подданные сопредельных (и даже не сопредельных) стран приняли участие во внутренних неурядицах Русского государства, причем участие это носило поначалу сугубо неофициальный характер. Впрочем, и официальное вмешательство со стороны Польского и Шведского королевств было вызвано столь же официальным приглашением из Московской Руси. И в этом приглашении не содержалось никакой «национальной измены». Россия могла иметь царя Владислава польского происхождения точно так же, как сама Польша имела короля Сигизмунда из шведской династии Ваза, а, например, Англия – короля-шотландца Стюарта. Вообще монарх-иноземец для феодализма скорее норма, чем исключение. Идея объединения России вокруг Владислава была уже практически реализована Станиславом Жолкевским, если бы не нелепое упрямство Сигизмунда III. Будь король поумнее, Смута кончилась бы на три года раньше и сегодняшние «патриоты» прославляли бы династию Ваза.

Иностранное вмешательство не было первопричиной событий. Причины историки видят в разорении страны Иваном Грозным, последствии этого разорения – крепостничестве – и природной катастрофе – трехлетием голоде, постигшем страну в правление Бориса и заставившем Годуновых расплачиваться за чужие грехи. Но «интервенция» точно так же не может считаться и движущей силой Смуты.

Эту движущую силу, опору и основу «партии беспорядка», скорее всего, следует искать в казачестве.

С большим вниманием я читаю в современной партийной печати рассуждения о казачестве. «Издревле казаки ставили во главу угла защиту Православия… а для верующего монархия на земле – своего рода «калька» устройства небесного» («Путь», газета Российского христианского демократического движения). «К идеалам служения «Вере» и «Отечеству» казак с необходимостью добавлял и третий, не расторжимый в совокупности член – «Царю»… Истинная «вольность» воспринималась как реализация предельного личностного права на отсечение собственной воли, а «самодержавие» как вольное изъявление Божьей правды и милости через монарха» (журнал «Кубань»).

Раннее казачество весьма мало соответствовало этому идеалу. Как донцы, так и запорожцы не утруждали себя выяснениями «пятого пункта» или социального происхождения и поначалу даже в религиозных вопросах проявляли такое же свободомыслие, каким ужаснул патриархальную Москву их любимый царь Дмитрий. (Интересно, что с началом религиозных преследований «вольнодумцы» станут самыми упорными защитниками гонимой церкви – ортодоксального православия на Украине и старообрядчества на Дону.) «Казаки – люди различных племен, из земли московской, татарской, турецкой, польской, литовской, карельской и немецкой… говорят преимущественно по-московски» (И. Масса, начало XVII века). Кроме холопов и беглых крестьян, мы встречаем в «товариществе»[6] и аристократов, как легендарный запорожский герой Байда – князь Вишневецкий или его донской коллега князь Дмитрий Трубецкой.

Так же свободно относились казаки ко всем без исключения «самодержцам», через которых «вольно изъявлялась Божья правда», а также «правда Аллаха», – они постоянно балансировали между сопредельными державами: Россией, Польшей и Турцией, поскольку чувствовали себя независимыми от всех и уважали (не уважали) царя, короля и султана ровно настолько, насколько каждый из монархов в данный момент мог быть им полезен (или вреден).

С другой стороны, раннее казачество не успело выработать какой-либо социальной программы (она появится на Дону только в ходе религиозной реформации), поэтому борьба с несправедливым порядком, вытолкнувшим их в «дикое поле», при самом искреннем его неприятии на деле сводилась к перемене ролей в рамках одной и той же системы.

В стихийных ополчениях Смутного времени, будь то армия Болотникова, или «тушинского царя», или так называемое «первое русское ополчение» Ляпунова – Заруцкого – Трубецкого, с необычайной силой проявились все хорошие и дурные свойства тогдашнего казачества. «Разгульная казацкая кочевка» в Тушине на время стала столицей России. Здесь демократично перемешались сословия и вероисповедания, «неграмотный мужик», почитавшийся царем, ставил в патриархи Филарета Романова, а шляхтичи с донскими молодцами весело проводили время в пьянстве и за игрой. К сожалению, единственным источником существования красочного «славянского рыцарства» был более, а чаще менее узаконенный грабеж всех тех, кто еще продолжал работать и, несмотря на политические катаклизмы, добывал хлеб насущный.

В конце концов люди смертельно устали от безобразий, и восьмилетняя Смута закончилась «победой сил порядка и посредственности» (В. Б. Кобрин) – избранием на царство юного Михаила Федоровича Романова, «тихого и неспособного по природе», которым управляла сначала мать, а затем отец, патриарх Филарет.

Но за установление порядка пришлось заплатить дорогую цену – отказаться от прогресса. То зачаточное крепостное право, когда крестьянин был «крепок» не господину, а земле, на которой трудился, – своего рода «прописка» на средневековый манер – было поколеблено «разрешающими» указами Бориса и Дмитрия в период голода и Смуты, да и вряд ли вообще могло всерьез соблюдаться среди анархии, однако именно при Михаиле Романове оно утверждается в новом, невиданно суровом и бесчеловечном обличье, при котором крестьянин («христианин») приравнивается к рабу, к вещи, скотине. Те элементы правового государства – «Великой хартии вольностей», – которые присутствовали в крестоцеловальной записи царя Василия и в договорах о приглашении на русский престол Владислава, оказались похоронены, и Россия вернулась к восточному деспотическому правлению Ивана III. «Западничество» было предано анафеме вместе с Гришкой Отрепьевым и вновь заявило о себе всерьез лишь спустя многие десятилетия, но уже не в мягкой и либеральной форме, а таким образом, что прогресс и просвещение только укрепляли архаичный социальный порядок.

Вынужденные выбирать между порядком и прогрессом, русские люди в любом случае оказывались в проигрыше. Стабилизация наступила, но на значительно более низком уровне. Этим-то и отличаются смуты от настоящих революций.

Однако чтобы перевернуть последнюю страницу в истории Смутного времени, «партии порядка» предстояло окончательно решить проблему возможных соперников семнадцатилетнего царя, наследника вовсе не венценосной и даже не княжеской фамилии.

Заруцкому за многие дела предстояло гореть в аду, и вряд ли он до сих пор был более постоянен в политических пристрастиях, чем прочие участники междоусобий, но Марине и ее сыну отчаянный атаман остался верен до конца.

Его армия отступает на юг – в исконное казачье «поле», взрастившее и питавшее Смуту. Дон же отказывает в помощи сыну «казацкого царя» и своему атаману.

Самые яростные и непримиримые из казаков уже сложили головы под разными знаменами, другие выслужили себе теплые места при кабацком откупе, да и поместьица, а те, что остались на Дону, предпочитали московское жалованье и свое хозяйство неверной военной удаче. Заруцкий, постоянно преследуемый воеводами нового царя, поворачивает к Волге – «указывает путь Разину», как скажет впоследствии историк С. И. Тхоржевский.

Астрахань подчинена Москве недавно и еще хранит память о собственном независимом царстве – под властью Марины и Заруцкого она обретает осенью 1613 года свой последний кратковременный «суверенитет». Армию Заруцкого пополняют волжские казаки, которых Москва не жалует за разбои на торговых путях. В поисках союзников они обращаются к персидскому шаху Аббасу, – говоря по совести, одному из самых кровожадных тиранов мировой истории. Впрочем, неразборчивость в связях до сих пор отличает российских революционеров. Однако шах с помощью медлит. Казаки ссорятся с купцами, сам Заруцкий – с воеводой Хворостининым. Наконец, в апреле 1614 года в Астрахани, к которой со всех сторон приближаются московские войска, начинаются бои между горожанами и казаками. Спасая Марину и царевича, атаман доверяется Трене Усу и вместе с ним бежит на Яик…

Здесь их и настигает крепнущая рука новой власти. «Сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлю…»

Заруцкого допрашивал сам царь. Мы никогда не узнаем, о чем беседовали робкий юноша и атаман; можно предположить, что за Михаила говорили, по обыкновению, его советники. Но, очевидно, ответы Заруцкого их не слишком устроили. Ведь практически все видные соратники обоих Дмитриев, в том числе и князь-атаман Дмитрий Трубецкой, остались вельможами и при новой власти.

Заруцкий после пыток был посажен на кол.

А трехлетний сын Марины, царевич Иван, повешен на виселице за Серпуховскими воротами.

Убийство детей, которые могут вырасти и предъявить претензии на наследство своих родителей – нередкое дело во время феодальных распрей. Не совсем обычно другое – что казнь маленького ребенка была устроена публично, словно своего рода народный праздник[7].

Сторонники Романовых с самого начала пытались убедить и убедили страну, что царевич вовсе не был царевичем – сын самозванца, «тушинского царя» не имел законных прав на престол. Но мне кажется, что лучшим консультантом в этом вопросе для молодого Михаила Федоровича мог бы быть его отец Филарет Никитич, которого сделал митрополитом московский Димитрий, а патриархом – тушинский, то есть отец несчастного мальчика. По единодушному отзыву современников, Филарет стоял во главе «тушинской партии» бояр до того момента, когда посчитал для себя более выгодным перейти на сторону Сигизмунда Польского, а в это время он, кажется, не высказывал никаких сомнений по поводу законных прав «государя Дмитрия Ивановича». Потому-то царевича Ивана и не отравили, как Михаила Скопина-Шуйскогр, и не утопили, предварительно выколов глаза, как Болотникова, и не замучили в тюрьме вместе с матерью, гордой царицей Мариной, что он был для новой династии более чем реальным соперником. И только убивая его «всенародно», они могли в какой-то степени уберечь себя от воскресших «царевичей Иванов», то есть от того, что пришлось испытать на закате дней Борису Годунову и что так хорошо описал А. С. Пушкин в одноименной трагедии.

Я не верю в мистические совпадения и отношусь к истории вполне рационально. Но есть пугающая закономерность в том, что династия Романовых началась злодейским убийством ребенка и таким же злодейским убийством завершилась…

А для ответа на провокационные вопросы иностранцев наши дипломаты получили от своего христианского правительства такую официальную информацию:

«И Иваилко (Заруцкий) за свои злые дела, и Маринкин сын казнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своем выбледке умерла».

Конец октября 1604 – выступление Дмитрия.

13 апреля 1605 – внезапная смерть Бориса Годунова.

10 июня 1605 – убийство Федора II Годунова.

20 июня 1605 – торжественный въезд Дмитрия в Москву.

Конец июня 1605 – первый заговор Василия Шуйского против Дмитрия.

8 мая 1606 – свадьба Дмитрия и Марины.

17 мая 1606 – убийство Дмитрия.

19 мая 1606 – избрание Василия Шуйского на царство.

Лето 1606 – выступление Болотникова и Ляпунова против Василия за «царя Дмитрия».

2 декабря 1606 – разгром Болотникова под Москвой.

10 октября 1607 – капитуляция Болотникова в Туле.

2 июля 1608 – основание Тушинского лагеря.

Февраль 1609 – приглашение шведской армии в Россию Василием Шуйским.

Середина сентября 1609 – вторжение польской армии Сигизмунда III.

Декабрь 1609 – распад Тушинского лагеря.

17 июля 1610 – свержение Василия Шуйского.

17 августа 1610 – избрание королевича Владислава на царство.

11 декабря 1610 – убийство Тушинского царя в Калуге.

Январь 1611 – рождение царевича Ивана.

Февраль 1611 – ополчение Ляпунова, Заруцкого и Трубецкого против Сигизмунда.

19 марта 1611 – восстание в Москве против Сигизмунда.

25 июля 1611 – убийство Ляпунова казаками.

Осень 1611 – второе ополчение Минина, Пожарского и Трубецкого против Сигизмунда.

26 октября 1612 – капитуляция польского гарнизона в Кремле.

21 февраля 1613 – избрание Михаила Романова на царство.

Осень 1613 – 15 апреля 1614 – правление Марины и Заруцкого в Астрахани.

25 июля 1614 – арест Марины и Заруцкого.