Училка

Глава 8

Никитоса я получила через полтора часа, в травмпункте, куда его отвезли по «Скорой», забинтованного, с зашитой головой и рукой в гипсе. Охранница не сказала мне про «Скорую» из конспирации – мало ли откуда «зво´нят»! Вдруг из роно! А у них тут такие дела… Хорошо, что я не ушла с занятий. Настька сначала плакала – урок или два, а потом уже написала мне. Юлия Игоревна, их учительница, почему-то решила обойтись своими силами, родителей зря не беспокоить.

Я даже не знала, что на это сказать. Ругаться с ней сильно не хотелось. А она, наоборот, ждала благодарности, что всё так быстро и грамотно сделала. Сцепился Никитос на перемене, понятно, с тем же Дубовым. Дубову помогали еще двое четвероклассников – те же, что накануне дрались с ним против Никитоса на площадке, или же другие, теперь уже не выяснишь. Важно это, но не выяснишь. Никто, по крайней мере, разбираться не хотел.

Я все же поблагодарила Юлию Игоревну за вовремя оказанную моему сыну помощь и понадеялась, что гипс, поставленный ему в районном травмпункте, лег на то место, где сломались косточки, а не на соседнее, как часто бывает. И что сотрясения мозга у него действительно нет. «Не тошнит же!» Только ленивый не сказал мне этого. Медсестра в травмпункте, охранницы в школе, мамаши из нашего и других классов, завуч младших классов и, конечно, сама Юлия Игоревна.

Учительница же Дубова заняла удивительную позицию.

– Вы в школу только что пришли работать, – заявила она мне. – И у вас уже такие происшествия!

– У меня? У меня? – не могла я поверить своим ушам.

– У вас, у вас! Как вас, простите… по имени-отчеству…

– Да не важно! Какая разница, как меня зовут, если вы мне говорите подобное?

– Вот, поэтому ваш сын и дерется! У него мать такая агрессивная! Представляю, как вы с детьми обходитесь…

– Да вы что вообще! С больной головы на здоровую!

– А вот больными чужих детей обзывать не на-а-до! Еще педагог называется!

Я смотрела на местами ярко накрашенную, плохо причесанную, как-то не по-школьному одетую учительницу – в синих джинсах, обтягивающих ее мощные бедра, выпущенной наружу ярко-желтой блузке с огромными воланами, колыхавшимися от каждого ее движения, и думала: хорошо, что не она ведет класс моих детей. Вот так смотрели бы каждый день на этот ярко-малиновый рот, на огромные звенящие сережки с прыгающим посередине шестируким Буддой, на перекатывающиеся по большой груди воланы… Мир бы казался другим. И слушали бы ахинею. Если она мне, не стесняясь, говорит такое – что же она ничтоже сумняшеся говорит детям? Могу себе представить.

Можно было бы спросить, что она вдруг так защищает Дубова. Не думаю, что ей лично попадет за его проделки. Всё же у него есть родители. Возможно, окажется, что он чей-нибудь сын.

– Он чей-нибудь сын? – спросил меня Андрюшка, когда я позвонила ему вечером рассказать про наши новые победы.

– Нет. Ты же знаешь – я эту школу выбрала в том числе потому, что все наши местные мажоры – дети управы, префектуры, прокурорские да депутатские – учатся в лицее через улицу.

– Помню-помню, как же, как же, – засмеялся мой брат. – Ни объевшихся мажоров, что хорошо, потому как им, наглым, все сходит с рук. Ни евреев, что плохо.

– Конечно, плохо – они способные, воспитанные и мотивированные.

– Что там у вас с объединением, кстати? Объединили в результате или отбились?

– Не отбились. Многонациональная школа теперь будет.

Мы еще поговорили с Андрюшкой о том – хорошо или плохо, что наша школа сливается, волевым приказом чиновников, с соседней, где раньше учились дети приезжих, в основном из Средней Азии и Предкавказья. Андрюшка все больше смеялся – как он делает всегда, когда ничего изменить не возможно.

– Пойдешь на митинг? Взять тебе разрешение? Организуешь активисток, покричите, помашете плакатами…

– Андрюш… Бессмысленно.

– Ну вот, тогда терпи. Зато теперь у вас в районе нет «школы для черных». Это же здорово! Раньше было очень обидно. Правда, очень плохое название. А теперь никому не обидно.

– Ты знаешь слово? Как назвать, чтобы не обидеть?

– Нет. «Приезжие».

– И я не знаю.

И Андрюшка завелся на одну из своих любимых тем. Я не стала останавливать. Меня это тоже волнует, мне тоже интересно, и особенно интересно слышать это в интерпретации моего умного брата.

– У нас ведь пока не придуман политкорректный термин для людей, приехавших в Москву на заработки из республик нашей бывшей безграничной социалистической империи, – рассуждал Андрюшка. – «Гастербайтер» не охватывает всей массы черноголовых людей, выглядящих не так, плохо говорящих по-русски, людей совсем иной культуры и не имеющих никакого отношения к нашей культуре, к нашему прошлому. Многие приехали временно и не скрывают этого. Кто-то хотел осесть и осел. Кто-то живет в своей диаспоре и другой жизни не хочет. Некоторые старательно учат русский, женщины красятся в блондинок, дети уже совсем хорошо говорят и пишут по-русски. Но таких мало. Американцы придумали термин «афроамериканец». Негра нельзя назвать негром, он обидится. А наших как называть?

– Может, «азироссияне»? – встряла я.

– Остроумно! – хмыкнул Андрюшка.

– Или «ксенороссияне»? Хотя думаю, что латинский корень «ксен» – «чужой» – обидит.

– Обидит, наверняка, – согласился мой брат. – Никто не захочет называться чужим. Обидится. За ножом полезет. Мне, правда, важнее, чтобы сохранилась русская нация хотя бы в том виде, в каком она пришла к третьему тысячелетию. Гораздо важнее, чем обидеть термином или даже отношением людей, которые приехали сюда, бросив свои виноградники и овец, чтобы быстро и гарантированно заработать деньги.

– Виноградник может засохнуть, – поддакнула я, – овца – заболеть, а пятнадцать тысяч рублей за подметание моего двора московское правительство всегда заплатит.

– Анюта, мы преувеличиваем – у многих приехавших нет ни овец, ни виноградников. У них ничего нет – ни там, ни здесь. Они тут не от хорошей жизни.

– Но что ж теперь – всем, вообще всем, у которых ничего нет, – ехать в Москву? По моему городу собираются пустить 340 километров наземного метро. А москвичи не стали рожать больше, они стали рожать меньше (мы с тобой не в счет), потому что теперь труднее и страшнее жить. И вообще, и в Москве в частности. Москву перережут рельсами, понастроят воздушных путей для поездов, для того, чтобы по ней могли перемещаться миллионы тех, кто бросил – да, Андрюша! – своих овец и свои виноградники и приехал сюда, ко мне жить.

– Ксенофобия, Анюта, – вздохнул мой брат.

– Да почему? Ну я же не еду туда – возделывать чужие брошенные виноградники?

– Анюта, меня так же как тебя, как и многих русских, пугает второе татаро-монгольское нашествие. И я понимаю, что независимо от моих опасений, от реальной угрозы и роста преступности, и подмешивания крови, и даже потери национального самосознания существует какая-то, увы, неизвестная даже мне договоренность на правительственном уровне.

– Да, я новости слушаю через раз, но очень внимательно. И думаю, что это не может быть просто разгильдяйством и равнодушием наших моложавых, смело говорящих на языке улиц властей.

– Анюта, – засмеялся брат, – не обостряй.

– Я не обостряю. И фамилий не называю. Из трусости. У меня двое детей. Но я слышала, правда, своими ушами, Андрюша, как нынешний премьер-министр обронил в эфире, что существует некая «квота» – шестьсот тысяч человек в год из Средней Азии принимает Москва. И в тот год – шестьсот тысяч, и в этот – уже миллион двести. Почему? Потому что наши люди «не хотят работать дворниками». Это правда?

– Я очень сомневаюсь, – заметил Андрюшка. – Помнишь – или ты, может, и не помнишь, но раньше было так: аспирант устраивался дворником, и за это ему давали дворницкую, при том, что он получал зарплату. Можно было отработать больше десяти лет дворником и получить жилплощадь в Москве. У меня так друг и кандидатскую защитил, и квартиру получил. Женька Смирнов, помнишь? Ты еще за него замуж отказалась выходить.

– Помню, – засмеялась я. – За дворника-кандидата наук, даром что твой друг был, еще один…

– Ну да, тебе мои друзья в мужья никак что-то не подходят. А что касается двор подмести и квартиру получить, так с теми сумасшедшими ценами на аренду жилья, которые у нас сейчас в Москве, полагаю, и нынешних аспирантов это бы тоже устроило. Сейчас бы на это пошли не только те, кто убежал из умирающих российских деревень и нашей глухой коматозной провинции, без дорог и Интернета и даже электричества местами, а и сами москвичи – у которых нет другой возможности хоть как-то расширить свою квартиру.

– Реальность сейчас другая, Андрюша. Помнишь, прошлой весной, когда только сказали об объединении школ – русских и нерусских, английских, немецких, математических спецшкол, отстающих, коррекционных, китайских интернатов, лицеев, гимназий, – у нас ведь родители протестовали. Это я дома бубнила, а другие устраивали пикеты, дорогу загораживали, письма писали царям-батюшкам, петиции подписывали, одна активная мама ночевала во дворе школы в знак протеста – дело было в конце апреля.

– Я помню – по телевизору даже показывали. И правда, мера странная, непопулярная – объединять школы и садики в плохо контролируемые, плохо управляемые конгломераты «учебных центров».

– На самом деле, в области культуры и образования вопросы экономики не могут решать всё.

– Да и кто сказал, – со вздохом согласился Андрюшка, – что огромным конгломератом удобнее управлять и его удобнее контролировать?

– И тем не менее нашу «русскую» школу объединяют с соседней, «многонациональной».

– А те дети – в основном мусульмане?

– Конечно. Многие соблюдают мусульманские праздники, по отношению к девочкам часто ведут себя так, как, вероятно, в их семьях ведут себя отцы – женщина не имеет права голоса.

– Она имеет право учиться, особенно работать, приносить в дом деньги, но перечить мужчине не смеет, – опять засмеялся Андрюшка. – Но, возвращаясь к нашим последним событиям, Анюта, четвероклассник Дубов ведь – не мусульманин?

– И даже не гость столицы, – подтвердила я. – Он русский, москвич. Не знаю, в каком поколении, но обычный московский паренек. Дрался бы он с моим ребенком один на один – и вопросов бы не было. А так вопросы у меня появились.

– Анюта, задай вопросы в школе, иначе они тебя взорвут.

– Обязательно задам.

На следующий день перед первым уроком я действительно подошла к учительнице Никитоса.

– Юлия Игоревна, надо бы, наверно, с мальчиками этими из четвертого класса разобраться, да? Маленькие, а такая зверская агрессия, трое на одного, до крови, до увечий… С психологами, например, с завучем поговорить…

– Да, Анна Леонидовна, – наша учительница отвела глаза. – Там как раз с вами хочет психолог побеседовать… О… проблемах… Никиты.

– Со мной? О проблемах? Забавно. Хорошо, я подойду к ней. – Я внимательно посмотрела на первую учительницу своих детей. – А ваша позиция какая, Юлия Игоревна?

– Для меня все дети равны, – ответила она и поправила большой воротник своей вязаной кофты.

– Равенства природой не предусмотрено! – засмеялась я. – Увы! Один девочек защищает, другой копеечки на полу подбирает, третий – тырит мобильные телефоны.

– А для меня, – Юлия Игоревна сильно покраснела, и ее неровная кожа приобрела слегка багровый оттенок – на скулах, на подбородке, – они все равны. Они все дети. Их нужно любить. Любовь – это Бог.

– У Никиты Воробьева голова пробита и рука сломана, Юлия Игоревна, – негромко заметила я. – При чем тут Бог?

Она взглянула на меня совершенно непонимающими глазами.

– Бог – везде.

– Хорошо, – вздохнула я.

– А дети все равны, – упрямо повторила учительница, теперь уже багровая до ключиц. – Все равны, для меня все равны…

– Хорошо-хорошо, вы так не волнуйтесь! – кивнула я, секунду подождала, не спросит ли она, как здоровье Никиты.

Сильно разволновавшаяся Юлия Игоревна не спросила ничего, сердито повернулась и ушла. Я понимала, отчего она сердилась. И… не понимала. Не знала тогда одного нюанса, важного и неожиданного.

Никитоса освободили от занятий на неделю, потому что сотрясение мозга все-таки заподозрили. Но сидеть дома ему было абсолютно невыносимо. День я не ходила на работу, день он просидел с бабушкой, матерью Игоряши, а потом взмолился:

– Мам, ну пожа-а-алуйста! Хочешь, я буду вообще молчать! Всегда! Ну можно, я завтра пойду в школу?

– Вот чудак-человек! – удивилась я. – Да что тебе там делать? Спи себе до одиннадцати, потом вставай, тебя бабушка покормит…

– Он ее не любит, – вмешалась Настька. – Она телевизор так громко включила, что у Никитоса все уши заложило. Никитос орал-орал, а она его не слышала. Потому что она глухая!

– Настя, ты что, с ума сошла? Какая Наталия Викторовна глухая?

– Да, глухая, – повторила Настька. – И Никитоса не любит, называет Башмушбеком или Барбумбеком, как-то так, неприлично.

– Бумбарашем, может быть?

– Нет.

– Басурманом, что ли?

Она кивнула, взглянула на меня с видом очень взрослой самостоятельной девочки и протянула Никитосу хлеб с маслом и толстенным куском рыбы:

– Ешь, тебе нужен витамин… Я забыла какой, но без него не срастутся кости.

– «А». Витамин А нужен. И еще D, а он только на солнце усваивается. Так что Никитосу нужно есть и гулять.

– Ага, и еще ходить в школу, – подтвердил Никитос, откусывая огромный кусок хлеба.

– Не ешь с набитым ртом! – сказала Настька и поправила ему волосы под повязкой. – Не болит голова?

– Не-а! Здоровье в порядке – спасибо зарядке! – ответил Никитос и тут же подавился. Настька вскочила и стала изо всей силы стучать его по спине.

Я смотрела на Настьку, как она быстро, за пару дней, освоила роль старшей сестры при раненом брате. На самом деле Никитос старше на пятнадцать минут. Он и сильнее, и здоровее, и главнее. Но сейчас…

– Хорошо. Я пущу тебя в школу с одним условием. И смотри, если ты его нарушишь, будешь сидеть на домашнем обучении, пока не снимут гипс. Хорошо еще, что только одна рука у тебя пострадала, и та левая.

– Ага, правой можно… – Никитос взмахнул рукой, показывая, как он будет драться одной правой, и осекся.

– Условие послушай сначала, Джеки Чан хренов!

– «Хрен» неприлично говорить, мам, – тихо заметила Настька.

– Да, извини. Ты права. Так вот. Условие такое. Ты идешь в школу под присмотром Насти и во всем ее слушаешься. Понятно?

– Не-е… – категорически замотал головой Никитос. – Так не получится!

– Ну нет так нет. Сиди дома, пока не снимут гипс.

– Мы так не договаривались! Врач сказал – неделю!

– А я с тобой, Никита, не договаривалась, что ты будешь драться так, что тебе поставят гипс на сломанные кости! И пять швов на башку наложат!

Я была несправедлива к Никитосу. Его избили три мальчика, которые старше его на год. В этом возрасте разница имеет большое значение. Они тяжелее, выше, у них удар сильнее. И их было трое. Но задирался-то он! По крайней мере, мог задраться. Я своего сына знаю.

– И хамский тон поумерьте-ка, оба!

Дети притихли, переглядываясь. Никитос стал усиленно жевать рыбу, а Настька выковыривала кости и подкладывала ему кусочки, совсем как я обычно делаю им двоим.

– Сама ешь тоже, мать Тереза!

Настька доброжелательно кивнула, тут же запихнула за щеку огромный кусок рыбы – авось само рассосется – и стала снова разбирать кости для Никитоса, который давится рыбой всегда, есть там кости или нет. Мне кажется – из принципа. Он рыбу ненавидит, а я заставляю. Раз аллергии нет, значит, полезную рыбу, от которой японцы живут дольше всех на Земле, надо есть два раза в неделю хотя бы!

– Вкусно? – спросила его Настька, по-прежнему держа свой кусок за щекой.

– Бэ-э-э! – ответил Никитос.

Настька тихо засмеялась. Двойняшки, на одной волне, им тепло рядом друг с другом. Хорошо бы так было всегда, даже когда вырастут. Вот мы с Андрюшкой не двойняшки, а нам тепло рядом. Пожалуй, ни с кем мне не было так тепло. Родители были вдвоем, с мужем Павликом я толком и не успела понять за полгода после свадьбы – половинки мы или нет, тепло нам вместе или прохладно, а со вторым мужем, как известно, у меня вообще не заладилось. С подружками бывает тепло. Но я себя ограничиваю. Знаю, что это такое – предательство лучшей подружки. После можно помириться, но больше приближаться так близко, как раньше, ни к той, ни к следующей не будешь. Что же касается Игоряши, я бы, может, и записала его в лучшие подружки – да он против. А так бы он по всем параметрам подошел – верный, если капризничает, то быстро отходит и кается, мною восхищается, всегда на моей стороне. Еще и отец моих детей! Чем не подружка?