УЧИТЕСЬ ПЛАВАТЬ

Меня разбудил телефонный звонок среди ночи. Незнакомый мужской голос просто сказал: «приходи». По дороге я заглянула в маленький цветочный магазин. Сказала, что иду на похороны. Молоденькая продавщица обрадовалась и подала красивый букет из шести желтых нераспустившихся хризантем, по краю прикрытых ажурным и зеленым: "Я его еще с вечера уложила, а как увидела, что классно получилось, подумала, вот здорово, если кто умрет. Нет, денег не надо. Это подарок. Да вы берите, не стесняйтесь, приходите еще, если что", — она улыбалась и толкала мне в руку цветы.

Я разволновалась, уже подходя к дому. Вот сейчас сразу налево, первый подъезд. Сухой шелест лифта, восьмой этаж. Красная дверь, глазок вылез, стеклышко выбито в нем. Я не то чтобы тебя мертвую боялась увидеть, я себя боялась и враз устыдилась, вспомнив, что после телефонного звонка долго сидела, не шелохнувшись, недоступная ни звуку, ни свету, ни голосам за перегородкой, а потом сорвалась, побежала в магазин, букет сжала так, что пальцы побелели в судороге, вся в белом, плащ, чулки, туфли, белое лицо, волосы, вспомнила, трусы и те белые. Господи, сколько раз я себя в эту минуту воочию представляла и собой любовалась. Я вся в черном, изысканном, неотразимом, серо-голубые глаза в тот момент становились непременно черными, от слез ли, или черт знает от чего еще, черные круги под ними, черное небо, черные цветы, черный дьявольский парфюм.

Я рванула дверь подъезда. Лифт был где-то на верхних этажах. Неприметная ветхая старушонка показалась в лестничном проеме, прошаркала вниз, на площадке оглянулась, с жалостью, чуть ли не заискивающе посмотрела на меня: "Невеста, жених-то взял, да и сплыл, опоздала, девонька".

— Вы оттуда? — спросила я шепотом, так что и голос свой не узнала, — много народу?

— Ой, милая, много, не протолкнешься.

— А когда выносить будут?

— Что выносить-то? Гроб что ли? Так его то вынесут, то занесут обратно, все погода им не та, который день покою от них нет. А ты не жди, милая, подымайся пешком, в лифте сейчас двое корячатся, гроб на попа поставили и застряли. Крышку наперед забили, вот и не проходит.

— А цветов много? — растерянно спросила я.

— Цветов-то? Не видела. Твои, пожалуй, первые будут. Красивые. Всяк такие пожелал бы себе. Ну ладно, пошла я, да и ты иди, увидимся еще.

Я постояла с минуту, прислушиваясь к невнятным голосам наверху, и стала подниматься. Сердце бешено стучало, ноги едва слушались. Словно во сне я превозмогла четыре пролета и чуть не наступила на сидящую на ступеньках маленькую согбенную фигурку девочки, почти ребенка. Она, почувствовав мой взгляд, оторвала лицо от ладошек. Глазки, малиновый распухший ротик, словно кровоточащая ранка, щечки — все это очаровательной свежестью смотрело на меня.

— Кругом так хорошо, — она повела заплаканным личиком по серым грязным стенам, — в этом углу мы с ней обжимались. Каждый раз, как встречались. Вообще-то мы во всех углах с ней обжимались, — она замолчала.

— Т-а-а-к, — я с трудом овладела собой, — она тебе в матери годилась!

— Я и обжималась с ней, как с матерью, с моей-то не очень пообжимаешься. Вы, к примеру, со своей много ли обжимались? Вот то-то и оно. Так, стало быть, поймете меня! — она свернулась и тихо-тихо засмеялась.

Я осторожно обошла ее стала подниматься выше. Окружить себя идиотками, это она всегда умела, хорошо, что она умерла, очень хорошо, куда весь этот сброд без нее? Нет, нет, только не ко мне, надо сразу же, с первых же слов сказать решительное «нет», а лучше вообще ничего не говорить, не глядеть на них даже, просто положить цветы и выйти…

На пятом этаже дорогу перегородил здоровый пьяный мужик:

— На похороны? Ну, слава Богу, проходите, гостем, желанным гостем будете, — шумел он, жестом приглашая в квартиру. — Горе-то какое, горе, — приветливо улыбалась его жена, — проходите, проходите, я сейчас, — она юркнула в темный небольшой коридор, но через секунду появилась, неся на тарелке три граненых стопки водки:

— Ну, — она продолжала ласково улыбаться, — как говорится, пусть земля ему будет пухом.

— Погоди, — мужик властно накрыл стопки ладонью, — не торопись, мать, сначала за тебя, не позволю, чтоб сперва за меня, ты ж все-таки женщина, — он смиренно посмотрел на нее, — и гостью уважь, она тоже женщина. Можно и за нее сначала, но лучше по старшинству. Так что, Мария, пусть земля пухом будет тебе.

Женщина неловко поклонилась и выпила. Я тоже было потянулась к рюмке, но после мужниных слов оторопело посмотрела на обоих:

— То есть как это пухом?

Сморщенное на секунду в гримаске лицо женщины разгладилось и заулыбалось вновь:

— Живем мы одни, деток Бог не дал, а возраст-то берет свое, того и гляди не сегодня завтра сандалии кинем. Он ведь, идол-то мой, всю грудь мне иссушил. Нет, тут важно подготовиться, чтоб комар носу не подточил, насмотреться друг на друга, душу умастить слезами, наплакаться, людей принять по-человечески, а не как свиней, видели, что на восьмом-то делается? Да вы пейте, пейте.

Я машинально взяла стопку:

— Пухом.

Женщина низко, почти в пояс поклонилась.

— И мне, наконец, — мужик налил еще и еще, пили, не закусывая.

Я стала оглядываться по сторонам, кому бы еще такого счастья пожелать.

— Сделай милость, завтра приходи, авось будем живы. Завтра-то наверняка еще, — они, поддерживая друг друга, попятились, притворяя дверь.

Голова шла кругом от выпитого. Вверху хлопнула дверь лифта, отчетливо послышались торопливые шаги и хриплый мужской голос:

— Все. Приехали. Отойди, отойди, кому говорят, мать твою.

"Это хорошо, что я уже пьяная, ах, зачем я в этом платье, сразу заметят, и цветы бросятся в глаза, я как-то вдруг и будто впервые осознала, что сейчас войду в квартиру, в которой тебя, живой, уже нет, и много чужих людей, вся мебель сдвинута к стене, многие вещи утеряны, растасканы", — тяжелые рыдания подступили к горлу.

— Да вы никак уже пьяны? О! Народец пошел, до гроба-то хоть доползете? Еше три этажа, — передо мной выросла все та же ветхая старушка, оттерла меня от двери и прильнула к ней сама, заковыряла ключом, — нет, это никогда не закончится! Так-то жить мож-н-о-о-о! Все на пьяную голову: и родят и мрут.

Я, держась за перила, стала подниматься дальше, вверх по ступеням, ближе к голосам, положив для себя уж точно оставить цветы и, не говоря ни слова, удалиться.

Разумеется, я не удалилась. В квартиру, как и говорила старушка, не так-то просто было попасть. Народ толпился уже на подступах к этажу. Лица все были незнакомые. На меня никто не обратил внимания. Все тянули головы кверху в сторону двери. Туда только что втащили гроб. Я кое-как протиснулась следом.

Посреди комнаты на стуле стояла бритая наголо девица, затянутая в щегольские лайковые штаны. Гроб поставили на стол, рядом с ней. Он был заколочен. Чудно сознавать, что ты лежишь под крышкой. Руки на груди сложены крестом. Интересно, в джинсах или нет?

Девица держала какие-то листки и готовилась к речи. Вокруг все нервничали, переговаривались, курили. Цветов я и впрямь нигде не увидела, как впрочем, не было приличествующих этому моменту поминальной водки и зашторенных черным зеркал.

Наконец девица обвела всех строгим испытующим взглядом:

— Товарищи, попрошу соблюдать тишину. Хочу напомнить, зачем мы сюда собрались. Товарищ Мухамедьяров, перестаньте крутиться, выпить вам никто сейчас не даст, так что садитесь и повернитесь ко мне, то есть к усопшей. В задних рядах дайте отмашку, если плохо слышно.

— Итак, — было в ее манере говорить что-то значительное, чему не хотелось противиться, — ушла из жизни наша подруга, наш боевой друг. Я буду говорить о ней в мужском роде. Мне так удобнее и к тому же сейчас это не имеет принципиального значения, — она выразительно посмотрела на гроб, — и вообще, что значит применительно к сегодняшней геополитической ситуации уж совсем архаичное деление на мужчин и женщин, вот вы, например, товарищ Мухамедьяров, вы уверены, что вполне соответствуете представлению Господа о мужчинах? Не знаете? А я знаю. Не соответствуете.

— Позвольте, — с опозданием заворочался Мухамедьяров.

— Не позволю, этак мы неизвестно куда зайдем!

— Да уж и так черт знает куда зашли, дальше некуда, — подал голос мужчина с сильной лысиной, — ни пожрать толком, ни поспать, сколько еще ждать?

Девица очень строго посмотрела на всех, сглотнула слюну и продолжила:

— Да, наш боевой товарищ умер при странных и трагических обстоятельствах, на первый взгляд случайных. Но только на первый взгляд. Я долго просматривала его бумаги и все, что осталось, и пришла к выводу, что к смерти он начал готовиться давно и основательно. Я располагаю многими фактами. Скажите, кто из вас написал завещание?

— Это что, допрос? Так я вам и сказала! — вперед вышла невысокого роста очень ладная женщина лет 40, - по какому праву? я протестую! Я во многих партиях состою, за меня есть кому заступиться.

— И я протестую, почему водки не несут, — встрял, наконец, Мухамедьяров.

— Товарищи, дайте дослушать! Продолжайте, пожалуйста, интересно же. А за водкой давно гонцов послали, вот-вот вернутся, — раздалось несколько раздраженных голосов из прихожей.

Девица секунду покопалась в бумагах и выдернула один листок.

— Вот, послушайте! Это отрывок из дневника усопшей. Запись сделана в начале прошлого лета.

Она забегала глазами по листку.

— Вот!

"На восьмом этаже рассвет наступает около трех. Сначала без солнца и облаков", — так-так-так, это не надо, ага! — "неверной поступью, белое становится голубым, играет на губах Сен-Жермена", — нет, это все не то — "вдали начинается истерическое небо, сон прерван, розовые фламинго", — нет, опять не то, ах, здесь, наконец-то, — "на последней, уже невыносимой ноте я просыпаюсь и долго чудится, что это я и кричу. Но мои, глиной сомкнутые губы, молчат. Наконец, я понимаю — все, что происходит за окном, меня не касается. Мой пьяный корабль сбился с курса".

— Ну, — девица оторвалась от написанного, — как вам это нравится?

— Декаданс сплошной, правда, не без покушения на моду, «голубой», "розовый" — это о пидерах, что ли? — бесцеремонно вступил в разговор мой сосед, мужчина без возраста с отвисшим животом, — я бы их всех передушил, — он с силой ударил кулаком по колену, — суками у нас в зоне работали!

— Вы интересовались у соседей, — громко перебил его рассудительный с виду молодой человек, — во сколько у них наступает рассвет? Сдается мне, что наша «незабвенная» жила по Гринвичу.

— К черту все это. Где завещание? — опять вступила маленькая женщина.

— Милочка моя, сядьте, — прикрикнула лысая девица, — до завещания мы еще доберемся. Внимание! Сейчас я прочитаю другую запись из дневника покойной, сделанную в то же время, что и первая, — она опять побежала глазами по строчкам, на ходу пересказывая прочитанное. — Вначале ничего примечательного — она куда-то едет, в поезде встречается с женщиной и между ними происходит следующий разговор, да, вот отсюда:

"— Да кто вы такая, черт возьми, что вам от меня надо?

— Что надо, что надо, будто сама не знаешь? хватит Ваньку валять, выдра ты желтая и морщинистая, все молодишься, треснуть тебя, что ли как следует, глядишь, память и вернется? Все играешь? Про ставки-то слышала? Почем сама ставишь нынче?

— Самой большой ставкой вчера еще была пизда, — я расхохоталась.

— Ах, ты сволочь! Все проиграла, все! Это хотя бы ты понимаешь?" — и так далее в том же духе, а вот еще:

"Хватаю телефонную трубку, но в ней поселились голоса незнакомых мне людей, попутчица моя вновь вернулась в купе и села рядом. На этот раз в руках она держала серебряную ложечку:

— Сейчас мы посмотрим, умеете ли вы говорить.

Я отодвинула ее руку:

— Что это там, вдали, за река?

— Река-то? — она с удивлением глянула на меня, — известное дело, Стикс!

— Стикс?! — закричала я, — кто просил ехать сюда? я не просила.

— Простое стечение обстоятельств, да что ты так заволновалась? Многие и до тебя приезжали, — из складок платья она вынула китайский потрепанный веер и скрылась за ним. Было слышно, что она с кем-то там перешептывается, и кто-то с ней не соглашается. Фигурка маленькой китаянки на плоских стиснутых палочках веера торопливо зашевелила губами:

— Shit! You have no time! — и тут же сложилась в правильную тонкую линию, кусочек ее чудесного платья нелепо торчал между пальцев моей попутчицы.

Вагон вдруг остановился. Река приблизилась. Совсем рядом, отдавая смрадным и мутным, она несла свои воды. Река, как река. Ничего особенного. Я решительно посмотрела на мою строгую даму. Она расхохоталась и пробормотала что-то типа "ну и проблядушка ты, кого хочешь соблазнишь. Разливай". Сладко потянулась и вышла".

— Это ложь, — не выдержала я, — она не могла такое написать. Я знала покойную, как свои пять пальцев, это вы, вы сами написали, а теперь забавляете нас, только зачем, зачем вы так? — слезы хлынули, я и не пыталась их сдерживать.

— Театр, да и только, ну, девочки, вы даете! — засмеялся сосед с отвисшим животом.

Девица пристально смотрела на меня, как будто впервые заметила:

— Литературным даром, извините, не обладаю, зато владею другой профессией, о которой как-нибудь в другом месте, но вот насчет пяти пальцев, позвольте вам не поверить. Я вижу вас в первый раз, в то время как усопшая постоянно тыкала мне своими друзьями и навязывала каждый день новые знакомства. А насчет писанины — знаете, во сколько мне встали ее литературные откровения? Я не поленилась и все подсчитала, — тут девица опять порылась в стопке и вытащила очередную бумажку, исписанную столбиками цифр, — сумма впечатляет любое, даже самое богатое воображение, не правда ли? Надо сказать, что к своей «литературе» покойная относилась очень серьезно и основательно обставляла ежедневные пошлейшие сюжеты. Выездных сессий, правда, было мало, все «творилось» здесь же, около этого стола.

— Товарищи, кажется, мы отвлеклись, — она опять обращалась ко всем, — приступаю к главному документу, так называемому завещанию.

Но ей не дали договорить. Все вдруг зашумели, бурно обсуждая прочитанное.

— Я знаю бабу, которая ехала с ней в поезде, — весело крикнул молодой человек в дверях, — это Галька. Она держит ночную точку в соседнем доме.

Галька говорила, что покойная часто к ней заходила и допытывалась, что же было дальше, у ней словно память отшибло.

— Ну и что было дальше? Чем дело закончилось? — посыпалось со всех сторон.

— Ничего особенного. Галька рассказывала, как поезд остановился, она полезла купаться и сплавала на тот берег реки и обратно, а покойная просидела все это время около воды в какой-то прострации, но потом призналась, что плавать не умеет. К вечеру все опять сели в поезд и вернулись. Вот и все.

— Девушка, — яростно зашептал Мухамедьяров, — а кто вас пригласил сюда?

— Не знаю, — очень тихо ответила я, но он прочел по губам, понял.

— А может, не сюда пригласили?

Я хотела ответить, но ведущая с раздражением повысила голос.

— Повторяю, покойная не была оригинальна и все украла у де Сада. Прощание у заколоченного гроба, сжечь, пепел по ветру, чтоб и следа не осталось. Но, товарищи мои дорогие, — она потрясла в воздухе листочком с цифрами, — это уже слишком! Мы не на театральных подмостках и не позволим ей, уже мертвой, втянуть нас в очередную авантюру! Мы должны пусть с опозданием, но извлечь хоть какую-то выгоду для себя! Я, товарищи, прости меня Господи, нарушила ее безответственное завещание. С той его частью, где, чтоб и следа не осталось, полностью согласна. Что же касается остального, дам некоторые разъяснения.

Все заметно оживились.

— Во-первых, тело мы уже сожгли!

За этим последовала отвратительная сцена. Многие заплакали, закричали, несколько человек в диком отчаянии бросились на пол.

— Да, сожгли поспешно, даже работники похоронного бюро удивились, — девица посмотрела на меня и, как бы читая мои мысли, подтвердила, что покойная была в джинсах, — когда я получила на руки то, что осталось от нашего боевого товарища и сличила с содержимым других урн, я была потрясена! Пепел был белого цвета и скользил между пальцев словно шелк. Страшно подумать, что было бы, последуй мы обычной процедуре захоронения. Сумасшедшая догадка осенила меня, и я тут же поехала, товарищ Мухамедьяров, не делайте таких страшных глаз, я поехала домой и произвела химический анализ. Товарищи! Да! Это был чистый кокаин!

— Надо же, — с разочарованием протянула маленькая женщина.

— Однако, какая непрозаическая реинкарнация! — мужчина с животом мечтательно завел глаза под веки, — кто бы мог подумать?!

— А вот она подумала, обо всех нас подумала! — Мухамедьяров, расталкивая всех на своем пути, ринулся к гробу, но девица грубо осадила его.

— Ишь ты, какой прыткий! Сначала бодяжить будем, чтоб всем досталось.

Гонцы уже прибыли.

К столу подошел кругленький человек, передал пакет с детской присыпкой и крошечный плакатик с надписью "1 дорожка — 10 рублей", который девица тут же закрепила булавкой на груди.

— Цена низкая, — предупредила девица вопросы, — потому что мы приравняли этот драгоценный подарок к гуманитарной помощи. Итак, товарищи, начинаем!

Двое мужчин отставили девицу вместе со стулом к изголовью гроба и принялись выкорчевывать гвозди из досок.

— А кто будет на раздаче? Я могу, у нас в зоне, — начал было кто-то в первом ряду, но девица тут же крикнула. — У нас в зоне, у вас в зоне, отставить лагерный жаргон! Интеллигентные вроде люди, а ведете себя, как шушера уголовная! На раздаче буду я! И деньги собирать тоже буду я! Вы что думаете? Покойная кому-то другому доверила?

— Это неизвестно, в завещании об этом не говорится ни слова, — сказала полная, очень близорукая женщина, с толстыми линзами в очках.

Она ждала возражений, но девица даже бровью не повела.

Крышку, наконец, сняли. Я встала на цыпочки — внутри было пусто. Девица наклонилась, вынула из нижнего угла кулечек с белым порошком и подняла высоко над головой. Все поднялись, мужчины обнажили головы. Наступила томительная тишина. Я стояла потрясенная и не могла оторвать глаз от кулька. Немой вопрос кружился и едва не срывался с губ: "неужели это все, что осталось?".

Девица, словно отвечая на него, громко заявила.

— Да, товарищи, это все, что осталось, — она задержала дыхание и неожиданно подмигнула мне, — прошу соблюдать очередь, но сперва женщины и дети.

К столу подошла заплаканная девочка, с которой я столкнулась еще прежде в подъезде. Она ткнула свою головку к бритой голове девицы и что-то яростно зашептала на ухо. Девица выпрямилась и ответила: "не беспокойся, сексизма не допущу". Девочка засмеялась и приблизила к лицу тоненькую трубочку. Глубоко вдохнула, с удовольствием закрыла глаза и почти в ту же секунду сползла вниз, больше я уже ее не видела. Следующей в очереди была полная близорукая дама.

Она вышла в центр комнаты, на ходу одергивая вдоль горячих бедер зеленое шерстяное платье.

— В эту предвечную минуту я хочу сделать заявление! Мне не понравились инсинуации какой-то Гальки, выпивохи и предательницы. Я берусь утверждать, что она занимается очернительством. Все вы знаете, что членам нашей организации вменяются в обязанность всего два правила: не иметь настроения и уметь плавать! Вам также хорошо известно, что наш покойный товарищ не только плавал прекрасно, но неоднократно и других на берег доставлял. Не хочу, чтобы правда попиралась за так. Понимаю, вы торопитесь, поэтому стараюсь быть краткой и не задерживать очередь. Товарищи! — она порылась в нагрудном кармашке, достала аккуратно сложенные 10 рублей и протянула девице, — не сочтите за дерзость, но я решила уклониться от предложения вынюхать нашего покойного друга. Я не могу так сразу подчиниться столь оригинальной манере прощания, я христианка, и потом, мое имя, вмешайся в эту историю Интерпол, — она оборвала, и вдруг, гордо вскинув голову, неожиданно закончила.

— Свою дозу я жертвую в пользу своих же товарищей!

— Невероятно! Ура! Ура! — все зааплодировали.

Следом подскочила маленькая женщина и, не сказав ни слова и уже склонившись над своей порцией, неосторожно чихнула. Порошок разлетелся в разные стороны. Она растерянно смотрела перед собой. Все очень рассердились и жадно вдыхали поседевший вдруг воздух.

— Простилась, нечего сказать! — негодовал лысый.

Девица тем временем сделала еще две дорожки на ровной поверхности крышки.

Настала моя очередь. Еще за секунду до этого я твердо решила, что не тронусь с места и не буду участвовать в этом шабаше. В жизни не видела ничего подобного. Все внутри меня плакало, рвалось и протестовало. Каково же было мое удивление, когда я послушно встала, как только взгляд бритоголовой девушки остановился на мне. Словно в каком-то дурмане пересекла комнату и подошла к столу. Только тут обнаружила, что по-прежнему сжимаю в руках цветы.

— Это мне? Дайте, спасибо. Мне давно никто не дарил, — она взяла хризантемы и поднесла к лицу. Я стояла рядом и смотрела на нее. Ноздри ее были белые от кокаина. Впервые я заметила женственность в ее чертах.

Нервные тонкие брови, влажные нарисованные глаза и проникновенный взгляд совсем не вязались с ее грубой и удалой хваткой.

— Вы и белье женское носите? — обратилась она ко мне, — ну, чего же вы ждете?

Я склонилась над крышкой и вдохнула все, что полагалось. В то же мгновение, сердце мое в который раз за сегодняшний день бешено застучало, и кровь прилила к горлу. Необходимо было сказать какие-то слова, но я слушала и слушала, как побежали внутри меня животворящие и радостные силы. Я знала, что это ты, не мертвая, а живая сиянием и богатством наполняешь меня. Я более не имела представления, откуда я родом и чем занимаюсь. Имени у меня тоже не было.

Оно пришло ко мне внезапно, издалека, из глубины души. Я вспомнила, что однажды, когда я была совсем маленькая, меня окликнул на улице старьевщик. Они ходили в то время по нашему незначительному городку.

— Александр, — я не оглянулась, хотя знала, что он обращается ко мне. Я добежала до угла и только тогда повернула голову. Но никого уже не было.

Сейчас я услышала это имя второй раз. Твой голос внутри меня звал — Александр! Я чувствовала, что дрожу. И опять, но уже наяву — Александр, очнись!

Я с трудом различила рядом с плечом бритую голову, влажные нарисованные глаза о чем-то просили и умоляли меня. Я смотрела, но ничего не видела. Должно быть, прошло много времени в полном молчании. Напряжение достигло невыносимого предела. Я готова была уже отказаться от безнадежной попытки проникнуть в тайну прошлого.

И тут словно кто-то пнул меня прямо в сердце. Я вскочила на ноги и огляделась. Очередь тянулась и тянулась к гробу. Деньги беспризорной кучей валялись на полу. Моя спутница крепко держала меня за руку и прижималась ко мне. Я чувствовала ее дыхание на щеке. Ее упругое рельефное тело волновало меня. Я ответила сильным пожатием. — Ты когда-нибудь слышала о древнеегипетском культе Озириса? О магическом слиянии мужского и женского, — заговорила я. — О начале нового пути? — Она замолчала и продолжала тесниться ко мне все сильнее и сильнее.

— Это ты? — я хотела видеть ее глаза, но не могла оторваться от нее, — я никогда бы не узнала тебя, если бы не наш покойный друг.

— Да, он умел делать подарки, — она поцеловала меня в лоб, — хорошо, что ты сегодня весь в белом и нарядном.

Неожиданно красная радуга зажглась над нашими головами, и наши тела уже не принадлежали нам. Я видела, как они, соединяясь, исчезают и тают с каждой купленной дозой. Через мгновение это было уже одно тело.

Тонкое и прозрачное, как папиросная бумага.

Между тем наступили сумерки. Я глянула в окно, вечер был свежим и чистым. Солнце уже село. Узкая улочка, ведущая к дому, опустела. Я потянулась к форточке. холодный ветер ворвался в комнату и, играючи растрепал платье и волосы.

Мухамедьяров говорил прощальные слова.

— Что значит жизнь человека яркого и талантливого, но униженного отсутствием средств к продолжению веселья?! Да! С его артистизмом трудно было сравниться. Да и надо ли? Вечный вопрос. Надо — не надо, быть — не быть, добро — зло, черное — белое, бордовое, темно-красное, вот смотрите.

Я оглянулась.

Он держал в руках початую бутылку портвейна.

— Кто на раздаче? Куда все подевались, сколько еще ждать?

Никто не ответил ему.

Вдруг привычные предметы подернулись дымкой, комната удлинилась и чуточку наклонилась влево. Диваны медленно поползли туда же, увлекая за собой меня. Я, однако ж, удержавшись от падения, присела на краешек. И мягкий розовый вагон нежно тронулся с места. Мелькнули знакомые башни, погас вдалеке последний огонек.


Роальд Мухамедьяров — умер 5 декабря 1995 г. Политзэк, правозащитник, «шестидесятник». Родился 21 ноября 1934 г. в Казани в семье интеллигентов. Окончил авиационный институт. В 1956 переехал в Москву, где помимо инженерной работы занимался журналистикой. Задерживался и допрашивался в связи с "Хроникой текущих событий". В 1979 был арестован. После года в Лефортово и обвинения по ст.70 УК РСФСР (антисоветская деятельность и пропаганда) провел два года в Столбовой, где его пытались «вылечить». В последующие годы, вплоть до перестройки, многократно изгонялся, задерживался, выдворялся на время праздников. Его журналистские статьи можно объединить под общим заглавием "Мои показания". С Р. Мухамедьяровым автор рассказа не смогла проститься — все адреса в оставшейся после него записной книжке были зашифрованы. Я очень любила Р. Мухамедьярова. Мы были большими друзьями.

Е.Д.

Загрузка...