Удача Макарие

На пляже нечем было дышать. Ослепительное пространство неба, воды и загорелых человеческих тел представлялось ему частью вывернутой наизнанку солнечной утробы. Но самым странным было то, что во всем этом кипящем муравейнике, так удивительно напоминавшем не худший вариант ада, он уже несколько часов не мог найти ни одного знакомого. Приближался полдень, он уже не прочь был закусить, но возвращаться домой не хотелось. Руки и плечи его покрылись опасной краснотой, но он упрямо бродил по берегу, хотя ничто в подлунном мире не связывало его с этим местом. Никогда ещё не казался он самому себе таким лишним.

Это был первый пенсионный день в его жизни. Он встал, по обыкновению рано, наскоро побрился, выпил кофе, посмотрел газеты, а потом вдруг замер и стал растерянно оглядываться по сторонам, На службу ему, разумеется, идти было не надо, теперь-то он только понял, что пришла пора примириться с суровой истиной, лишь сию минуту представшей перед ним во всей своей полноте. Затем он поссорился с женой. После стольких дней колебаний так непростительно начать это утро! Оставшись без серьезных занятий, он объявил о своем намерении купить велосипед. «Велосипед! — испуганно вскрикнула жена.— В твои-то годы? Ты в своем уме!» А поскольку Макарие был твердо убежден, что в своем, вспыхнула ссора. Такой внезапной и бурной ссоры они еще не знали за долгую совместную жизнь. Под конец, желая, видимо, доказать, что он не какой-нибудь слабак и неженка, нуждающийся в такой же опеке, как ее хрупкие цветочки в наполненных землей консервных банках, которые украшали окна их приземистого домика, он решительно взял тридцать пять тысяч из их сбережений и, точно подгоняемый ветром, вылетел на улицу. Велосипеда он, однако, не купил. Вместо того чтобы сразу идти в универмаг, где он давно уже приглядел массивный «претис» с багажником над задним крылом, он направился к Дунаю, собираясь провести на пляже часок-другой и немного успокоиться. А вышло так, что он и не заметил, как, словно по какому-то волшебству, пролетело полдня.

Пресыщенным взглядом обводил он пляж, все еще не в силах разобраться в окружавшем его хмельном сплетении движений, красок и звуков. Дольше всего он проторчал возле вышки. Он не привык к такому роду развлечений, да и плавать не умел, и потому прыжки, совершаемые молодыми парнями и девушками на глазах безучастной толпы, казались ему отчаянно смелыми. Наверное, больше часа простоял он на солнцепеке, любуясь их загорелыми телами — легким тренированным рывком отделялись они от гибкого мостика и камнем, точно ласточки, летели вниз. А когда он наконец понял однообразие этих неизменно повторяющихся движений, восхищение как рукой сняло, и он пошел прочь. Перед глазами замелькала та же необъятная картина, но мысль о доме с еще большей силой приковала его к этому раскаленному берегу.

Знакомых среди купальщиков не было, и он попытался завести разговор с незнакомыми людьми. Он выбирал одиноких стариков, рассчитывая на то, что с ними, по крайней мере, легко можно будет найти общий язык. Но и здесь его ждало разочарование. Поначалу, правда, все шло хорошо, даже прекрасно, но после нескольких ничего не значащих фраз разговор обрывался по той простой причине, что он не в состоянии был придумать что-нибудь умное, способное заинтересовать посторонних людей, с абсолютным безразличием относившихся к его нездоровой потребности в чьем-то обществе. Его поистине прекрасное правило никогда и никому не навязываться сейчас мстило ему. Впервые в жизни он с грустью подумал о том, что и для роли пустого краснобая необходим талант.

Он уже боялся, что возненавидит всех этих случайных и до безобразия лаконичных собеседников, когда вдруг совершенно неожиданно набрел на настоящего человека. Он и впрямь мог поздравить себя с удачей. Сказать по правде, такого человека не каждый день встретишь, среди тысячных толп купальщиков. Это был маленький, сухонький и невероятно черный человечек лет шестидесяти с загадочно-приветливой улыбкой, которая как бы обличала в нем дальнее родство с сатаной. Макарие встретил его возле барака, когда тот, намереваясь уходить с пляжа, собирал свои вещи. В отличие от других он сразу же поддержал разговор. Опустив на землю свою круглую полотняную сумку, предложил сигарету и вообще вёл себя так, словно это он, а не Макарие до безумия рад, что подвернулся случай немножко поболтать в тени. Затем терпеливо, все с той же загадочной улыбкой, выслушал Макарие, дал ему отвести душу и даже несколько раз сочно, с наслаждением выругаться. А когда пришел его черед, сразу стало видно, сколько между ними общего. Разумеется, ему тоже не очень-то нравилась толчея на пляже. Новый собеседник с гордостью объявил, что по профессии он речник (правда, вот уже несколько лет на пенсии), почти всю свою жизнь провел на воде, поэтому легко можно себе представить, что он думает о подобном времяпрепровождении. И тут Макарие, нисколько не обинуясь, спросил, почему в таком случае он приходит на пляж. Речник, как ни странно, ничуть не обиделся. Только смерил его коротким лукавым взглядом и показал на стоявшие неподалеку от барака баржи.

— Там,— прошептал он заговорщическим тоном, — там у нас другие дела.

— Да? — пробормотал Макарие, поняв наконец, что слишком далеко зашел в частную жизнь любезного речника.

— Впрочем,— продолжал тот мягко, словно баюкая, — почему бы вам не сказать... Я вижу, вы свой человек... Видите ли, мы играем в покер.

— В покер? — повторил Макарие взволнованно. Впервые за все утро он услышал слово, от которого сердце его затрепетало.

— Да. На одной из этих барж. Всегда находится компания, впрочем, может быть, вас это совсем и не занимает...

— Напротив,— чуть не подпрыгнул Макарие,— напротив...

— В таком случае, если хотите, я могу отвести вас туда. Люблю делать людям приятное.

Спустя несколько минут они уже были па барже. Сначала компания, сидевшая за карточным столом, разочаровала Макарие. Люди, в большинстве моложе его, смерили их холодным взглядом и, не ответив на приветствие, вновь углубились в карты.

— Это мой хороший друг, — лаконично представил его чернявый речник, — Макарие, кажется?

— Совершенно верно,— подтвердил Макарие, и, поскольку никто не предложил ему сесть, сам выбрал себе уголок в холодке, придвинул обшарпанный табурет и стал смотреть игру.

Макарие не принадлежал к числу страстных любителей покера, но и не был человеком, не имеющим в нем никакого опыта. Не раз за долгие, тягуче-однообразные десятилетия службы он встречал полночь с картами в руках, в тесной, прокуренной квартирке кого-нибудь из своих знакомых. И здесь, на барже, играли в ту игру, в которой он достаточно хорошо разбирался. Ставки были небольшие, играли осторожно. Типичная партия для времяпрепровождения, хотя и не лишенная своеобразной прелести и остроты.

Речник повертелся на барже минуту-другую, Макарие не мог сказать точно, сколько, но когда он через некоторое время случайно отвел взгляд от стола и осмотрелся, того уже не было. И тут ему стало до боли ясно, как одинок он среди этих незнакомых людей, даже не замечавших его присутствия. Незваный гость, которого заманили сюда. лишь затем, чтобы показать, насколько он чужд этому миру у реки. «Мерзавец,— вздохнул он, обводя глазами палубу, заговорщически прятавшую черного речника,— сунул меня сюда, а сам исчез, как последняя сволочь».

Первым его поползновением было встать и уйти с баржи, от этих людей, для которых он, в сущности, был пустым местом. Нет ничего проще встать и, не простившись, двинуться к тому самому бурлящему котлу на берегу, который, казалось, вот-вот взорвется. Люди за столом продолжили бы свою игру, словно ничего не случилось. Его появление здесь было бы для них чем-то вроде порыва ветра, который мгновенно забывается.

Возможно, именно эта мысль, сознание собственной никчемности заставила его, вопреки здравому смыслу, остаться возле карточного стола. «Черт побери, — взбунтовался он, — ведь и я не лыком шит». Рано или поздно хоть один из них обратит на него внимание. Может, даже пригласит сыграть партию. «В конце концов меня привел сюда их знакомый. Тот чернявый, наверняка, не последний человек в этом мире. Ведь он весь свой век провел среди них. Да еще представил меня своим другом...»

Издалека доносился гул голосов, тягучий и глухой, точно там работала огромная мельница, которая вместо пшеницы без устали молола часы и минуты, превращая их в бесцветную, почти неосязаемую муку времени. Канцелярия страхового общества, коллеги за столами и все, что могло происходить там в настоящую минуту, словно вдруг рухнуло в бездну. С этим покончено, покончено навсегда... Так, наверное, бывает, когда умирает человек. Все эти предметы, этот день, эти редкие белые облака, это множество людей продолжат: свой путь, свое непреклонное существование без него, так, как будто ничего не произошло.

— Не хотите присоединиться? — вывел его из раздумий чей-то голос.— Если хотите, одно место есть...

Макарие оторопело оглянулся и в ту же секунду понял, что слова эти обращены к нему. Охваченный внезапным волнением, он повернулся к говорившему. Это был человек лет тридцати, рыжий, с бледными впалыми щеками. «Непохоже, чтоб он вырос на воде», — подумал Макарие, не отрывая взгляда от его тонких длинных пальцев, которыми тот небрежно придвигал к себе банк.

— Видите ли,— продолжал рыжий, передвигая сигарету в другой угол рта, — Веселину надо на работу. И если у вас есть желание...

— Да, — чуть не крикнул Макарие, все еще ошеломленный столь внезапным поворотом,— да, да... Конечно.

Лишь сейчас он сообразил, что поднялся на баржу в плавках. Костюм и бумажник остались в кабинке.

— Только вы согласитесь подождать, пока я схожу за деньгами...

— Хм... задумался рыжий.— Что поделаешь? Но поторопитесь. Замешкаетесь, кто-нибудь другой займет ваше место.

— Знаю, знаю,— ответил Макарие.— А как же, я в этих делах разбираюсь.

С баржи он сошел спокойно, даже несколько замедлил шаг, чтоб не показать своей чрезмерной заинтересованности. До сих пор он играл в карты лишь со старыми знакомыми. Сейчас ему впервые представился случай сыграть с незнакомыми людьми. И что самое главное, сегодня это была единственная возможность проявить, свою личность, перестать быть жалким муравьишкой в том сонмище до ужаса уменьшенных голых тел, которые в своей слепой и неразумной погоне за солнцем и водой нелепо распростерлись на берегу. Все здесь было для него новым и напоминало сон — сумбурный кошмарный сон, о котором он догадывался и от которого хотел бежать в старую, привычно серую явь, но этой яви больше не было. Существовали только небо, бессмысленная сутолока на берегу и город, вдруг ставший ужасно далеким и чужим.

Без малейших угрызений совести открыл он бумажник и нащупал пачку тысячных ассигнаций. Это напомнило ему редкие, невозвратимые минуты пьянства. «Надо пользоваться случаем», — думал он. Потом все равно будет тоска зеленая. Если он даже лишит себя этого удовольствия, завтрашний день не станет лучше. Он снова проснется на рассвете, выпьет кофе, прочтет газеты, а затем, словно прикованный, уставится в обшарпанную стену кухни перед собой. «Если б хоть она позволила купить велосипед,— вздохнул он.— Если б хоть здесь дала мне волю... Ладно, подчинюсь ей. Велосипеда не будет. И ее тоже. И приятной комнаты с семью массивными канцелярскими столами. Про всех забуду».

Деньги он положил в конверт, оставив в бумажнике пятьсот динаров, вернул гардеробщице костюм, взял ключ и по-прежнему в плавках направился к барже. По дороге завернул в буфет, купил несколько бутербродов и пачку сигарет. До вечера было еще далеко, а впереди его ждала интересная, напряженная игра.

Разумеется, место за столом оставалось незанятым. «Может, они решили, что напали на простачка,— подумал он, садясь за стол,— но я их быстро разуверю в этом...» Он придвинул к себе круглый треногий табурет и разложил на нем бутерброды. Вынул тысячную ассигнацию, которую рыжий тотчас же разменял, и заткнул за пояс конверт с остальными деньгами. И еще до сдачи карт, следуя правилам старого доброго времени, представился своим партнерам. Рыжего звали Йосифом. Рядом с ним сидел человек лет сорока, с черными курчавыми волосами, налитыми кровью глазами и нервно набухшими мускулами, которые где надо и не надо выпирали под загорелой кожей. Йон Трандафил,— так звали второго партнера, — работал на берегу в службе спасания на водах. Третий партнер, лысый и сутуловатый, с брюшком, похожим на набитый бурдюк, под широченной тельняшкой, лениво протянул ему свою по-детски пухлую руку и промямлил:

— Мишко...

Итак, игра началась.

За несколько партий Макарие проиграл около четырехсот динаров. Однако проигрыш не вызывал у него особого беспокойства. Темп, с которым таяла его тысячная ассигнация, был таким медленным, усыпляющим, что он громко зевнул. Это было время, когда он по своей давней привычке ложился соснуть после обеда. Сейчас он впервые за несколько десятилетий нарушил свой твердый жизненный принцип. Ему представлялось, что он плывет куда-то в неизвестное, окруженный сильными моряками, опьяненный солнцем и необъятностью горизонта, он, другой, только что рожденный Макарие, которого толкнул в путь какой-то смешной, почти не стоящий внимания бунт.

После очередной партии он вышел из игры и с неменьшим интересом стал следить за битвой своих партнеров, стараясь постигнуть их манеру игры. Йон действовал наиболее активно, однако Макарие сразу уяснил себе, что главную опасность представляет Йосиф, рыжеволосый бастард мумии и сфинкса. За внешним равнодушием и небрежностью, с какой тот позволял себе проиграть несколько сотенных, Макарие разглядел внутреннюю собранность и умение ставить на верную карту. «Вероятно, это продлится дольше, чем я полагал»,— подумал Макарие, жалея о том, что не взял побольше бутербродов.

Незаметно подкрадывался вечер. Голубой конверт за его поясом регистрировал часы и минуты наподобие клепсидры. По мере приближения вечера пачка тысячных ассигнаций все сильнее худела. Правда, потеря еще не была невозвратимой, у него еще была возможность не только вернуть проигранную сумму, но и увеличить ее, и тем не менее он с болью душевной вынимал каждую новую ассигнацию, чтоб бросить ее на жернова, откуда она, словно по какому-то неписаному закону, не возвращалась.

Увлеченный игрой, он почти не замечал, как угасал день. С наступлением сумерек он спустил восемь новеньких хрустящих ассигнаций, которые он много месяцев хранил в шкафу, мечтая лишь о том, как в один прекрасный день купит велосипед и станет ездить на рыбалку куда-нибудь подальше, где нет шума и грязи, где последние следы города поглощаются тишиной и . прибрежной зеленью. А когда дошла очередь до девятой, он понял, что попал в ловушку. То странное, свойственное наркоманам ощущение свободы, которое привело его сюда, разом исчезло. Напуганный этим открытием, он поднял голову и впервые за несколько часов осмотрелся вокруг. Они будто очнулся от долгого, неприятного сна. Далеко на западе, за краем равнины, тонула последняя четверть бледного солнечного диска. С ним за столом сидели люди, имена которых он едва помнил. Лица их были хмуры, глаза холодны. «Как я сюда попал?» — спросил он себя, ясно сознавая бессмысленность этого вопроса. Вновь заработала память. Мысль о маленьком домике на окраине, о бессонной ночи, наполненной доносившимися с улицы шагами и шумом моторов, о чувстве поражения и обо всех своих сомнениях и терзаниях, душивших бы его до самого рассвета, сделала свое дело, и последний проблеск внезапного и кратковременного прозрения померк. «Нужно остаться здесь, — решил он невесело, — остаться и бороться до конца. Ведь они тоже всего лишь люди. Маленькие, запуганные людишки, как и сам ты... Так почему же именно тебе быть побежденным? В самом деле, почему ты не можешь вернуть свои деньги, а завтра пойти и не спеша выбрать велосипед? Когда все летит к черту, и впрямь ничего не остается, как купить велосипед...»

Йосиф кликнул какого-то мальчишку и послал его за сигаретами. Макарие воспользовался случаем и тоже дал ему денег на бутерброды для всей компании. Жена рулевого протянула шнур с электрической лампочкой. Началась вечерняя схватка, теперь уже в присутствии зрителей. Несколько речников с ближних барж, столпившись вокруг стола, молча наблюдали игру. Везло по-прежнему Йону Трандафилу. Чем ближе к ночи, тем крупнее становился его выигрыш. Макарие, подсчитывая свой проигрыш, прикинул в уме, что у него осталось от велосипеда. Сиденье и заднее колесо. В лучшем случае еще и руль. «Значит,— кисло улыбнулся он,— если я сейчас встану, мне только и останется, как купить одноколесный и наподобие лихого циркача проделывать на улице разные фортели». Речной спасатель Трандафил действительно мудро воспользовался немыслимой толчеей на пляже — при таком стечении народа попробуй докажи, где он провел вторую половину дня. И сейчас в пачке ассигнаций перед ним лежали колесо велосипеда и новехонький фонарь, который, хотя и невидимый, все же ржавеет от прикосновения ого узловатых потных пальцев.

К десяти часам Макарие удалось немного отыграться. Спасатель все еще играл удачливее других. Но и его удача словно бы притомилась. Казалось, будто эта ветреница размышляет, кого ей избрать, когда она покинет Йона Трандафила. Наконец после долгого, напряженного раздумья она сделала выбор. Как ни странно, она облюбовала Мишко, самого некрасивого из них. Наличные Йона пошли на убыль. Ошарашенный таким поворотом дела, кучерявый занервничал, стал рисковать, но это его не спасло. Весь его выигрыш, терпеливо добытый за полдня, после нескольких необдуманных ходов как ветром сдуло, и он оказался перед катастрофой.

И тут, как по заказу, к нему подошел какой-то мальчишка и сказал, что его зовут. Вечером утонул человек, и вся спасательная команда битых два часа ищет в реке труп. Йон, злой как черт, ни за что не хотел бросать игру, но его уговорили стоявшие вокруг стола речники. Ругаясь на каком-то непонятном, наверное, румынском языке, кучерявый собрал остаток своих денег и пошел помогать своим коллегам вылавливать несчастного купальщика.

Место Йона занял Тодор, хозяин баржи. Во время молниеносного поражения кучерявого спасателя Макарие удалось вернуть еще несколько тысячных бумажек. Но в главном выигрыше был Мишко. Пока сдавали карты, Макарие подумал, что ему тоже пора уходить. До полуночи еще полчаса, и он поспеет на один из последних трамваев. Однако, когда началась партия, все его мысли вновь обратились к событиям, развертывавшимся за карточным столом. Наконец фортуна улыбнулась ему. Велосипед снова лежал в конверте; а на столе перед ним лежали чужие, выигранные деньги. «Теперь можно играть», — вздохнул он с облегчением и попросил у жены рулевого старую куртку, чтобы набросить на плечи, так как полночь уже миновала и стало холодно.

Макарие продолжал богатеть. Ставки увеличивались, игра теперь ничуть не походила на невинное развлечение досужих людей, беззаботно коротавших время. К трем часам он выиграл почти семьдесят тысяч. Толстяк Мишко проявлял первые признаки подавленности, а рулевой Тодор все больше осторожничал. Главный бой разгорелся между Макарие и рыжим Йосифом. Это был поединок между человеком, впервые в жизни решившим испытать судьбу, и опытным хладнокровным картежником. В таких ситуациях деньги, их огромное скопление, подобное бездонному амбару, из которого только черпают и сыплют в пасть вечно голодной мельницы, могут в конечном счёте победить всё искусство и мудрость бедных партнеров. Макарие это знал и с трепетом мерил глазами бумажник Йосифа. Ему было ясно: если в пороховницах рыжего есть еще порох, то непременно должен сработать слепой и неумолимый закон вероятности. Его, старого служащего страхового общества, не могло ввести в заблуждение то что было на поверхности игры, он знал и о другой, беспощадной, игре времени и крупных цифр, игре повторов, мутаций, знал, что в этой кажущейся бесконечности существует определенный ритм, нужно только сразу нащупать его, войти в него и таким образом перехитрить жернова. Легко было предположить, что Йосиф тоже все это знает, что и он чувствует другую, невидимую систему игры, от которой зависит исход их схватки. «Йосиф — опытный боец,— думал Макарие,— такие редко ошибаются». Все зависело от того, сколько у рыжего денег.

С первыми проблесками зари Макарие был владельцем небольшого состояния. Оно свалилось на него быстро и неожиданно и казалось ему до такой степени невероятным, что он даже испугался. Хотя он не считал лежащих перед ним денег, судя по размерам ставок, тут было не меньше ста пятидесяти тысяч. «Мопед, — осенило его вдруг,— не велосипед, а новенький мопед с гарантией и красивой книжечкой на техническое обслуживание в целлофановой обложке. Вот это жизнь, ничего не скажешь!» Наступал день. Рыжий, стиснув зубы, вытаскивал свои последние запасы. К собственному удивлению, Макарие обнаружил, что ему ни капельки его не жаль. Желание победить возобладало над всеми остальными чувствами. Приближался решающий момент. Надо было добить противника. Никогда в жизни он так не старался сохранить хотя бы минимум хладнокровия, необходимого для победы. Притворяясь равнодушным, он краем глаза напряженно следил за тем, как Йосиф извлекает из бумажника последнюю пятитысячную и с непостижимой небрежностью, словно платит за сигареты, ставит на банк. Карты сдали, в воздухе который раз за эту ночь затрепетала неизвестность, и вдруг, точно во сне, тревога развеялась. Все стало легким, возможным, все подчинила себе какая-то непонятная магия. Голубая ассигнация Йосифа очутилась перед ним в кипе своих измятых сестер, и не было силы, которая могла бы выдворить ее оттуда. Рыжий был окончательно разоружен.

Провожаемый восхищенными взглядами речников, Макарие едет на своем новом зеленом мопеде. По обеим сторонам дороги стройные ряды тополей. Лето, уходящая вдаль серая лента шоссе. Неважно, куда она ведет. Главное — целиком отдаться соблазну и глотать, яростно, неистово глотать дарованную тебе бесконечность. Он один и свободен, а вокруг поля, холмы, целая вселенная неба, растений, птиц. Твоя вселенная, дружище, вырванная одной безумной ночью из рук какого-то рыжего, который даже и не подозревает, что он в своей непомерной алчности поставил на карту, что потерял, так смешно разыгрывая равнодушие. Рассвело. Из-за крыш лениво вставало солнце, начинался день. Сколько раз в жизни человек как бы возвращается в детство, вновь становясь мальчишкой, мечтателем и бродягой,— словом, всем тем, что однажды исчезло под бременем лет и обстоятельств... Надо перевести дух, отдохнуть часок-другой, а затем отправиться прямо в магазин. И в самом деле, к чему откладывать. День начался, и пусть свершится предначертание судьбы. Мы победим. Взят за глотку загадочный закон, разорвана бесконечность. Больших чисел больше не существует...

— Как? — услышал он вдруг голос рыжего Йосифа. Тот был по-прежнему спокоен и полон самоуверенности.— Надеюсь, мы продолжим?

Макарие недоуменно уставился на своего партнера, но ровно через секунду его захлестнул панический ужас. Не в силах поверить собственным глазам, он смотрел, как Йосиф сует руку в задний карман полотняных брюк и вытаскивает оттуда второй бумажник, ничуть не тоньше того, с которым он начинал игру прошлым утром. Застывшим взглядом, словно загипнотизированный, смотрел Макарие на темную, слегка потертую кожу бумажника. Если рыжий и рассчитывал на эффект, он даже приблизительно не мог представить себе, какое ошеломляющее впечатление произведет он на противника. Макарие сидел, не в силах даже опустить глаза. Он вдруг понял, что проиграет. Но он должен играть. Выхода нет. Речники, просидевшие всю ночь возле стола, наблюдая за их игрой, показались ему стоглазыми стражами ада. Сделай он хоть шаг к выходу, они силком усадят его за стол. Он был обречен на поражение.

— Чего же мы ждем? — подал голос Тодор и вручил Макарие колоду.— Вам сдавать...

Макарие смешал карты и стал машинально сдавать. «Какой смысл, — спросил он себя, — какой смысл еще несколько часов кряду подвергать себя таким мучениям? Как отдать им выигрыш, а себе оставить свои тридцать пять тысяч? Ведь они не отступятся, пока не вернут потерянное. И как знать, до каких пор они будут отрубать от меня кусок за куском, и все это вполне по-джентльменски, по строгим и нерушимым правилам игры...» К сожалению, это невозможно. В кипе ассигнаций перед ним лежат деньги всех трех партнеров. Были здесь и деньги кучерявого Йона Трандафила. Макарие действительно ничего но оставалось, кроме как внешне спокойно и с достоинством нести крест, который они без его ведома взвалили на него еще около полуночи вместе с потерявшей вдруг всякий смысл кучей тысячных банкнот.

День полностью вступил в свои права. Множились привычные звуки утра. В эту пору он обычно просыпался, выкуривал первую сигарету и минут десять валялся в постели, прислушиваясь к грохоту трамваев за окном, доставлявших тех, кому рано на работу, в самую глубь ненасытной гидры, утроба которой уже растет как на дрожжах. Когда солнце поднимется высоко, чудовище изрыгнет на берег тот же вчерашний муравейник, и карусель завертится снова. А он, Макарие, вроде маленькой зверюшки, будет томиться в этом пекле в отчаянной попытке сохранить то, что добыл ночью. Поддерживала его утешительная мысль, что и противники его не лучше. «Вряд ли они намного искуснее меня. Сила их в терпении. В том самом банальном и тупом терпении сома, который, зарывшись в ил, лежит, шевелит своими смешными усами в ожидании какой-нибудь жадной и глупой рыбешки. И не стоит, дорогой мой, заранее продаваться отчаянию. Все мы одинаково устали, а что касается денег, все трое вместе едва ли могут сравниться со мной. А потому, дружище, не поддавайся на фокусы рыжеволосого, лучше сам навостри клыки и грызи, грызи до тех пор, пока не сломаешь последний зуб...»

Речники вокруг стола по-прежнему стояли неподвижно. Их небритые испитые лица являли собой мрачные декорации к этой, как ни странно, еще занятной комедии.

То была крайне молчаливая, окаменевшая публика. И только горящие глаза их блуждали по круглой столешнице грубого тесаного стола, следя, точно на корриде, за изнуряющей битвой своих асов с чудаком, который вчера в полдень явился сюда прямо с пляжа и едва не развеял их ореолы. Правда, незнакомец неожиданно сник, и могло показаться, что последний акт не затянется, но они быстро скумекали, что новичок — твердый орешек. «Макарие его зовут», — шепотом сообщали они друг другу, не сводя глаз с его пальцев. Да, это был они, Макарие, давший водникам щедрую пищу для разговоров. Прозовут его Макарие Твердый, Макарие Орешек... И, вновь окрыленный, он пускался во все более смелые и рискованные схватки. Временные потери не слишком его огорчали. Он чувствовал: кризис миновал, это главное на данном этапе игры, которая ему почему-то все больше напоминала давнишнюю детскую забаву — кто перетянет канат. Один конец держит он, другой — трое. Кто первый сдаст? Головы молчали. Иногда одна из них шепотом произносила его имя и снова каменела. Тодору жена послушно принесла еще денег. С ворчанием положила она на стол пачку из пятидесяти новых тысячных банкнот. Может быть, это его зарплата. Может быть, последние деньги. Впрочем, вольному воля. Пусть выходит из игры. Но Тодор думал иначе. Войдя в азарт, он перешел в наступление, бросал и принимал вызов. Да и фартило ему. Рыжий постепенно уходил в тень. Мишко еще держался. Огромный и неповоротливый, он неодолимо напоминал сосунка, каким-то чудом принявшего несуразные размеры. Под толстым слоем сала на его лице трудно было различить какую-нибудь мысль. Лишь временами, когда он пухлыми пальцами хватал с середины стола кипу ассигнаций и придвигал ее к своему брюху, в его заплывших глазках мелькало ликование.

Занятый игрой, постепенно уносившей его богатство, Макарие вдруг подумал о том, какой из себя Тодор. Ну не смешно ли, да и кто поверит, — просидел с человеком несколько часов кряду и ни разу не взглянул ему в лицо. Могло ли бы такое случиться при других, нормальных обстоятельствах? Ведь и за карточным столом нечто подобное едва ли возможно. И вот поди ж ты, случилось. Макарие просто понятия не имел, какой он, Тодор,— молодой или старый, блондин или брюнет, а может, такой же косматый, как спасатель Йон, которому удалось вовремя смыться? На самом деле, он, конечно, изредка взглядывал на Тодора — но то, что он видел, не было человеком, это был всего лишь миг, судорожный рывок, загадка в грохочущем ритме их битвы.

Сейчас он с удивлением заметил, что Тодор еще довольно молод, а с его красивого загорелого продолговатого лица даже в самые напряженные моменты не сходило выражение доброты и благодушия. Макарие вновь почувствовал под собой бездну. За этим благодушием крылась такая сила, какой он доселе еще не встречал. И он сразу понял, как мало у него надежды. «Ему лучше не вставай на пути. Сожрет тебя с потрохами, и при этом даже тень не ляжет на его блаженную ангельскую улыбку...» — уныло подумал он, и на него навалилась вдруг неимоверная усталость. Долгие, нескончаемые часы, проведенные здесь, незаметно подточили его силы, и вот он дошел до точки. «Может быть, Тодор и не совсем такой, — усомнился он, безуспешно пытаясь проверить свое первое впечатление. — Может быть, у меня начинаются галлюцинации? А может, все это мне снится?..» Это и впрямь была отличная идея, единственная спасительная мысль в течение последних часов, за которую он мог ухватиться. «Может быть, мне это снится... Может быть, я во сне теряю тысячные ассигнации, которые одна за другой отрываются от меня и летят в бездонную пропасть. Наконец, откуда у меня столько деньжищ? Это, конечно, не может быть явью. Никогда у меня не было такой уймы денег. Я себя знаю. Если мне не изменяет память, я, Макарие из страхового общества, прирученный, но все еще чурающийся людей волк, проживающий в бесконечно далеком домишке на окраине города и имеющий жену, которая, покрывшись одеялом, спокойно спит на своей кровати, не имея ни малейшего понятия о том, какие ужасные видения преследуют ее супруга...»

Солнце поднялось уже довольно высоко, но у Макарие не хватало духу взглянуть на циферблат своих ручных часов. Под жаркими лучами его деньги таяли, как вешний снег. Он играл, словно заколдованный. Все в нем и вокруг него заскорузло. Его уже ничто не волновало. Вместо него сидел незнакомый человек, равнодушный чужак, который прибрёл откуда-то из ночи, принял его обличье и стал спокойно и бездумно наблюдать за всеми этими движениями, своими и чужими, движениями, смысл которых был слишком неважным для того, чтоб хотя бы на секунду задержаться в сознании.

Речники не знали, сколько у него было денег, когда он сел за стол. Они безмолвно, в ритме смешных рекламных манекенов в витрине покачивали головами и, может быть, в душе жалели незнакомца, который уже не в состоянии выйти из непонятной им летаргии и снова хоть одну партию сыграть так умно и смело, как он это делал чуть но до самого рассвета. Где им было знать, что от него уплывают его собственные деньги, те самые, которые он вчера утром, обозлившись, отсчитал на кухне и отправился в город наперекор жене и всему упрямому миру, чьи законы он уж не в силах принимать спокойно. Наконец, и сам Макарие не понимал до конца, насколько далеко углубился он в опасную зону, в ту бездорожную лесную чащу, откуда нет возврата. А когда уж было совсем легко сосчитать то, что оставалось на столе, он вздрогнул и понял все. Но путь к отступлению был отрезан.

Сияние июльского дня медленно входило в его сознание. Он устало поднял голову и посмотрел на берег. Пляж уже кишел купальщиками. Прошли почти сутки с тех пор, как он оставил толчею и поднялся сюда, ему казалось, что это было совсем недавно. Он даже удивился, что среди речников нет чернявого. «Стервец,— думал Макарие‚, — он превосходно знал, что меня ждет, и вовремя смылся...» В сущности, у него был выбор: выйти из игры или сыграть еще партию на оставшиеся несколько тысяч. Искушение пересилило. Надежда хоть частично отыграться толкнула его на новое безрассудство. Влекомый инерцией, он совсем упустил из виду, сколь ограниченны его средства. А его милые партнеры, меньше всего думая о. его возможностях, в пылу битвы все повышали ставки. Макарие они просто сбросили со счета. У него больше не было денег. На столе перед ним лежали несколько измятых сотенных бумажек.

— Ну, так что? — услышал он голос Тодора.— Что случилось? Вы будете играть?

Это была излишняя учтивость. Рулевой отлично знал, что на Макарие уже нельзя рассчитывать. Спросил для порядка и только. Или захотел пофорсить перед своими друзьями. Как бы там ни было, Макарие это больше не касалось. Он встал и со словами: «Спасибо, господа», спокойно, стараясь, чтобы ни одна мышца на лице не дрогнула пошел прочь от стола. Речники молча смотрели он удаляется, комкая в руке мелкие купюры.

Сойдя на берег, Макарие направился к бараку, где вчера встретил чернявого. И только здесь, в полном одиночестве, до конца осознал, как изнурила его эта авантюра. К собственному удивлению, денег ему было не жаль. Сейчас он испытывал лишь одно желание — забыться. То самое желание, которое привело его на пляж, а оттуда — на баржу, горело в нем неугасимым огнем, и потушить его было уже нечем. Его манила трава в тени барака, «И в самом деле, где сейчас найдешь лучшее место...»

Было начало двенадцатого. Народ на пляже все прибывал, и недалек был тот час, когда вся эта небольшая бурлящая вселенная вдруг закипит и растечется в собственном бессмыслии. Он опустился на траву, радуясь своему одиночеству. Подложив руки под голову, он лежал неподвижно, бездумно, с глазами, полными раскаленного неба. Шум вокруг него уже не был бурным и неистовым, как вначале, а звучал мягко, бархатисто и потихоньку куда-то удалялся. Это ровное рокотанье еще некоторое время раздражало его слух, а потом он словно невзначай заметил, как все окружающее постепенно растворяется и гаснет. Макарие уже не чувствовал себя без руля и ветрил во, всей этой смешной и невообразимой кутерьме вещей и людей. Растянувшись в тени барака, примостив голову на руку, он был просто одним из тысяч купальщиков, который бог знает почему выбрал тихий, укромный уголок и случайно заснул.

Конечно, сон был не из приятных. Ежеминутно его что-нибудь нарушало: мухи, визг мальчишек, игравших в футбол по другую сторону барака, шаги, разговоры и смех, пароходные гудки, рокот моторов и множество других непонятных звуков, смысл которых терялся почти в тот же миг, уступая место приятной, странной, отчасти кошмарной тишине, которая, хотя и потревоженная, все же совсем не проходила. Долгие часы тянулась эта мучительная пытка сном, но Макарие не сдавался. Обессиленный событиями вчерашнего дня и ночи, он лишь поворачивался на другой бок, сдвигался в еще более густую тень и снова засыпал.

Когда он весь в синяках и с замлевшими членами наконец проснулся, на пляже царила тишина. Стряхнув с ладоней прилипшие к ним травинки, Макарие протер глаза и подозрительно осмотрелся по сторонам. Не успев зародиться, сомнение исчезло: действительно, опускались сумерки,

Последние купальщики покидали пляж. Вдали тянулся хвост их вялой и уже порядком поредевшей колонны. «Пестрый муравейник», — пробурчал он вместо ругательства, по-прежнему злой на всех этих незнакомых и совершенно равнодушных людей, которые медленно двигались к городу. Только теперь до него дошло, сколько он проспал на траве у барака. Они чувствовал себя обманутым. Недовольный и немного напуганный, он встал и пошел по опустевшему пляжу к кабинам. Прошло уже два дня с тех пор, как он ушел из дому. Ни о чем другом он не способен был думать в эту минуту. Спросонья он не мог осмыслить минувшие события. Кипа измятых тысячных банкнот на столе перед ним казалась теперь нереальностью, миражем, химерой. Она была по ту сторону сна и означала поражение.

В кармашке плавок он нащупал вместе с ключом от кабины несколько сотенных ассигнаций. «Тысяча чертей, — вздрогнул он,— от этого не убежишь. Всегда что-нибудь да напомнит...» Сначала он зайдет в буфет и купит сигареты. Пожалуй, и на две-три рюмки коньяку хватит. Потом оденется и пойдет на трамвайную остановку. Домой ему по-прежнему не хотелось, но придумать что-нибудь другое он уже не мог.

— Здорово, старина! — прохрипел рядом знакомый голос. У буфета стоял спасатель Йон Трандафил. На плече у него было весло, а под мышкой он сжимал огромную поджаристую буханку.— Хотите освежиться?

— Нет... — промямлил Макарие, стараясь не подать виду, как мало обрадовала его эта встреча.— Только купить курево...

— Как игра? — тихо спросил кучерявый.

— Да... так...

— Хулиганство это, вот что. Я туда не пойду, пока рыжий не снимется с якоря.

— Рыжий — ерунда. Самый опасный Тодор.

— Не скажите, — засмеялся спасатель.— Вы конца не дождались.

— Правда? — удивился Макарие.— А я думал...

— Да, старина. Я заглянул туда около двенадцати. Это надо было видеть. Надеюсь, Тодор больше не пустит его на свою баржу.

— А вы? — спросил Макарие.— Вы нашли того?

— Кого?

— Да кого вы искали ночью.

— Ах, вы имеете в виду утопленника? Нет, не нашли. До самого утра шарили как ненормальные да без толку.

— Ну ладно. Спокойной ночи.

— Зайдете еще как-нибудь? |

— Вряд ли,— ответил Макарие и вошел в буфет.

Он купил сигареты и свежую вечернюю газету, а затем, после недолгого колебания, заказал двойной коньяк. Небольшая, посыпанная гравием терраса перед кабинами была совсем пуста. «Гардеробщица, наверное, еще там, — спохватился он.— Минут через пятнадцать она уйдет». Он уже раскаивался в том, что заказал коньяк, но идти на попятный было поздно. Он попросил кельнера зажечь свет. Торопливо глотая коньяк, он перелистывал газету. Это была многолетняя привычка, которая скрашивала ему вечерние часы. Потягивая черный кофе или что-нибудь покрепче, он часами листал газеты, извлекая из них до последней капли наслаждение, точно ребенок, который долго и терпеливо сосет последнюю конфету. Сейчас он просматривал одни заголовки. Попадется что-нибудь интересное — прочтет в трамвае. Дома ему, конечно, не удастся прочесть ни слова. Дома его ждет утомительное объяснение, долгое и бессмысленное, продолжение той ссоры, которую он прервал вчера своим уходом. «Тысяча чертей, — грустно улыбнулся он.— Почему надо каждый день возвращаться в один и тот же ад?»

И вдруг будто его кто ударил.

Удар был неожиданный, в спину, совершенно непонятный. От изумления у него пресеклось дыхание, а внезапно размякшие пальцы выронили газету — она упала на стол, опрокинув до половины выпитую рюмку. Онемелый, без единой мысли, продолжал он смотреть на раскрытую, теперь влажную страницу газеты. В набранном довольно крупным шрифтом заголовке стояло его имя. Макарие прочел сообщение о собственной смерти.

Было совсем неважно — верить или не верить в это сообщение. Буквы были четкие, нестираемые, точно выбитые в граните. Имя, фамилия, место, где он завершил свою не слишком бурную и богатую событиями жизнь, — все убеждало его в том, что это явь. Для всей планеты, для всех знакомых и незнакомых на ней, он, Макарие, в этот вечер был давно почившим, несуществующим... Утонул в жаркий июльский день так же незаметно, как и жил окруженный тысячами незнакомых купальщиков, которые не могли ему помочь, ибо никто из них и понятия не имел, кто такой Макарие, где находился в тот роковой момент, умел ли плавать и, наконец, что у него был за голос, если он не сумел перекричать гвалт на берегу... Если б это случилось с кем-нибудь другим,— подумал он, еще не опомнившись от потрясения, — я бы решил, что мне рассказывают анекдот и от души посмеялся бы над такой нелепицей». Но покойником, чье имя стояло в заглавии газетной статьи, был он сам, и потому вместо смеха на него накатила жуть. «Так вот как это выглядит. Точно так... Только ты уже не можешь прочесть. Это привилегия живых, привилегия всего мира, который ты до сих пор считал своим, пока в один прекрасный день но обнаружилось, что он преспокойно существовал бы, если б ты и вовсе не родился...» Уставившись на свои длинные бледные пальцы на скатерти, Макарие вдруг почувствовал желание схватить со стола эту проклятую газету и изорвать ее на мелкие кусочки. Разумеется, в ту же минуту ему стало ясно, что это ничего не изменит. Сотни тысяч заголовков уже разлетелись в разные стороны, словно подхваченные взрывной волной. И каждый из них назойливо повторяет: он умер.

Все это разыгралось вчера вечером, на пляже, когда гардеробщица собиралась домой. В одной кабинке осталась одежда. Прошел час, хозяин не появлялся. Тогда забили тревогу. Обыскали каждый уголок, сообщили в милицию, а потом, потеряв всякую надежду, обратились к его жене. Удостоверение личности нашли, конечно, в бумажнике. Именно так обстояло дело, ретивый газетчик быстренько состряпал сообщение. Один из тех, у кого хороший нюх на трупы. В конце концов такая у них профессия. Это же, черт побери, жизнь. Жизнь, из которой тебя, родимый, вычеркнули одним небрежным росчерком пера... Вот, к примеру, тот кудрявый Йон Трандафил.

С целой командой искал утопленника и даже не задумался, почему его партнер, некий Макарие, пришедший вчера за полдень с пляжа, провел всю ночь в одних плавках. Правда, и сам он мог бы хоть на минутку усомниться в правдоподобии вести, вызвавшей спасателя на службу. Но тогда оба они, и Йон, и Макарие, были далеки от подобных сопоставлений. Факт, что какой-то незнакомец утонул, был для них всего лишь неприятной мелочью, которая на мгновение вторглась в игру и тут же ушла в забвение, ибо не могла пробить броню их равнодушия. Это была хорошо знакомая и без конца повторяющаяся чужая смерть, столь же привычная, как воздух, солнце, или смена дня и ночи, нечто такое, что существует, длится, проходит, но о чем мы почти никогда не думаем всерьез, потому что и невозможно ежеминутно думать о таких вещах.

Было во всем этом кошмаре и то, что его тронуло. Одна фраза в статье, в сущности, цитата из заявления его жены, которую вчера вечером газетчик едва разыскал в глухом переулке на окраине. Окруженная соседями, в полном отчаянии, она сказала, обливаясь слезами: «Бедный мой... Ведь он не умел плавать и сердце у него больное было...» Эти несколько слов, набранные курсивом (безусловно, для оживления статьи), заставили его прослезиться. В них было столько тепла и грусти, что он в порыве раскаяния хотел тотчас же отправиться домой и молить о прощении. Он бы так и сделал, если б уже в следующую минуту не понял, что это невозможно. Ибо, кто же, черт возьми, ездит на трамвае в плавках!

И впрямь, он только что уразумел, что он уже не сможет получить свой костюм... Следователи, вероятно, еще вчера вечером, пока он блаженствовал за картами на барже Тодора, описали все, что нашли в кабине. Затем, как это обычно делается, связали все в узел и вместе с копией описи вручили жене. «Если ты покойник,— подумал он с тоской,— то все обстоит по-другому. Твои вещи уже не принадлежат тебе. Да и сам ты становишься собственностью своих наследников».

Утерев слезы, Макарие закурил и сложил газету. На столе так и лежала перевернутая рюмка. Опустевший пляж погружался во мрак. Оставив на мокрой скатерти пятьдесят динаров, он вышел из ресторана.

Вдали множились огни города. Глядя на них, он отчетливо представил себе, какими толстыми цепями прикован он к берегу. Макарие испугался, поняв, что вообще не знает, как ему быть. Он шагал по песку почти по кругу, наподобие робота, в механизме которого что-то заело.

Оказавшись подле барака, он вспомнил Тодора и его баржу. «Пожалуй, надо пойти к нему, рассказать все как есть. Он, наверное, выручит...» Это была первая дельная мысль, пришедшая ему на ум с тех пор, как он прочел в газете сообщение о собственной смерти. И не теряя времени, он поспешил к деревянным мосткам, перекинутым с берега на баржу.

Подойдя к тому месту, где стояла баржа, Макарие увидел, сколь обманчивы были его надежды. Теперь там стоял большой буксир. Стало быть, Тодор уплыл... Наверное, еще днем, пока он спал на траве у барака, Тодор отправился в рейс сонный, непротрезвившийся и с пустым карманом, в тысячный раз проклиная сухопарого рыжего Йосифа, который всех их оставил в дураках. Тодор уплыл, а Макарие остался один-одинешенек на пустом пляже, и нигде поблизости не было человека, которому он, не стесняясь своей наготы, мог бы объяснить, что вся эта история его гибели недоразумение, и одолжить у него старые брюки, пусть даже протертые до дыр, только бы влезть в них и доехать до своего дома на далекой окраине.

Опять тот же круг на песке — от барака к буфету и обратно. «Попадись мне сейчас кто-нибудь из знакомых, наверняка принял бы меня за привидение... А было бы занятно встретить кого-нибудь из бывших коллег. Долго бы потом шли толки об этой встрече. Уж они бы постарались. Ты, Макарие, хотя и не совсем умер, все же часть твоего существа почила. Тот мир, к которому ты принадлежал по восемь часов в день, канул в вечность. Между вами разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть, которую тебе никогда не перейти. В сущности, дорогой мой, ты ходишь по кругу не несколько минут. Это началось еще вчера утром...» Вновь ему стало жаль жену. «Как глупо все получилось! Ссора только увеличила ее отчаяние». Бедняжка, может быть, она и сюда приходила, может быть, бродила сегодня по пляжу, ища место, где, по мнению спасателей, мог он утонуть. Может, даже и прошла мимо мужа, спавшего в тени барака, так и не почувствовав, на сколько близок выход из всей этой нелепой западни, в которую они попали по воле и прихоти случая.

Надвигалась ночь, а он все еще не знал, куда податься и что можно предпринять без денег и одежды. «Что-то подобное должен был испытывать Адам, когда его выгнали из рая». Есть ли вообще разница между этими и библейскими джунглями, в которых первый человек дрожал голый и беспомощный. Правда, это было начало, первый день бытия, и отчаяние неоперившегося птенца было огромной движущей силой в борьбе с бессмыслицей. А все случившееся с ним походило на глупую и смешную интермедию. Происшествие в ряду многих, одна жизнь среди многих. И смерть... Бессмыслица в его душе с лишь малой частью огромного, необозримого царства, которое никому не дано победить.

Устав от ходьбы, он лег на песок кверху лицом и загляделся на звезды. Одинаково далекими были огни неба и огни города. Он зажмурился, стараясь ни о чем не думать и пытаясь найти в себе ту почти неуловимую нить сна, которая только и могла безболезненно стереть это вечер. Но сон не шел. Он продолжал лежать, представляя себе, как коллеги и знакомые в городе восприняли весть о его гибели. В конторе должны были узнать об этом ещё днем. Первый выпуск вечерних газет выходит около двенадцати. А впрочем, и жена могла позвонить. Все, конечно, разом забыли про работу. А Петроние, как всегда, первым спохватился, смекнув, как и что делать в подобных обстоятельствах. Наверняка, он велел Митару составить сообщение о его смерти для газет. Такие дела поручались Митару. Это уже четвертое сообщение о смерти с тех пор, как Макарие поступил в страховое общество. В юности Митар пробавлялся стишками, но как поэт успеха не имел и с горя перешел на некрологи. Он был хорошим работником, и о его юношеских заблуждениях вспоминали лишь в тех редких случаях, когда нужно было почтить память ушедших из жизни коллег.

«Черт возьми! — прошептал Макарие, — ведь у Митара есть телефон!» Он даже номер телефона помнит... Все оказывается проще простого. Он быстро встал и направился к раздевалке, на которой, у самого входа на пляж, был телефон-автомат. В самом деле, надо только набрать номер и все рассказать. Правда, придется перебороть стыд, пойти на риск, на исходе жизни стать посмешищем в глазах друзей, стать притчей во языцех во всех учреждениях, вплоть до часа великой технической революции, когда роботы беспощадно вытеснят чиновников и в огромном довоенном здании страхового агентства наступит долгожданная тишина. Хотя легенду сложат в любом случае, позвонит ли он Митару или нет. И без того все будет известно, может только с меньшими подробностями, но суть дела почти не изменится. Все вышло ужасно глупо. Ни ум, ни тщеславие здесь не помогут. Впрочем, как он ни тужился, он так и не смог из своей памяти, уже начавшей сдавать, выкопать еще какой-нибудь телефон.

— Алло, — послышался на другом конце провода женский голос. — Алло! Я вас слушаю.

— Извините,— пробормотал Макарие, испугавшись, что ошибся номером.— Митар дома?

— Одну секундочку, он у себя. Сейчас позову его.

Дым от сигареты жег ему рот. Он давно столько не курил, сколько в последние два дня. Голода он совсем не ощущал. В маленькой душной телефонной кабине на него вдруг напала непонятная слабость. Он толкнул ногой дверь, и в кабину ворвался сухой, еще довольно теплый воздух с берега, но ему не стало лучше. «Я слишком потрясен,— решил он.— В мои годы нелегко перенести такой удар...»

— Да? — задрожал в трубке угодливый и бесполый тенорок его коллеги.

— Митар, друг...— плачущим голосом выговорил Макарие, — как хорошо, что ты дома. — А, это вы...— снова раздалось щебетание, в котором, как ни странно, не было ни тени изумления.

— Да, это я, Макарие...

— Все в порядке, товарищ Йова, в полном порядке. Я только что закончил. Мама переписывает на машинке. Через несколько минут иду в редакцию «Политики». Не беспокойтесь, товарищ Йова, я все помню...

«Неужели я так осип,— подумал огорошенный Макарие,— что этот кретин спутал меня с начальником отдела? Ну, конечно, осип. Ведь я спал на земле, курил без всякой меры, скитался ночью голый по баржам... Может, даже бронхит заработал, а может, и воспаление легких!» Он хотел сразу ликвидировать недоразумение, объяснить Митару, кто он и как вышла эта путаница, но коллега все еще молол какую-то чепуху, полагая, что разговаривает со своим непосредственным шефом.

— Если вы хотите, я могу прочитать вам, товарищ Йова. Я ничего не имею против, поверьте. Вот мама как раз дала мне текст...

— Правда? — Макарие не узнал собственного голоса‚— Ну, ладно, прочти...

Макарие затрепетал — движимый непоборимым желанием услышать о себе заупокойное слово, которое завтра вместе с фотографией появится в самой популярной газете, он в первую минуту и не понял, как легко поддался искушению. Заблуждение Митара было вполне естественно.

Ну разве мог он предположить, что с ним разговаривает тот самый покойник, из-за которого он сегодня после работы столько прокорпел за письменным столом? Было просто невозможно усомниться в хриплом голосе, доносившемся откуда-то из города и своей назойливостью грозившем отравить те несколько свободных часов, какие еще оставались до сна. Одутловатый усач, Йован Белогрлич ничего не пускал на самотек. Педант и привереда, он всегда по несколько раз проверял, как выполняются его распоряжения.

— Знаете, — откашлялся Митар, заранее соглашаясь со всеми замечаниями, — это, в сущности, скромный обычный некролог. Самый обыкновенный... Сначала, как водится, идут биографические данные. В их точности можете не сомневаться, мне их дал товарищ Петроние. А затем, две фразы общего характера.

— Гм... да...— пробурчал Макарие, ловя себя на том, что старается говорить как можно глуше,— знаешь что, прочти-ка мне эти фразы...

— Пожалуйста,— пропищал коллега.— Смерть товарища Макарие вырвала из-наших рядов одного из лучших членов нашего коллектива. Светлый образ его навсегда останется в памяти нашего коллектива.

— И это все? — разочарованно спросил Макарие после короткой паузы.

— В основном... да.

— Ничего особенного.

— А что-вы подразумеваете под особенным?

— Да так, дружище... стиль и все прочее. В каждой фразе повторяешь слово «коллектив».

— Постойте, правда...— протянул Митар.— А я и не заметил. Спасибо большое, товарищ Йова. Я сейчас исправлю. Так... Я думаю, для старика вполне достаточно.

— Для старика? — прошипел Макарие.— Думай, что говоришь!

— Извините. Я не знал, что вы были друзья...

— Затем,— продолжал Макарие, задыхаясь от хрипоты,— не нравится мне вторая фраза. Сухая, стереотипная. Тут нужно найти другие слова.

— Вы совершенно правы. Только я ничего не могу придумать. Места мало.

— О людях надо, говорить теплее. А у тебя скупо, казенно. Запиши-ка, что я тебе скажу!

— Одну минутку, только возьму карандаш... Диктуйте.

— С его смертью наша организация потеряла прекрасного работника, любимого товарища и благородного человека.

— Благородного человека, — угодливо повторил Митар.

— Погоди,— вспомнил Макарие,— «благородного человека» вычеркни, а напиши «и руководителя».

— Постойте,— запротестовал Митар,— извините, тут что-то не то... Насколько я помню, товарищ Йова, Макарие никогда не был руководителем.

— А ты напиши.

— Хорошо... Но что скажут люди, когда прочтут некролог.

— Какие люди?

— Ну, к примеру, сослуживцы... А может быть, и товарищ директор!

— Он знает.

— Как?

— Так.

— Ну тогда совсем другое дело.

— Конечно. А какую фотографию вы выбрали?

— Товарищ Петроние дал. Должен признаться, не по душе мне, что он на ней совсем молодой.

— Это где он с бабочкой?

— Вы знаете эту фотографию?

— Я? Да... я видел ее... Петроние показывал...

— Ну и как?

— Ничего, сойдет.

— Хорошо, товарищ Йова, мне пора в «Политику»... Они ведь до восьми работают... У меня там есть знакомый, он постарается поместить ее на видном месте.

— Ну что ж, пусть все видят...

В трубке внезапно раздался предупреждающий гудок. Третья минута истекала.

— До свидания, товарищ Йова,— пробился сквозь хрип тоненький тенорок Митара.

— Подожди, постой! — крикнул в панике Макарие. —Я еще не все сказал! Подожди, я перезвоню!

Связь прервалась. Митар, конечно, не слышал его последних слов. Вновь окруженный тишиной, Макарие рассеянно взял с металлической полочки под телефоном пачку сигарет. В тесной кабине он чувствовал себя как птица в клетке. Он повесил трубку, громко выругался и вышел, хлопнув дверью.

Теперь он испытывал стыд. Ведь не за этим позвонил он Митару. И во время разговора знал, что нужно сказать, и тем пе менее все получилось иначе. Все получилось нелогично, смешно, непонятно. Что-то, что сильнее его, заставило его, словно околдованного, ломать эту комедию.

Первой мыслью Макарие было снова набрать номер Митара. Он уже начал шарить в кармане, ища нужную монетку, но в ту же секунду понял полную бессмысленность своего намерения. К Митару он больше не мог обратиться. Как сказать этому человеку, что разговор их был всего лишь неуместной шуткой? Это прибавило бы еще один пикантный штрих к легенде.

Однако дело сделано, и ему остается только вычеркнуть сей прискорбный эпизод из памяти. «Забыть, — решил он,— вернуться на пляж или куда-нибудь уйти и предоставить все случаю. Выход найдется сам собой. Всегда отыщется человек, чьей жизненной потребностью будет не оставлять тебя в покое».

Он бродил по берегу. Сквозь отдаленный шум города пробился гудок электровоза. Вдали, по мосту, проходил освещенный пассажирский поезд. Ему вновь захотелось вернуться к телефону-автомату. Он вспомнил самую простую из всех возможностей — вызвать такси. Макарие даже удивился, как это ему раньше не пришло в голову. Впервые с той минуты, как он прочел газету, он улыбнулся и тут же представил себе, как, развалившись в кресле, попивая черный кофе и покуривая сигарету, читает завтрашнюю «Политику». Вот почему так важно было сначала позвонить Митару.

Но подойдя к автомату, Макарие обнаружил, что среди оставшейся у него мелочи нет монетки в двадцать динаров. Он направился к буфету, рассчитывая там разменять деньги, но уже издали заметил закрытую дверь и темные окна. Значит, кельнер ушел... Снова пошел он к воде и сел у трамплина. Недавняя надежда выбраться отсюда с помощью такси рухнула. И все же, к собственному удивлению, он почти не упрекал себя в том, что единственную подходящую для автомата монету использовал для того, чтобы позвонить Митару. «Из разговора с ним я узнал кое-какие подробности, — подумал он,— собственно, узнал почти все... Кому еще представлялась такая возможность увидеть, как будут развиваться события после его смерти? Одному тебе, Макарие. Ты, волею судьбы, всё же пережил исключительную удачу. Ты, дорогой мой, ещё недостаточно уразумел, каким ты стал исключением...»

Контуры моста вдалеке, через который нужно перейти, чтобы попасть в город, опять навели его на уже не столь приятную мысль о возвращении. Ибо теперь он отлично представлял себе, как будет встречено его появление на тихой окраинной улице. Вот он, полуголый, идет по мосту, прохожие с удивлением оглядываются, перешептываются, бросают разные дурацкие реплики, обзывают старым хулиганом. И в довершение всего появляется милиционер, задерживает его и по телефону вызывает милицейскую машину. Он объясняет, что у него на пляже украли костюм и, разумеется, дает о себе выдуманные сведения. Было бы неплохо назвать им чужой адрес, к примеру, кого-нибудь с соседней улицы. Его привезут туда, он поблагодарит, а затем садами и лужайками незаметно доберется до своего дома. Да, до своего дома. До точки, после которой наступает полная темнота. Ибо, надо признаться, все в его предвидениях до сих пор было более или менее терпимо, он готов был пережить и неприятные встречи на мосту, и придирчивые расспросы милиционера, но встречу с собственной женой он не в состоянии был себе вообразить. Для нее он восставал из мертвых. А после шока, слёз и всего прочего, что неминуемо бывает в подобных обстоятельствах, ему пришлось бы объяснить причину всей этой истории: где он провел последние два дня и, что самое мучительное, как умудрился спустить значительную часть их скромных сбережений, которые они за последние годы, отказывая себе во всем, прикопили в надежде, что смогут залатать кое-какие прорехи в их долгом и не очень-то осмысленном существовании пенсионеров.

И наконец, к чему спешить? Времени хоть отбавляй. Впервые за много лет выпал вечер, который он мог провести один. Все, что его окружало, принадлежало сейчас ему. И только здесь он мог побыть в тишине, вдали от всех неприятностей, ожидавших его в городе, на том берегу. Там, за рекой, в свете сотен тысяч лампочек шла жизнь, вялая и непростительно земная. Прислонившись к стройным опорам вышки, он думал о том, как сам стал участником хлопот, связанных с собственной смертью. Даже и сейчас, уже немного успокоившись после телефонного разговора, он полагал, что его стремление приукрасить извещение о смерти не было такой уж глупостью. Если тебе представляется случай участвовать в составлении некролога о самом себе, то просто смешно проявлять скромность и объективность. Все прочие покойники находятся в несравненно худшем положении. Естественно поэтому воспользоваться своей удачей. Впрочем, это жалкое подобие барокко: два-три украшения и все. Суть нимало не изменилась. Правда, задумайся он над тем, в чем заключается эта самая суть, ему пришлось, бы изрядно попотеть над мало-мальски вразумительных ответом. Он чувствовал только, что во всем этом сплетении мрака, света, звуков, тишины, предметов и никогда не покидавшего его ощущения собственной никчемности, должна существовать какая-то затаенная, скрытая ясность. Какое-то слово, удивительно простое и в то же время необычайно емкое, способное все осмыслить и в нем, и вокруг него. Некогда, в какую-то минуту своей жизни, мнилось ему, он знал это слово, которое, наподобие вулканического острова посреди океана, неожиданно вынырнуло, едва заметное, и тотчас исчезло в огромном неисследованном пространстве. Сегодня через много лет вновь всплыло воспоминание об этом слове. И не имело значения, что он не умеет и, быть может, никогда не сумеет произнести его. Ему было достаточно сознавать, что оно все же существует где-то под серой, тошнотворной пучиной его повседневности.

Не зная, куда себя деть, чтоб хоть как-то убить время, он встал и начал внимательно осматривать берег. Вдруг взгляд его упал на вышку. Он вспомнил, как вчера утром наблюдал прыжки молодых людей. Их полет напоминал стремительные виражи ласточек перед непогодой. От чего же они отталкивались? Сейчас это легко проверить: на пустом пляже все принадлежало ему. И что самое важное, не надо стыдиться своей неловкости. Он был один и свободен. Для всех других он — мертв, существовал он только здесь, на берегу, для себя.

С трудом вскарабкался он наверх и стал со страхом нащупывать ногой едва видневшуюся в темноте доску. Затем осторожно поставил вторую ногу. Он стоял в начале той короткой стези, единственным назначением которой было как можно эффектнее сбросить человека в бездну. Вниз, на воду он даже не пытался смотреть. Юноши, которые прыгали отсюда, наверное, как и он, не смели смотреть вниз. Набрав полную грудь воздуха придержав дыхание, они лихо отрывались от доски. До этого им, конечно, приходилось встать на самый край, два-три раза качнуться, а потом наступал короткий, но особенно волнующий миг, когда прыгун уподоблялся ласточке. Глядя на близкие огни города и раскинув для равновесия руки, он начал медленно, пядь за пядью, подвигаться вперед. У него было такое чувство, будто он идет по натянутой над пропастью проволоке. К собственному удивлению

он ни на секунду не забывал, что не умеет плавать и что река под вышкой довольно глубокая. Как зачарованный, предавался он этой забаве. Ему казалось, будто он снова попал в давние, отделенные от него целой вечностью, годы детства, когда все было так же просто и возможно... Аист сел на сельскую колокольню. Мальчик, привлеченный столь великолепным зрелищем, продолжает идти по раскаленному железнодорожному рельсу. Равнина изнывает под палящим августовским солнцем, глухо гудят тронутые легким ветерком телеграфные провода. Издалека доносится тревожный голос матери, предупреждающий о мчащемся ему навстречу поезде. Напуганный воем продымленного грохочущего чудовища, аист покидает колокольню и, описав большой круг, плывет над полями в сторону дальних ферм, где другие ребята ревниво берегут его гнездо на своей трубе. Мальчик спрыгивает с рельса, бежит по колкой щебенке и спускается в ров под насыпью. В босую ступню вонзается сухая колючка дурнишника. Далекое облако на горизонте, боль и проносящийся мимо огромный состав, заслонивший собой над простертым в траве мальчишкой чуть не полнеба... А сейчас на той самой половине дремлет сытая и опьяненная сном Большая Медведица. Древняя и уж давно ненужная Северная звезда напрасно ищет своих вымерших путников, чтоб указать им путь. Комически быстро пролетело время с того далекого дня до этой ночи. Словно и,вовсе не прекращалось мальчишеское балансирование на рельсе. А все остальное, что произошло на этом пути, по, которому он шел, раскинув руки, все эти, на вид долгие годы, наполненные какими-то событиями, представлялись ему беспорядочным сплетением мимолетных мыслей, мечтаний, которые, едва затеплившись, сразу потухали, уходили под покров этой душной летней ночи, оставляя его одного, устремленного в ту же необозримую даль. Только нет теперь теплого и заботливого голоса, предупреждающего об опасности. Голос этот давно угас, и лишь отдаленный шум городского вечера пульсировал вокруг, напоминая ему о том, что не все секунды, измеряемые, под этим небом, имеют одинаковую продолжительность.

«Что было бы, — подумал он вдруг, — если бы и прыгнул отсюда, как те юноши?» Он отлично знал, что было бы, но ему приятно было додумать эту мысль до конца. «Теперь ты знаешь,— говорил он себе, — ты видел и слышал, что будет после твоей смерти... Такого еще никому не выпадало. Впрочем, и тебе второй раз не выпадет. Так зачем тогда еще десяток лет горького, унылого прозябания? Ведь потом все равно уйдешь, но только неоплаканный, всеми забытый, подобно старому хламу, который бог знает когда отжил свое, но еще долго и без надобности занимает место в доме. Тогда уж про тебя не вспомнят коллеги из страхового агентства, не найдется ни Митара, чтоб написать о тебе некролог, ни газетчика, чтоб заняться твоей персоной, да и как знать, может быть, и твоя старуха отойдет в вечность раньше тебя? Не будет ли умнее воспользоваться этим случаем...»

Образ чернявого речника опять всплыл в памяти. Обольстительная улыбка темнокожего родича сатаны словно подтверждала его мысли. «Я тебе больше не нужен,— говорила ухмылка этого сукиного сына,— тебе большие никто не нужен. Ты уже ушел так далеко, что довольствуешься самим собой. Качнись на этой доске, ну качнись же, что может быть проще. Ты же видел еще до твоей встречи с чернявым, до того, как все началось, как это делали вчера молодые ребята. Два-три легких рывка, прыжок, и мечты угаснут навек. Вместо неба бесконечность заполнит собой то долго и тщетно искомое слово, значение которого вдруг снова стало таким понятным и близким».

Он заметил, что доска под ним в самом деле качается, поразительной точностью повторял он движения пловцов. И тут же понял, что в этом размеренном, дотоле не испытанном им качании таится коварство игры, заманившей его сюда, но, к собственному удивлению, не испугался, не перестал качаться. Им овладело полное равнодушие.

Глядя на близкие огни, волнами поднимавшиеся и опускавшиеся перед ним, он с ошеломительной ясностью постиг, что дошел до крайней черты, что бежать некуда и впереди у него возвращение, мучительное и позорное. Грустно было сознавать, что недавняя, такая пьянящая мысль о конце слишком быстро оставила его. Как и после всякой неосуществленной мечты, он почувствовал себя еще более опустошенным. И только желание как можно дольше оттянуть унизительное возвращение удерживало его на вышке.

Макарие совершенно успокоился, но спускаться пока не думал. Далеко вокруг каменела ночь, неподвижная и бессмысленная. И кто знает, сколько бы еще он простоял здесь с мутным взглядом лунатика и раскинутыми руками, если б его не вывел из оцепенения знакомый голос.

— Эй, Макарие! Макарие!..

На берегу стоял кучерявый спасатель Йон Трандафил. Надо отдать ему должное, он выполнил свой долг честно и добросовестно.

— Спускайтесь,— позвал он.— Спускайтесь потихоньку...

И вдруг словно бы все уменьшилось и стало обычным, ощутимым... Покорно и бездумно Макарие повернулся, осторожно, шаг за шагом, сошел с доски и спустился с вышки. Внизу его ждал Йон с узелком под мышкой.

— Значит, вас зовут Макарие...

— Меня? Да...

— Вот,— показал спасатель, — здесь мои старые брюки и фуфайка. Ну и долго же я искал вас по пляжу.

— Стало быть, узнал?

— Эх, просто догадался. Как увидел вас вечером у барака, меня сразу осенило.

— А кто еще знает?

— Я позвонил в милицию.

— Гм... а газеты? — невольно вырвалось у Макарие то, что ни на секунду не переставало его мучить.

— Газеты? — засмеялся Йон.— А им-то что? Через два дня про вас все забудут.

В сущности, утешение это было грустное. Однако лишь одно оно могло все примирить под этим равнодушным небом.