Удар иглы

Если вам когда-нибудь доводилось в холодный осенний вечер путешествовать на тройке по разбитым копытами лошадей и колёсами телег просёлочным дорогам Тульской губернии, вы поймёте чувство неустроенности и тоски, которые обуревали меня в тот вечерний час. Ещё будучи в деревне Пушкарево — родовой усадьбе нашей семьи, куда завернул я в надежде повидать отца с матерью и проведать об их стариковском житьё-бытьё, я понял, что крюк сделал напрасно, ибо родители мои неделю назад как снялись с места и отбыли в первопрестольную, дабы провести зиму в городе. Вот и выходило кругом тринадцать — полное и фатальное невезение.

Находиться в большом деревенском доме, где кроме управляющего глухого Матвея да его собаки, одноглазого кобеля Митрошки, больше никого не было, мне вовсе не приглянулось, и я, подхватив свои дорожные вещи, состоявшие из чёрного объёмистого саквояжа да плетённой из ивовых прутьев корзины со съестными припасами, свистнул рябому здоровяку кучеру, уселся в экипаж и был таков.

Может, и есть в этом нечто запредельное или, на худой конец, таинственное, но так уж складывалось у меня всегда: если я, движимый холодным рассудком, просчитывал загодя, как и что надлежит мне сделать, то всё выходило по задуманному. Но стоило лишь поддаться минутному душевному порыву, как получался результат прямо противоположный, подчас просто плачевный. Вот и теперь, когда служебные дела заставили меня покинуть привычную заводскую контору и пуститься в вояж по просторам губернии, я подумал заранее, что управлюсь с делами дня за три, вместо пяти отведённых, а остальные проведу в приятном обществе друзей детства, коих немало в нашем маленьком уездном городишке. И всенепременно ударюсь в загул с ними. Так бы оно и вышло, если бы вдруг не вспомнил о сыноввем долге и не решил, что не по-Божески будет проехать мимо родного гнезда. И вот пожалуйста — и дома вроде побывал, а толку никакого. Так что надлежит, друзья мои, жизнь свою строить расчётливо — так думал я тогда. Такова уж моя судьба…

Глупец, если бы только я знал, что за судьба у меня. И какой неожиданный поворот совершит она в тот ненастный и скучный день.

По молодости лет я, конечно, порой обольщался наивными мыслями о своей исключительности, о том, какие блестящие перспективы откроются предо мной. Но, будучи человеком не по годам рассудочным и здравомыслящим, в глубине души я осознавал, что являюсь личностью вполне заурядной и вряд ли меня ждёт нечто исключительное. Печать будущего, оттенок этой самой исключительности предначертанной мне судьбы, сумел разглядеть только мой уважаемый товарищ Осиповский. С первой встречи он узрел во мне, по-моему, не совсем обоснованно, философский склад ума, в чём часто пытался убедить меня. Также неоднократно высказывал он мысль, что жизнь моя будет далеко не гладкой и совершит она не один лихой и опасный зигзаг. Я считал эти слова за очередное чудачество, но не мог не признать, что Осиповский обладает каким-то сверхъестественным чутьём и действительно порой способен угадать, что человеку предначертано и как у него всё сложится.

Немного о себе. Выходец из семьи военного, по идее, я должен был продолжить дело своего отца — отставного полковника. Однако сложилось всё иначе, и я избрал стезю инженера-изобретателя в области пионерных (новых видов) вооружений. Но всё равно можно сказать, что все члены нашей семьи, не исключая меня, родились под знаком бога войны Марса.

История знакомства моего отца и матери заслуживает отдельного повествования. Скажу только, что познакомились они на Кавказе, где отец служил в пехотном полку. Мама же была татарской княжной из довольно знатного рода. Их любовь оказалась сильнее сословных и религиозных предрассудков. Мама бежала из родного дома и приняла обряд крещения, навсегда связав свою жизнь с русским офицером. В наследство от неё мне досталась восточная внешность, от отца же я унаследовал бесстрашие и любвеобильность. А ещё мама привила мне любовь к иноземным языкам, и благодаря ей я довольно свободно владею немецким, французским, турецким и могу даже немного изъясняться на хинди, вот только на нём не с кем у нас перемолвиться и словечком…

Вернёмся, однако, к тому роковому дню. Более всего мне хотелось повидаться с другом моей буйной молодости корнетом Запашным. Он как раз находился на излечении после ранения в турецкой кампании. Его деревенька лежала на пути в Тулу, и я приказал кучеру править туда. Однако коль невезение привяжется, отвязаться от него не так легко. Не проехали мы и двадцати вёрст, как у моего экипажа отвалилось заднее колесо. Коляска накренилась, ось чиркнула по земле, и я едва не вылетел на землю. К счастью, я не пострадал. Больше пострадало моё настроение — и без того неважное в тот момент, оно было испорчено окончательно.

— Тьфу, нелёгкая! — выругался я, сплюнув.

Мне было неведомо, что я приближаюсь к самому знаменательному рубежу в моей жизни, и судьба, о тайнах и сущности которой так любят спорить умные головы, уже повлекла меня в безумный водоворот, навстречу опасностям, невзгодам, победам и поражениям — в общем, всему тому, чего пока в моей жизни было чрезвычайно мало. Да что там — не было совсем.

Неисправность оказалась серьёзной, а быстрое её устранение на месте виделось делом безнадёжным. Темнело, погода становилась всё хуже, а я, злой, по Щиколотки в грязи, стоял посередине дороги, ведущей через обширный лес, зная, что вблизи нет ни усадеб, ни крестьянских дворов, и выслушивал причитания моего кучера, тщетно пытавшегося исправить повреждение. Поняв наконец, что дождаться здесь в это время можно, пожалуй, лишь волков да разбойников (правда, поговаривают, что лихой люд не шалил в этих местах уже полвека), я от души обругал кучера, велел распрягать пристяжную и отдать её мне.

— Да как же можно, барин? — захныкал рябой детина. — Возьмите лучше Мурмуля али Черкаса, а Катюха-то ещё никогда под седлом не хаживала…

— Какого дьявола? Сам же знаешь, с этими живоглотами мне не совладать. Чистые звери! А Катюха посмирней будет. Распрягай, тебе говорят! И не бойся — доскачу до ближайшего постоялого двора и пришлю подмогу.

Катюха, жерёбая кобыла с раздутыми боками, седока приняла беспокойно, закрутилась на месте, норовя укусить меня за колено, но не на того напала. Дав шенкеля, я правой рукой хорошенько саданул её по крупу, и пошла, родимая, только грязь из-под копыт…

Мерная рысь лошади, покачивание в седле навели меня на успокоительную мысль: всё, что ни делается, — к лучшему. На самом деле, попади я теперь же к другу корнету, так не избежать грандиозной попойки, а там ветреный приятель потащит меня к соседям, у которых славные дочки на выданье. И уж конечно, не обойдётся без того, что я опять влипну в какую-нибудь любовную историю — мне слишком везло на подобные дела. Только, к сожалению, не будет рядом лучшего советника и «лекаря души» профессора Осиповского. Только он, старый ворчун, властен надо мной, ибо ещё со студенческой скамьи я уяснил для себя непреложную истину: мой учитель Тимофей Фёдорович — подлинный гений, и необходимо почаще прислушиваться к нему, делая всё, что он скажет. Помог же он мне избавиться от любовного недуга к Флоре Коровьевой, а это дорогого стоит. Очарованный прелестями этой дамы, я совсем потерял голову и был уверен, что нашёл свой идеал. Однако Осиповский холодно и бесстрастно разложил всё по полочкам и неопровержимо доказал, что Флора не только мало подходит для идеала, но и вполне может называться дурной женщиной. Представьте, что это такое — доказать влюблённому молодому повесе несостоятельность предмета его восхищения!

— Редукция, — снисходительно пояснил Осиповский. — Сведение высших явлений к низшим, основополагающим. Проще говоря, приведение сложного к простому. Я взял ваше увлечение, разобрал его по косточкам и привёл к общему знаменателю. В результате вы убедились, насколько мелок предмет вашей страсти.

Тогда я был даже зол на моего друга и учителя, но потом ясно понял, от какой глупости он меня уберёг. Да, таков был мой добрый Осиповский. Профессором математики он стал позднее, да и все свои философские труды завершил уже после изгнания Наполеона из России. Потом он со смехом говорил, что вывел многие положения своих трактатов благодаря мне — мои житейские ошибки послужили толчком к их анализу и переосмыслению. А я тоже со смехом отвечал: что вы бы без нас делали, теоретики, затворники-мыслители…

Но, впрочем, речь не об этом, а о вещах более прозаических: о премерзкой окольной дороге, об осеннем вечере, неприятности которого только начинались для меня, и обо мне, молодом, несмышлёном и полном сил. О Господи, когда это было!

Погода испортилась окончательно, злой ветер продирал насквозь, косой дождь хлестал в лицо и иголками впивался в кожу, я дрожал от холода, и казалось мне в тот час, что не будет той дороге конца, суждено мне веки вечные, как неприкаянной душе, скитаться здесь, голодному и холодному. Я понимал, что эти мысли неуместны, что дороги здесь, в центре России, далеко не бесконечны и вскоре я должен наткнуться на какое-нибудь жильё, так что никакой угрозы нет. Но разум и чувства порой живут вне зависимости друг от друга. Стыдно признаться, но я даже готов был в отчаянии потерять голову, настолько мне было тоскливо и неуютно, настолько далёкими казались перспективы сытного ужина и пылающего очага.

Смешно, но я вполне мог проехать мимо долгожданного постоялого двора, полностью растворившегося в чернильной тьме. Огней я не видел, поскольку окна выходили на другую сторону дороги, а сам я настолько устал, что находился в состоянии некоторого оцепенения и не способен был внимательно следить за окружающей обстановкой. Вывел меня из прострации истошный лай дворняги, бросившейся прямо под копыта моей лошади. Катька испуганно шарахнулась в сторону, и я едва усидел в седле.

— Ктой-то там? — послышался грозный бас. Ориентируясь на огонь фонаря, зажёгшегося в дверях дома, я подъехал ближе.

— Это, что ли, постоялый двор? — спросил я в свою очередь.

— Да, ваша милость, — сбавив тон, поклонился хозяин, одетый в цветную блеклую рубаху навыпуск.

— Ну так принимай лошадь и пошли кого-нибудь на дорогу, там моему человеку помочь надо. У экипажа колесо отвалилось. И не мешкай! Я хорошо заплачу.

— Не извольте беспокоиться, барин, — опять поклонился хозяин, — всё будет сполнено. А покамест прошу в дом — отведайте, что Бог послал.

Убранство постоялого двора было бедно и убого. Скамьи, длинный стол, закопчённые стены, крохотные, прикрытые ставнями окошки. Не было никаких украшений, которые обычно имеются в подобных местах, — ни резных деревянных безделушек, ни грубо намалёванных картинок. Похоже, хозяин был скуп и не слишком заботился о присутствии красоты в своём заведении. Может быть, он даже не ведал о подобном слове. Но какое это имело значение? Ведь здесь было главное — крепкие стены, укрывающие от непогоды, горячая печь, от которой шло так желанное мной тепло.

В помещении царила полутьма. Тусклый огонёк масляной лампы не мог совладать с тьмой и лишь робко отвоёвывал у неё небольшое пространство, но я вполне мог рассмотреть в слабом свете пляшущего огонька присутствующих.

За столом о чём-то спорили красавец офицер с грозно закрученными набриолиненными усами и высокий, длиннорукий священник с окладистой рыжей бородой. Позже, присмотревшись к этим людям, я отметил, что офицер как-то не в меру суетлив и вертляв, говорит немного картавя, но речь его плавна и убедительна, он умеет увлечь собеседника. Священник же, как и подобает по сану, спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может вывести его из равновесия, а речь его так же гладка и убедительна. Природа наградила батюшку большим, горбатым носом, который в жизни светской навряд ли содействовал бы успеху его у дам. Но принято считать, что лицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя, поговаривают, и среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.

— О, нашего полку прибыло, — осклабился офицер, увидев меня. — За это стоит выпить.

— Да, да, — встряхнул бородой батюшка. — Самое времечко причаститься…

— Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич. Еду по служебным делам.

— Поручик гусарского полка Фёдор Васильевич Никитин. — Офицер встал из-за стола и учтиво поклонился.

— Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарёв Василий Петрович.

— Очень, очень приятно.

Мне на самом деле было приятно застать в этом медвежьем углу образованных собеседников, с коими можно поболтать о том о сём и тем самым скрасить тоску ненастного вечера.

— Давайте-ка, Иван Алексеевич, к столу. Тут на удивление хорошо угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на угрюмое лицо здешнего хозяина.

Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной недурно, я расслабился и, намереваясь со временем присоединиться к возобновлённому спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же, мои сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой — беседой о вещах возвышенных и к повседневным заботам отношения не имеющих. Безобидная болтовня — как раз то, что нужно, дабы приятно провести время и укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.

— Мир безумно стар и дрябл, — разглагольствовал офицер, горячо размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. — Для высоких порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нём не остаётся места — просто не хватает сил и энергии. Его устои и заветы обветшали, его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к подлинному освобождению духа.

— Вы рискуете освободить не дух, но страсти, — улыбнулся, отхлебнув вина, священник.

— А разве высокая страсть не духовна?

— Какая же такая страсть? Ненависть, как вы только что изволили сказать? Ненависть… Та самая змея, которая способна погубить солнце жизни-После этих слов священника офицер хрипло рассмеялся и, как мне показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг изменился в лице, по которому пробежала судорога.

— Почему же? Может, освободиться любовь… Бросил он эти слова невпопад, но в его голосе, который сейчас дрожал, теперь ощущалось нешуточное напряжение, будто разговор вовсе не был банально пуст, а шёл о вещах важных и имеющих для него большое значение.

— А я иногда думаю: чем плоха ненависть? — ухмыльнулся батюшка в бороду. — Она тоже может быть прекрасна, если достигла таких же высот, как истинная любовь. Ведь не только Бог, но и дьявол может быть прекрасен и притягателен…

— Несколько странные рассуждения для слуги Господа, — прожевав кусок, вмешался я.

Офицер, поддерживая мои слова, развёл руками и рассмеялся.

— Вот и я говорю, — сказал он, — напоминаете вы мне, батюшка, приснопамятного монаха-атеиста, не верившего в то, что так горячо проповедовал.

— Как такое возможно — скромно потупился священник, и выражение его лица при этом было столь кротко и благостно, что устыдиться бы должен тот, кто заподозрит его хоть в малейшей неискренности.

— Представьте себе, возможно, — махнул рукой офицер. — Того монаха-бенедиктинца звали Леже Мари Деган. В своём письменном труде он осмелился утверждать, что понятие Бог создано людьми, а гнусное неверие в Господа считал достоянием узкого круга людей, которых цинично именовал просветителями. По нему мир есть сверхчувственная сущность, и познание его доступно лишь разуму, но не чувствам. Разум…

— Разум — великая сила, — зевнув, прервал его священник. — Поручик, вы довольно неплохо образованы для офицера. Ваш ум занят вопросами, которые не часто посещают умы людей военных.

— Но ведь и ваш ум, батюшка, занят мыслями, особам духовного звания не совсем долженствующими, — с каким-то вызовом, по-моему, совсем неуместным, произнёс гусар.

— Ох, сын мой, вы просто не представляете, чем только не бывает занята голова лица духовного, какие только вопросы не мучат нас. Иногда — на какие деньги отремонтировать купол храма или как устроить церковное хозяйство? А иногда, гораздо реже, это вопросы вселенские, важные. Например, что такое чёрное и белое? Свет и Тьма! Луна и солнце!

— Луна и солнце… — задумчиво протянул офицер. — Вы, святые отцы, горазды всё усложнять, А ответ прост, он лежит на поверхности.

— Так дайте мне его.

— Дам. Не сейчас. Может, позднее. Я устал и должен оставить вас. Спокойной ночи.

Разговор, особенно его окончание, весьма озадачил меня. Он был полон намёков и недоговоренностей, в которых я ничего не понял. Насколько я уяснил, эти двое познакомились только здесь. Неужели какие-то сложные отношения, даже некоторая скрываемая неприязнь, возникла за один вечер? Как-то всё это загадочно.

— Странный человек, — покачал я головой, пытаясь вызвать священника на разговор. Меня разбирало любопытство. — Он будто хотел сказать что-то… — Разве? По-моему, что хотел — он сказал. Эти люди вообще любят поговорить. Они опутывают словами как паутиной.

— Свет и Тьма. Луна и солнце. В этом есть что-то поэтическое. Кстати, на руке гусара я увидел необычный браслет. На нём изображены луна и змея.

Священник улыбнулся.

— Не луна, а солнце… Наверное, мой взгляд упал на его руку, и я невольно подобрал противопоставление в пылу спора. Вы правы, оно довольно поэтично и красиво. По-моему, подошло к теме.

— В этом видится нечто забавное, — сказал я, пытаясь продлить, разжечь затухающий разговор, но мне это не удалось.

— Даже чересчур забавное, — произнёс батюшка, прикрывая зевок ладонью…

Ворочаясь в постели, я никак не мог заснуть. Справедливости ради надо отметить, что священник казался мне личностью не менее странной, чем гусар. Неожиданно меня осенило, я понял, что мне напоминает состоявшийся, безобидный на первый взгляд разговор. Он походил на сложную карточную партию, а повисшее напряжение говорило об одном: ставки высоки!

Ближе к полуночи, когда я уже стал подрёмывать, мне послышался шум в соседней комнате. Вскоре неясный силуэт промелькнул в проёме окна. Приподнявшись на локте, я стал пристально вглядываться в ночную темень. Тучи, нёсшиеся по небу, время от времени приоткрывали луну, так что можно было что-то увидеть. Постепенно, не сразу, я сумел рассмотреть ещё один силуэт.

Глаза мои слипались, поэтому я не склонен был к каким-то размышлениям. Лишь подумал: может, моим соседям не спится, решили погулять по свежему воздуху. Ну что ж, вполне естественно после неумеренных возлияний, которым они с увлечением предавались весь вечер. Ну и Бог с ними, со всеми! Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Утро выдалось таким же ненастным, как и вчера. Серое, дождливое небо, мерный перестук капель отнюдь не пробуждали стремления вскочить с постели и окунуться в заботы нового дня. Разлепив глаза, я провалялся ещё с полчаса. Нежился бы в постели и дальше, не принуди меня подняться неучтивый стук кулаком в дверь.

— Какого чёрта? — недовольно буркнул я.

— Подымайтесь, барин! — прокричал хозяин постоялого двора. — Господина гусара зарезали…

Труп поручика Никитина лежал в конюшне на земляном полу. Вокруг тела растеклись и впитались в землю бурые пятна крови.

— А что это у него на груди, барин? — боязливо спросил хозяин, отворачивая ворот рубахи. — Здесь какой-то круг, полоса. Батюшки, да это ж ножом вырезано!

«Убили беднягу, — подумал я. — Кто же это сделал? Неужто… Вот так святой отец…»

Из-за всех этих скорбных дел я вовремя не прибыл на службу, так как оказался временно задействованным здешним полицмейстером в роли свидетеля. Убийцу найти не удалось, он как сквозь землю провалился. Ищи теперь ветра в поле. Зато я, по возращении на службу, получил строгий выговор от начальства — мол, платят мне деньги не за выведение на чистую воду окаянных лиходеев, а за изыскания в области пиротехники. На том вроде бы и кончилось…

Несмотря на то что ещё в самом начале русско-турецкой кампании 1787 года я проявил настойчивое желание оказаться в действующей армии, меня, откровенно сказать, просто поставили на место, пояснив, что в армии и без меня обойдутся, а вот без пороха и прочих боевых припасов никакого врага не одолеть, А поскольку я инженер, да ещё специалист по пионерным вооружениям, то и надлежит мне заниматься своими делами.

И вот один за другим минули годы летних кампаний, благоприятных для нашей армии. Гремела слава Суворова и Румянцева, взята была неприступная крепость Очаков и срыта до основания на веки вечные. А вместе с ней пал черноморский оплот Османской империи Гаджибейский замок, сданы были без боя Аккерман и Бендеры. Наши войска стояли уже около самой неприступной из турецких крепостей — Измаила.

Измаил… В ту пору это слово было на устах у всех. Именно там окончательно решалась судьба войны. Именно там России предстояло ещё раз удивить мир мощью и отвагой и ратным искусством своих сынов. Именно там в те дни решалась и моя судьба. Под стенами крепости мне предстояло перешагнуть некий барьер и узреть новые, воистину невероятные пространства. Или погибнуть бесславно, не оставив после себя ни доброй памяти, ни достойных дел. Однако тогда подобные мысли на свой счёт не могли прийти мне в голову, поскольку я ещё не знал, в какие события вовлечён и игрушкой каких сил стал. Я был легкомыслен, как мотылёк, и несказанно рад тому, что начальство, наконец, соизволило направить меня под стены турецкой цитадели. Целью поездки было испытание моего изобретения — адской машины, своеобразной контрмины, способной уничтожить любые заминированные подкопы противника методом детонации. Однако по всему выходило, что прибыл я поздновато и развернуться мне уже не будет времени.

Я был бы неискренен, если бы утверждал, что только радость владела мною тогда. Посещали меня и некоторые опасения, даже страх перед войной, опасностью, перед смертью, которая могла ожидать меня на поле брани. Немало неприятных картин подсовывало мне воображение, немало тревожных, а порой и жутких сновидений пришлось мне перевидать. Наконец, я настолько запутался в своих представлениях о войне, что мне стало казаться невероятным увидеть картины войны наяву. Но время неумолимо шло, и вот я, завершив приготовления и выслушав последние наставления родных, отправился в путь.

Не буду утомлять вас описаниями путешествия, всех трудностей и приключений, которые выпали на мою долю в дороге. Уместнее было бы начать с того момента в конце 1790 года, когда я прибыл в лагерь наших войск под Измаилом, доложился командованию и, решив обозреть окрестности, очутился на пригорке, откуда открывался обширный вид. Светило солнце, воздух был прохладен, однако не по-зимнему, как положено на севере. Тут всё-таки юг, край благодатный, тёплый, так что погода годилась бы для осени, но не для середины зимы. Взору моему открылись чёткие прямоугольники палаточных городков. Отсюда они казались игрушечными, какими-то бутафорскими, словно их изобразил театральный художник на заднике сцены, чтобы подчеркнуть драматизм действия, которое вот-вот должно развернуться на подмостках. Интересно, какова будет моя роль в этом кровавом спектакле?

Вид на военный лагерь недолго занимал моё внимание, переключившееся вскоре на другую картину, куда более грозную и значительную, чем палатки-чайки, парящие в рваных клубах утреннего тумана. Величественное сооружение самонадеянно вознеслось в небесную высь, будто собираясь застить весь горизонт. Похоже, здесь фортификаторы вознамерились соревноваться в искусстве строительства с великими зодчими, воспевшими силу духа человеческого и славившими произведениями своими самого Творца. Их дворцы стоят долгие и долгие века. Но нет ничего более преходящего, подверженного разрушениям, чем военные цитадели, какими бы совершенными они ни казались. Возведённые лишь для одной цели — увековечить чьё-то могущество и силу, чьё-то имперское самомнение и самолюбие, они неотвратимо влекут к себе тех, кто хотел бы утвердиться в величии своём, сравняв некогда неприступные стены с землёй и тем самым оставить ещё один разрушительный след в великой исторической цепи событий.

Нет, мои размышления не казались мне бесспорными, и наверняка мой старший друг Осиповский поправил бы меня, наверное, он сказал бы: «Крепости разрушают справедливо хотя бы потому, что нередко за их стенами скрывается Тьма и Зло. Так, некогда в замках-монастырях укрывались тевтонские рыцари, которые, прикрываясь именем Господа, творили дела воистину чёрные. И мир становится лишь лучше, когда подобные цитадели зла оказываются поверженными. Но есть, к счастью, и иные бастионы, такие, как Сергиево-Печерская лавра, где православные защитники с Божьей помощью в трудные времена отстаивали нашу землю».

Вражья цитадель, вызвавшая у меня бурю чувств и мыслей, располагалась на склоне высот, полого спускавшихся к величавому Дунаю. Широкая лощина, разделявшая Измаил на две части, из которых большая, западная, называлась Старой, а восточная — Новой крепостью, особо подчёркивала высоту мощных стен. На глаз длина стен цитадели была никак не менее шести вёрст.

Как инженер, конечно, я вскоре увлёкся подсчётами. Главный вал, прикидывал я, достигает не менее четырёх сажен вышины. Он, в свою очередь, обнесён рвом глубиной не менее пяти и шириной до шести сажен. Местами ров заполнен водой. В ограде четыре воротных проёма…

Я знал, что крепость Измаил превращена в грозную твердыню. Турки под руководством французского инженера де Лафит Клове и немца Рихтера постарались на совесть укрепить её. Удастся ли нам разрушить фортификационные ухищрения, пробить в них брешь? Под силу ли будет нашим войскам взять крепость? Задача не из лёгких…

Мои размышления неожиданно были прерваны.

— Ба, никак сам господин Курнаков прибыл? Значит, туркам крышка, — прозвучал за моей спиной чей-то очень знакомый голос.

Я обернулся. Это был капитан Терехин, с которым я имел честь познакомиться ещё на Тульском пороховом заводе. Мы радостно пожали друг другу руки.

— А я как раз вас высматриваю, — сказал он. — Мне приказано всячески содействовать вам и помогать в вашем обустройстве.

Капитан Терехин — среднего роста, голубоглазый блондин — был знатоком пионерного дела. Ещё в 1787 году до меня дошёл слух, что именно он, благодаря своей сноровке и знаниям, сумел обезвредить минные поля у Очакова, за что заслужил звание Георгиевского кавалера. Я рад был, что нас вновь свела судьба.

— Хорошо, что именно вам поручили меня опекать, — сказал я и, тут же переводя разговор в интересующее меня русло, спросил:

— Что ведомо вам о противнике?

— Разведка доносит, что основное вооружение крепости составляют двести шестьдесят орудий, из коих восемьдесят пять пушечек и пятнадцать мортирок смотрят дулами на реку. Сам гарнизон состоит из тридцати пяти тысяч человек, командует ими Айдос Мегмет, — по-военному чётко разъяснил капитан.

— Что это за человек?

— О, это решительный и храбрый воин. С ним нелегко будет справиться.

— А что наши войска?

— Ещё в ноябре армия Гудовича осадила крепость, однако на штурм так и не отважилась…

— Что так?

— Военный совет сначала принял решение отвести войска на зимние квартиры, но тут прибыл Суворов с приказом светлейшего князя Потёмкина действовать на своё усмотрение. А Суворов есть Суворов. Его девиз: «Побеждать не числом, а умением». Так что войска были возвращены на исходные позиции, и сейчас вовсю идёт подготовка к штурму. Вот, взгляните-ка.

Я посмотрел в сторону, указанную моим провожатым. Неподалёку от реки возвышалось странное сооружение, чем-то напоминавшее виденную только что мной крепость. Смерив сооружение взглядом, я пришёл к выводу, что его стены по габаритам не особенно уступают настоящим крепостным. Моё удивление возросло, когда я приметил чёрные фигурки солдат, идущих на приступ этой самой лжекрепости.

— Что это? — спросил я.

— Это задумка его превосходительства графа Суворова, — улыбнулся Терехин. — Он следует правилу по елику возможно избегать напрасного кровопролития и поэтому обучает солдат тому, как надо брать крепости, на отстроенной нами фальшивой цитадели.

— Ну и ну, — только и оставалось мне покачать головой.

В отличие от моих глупых гражданских представлений, люди в палаточном лагере жили обычной, отнюдь не наполненной патетикой и героизмом, походной жизнью. Солдаты готовили пищу, ухаживали за лошадьми, чистили оружие, занимались хозяйственными работами и боевой подготовкой, а на их лицах совершенно не читалось решимости, не щадя живота, послужить Родине. Смех, шутки-прибаутки, обычные, чаще весьма далёкие от войны разговоры. Единственно, что было необычным, — ощущение ожидания. Оно словно было разлито в воздухе, присутствовало в речах, жестах, взорах — во всём. Оно преследовало людей днём и ночью, и никто ни на миг не забывал, что все собрались здесь для того главного мига, когда затрубит призывно труба, и пойдёт сила на силу, и всё, что у человека есть за душой — хорошее или плохое, трусость или отвага, честь или низость, — проявится во всей полноте и ляжет на его имя славой или позором.

Терехин по натуре своей всегда считался любителем хорошего общества и весёлого, в дружеском кругу, времяпрепровождения. Мне показалось, что он знает чуть ли не всех офицеров и считает своим долгом перезнакомить меня с каждым из них. Для меня же знакомство с новыми людьми — обязанность тягостная и непростая. Я имею столь же хорошую память на лица, сколь плохую на имена. Из-за этого постоянно попадаю в глупые ситуации, пытаясь вспомнить, как зовут моего собеседника, и заменяя его имя на беспомощное «уважаемый», «милейший», «любезнейший». Но, так или иначе, я получил право приветствовать многих офицеров и, можно сказать, начал вписываться в это боевое, сплочённое огнём и походами братство, что не могло не льстить моему самолюбию.

Когда мы с Терехиным передвигались по лагерю, то время от времени нас окликали часовые. Дежурные офицеры, из тех, кто не знал нас в лицо, проверяли наши полномочия.

— Уж очень много сюда шпионов к нам от турок заслано, — сказал Терехин — Вредят нам как только могут: взрывают пороховые погреба, поджигают фуры с продовольствием и фуражом, убивают офицеров…

Так что вы поосторожнее, Иван Алексевич. А то в случае чего мне за вас голову снимут.

— Ничего. Не такая уж я важная фигура, чтобы за мной охотиться…

— Всё хочу вас спросить, — перевёл на более приятную тему разговор мой проводник. — Как там поживает славная Тула? Всё куёт оружие для наших побед?..

— И куёт, и развлекается, — улыбнулся я, вспомнив, что и Терехина не миновала участь многих молодых людей, познакомившихся с мадам Флорой. — Вы желаете, конечно, разузнать о здоровье некоторых красоток? — позволил я себе ехидный тон.

— И об этом тоже, — потупился капитан, и его щёки залил яркий румянец, характерный для неискушённых дамских угодников.

— Дамы процветают, шлют привет боевым офицерам, славным героям Отечества.

— Да, — вздохнул Терехин. — Нет женщин красивее, чем в Туле.

— С этим можно поспорить, — возразил я. — В Воронеже они куда прелестнее.

Терехин мне что-то ответил, но я не расслышал, поскольку остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду. Моё внимание привлекла группа гусар. Я мог поклясться, что лицо одного из них было мне знакомо. Притом знакомство это состоялось при весьма необычных обстоятельствах.

— Что вы увидели там интересного, друг мой? — тронул меня за плечо Терехин.

— Я не вполне уверен, но мне показалось, что я встретил знакомого. Один из тех офицеров.

— Вполне возможно. Мы можем догнать их и проверить это.

— Нет, не надо. Этот не из тех людей, с которыми бы мне хотелось ещё раз сидеть за одним столом…

Да, действительно, ещё раз отужинать с этим человеком мне не хотелось бы. Хотя бы потому, что в этом случае меня мучили бы неприятные воспоминания о том, что произошло несколько месяцев назад после такого «дружеского» застолья. Ибо офицер этот был не кто иной, как отец Пафнутий, исчезнувший с постоялого двора после убийства поручика Никитина…

Ян Георгиевич Бунаков, 1954 года рождения, уроженец и житель города Твери, образование среднее, не судим, временно не работает.

21 января с.г. в 19:40 гражданин, назвавшийся Бунаковым Я. Г., приставал на улице к гражданину Сотнику Г. И., доценту медицинского института. Бунаков был задержан подоспевшими гражданами и патрульным нарядом милиции в составе младшего сержанта А. С. Павлова и рядового милиции И. Н. Смольяненко.

В возбуждении уголовного дела по ч. 1 ст. 206 УК РСФСР (хулиганство) отказать за отсутствием состава преступления.

Я. Г. Бунаков направлен в приёмник-распределитель для лиц без определённого места жительства. Освобождён 2 февраля с.г.

Встреча с убийцей поручика Никитина сильно подействовала на меня, Я невпопад отвечал на вопросы Терехина, поскольку мысли мои были заняты воспоминаниями о памятной встрече на постоялом дворе. Так убийца это или нет? Очень уж невероятно, чтобы святой отец вдруг решил посвятить себя военному ремеслу, да ещё сразу был произведён в офицеры.

О таком мне ещё слышать не доводилось… С одной стороны, я вполне мог обознаться. Ведь отца Пафнутия видел лишь в полутьме, да и был он тогда с рыжей бородой. Сколько на свете похожих людей! Я сам знавал одного купца, вылитого Петра Третьего, но это отнюдь не значило, что он таковым и являлся. С другой стороны, лицо батюшки было очень выразительным, такое трудно спутать с кем-то, а уж тем более забыть.

Этот здоровенный горбатый нос — вот уж действительно такой встретишь нечасто!

Нет, всё-таки не он, подумал я с раздражением. Не может такого случиться. Я вновь припомнил виденного мельком гусара. Гусар как гусар — ментик, доломан малинового цвета… Малинового? Я похолодел. Как же сразу не додумался? Гусарские полки носят форму какого-то определённого цвета. Малиновый — отличительный для Воронежского. И погибший на постоялом дворе поручик Никитин носил точно такую же форму. Отсюда следует… Ну да, батюшка убил поручика, чтобы занять его место!

В моей памяти всплыли рассказы Терехина о проникновении турецких шпионов в русский лагерь. Возможно, этот таинственный лжегусар здесь для того, чтобы помогать нашему противнику.

«Да брось ты. — Голос разума вновь заговорил во мне. — Это напоминает досужие рассказы, а то и мужицкие сказки. Ну, совпадают полк, звание. Всё это может быть чистой случайностью, помноженной на моё необузданное воображение… Может, моё сознание играет со мной злую шутку и досужие домыслы кажутся истиной. Надо плюнуть на всё это и заняться чем-нибудь дельным».

Но ни о чём другом я думать не мог. Успокоить себя не удавалось. Я всё больше укреплялся в мысли, что мне надлежит незамедлительно проверить свои подозрения. Как — это мы посмотрим.

Перво-наперво я решил отыскать лже-Никитина и потихоньку проследить за ним. Мой проводник Терехин оказался человеком весьма наблюдательным. Его сразу заинтересовало то, что я проявляю слишком большой интерес к какому-то гусару. Пришлось покривить душой и наплести ему заведомую не правду.

— Всё дело в том, уважаемый Пётр Васильевич, что сей офицер напоминает мне одного родственника, с которым мы в давней ссоре. Обязан вас предупредить, что кузен ничего не должен знать обо мне, иначе дело кончится скандалом, а я предпочёл бы отложить подобное занятие до мирных времён.

— Весьма разумно с вашей стороны, — понимающе кивнул доверчивый капитан.

Мы шли по лагерю, и в этот момент Господь, будто карая за вынужденную ложь, поднял прямо передо мной кучу земли и осколков камней, оглушил громом и ослепил яркой молнией. Тут же я понял, что силы небесные здесь совершенно ни при чём. Просто заговорили во весь свой могучий голос пушки янычар.

— Ложись! — крикнул капитан. Мы оба упали как подкошенные, а вокруг свистели ядра.

— И долго это продлится? — спросил я, приподнимая голову.

Мне вовсе не улыбалось ползать на брюхе под вражескими ядрами — этому противилась вся моя натура. Терехин не расслышал моего вопроса, так как в нескольких метрах от нас разорвалась артиллерийская граната.

Мне пришлось вторично обратиться к нему и прокричать во весь голос;

— Я спрашиваю, когда это кончится?

— Потерпите, Иван Алексеевич, потерпите. Даст Бог, скоро перестанут. Всё обойдётся… Всё обойдётся…

Я удивлённо взглянул на Терехина, меня поразило, что «всё обойдётся» он повторил несколько раз, как заклинание или молитву. Тут я увидел то, чего никак не ожидал: зрачки у Терехина были расширены, в лице ни кровинки. И я понял, что капитан боится! Да ещё как! Он судорожно крестился после каждого взрыва и при этом странно позёвывал, будто в лёгких у него не хватало воздуха. Увидев этот плохо скрываемый страх, я вдруг и сам испугался. Даже не столько свиста ядер и взрывов. Я испугался своего страха. Того, что он мог сделать со мной, превратив моё крепко сбитое, здоровое тело в трусливо трепещущую плоть.

И тогда я, пересилив себя, встал в полный рост, отряхнул колени и, отвернувшись от Терехина, стал из-под руки смотреть на конно-артиллерийскую роту, прямо с марша разворачивающую все двенадцать орудий, среди которых мой взгляд сразу выделил шесть шестифунтовых пушек и столько же четвертьпудовых единорогов — гладкоствольных орудий с особой конической зарядной камерой, которые соединяли в себе качества и пушек, и гаубиц, стреляли и ядрами, и гранатами, и картечью.

Надо сказать, что в артиллерии я разбираюсь неплохо и мог бы без особого труда заменить любого из четырнадцати человек орудийной прислуги. Начинал я свою инженерную карьеру с литья пушечных стволов, а на полигоне даже лихо управлялся с банником и пробойником для единорога, будучи «номером первым» в расчёте, и уж никогда не путал пальник с гандшпугом, на чём постоянно подлавливают новичков.

Конная рота, быстро развернувшись, ответила неприятелю огнём. Османы же сосредоточили свою пальбу на наших незащищённых естественными укрытиями орудиях. Им удалось повредить одну из пушек, но точный залп сразу одиннадцати орудий угодил в пороховой магазин по ту сторону крепостной стены, подняв на воздух и неприятельскую батарею, и всю орудийную, прислугу. Это был, клянусь головой, блестящий залп! Такой удачной стрельбы я ещё не видывал.

Я искоса взглянул на своего провожатого, который стоял уже подле меня. Капитан смотрел куда-то вдаль, что-то бормоча себе под нос. Я прислушался к его словам и уловил следующее:

— …не могу после Очакова. Не могу! Когда гранатой сразу восемь человек положило… Я их всех знал, всех! Это были мои солдаты. А потом и меня шарахнуло, да так, что до сих пор не могу опомниться. Проклятый колотун… Это как припадок падучей. Ничего не могу с собой поделать…

Уже позже, вечером, когда я сидел в палатке и ел безвкусный солдатский ужин, мной овладел запоздалый страх. Мне представилось, что одно из ядер попадает в меня, рвёт на клочки моё несчастное тело, меня захлёстывают боль, темнота. И тогда… Тогда моя душа уже блуждала бы сейчас в потустороннем, неизведанном, пугающем мире, и неизвестно, что бы перевесило на весах Всевышнего — мои грехи и грешки, хоть и несерьёзные, но многочисленные, или мои добродетели, в свою очередь тоже не особенно серьёзные и далеко не столь многочисленные. Да, я мог до срока покинуть эту землю на горе себе и близким. А зачем? Чтобы показать всем своё мальчишество? Кому бы я что доказал? Тоже мне герой встал в полный рост, мол, ничего не боюсь, всё нипочём. Дурак!

Аппетит пропал. Я отодвинул тарелку. Липкий, неприятный страх всё более овладевал мной. Я понимал: чтобы стать настоящим воином, нужно преодолеть и Детскую браваду, и этот мерзкий, позорный, унизительный страх. Смогу ли? От мальчишества я, как мне представлялось, уже избавился…

Правда, дальнейшие события показали, что с этим всё обстояло как раз наоборот.

— Ужинаете, мой друг? — спросил появившийся Терехин. Он внимательно посмотрел в моё лицо, и в его глазах, как мне показалось, было понимание и сочувствие. — Могу предложить кое-что. Бодрящ сей напиток и целителен.

Он извлёк большую флягу, вытащил из-за койки небольшие стаканчики и налил в них тёмную жидкость.

— Первая переделка — самая тяжёлая. Лучшее средство — стаканчик доброго напитка.

Конечно же, одного стаканчика не хватило. За ним последовал второй. После третьего пришло тепло и благостность.

— Я узнал фамилию того офицера, — сказал Терехин, наливая ещё и не обращая внимания на мой не слишком убедительный протест.

— И как же его зовут? — спросил я беззаботно, но тут же меня будто окатило холодной волной.

— Никитин его фамилия. Фёдор Васильевич…

Легче всего было бы плюнуть на лже-Никитина и заняться своими делами. Шпион или не шпион — поди разберись. Не моё это дело. Но так поступать было бы негоже. Попросту сказать — бесчестно. Ведь если он злоумышленник, то от него может исходить угроза нашим войскам. Один такой враг может принести столько бед, сколько не принесёт и целый неприятельский полк. Значит, если я оставлю его в покое — это пойдёт на пользу туркам и во вред нашему государству. Можно было бы пойти к начальству и доложить обо всём, но возникала пренеприятная возможность быть поднятым на смех, а то и самому быть заподозренным в неблаговидных делах. Кроме голословных утверждений и честного слова, у меня ничего нет. Да и человек я здесь новый.

Таков примерно был ход моих рассуждений. Но, кроме того, по годам своим я ещё был довольно легкомыслен и неискушён в подобных делах. К тому же голова моя была забита мечтами о славе, подвигах, звании спасителя Отечества. В неё лезли настырные и глупые картины, как в императорском дворце мне вручают высший орден, высокие особы взирают на меня с уважением и благодарностью, а после сам князь Потёмкин берёт меня за руку и доверительно шепчет: «Да, брат, если бы не ты…» И государыня — она тоже улыбается мне… Нет, разумом я понимал, что всё это несуразица, ничего этого не будет, зато неприятности могут быть превеликие. Но куда там — доводы рассудка не могли обуздать мои устремления. И я решил в одиночку разобраться с лжегусаром и изыскать доказательства государственной измены!

Да, я был глуп, это несомненно. И вместе с тем оказался прозорлив, ибо эти мальчишеские честолюбие и мечтательность вовлекли меня в невероятные события, в результате коих я стал тем, кем есть сегодня, и ни разу не пожалел об этом. Короче, опять вторглось в мою жизнь Провидение, на сей раз в виде моей взбалмошности и несерьёзности — качеств, которые я столь долго пытался изжить под руководством разлюбезнейшего друга и учителя Осиповского,

Для начала я задумал установить за лже-Никитиным наблюдение. Благодаря выросшим у меня усам, внешность моя претерпела за последнее время сильные изменения, и я смел надеяться, что он меня не узнает. Да ещё и физиономия моя была далеко не столь выразительна, как у него.

Следующий вечер был тих и красив. Закатное солнце озарило небо алыми лучами. Хотелось бы сказать — кровавыми, но не такие сравнения подходили к моменту. Что-то потустороннее, притягательное было в этих красках вечернего неба — нечто свидетельствующее о том, насколько ничтожны человеческие помыслы, войны, интриги пред величием этого Божьего мира. Я был занят сразу тремя делами — любовался пейзажем, беседовал с Терехиным и не забывал высматривать с нашего удобного для этих целей местечка лже-Никитина.

В этот час костровые раскладывали дрова в ямах, раздували огонь, водоносы таскали от Дуная воду, предназначенную для приготовления ужина. ЛжеНикитин восседал около одного из костров, рассеянно ковыряя палкой землю. О чём он думал? Эх, если бы знать это! Время от времени к нему подходили какие-то личности и, перебросившись двумя-тремя словечками, исчезали в темноте. Ничего необычного в этом не было. Офицеру приходится решать множество вопросов, беседовать со многими людьми. Как угадаешь, с кем из этих людей связывали его тёмные делишки?

Наконец, мне показалось, что я дождался момента и увидел именно то, что нужно. Внимание моё привлёк один из солдат. Я плохо разбираюсь в мундирах, но, по-моему, он принадлежал к Лифляндскому егерскому полку. Солдат был маленького роста, сгорбленный, худощавый, какой-то забитый. Он быстро получил от лже-Никитина записку и засеменил к оврагу. Солдат уже совсем было затерялся среди кустов, как мне пришло в голову, что не худо было бы навестить в одном из егерских батальонов своего давнего приятеля секунд-майора Дробышева, который, помнится, охоч был до женского пола и одно время ухлёстывал за моей кузиной Татьяной, когда бывал в нашем московском доме. Решив так, я заспешил за егерем.

Секунд-майора я отыскал довольно быстро, а помог мне в этом всё тот же всеведущий капитан Терехин, вполне оправившийся от припадка «трясучки», как он сам называл своё состояние после контузии.

Мне повезло. Солдат служил под началом «душки Дробышева», как его называла Татьяна. Весельчак и ёрник тут же попотчевал нас новым анекдотом, который потихоньку передавался из уст в уста между лифляндскими егерями.

— Вы слышали, уважаемые государи мои, что наш всеми почитаемый князь Потёмкин Таврический незадолго до штурма крепости Очаков учудил. Он пригласил к себе своего генерал-адъютанта господина подполковника Карла Фёдоровича Баура и велел ему — что вы думали? ха-ха-ха! — взять подорожную и что было духа скакать в Париж… за модными башмачками для свояченицы Прасковьи Андреевны Потёмкиной. Мы посмеивались над странностями князя — в Сибирь он посылает за огурцами, в Калугу — за тестом, в Париж — за башмачками! Так что же вы думаете? Баур, прибыв в раскрасавец Париж, заказал-таки модные башмачки в самых дорогих мастерских.

Уже через несколько дней после его приезда французы только и говорили о странном поручении русского вельможи, заставившего своего адъютанта проделать путь через всю Европу. Ведь война же, русские сражаются у стен Очакова, а их предводитель ублажает дам! Один французик, говорят, даже сочинил на эту тему водевильчик. Каково?

А Баур тем временем, закупив целый воз башмачков, отбыл в Россию и успел как раз к штурму Очакова.

— Да всё это сплетни! — махнул рукой капитан Терехин.

— Всё может быть, — смеясь, проговорил Дробышев. — За что купил, за то и продаю.

Мне осталось только подивиться смелости секунд-майора. Если бы кто-нибудь донёс его светлости князю Потёмкину о подобных разговорах, то уж не сносить тогда Дробышеву буйной головы.

Отведя секунд-майора в сторонку, я попросил его сделать одолжение и как-нибудь осторожно, под видом осмотра, в числе других, проверить карманы у одного из егерей, который был мне подозрителен.

— Да что он такого натворил? — поинтересовался Дробышев.

— Прошу тебя, не спрашивай ни о чём. Потом объясню…

— Ладно уж. Чего не сделаешь для человека, который чуть не стал моим родственником.

Через полчаса секунд-майор шутовски отрапортовал, вытянувшись передо мной в струнку:

— Ваше превосходительство, пороховых дел инженер! У солдата Прянишникова на устроенном мной досмотре кроме личных вещей обнаружена престранная записка. В ней всего три слова: «Полночь, старая мельница». И всё. Я ничего не понимаю…

— Что с запиской? — быстро спросил я.

— Да ничего. Сделал вид, что не обратил на неё внимания, и вернулся.

— Молодец. А солдатик-то грамотный…

— Так в чём же дело?

— Потом.

Махнув рукой, я выскочил из офицерской палатки. Удивлённый капитан Терехин, пожав плечами, последовал за мной…

Пётр Васильевич Терехин нравился мне всё больше и больше. Он теперь не задавал лишних вопросов и беспрекословно исполнял всё, о чём я его просил. Вот и теперь, когда мне понадобилось узнать о расположении старой заброшенной мельницы, он сразу же вышел из нашей общей палатки и вернулся, разузнав то, что меня интересовало.

— Ветряных мельниц в окрестностях с добрый десяток, — задумчиво произнёс он. Но вас, как понял, интересует скорее всего водяная мельница на Чёртовой речке… Местные жители не любят это место. Считают, что там по ночам собирается нечистая сила, не так давно сгубившая мельника. По-моему, это пустая болтовня.

— Спасибо, друг мой, — поблагодарил я. — Этой ночью сопровождать меня не потребуется. Спите спокойно. Считайте, что я получил увольнение из лагеря на ночь для улаживания амурных дел.

— Но ведь… — попытался что-то возразить мой добрый капитан.

— Провожатый мне не понадобится! — отчеканил я каждое слово, и Терехин оставил меня в покое.

Я понимал, что всё глубже увязаю в какой-то авантюре и что мне вовсе не следовало отказываться от помощи и сломя голову бросаться в пасть тигру. Но что мог значить всё более слабеющий голос разума перед лицом тайны. Полночь, Чёртова мельница — красиво и изысканно, чем-то напоминает французские романы. А мне ещё ко всему и везёт. Как ловко прознал я о месте встречи. Это вселяло в меня уверенность в собственных силах и веру в удачу. Поэтому я самонадеянно устремился навстречу неизвестности, никому ничего не сказав и оставив озабоченного Терехина, опасающегося за меня.

Часам к одиннадцати лагерь угомонился, и окрестностями овладела тишина, изредка нарушаемая перекличками постов, фырканьем лошадей и лаем собак, которые обычно прибиваются к полкам и сопровождают их во всех сражениях. Я поднялся, укутался в тёмный плащ, который не только спасал от холода, но и скрывал в темноте меня самого.

Несмотря на долгое бездействие, прерываемое одной забавой — артиллерийскими дуэлями с турками из Измаила, службу в лагере несли исправно. Через каждые тридцать метров меня останавливали, чтобы удостовериться в личности. Железная рука командующего чувствовалась во всём.

Мне помогало то, что я с детства хорошо ориентируюсь на местности и чувствую направление. Кроме того, ещё днём я запомнил дорогу, ведущую к мельнице. Без труда я выбрался за линию передового охранения.

Дальше мне следовало углубиться в рощу деревьев с узловатыми, разлапистыми ветвями и, дойдя до берега одной из речушек, впадавших в Дунай, отыскать развалины старой мельницы. Луна изредка выглядывала из-за туч, и тогда идти становилось легче. Я несколько раз утопал в каких-то лужах, покрытых тонким слоем льда, который утром растопит солнце, падал, и могу представить, какой неприглядный вид теперь имел. Мельницу я всё-таки нашёл, но подойти к ней оказалось не просто, поскольку дряхлая постройка находилась на небольшом островке, затерянном в зарослях камыша и осоки. От мостика, соединявшего некогда берега, остались одни быки. Пришлось раздеться и, прихватив с собой узелок с одеждой, пуститься вплавь.

Бр-р-р, до сих пор мороз по коже, едва припомню! Как я решился на это, сам не пойму. Видно, слишком силён был гнавший меня вперёд азарт. Помогло ещё то, что отец, воспитавший меня в военных традициях, уделял немало внимания закаливанию, хотя и те процедуры я вспоминаю, мягко сказать, без особого удовольствия. Как бы там ни было, я всё-таки вошёл в воду. Речушка оказалась неглубокой, хотя течение валило с ног. Не раз оступившись, я наконец выбрался на островок, оделся. Ничего, чувствовал я себя лучше, чем можно было бы предположить.

Я коснулся ладонью скользкого, противного на ощупь колеса, надавил на поручни перил, которые неожиданно легко, с треском поддались. Да, тут всё обветшало, готово рассыпаться в прах. Прислушался: в тишине слышался лишь плеск воды. Нагнулся, заглянул в окошко — кажется, внутри пока никого… Ну что ж, рискнём.

Я толкнул ногой дверь и вошёл в большое, с низкими потолками, о которые немудрено стукнуться головой, помещение. Оно было изрядно захламлено. Полуразвалившаяся грубая мебель, мельничные жернова в углу, мешки, мусор. Мне повезло, что здесь пока не было ни единой живой души.

В этот момент до моего слуха донёсся скрип вёсельных уключин, а затем послышались голоса негромко переговаривающихся людей. Шум постепенно приближался, и вскоре при свете луны я различил тёмный силуэт лодки и двух человек в ней. Лодка уткнулась в берег. Я поспешил спрятаться среди груды мешков с заплесневелым зерном в одном из укромных уголков.

Только я устроился поудобнее, как крыльцо заскрипело, кто-то вошёл внутрь.

— Пожалуйте, господин Никитин, — проговорил первый вошедший.

Из своего убежища я сумел хорошо рассмотреть его. Это был кривоногий драгунский офицер невысокого роста, плотного телосложения, какой-то неспокойный, дёрганый. Этим он мне напоминал Никитина «номер один», убитого на постоялом дворе, И так же как у того, вертлявость эта не вызывала усмешки, так как в этом человеке ощущалась внутренняя энергия и сила. Создавалось впечатление, что он способен на многое. Щека драгуна была обезображена страшным шрамом, похоже от сабельного удара. В руке он держал фонарь, отбрасывающий жёлтый свет на его хищное лицо.

— Вы уверены, что здесь никого нет? — опасливо осведомился лже-Никитин мягким, вкрадчивым голосом.

— Какое там. Лучшего места, слава Тьме, не найти.

Тут я стал свидетелем странного действа: оба встали на колени, коснулись пальцами щёк друг друга и, проговорив одновременно: «Приветствую тебя, слуга Великого!», — застыли в молчании. Первым нарушил тишину лжегусар, произнеся каркающие и противные, незнакомые мне слова, от которых веяло смертным холодом:

— Сбргвито казрст! — Потом тихо добавил:

— Я пришёл, чтобы от имени Мудрых узнать результаты твоих трудов и указать дальнейший путь. Готов ли ты к этому, слуга Великого?

— Я готов к этому и жду с нетерпением твоих слов. И готов довести до сведения Мудрых всё то, что мной сделано. Осмелюсь сказать, сделано не так уж мало.

Дальше они говорили, то повышая, то понижая голос. Многое я разобрал, ещё больше — нет. Они перемежали русские, французские, турецкие слова, а также слова языка, которого я не только не знаю, но которому даже не нахожу аналогов. Да и вещи говорились частью понятные — об отравлениях каких-то людей, похищениях важных документов, но большей частью совершенно туманные. Сердце моё упало, когда кривоногий драгун перешёл к тому, что касалось непосредственно меня. Сразу вспомнилась история, рассказанная Дробышевым, о чудачествах светлейшего Потёмкина.

— Вся армия говорит о том, что Потёмкин посылал гонца за башмаками в Париж. Это было сделано им для отвода глаз. Он вручил своему адъютанту пакет на имя французского банкира и несколько писем к своим агентам в Париже. Прибыв во Францию, где бушует революция, Баур тайно встретился с нужными людьми, отдал им бумаги, предписывающие определённые действия. В то же время он получил у банкира князя шестьдесят тысяч червонцев и самолично вручил их любовнице министра иностранных дел Франции. Она и украла для Баура документы, среди которых находились планы минных полей у Очакова и Измаила. Именно поэтому Очаков пал быстрее, чем мы ожидали. Эти карты уже здесь, и они будут нами уничтожены. Это сильно затруднит действия русских.

— Глупости, с них наверняка сняли копии, — усмехнулся лже-Никитин.

— Неважно, — отмахнулся драгун. — Главное, мне кинуть свой взгляд на эти бумаги.

— Зачем, брат мой?

— Они помогут мне. Стихия огня… Голубой камень… Вы понимаете?

— Понимаю, брат мой.

Дальше вообще разговор стал каким-то дурным и маловразумительным. Я смог лишь услышать:

— Луна в одиннадцатом доме. Негативное влияние Сатурна… Дипозитор пятого дома… Поведение натива и разрыв связей…

Чертовщина какая-то. Что-то жуткое было в этих словах.

— Тихо! — вдруг повелительно взмахнул рукой лже-Никитин. — Сюда кто-то идёт.

Действительно, от реки послышались плеск воды, кашель, грубые голоса.

— Это мои люди. Ближайшие помощники. Они отмечены печатью, и им можно доверять во всём. Они — основа моего могущества здесь. Они — инструмент, которым я тку своё полотно.

Вскоре в дверях появились новые гости.

— Сколько вас? — высокомерно спросил лже-Никитин.

— Нас пятеро, — послышался сдавленный от волнения голос. — Все мы ничтожные песчинки под Его ногами, да покроет Его тень весь мир.

— Подойдите ко мне по одному и осветите свои лица, — потребовал лже-Никитин.

— Да будет так, — кивнул драгун.

Один за другими подходили прибывшие, полнимая фонарь с зажжённой свечой на уровень лица; Некоторые были в солдатской, но большинство в офицерской форме. В последнем я узнал солдата Прянишникова — того самого, через которого передавали записку.

— Перед вами посланец Мудрых, — торжественно произнёс драгун. — Он передаст вам их слово.

— Слово, произнесённое от имени Мудрых, обязывает вас к повиновению и послушанию. А потому, — тут он запнулся и прислушался. — Тише… Там кто-то притаился!

Он ткнул пальцем в направлении мешков, и я мог только с сожалением отметить про себя, что он прав. За этими мешками притаился я, и теперь проклинал идею, пришедшую мне в голову, — воспользоваться длинной речью посланца и пристроиться поудобнее. Кто мог знать, что у него такой тонкий слух? Я представил, что эти малосимпатичные господа способны сделать со мной, — и мне стало как-то не по себе.

— Проверь, — кивнул драгун Прянишникову.

Тот, прихватив ружьё со штыком, направился к мешкам. Я вжался в стену и затаил дыхание. Солдат отшвырнул несколько мешков, но потом, решив, что это займёт слишком много времени, поднял ружьё и нанёс с размаху удар. Он был направлен в мою сторону, но штык прошёл в каком-то сантиметре. Остальные удары тоже оказались безрезультатными. Дуракам, как говорят в народе, везёт! А то, что я был дураком, ввязавшись в эту историю, в тот миг я понял очень ясно, Правда, к сожалению, это понимание недолго держалось в моей голове.

— Там нет никого, кроме крыс, — сказал немного запыхавшийся Прянишников.

— Видать, почудилось, — кивнул лже-Никитин, — Итак, слушайте. Вы довольно потрудились на благо нашего общего дела и достаточно сил вложили ради приближения вожделенного часа. Вы привнесли ещё одну песчинку в основание великого монумента.

— Да будет так, — прошептал драгун.

— Вы прошли шаг на нелёгком и дальнем пути по выжженной пустыне, которым мы идём бок о бок с вами, братья, И теперь надо сделать ещё один шаг, может быть, самый трудный, необычный, требующий от вас полной верности.

— Мы готовы, Магистр, — прошептал драгун. — Опасностей для нас не существует. Крови нам не жалко не только чужой, но и своей. Пусть Мудрые только прикажут.

— Нет, на сей раз крови не потребуется. Потребуется одно — смирение. Вы сделали всё, что было нужно. Теперь настал час наблюдать за всходами, за последствиями ваших нелёгких трудов. Отныне вы в спокойствии и любопытстве можете взирать на сей забавный театр. Но… вмешиваться в события вы больше не будете.

На секунду в помещении повисла тишина, потом раздался удивлённый вопль кривоногого драгуна:

— Как?! Почему?.. Мы втащили камень на гору., остаётся лишь небольшое усилие, чтобы пустить его под откос, и тут вы говорите — остановитесь! И это воля Мудрых? Почему, ну почему она такова?

— Вы же знаете, барон, что не наше дело обсуждать приказы тех, кто проник в суть вещей гораздо глубже нас и знает то, что нам знать не суждено, — развёл руками лже-Никитин и обернулся к остальным:

— Итак, вы слышали волю. Передайте её вашим людям и людям наших людей. А сейчас идите, и да будет простираться над вами тень Отца нашего.

Кроме лже-Никитина и драгуна, все удалились. Плеск вёсел вскоре затих.

— Я не понимаю вас, Магистр! раздражённо воскликнул драгун. — Сделано всё, чтобы жатва Отца нашего была обильна и богата. Что же мешает нам довести начатое дело до конца?

— Откуда вы знаете, барон, в чём Его промысел, какими путями ложится и простирается над миром Его тень? И что нам необходимо сейчас — активное действие или тихое, смирённое созерцание? Из смертных это ведомо одним Мудрым, ибо только они в состоянии холодно и разумно просчитать всё. Поэтому и носят они такое имя и имеют право направлять помыслы и действия нас, нижайших слуг Его.

— Нет, Магистр, вы не правы. И сами знает это. Не одним Мудрым доступны тайны чёрных глубин. Почему вы думаете, что они недоступны мне? Мне, который с младых лет посвятил себя постижению истины и учителем которого был сам Пенгос Великий! Я тоже научился делать выводы и просчитывать Его промысел. И во многом мог бы поспорить с Мудрыми!

— Я не ослышался? — приподнял бровь лже-Никитин.

— Нет, не ослышались. Моих знаний хватит, чтобы определить и место своё, и роль свою с такой точностью, которой могут позавидовать даже они. Я пойду своей дорогой!

— Вы отказываетесь выполнять волю Мудрых?

Драгун молчал некоторое время, потом громким каким-то змеиным шёпотом, зловещим и отчаянным, протянул:

— Отказываюсь… Если бы я мог изложить им свои мысли, они бы меня поняли.

— Вы отважный человек. Но напрасно рассчитываете на понимание. Вина неповиновения тяжела, непереносимым грузом ложилась она испокон веков даже на плечи тех, кто, казалось бы, навсегда отмечен милостью Великой Тени. Вспомните Магистра Хаункаса. Нельзя сказать, что смерть его была легка.

— Как нашёл свой конец Хаункас никому не ведомо. И, судя по тому, что прошла уже сотня лет, вряд ли станет когда-нибудь известно. Ваш пример неудачен… Я не восстаю против Мудрых. Я восстаю против неверного понимания.

— Я же говорю — вы отважны, отчаянны и… невежественны. Вы не понимаете, что творите, барон. В последний раз спрашиваю я вас: вы подчинитесь?

— Нет!

Больше ничего интересного я не услышал. Тайное сборище людей, чьи взгляды и поступки так и остались непонятны моему разумению, закончилось. Они удалились. Переждав немного, я перекрестился, мысленно прочитал молитву Господу нашему Иисусу Христу за то, что он уберёг меня, и отправился восвояси…

Добравшись до своей походной кровати, остаток ночи я провёл без сна. После подобных приключений это неудивительно. Снова меня начали терзать вопросы, на которые я никак не мог найти достойного ответа: кто такие Мудрые и Магистры, что им надо и что может означать вся эта чертовщина? Тут попахивало какой-то тёмной тайной, чуть ли не чернокнижием. Но откуда ему взяться в наш просвещённый восемнадцатый век? И кто мне поверит, доложи я о заговоре? Да никто — в этом сомнения нет.

Сон всё-таки одолел меня, но под самое утро. Очнулся я, когда солнце стояло высоко. Голова отяжелела, мысли — тоже. Сказывались последствия ночной прогулки, К счастью, я не схватил ни простуды, ни даже лёгкого насморка.

Петра Васильевича в палатке не оказалось. Он, как ранняя птаха, уже улетел по служебным делам. Позавидовав его умению подниматься с восходом солнца, я с трудом оделся, умылся и принялся уплетать за обе щёки пшённую кашу, пахнущую дымом от костра, приправленную доброй порцией коровьего масла. Её принёс в миске разбитной денщик капитана.

Не успел я передохнуть после завтрака, как в палатку вбежал весёлый Терехин.

— Всё в ажуре. Господин полковник Золотухин распорядился поставить вас на полное котловое довольствие. Василий Иванович командует Фанагорийским лейб-гвардии полком…

— Неужели тем самым? — удивился я.

— Да! Это суворовские чудо-богатыри, с которыми он наголову разбил османов в прошлом году, когда австрийский союзник принц Кобургский запросил подкрепления и Александр Васильевич с отрядом из семи тысяч солдат двинулся ему навстречу. В самую распутицу, преодолев около шестидесяти вёрст, он расположил отряд на левом фланге австрийского корпуса. В общем, под Фокшанами…

— Знаю, знаю, — прервал я капитана, который готов был поведать мне то, о чём уже знал каждый русский человек. — Суворов и его чудо-богатыри разгромили врага, число коего простиралось свыше тридцати тысяч…

— Более, уверяю вас. Более того! По слухам, нехристей было тысяч под пятьдесят — не меньше. Да столько же осталось в тылу у Суворова… Я сам был там после боя и насчитал более полутора тысяч трупов янычар. С боя взяли много артиллерии, а также захватили весь боезапас турок. При всём том наши потери убитыми составили всего пятнадцать человек. Чуть больше потерь у австрийцев.

— Да, это сражение войдёт в анналы славной российской истории…

— Всенепременно, — кивнул Терехин. — Надеюсь, и Измаил достанется нам малой кровью… Скажу вам, как только граф Суворов-Рымникский принял нашу тридцатитысячную армию у генерала Гудовича в день апостола Андрея Первозванного, у нас всех сразу появилась уверенность — быть славной победе! Сразу же граф Александр Васильевич приказал строить с флангов батареи, заготовлять штурмовые лестницы, делать фашины. Вся эта работа закончилась как раз в день прибытия гренадеров-фанагорийцев и мушкетёров-апшеронц её. Они прибыли в тот же день, что и вы…

— Как думаете, турки могут сдаться без боя? — поинтересовался я.

— Поживём — увидим, — вздохнул капитан. — Кстати, скажу по секрету, — в лагерь доставлена конкретная карта минных подкопов Измаила, сделанная под началом французов. Я ознакомлю вас с ней. Таков приказ командующего. Эти подкопы не плохо было бы обезвредить перед самым штурмом… Ну да ладно, о делах потом. Скажите-ка, дорогой друг, что с вами? Я вижу, вас что-то гнетёт.

Терехин заметил, как изменилось выражение моего лица. После его слов о секретной карте минных подкопов в моей памяти всплыли слова загадочных участников ночного сборища. Они ведь тоже говорили о какой-то карте. Ну что же, всё подтверждалось, дело приобретало всё более серьёзный оборот, и я ясно понял, что без помощи Терехина мне не обойтись.

— Не знаю, как и начать, — пробормотал я. — Вот что, друг мой, в нашем лагере действуют шпионы противника.

— Эка удивили! Я же говорил вам — их здесь пруд пруди.

— Вам не знаком кривоногий, низкорослый драгунский офицер, барон?

— Мало ли среди драгунов кривоногих?.. В общем-то, я неплохо их знаю — там есть немало моих знакомых. Какие-нибудь приметы…

— Он немного картавит и делает рукой вот так. — Я продемонстрировал, как ходит барон, будто помахивая при этом несуществующим прутиком.

— Кажется, я догадываюсь, о ком вы говорите. Вы что, всерьёз собираетесь заподозрить его в шпионаже?

— Собираюсь, — кивнул я.

— Не знаю, какие у вас основания говорить так, но я могу сказать, что это отважный офицер, хорошо проявивший себя на поле брани. Расскажите мне всё, я чувствую, что вы попали в какую-то историю.

— Попал. И пусть мои подозрения остаются при мне.

— Конечно, я мог бы и обидеться, видя ваше недоверие, но это было бы глупо. Думаю, что у вас есть основания вести себя подобным образом. Всё равно рассчитывайте на мою помощь…

Хотя моя голова и была забита разными тайнами, но это не означало, что я больше ничем не интересовался. В тот день, сразу после обеда, я получил возможность присутствовать при зрелище волнительном и торжественном — встрече фанагорийцев со своим командующим. Меня оно тронуло до глубины души. Прежде всего, обращением командующего. Так тепло и сердечно мог относиться к солдатам только настоящий отец-командир. Хотя немудрено — ведь этот полк создал сам Суворов, когда ещё возглавлял кубанский корпус на Тамани.

— Готов первым доложить великому князю о победе в Измаиле, — без тени улыбки отрапортовал командующему полковник Золотухин — крепыш с лихо закрученными усами.

Суворов тоже не улыбнулся, хотя лучше Золотухина знал, что до штурма оставалось ещё несколько дней.

— Исполняйте.

И только после этого они обнялись и рассмеялись, вспомнив, должно быть, как Потёмкин послал год назад Золотухина в Петербург, чтобы доложить матушке-императрице Екатерине Второй о Рымникской победе, которой к тому времени ещё не было и в помине.

Поздоровавшись с фанагорийцами, Суворов прошёл к строю черноморских казаков, стоявших при полной боевой выкладке у своих куренных знамён и осмотрел их вооружение.

— Молодцы! — похвалил он черноморцев. — Оружие своё содержите толково.

— Наказной атаман Захарий Чепега, — представился пожилой казак в ладно сидевшей на нём полковничьей форме. — Це ж мы готовы бить супостата.

— Любезный Захарий Алексеевич, а где же давнишний атаман Антон Андреевич Головатый? — поинтересовался Суворов о своём знакомце.

— Бьёт турку и в хвост и в гриву за Дунаем. Намедни отхватил Тульчу и Исакчу со всем их флотом, — и неожиданно, вовсе не по уставному, казак обратился к командующему:

— Нам бы, отец родной, вместо казачьих пик ружьишки какие ни есть да пушечки — дали бы этой турке горячую порку и тут.

Я уже не услышал, что ответил Александр Васильевич, поскольку меня отвлёк разговор двух старых казаков, стоявших рядом в праздной толпе любопытных, сбежавшихся посмотреть на встречу Суворова со своим любимым полком.

— Помнишь, побратим, ту зиму, когда по слову Суворова вернулись мы с турецкой стороны из-за Дуная и Польши, из разных мест Украины и встали под знамёна черноморских казаков?

— Как же можно не помнить такого?

— А помнишь, друже, как в конце февраля на плацу перед крепостью Кинбурн Суворов вручал нашему первому атаману войска Сидору Белому драгоценные регалии бывшего запорожского войска — большое кошевое знамя с лучезарным солнцем в центре и малые куренные знамёна Запорожской Сечи?..

— Как же не помнить? Даже скажу, сколько знамён куренных было — тридцать восемь! Тем летом приняли мы боевое крещение при разгроме на лимане турецкой эскадры. Помнишь, как пылал адмиральский фрегат? Да ещё флаг самого Гасан-паши захватили. Доброе было времечко, добрая забава…

— Да! Вот только не уберегли тогда нашего вожака атамана Белого…

— Вечная память Сидору Ивановичу — и пусть земля ему будет пухом!

— Да уж… Зато сполна отомстили мы за него под новым наказным атаманом Антоном Головатым. Взяли штурмом укреплённый остров Березань, захватили склад оружия и продовольствия. И остались турки в Очакове без всего — голы как соколы…

Взирая на монолит казачьего войска, слушая разговор стариков, я волей-неволей припоминал особую милость нашей государыни, проявленную к этому войску. Ещё летом 1775 года Екатерина Вторая повелела сформировать в дополнение к уже имевшейся у неё личной гвардии — кавалергардам, ещё две особые конвойные казачьи команды — Чугуевскую и Донскую. Набором в эти привилегированные команды занимался лично его светлость князь Потёмкин. Григорий Александрович постарался угодить императрице и выбрал в лейб-конвойцы отменных хлопцев, всех как на подбор красавцев-удальцов. И мундиры им скроили соответствующие. Но и эти казаки, что стояли теперь перед Суворовым, были не хуже своих собратьев, служивших при дворе. Орлы!

Переполненный впечатлениями от увиденного, я вернулся в нашу с капитаном Терехиным палатку и сразу почувствовал неладное. Пахло горелым, а в углу… лежало распростёртое тело моего приятеля. Наклонившись над ним, я обратил внимание на его распахнутый мундир и пропитанную кровью рубашку. Когда отвернул ворот и обнажил грудь убитого, содрогнулся. Снова, как и год назад, увидел страшную отметину — круг и полосу под ним. Метка самого дьявола. Рядом на серебряном блюде лежала кучка пепла от сожжённых бумаг. И всё же один из краёв бумаги, обуглившись, не сгорел до конца. Я взял его и осторожно расправил в руках. Тут до меня дошло: убийца сжёг карту минных подкопов у Измаила.

Вечером я, тупо уставившись на догорающую свечу, лежал в своей палатке. Мысли одолевали невесёлые о погибшем товарище. Эх, Терехин, Терехин!.. Ты боялся артобстрелов и имел на это полное право. Мне вновь стало стыдно за то минутное чувство презрения к нему за это. У Терехина остались в Тульской губернии мать и две сестры, которые души в нём не чаяли, гордились бравым капитаном. Для них весть о его смерти будет страшным потрясением.

Тут неожиданно полог палатки распахнулся, в проёме на фоне закатного неба возникла тёмная коренастая фигура. Рядом со мной лежала сабля Терехина. Успею ли я увернуться от предательского удара кинжалом или выстрела из пистолета? Если успею, тогда посмотрим, чья возьмёт. Я успел ухватить ребристую рукоять сабли, и тут…

— Иван Алексеевич, что с вами?

Голос этого человека был мне знаком. Он не походил на скрипучий бас барона и принадлежал капитану Вепреву — доброму приятелю Терехина.

— О, капитан, вы напугали меня… Видите ли… Я почувствовал, что краснею от сознания того, в какой дурацкой ситуации оказался.

— Не объясняйтесь, я всё понимаю. Смерть товарища, причём при таких странных обстоятельствах, может выбить из колеи любого.

В тоне Вепрева не чувствовалось и тени насмешки, а лишь сочувствие и понимание. Действительно, не так уж глупо выглядело моё поведение даже на посторонний взгляд. А если бы он ещё знал, как обстоят дела на самом деле…

— Хотел бы пригласить вас помянуть нашего боевого Друга, капитана Терехина. Собрались самые близкие его товарищи, мы хотели бы видеть и вас.

— О да, конечно!

У костра собралось человек десять, с большинством из которых Терехин успел меня познакомить. Лица были угрюмыми, торжественными. Говорили мало, скупо. Добрыми словами помянули капитана.

Как-то недовольно потрескивали поленья, капризный костёр то затухал, то своенравно поднимался к небу, рассыпая вокруг искры, будто наотрез отказывался повиноваться людям. По мере того как количество выпитого росло, языки развязывались, и опостылевшее всем многомесячное ожидание смерти отступало куда-то во тьму, за Дунай. Кто-то наконец рассказал скромный, немного грустный анекдот Но потом снова на лица легла тень — разговор опять зашёл о смерти Терехина. Выдвигались самые разнообразные предположения, но я заметил, что присутствующие стремятся свести всё к причинам заурядным, обыденным — месть, любовь, поединок, старые счёты, ну, в крайнем случае, турецкий лазутчик. Оно и понятно: война — вещь простая, чуждая хитросплетениям, она диктует образ мыслей и действий всем, кто в ней участвует.

Из общего тона и настроений выделялся казачий офицер со странной фамилией Перебийнос. Это был здоровенный рубака с пышными усами и ровными белыми зубами, из тех, от одного вида которых приходят в ужас солдаты, пожалуй, всех армий мира, ибо по боевым качествам казаку трудно кого-нибудь противопоставить.

Он хмурился и, наконец, произнёс:

— Ох, не верится во всё это. В гибели капитана чувствуется некий рок, тайна. У меня на такие случаи нюх. И я бы многое дал, чтобы сорвать покров с этой тайны. Дознаться бы, кто убийца — я бы уж нашёл способ, как отомстить злодею за его поганое действо!

— Скоро нам будет не до тайн, — буркнул Вепрев. — Если этот упрямый осёл паша не сдаст крепость, весело нам всем придётся.

После этих слов повисло общее молчание.

Окончательно стемнело. Офицеры начали расходиться, и, наконец, остались мы вдвоём с Перебийносом. Он задумчиво тыкал ножнами сабли в тлеющие угли, от чего в разные стороны рассыпались искры. Я внимательно следил за ним. Этот человек вызывал у меня симпатию и доверие. Сильный, уверенный в себе, Наверное, верный и надёжный товарищ. Может, именно в его лице я найду советчика и помощника. Ведь со смертью Терехина мне не только некому излить свою душу, но никто даже не сможет засвидетельствовать мои честность и порядочность, коли уж начнутся разбирательства по этому делу. И я решился.

— Вы сказали, что смерть Терехина — следствие обстоятельств ещё более странных и загадочных, чем кажутся сначала, — проговорил я неуверенно.

— Говорил. К сожалению, это всё только слова. Но как дознаться до сути?

— Для этого нужно просто иметь некоторые исходные сведения, а уцепившись за них, можно вытащить на свет Божий и остальное. Мне кажется, что тут я буду вам полезен. Равно как и вы мне. Так что, могу я и в самом деле надеяться на ваше содействие?

— Несомненно. Вот вам моя рука!

Я пожал его здоровенную, похожую на медвежью лапу, ладонь. После чего рассказал ему мою историю, опуская некоторые наиболее невероятные подробности, в том числе и первую встречу с «батюшкой». Перебийнос слушал очень внимательно, кивал, задавал дельные, уточняющие вопросы. Не видел я у него тупого недоверия и пустых сомнений.

— История несомненно презанятная, — протянул он задумчиво. — Я вам верю, но… Вы правильно говорили, что соваться с ней к нашему командованию — затея бесполезная. Где не надо — они подозрительны. А где надо быть подозрительным — донельзя беспечны.

— Я понимаю. Но что же делать? Один-то я ничего не смогу.

— Вот что, я попытаюсь свести вас с человеком, который мне многим обязан. Особа эта хоть и находится в тени, но властью обладает немалой и в таких проблемах разбирается гораздо лучше других, уверяю вас в этом.

— И кто же эта особа?

— Сначала мне придётся переговорить с ним. А вы живите так, будто ничего вокруг вас не происходит, старайтесь меньше обращать на себя внимания. Пока вам ничто не угрожает, ибо в противном случае вы давно были бы мертвы…

Следующий день пролетел быстро в инженерных трудах. Плохо, что карта, точнее, новый её экземпляр, восстановленный по оставшейся копии, всё же не содержал той исчерпывающей информации о минных подкопах, как уничтоженная. Это создавало немало трудностей в моей работе. Я жил надеждой на помощь, обещанную Перебийносом, а лагерь в целом — многочисленными и самыми противоречивыми слухами. Решалось, быть или не быть штурму Измаила. Паша раздумывал над ультиматумом, предъявленным ему Суворовым, и от того, куда склонятся чаши весов, зависело, оросятся ли вскоре тёмные воды Дуная кровью.

Ближе к вечеру появился Перебийнос. Он отвёл меня в сторонку, огляделся, высматривая, нет ли поблизости кого, чьим ушам не положено знать о разговоре.

— Я беседовал с упомянутой особой. Ваш рассказ нашёл сочувствие и был воспринят всерьёз. Это значительно облегчает наше положение.

— Что я должен делать?

— Учитывая деликатность дела, вам предстоит встретиться с этим человеком в укромном месте и обсудить всё, после чего решить, какие конкретные действия следует предпринять. Вы готовы?

— Ещё бы!

— Тогда он ждёт вас в полночь за лагерем, около заросшего пруда. Запомните — лягушачий пруд.

Он подробно объяснил, как туда добраться, заставил повторить и, только убедившись, что я всё понял, расстался со мной.

Оставшиеся до встречи три часа я провёл в какой-то лихорадке. Примечательно, что важные встречи в этой истории происходили в полночь, но что поделаешь — время наиболее подходящее для дел тайных. Похоже, в своей борьбе я получал поддержку какого-то влиятельного лица, а значит, противостояние с таинственным врагом в одиночку заканчивалось. Груз ответственности и сомнений больше не будет тянуть меня к земле. Может, я встречусь с этими врагами' честно, лицом к лицу. Да только вряд ли — они действуют исподтишка.

Если день пролетел быстро, то теперь мне казалось, что время до предела замедлило свой бег и стрелки часов ползут еле-еле. Но вот почти двенадцать — пора! Я направился в указанное место, привычно отвечая на оклики караульных.

Лагерь я преодолел без труда, равно как и сразу отыскал место, как нельзя лучше подходящее для тайных свиданий, оно было укрыто со всех сторон и совершенно не просматривалось из нашего лагеря.

По дороге мне припомнился разговор с моим другом Осиповским. Эх, эти зимние московские ночи, которые мы коротали с Тимофеем Фёдоровичем, вернуть бы их, тихие и спокойные времена! Мы тогда обсуждали античную задачу об Ахилле и черепахе. Ахилл бежит за черепахой и преодолевает половину расстояния, но остаётся ещё половина. Он пробегает ещё половину, но остаётся тоже половина. Отсюда вывод — он никогда не достигнет, как бы быстро не передвигался, медленную черепаху.

— В этой абсурдной загадке есть не только математический казусный смысл, но в некотором смысле философская назидательность. Ведь так и мы, обычные люди, стремимся к каким-то неясным или вполне оправданным целям, идём по пути совершенствования, но, ограниченные своими возможностями, общественными условиями, табу, никак не можем перешагнуть черту, обогнать свою черепаху. Для этого необходим полёт, стремление и возможность преодолеть магию чисел, стремящихся к уменьшению. Тогда мы выходим на новый участок пути, и там… Там маячит уже другая черепаха. Но это всё-таки уже не та черепаха, и мы совершили невозможное…

Эти слова врезались в мою память. Осиповский почему-то считал, что мне удастся преодолеть «магию исчезающих чисел» и выйти к новым горизонтам, увидеть этот мир иным, отличным от привычного. Сейчас у меня возникло неясное ощущение, что я приближаюсь к своей черепахе. И эта встреча — ещё один важный шаг.

Было ветрено и зябко. Кутаясь в тёмный плащ, я стоял на возвышенности, откуда при свете луны хорошо просматривались речная протока, ивовые кусты по краю обрыва, осока, в которой основательно запутался ветер. За своими мыслями я и не заметил, как сзади меня бесшумно появился невысокий человек, закутанный в чёрное, и тронул меня за плечо.

— Я рад, что вы пришли, — негромко произнёс он.

— Это мой долг — служить государыне и Отечеству! — В этих моих словах была бравада и некоторая претензия, но меня можно простить, поскольку я чувствовал, что сделал серьёзное дело и теперь могу немного напустить на себя важности.

— Надеюсь, вы соблюли условия о секретности дела? — вновь произнёс незнакомец.

— Конечно.

— Вы нам очень помогли, — протянул он каким-то странным голосом и откинул капюшон. К величайшему удивлению, я увидел лицо подручного барона-драгуна — солдата Прянишникова…

Я в растерянности отступил, понимая, что происходит нечто ужасное. Мысли мои заметались. Совершенно не к месту пришло в голову, что для зачуханного, нерадивого солдата, которым себя изображал Прянишников, у него слишком правильный, прямо дворянский выговор, что он сжат, как пружина, и кажется сейчас сильным и опасным врагом. И что положение моё аховое.

Опомнившись, я потянулся к пистолету, с которым обычно не расставался. Я был довольно подвижен, ловок, страх придал мне резвости, но всё равно я не успел. Мне противостоял слишком опытный противник, движения которого были молниеносны и смертельны, как выпад азиатской кобры. Миг — ив его руках мелькнул кинжал, ещё миг — и остриё с силой вонзилось мне в грудь.

Взмахнув руками, я повалился на землю и покатился с холма прямо в застоявшуюся воду пруда. Всплеск, ожог холодной воды.

Когда я падал, то был уверен, что душа моя сейчас навсегда расстанется с телом. Однако уже через секунду понял, что везение не оставило меня, и если суждено мне умереть сегодня вечером, то не от этого удара. Дело в том, что я всегда носил с собой в специальном кармашке на груди небольшую металлическую коробочку с нехитрым набором инструментов, необходимых в инженерном ремесле. Лезвие кинжала наткнулось на неё, скользнуло вдоль и лишь слегка рассекло кожу.

Понимая, что теперь моя жизнь зависит от сообразительности и ловкости, я постарался сбросить с себя верхнее платье и бесшумно проплыл под водой до большого камня у самого основания холма, с которого я скатился в пруд. Тут я высунулся из воды и позволил себе немного отдышаться. Потянулись тягучие минуты, я здорово промёрз, но боялся не только покинуть пруд, но даже громко дышать. Никто не дал бы мне гарантии, что убийца ушёл, а не сторожит меня где-то рядом. Я уже собирался выбраться на берег, но тут чьи-то голоса заставили меня вновь окунуться в затхлую жижу. На берегу замаячили три фигуры.

— Всё в порядке, — послышался голос Прянишникова. — Я убил его наповал.

— Молодец, Пангос. Твой знаменитый удар знают во многих городах и странах. Во всяком случае графу Эстербели и маркизу Кондаку они помниться будут долго… На том свете.

— Мой кинжал служил и служит нашему чёрному делу.

— Но каков подлец, а? Мы все думали, кто же навёл на нас этого Терехина, а это оказывается молокосос-инженеришка. От этакого червяка могло быть столько неприятностей! Мы ещё легко отделались.

— Зато ему отделаться легко не удалось, — послышался голос третьего.

Я сперва не признал этот голос, хоть он и показался мне знакомым. Но тут меня как обухом по голове ударили — да это же казачий офицер Перебийнос! Ещё совсем недавно я восхищался казаками, воздавал им хвалу в мыслях своих, наивно и безоговорочно. Теперь же я понял, что и среди них тоже встречаются разные люди. Хотя наверняка Перебийнос такой же казак, как Прянишников — егерь. Я запутался в этих тайных делах. Поди разберись тут — кто есть кто.

— Пангос, возвращайся в лагерь. Ты знаешь, что тебе делать, — послышался голос второго — это был барон-драгун. — А нам пора.

Прянишников ушёл, а двое моих врагов приблизились к большому валуну у кромки берега, повозились около него, а потом, будто по мановению волшебной палочки, исчезли. Я не мог поверить своим глазам.

Подождав ещё немного и не заметив никакой опасности, я выбрался на берег и подошёл к камню. Осмотрев его, я додумался до того, что надавил на камень с одной стороны, потом — с другой, и неожиданно для меня огромный валун легко поддался. Я не ошибся!

Под камнем виднелся узкий проход. Разбитые каменные ступеньки круто уходили вниз.

Кем, когда, зачем был построен этот подземный ход? Да кто его знает! Однако удивляться тут особенно нечему. Подземные ходы — неизменный придаток крепостей и замков. Интересно, куда он ведёт? Уж не в Измаил ли?

Если бы доводы разума, которые ещё недавно имели для меня большое значение, оказывали на меня хоть какое-нибудь влияние и теперь, то я возвратился бы в лагерь, прямо и откровенно доложил бы обо всём начальству, это мне надлежало сделать уже давно. Поступи я так два дня назад, то не только сам уберёгся бы от многих неприятностей, но и, возможно, Терехин остался бы жив. Но какой-то бес любопытства и неуёмного честолюбия продолжал гнать меня вперёд. Хотя нет, скорее, сама судьба толкала меня в нужном направлении. Как бы то ни было, я, мокрый, дрожащий от холода и нервного потрясения, всего лишь несколько минут назад едва не пропоротый кинжалом, решился на безумный поступок. Набрал побольше воздуху, задержал дыхание, будто перед прыжком в воду, и юркнул в подземелье, прошептав при этом себе под нос:

— Ну и дурак…

Забыв о холоде, где ползком, а где и в полный рост, продвигался я следом за двумя огоньками факелов, маячавших впереди. То, что ход ведёт прямо в Измаил, догадаться не составляло труда.

Тем временем враги мои остановились около одного из тоннелей, уволивших куда-то в сторону от основного направления. Я тоже встал как вкопанный, стараясь вжаться в стену. Интересно, что они собирались делать дальше?

Повозившись у стены, драгунский офицер нажал на какой-то выступ, после чего со скрежетом открылась ниша. Барон вытащил из неё какие-то тряпки. Это были части восточного костюма, очевидно, некогда принадлежавшие османскому воину. Только теперь я начал понимать что-то в происходящем. Однако додумать свои мысли, оформить их в какое-то конкретное мнение помешал разговор, который, не таясь, вели между собой мои противники. За разговором барон стягивал с себя форменную драгунскую амуницию и облачался в цветастые одежды янычара. Казак помогал ему поскорее справиться с переодеванием.

— Настало время объяснить тебе всё, слуга Великого. Магистр — глупец, Он считает, что лишь ему и Мудрым дано владеть тайнами движения светил и угадывать последствия незначительных событий, несерьёзных причин серьёзных последствий. Мудрые просчитались. Они не поняли главного — в этом месте, в Измаиле, решается всё! Наступает высшая точка большой петли Асмодея, и именно здесь сейчас находится область высочайшего конфликта и напряжения. Ты, низкий слуга великого хозяина жизни и смерти, ты, букашка перед лицом Его, понимаешь это?

— Понимаю, брат мой.

— Лжёшь, ты понимаешь весьма мало. Для того чтобы понять это, нужно обладать мудростью веков. Точка петли и мы на Острие Иглы — такое случается лишь с избранными. А глупец Магистр, уверенный в своей непогрешимости, способен в невежестве своём всё испортить. Но он ошибается. Оружие Трижды Проклятого и Трижды Вознесённого — сейчас я, а не они, не все эти Мудрые и Магистры! — с торжеством в голосе произнёс барон. — Понимаешь ты это?

— Да, господин. И нет для меня большего счастья, чем преданно служить великому делу.

— Если всё получится, я перешагну через врата. Нет, через двое врат. Подобное удавалось немногим. Я сравняюсь с ними, брат мой! Удар Иглы будет неотразим, и ось содрогнётся, как не содрогалась ещё никогда! И будет сделано сие вот этими руками! Слушай, что нужно…

— Я весь внимание, господин.

— Три связи, три узла Лимпериума необходимо разрубить. Один узел — судьба русского князя. Она будет предрешена, если огонь и железо коснутся его тела. Если он через неделю обожжётся о кочергу, то прорыв в цепи событий ещё через восемь дней приведёт его к гибели — глупой и случайной. Но это возможно лишь при развязывании второго узла Лимпериума. Паша склонен сдать Измаил без боя. Если здесь не разгорится кровавая бойня, узел останется неразвязанным. Этой турецкой свиньёй займусь я. Думаю, будет лучше, если он умрёт и не станет смущать своих подданных собственной нерешительностью. Ты же должен заняться князем. Огонь и железо — запомни это!

— Как всё это сделать? — удивился и растерялся казачий офицер. — Не вложу же я ему кочергу в руку…

— Мудрость от тебя так же далека, как Луна от Земли. Не обязательно вкладывать что-то в руки. Существует третья, второстепенная, но необходимая нам связь. Третий узел. Завтра вечером с семи до десяти ты должен убить подпоручика Смирнова, одного из любимцев князя, после чего причины увяжутся со следствиями, астральные силы закрутят их обоих. Всё произойдёт само собой.

— Повинуюсь, брат мой.

— Я отблагодарю тебя, когда пройду через вторые врата. Да будет так!

— Слава Чёрному образу!

— Слава Тьме и тени!

Переодетый барон растворился во тьме, а Перебийнос некоторое время стоял, прислонившись к стене, — потом покачал головой и недовольно буркнул:

— Барона понесло… Но никуда не денешься. Он направился в мою сторону. Когда казак проходил мимо, я решился на отчаянную выходку. Нащупав большой камень, я со всей силы ударил его по затылку. Ударил, а потом подумал: чтобы с подобной головой что-нибудь сделать, нужен по меньшей мере пудовый валун. Со страхом представил себе, как казак обернётся, схватит меня за шею могучими руками и свернёт её, словно жалкому цыплёнку. Перебийнос, будто бы решая, что делать, постоял секунду-другую на ногах, а затем тяжело рухнул на пол.

Я склонился над ним. Всё-таки удалось свалить этого быка с одного удара. Вынул у него из-за пазухи нож. Нужно-признаться, я не так много понял из разговоров этих двух людей, за исключением лишь, что в их словах кроется какая-то силища, невероятная и мощная, поэтому я должен сделать всё, чтобы предотвратить исполнение их планов. И первым делом необходимо было добить Перебийноса. Да, да, этим самым ножом, который я держал сейчас в руках.

Прошла минута, прежде чем я окончательно понял, что не в силах ударить ножом беззащитного человека-это выше моих сил. Не могу — и всё.

Тут казак приоткрыл глаза и, не мешкая, схватил меня стальными пальцами за горло. Голова его ещё не прояснилась, действовал он вяло, но мне от этого было не легче. Бороться с ним — всё равно что драться на кулачках с голодным медведем. Вторично за этот вечер я ощутил, что расстаюсь с жизнью и мучиться осталось уже недолго.

Ошибка Перебийноса заключалась в том, что он оставил в моих руках своё оружие, и я, почти теряя сознание, воспользовался этим, воткнув лезвие ножа во что-то мягкое и упругое. Один раз, затем другой.

Обследовав нишу, я обнаружил там форменную одежду барона. Под ней я нащупал тонкую материю и потянул её за край на свет. Это оказался восточный женский наряд из дорогой парчи и шёлка.

И тут мне в голову пришла совершенно безумная мысль: а что, если я переоденусь в это платье и последую за бароном в логово врага? Турецкий язык я знал и в случае чего мог объясниться. А время вместе с проклятым бароном уходило всё дальше и дальше, и я перестал колебаться. Стянул с себя остатки одежды и кое-как облачился в женское платье, которое мне показалось несколько маловато.

Спрятав под платьем два заряженных пистолета и кинжал, я со всех ног бросился в ту сторону, куда неторопливо удалился барон. Мне повезло, я нагнал его у самого выхода из подземелья, и то только потому, что он пережидал, когда наверху уйдут люди с факелами, находившиеся возле полуразрушенной старой мечети. Именно здесь был замаскированный выход. Барон с трудом протиснулся в расщелину между огромными глыбами известняка и, осторожно ступая, поспешил вперёд. Я вылез за ним и огляделся. Я успел заметить, как барон скрылся за деревьями сада. Впереди виднелось приземистое белое здание непонятного назначения. Я последовал за бароном, не забыв опустить чадру на лицо.

Белое строение оказалось городскими термами. Это я понял, когда окончательно потерял след переодетого драгуна, очутившись в жарко натопленном помещении с резервуарами для воды и резким серным запахом. То, что барон вошёл именно сюда, у меня не вызывало сомнений. Но вот куда он отправился потом?

Я решил идти направо. Неожиданно чья-то рука, обнажённая до плеча, схватила меня за край одежды, и нежный женский голосок пропел по-турецки:

— Ханум, вам совсем в другую сторону! Сюда ходят только мужчины…

Как я уже говорил, по-турецки я понимал и изъяснялся ничуть не хуже, чем по-татарски, но боязнь того, что тембр голоса выдаст во мне мужчину, заставила меня ответить лёгким наклоном головы. Я отправился за провожатой, болтавшей неумолчно:

— Вы, наверное, плохо себя чувствуете, ханум? Это и понятно. Нечестивцы обрушили на наши бедные головы столько смертоносного огня, что немудрено сойти с ума. Проходите вон в то помещение, где бассейн с фонтаном, теперь у нас совершают омовение по ночам, когда меньше стреляют…

Только тут до меня дошло, что я принят за женщину и меня привели прямиком в женскую половину бань… Мне очень захотелось улизнуть, но было уже поздно, турчанка со словами: «Раздеться можно здесь, а после омовения я сама поухаживаю за ханум и умащу её прекрасное тело благородными маслами» скрылась в клубах пара.

В помещении находилось пятнадцать-двадцать женщин разного возраста. Не обращая на меня никакого внимания, они расслабленно плескались в большом бассейне, томно возлежали на горячих каменных ложах, позволяя прислуге втирать в свою кожу какие-то пахучие масла и мази. Я сделал вид, что собираюсь раздеться, а сам, сдерживая буйное дыхание и стараясь унять сердцебиение, пожирал глазами открывшуюся мне пленительную картину бессознательного женского бесстыдства. Право же, я оказался благодарным зрителем!..

Особенно моё внимание привлекала высокая стройная красотка, чья точёная фигурка то и дело возникала перед моими глазами, словно поддразнивая меня. Её гибкий стан заставлял вспомнить о молодой лани, высокие груди, больше походившие на фантастические молочно-белые плоды и увенчанные острыми коричневыми сосками, призывно подрагивали при каждом движении, которые были плавными и изящными, а осиная талия и холмы бёдер казались такими совершенными, что вызвали бы буйный восторг даже у пресыщенных женской красотой ваятелей античности.

И всё же приятного понемножку. Пора было и честь знать. Пока не вернулась из служебных помещений моя провожатая, я потихоньку, бочком двинулся к выходу. Выйти мне удалось без особого труда.

Оказавшись у того самого места, откуда я был «похищен» служительницей терм, я заметил, что по другую сторону от входа вдоль стены крадётся какой-то оборванец. Я увидел, что он прошмыгнул мимо двери в бани, отошёл чуть в сторону и, оглядевшись, быстро юркнул в какой-то павильон с полуразрушенным куполом. Подойдя ближе, я услышал знакомый голос господина барона. Так вот где он спрятался! Потихоньку, чтобы не привлечь к себе внимания, я последовал за оборванцем.

Пользуясь темнотой, мне удалось пробраться туда и не быть обнаруженным. Я юркнул за тюки, набитые каким-то тряпьём. Отсюда, с расстояния всего лишь в несколько метров, я мог хорошо разглядеть ярко освещённое помещение, где на коврах тонкой ручной работы возлежали мой враг и какой-то толстый янычар с красными, как у плотвы, глазами, и слышать всё, о чём там говорилось. Первым делом я увидел оборванца, склонившегося в подобострастном поклоне. Он, судя по всему, выдавал себя за дервиша.

— Я всё осмотрел вокруг, мой господин, — сказал дервиш.

— Кроме рослой женщины, никто здесь не появлялся. Женщина прошла в бани,

«Смотри-ка, всё же он меня заметил! Надо быть осторожней!»

— Хорошо, Ибрагим, ты свободен. Я запомню твою верную службу и отблагодарю за неё, не сомневайся.

— Мой отец служил вам честно. Ещё с вашим отцом он участвовал в боях с иноземцами. Да воздаст Аллах истинным правоверным за их муки! Да покарает он неверных огнём и мечом!

— Иди, Ибрагим, иди! Я знаю, что ты надёжный человек. Иди и следи за всеми, кто здесь ходит.

Ибрагим, пятясь, выскользнул из помещения и, не заметив меня, выскочил во двор.

— Мы встречаемся с тобой, барон, не впервые в этом благословенном приюте покоя и неги, — неожиданно перешёл на немецкий рослый янычар.

— Да, слуга Великого. Но русские пушки достают уже и досюда.

— Они обстреливают весь город… Отдыхай, барон! На этом ковре ты можешь отведать настоящие восточные сладости. Всё для твоей милости.

— Я не могу даже помышлять о еде, пока не выполню свой долг, — хмуро проворчал переодетый барон.

— В чём же он состоит? — спросил толстый турок.

— Я должен выполнить своё предназначение, но для этого необходимо нарушить естественный ход вещей…

— Как, барон?

— Ты ведь, Селим-паша, занимаешь высокое положение в турецкой армии?

— Ещё бы, — хвастливо промолвил толстяк. — Я двухбунчужный паша! Меня ценит сам сиятельный сераскир Измаильский!..

— А как ты думаешь, брат, что скажет твой сераскир, если ему вдруг станет известно, что к безвременной кончине самого турецкого султана Абдул Хамида приложил руку некий Селим-паша?

— Как это может случиться? — беспечно спросил толстяк.

— Пути нашего великого господина неисповедимы. Всем хорошо известно, что султан, потрясённый падением Очакова и другими поражениями, уже подумывал о подписании мира с неверными. Так?

— Да…

— Но вместе с его смертью надежды на прекращение войны рухнули. А вот вступивший на престол двадцатидевятилетний Селим Третий не пожелал начинать своё правление с позорного мира. И поэтому война вспыхнула с новой силой… А кто подливал масло в огонь?

— Мы…

— Опять правильно! А кто убил старого султана? Каким ядом, кстати, воспользовался убийца?

— Моим фамильным ядом…

— Ну а если подробности об убийстве станут известны вашему трехбунчужному сераскиру?

— Нет, нет! Ты не сделаешь этого!.. Хотя бы ради нашей давней дружбы!

— Конечно, не сделаю, если ты ради нашей давней дружбы уничтожишь ещё и сераскира Измаильского,

— Что?!

— Да, брат! Это необходимо! Знай же, трехбунчужный собирается сдать Измаил русским без боя, а этого не желает наш великий господин…

— Яне пойду на это!..

— Горячишься, брат… Подумай как следует.

— Нет, нет и нет!

— Зря… Ну что же, найдутся другие дети сатаны, которые сделают это…

Я успел заметить, как в пиалу с чаем, стоявшую перед толстяком, упал какой-то чёрный шарик, ловко подброшенный туда бароном. Он растворился в жидкости моментально, не изменив обычного цвета и вкуса ароматного напитка.

— Допивай свой чай и расходимся, — сказал барон, пристально глядя в глаза янычару.

Тот каким-то подневольным движением схватил пиалу и отпил из неё. Тут же глаза его закатились, а всё тело затряслось в судорогах. Это продолжалось не более минуты, после чего всё кончилось, и Селим-паша взглянул помутневшими глазами на барона.

— Чего изволишь, повелитель? — спросил он.

— Я — сатана! — сказал барон. — Я твой великий господин. Я приказываю тебе, ничтожный, пойди в дом сераскира и убей его ударом кинжала в грудь!

— Я понимаю тебя, мой великий хозяин!

— Ты убьёшь его вот этим кинжалом!

Барон вложил в руку двухбунчужного стилет. На его рукоятке я увидел знакомый символ — змея, опоясывающая солнце.

— Я убью его! — яростно прорычал толстяк и, сжимая рукоятку стилета, выскочил в сад.

— Не сомневаюсь в этом! — ухмыльнулся барон и безмятежно разлёгся на коврах.

Я вышел вслед за одурманенным Селим-пашой на свежий воздух. Теперь я знал, что мне делать…

Селим-паша нетвёрдой походкой хорошо подвыпившего человека, хотя Аллах и запрещает правоверным мусульманам употреблять спиртное, направлялся к центру города-крепости, — читал я очередную пожелтевшую страницу, — Мы (я шёл за ним) миновали Западные ворота, прошли несколько узеньких улочек, где едва-едва могли разминуться два осла с поклажей, и наконец вышли к роскошному палаццо, который был воссоздан в стиле дворцов, некогда принадлежавших венецианским дожам. С трёх сторон прекрасное строение оберегали рукотворные пруды и лишь с одной стороны — янычары из личной охраны грехбунчужного паши.

Бросив несколько слов стражникам, Селим-паша важно проследовал в сад и ступил на дорожку, ведущую к увитой плющом и диким виноградом арке. За ней он и скрылся. А мне не оставалось ничего другого, как быстро просеменить мимо усатых здоровяков и исчезнуть в ближайшем проулке.

Теперь только одна мысль владела мной: как проникнуть во дворец, в его внутренние апартаменты. 5 и сам не знаю, почему вдруг загорелся неистовым желанием предостеречь сераскира от убийцы, а затем уговорить его решиться на сдачу крепости без 5оя. Уж очень не хотелось мне видеть поле будущей битвы, усеянное телами убиенных солдат. В душе я всё же не был военным человеком, для которого естественным состоянием является желание уничтожить врага. Я полагал, что всякому человеку свойственно искать компромисс, уходить от гибельного противостояния. А раз так, то всегда можно договориться с противником и с помощью мелких уступок выиграть в главном. Потому-то и предполагаля, наивный человек, что мне следует «открыть глаза» трехбунужному, поведать о том, что видел, и попросить рассудить здраво… Однако я даже не мог предположить, то далеко не все живущие под этим небом разделяет мои взгляды. Для некоторых большее значение имел сиюминутный успех, временная удача, реже — и спасение души на веки вечные и заслуженное блаженство не только на небесах, а ещё здесь, на грешной земле.

В эту ночь я был хозяином в городе. Днём на здешних улицах не протолкнёшься среди простолюдинов, — воинов, купцов, дервишей, имамов, муэдзинов и прочая и прочая, а вот теперь не было ни души. И всё же обольщаться мыслью, что я нахожусь в полной безопасности, не приходилось. Время от времени издалека доносилось бряцанье оружия и топот ночных стражников. Стараясь не попадаться им на глаза, я быстро уходил с их дороги. Но однажды всё же не уберёгся и чуть было не стал жертвой каких-то оборванцев, прятавшихся в развалинах. Приняв меня за женщину, два разбойника понадеялись на лёгкую добычу, но просчитались. Одного я сбил с ног ударом рукоятки кинжала, а второй, видя недюжинную силу и проворство во владении оружием «женских ручек», испустил душераздирающий крик: «Ля-илля-гу-у!» — и быстро скрылся в каком-то подземном убежище. Естественно, я не стал его преследовать и постарался поскорее уйти подальше от опасного места.

Нападение бродяг вывело меня из душевного равновесия, напомнило, что я играю в опасную игру, ставка в которой моя собственная жизнь. Моё внимание привлёк шум поблизости. Вскоре я приметил процессию из двадцати женщин, до смерти напуганных ночной темнотой, не столько идущих, сколько бегущих по направлению к палаццо, куда нужно было и мне. Что-то подтолкнуло меня к ним, и я неожиданно для себя очутился в самом центре женской толпы. И тут только понял, что это те самые милашки, которыми я совсем недавно любовался в банях. Из их разговоров я узнал, что женщины выражают недовольство отсутствием охраны. Одна из самых здравомыслящих пояснила остальным:

— Все защитники ислама сейчас находятся на крепостных стенах. Даже евнухов отправили туда. Говорят, что вот-вот должен начаться страшный бой и неверные пойдут на приступ…

— А если кто-нибудь задумает чёрное дело и похитит жён и наложниц Превосходительного? Тогда как? — пропищал тонкий язвительный голосок.

— Тогда мы сами сумеем за себя постоять! — храбро молвила старшая из женщин, и в лунном свете молнией сверкнуло лезвие кинжала, которым она устрашающе взмахнула.

Женщины были настолько возбуждены темнотой и собственными страхами, что не обратили на меня ровным счётом никакого внимания. Я уже радовался тому, что с их помощью легко проникну в дом местного военачальника, но тут вмешались стражники, охранявшие вход.

Один из них дважды пересчитал женщин по головам и, пожав плечами, обратился к начальнику стражи:

— Мой господин! В бани отправились двадцать газелей, а сейчас их на одну больше. Как быть?

— Одной больше, одной меньше… — зевнул тот и махнул рукой. — Чем больше газелей у нашего Превосходительного, тем больше ему удовольствий. Пропусти их!

Через несколько минут я уже осваивался на женской половине дома. На меня по-прежнему не обращали внимания, все готовили любимую жену трехбунчужного к ложу любви, а я молчаливо созерцал происходившее. Это не понравилось одной из служанок.

— Эй, дылда? — неожиданно обратилась она ко мне. — Что-то я тебя не припоминаю… Хоть бы здесь сняла покрывало!

Я тонким голоском прогнусавил что-то про свой зарок, данный самом Аллаху, не снимать чадру до тех пор, пока последнего неверного не покарает рука турецкого воина. Этого оказалось достаточно, чтобы успокоить служанку. Она сказала мне:

— Раз так, то отправляйся на мужскую половину и сообщи, что госпожа готова отойти ко сну…

— Уже бегу, — пропищал я и не торопясь отправился по уже знакомым ходам и переходам к выходу.

Мне опять повезло. Войдя в один из залов, я будто наткнулся на невидимую стену. Прямо передо мной, как вкопанный, набычившись и хмурясь, стоял Селим-паша. Его лицо налилось кровью, затуманенный взор устремился в какие-то неведомые дали. Он даже не посмотрел на меня, будто и я не существовал на свете. Он больше походил сейчас на раскрашенную статую. Мне даже стало как-то не по себе.

«Что же с ним сотворил этот барон? — подумал я. — Будто душу отнял. Стоит как чурбан, и не удивлюсь, если он выполнит волю барона. В голове не укладывается! Ну и возможности у этого негодяя!..» Я спрятался за длинной портьерой, на которой золотом по замше были вытканы игравшие в мяч ягуары. Я стоял теперь совсем недалеко от застывшего Селим-паши. Он даже голову не повернул в мою сторону.

Ждать пришлось недолго. Сначала мимо меня прошествовала толпа женщин, сопровождавших тонкую и грациозную хозяйку, направившуюся в свою опочивальню. Вскоре с другой стороны появился и сам надменный сераскир Измаила Айдос Мегмет, трехбун-чужный паша, окружённый телохранителями-тургау-зами с устрашающими физиономиями. Да, это был он, ошибиться невозможно. Насколько я разбирался в одеждах и обычаях этой страны — в зал входил хозяин дворца.

«Ну сейчас что-то произойдёт», — со страхом подумал я и не ошибся.

Селим-паша, которому сераскир приветливо кивнул, оскалился, будто оборотень, готовящийся принять волчье обличье, затем выхватил стилет, вручённый ему бароном, и со злобным нечеловеческим визгом, от которого кровь стыла в жилах, бросился на своего начальника и благодетеля.

Телохранители замерли от неожиданности, но уже через миг всё-таки успели схватить его. Ну и хорошо — помощь моя не понадобилась…

Однако я рано радовался. Будто подталкиваемый мощной пружиной, толстяк рвался к сераскиру. Он рычал, брызгал пеной изо рта, выкатив глаза так, что они вот-вот должны были выскочить из орбит. Зрелище было жуткое и преотвратительное. И произошло нечто удивительное. Селим-паша тащил за собой двух огромных телохранителей, бессильных справиться с ним, и неумолимо продвигался к сераскиру, который, испуганно вытаращив глаза, пытался вжаться в стенку. Резкое движение — убийца стряхнул с себя тургаузов, навис над сераскиром, будто неотвратимое возмездие за грехи, и занёс над его головой стилет. Хозяина дворца ждала неминуемая погибель, но тут раздался мой выстрел, эхо которого прокатилось по помещениям.

Мне показалось, что одного выстрела будет недостаточно, поскольку Селим-паша всё же ударил свою жертву. Но тут уж сам сераскир проявил завидную прыть, сумев увернуться и отпрыгнуть в сторону. Селим-паша ещё секунду постоял, а потом рухнул на пол.

Сераскир брезгливо отпихнул труп загнутым носком домашней туфли и тихо спросил:

— Кто стрелял?

Я выступил из-за портьеры.

— Кто ты, достойная женщина? Назови своё имя, и ты не сможешь упрекнуть Айдоса Мегмета в скупости и неблагодарности.

Я сбросил покрывало. Раздались возгласы; «О Аллах!», «Да это же мужчина!» Потом кто-то крикнул: «Русский лазутчик! Смерть ему! Смерть!»

Телохранители бросились ко мне с обнажёнными саблями, но сераскир повелительным жестом остановил их:

— Стойте! Он спас мне жизнь, и я не могу ответить чёрной неблагодарностью, Я подумаю, как отблагодарить его. А пока… пока в зиндан.

Обозлённые тургаузы схватили меня за руки, содрали женскую одежду и потащили на задний двор, где и бросили в большую яму, в дальнем углу которой лежал труп. Судьба моя, казалось, была предрешена.

Предутренние часы в глубокой яме оказались мучительными для моего тела, но не для духа. Меня бил озноб, холод сковывал все члены, но в душе, как это ни удивительно, воцарились покой и умиротворённость, каковые бывают ниспосланы человеку свыше после исполненного им долга и завершения земного пути.

Со страданиями тела мне удалось кое-как справиться, у своего несчастного бездыханного соседа я позаимствовал овчинную накидку, вывернул её наизнанку и закутался в неё.

Мысли мои текли плавно. С одной стороны, я пытался осознать, что же произошло со мной, но, с другой стороны, наслаждаясь снизошедшей на меня умиротворённостью, постоянно впадал в отвлечённые рассуждения о вещах вечных и всеобъемлющих — что есть добро и зло, влияет ли на их оценки положение оценивающего и то, что благо для одного, то для других может стать отнюдь не благом. Мне припомнился на этот счёт один из разговоров с Осиповским.

Тесная комната, за окном — мороз и снег, скрежет полозьев, ущербный месяц на тёмном звёздном небе.

— Вспомните слова Беме, — говорил Осиповский. во всём сущем есть противоречие, даже в Боге. Бог и дьявол есть две стороны одного явления.

— Ну а если взять утверждение англичанина Джоржа Беркли, что все идеи мира потенциально существуют в божественном уме, но реальное существование получают лишь в душе человека. И тогда получатся, что единственным полем сражения между добром и злом становится наш ум. Кто победит в этой борьбе — добро или зло, по большом счёту неважно, ибо и в том и в другом случае человек ощущает себя одинаково правым, и нигде ему не найти ни подтверждения, ни опровержения этой истины. И мир, и Бог равнодушны и холодны.

— Ваша эрудиция, мой друг, растёт, что является фактом похвальным, — усмехнулся Осиповский, который в тот вечер выглядел каким-то усталым и опустошённым. Он махнул рукой. — Хотите знать моё мнение? Все эти теории — пустая болтовня людей, забавляющихся ими словно картёжной игрой. А суть проста — есть две пронизывающие мир силы: Добро и Зло, сила созидания и сила разрушения. Они — как в душах наших, так и в каждой молекуле. Это, друг мой, не предположение — это знание. А философия нужна лишь для того, чтобы разум человека покинул тесные стены обыденности и мелких забот и честно решил для тебя, чему и кому он должен служить…

Добро и зло, созидание и разрушение, Свет и Тьма — так всё просто! Ну а если подойти с этими мерками к конкретной ситуации, хотя бы к той, в которой я сейчас оказался? К тем людям, с которыми я столкнулся i в действиях которых ничего не мог понять? Ну конечно, я служу добру, мои противники — злу. Ну а если они считают иначе и думают, что к добру и благу нацелены именно они, а я ничего не понимаю и только мешаю им? Ведь я же не знаю их истинных целей, что за Великий, которому они служат? Где же тот арбитр, который нас рассудит?

Скорее всего в этом мне уже не разобраться, поскольку жить оставалось совсем недолго. Хотя… Глупости, ничего мне османы не сделают. Я же как-никак спаситель самого сераскира. Должно же у них быть чувство благодарности…

Потом мне вспомнились слова кривоногого барона о каком-то узле, связанном с именем русского князя. Именно ради смерти этого князя посылал своего помощника барон, но тот, к счастью, не смог выполнить задание. Интересно, кто же всё-таки этот князь? В голову приходило несколько сиятельных имён, но кому отдать предпочтение? Ведь жертва была выбрана исходя из какого-то извращённого и таинственного хода мыслей, и логика тут ничем не могла помочь. Но кто бы это ни был, всё равно приятно ощущать себя спасителем одной из столь важных особ. К сожалению, спасённая жертва никогда не узнает о том, кому она обязана жизнью.

Минули остаток ночи и следующий день. Хорошо ещё, что мои мучители догадались утащить труп, кинули мне тёплую дерюгу, накормили какой-то жидкой дрянью. Несмотря на голод, я смог съесть лишь немного. К вечеру спокойствие в моей душе сменилось злостью, потом отчаянием, потом каким-то отупением.

Когда я задремал, то приснился мне престранный сон. Конечно, ничего из приснившегося в действительности не происходило, но картина отличалась стройностью и последовательностью.

…Роскошные апартаменты в Яссах. Бал в доме князя Потёмкина Таврического. Горит множество свечей. Вальсирующие пары, кажется, вовсе и не ступают по паркету, а плывут по воздуху, так плавно скользят в Ещё ноги партнёров.

Издали мне показали Самого. Григорий Александрович в генерал-фельдмаршальском мундире сидел за столиком и играл в карты. Рядом с ним суетилась маленькая невзрачная личность, пытавшаяся во всём служить великому человеку. Тип этот подавал Потёмкину карту из колоды, льстиво подносил табакерку или стакан с вином. Но насколько подобострастен он был отношении князя, настолько же небрежен в обращении с остальными игроками.

— Это сам господин Бергсон, — услышал я восхищённый шёпот за своей спиной. — Видите, видите, как благоволит к нему его превосходительство? Я вспомнил, что приглашён на бал в качестве гостя князя. Я приехал в Яссы всего на несколько дней для того, чтобы заключить договор со ставкой командующего на поставку армии новых контрмин моей конструкции. Тогда же и воспоследовало это приглашение.

Григорию Александровичу надоели знаки внимания, оказываемые со стороны Бергсона, неожиданно он бросил карты на стол и небрежно сказал:

— Как жарко! Пойдём купаться.

Вместе с другими гостями я отправился в летний сад резиденции князя. Впереди я видел всё того же Бергсона, козликом скакавшего вокруг своего могущественного покровителя.

— Где же мы станем раздеваться? — спросил Бергсон, преданно заглядывая в глаза князя и поглаживая накладку на залысинах лобной части головы.

— А зачем нам раздеваться? Пойдёт и так, — ответил князь и прямо как был в парадном облачении вошёл в воду пруда.

Бергсон было отстал, но его подхватили под белы и, заведя на глубину, окунули в воду прямо в вицмундире. И окунали до тех пор, пока вода не смыла с его головы волосяную накладку.

После купания князь переоделся во всё сухое, а вот Бергсон за неимением смены платья вынужден был танцевать в мокрой одежде, служа всеобщим посмешищем. Мелким бесом прыгал он в центре залы, а вокруг него водили хоровод царедворцы. Над лысиной Бергсона торчком стояли волосяные рожки…

Очнулся я от шума и сдавленного вскрика, как я понял, предсмертного. Тело охранника сверху упало прямо к моим ногам. Его горло было аккуратно перерезано от уха до уха. Я поднял глаза и тоже вскрикнул. В узкой горловине ямы показался силуэт… Бог мой, ну вылитый Бергсон из моего сна. Даже рожки есть, Я ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, не продолжается ли мой сон наяву. Похоже, в гости ко мне заявился сам сатана!

— Тебе хорошо здесь, убогий? — раздался сверху знакомый голос.

Ох, да это же кривоногий барон! Я даже почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере всё ясно без какой-то там чертовщины.

— Лучше не бывает, — буркнул я.

— Я рад. Тебе будет ещё лучше! Этой ночи тебе не пережить. К сожалению, смерть твоя будет лёгкой, и я не смогу насладиться видом твоих мучений. Ты умрёшь быстро, а это непорядок. Но ты всё равно умрёшь. Ведь ты посмел встать на моём пути.

— Кто ты таков? Какому государю служишь?

— Государю? — захохотал барон. — Неужели ты думаешь, что я способен служить и являть чудеса изворотливости и смелости ради какого-то чахоточного придурка в короне, каковой вполне серьёзно считает, что правит этим миром? Ты глупее, чем мне казалось. Я с теми, кто действительно правит миром. Я — один из тех, кто им правит. И я стану одним из первых, кто правит им!

— Так кому же всё-таки ты служишь? Кто такой ваш Великий?

— И это ты слышал… У тебя острый слух, и он значительно укоротит твою жизнь.

О моей смерти барон говорил как о вопросе предрешённом, и мне оставалось лишь тянуть время, надев на помощь стражников.

— Великий — это тот, чья тень простирается над всем сущим, по чьей воле падают звёзды и тонут континенты. Он — ум, сила, он — энергия, питающая наши стремления. Он — мощь, но не слабость и благодушие.

— Сатана, — прошептал я.

— Сатана. Верховный демон Тьмы! Люцифер, Вельзевул — каких только имён не придумал для него человек. Тебе, который считает, что поклонение Иисусу, жалкому сыну человеческому, есть цель жизни, не понять никогда, каково ощущение власти истинной силы, истинное, не скованное ничем блаженство тьмы. Равно как не понимаете вы, жалкие слюнтяи, что все обречены. И обречены не на царство Христово, как ют ваши ложные и глупые проповедники, погрязшие мелких страстях, а на великое царство Антихристово, царство великой, всепоглощающей тени и не менее великой, карающей и возвышающей ночи.

— Сатанисты! Бог ты мой…

Я перекрестился, но на миг мне стало даже смешно, я позабыл, где и в каком положении нахожусь. Ну конечно, сатанисты. Горстка помешанных, служащих дьяволу и нарочито коверкающих все обряды. Ущербные, перепуганные людишки, прячущиеся от всего мира и лишь во тьме укрытий ощущающие свою мнимую силу. Такой жалкий культ и такое самомнение! властители мира! Дурак набитый, вот кто этот барон!

— Можно сказать, что ты прав, — самодовольно проговорил мой противник.

— Тогда вы занялись не своим делом. Ваша работа — чертить пентаграммы, плевать на иконы и растирать в порошок сушёные жабьи ножки, — не удержался я, хотя ирония в моём положении вряд ли была уместна.

Я думал, что барон после таких слов придёт в неистовство, но он только рассмеялся:

— Хорошо иметь дело с людишками, чей разум жалок и плутает во мраке. Неужели ты думаешь, что власть Великого действительно слаба?

Эти слова были произнесены так, что у меня перехватило дыхание. Я будто заглянул в бездонный колодец. — Твоё время истекло.

Он приблизился к отверстию, собираясь проникнуть внутрь, но тут послышался шум, Барон оглянулся, прорычал себе под нос какое-то ругательство, выхватил пистолет и навёл его на меня. Я откатился в сторону, уйдя из-под прицела. Затем послышался топот убегающего человека, К яме подходила стража сераскира Измаильского…

Янычар было четверо. Представляю, что они почувствовали, когда увидели распростёртый на земле труп одного из охранников. Второй лежал внизу, рядом со мной. Размахивая руками, янычары сбивчиво и торопливо загалдели, перемежая ругательства с взываниями к Аллаху. Наконец сообразив, что охранников убил всё-таки не я, они несколько успокоились.

Высокий начальник обшарил карманы убитого, но ничего в них не нашёл. Он нагнулся над ямой и приказал:

— Вылезай, собака!

— Я не могу сам выбраться. А собака — это ты! — с вызовом воскликнул я и, видя, как высокий хватается за оружие, усмехнулся. — Ну давай, давай, убей меня, облезлый шакал. Убей того, кто спас жизнь сераскиру, и ты почувствуешь, как пахнет твоё мясо, поджаренное палачом.

Янычар зло сплюнул, потом крикнул:

— Ты ошибаешься, пёс! Не мне сегодня гореть… Они вытащили меня из ямы и поволокли к дворцу. Рослый янычар собирался наградить меня пинком, потом остановился, предложив:

— А может, зарубим его? Скажем, что пытался бежать и на наших глазах убил тех двоих…

— Проницательный паша не поверит этим сказкам. Русский прав — сераскир за него спустит с нас шкуру.

Вскоре я очутился в подвале с низким потолком. Там жарко горел огонь в открытом очаге, повсюду висели какие-то странные крючья, устрашающего вида. Я поглядел на троих полуголых турок мощного телосложения с лоснящимися от пота тупыми физиономиями и подумал, что угодил к древнегреческому богу Гефесту, в его собственную кузню. Но это было что-то совсем другое. Меня цепями приковали в самом дальнем углу. Только после этого янычары ушли, а трое «кузнецов» принялись раздувать и без того жаркий огонь и калить на нём здоровенные щипцы, звездчатые молоточки и какие-то тонкие прутья.

Не прошло и пяти минут, как янычары вернулись, притащив чуть ли не волоком двух русских пленников в оборванном обмундировании. Их повесили у самого огня и… Только тут до меня дошло, что я нахожусь в пыточной камере и что эти двое несчастных сейчас будут замучены до смерти прямо у меня на глазах. О себе думать в тот момент я даже не посмел…

Раздался страшный утробный крик боли, и запахло горелым мясом. Я крепче зажмурил глаза, но уши заткнуть не мог…

— Молчи, браток! Откуси язык, но молчи! Пусть эти ироды не услышат от нас ни слова! — сквозь стон кричал один солдат другому.

Сколько продолжалась пытка, не могу сказать, ибо на какое-то время моё сознание угасло и я очнулся только тогда, когда стало очень тихо. Открыв глаза, я покосился на то место, где только что корчились тела пленных. Но там уже никого не было. Только лужицы дымящейся крови говорили о совершённом здесь изуверстве.

Палачи отдыхали, наслаждаясь холодным щербетом и попыхивая сладковатым дымком из одного на всех кальяна. Наконец, пожилой палач что-то тихо сказал самому молодому из своих подручных и указал на меня корявым пальцем. Молодой быстро вскочил на ноги и направился в мою сторону, прихватив по дороге раскалённый докрасна металлический прут. Мне показалось, что шёл он ко мне очень неторопливо, какой-то скользящей походкой. Время замедлилось, сжалось до мельчайшей пылинки. Я почувствовал, как путешествует по телу моё собственное сердце, опустившись сначала в пятки, а потом, поднявшись до самого горла, где оно и застряло так, что я не мог даже продохнуть.

Подручный палача бесстрастно поднял руку с прутом и нацелился бесчувственными рыбьими глазами на мою грудь. Я ощутил обжигающее дыхание огня, раскалённый металл был уже в вершке от моей трепещущей плоти, как вдруг подручный палача издал удивлённый вскрик-всхлип, выронил прут и повернулся ко мне спиной. И тут я увидел нечто, заставившее мои глаза округлиться от удивления. Из спины подручного торчала рукоятка метательного ножа, украшенная перламутром,

— Я же приказал не применять к нему пыток! — прогремел голос трехбунчужного паши. — Этот человек спас мне жизнь и потому умрёт лёгкой смертью, но не сейчас…

Телохранители паши подхватили меня под руки, сорвали цепи и потащили куда-то вверх по лестнице. Они оставили меня в каком-то странном узком помещении. Сверху обрушились потоки воды. Вскоре она затопила пол под ногами, затем стала доходить мне до пояса, плеч, шеи… Я уже распрощался с жизнью, как вдруг вода схлынула в какое-то отверстие, открывшееся внизу. В комнату втиснулся один из здоровяков-телохранителей и бросил мне большое махровое полотенце и чистый персидский халат.

— Вытрись и оденься, — сказал турок и отошёл в сторону, встав там со скрещёнными на груди руками. Я исполнил то, что от меня требовали.

— Тебя приглашает сам превосходительный…

Не прошло и минуты, как я уже восседал на ковре тонкой ручной работы, а возле меня стояли блюда с различными кушаньями. Напротив на мягких подушках сидел сам трехбунчужный. Он приглашающим жестом обвёл рукой импровизированный стол и произнёс:

— Всё для тебя, мой спаситель. Дважды приглашать ему не пришлось, аппетит у меня после всего пережитого проснулся просто зверский.

— Хорошо быть молодым и полным жизни! — покачал головой паша, наблюдая за мной.

Когда я заморил червячка, паша хлопнул в ладоши, и в комнату впорхнули полуобнажённые красотки.

— Танцуйте перед моим гостем! — приказал он.

Я сразу же приметил ту девушку, которая чуть было не распознала во мне чужака. К тому же я видел красавицу ещё раньше, в банях, хорошо запомнив её гибкий стан. А как она танцевала! Я не мог отвести от неё восхищённых глаз. Увидеть такое хотя бы раз — и умереть, о большем я и не мечтал. Однако с небес на землю меня вернул голос паши.

— Зачем ты спас меня? — спросил он.

— Хотел предотвратить бесчестное убийство. Его собирались совершить слуги врага рода человеческого. И я нашёл в себе силы встать на их пути, поднявшись над мелочными чувствами, которые заставляют моих соплеменников и твоих воинов уничтожать друг друга, — ответил я, с трудом отводя взгляд от красотки. — Нам надо объединиться для совместной борьбы с нашим общим врагом…

— И кто же он?

— Не знаю, как называете его вы, мусульмане. Мы же, православные, называем его сатаной.

— По нашим понятиям, это шайтан… Пожалуй, я смогу сохранить тебе жизнь, неверный, если ты примешь мусульманство и станешь честно служить мне.

— Я уже служу верой и правдой своему Отечеству, — ответил я. — И потом, я слишком увлечён философией…

— Философы — мудрецы, — перебил меня трехбунчужный. — Я их уважаю. Ещё Ибн-Сина в начале нашего тысячелетия считал, что высшая цель человеческого бытия заключается в познании «деятельного разума», который порождает также и бессмертные человеческие души. Достойная цель жизни!

— Совершенно верно! Но, если ты помнишь, был и другой мудрец Ибн-Рошд, который сумел переспорить многих собратьев по перу. Он обосновал превосходство разума над верой и доказал не правомочность богословов заниматься философскими проблемами.

— За что и был навечно проклят мусульманской, а заодно и вашей, христианской, религиозной мыслью! А его учение до сих пор искореняется огнём и мечом!

— Значит, Ибн-Рошд был прав, когда призывал философов не разглашать свои учения перед «широкой публикой», прозревая то, что слишком большие знания могут разрушить религиозные убеждения и повредить здоровью и самой жизни их носителям.

Сираскир помолчал, обдумывая мой ответ, а затем спросил:

— Так что же я могу сделать для тебя, скажи.

— Сдать крепость русским без боя, — тихо проговорил я.

— Что?! Да как ты смеешь просить меня об этом?! Никогда не бывать такому святотатству, скорее небо обрушится в Дунай, чем я сдам Измаил!

— Этого и добиваются слуги дьявола, — проговорил я. — Они желают истребить и турок, и русских под стенами твоей крепости. Так зачем же исполнять их прихоти и потакать их злобным начинаниям?

— Мы с тобой, неверный, по-разному понимаем деяния, как ты назвал, «врага рода человеческого». Мы, мусульмане, считаем, что всё в этом подлунном мире есть промысел Аллаха. Плохое и хорошее. Как я могу перечить воле Аллаха? Нет, я никогда не сдам Измаил, не говори мне больше об этом! Не порть последние часы своей жизни. Об этом всё. Теперь другое. Скажи, тебе по нраву вот эта девушка? Да? Тогда она твоя. На эту ночь. И знай, что на рассвете тебя расстреляют. Это всё, что я могу для тебя сделать.

Меня оставили наедине с красоткой, которую я страстно возжелал, а до рассвета оставалось ещё целых два часа!

Красавица измучила меня настолько, что я и сам не заметил, как заснул. По-видимому, сказалось и то, что до этой ночи пришлось мне многое увидеть и пережить. А как известно (у всякого человека есть свой предел возможностей, выше которого не прыгнешь.

Проснулся я уже тогда, когда рядом со мной на ложе любви никого не было. Моё время вышло, с ним кончалась и жизнь…

Глянув в окно, я убедился, что рассвет уже наступил, и подивился тому, что за мной никто не приходит. И тут только до моего всё ещё затуманенного сном сознания дошло, что разбудил меня нескончаемый и непрерывный грохот канонады и разрывы артиллерийских снарядов в саду. За дверью раздалась гортанная команда, которая мне всё разом объяснила: «Неверные пошли на приступ… Все на стены! Так повелел пресветлый паша!»

«Пора искать пути к спасению! — подумалось мне. Быстро одевшись, я бросился к двери, но за нею послышались отдалённое бряцанье оружия и топот приближающихся шагов. — Сераскир верен своему слову! Это идут за мной, чтобы отвести на казнь…»

Я подбежал к окну, но оно было слишком узким для меня. В самый последний момент, перед тем, как двери распахнулись, я неожиданно для себя подскочил к одной из уходящих к потолку мраморных колонн. Отчаяние придало мне силы, и я каким-то чудом сумел вскарабкаться наверх, где и устроился, усевшись на металлических цепях, поддерживающих огромные светильники. Тут-то в опочивальню и ворвались обозлённые тургаузы. В первый момент они остолбенело взирали на пустое ложе, а потом принялись топтать и крушить всё, что им подвёртывалось под руку. Обстановка «алькова» была уничтожена мгновенно, но это не успокоило палачей. Несолоно хлебавши, они бросились разыскивать меня в других помещениях. Теперь настало время попытаться ускользнуть из западни. Двери остались распахнутыми, охраны на месте не оказалось…

Выбравшись в сад, я сразу же заметил высокие тюрбаны стражников у единственного входа в палаццо. Туда мне путь был заказан. Недолго думая, я обежал дворец и, очутившись с тыльной его стороны, огляделся. Совсем рядом рябила от утреннего ветерка поверхность зеленевшего пруда. Зябко поводя плечами, я вошёл в воду и поплыл к противоположному берегу. Через пять минут я уже ощутил ногами дно и вышел из воды.

Удивительно, но многочисленные купания в холодной воде за последние дни не привели меня к простуде, а лишь родили во мне стойкое отвращение ко всякому холоду вообще. Я с удовольствием представил, что, когда всё кончится, стану бесстыдно изнежен и привередлив. Жар очага, тёплое вино, ох как это здорово!.. Но мечты, мечты… Сейчас я был мокр, меня бил озноб, и я опять должен был скрываться, бежать. Но куда? Думал я над этим вопросом недолго. Единственный путь к спасению — подземный ход около кладбища. При моей зрительной памяти найти туда дорогу не составит труда.

Город был охвачен паникой. Воины и мирные жители метались по улочкам от падающих неумолимо и жестоко пушечных ядер. Убогие домишки разлетались, поднимая столбы пыли, пылали пожары. Крики, женские причитания, стоны раненых дополняли общую картину хаоса и ужаса. Мне стало совсем дурно. В этот момент будто молния пронзила меня — чётко и ясно осознал я дьявольскую суть войны. Мне даже померещилось недоброе, всепроницающее око над крепостью, наслаждающееся плодами трудов своих не праведных.

— Будь ты проклят! — Я поднялся во весь рост и погрозил кому-то кулаком.

Мне показалось, что в ответ я слышу дьявольский хохот. Но это, конечно же, был рёв орудий, слившийся с криками идущих на приступ войск.

Между тем нельзя было терять ни секунды. Мало того, что за мной могла быть снаряжена погоня, вдобавок к этому в суматохе я мог пасть как от рук турок, так и русских. Ибо и те и другие с равным успехом могли принять меня, человека странного вида, за врага.

Бежал я сломя голову, и, хотя дыхание перехватывало, а сердце выскакивало из груди, я всё-таки почувствовал опасность и успел упасть на землю и прикрыть голову руками. Рядом со мной взорвался пороховой склад, и я едва не был погребён под обломками рухнувшего дома…

Вот и мечеть со снесённым ядром полумесяцем, кладбище. Здесь было пусто, и место оказалось спрятанным от любопытных глаз. Я прислонился к надгробью и попытался отдышаться. Спасён! Ещё немного — и весь этот кошмар останется позади. Потом будут долгие объяснения с начальством, удивление, недоверие, усмешки за спиной — мол, инженер с ума спятил. Главное, я выберусь отсюда…

Я успел нырнуть за надгробье и поэтому остался незамеченным. Спасло меня всё то же чутьё на опасность и чувство самосохранения, пробудившееся в полной мере за последние дни. Две фигуры появились со стороны подземного хода. Я с ужасом понял, что эти двое — мои «заклятые друзья», которых мне хотелось сейчас видеть меньше всего. Кривоногий барон и лже-Никитин, облачённые в одеяния янычар; за их поясами торчали ятаганы. Лица их были хмурыми и даже злыми. Они остановились в нескольких метрах от надгробия, за которым прятался человек, доставивший им столько неприятностей…

До меня доносились лишь обрывки фраз, и я не мог составить себе чёткое представление о предмете их разговора.

Неожиданно лже-Никитин гордо выпрямился и громко произнёс:

— Ты уже совершил страшный проступок — непослушание. Я не волен решать это, но Мудрые в таких случаях непреклонны — ты призываешь к себе смерть. Серую смерть. Слышало ней? Конечно, слышал, но чтобы понять что ЭТО, нужно расстаться со своей бренной оболочкой. Ха, я не завидую тебе, Массаус! Мне тебя даже жаль.

— Магистр, твой ум слишком узок для порученного тебе задания. В случае удачи я войду во вторые врата. Я всё продумал, брат, и в дураках можешь оказаться ты.

— О, Массаус, если бы твои познания о вещах скрытых равнялись твоей самоуверенности, тебе не было бы равных. Но… ты умрёшь, если сделаешь то, что вознамерился. Умрёшь и уйдёшь в большой, тяжкий путь серой смерти.

— Не грози попусту.

— Я помешаю тебе сделать то, что ты задумал, Массаус. А о вторых вратах забудь. Они не для тебя.

Мне показалось, что барон ввергнут в сомнения и готов идти на попятную. Он о чём-то напряжённо размышлял, а потом отпрянул и, поражённый какой-то своей мыслью, воскликнул:

— Я всё понял, Магистр! Я всё понял!

— Я рад этому.

Из моего убежища было видно, что произошло дальше. Барон выхватил ятаган и со всей силы рубанул по шее Магистра. От такого удара голова бедняги неминуемо должна была слететь с плеч. Но Магистр стремительно согнулся и отскочил в сторону. Он выхватил своё оружие, и теперь противники стояли друг против друга на изготовке. Будто сам дьявол вселился в них, так они были страшны. Казалось, что сейчас между ними проскочит искра и всё запылает вокруг адским огнём. Мне довелось видеть несколько схваток, но нигде не было такого ощущение мощи и ужаса, как здесь. Злая энергия исходила от этих двух фигур,

Рубились они ожесточённо и безжалостно, владея оружием виртуозно, и мастерство их было равным, удары парировались или рубили пустоту. Лишь несколько незначительных царапин оставили противники на теле друг друга. Но постепенно барон начал теснить Магистра, всё больше приближаясь к тому надгробию, за которым я прятался. И тут барон изловчился и со всей силы ударил противника плашмя ятаганом по голове. Тот упал, тогда барон занёс своё страшное оружие над головой поверженного врага, картинно воскликнув:

— Пришёл твой час! Умри, грязный паук!

Он, видимо, хотел полюбоваться собой, а зря…

Зачем я это сделал? Понятия не имею. За последние дни я стал совершенно другим человеком. Теперь в трудную минуту мне не нужно было просчитывать и взвешивать все «за» и «против». Решение пришло само, будто извне явившееся знание озарило меня: «Надо именно так!»

Движимый этим импульсом, я выскочил из укрытия и изо всей силы пнул барона ногой. Он отлетел на несколько шагов и удивлённо воззрился на меня. Выигранного мгновения хватило, чтобы Магистр вскочил на ноги и ринулся на своего бывшего соратника, а ныне смертного врага Ятаган вылетел из рук барона и звякнул о камень Но докончить дело не удалось. Барон весьма проворно бросился наутёк, подхватив по пути своё оружие

Лже-Никитин прислонился к надгробию, не в силах двинуться, потом взглянул на меня. Я уже решил было броситься прочь, но он властно прикрикнул!

— Стоять!

Он выдернул из-за пояса пистолет, которым не успел воспользоваться в драке, и…

«Ну, тупая голова», — выругал я себя. Угораздило же меня ввязаться в эту драку! Ну, поубивали бы они друг друга — глядишь, и мои проблемы все бы разрешились наилучшим образом. Так нет, влез! Обидно было до слёз. Обидно за свою молодую жизнь, за то, что только что собственными руками вырыл себе могилу. Вот найдут меня, военного инженера, православного человека мёртвым на мусульманском кладбище, да ещё в такой одежде — что подумают? Да ничего не подумают. Не узнают. Погребут вместе с другими по мусульманскому обычаю, а то и просто закопают. Кто будет разбираться?

Что делать? Бежать? Бесполезно — с двух шагов он пристрелит меня без особого труда. Тихо ждать своей участи? Так тоже вроде не годится. Гордо бросить перед смертью какую-нибудь высокопарную фразу, чтобы видел, как умирает русский человек, да что-то в голову ничего не лезет.

— Что же, стреляй, отец Пафнутий!

Я думал, в моих словах прозвучат презрение и ирония, но, похоже, это не очень-то удалось. Лже-Никитин усмехнулся, и… Этого я не ожидал. Он вытер кровь со лба и бросил пистолет к моим ногам.

— Заряжен. Возьмите, и мы будем на равных. Вы должны выслушать меня. Выслушать и помочь.

Он скривился от боли и ощупал подвёрнутую в конце схватки лодыжку.

— Хорошо, — кивнул я.

— Я знал, что мы снова встретимся. Знал, с той самой минуты, как впервые столкнулся с вами на том захудалом постоялом дворе. Бы правы, тогда меня звали отцом Пафнутием.

Он откинулся, прикрыл глаза, и я увидел, как на (его бледном лице появляется румянец. Слова он произносил тихо, но я слышал всё:

— Сейчас я окончательно приду в себя, и мы остановим Массауса. Иначе… Иначе здесь вскоре разверзнется земля и будет пламенеть и пылать геенна огненная. И вы… вы поможете мне!

— Сомневаюсь, — настала моя очередь усмехаться. — С меня довольно, и помогать в чём-то слугам саганы мне вовсе не хочется. Тем более участвовать в ваших внутренних распрях.

— Массаус слишком коварен и умён. Он знает то, о чего простым людям не додуматься и за двести лет. Ты знает, как камень сделать огнём, — продолжил лже-Никитин, будто не слушая меня.

— Чепуха какая-то…

— Под крепостью и в её окрестностях имеются пустоты, а также редкое сочетание минералов. Если направить определённым образом взрывную волну, через несколько минут тут будет всё пылать, Живого человека не останется. Но не это страшно.

— А что страшно? — Я почему-то начинал верить ему.

— Верхняя точка дуги. Здесь она, эта точка. Точно здесь! При таком раскладе сил может повернуться ось.

— Что?..

— Нет времени объяснять. Пошли. Мы должны остановить его во что бы то ни стало.

Он пошатывался, а я помогал ему идти. Властность, исходившая от этого человека, подавляла меня, и я верил ему. Хотя, казалось, имел все основания сомневаться в правильности моих поступков. Я не понимал, почему лже-Никитин хочет помешать кривоногому барону, но подумал о том, что все беды мои, моих друзей и русской армии происходили до сих пор по вине этого барона. И я готов был заключить временный союз с кем угодно, лишь бы остановить главного врага. А ещё лучше — отомстить и за свои мучения, и за смерть Терехина, покарать за многие и многие его грехи, даже те, о которых мне ничего не известно. Мы шли по подземному ходу. По мере продвижения тьма сгущалась.

— Я ничего не вижу. Как мы найдём его? — прошептал я.

— Массаус думает, что не найдём.

Казалось, Магистр видит в темноте, поскольку он уверенно двигался вперёд, и я уже почти его не поддерживал.

— Почему же вы не обезвредили взрывное устройство, если знаете, где оно?

— Я не знаю, где оно. Но я чувствую, куда пошёл Массаус. Только бы успеть. Он приведёт в действие адскую машину такой мощности, о какой вы и не подозреваете, и это произойдёт, когда солнце на часах Великого Смракха коснётся серебряного шеста. Не раньше, но и не позже.

Какая-то иная действительность, чьё присутствие смутно ощущалось мной, о которой судить я мог только из обрывков подслушанных разговоров, теперь прочно входила в мою жизнь. Точка дуги, вторые врата, часы Смракха, Мудрые… Господи! Что же всё это значит?

Насколько я понял, подземный ход давно кончился, и теперь мы углубились в какие-то естественные пещеры и пустоты, о которых ничего не знают и местные жители. Во всяком случае, я о них ни от кого не слышал.

— А как он сам надеется выбраться?

— Разрушение займёт примерно полчаса. Есть несколько мест в округе, которые останутся нетронутыми, он там и отсидится. Жертвовать собой не в его правилах.

Несколько метров пришлось пройти по колено в воде, а потом впереди замигал свет. Мы осторожно выглянули из-за угла и смогли рассмотреть большую пещеру примерно метров тридцати в поперечнике. Она была заставлена бочонками, в каких обычно хранился порох. От одного из них тянулся длинный шнур, заканчивавшийся возле металлического устройства, напоминающего самовар. Мне — специалисту по взрывному делу — подобная адская машина была неизвестна.

Барон стоял посреди пещеры, в одной руке он держал факел, в другой — часы. Огонь озарял его лицо и отбрасывал фантастические отблески на сталактиты.

— Всё, пора! — пробормотал он, отбрасывая в сторону часы.

Следующим движением он подсунул горящий факел под днище «самовара», который тут же довольно заурчал и заухал, как это бывает у всамделишных самоваров, когда в них закипает вода. По-видимому, Магистр имел какие-то другие представления о чести. Не говоря ни слова, он выдернул у меня из-за пояса заряженный пистолет и, не теряя ни мгновения, выстрелил барону в спину. И хотя лично я в этот момент больше всего жаждал смерти коварному Массаусу, но стрелять в спину — нет уж, увольте!

В последний миг, будто что-то почувствовав, барон отпрянул. По пещере прокатился гром, который здесь казался многократно сильнее, чем если бы выстрел был произведён в чистом поле. Пуля едва царапнула щёку негодяя. Он обернулся и, обнажая ятаган, ринулся на противника.

Вновь ударилось железо о железо так, что полетели искры, вновь посыпались страшные удары. На этот раз дрались они безмолвно, без обычных криков ярости и боли, без ругательств. Будто две нечеловеческие силы сошлись в смертельном вихре. Плавным движением Магистр выбил ятаган из рук противника, но и тот в последний миг каким-то хитрым ударом ноги обезоружил лже-Никитина. Выхватив кинжал, барон бросился вперёд.

Тут-то и наступил мой черёд. Очертя голову я кинулся на барона сзади и, ухватившись обеими руками за его кисть, рванул его вниз. Однако это мало к чему привело. Какая-то неведомая сила отшвырнула меня к стене, когда же я очнулся и смог различить, что происходит, барон уже лежал на земле, а из его живота торчала рукоятка его собственного кинжала. Он что-то прошептал и испустил дух.

Магистр, пошатываясь от слабости, стоял над поверженным врагом. Потом он нагнулся, поднял ятаган и… Я только успел зажмурить глаза. Со всей силы он вонзил кривую саблю в грудь барону.

— Этого ему, надо полагать, хватит. Теперь это отродье сатаны в ближайшее время не будет портить мои планы. Говорят, он уже трижды объявлялся после собственных похорон…

— Этого не может быть, — не очень уверенно возразил я. — Значит, то были не его похороны.

— Как знать…

— Господин Никитин, сегодня я уже вторично спасаю вашу жизнь.

— Ничего не поделаешь, — равнодушно пожал он плечами. — Это ваша обязанность.

— Что?!

— Точнее будет сказать, одна из ваших обязанностей. И не смотрите на меня так, будто я привидение. Нам надо спешить, а то мы не успеем принять участие в славном сражении.

Он обрубил продолжавший дымиться шнур, и мы углубились в пещеры. Меня, конечно, поразило нахальство и самоуверенность этого человека, но я почему-то не мог противиться ему и послушно шёл за ним.

Из тайника в подземном ходе Магистр извлёк свой мундир поручика гусарского полка. Я отыскал свою одежду. Теперь мы могли предстать перед глазами наших товарищей.

— Может, мы ещё успеем доложить командующему о подземном ходе и это изменит ход битвы? — подумал я вслух.

— Во-первых, поздно, во-вторых, я же сказал вам — наступает верхняя точка дуги. Всё, что могли, мы совершили. Теперь пусть всё идёт как идёт. Вмешиваться мы не имеем права. — Он отодвинул камень, и в глаза мне ударил яркий солнечный свет.

Вскоре мы с лже-Никитиным оказались в самой гуще событий. Сжимая в руках саблю и пистолет, я шагал в неизвестность в колонне русских солдат. Передо мной возвышались стены неприступного Измаила, и трудно было поверить, что ещё недавно я был по другую сторону, видел наполненный ужасом и разрушением город. Но всё это было, хотя теперь и казалось невозможным…

Я заметил рядом с собой генерал-майора и кавалера Лассия, около него — моего знакомого секунд-майора Неклюдова, а рядом прапорщика лейб-гвардии Измайловского полка князя Гагарина. Последний теперь возглавлял отряд егерей, потерявших командира. Егеря тащили приготовленные штурмовые лестницы. С этим отрядом мне и предстояло сейчас биться бок о бок. Штурм Измаила входил в свою кульминационную фазу.

Что было потом я помню какими-то чрезвычайно яркими картинками, обрывками, оставшимися в памяти, зато запечатлевшимися там на веки вечные. Более-менее чёткое представление о происшедшем я составил лишь спустя несколько дней, приведя в порядок свои мысли и чувства, а также выслушав множество рассказов участников сражения. В тот миг я забыл о своей недавней ненависти к войне. Нет, я не проникся к ней каким-то уважением и, не дай Бог, любовью. Но я стал частью этой войны, каплей могучего потока, движимого всеобщим воодушевлением и желанием во что бы то ни стало победить, взять верх, покорить эту крепость! Страх перед смертью, мысли о прошлом и будущем — всё это осталось где-то в стороне. Теперь же я шёл вперёд, и это сейчас было единственно важным.

Я карабкался по скользкой от крови лестнице, не обращая внимания на свист пуль, крики и стоны раненых, шёл по трупам, стрелял из пистолета и отбрасывал его, уже разряженным, прочь. Потом махал направо и налево тяжёлой офицерской саблей.

Передо мной мелькали белые тюрбаны турок, перекошенные от ярости лица врагов, разноцветные мундиры русских солдат, сверкали на солнце штыки. Я поразил в живот толстого губастого янычара, затем увидел над своей головой занесённый ятаган, который всё же не обрушился на меня, поскольку дравшийся рядом со мной секунд-майор Неклюдов сразил нападавшего, но тут же пал сам. Я отомстил за него, проткнув насквозь его убийцу.

Не прошло и десяти минут, как бастион был в наших руках. Но это оказалось всего лишь началом, хотя мы и дорого заплатили за первое взятое нами укрепление противника. Заплатили своей кровью. Теперь предстояло одолеть стены самой крепости. Чуть правее моему взору открывались так называемые Бросские ворота.

Рядом действовала ещё одна колонна стрелков, которой командовал, как я потом узнал, генерал-майор и кавалер Львов. Его воины, атаковавшие казематную батарею противника, дрались как львы. Это именно они помогли нам упрочить положение на захваченном участке. Тогда я ещё не знал, что во время схватки у Бросских ворот отважный генерал получил смертельное ранение вражьей пулей.

Где-то вдалеке пошёл в атаку Воронежский гусарский полк, чью форму носил и лже-Никитин, который до последней минуты был рядом со мной.

Несколько раз мы яростно атаковали Бросские ворота, но прорваться к ним нам никак не удавалось. Но вот часам к одиннадцати к нам присоединились сто восемьдесят спешенных казаков и три эскадрона Северского карабинерского полка. И мы вновь поднялись во весь рост и ринулись на штурм. Когда мы взломали оборону турок на нашем участке, пришло известие, что воронежскими гусарами взяты Бендерские ворота.

Но и в самой крепости нам пришлось драться буквально за каждый клочок земли. Я уже точно не помню, скольких врагов сразила моя рука. Вокруг меня то и дело слышались предсмертные хрипы, падали сражённые воины, а я как ни в чём не бывало шёл вперёд и вперёд, пока не очутился в самой гуще турок и буквально нос к носу не столкнулся с начальником измаильского гарнизона сераскиром Айдос Мегметом. Тем самым трехбунчужным пашой, которого я уговаривал сдать крепость без боя.

— Так вот кто ты таков! — воскликнул он, едва узнав меня в новой одежде. — Тебе удалось ускользнуть от расплаты, но ещё не поздно… Взять его! — крикнул он, указывая на меня своим воинам.

Меня окружала горстка егерей, оставшихся со мной с самого начала сражения. Они самоотверженно отбивались от турок, защищая меня. Но силы были уж слишком неравными. И вскоре нас осталось только шестеро. Когда надежды уцелеть уже не было никакой, я услышал знакомый голос полковника Золотухина:

— Держись, друг! Идём на подмогу!

И турок словно ветром сдуло — драться против гренадеров-фанагорийцев у них была кишка тонка. Я успел заметить, как большая толпа османов, предводительствуемая всё тем же сераскиром, успела заскочить в какой-то каменный дом и укрыться там.

— А вот мы их сейчас выкурим! — крикнул полков-, ник и лично бросил в проём окна зажигательную бомбу, которая разорвалась прямо в помещении…

Тут что-то горячее ударило меня в правый бок, да гак, что я не смог устоять на ногах и без памяти повалился на землю.

…Сознание возвращалось ко мне медленно. Сначала я услышал громкий голос, скороговоркой произноивший какие-то имена и цифры. Я напряжённо вслушивался и до моего сознания наконец дошло:

— …Побиты и переколоты тоже четыре двухбунчужных паши, а именно: Хаджи Магмут-паша, Селим-паша утфулла-паша, Мегмет-паша Килийский; шестеро гатарских султанов, а именно: Каплан-Гирей, Казы — ирей, Селим-Гирей, Батад-Гирей, Ахмед-Гирей и Чегмет-Гирей. В плен взяты мухафиз измаильский фехбунчужный паша, султан татарский Мехмед-Гиэей и прочие и прочие. С боем взято артиллерии двести шестьдесят пять орудий, пороха до трёх тысяч пудов, ядер до двадцати тысяч. В трофеи взято до четырёхсот знамён… Всего убитыми у турок насчитывается около тридцати одной тысячи… Взято в плен девять тысяч… Наши потери составили тысячу восемьсот пятнадцать человек убитыми и две тысячи четыреста ранеными…

Я приподнялся на локте и огляделся вокруг. Я лежал на охапке сена прямо под крепостной стеной. Рана моя была промыта и перевязана, а рядом хлопотала молодая турчанка, которая показалась мне хорошо знакомой. «Ба! — сказал я самому себе. — Это же Лейла, красотка Лейла, делившая со мной ложе в ту сумасшедшую ночь. Так вот кому я обязан своим спасением!»

И словно отвечая на мой вопрос, раздался голос полковника Золотухина, обходившего раненых гренадеров:

— Всё обошлось, господин инженер. Вы обязаны этой женщине за то, что она не убоялась ни людской молвы, ни запретов шариата и помогла вытащить вас из горящего дома, куда вы заползли уже будучи в бессознательном состоянии.

— Спасибо тебе, Лейла! Я этого никогда не забуду, — сказал я по-турецки, обращаясь к женщине.

Она ласково положила на мой пылающий лоб свою прохладную ладонь.

— А сейчас я расскажу вам, как мы «выкурили» сераскира и его приспешников из их последнего убежища…

Однако выслушать полковника у меня не хватило сил, я прикрыл глаза. Осмотревший меня лекарь успокоил, рана неопасна, и, если не начнётся заражение крови, вскоре буду на ногах.

Двое суток я провёл в каком-то сумеречном состоянии. Укрытый тёплым одеялом, лежал в тесном глинобитном домишке. Красавица турчанка самоотверженно ухаживала за мной, не отходя ни на шаг.

Хоть раны и начали заживать, но общее состояние было не из лучших. Меня то бил озноб, то охватывал жар. Когда я забывался во сне, меня одолевали кошмары, в которых участвовали барон, Магистр, Потёмкин, Перебийнос. Они совершали дикие поступки, говорили непонятные слова и хотели одного: сжить меня со свету. Когда же я просыпался, то частенько не мог отличить яви от бреда. Так что, увидев однажды у своего изголовья Магистра, я никак не мог понять, что это — сновидение или настоящий, во плоти лже-Никитин, он же отец Пафнутий. Он пощупал мой лоб, и только тогда я уверовал в его подлинность.

— Я вас долго разыскивал, — сказал он. — Среди раненых вас не было, и у меня уже появились опасения, а не убили ли вас ненароком. Хотя этого, конечно же, никак не могло произойти.

— Это почему же? — прошептал я.

— Потому что вам не суждено умереть в этой войне. Вас ждёт иная судьба.

— Вы-то откуда знаете?

— Ох, брат мой, чего я только не знаю! Дайте-ка я погляжу на вашу рану.

Осматривал он меня сноровисто, как настоящий врач. Закончив, усмехнулся:

— Никак не пойму, что это вы валяетесь с такой царапиной? Ведь ещё столько дел осталось…

— Вам бы такую царапину! — раздражённо воскликнул я. Впрочем, мне только хотелось крикнуть, а на деле я лишь слабым голосом прохрипел эти слова.

Магистр вытащил из кармана флягу с золотым колпачком и налил из неё в походный стаканчик немного жидкости изумрудного цвета.

— Пейте, — сказал он, протягивая мне стаканчик.

— Не буду. Может, это яд! Вы же явно не в восторге от того, что я не умер. Вы боитесь моих разоблачений.

Этого мне говорить не следовало, после таких речей настоящему врагу следовало тут же покончить со мной.

— Ничего я не боюсь. Разоблачений не будет. Потому что вы: первое — ничего не знаете, второе — будете на моей стороне. И последнее — если бы я хотел вас убить, вы уже давно были бы мертвы.

— Значит, это лекарство, — саркастически хмыкнул я. — Вы хотите отплатить мне за то, что я несколько раз спасал вашу жизнь?

— Ни за что я не хочу отплачивать. Просто это моя обязанность. Пейте же!

И я выпил. И провалился в черноту… Когда я очнулся, солнце было в зените' У моей постели сидел Магистр. Я потянулся, встряхнул головой. Странно, но я чувствовал себя не только вполне здоровым, но и хорошо отдохнувшим.

— Вы проспали двадцать часов кряду. Кстати, снимите ваши повязки, они вам больше не понадобятся.

К своему изумлению, на месте бывшей раны я увидел лишь бледный рубец шрама.

— Что это вы дали мне выпить?

— Всё равно не поймёте. Что дал, то дал. Сейчас мы перекусим, а потом я расскажу вам историю, которая вас наверняка заинтересует. Лейла!

Турчанка принесла нам еду. Магистр жестом отослал женщину, а я набросился на варёное мясо. Аппетит у меня проснулся волчий. Магистр к еде почти не притронулся, а только с усмешкой глядел на меня, словно говоря, что видит меня насквозь и всё про меня знает. Мне это не нравилось…

— Так что же вы хотели мне рассказать? — спросил я, покончив с едой и ополоснув руки.

— Сначала ответьте, что вы знаете о странных людях, с которыми вам довелось столкнуться? Хотя бы о Массаусе?

— Он мне сам говорил, что служит дьяволу и все его помыслы направлены на то, чтобы приблизить наступление конца света.

— А что вы думаете обо мне?

— Что вы из той же компании ненормальных сатанистов, которые молятся иконам, висящим вверх ногами, совокупляются на алтарях и изготавливают преглупейшие амулеты, помогающие якобы им общаться со злыми духами. Ещё поговаривают, что они приносят в жертву людей, так что они не просто больны душой, но и опасны для других больных. Для меня откровение, что вы пытаетесь участвовать в играх высоких властителей и даже влиять на судьбы войн, целых народов. Мне кажется, это детская забава, поскольку достижение столь обширных целей не под силу горстке жестоких, продавших душу дьяволу властолюбцев.

— Всё гораздо сложнее. И страшнее. Барон Массаус вовсе не страдал душевной болезнью, если, конечно, не считать, что душа его черна как сажа. Давным-давно, с тех времён, о которых большинству людей ничего не известно, идёт великая война. Война тех, кто строит, и тех, кто разрушает. Тех, кто множит свет и истину, и тех, кто плодит гадов земных, мрак и невежество. Идёт война Орденов — Ордена Великого Агрзбана и Ордена Светлого Лика. Она продолжается сто шестьдесят веков!

— В Библии сказано, что сам мир гораздо моложе!

— Мир стар и дряхл, как любил говорить Массаус.

Так я узнал о существовании Орденов и их вековечной борьбе. И если сначала рассказ вызывал у меня лишь недоверие и усмешки, то постепенно я начинал верить в него. Ещё бы — он объяснял всё, что произошло со мной в последнее время.

— Мы прочитали вашу судьбу, брат. Вы — наш. Вы принадлежите нам душой и телом.

— Я принадлежу душой и телом сатане? — В свои слова я пытался вложить как можно больше сарказма, но вышло всё довольно жалко. Внутри у меня было пусто и холодно.

— Вы так ничего и не поняли. Я не Магистр Агрзбана. Я — Адепт Белого Ордена. Наречён я в нём Доргменом-провидцем. Да, я один из братьев Светлого Лика. Один из тех, кто вынужден нести на себе тяжёлый камень этой войны. Один из тех, для кого надолго закрыт вход в высшие сферы бытия, поскольку судьбой нашей стала борьба. Ради света мы сгораем в ней. Наши умы озабочены и отягчены сражениями, схватками. Вокруг нас льётся кровь. И мы льём кровь, служа Свету не христианской любовью, но оружием. Наши библиотеки, скрытые в толщах гор, хранят бесценные знания. Мы приветствовали приход на землю Кришны и Будды Гаутамы, Магомета и самого Христа. Мы храним тайны погибших континентов и цивилизаций. Мы умеем вызывать силы, которым даже нет названия.

— Как же вы нацепили на себя личину Магистра?

— Магистр Раханц-смуглый был направлен в Измаил для оказания помощи посвящённому барону Массаусу. Не спрашивай, как я узнал об этом, твой разум пока не готов для принятия наших секретов… Я шёл за ним по пятам. И на постоялом дворе я настиг его. Я взял его имя, его привычки. Я знал о нём достаточно, чтобы хорошо разыграть его роль.

— Да уж…

— Массаус — истинный слуга Тьмы и заслужил более высокое положение, чем занимал. Немало сделано им для того, чтобы после его прихода в мир тень простёрлась дальше. Ныне пришло время дуги Асмодея. Сосредоточения высших сил и энергий таковы, что происходящие сейчас события определят, какими будут для человечества следующие восемьдесят пять лет. От незначительных, казалось бы, событий, рядовых происшествий, крупных или мелких побед и поражений в войнах зависит равновесие добра и зла на столь длительный период. В это время война обостряется, поскольку и мы и они знаем, как много зависит от каких-то несчастных недель и месяцев. Побеждает в ней тот, кому с помощью древней мудрости удаётся понять, где происходит самое важное и каким образом можно влиять на события. Всё шло к тому, что Мудрые проигрывали сегодняшний бой. Им не удалось вычислить узлы Лимпериума — точки, от которых зависит всё. Им казалось, что будущее решается под небом Индии. Но нет. Высшая точка дуги Асмодея именно здесь. Это — Измаил! И Иглой Судьбы, то есть решающим орудием Чёрного Ордена, предстояло стать Массаусу. Барон понял это. Ему удалось узнать то, что не удалось Мудрым. Нужно сказать, что в чтении судеб он был почти гениален. Он не ошибся, говоря, что достоин пройти через двое врат и стать вровень с Мудрыми. Но Мудрые не осознали этого. Итак, два главных узла Лимпериума — князь Потёмкин и Измаил. Если бы Потёмкин волей несчастного случая до времени сошёл в могилу, а осада Измаила закончилась катастрофой для русских войск, то благодаря течениям высоких энергий эти события определили бы картину мира на столь долгий срок. Грядущие годы и так будут не очень лёгкими — всё те же войны, мерзкие деяния политиков, потрясения стран и народов, но уверяю вас, удайся этот план — бедствия были бы неизмеримо большими.

К сожалению, мы тоже не успели вовремя вычислить высшую точку дуги Асмодея и хорошо подготовиться к противостоянию. В результате мне пришлось действовать почти в одиночку. Но я знал, что мне при дет помощь. И я встретил её.

— И кто же вам помог?

— Вы! Я же говорю, вы — наш! Рано или поздно наши пути пересеклись бы.

— Уф-ф! — Я провёл ладонью по лицу.

— Массаус был умён и прозорлив. Он собирался устроить здесь чудовищный фейерверк. Тогда с лица Земли исчезли бы и Измаил, и обе враждующие армии, что для него было бы выгодной развязкой узла. Действовал он успешно, его паутина опутала всё и вся. Просто так убить его мне было не по силам. А вот с вашей помощью… Когда вы стали свидетелем нашей с Массаусом встречи на мельнице и рассказали об этом Терехину, тот явился за помощью прямо к казацкому офицеру Перебийносу, естественно, и в мыслях не держа, что тот может оказаться врагом. Казак был преданным слугой Тьмы, ближайшим подручным Массауса. Они убили Терехина, но им надо было непременно найти того, кто навёл Терехина на их след. Вот Перебийнос и стал повсюду громогласно обещать отомстить за смерть «друга», надеясь, что на эту удочку клюнут. И его план удался.

— Ну и что следует из вашего рассказа? Чего вы от меня хотите? — спросил я после минутного молчания.

— Ничего. Просто вы, брат, на веки вечные обречены на борьбу со злом и чёрными силами. Это ваш крест. Остаётся только ввести вас в Орден. Вас ждёт церемония прикосновения к Истине Вы согласны?

— Не знаю…

— Зато я знаю. И наш разговор, и ваше согласие — пустые формальности, — усмехнулся он — Вам некуда деваться. Отныне вы не принадлежите себе. Отныне лёгкая и простая жизнь, несерьёзные заботы — всё это в прошлом.

— Ну да, как же! — вдруг разозлился я. — Вы думаете, что я безропотно соглашусь на всё! Может, единственное, чего мне хочется, — это покоя. Я жажду счастья, а не борьбы, не погони за чем-то невидимым и ускользающим.

— Счастья? Любви? Я вовсе не против… Мне не нужно производить сложные вычисления, чтобы прийти к выводу, что вы с Лейлой предназначены друг для друга.

Я густо покраснел и сжал кулаки, а он, будто не замечая этого, негромко продолжал:

— И всё-таки я жду вашего последнего слова.

— Я… согласен. Вы же сами сказали, что деваться мне некуда. Возможно, я пожалею об этом, но что делать!

— Конечно. Пожалеете и не раз, но другой жизни для себя вы уже не сможете помыслить. Вот, возьмите.

Он протянул мне брошь с изображением луны из драгоценных камней — изделие тончайшей работы.

— Это и знак, и защита, и символ. Владейте. А пока до свидания, брат мой. Он направился к выходу.

— Как это «до свидания»… А что дальше?

Но он скрылся и не ответил на мой последний вопрос.

Я сел за стол и замер. Мой ум кипел, как вода в котле. Мир изменился для меня за последние несколько дней. И тут я ощутил прикосновение к моему плечу ласковых рук. Обернулся и посмотрел в женские глаза. В бездонные, чёрные глаза. Бог мой, а ведь она действительно нужна мне больше, чем все остальные женщины в мире!

На следующий день я узнал, что личным приказом Суворова за храбрость и мужество, проявленные при взятии Измаила, на моё имя выписан офицерский патент. Да, содействие братьев из Белого Ордена, кажется, начиналось. Что же ожидает меня в дальнейшем?

Не знаю. Но в ближайшем будущем — Москва, где я должен отчитаться перед моим начальством по инженерной части и принять новое назначение.

…Сколько же лет прошло после описанных мной событий? Около девяноста! И мне уже давно за сто. Как я прожил их? Ступал там, где редко ступала нога простого смертного, делал то, что мало кому по силам, освоил такие премудрости, кои и не снились самым её-, ликим философам и учёным. Я видел мир и войну, менял страны и личины, побывал на всех континентах и был представлен, наверное, всем владыкам этого мира. Я манипулировал и играл императорами и князьями, владельцами мануфактур и ростовщиками, да что там — целыми державами и империями. Я шёл через кровь, смерть, понимая, какой несмываемой печатью ложится всё зло на мою бессмертную душу, и вместе с тем осознавая, что иначе нельзя. Я раскрыл в себе неведомые способности и с гордостью смогу сказать, что стал тем, кем мне было суждено стать. Я достиг вершины. Я выполнил своё предназначение.

С грустью смотрел я на мир. Мне было приятно думать, что он не так плох, ведь вместе с жестокостью в нём существует и добродетель. И я знал, что всё было бы гораздо хуже, если бы в те дни у Измаила, на Острие Иглы, не оказались мы, слуги Света. Камень в высшей точке дуги Асмодея мы столкнули в нужную сторону

Но пришло время для другой дуги. Борьбу за неё мы проиграли. Стодвадцатилетняя большая дуга. Одна из самых смертельных в истории. От победы в этом бою зависело очень многое. Мы проиграли, и на пороге следующего, двадцатого века я со страхом смотрю в будущее, в страшное будущее, когда ненависть с небывалым размахом вырвется наружу и разольётся кровавым океаном по материкам планеты, когда Зло почти погубит мою родину, когда восстанет брат на брата и будут созданы невиданные смертоносные средства. И мир погрязнет во зле и безумии. Но это ещё не будет концом.

Жизнь моя заканчивается. Вскоре я допишу свою историю. Она займёт своё место здесь, в самом сокровенном святилище нашего Ордена. Рядом с воспоминаниями, описаниями пути многих и многих слуг Света, рядом с потемневшими свитками, в которых томится истинная, а не ложная история человечества, выдуманная людьми. Рядом с рукописью Эрлиха. Да, рядом с рукописью скромного летсаря фрица Эрлиха. Я столько раз перечитывал её, что, каюсь, выучил наизусть. Описание пути Эрлиха, который не так давно, в начале прошлого века, вступил в неравную схватку с Магистром Хаункасом — одним из самых коварных существ, служивших Чёрному Ордену. Если бы Хаункас одержал верх, то неизвестно, какими бы ещё кошмарами украсились дела Тьмы. Но Эрлих с его наставником победили!

Я уже дописываю свою историю. Когда поставлю точку в конце, то отдам последние распоряжения, а потом тихо уйду в вечность, провожаемый братьями в долгий путь. Но смерть не пугает меня. Ибо кому, как не мне, знать, что настоящей смерти не существует, что она — выдумка Вольтера. Смерти нет, а есть лишь переход. Переход, а потом возвращение. Возвращение и новая борьба.

И эта моя жизнь тоже возвращение. И я есть не кто иной, как Эрлих в прошлой жизни. Дромген-провидец не кто иной, как мой наставник, с которым мы одержали победу над Мудрыми ещё в 1703 году от Рождества Христова, а Массаус не кто иной, как Магистр Хаункас.

Я снова вернусь в этот мир. Я даже знаю, когда это произойдёт. Лик планеты изменится. Люди пройдут через огонь и страдания, о которых и не помышляли.

И тогда приду я, чтобы опять вступить в вечный бой. Я вернусь, ибо я не могу не вернуться. Ибо на моих плечах лежит груз вечной борьбы…