Удивительное похищение

В СТОРОЖКЕ

Свернув с главной шоссейной дороги влево на тропинку, я очутился в берёзовой роще. Далее тропинка пересекла пыльную просёлочную дорогу, углубилась в жнивьё ржаного поля. Дальше был лес, тот самый левобережный волжский лес, который тянется далеко на север.

Солнце ещё не село, когда я вышел на сечу, засаженную ровными рядами пушистых сосенок.

Вот и разбитая молнией столетняя берёза, и знакомая сторожка.

Как тут всё изменилось! Нет тех тронутых гнилью пней, около которых в густой траве мы, ребятишки, собирали сочную землянику. Нет одиноких сосен-семенников с шапкой зелёной хвои. Всё это заменила молодая, ровная, бурно разросшаяся поросль саженцев.

Никита Лукич долго всматривался в моё лицо, не узнавая меня. Память старику изменила. Глаза у него были прищурены. Видимо, он что-то силился вспомнить.

- Словно и знавал раньше, да запамятовал! - Он опустил голову и развёл руками.

Я назвал себя.

- Вот ты чей! Вспомнил!..

Мы со стариком крепко обнялись и по старому русскому обычаю троекратно поцеловались.

Вечер прошёл в воспоминаниях. Я узнал, что старший его сын Николай, с которым мы когда-то в юности охотились, уже капитан. Второй, младший, отслужив в армии, работает лесным обходчиком, заменив ушедшего на пенсию отца. Сейчас он уехал в город по делам, утром должен вернуться.

Когда старик узнал о моём желании поохотиться, то весь преобразился, помолодел. Я почувствовал, что в нём горит ещё неугасимым огнём былая охотничья страсть.

- Зверя и птицы в нашем лесу с каждым годом всё больше. В Узорокинском болоте лоси табунами гуляют.- И восторженно добавил: - Эх, и штуку я тебе покажу!.. Нет, погоди. Оставим на завтра.

Восход солнца застал меня в трех километрах от сторожки. В это утро я ни разу не выстрелил, хотя дичи было много. У меня не хватило смелости нарушить выстрелом торжественную тишину чудесного солнечного утра. С пустым ягдташем, промокнув от росы, я вышел к сторожке.

Никита Лукич был на пасеке. Он осторожно подрезал серпом высокую траву около улья. Увидев меня, старик сказал полушёпотом:

- Мой-то обходчик приехал! Утомился, спит! А я ему о тебе ни гу-гу. Пусть сам увидит.- И, бросив проницательный взгляд на мою пустую охотничью сумку, соболезнующе добавил: - А дичинка-то где? Промазал?..

Я объяснил причину.

- Так, так… Выходит, в сердце жалость имеешь. У меня такое тоже бывает. - Старик задумался. Но огонёк снова блеснул в его глазах, - Пойдем-ка, я тебе что покажу.

Подойдя к пристройке, старик открыл дверь. Прямо к его ногам выбежал медвежонок. Его бурая, с серебристым отливом шерсть блестела на солнце. Он неуклюже взмахнул передними лапами и с кряхтением уселся. Чёрные маленькие глазки зверя с любопытством поглядывали на нас.

Больше всего медвежонка занимали наши руки. Он внимательно осматривал их, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, стараясь рассмотреть, главным образом, ладони. Но, увидев, что у нас ничего съедобного нет, зарычал, широко раскрыв пасть.

- Ишь, животина, - сказал старик, - тоже понятие своё имеет. Давай, грит, есть, а того не смыслит, что ещё я сварить ему не успел.- Никита Лукич ласково потрепал медвежонка по шее.- Привык ко мне, разбойник, а ведь месяца не прошло, как я его приручил.

Я попросил старика рассказать, как удалось ему поймать медвежонка.

- Ты сегодня проходил поляной, что у речки,- начал Никита Лукич.- Теперь там только жнивьё осталось, а в ту пору овёс там рос. Сторожил я его, лесхозовский он. Ну, вот и заметил однажды, что баловать кто-то в нём стал. Вот, думаю, напасть. Да разве меня, старого лесного воробья, обманешь? След сам говорит, что ходит пососать овсеца медведица с медвежонком. Молодой-то овёс им - первое лакомство. Очень они любят пососать овсяную кисть, когда в ней еще не зерно, а сладкое молочко. Ладно, думаю. Взял я мешок да заслонку от печи и пошёл ночью на поле. Сделал из овса маленький шалашик, залёг в нём. Утром и гости пожаловали. Вижу, дело идёт хорошо, ветерок-то в мою сторону потягивает, запаха они моего не чуют. - Лукич, не торопясь, раскурил потухшую трубку. Положив ладони на колени, он улыбнулся и продолжал: - Подошли они ко мне так, что почти за мной шалаш задевают. Ну, смекаю, настало время их потешить. Выскочил я из шалаша, да как закричу: «Эгей! Держи воров!». И что есть силы бью в заслонку. Шуму наделал на весь лес! Медведица с испугу еле ноги уволокла, а медвежонок упал на землю, закрыл лапами голову и воет, как малое дитя. Я его верёвкой спеленал - и в мешок. Три дня он потом с перепугу животом мучился. Я уж ему и черники в корм давал. Полегчало. Теперь забыл про испуг, совсем молодцом стал.

Я взглянул на медвежонка. Он беззаботно играл, катаясь по земле.

После завтрака старик ушёл в пчельник. А его сын, который подошёл к нам во время беседы, знал мою слабость к зверям. Мы повели медвежонка на полянку перед домом. Я держал поводок ошейника.

Случилось то, чего мы не ожидали: медвежонок рванулся, пряжка расстегнулась, и в моих руках осталась лишь верёвка с ошейником. Зверь сразу же почувствовал свободу, метнулся в сторону и исчез за углом дома. Мы услышали отчаянный шум. Первой жертвой разыгравшегося мохнатого разбойника была курица-молодка. Из её хвоста полетели перья. Медвежонок на этом не успокоился. Он набросился на гусыню, и та подпрыгнула с испугу на метр от земли, плюхнулась в пыль и неистово загоготала.

Нужно было предпринять какие-то срочные меры, чтобы защитить обитателей птичьего двора.

На шум прибежал Никита Лукич, и мы стали теснить медвежонка в угол двора. Шалун и не думал сдаваться. По ступенькам крыльца он вбежал в открытую дверь избы, вскочил на кухонный стол и, повиснув на посудной полке, стал раскачиваться. Полка не выдержала тяжести, вместе с медвежонком рухнула на пол. Зазвенела разбитая посу-да. Мешочек с мукой, который стоял на полке, лопнул при падении. В кухне поднялось целое облако белой пыли, которое окутало медвежонка. Он стал чихать и фыркать. Когда пыль стала оседать, мы увидели, что медвежонок с остервенением трёт лапами свои глаза, в слепой ярости крутит головой, точно отбиваясь от пчёл.

Мы надели на медвежонка ошейник, и он сразу присмирел.

Вечером шалун, прикрыв лапой нос, уже безмятежно спал или притворялся, что спит.