Удивительные звери

ЕГЕРЬ

Человек, одержимый охотничьей страстью, с наступлением осени словно заболевает. И если он не может выбраться с ружьем на утиный перелет или сходить на зверя, им овладевает безысходная тоска, и никакая работа не идет на ум.

Случилось так и со мной, когда ранняя пороша неожиданно застала меня в городе. Посмотрел я в окно на выбеленные снегом улицы, и мою душу охватило беспричинное беспокойство. Отложив в сторону все дела, я накинул на плечи пальто и направился в охотничье управление к знакомому инспектору. Привычная обстановка комнаты охотоведов показалась теперь мне праздничной. Словно впервые увидел я старые охотничьи трофеи, развешанные по стенам.

— С кем бы, братцы, на охоту в тайгу сходить? — обратился я к своим друзьям.

— Есть тебе хороший компаньон, — ответил старший инспектор. — Егерь Добров отпуск взял, на кабанов собирается. Присоединяйся. Да ты, кажется, еще не знаком с ним.

И он подвел меня к сидевшему за столом егерю. Я был очень рад столь быстрому решению важного вопроса и стал расспрашивать Доброва, в какой район и когда мы поедем, много ли в тех краях зверя, но егерь оказался малообщительным, куда-то торопился и не разделил моих бурных восторгов. Тем не менее условились выехать через два дня.

Под неодобрительным взглядом проводника мы едва протиснулись с неимоверно большими рюкзаками в вагон и заняли места. Теперь я мог внимательно рассмотреть своего спутника.

Лазарь Добров не походил на заправского охотника. Худощавый, низкого роста, казавшийся безразличным ко всему окружающему, он молча смотрел в окно. Широкое, с монгольскими скулами лицо, покрытое редкими оспинками, можно было назвать некрасивым, если бы не большие карие глаза, глядевшие на мир с детской наивной добротой. У него даже не имелось собственного оружия, и на охоту он ехал с казенным, весьма сомнительной исправности карабином. На высказанное мною удивление Добров усмехнулся:

— Застрелить зверя можно и из водопроводной трубы, главное — подойти к нему близко.

Не было с ним и обычной для охотника лайки. Добров не признавал охоту на крупного зверя, особенно на кабанов, с собаками.

— Они нужны начинающему или слабому охотнику, — говорил он. — Напуганный лаем кабан уходит далеко, а без собак я к одному и тому же табуну по нескольку раз в день подходил и каждый раз стрелял по выбору.

В пути Добров рассказал, что ехать придется до станции Алчан, а оттуда добираться пешком к его палатке, поставленной еще осенью на Леденевом ключе. На станцию прибыли ночью, дождались рассвета и тронулись в лес. Палатка стояла недалеко. К обеду мы были на месте. Ожидавшее нас жилье имело скорее комбинированный характер, низ его представлял собой сруб из тонких сухих еловых бревен, поверх которого была натянута армейская четырехместная палатка. В середине помещалась жестяная печка, стоявшая на двух больших камнях.

В начале охоты всегда испытываешь избыток сил, неизвестность волнует, становишься разговорчивым. Спать не хочется, и я незаметно вовлекаю Лазаря в беседу. Мне не терпится скорее узнать, как он стал представителем неумолимого охотнадзора.

— Третий год пошел, как служу егерем. Поначалу думал, что не справлюсь. Охотники, знавшие меня, посмеивались: «Мягковат, а в этом деле и сила, и характер нужны крепкие». Вот и решил начальник управления проверить меня. Вызывает как-то к себе и говорит: «В селе Полетном живет Роман Хмелев. Промышляет на Золотом ключе. Опасный браконьер. Незаконно держит нарезное оружие, торгует мясом запрещенных к отстрелу зверей. Разоблачи и составь протокол».

Выслушал я задание, на автобус — и в Полетное. Охотничий сезон заканчивался. Было время вывозки мяса из тайги, потому Хмелева не было дома. «Попробую отыскать его зимовье», — решил я и, чуть свет перейдя Кию, подался на Золотой ключ. Сперва попадалось множество следов. Это подростки ходили за рябчиками и белками. Затем следы исчезли, подъем стал круче. Лишь к вечеру достиг Золотого. Но где находится барачек Хмелева — вниз или вверх по течению, на правом или на левом берегу — кто его знает. Решил подниматься вверх. Пристигла ночь. Разыскав сухой кедровый пень, поджег его, вскипятил чай, поужинал, подтащил к костру широкую щепу от полусгнившего кедра, лег на нее, как на лавку, и уснул. Какой сон на морозе у костра, сам знаешь.

Утром, согревшись чаем, снова вышел на поиски. Вот и след человека. Но куда и зачем он шел: на охоту или с охоты? Шагаю по следу, присматриваюсь, пересекаю звериную тропу. Вижу, что шедший впереди охотник интересовался кабаньими следами, ощупывал их рукой — проверял свежесть. «Ищет зверя, за ним идти бесполезно», — решил я. Долго еще пришлось бродить по лесу. Следы охотников встречались, да все старые. Совсем измучился. Ну, думаю, опять под кедром придется ночевать.

Но тут попадается мне свежий человеческий след — глубокий и частый. Отпечатки лосиных олоч, перевязанных веревками, выступали на снегу четко. Значит, несет тяжелую котомку. Иду за ним. Смотрю, на валежине снег вроде вздуло и ствол дерева кровью испачкан. Ясно, мясо несет. Вот и пустился его догонять. Много остановок сделал незнакомец, отдыхая на поваленных деревьях, много километров прошел я за ним и лишь к исходу дня вышел на торную тропу. Завела она меня в густой ельник. Смотрю — высокий лабаз, а на нем мешки с мясом, продукты разные. Значит, зимовье рядом. И точно, как вышел из ельника, увидел крохотную бревенчатую избушку, приткнувшуюся к самому косогору. Скинув рюкзак и карабин, открываю дверь, вхожу, осматриваюсь. На лавке сидит грузный мужчина и подшивает олочи. Здороваюсь.

— Здорово, здорово, — отвечает хозяин. — Как барачек мой нашел, к нему ведь затесок нет?

— Охотник охотника всегда найдет.

— Говоришь, охотник, а охота ведь закрыта, почто в лесу-то бродишь?

— Хмелева ищу.

— Чего его искать, к Хмелеву ты и попал.

— Я — егерь Добров, пришел проверить твои документы, посмотреть добычу.

Светло-серые глаза Хмелева сузились:

— Давай пообедаем, а там и проверять будешь. Только проверять нечего, все по закону добыто. Лицензии у меня имеются.

Поставил он на стол две алюминиевые миски, разлил горячие щи с жирной кабаниной, отрезал два толстых ломтя черствого белого хлеба.

— Может, рюмашку пропустишь с мороза?

— Не пью, — отвечаю, — а вот от щей не откажусь.

Ели молча. Спокойствие и гостеприимство хозяина начали колебать во мне уверенность, что Хмелев — злостный браконьер. «Может, клевещут на него соседи, завидуют удачливости на охоте?» — думалось мне. После щей пили чай, долго, не торопясь. К чаю вынул я из рюкзака кулек с конфетами и предложил хозяину:

— Угощайся, московские.

Но Хмелев отказался. Отодвинув кружку с недопитым чаем, он достал с полочки клеенчатый мешочек и протянул мне:

— Проверяй.

Смотрю — охотничий билет в порядке, лицензия на двух кабанов.

— А где разрешение на нарезное оружие? — спрашиваю.

— Зачем оно, нарезного оружия у меня нет.

— А сколько ты всех зверей убил?

— Двух кабанов, трех медведей.

— Завтра покажешь мне туши убитых зверей, а сейчас давай отдохнем. Утомился я, разыскивая тебя, ты же адреса своего не оставил.

На следующее утро Хмелев встал чуть свет, а я, лежа на нарах, рассматривал тесное охотничье жилье.

— Что так низко потолок сделал, того и смотри лоб расшибешь?

— Да строить-то одному пришлось, вот и смизюрил. Зато в таком барачке теплее, дров меньше идет.

После завтрака хозяин предложил:

— К чему в тайгу ходить, и так все ясно. Медведи лежат неблизко, а кабаны разделаны на куски, в мешках смерзлись.

— Ясно, да не совсем. Вчера я около твоего лабаза проходил, на нем лежит восемь мешков с мясом. Набиты под завязку. Ты же знаешь, что мясо двух даже крупных кабанов можно сложить в три мешка, а чем еще пять мешков набито?

— Сбой всякий — головы, ноги, шкуры.

— Надо посмотреть, что там за шкуры.

Видя, что меня провести трудно, Хмелев решил подкупить покаянием. Хмурясь, он заявил:

— Нечего смотреть. Добыл я четырех кабанов да изюбришку. Сам посуди: одного, почитай, целиком съел, пока охотился. За вывозку надо дать, по договору за лицензии, а там и семье нужно оставить. Ведь у меня шесть гавриков растет, прокормить надо.

— Вот с этого и начинал бы, — говорю ему, а сам достаю бланки протоколов.

Хмелев поник головой, вроде даже слезы навернулись на его глаза:

— Нет у вашего брата, егеря, души. Вам сознайся — так сразу в протокол запишете, а там плати штраф, хоть дух из тебя вон.

— Что ты лишнего зверя съел, — возразил я, — простительно, на то ты и охотник, не умирать же тебе с голоду, когда кругом мясо ходит. Детишек кормить тоже нужно. А зачем же твоя жена на базаре кабаниной торгует, сало медвежье по пять рублей за килограмм продает? Выходит, ты обогащаешься за счет народного добра. Это уж допустить нельзя.

— Да какое же это обогащение? Ну, продала Марфа мяса в прошлом году на сто рублей, так они и ушли на обутки да одежонку школьникам. Это «обогащение» мне кровавыми мозолями обходится.

— Выходит, что и семью ты содержишь за счет браконьерства. А как же тогда живут тысячи честных охотников, не нарушающих законов? — спрашиваю Хмелева. — Ведь ты за пушнину получил шестьсот рублей. Вот на эти деньги и укладываться надо. Но преступать закон не смей.

Составил я протокол, а сам думаю о трудной жизни охотника с большой семьей. Стало мне жаль Хмелева.

— Ну, ладно. Пиши заявление начальнику управления охотничьего хозяйства, чтобы выдали тебе дополнительно две лицензии на кабана и одну на изюбра. Заплатишь государству тридцать шесть рублей, а я похлопочу за тебя, но смотри, если попадешься на браконьерстве, — не помилую.

Провожал он меня радостный, клялся строго соблюдать охотничьи законы — ведь ему грозила уплата иска за браконьерство, превышающего тысячу рублей. «Вряд ли он повторит подобное, и не придется больше встречаться с ним», — думалось мне на обратном пути. Да не так оно все обернулось.

Летом из Полетного сообщили: Хмелев убил медведицу, распродает мясо. Пришлось снова выезжать в поселок. Роман на этот раз оказался дома.

— Говорят, на медведей летом охотишься, закон нарушаешь.

— Да какая это охота. Едва шкуру свою спас: медведица сама напала. Хорошо, дробовичишко при себе имел, а то бы конец.

Попросил подробней рассказать о нападении медведицы, ну, он и давай мне врать:

— Решил я накосить сена в лесу на ключе, что впадает в Кию выше брода. Облюбовал полянку, а на ней — голубичник. Поставил палатку. Ружьишко рядом на лесину повесил для охраны. Вышел чуть свет, да не прошел с косой и одного ряда, гляжу — медвежонок голубику ест. Захотелось мне его поймать. Схватил за уши, а он как заскулит и ну царапаться когтями, что кошка. Понес я его к палатке, когда, слышу, за спиной медведица заухала. Оглянулся — бежит ко мне на махах. Бросил я медвежонка, едва успел добежать до ружья, а медведица уж рядом. Ну и стрелил ей в грудь. С одной пули завалил. Не гноить же мясо. Сходил за лошадью и вывез в деревню.

— Продавал?

— Маленько.

— А куда медвежью голову дел?

— Собакам выбросил.

— Пойдем, поищем, авось не съели ее собаки.

Медвежью голову нашли в кустах на задворках. Осторожно разрубил я ее пополам, смотрю — сплющенная винтовочная пуля.

— А говоришь, из дробовичка и в грудь? Не медведица на тебя напала, а ты на нее. Решил медвежатники добыть. Пора сенокосная, мясо продать выгодно можно, вот и подался на охоту. К медведице сзади подходил, а когда она подняла голову, уложил ее из винтовки в затылок. Потом, когда медвежат увидел, сказку о нападении придумал. Ты ведь мужик хитрый: чтобы не было сомнений, в грудь мертвой медведице из дробовика выстрелил. Надо же себя перед народом героем выставить: «зверь-де на меня грудью пер, на пять шагов подпустил…» Зря я тебя тогда, на Золотом, простил. Поверил, что не будешь браконьерничать. Но теперь тебе от суда не уйти. К делу я и пулю эту приложу.

Составил я протокол и вернулся в Хабаровск. Оштрафовали Хмелева, а мне поручили другого браконьера обезвредить, так и началась моя егерская служба. Я ведь раньше промысловым охотником был. За зверем интереснее ходить, чем за браконьерами, но моя жена другого мнения. «Зайцы да рябки — потерянные деньки», — часто говорит мне. Да ведь не довольство, а охота человека тешит.

Мне казалось, что я едва закрыл глаза, а вот уже надо вставать, наступило утро. Завтрак состоял из крепкого чая, гречневой каши и черных сухарей. Добров не торопился:

— К чему спешить. Пускай зверь с лежки поднимется, свежий след даст.

Солнце взошло над лесом, а мы все сидели и обсуждали план действий. Взглянув на часы, Добров уверенно заявил:

— Через полчаса выйдем, в двенадцать часов след возьмем, в час — стрелять будем, в два — чай кипятить, в три — возвращаться в палатку.

Я воспринял эти рассуждения как шутку: ведь охота — во власти случайностей. Как тут можно предугадывать, что и когда будет. Выйдя из палатки, Добров набросил ремень карабина на правое плечо, при этом карабин оказался горизонтально к земле, дулом назад. В таком положении винтовка не мешала на ходу и одним рывком могла быть брошена прикладом к плечу, что облегчало скорый прицельный выстрел.

— Куда же мы пойдем? — спросил он и тут же зашагал вдоль ключа. Я последовал за ним.

Много разнообразных лесов в нашей стране, но дальневосточные кедрово-широколиственные леса неповторимы. Все в них поражает путника: видовое разнообразие растительности и гигантский рост деревьев, невообразимое обилие валежника и наличие дряхлых дуплистых пней, напоминающих огромные трубы. Мы идем с Добровым пологим косогором, зорко присматриваясь к следам. Яркие солнечные лучи легко пронизывают кроны лип и ясеней, лишенных листвы, и потому вокруг светло. Местами взгляд проникает в глубь леса на сотни метров. Поползни и синицы, сойки и дятлы деловито осматривают ветви деревьев, шуршат старой корой, звонко перекликаясь на все голоса.

Куда только девалась медлительность и флегматичность Доброва! Впереди шел упругой походкой юркий человек. Малый рост и худощавость помогали ему легко проникать сквозь непроходимую чащу леса. Он быстро находил малейшую лазейку между нагромождением поваленных деревьев, ловко пробирался через сплетения лиан и при этом не задевал за ветки ни ружьем, ни рюкзаком. Иногда мне казалось, что Добров не совсем удачно выбирает путь. Желая блеснуть своим умением ходить по лесу, я порой удалялся от него в сторону, намереваясь раньше достичь вершины сопки. Но сколько ни прилагал усилий, неизменно отставал от своего проводника — он всегда поднимался раньше меня на любой водораздел. Вскоре я убедился, что Добров ходит по лесистой, сильно пересеченной местности, словно перед его глазами компас. Он не просто избирал наиболее прямой и короткий путь, но и удивительно ловко обходил все крутяки и овраги, густые заросли и крупный валежник, избегал заболоченных мест. И получалось это у него само собой, инстинктивно. Так искусно ходить мог только человек, для которого лес — родная стихия.

Говорил он в пути мало, а его глуховатый голос уже в нескольких метрах от него замирал, словно запутавшись в густом сплетении ветвей. Увидав летящую над головой ворону, Лазарь остановился:

— Есть у нас поговорка: ворона впереди летает — мясо гадает.

Поднявшись на одну из ближних сопок, мы сели на ствол поваленного кедра. Ни одна капля пота не выступила на лице Лазаря, хотя позади осталось несколько крутых подъемов. Ветерок наполнял лес невнятным шумом. Отдыхая, выбирали орешки из поднятых по пути кедровых шишек, прислушивались. Вдруг уловили сильный шорох, словно по лесу кто-то тащил дерево с кроной. Я не выдержал.

— Что это за шум, — спрашиваю у Доброва. Не отвечая на мой вопрос, он закинул на плечо винтовочный ремень и двинулся по направлению звука, я последовал за ним.

Вскоре нашему взору предстала волнующая охотника картина лесной жизни: большой табун диких свиней пасся на вершине сопки.

До зверей было не менее сотни метров, но мы приготовили оружие к стрельбе и стали осторожно приближаться к табуну. Я старался пересчитать кабанов: в стаде находились три секача — начиналась пора их брачной жизни, пять старых свиноматок, десятка три поросят и подсвинков. Один из секачей значительно превосходил по размерам своих собратьев. Одним толчком длинного рыла он далеко отталкивал не только поросят, но и взрослых секачей, нашедших желуди или орехи, и те с визгом уступали ему облюбованное место. Не спуская глаз с самого крупного секача, я стал осторожно подкрадываться к нему на верный выстрел, но Добров не разделял моих планов. Его интересовала чушка — так он называл свиноматок. Она имела более вкусное и жирное мясо, к тому же без каких-либо неприятных привкусов и запахов. Секачами Лазарь пренебрегал и стрелял их лишь тогда, когда не было другого выбора. Так поступил бы Добров и на сей раз, если бы не моя горячность. Пока он не торопясь подбирался к чушкам, я подошел к крупному секачу настолько близко, что мог хорошо рассмотреть его. Мощное клинообразное тело зверя с несуразно длинной головой и высокой холкой, напоминающей горб, покрывала черная щетина. Белые острые клыки нижней челюсти торчали в стороны, а верхние, закругляясь полукольцами, упирались в верхнюю губу. Громко чавкая, секач без усилий раскалывал крупные маньчжурские орехи и с хрустом перетирал скорлупу вместе с ядром коренными зубами. Я несколько раз прикладывался к винтовке, но мне постоянно мешали ветви кустарников. Низкорослое животное все время скрывалось то за деревьями, то за густым орешником. Легкий ветерок потягивал в нашу сторону, и звери не могли почуять людей. Но расстояние между нами было так мало, что они могли рассмотреть нас даже своими подслеповатыми глазками и поднять тревогу. Это усиливало мое нетерпение. Табун медленно двигался нам навстречу.

Добров уже выбрал наиболее жирную чушку и не спускал с нее мушки карабина, выжидая момент, когда она выйдет на чистое место. В это время один из молодых секачей подошел к хозяину табуна и тут же получил встрепку. Рявкнув по-медвежьи, черный секач ринулся на серого, ударил его клыком и обратил в бегство. Преследуя соперника, черный секач выскочил на чистое место и остановился в вызывающей позе. «Поубавлю-ка я тебе пыл», — подумал я и подвел мушку карабина чуть-чуть выше черты, разделявшей белизну снега и черноту туши зверя. Грянул выстрел.

В одно мгновение все пришло в хаотическое движение. Секач, в которого я стрелял, резво развернулся и на широких махах пустился вскачь под сопку. Несся он столь стремительно, что не успевал отклоняться от молодых деревьев. Налетая на них, он выворачивал с корнем елочки и пихты толщиной с оглоблю. И сколько я мог видеть, он, не сбавив скорости, исчез в зарослях.

Я оглянулся. Добров стоял невдалеке. Лицо его было спокойным и не выражало ни малейшей досады из-за моей поспешности.

— Лазарь! Что же ты не стрелял?

— А кого?

— Да хотя бы секача.

— Зачем он мне. Я все ждал, что чушка из-за кедры выйдет.

Мы подошли к тому месту, где стоял секач в момент выстрела.

— Ни шерстинки, ни кровинки, — заметил Добров.

— Неужто промазал?

— Это еще неизвестно. Пройдем по следу. Может, где-то и захватило.

Спускаемся с сопки, рассматривая маховые кабаньи следы. Никаких признаков ранения. Просто секач испугался близкого выстрела. Я готов отступиться от преследования, но Добров не бросает следа. Долго бредем за ушедшим зверем. Ворчу, что напрасно тратим силы и время: разве можно догнать испуганное животное?

— Видишь, на снегу слюна чуть-чуть розовая, значит, задел легкие, а говоришь — напугался… Теперь поглядывай в оба.

Мы двигаемся дальше, старательно всматриваясь в лесную чащу, куда уходит свежий след. Вдруг шедший впереди Добров бросил к щеке приклад ружья, я машинально последовал его примеру и тут же в нескольких метрах под густой елью увидел секача. Он стоял к нам задом, слегка повернув голову и прислушиваясь к нашим шагам. Щетина на его спине поднялась дыбом: он увидел людей.

Два выстрела прозвучали одновременно. Кабан упал, затем сделал попытку подняться и снова повалился на бок. Подходим вплотную, держа оружие наготове. От секача исходил резкий мускусный запах. Предположение Доброва подтвердилось — первая пуля едва задела край легких.

Выпотрошив тушу, Лазарь набил внутрь ее снега, а я вставил в рот кабана обрубок толстой ветки. Замерзнув, челюсти будут держать этот обрубок мертвой хваткой. Набрасывай на него петлю и с помощью лошади выволакивай добычу. А пока кабан будет находиться в лесу, его нужно хорошо укрыть еловыми ветвями от ворон и мелких хищников.

Работа окончена. Разводим костер, кипятим чай. Я смотрю на часы — без пяти минут два. Распорядок нашей охоты, шутливо установленный Добровым, выдержан поразительно точно. Вечером мы вернулись в палатку. Охотничья удача быстро снимает усталость, действует возбуждающе. После обильного ужина разговорились о медведях, и тут Добров поведал мне грустную историю из его охотничьей практики.

— Некоторые считают охоту на кабана-секача опасной. Но я не припомню случая, чтобы зверь этот напал на человека и тем более убил его, если кабана не преследовать. Не таков бурый медведь. Старый медведь-шатун — мы его называем стервятником — опытный убийца копытных зверей. Он хорошо знает вкус крови, и если очень голоден, сам может напасть на человека.

Однажды вызывает меня инспектор и дает задание выехать в Верхнебуреинский район и уничтожить медведя-шатуна, повадившегося драть домашний скот и пугать людей. Прибыл я в деревню Еловку, в окрестностях которой разбойничал медведь. Хорошие охотники ушли далеко на промысел, а те, кто остался, не могли справиться с ним. Разыскал общественного охотинспектора Авдеева, и двинулись мы с ним на поиски «черной немочи», как окрестили мужики шатуна. След, помню, взяли сразу, но и поводил он нас по сопкам! Отпечатки пальцев и длинных когтей четкие, осадка на снегу малая — значит, зверь очень худ, истощен, а худой медведь, известно, ходит резво.

Перевалили Туран. Медведь начал петлять: то вдоль речки идет, лосиными следами интересуется, то вдруг в сопки направится, почуяв, видимо, запах сохатого. «Если задавит сохатого, далеко не уйдет, — решили мы, — будем ставить палатку и брать скрадом». По следам было видно, как он пытался подкрасться к пасущимся лосям, гнался за ними, стремясь загнать в заросли стланика. Но лоси вовремя разгадали замыслы своего врага и, развернувшись, ушли в ключ. Напрасно медведь пытался выгнать их на лед. Лоси пошли кочкарником, по которому медведю трудно их преследовать, и он вскоре оставил их в покое.

После неудачной охоты за лосями шатун направился по берложьим местам в надежде задавить своего собрата. Пришлось нам заночевать на его следах, а на следующий день возобновить преследования. К исходу дня подошли мы к медвежьей берлоге. Снег вокруг утоптан, клочья черной и бурой шерсти, кровавые пятна на снегу… Видать, здесь случилась схватка между двумя медведями, но кончилась вничью. Идем дальше. На подъем звери бредут широкими шагами, а под гору несутся вскачь, делая порой двухметровые прыжки. Следы вывели нас в старую гарь. Склоны сопки, изрытые глубокими оврагами, просматривались хорошо, но идти по крутякам было очень трудно. Мы, как на лыжах, скатывались с обрывов и снова карабкались по крутым склонам. Еще труднее приходилось медведю, поднятому из берлоги: больно жирный — отпечатки лап глубокие и когтей почти не видно. Такой медведь не способен на долгий бег, вот-вот его должен был настигнуть шатун.

Поднявшись на одну из сопок, я вдруг увидел на противоположном косогоре медведя. Он лежал около поваленного ветром дерева и, видимо, дремал.

— Что будем делать? — спрашиваю Авдеева. — Подхода к зверю нет: сверху — мелкий орешник, снизу — обрыв.

— Придется отсюда стрелять, — отвечает он.

— Давай стрелять с упора разом вместе по моей команде, — предлагаю я, — и как встанет на ноги, стреляй без команды, пока не сунется.

Прислонили стволы винтовок к деревьям, выцеливали не торопясь и ударили залпом. Медведь вскочил и крупными прыжками понесся на вершину сопки, а мы давай палить ему вслед. Набирая скорость, зверь перемахнул через перевал и скрылся. Молча спустились мы на дно оврага и начали карабкаться по косогору к тому месту, где лежал медведь. Не терпелось скорее определить, ранен ли зверь. Поднялись — и глазам не верим: за поваленным деревом лежит мертвый бурый медведь. От неожиданности Авдеев чуть не пальнул в него.

Подойдя к мертвому медведю, я приподнял его лапу и попытался перевернуть на бок, но он оказался очень тяжелым. Это был тот самый медведь, за которым гнался шатун.

— Что-то не видно следов драки? — спросил Авдеев.

— Дрались они на вершине сопки. Там его шатун и прикончил, а потом стащил на край оврага к валежине: видишь, волок с сопки. Здесь ему спокойнее было пожирать свою добычу, по таким местам не только охотники, даже волки не ходят. На ползимы еды хватило бы. Давай-ка теперь посмотрим, не попало ли шатуну.

Осмотрел я истоптанный медведем снег, кустарник — ни срезанного пулей волоса, ни кровавых брызг. Выходит, промахнулись. Ведь для рикошета пули бывает достаточно на ее пути одного мерзлого прутика и даже травинки. По следам было видно, что медведь сильно испугался выстрелов. Возможно, что пуля какая-то его все-таки слегка задела — уж очень долго он мчался широкими прыжками. И только перебежав речку, шатун успокоился, перешел на шаг. Начал было подниматься на водораздел, но тут его снова что-то встревожило, и давай он перемахивать через кусты.

До вечера гнались мы за ним. Смертельно устали. Заночевали на следах, а утром решили, что погоня бессмысленна, и повернули обратно. Так ни с чем и вернулся я в Хабаровск. А через месяц пришла телеграмма из Еловки: медведь убил старшеклассницу Надю Ивашину, приехавшую на зимние каникулы к родителям.

— Вот к чему привел твой промах, — заявил мне старший госохотинспектор. — Отправляйся опять на Бурею и без головы этого медведя не возвращайся.

Не буду рассказывать про горе родителей погибшей девушки. С медведем она столкнулась вечером, когда шла через огороды навестить подругу. Здесь он ее и схватил. Охотники потом гнались за ним двое суток, но безуспешно.

Никогда в жизни я не преследовал зверя с таким яростным желанием убить. На мое счастье, шатун наткнулся на добытого каким-то охотником лося. Наевшись до отвала мяса, он перетащил тушу в густые заросли лиственничника, загреб ее снегом, завалил валежником и лег рядом. Попробуй-ка сунься!

Все это я рассмотрел после, а тут, с ходу, увидев несколько одинаково свежих медвежьих следов, растерялся: какой из них последний? Пробираюсь сквозь густые заросли, а сам оглядываюсь по сторонам — хочется застать медведя на лежке. Снег был пушистый, двигался я бесшумно, но медведь почуял меня раньше, чем я его увидел. Получилось так, что мы скрадывали друг друга, и лишь выйдя на поляну, каждый увидел своего противника. Я замер, а медведь, рявкнув, перешел в атаку. Делая высокие прыжки, он быстро приближался ко мне. Теперь все зависело от верности моего выстрела. Вскинул я карабин и, поймав на мушку его широкий лоб, выстрелил почти в упор. Тихим послышался мне выстрел, словно дерево лопнуло от мороза, но медведь мгновенно сунулся головой в снег и, перевернувшись через спину, едва не задел меня задней лапой.

В страшные минуты своей жизни я всегда действовал спокойно, не торопясь. В руках появлялась уверенная твердость. Лишь после, когда опасность проходила, меня охватывала какая-то слабость, по телу пробегала дрожь. Так было и на сей раз.

Постояв несколько минут без движения и убедившись, что зверь мертв, я подошел и потрогал его ногой. При виде убитого матерого хищника я не испытывал всей полноты радости: угнетало сознание, что поздно уничтожил его. Время все приглушает, но долго не мог я простить себе, что тогда с Авдеевым упустил опасного зверя на горе людям.

В Хабаровск мы с Добровым вернулись большими друзьями. Прощаясь со мной, он протянул на ладони стертый медвежий клык:

— Того шатуна… Возьмите на память.

С тех пор храню его и вспоминаю о Лазаре Доброве — замечательном охотнике и прекрасном человеке.

ЗА СЛОНОВОЙ КОСТЬЮ

В кабинет директора Хабаровского краеведческого музея вошел низкого роста пожилой человек.

— Иван Григорьевич Сотов, — назвал он себя и протянул мне руку. — На дне реки Иоткан лежит большой бивень мамонта. Я смотрел сейчас клыки, выставленные в вашем музее, — он больше. Если интересуетесь, могу показать свою находку.

— Позвольте, но до Иоткана далеко. Ведь он впадает в Маю.

— Абсолютно верно! — подтвердил Сотов. — Сядем на самолет и сегодня же вечером будем на месте.

Предложение Сотова становилось заманчивым, и я согласился.

До Курун-Уряха шесть летных часов. Обычно в сентябре на побережье стоит хорошая погода, но нам не повезло. Нынешняя осень оказалась дождливой, и самолеты в течение двадцати дней не летали на Север. В Николаевске-на-Амуре мы «засели». Ветер наносил с моря низкие тучи. Частый мелкий дождь, подхватываемый ветром, падал не сверху, а как-то сбоку. Но к концу дня дождь прекращался, сквозь тучи проглядывало солнце, и я спешил к диспетчеру.

— Север закрыт, погода нелетная, — лаконично отвечал распорядитель полетов.

Бывали дни, когда на безоблачном небе сияло солнце, но хребты Джугджура кутались в дымчатые облака, пробиваться сквозь которые было опасно. И мы снова «ждали у моря погоды». Да, на Севере для авиации страшны не расстояния, а погода, которая на побережье весьма неустойчива и капризна.

Прождав несколько дней, мы наконец сели в АНТ-2 и взяли курс на Север.

Сентябрь позолотил склоны убегающих к горизонту сопок. Необозримые речные долины напоминали цветистый ковер со спиральным орнаментом вьющихся рек и проток. До зимы еще далеко, а угрюмые безлесные горы Джугджура уже покрыты глубоким снегом. Будет ли эта каменистая пустыня служить когда-нибудь человеку? За хребтом облачно. Приходится подниматься на большую высоту (не возвращаться же назад!). Самолет долго идет над волнистым белым морем, прежде чем решается пробиться сквозь густую пелену тумана. Но вот самолет пронизывает толщу облаков и, круто развернувшись, идет на посадку. Под крылом бегут навстречу маленькие бревенчатые домики Нелькана. Лететь дальше нам не разрешают.

Я спрашиваю Сотова, что означает на эвенкийском языке слово Джугджур?

— Прохода два, — отвечает он.

Действительно, эта малодоступная горная цепь имеет два низких, удобных перевала.

Поселку Нелькан немало лет. Когда-то он стоял на оживленной дороге из Европы в Америку. Через него проходил тракт, связывавший Якутск с Аяном. Во времена В. С. Завойко из Якутска в Аян по зимней дороге на лошадях доезжали за неделю и, конечно же, останавливались в Нелькане.

Село расположено на каменистом склоне невысокой сопочки, поросшей березово-лиственничным лесом. Его бревенчатые домики спускаются к самому берегу Маи. В центре села на холме высится срубленная из отборных толстых лиственничных бревен церковь. Невдалеке братская могила героев, павших в годы гражданской войны на Дальнем Востоке. В поселке имеются несколько магазинов, двухэтажное здание школы, здание интерната, больница. Нелькан — центр оленеводства Аяно-Майского района. Здесь разместилось управление совхоза.

Добыча золота, пушнины и разведение северных оленей — основные отрасли хозяйства этого гористого и малозаселенного района. В совхозных стадах насчитывается около 16 тысяч оленей.

Северный олень! Трудно представить себе жизнь в тайге и лесотундре без этого неприхотливого транспортного животного. Не требуя от человека почти ничего, олень дает ему многое: жирное мясо, густое, словно сметана, молоко, теплую шкуру, из которой можно шить дошки, шапки-ушанки, унты и чулки. А какие красивые коврики-камаланы выделывают умельцы из кожи, снятой с оленьих голов!

Шкуру оленя обрабатывают под замшу, изготовляют из нее сбрую и одежду, походные переметные сумы и многое другое. Сухожилья используют для приготовления ниток, применение которых стало возможно даже в медицине. Некоторые ученые утверждают, что неокостеневшие рога самцов имеют те же лекарственные вещества, которые есть в пантах благородных оленей. На оленях перевозят грузы в нартах, на них ездят верхом. Олень сам добывает себе пищу, выкапывая из-под снега свой любимый корм — ягель. И где нет ягеля, не встретишь и оленя.

Оленеемкость окружающих пастбищ позволяет увеличивать поголовье оленей, и следовало бы эту отрасль сельского хозяйства обеспечить специалистами высшей квалификации, но, к сожалению, во всех институтах Сибири сельскохозяйственного профиля мы не найдем ни одного оленеводческого факультета. Не интересуется этими ценными животными и статистика. В бланках отчетности, рассылаемых в северные районы, есть пчеловодство, но не значится оленеводство. В Дальневосточном научно-исследовательском институте сельского хозяйства в штате нет оленевода.

В Нельканском совхозе до сего времени не используются шкуры и рога оленей. После забоя их попросту выбрасывают, а ведь это прекрасное сырье, которое могло бы иметь спрос даже за границей!

Широкая главная улица поселка, некогда поросшая низкой стелющейся травой, радовала глаз. Еще недавно по ней весело бегали в школу ребятишки. Теперь они вязнут в непролазной густой грязи. Как ни парадоксально, но породила ее цивилизация — современная техника.

Теперь во многих поселках трактор стал разрушителем и загрязнителем улиц, и люди бессильны заставить эти машины ходить по задворкам. Хочется верить, что все же они это сделают.

Я сижу в добротном бревенчатом доме Николая Николаевича Дьячковского — эвенка-охотника, старожила Нелькана. Ему идет восьмой десяток. Болезнь не позволяет отправиться на промысел белки, которой так славится на Дальнем Востоке Аяно-Майский район. Прошу хозяина передать музею семейную реликвию — подарок его отца — кремневую малопульку.

Не одну тысячу белок добыл старый охотник из этого шомпольного ружья, выкованного якутскими мастерами. На замке дата выпуска — 1826 год и непонятный для меня набор букв: С. Т. Р. Ц. К. Канал ствола — шестигранный, ложе прямое, березовое.

Каждому охотнику трудно расставаться с ружьем, если оно в течение многих лет не подводило. Николай Николаевич ласково проводит рукой по граням приклада, словно желая смягчить горечь разлуки с любимым другом.

Я успокаиваю его тем, что ружье будет выставлено в музейной экспозиции и сотни тысяч зрителей оценят его по достоинству.

Вечером зашел в школу. Приближался День учителя, к которому и готовились сельские артисты. Молодая учительница пения Тамара Пакулова приглашает принять участие в репетиции.

— Разве что спеть арию Варяжского гостя, — отшучивался я. Эта симфония Римского-Корсакова не выходила у меня из головы во время полета над Охотским побережьем. В облике Тамары много обаятельного — большие выразительные, слегка грустные глаза того неопределенного цвета, какого бывает вода в морском заливе в облачную погоду. Густые гладкие волосы, спускающиеся двумя тяжелыми прядями на виски, придавали лицу античную строгость. Тихо, но мелодично звучит ее певучий, западающий в душу голос.

Аккомпанируя себе на баяне, она с большим чувством исполнила песню на слова Есенина «Не жалею, не зову, не плачу». Я долго находился под впечатлением этой песни, столь импонирующей моему возрасту и осеннему времени.

Ранним утром вышел на берег Маи. Нас ожидала быстроходная моторка. Нелетная погода затянулась надолго, и я решил съездить в Джигду.

Быстро и плавно катит светлые струи Мая, но не в Тихий, а в Ледовитый океан. Прокладывая русло среди невысоких сопок, поросших то сосновыми борами, то лиственничниками, она поражает взор путника живописными панорамами. Каменистые кручи, бронзовеющие сосняками, сменяются тихими речными заливами, заросшими ивняком и тополями.

Название реки Мая произошло от эвенкийского Майтэ, что означает «прекрасная из прекрасных».

С этим нельзя не согласиться!

По этой реке в 1639 году поднимались на лодках отважные землепроходцы во главе с Иваном Москвитиным — первооткрывателем Севера нашего края.

С быстротой ветра скользим мы вниз по течению. Навстречу птицей проносится легкая дюралевая лодка с мотором «Вихрь».

— Это нельканский плотник поехал, у него восемь подвесных моторов — целая коллекция! — смеется наш моторист.

Джигда — село овощеводов, животноводов и охотников. Здесь выращивается для Нелькана картофель и капуста, надаивается до тысячи центнеров молока. А вот масло приготавливается примитивно: сметана загружается в обыкновенную стиральную машину, и она выполняет функцию маслобойки.

Местный охотник сообщил мне, что невдалеке от бывшего поселка Цыпанда, располагавшегося в низовьях Маи, есть огромная пещера с подземным озером.

Вечером мы вернулись из Джигды в Нелькан. Безоблачное небо предвещало хорошую погоду.

Мы летим к Майскому нагорью — туда, где маленький ключ Курун-Урях впадает в Иоткан. На этом ключе, у известковой сопки, поросшей сосной, приютилась эвенкийская деревушка того же названия. Курун-Урях в переводе на русский язык — Горелый ключ. Мая течет здесь широкой заболоченной долиной. Из иллюминатора видны огромные кучи промытой породы — результат работы золотоискателей. В Курун-Уряхе 2-е отделение Нельканского оленеводческого совхоза, «Красная яранга», которой заведует И. Г. Сотов, здесь же живут геологи. В селе работают школа, медпункт, отделение связи. От посадочной площадки до деревни четыре километра. Приземлившись около одинокой избушки радиотехника, мы вышли из самолета.

На следующий день погода снова испортилась, но, несмотря на моросивший дождь, мы с Сотовым направились к месту его находки, которое находилось в шести километрах от деревушки.

— Вот в этом кривуне я его и увидел на дне, когда рыбачил. Достать было нелегко: глубина — четыре метра. Пришлось делать специальный багор.

Я внимательно рассматриваю извлеченный Иваном Григорьевичем обломок бивня. Пытаюсь с трудом поднять его с земли. В нем не менее пятидесяти килограммов. Достаю сантиметр — длина 267, в обхвате 53 сантиметра. В результате ударов камней, передвигаемых горными потоками, бивень переломан посередине. Перед нами — нижняя его часть. Каким же огромным был этот зуб при жизни животного!

Мы разводим костер. Достаю записную книжку. Подбрасывая дрова в огонь, Сотов просит рассказать о мамонтах. Мысленно переношусь в далекую, скрытую от нас десятками тысяч лет эпоху великого оледенения Земли.

…Выпадавшие глубокие снега не успевали оттаивать за лето. Прессуясь, они пропитывались водой, превращаясь в ледяные реки, медленно двигавшиеся по долинам и склонам гор. Сплошные льды наступали с севера, стирая с лица земли некогда пышную растительность, тесня на юг животных. Брели по заснеженным долинам молчаливые слоны, покрытые длинной шерстью. Тяжелыми бивнями они разрывали снег, доставая из-под него травянистую растительность — свой любимый корм.

Но не столько холод, сколько первобытный человек теснил этих миролюбивых исполинов. Мясо мамонтов было его любимой пищей. В ту далекую пору человек был вооружен камнем да деревянным копьем, но его более совершенный мозг помогал ему устраивать хитрые ловушки, сила мышц зверя уступала силе просыпающегося человеческого разума. Давно вымерли мамонты, лишь древние наскальные рисунки сохранили для нас сцены охоты на это могучее животное. Но не перевелись охотники за слоновой костью. Еще во времена Петра I был издан указ о собирании на Руси костей мамонта. Это делалось не только ради науки. Бивни мамонта — слоновая кость — являются ценным материалом, из которого можно вырезать художественные изделия. Особенно славятся в Сибири якутские и чукотские косторезы.

Сотов предлагает вывезти бивень к посадочной площадке на лошади. Мы возвращаемся в поселок. В пути он рассказывает о том, что на реке Ксондя часто встречаются кости мамонта. Придется со временем осмотреть и эту речку.

Погрузив бивень на самолет, я возвращаюсь в Нелькан, распрощавшись с Иваном Григорьевичем.

Какие колоссальные просторы, ждущие человека!

Не так давно среди моря таежных лесов были разбросаны маленькие поселки Кавалькан, Маймакан, Цыпанда, Тота, и как трудно было обеспечивать их население всеми видами культурного обслуживания и материального снабжения! Теперь с укрупнением Нелькана, где имеются квалифицированные кадры медиков, учителей, снабженцев, решать эти проблемы стало легче. А завезти охотников на промысел, оленеводов в стада при наличии в Нелькане вертолета не так уж сложно. И что бы ни говорили пессимисты, слияние мелких, далеко разбросанных по лесным дебрям деревушек в крупные села — процесс, оправданный самой жизнью.

Наконец установилась погода, и мы на моторной лодке выехали в нельканский «аэропорт». На летной площадке я встретился с секретарем райкома КПСС Василием Степановичем Охлопковым. В поездке по району его сопровождал председатель райисполкома Евгений Васильевич Москвитин. В ожидании посадки разговорились. Руководители района горячо говорили о том, что приспело время начать строительство местной автотрассы Аян — Нелькан.

— Сами посудите, — убеждал Москвитин, — в бассейне Маи растут не знающие топора корабельные рощи. Кому не известна аянская ель! Ее можно рубить и сплавлять до Нелькана, а из Нелькана вывозить на лесовозах в Аян. Жители Аяна смогли бы получать из-за хребта свежие овощи, молоко и другие сельскохозяйственные продукты. Эта трасса связала бы Тихий океан с Ледовитым — через Маю, Алдан, Лену.

При современном авиатранспорте завоз одного килограмма товаров обходится нам в 58 копеек. Протяженность трассы едва ли превысит 200 километров. Вести ее нужно по современному зимнику… Да и проект этой дороги есть. Выделили бы нашему районному дорожному участку три самосвала и два бульдозера С-100, так мы бы сами эту дорогу потихоньку выстроили.

Эта мечта имеет под собой реальную почву: ведь дорога, о которой шла речь, существовала в прошлом веке!

Мы садимся в самолет. Снова под крылом снежная гористая пустыня, но на побережье снега нет. Ярко расцвеченные осенью леса, ласковое солнце… «Тихо льется с кленов листьев медь…» — всплывают в памяти слова поэта, так выразительно переданные Тамарой в Нелькане.

Летчик делает круг над Аяном, и моему взору открывается живописнейшее место: обрывистый берег, застывшая синева Аянской бухты, чистый поселок с ровными как линейка улочками и подступающий к нему хвойный лес.

И я завидую тем, кто живет в этом романтичном морском селении.

РЕКА ЖИВОЙ ВОДЫ

В шестидесяти километрах на восток от Хабаровска течет по заболоченной, непроходимой равнине Немпту, прозванная охотниками Теплой речкой. Вода в Немпту и ее притоках отнюдь не теплая, летом она даже холоднее, чем в Амуре, но зато зимой местами не замерзает, и на ее заливах и ключах, лишенных льда, зимуют оляпки — водяные воробьи. В истоках эта река светлоструйная, стремительная, с перекатами и лесными заломами; в нижнем же течении, при впадении в мелководное Синди некое озеро, — медленная водная равнина.

Много подобных рек на Сихотэ-Алине, но в Немпту скрыта какая-то неповторимая особенность. У нее свой микроклимат, как говорят метеорологи. Я не находил в бассейне Немпту теплых, в полном смысле этого слова, источников, а вот места, на которых стаивает снег, словно под землей проложены горячие трубы, видел.

По берегам Немпту и ее притоков поднимается удивительно пышная растительность. Урожай всевозможных орехов и ягод повторяется здесь чаще, чем в соседних лесах, и бывает столь обильным, что ни люди, ни животные собрать его не в силах.

Особенно же славятся эти леса могучими высокоствольными кедрами. Многовековые темно-зеленые великаны господствуют над всеми деревьями. До сорока метров поднимаются в небо их столообразные вершины, усыпанные в урожайные годы золотистыми крупными шишками. Бывает так, что у самой земли тишина, не шелохнется пожухлая листва на кустарниках, а там, в вышине, мерно покачиваются от ветра мохнатые ветви, издавая невнятный шум, схожий с морским прибоем. Красновато-коричневые стволы трехсотлетних исполинов столь толсты, что иное дерево втроем не обхватишь. По своей девственности и чистоте мухенские кедровники не имеют себе равных во всем Приамурье!

Немпту и ее притоки очень богаты рыбой. Обычны хариус, ленок, краснохвостый таймень, а в нижнем течении — карась, сазан, щука. Осенью сюда ежегодно приходят на нерест из Тихого океана лососи.

Изобилие разнообразной растительности, обширные природные солонцы привлекают к себе изюбров, лосей, косуль, кабанов. А где скопления травоядных — там привольно живется хищникам, и не случайно, что истоки Немпту, особенно ее приток Мухен, облюбовали тигры. Эти лесные владыки живут здесь испокон веков, и хотя невдалеке проходит северная граница их распространения по земному шару, чувствуют они себя в мухенских лесах превосходно, сравнительно многочисленны и нередко попадаются на глаза человеку. Видимо, поэтому и названа причудливая скала, стоящая в истоках Мухена и напоминающая средневековый замок, Тигровым домом.

Сейчас в верховья Немпту попасть нетрудно: летают туда самолеты, можно доехать на поезде. А в пятидесятые годы охотникам приходилось брести десятки километров по топким болотам или по нескольку дней пробираться на моторной лодке извилистой рекой. Заходило туда промысловиков немного, и зверя мало кто тревожил.

Неизгладимое впечатление произвела на меня Теплая речка, и хотя богат и разнообразен был ее животный мир, мне казалось, что в этом обширном и кормном зверином царстве с успехом могут разместиться новые ценные виды животных. В 1953 году решил я выпустить на ее берегу 75 штук американских норок, успешно акклиматизировавшихся на Анюе. До Сидими их доставили по железной дороге, далее везли на огромных санях, которые тащил трактор С-80. На берегу Теплой речки стояла тогда одинокая избушка лесника Морозова, как раз на том месте, где теперь расположен большой поселок лесорубов — Мухен. Около нее мы и остановились.

На следующий день семья лесника охотно приняла участие в разноске норковых клеток по берегу реки. Переселенцы быстро освоились на новом месте: корма всякого здесь было вдоволь, да и укрыться в зарослях от врагов нетрудно.

Морозов был человеком любопытным и, узнав, что норка питается рыбой, забеспокоился.

— Эта тварь всю рыбу теперь пожрет в нашей реке, — с сокрушением сказал он.

— Всю не съест, — утешал я Морозова. — Норка будет поедать прежде всего мелкую рыбу, «сорную»: гальяна, чебака, ну, конечно, мимо ленка и хариуса не пройдет, но ведь эта рыба в свою очередь уничтожает мальков кеты и этим приносит вред разведению морского лосося. Следовательно, норка станет защитником кеты. Да и не только рыбой питается норка. Она, как колонок, ест лягушек, полевок, очень любит раков. Разведем норок — ты же первый на них охотиться будешь.

Эти предположения подтвердились. Успех акклиматизации норки воодушевил меня на новые поиски. Вскоре я пришел к следующему заключению: обследованные места имеют большие запасы излюбленных кормов бобра — ивы и осины, характер берегов позволит ему устраивать норы, а медленное течение не будет помехой при строительстве плотин. Смущало только то обстоятельство, что бобры не привыкли к летне-осенним половодьям, когда вода поднимается на два-три метра, к обмелению рек зимой, относительно большому числу опасных хищников. Но должны же они приспособиться к этим неблагоприятным условиям!

Наконец наступил долгожданный 1964 год. Прибыла первая партия белорусских бобров, и мне довелось участвовать в выпуске их на Немпту. К всеобщей радости, бобры сразу основали устойчивую колонию, и на Дальнем Востоке образовался первый бобровый заказник.

Истоки Немпту и Мухена, впадающие в них реки Пунчи и Альчи, Большая и Малая Садама постоянно привлекают к себе зверовых промысловиков. Места здесь для охоты удобные: увалы пологие, высоких крутых сопок нет, заросли пихтачей, которых так избегают охотники, невелики. К тому же в течение всей зимы нетрудно поймать хариуса и ленка и скрасить свой стол ароматной ухой. А если походить в ноябре, пока еще не замерзли речки, то можно собрать тушки снулой отнерестовавшейся кеты, чтобы затем положить ее куски для приманки в капканы.

Разнообразны здесь и объекты охоты: хочешь — ходи за белкой или ставь кулемки на колонка, лови капканом соболя, норку, выдру. Не хочешь заниматься пушниной — добывай медведя, лови тигров либо отстреливай копытных. Мне доводилось стрелять росомаху и индийскую куницу, лося и изюбра. Знаменитые охотники Хабаровска Иван Богачев, Аверьян Черепанов по многу лет охотились в этих местах. Не один десяток тигров взяли они, и первый документальный фильм о поимке владыки джунглей был заснят на Мухене. И. П. Богачев обычно заезжал на Мухен перед самым ледоставом. Окончив охоту, он дожидался вскрытия реки и, погрузив все охотничьи трофеи на большую лодку, привозил их к своему дому, стоявшему на берегу Амурской протоки.

Желание пополнить зоологические коллекции музея не раз заставляло меня браться за ружье и уезжать в знакомые мухенские леса. Последний раз я посетил Мухен в прошлом году. Сперва я приютился в зимовье на устье Альчи. Раньше оно принадлежало Аверьяну Черепанову, ловившему здесь тигров и молодых кабанов. Сейчас в нем хозяйничал Федор Проскуряков. Жил он в избушке вместе с женой. С утра уходил осматривать капканы на соболей и колонков, а жена ловила мелкую рыбешку, готовила обед, заготавливала дрова. Когда-то она работала на железной дороге, а теперь находилась на пенсии и охотно пошла с мужем в лесные дебри, чтобы хоть чем-то скрасить его тяжелую жизнь промысловика. И эта мужественная женщина не роптала на тяготы лесной жизни, не пугалась зверей.

Как-то, преследуя бурого медведя, не залегшего вовремя в берлогу, я ушел далеко в лес, перевалив многие гряды сопок. Вокруг рос первобытный лес, куда, казалось, не ступала даже нога охотника. И вдруг увидел незнакомый след человека. «По соседству кто-то промышляет. Попробую разыскать его избушку», — думал я, шагая по следу. Вскоре я убедился, что незнакомец принадлежит к опытным охотникам и бывалым таежникам. Его интересовали старые берлоги и звериные следы. Но вот зачем он, казалось, без всякой нужды забирался на обрывистые выступы скалистых сопок и подолгу топтался на одном месте, словно изюбр на отстое? Вскоре я догадался, что попал на Садаму — реку, бегущую параллельно Альчи и впадающую в Мухен. Значит, и зимовье странного незнакомца должно стоять где-то поблизости.

След охотника неожиданно повернул вправо, уходя в сопки. День клонился к вечеру. Отказавшись идти по следу, я решил разыскать зимовье, придерживаясь берега реки. Обычно к охотничьим избушкам ведут затесы на деревьях, но здесь таковых не было. Оставалась надежда на новые следы, которые перед жилищем охотника сливаются в проторенную тропинку. В небе зажглись звезды, а долгожданной тропинки все не было видно. «Придется ночевать под кедром», — мелькнула было неприятная мысль, как вдруг под нависшей черной скалой блеснуло стекло. Я остановился и, внимательно осмотревшись, различил следы. Все они устремлялись к скале. Но где же зимовье? Медленно подхожу ближе. В свете полной луны проступили очертания необычного жилья, слепленного из бревен, земли и обломков скалы. Нащупав маленькую дверь, с трудом открываю ее и, сгибаясь, ползу на коленях внутрь землянки. Пахнуло теплом человеческого жилья. Найдя керосиновую лампу, зажигаю огонь, осматриваюсь. Строитель использовал отвесную скалу, приставив к ней две бревенчатые стены, наполовину вкопав их в землю. Получилась своеобразная землянка, у которой были три стены бревенчатые, а четвертая представляла собой сплошную каменную глыбу. Железная печь, придвинутая вплотную к каменной стене, нагревала ее, и она долго хранила в себе тепло, постепенно отдавая его жилищу. Покрывали землянку наклонно поставленные еловые плахи, присыпанные толстым слоем почвы. Крохотное оконце выходило на юг. Сквозь незамерзшее стекло виднелась покрытая льдом Садама. На узких высоких нарах лежал воздушный резиновый матрац и пуховый спальный мешок. Но больше всего меня поразили химические реактивы на двух полках, бачки для проявления фотопленки и набор дорогих фотообъективов, по длине и форме напоминавших коллекцию подзорных труб. «Кто же хозяин этой таинственной избушки — ученый-исследователь или фотокорреспондент?» — терялся я в догадках.

Было позднее время, и я занялся приготовлением ужина. Избушка быстро наполнилась горячим воздухом, пришлось распахнуть дверь. В это время послышался скрип снега и громкое покашливание. На пороге показалась незнакомая фигура. Скинув с плеч ружье и рюкзак, человек протиснулся внутрь избушки и, глядя мне в лицо, протянул руку как старому знакомому.

— Шотин! — представился он. — А вы кто будете?

Я назвал себя. Шотин улыбнулся:

— Как на Садаму-то попали? — поблизости здесь никто не охотится. — После моего объяснения настороженность Шотина растаяла, он присел к столу и, пока мы ужинали, изредка задавал вопросы, избегая отвечать на мои. Беседа явно не завязывалась. Но когда легли на нары и погасили лампу, Шотин разговорился.

— Вы спрашивали меня, где проживаю, чем занимаюсь. Пенсионер я. Живу с семьей в Подмосковье. Пенсия приличная, в деньгах не нуждаюсь, имею благоустроенную квартиру, все хорошо. Да вот тоска сердце гложет. Невероятная сила влечет меня на Дальний Восток. Не могу простить себе, что уехал отсюда. Ведь четверть века прослужил я здесь в армии, ушел в запас майором. Затем работал охотоведом в военно-охотничьем обществе, полюбил зверовую охоту. А в последнее время увлекся поиском женьшеня. Бывало, неделями бродишь в девственных лесах Сихотэ-Алиня — и вдруг перед тобой таинственный «корень жизни»! В прейскурантах стоимость женьшеня достигает пяти тысяч рублей за один килограмм. Да разве дело в деньгах? Очень полезна для человека настойка этого корня. Я систематически пью ее, поэтому и не старею.

Очень увлекаюсь фотографией живой природы. Мечтаю тигра сфотографировать в естественной обстановке. Я убежден, что один удачный снимок живого медведя дороже сотни убитых. У меня уже сейчас накопился огромный фонд негативов, кое-что опубликовано в книгах, журналах. Но эти увлечения не разделяют семья и близкие друзья. «Нельзя жить человеку одному в лесу — это опасно», — говорят они. А мне думается, что в современном городе опасностей еще больше. Здесь все просто и естественно. Меня окружают девственные леса, и душа наполняется радостью и спокойствием. По натуре я лесной бродяга. Отберут у меня ружье — пойду в лес с палочкой, но пойду обязательно. Не могу я жить без дальневосточной тайги, не могу…

Он умолк.

Мы долго лежали, прислушиваясь к монотонному шипению сырых дров, думая каждый о своем, пока сон не погасил наши мысли.

На следующий день я возвратился на Мухен.

В русских сказках волшебники воскрешают убитых богатырей, окропляя их тела живой водой. Я всегда вспоминаю эти сказки, когда иду к источнику нарзана, выбивающемуся на поверхность земли недалеко от Мухена. Узкая тропинка, проложенная охотниками и лесоустроителями, вьется по сумрачному пойменному ельнику и приводит к небольшой впадине, устланной крупной и мелкой галькой и наполненной бурно кипящей водой. Нагибаешься, чтобы зачерпнуть кружкой живительной влаги. Лицо обдает газ. В носу легкое покалывание, набегают слезы. Вода холодная, острая, приятная на вкус, как из шмаковского источника. Прекраснейший нарзан! Невозможно залпом выпить даже четверть кружки — так высока степень насыщения воды углекислым газом. Булькание воды в ключе столь сильно, что кажется, будто она кипит, подогреваемая скрытым огнем.

По утверждению геологов, мухенский нарзан по качеству не уступает шмаковскому. Запасы его велики. Какой дивный дар природы, и невдалеке от Хабаровска! Пока этот нарзан пьют охотники и лесники, но завтра его будут пить хабаровчане и все те, кому он будет полезен. От него резко повышается аппетит, а нарзанная ванна придает организму столько свежести, бодрости и силы, что поневоле начинаешь верить в живую воду, воспетую в сказках. На таких источниках следует возводить санатории, водолечебницы. Здесь же, на Мухене, человека будет врачевать не только вода, но и пропитанный кедровой смолой чистый горный воздух. Нет, нельзя вырубать кедровники в окрестностях нарзанных источников! По рекам Альчи и Пунчи они украсят и обогатят будущие здесь курортные поселки и санатории. Они будут лечить и радовать глаз человека. Люди будут стремиться к ним так же, как стремятся увидеть море.

Наш кедр — это «розовая сосна», а воздух сосновых боров всегда целебен. Издавна известно, что леса — хранители вод и подземных источников. Мухенские кедровники охраняют и сберегают минеральные источники этих мест, и поэтому охрана их — дело государственной важности, дело всех нас, дальневосточников. Так думалось мне, когда я покидал живительные источники и прощался с кедрачами Мухена до следующего сезона.

Недавно мне позвонил главный геолог съемочной экспедиции Ефим Борисович Бельтенев:

— Хочешь слетать на Мухен, посмотреть, как бьют нарзанные фонтаны?

Предложение Бельтенева привело меня в восторг. Забыв прихватить с собой даже флягу, я через несколько минут был в геологоуправлении. Здесь собрались все те, кому предстояло ознакомиться с фонтанирующими свежими скважинами, заложенными экспедицией в порядке поиска минеральных источников.

Машина подвозит нас к самому вертолету. Мы легко размещаемся в обширном чреве МИ-4. Ревет мотор — и огромная железная «стрекоза» проносится над городом, затем пересекает «дачный пояс», окружающий отроги Хехцира. Крохотные домишки, расставленные рядками, как улейки на пасеке, не ассоциируются с понятием дачи. И тем не менее многие хабаровчане гордятся ими. Затем плывут курчавые зеленые увалы Хехцирского заповедника, сменяемые обширной болотистой равниной, и не проходит пятидесяти минут, как мы уже стоим на бревенчатой площадке, приткнувшейся к речке Пунчи, в семи километрах от Мухена. Невдалеке виднеются два крохотных домишка геологов. Вооружившись бутылками и канистрами, вместе с летчиками идем к скважинам, расположенным ниже по течению реки. Впереди старший гидрогеолог экспедиции Бучинский. Заболоченная тропа пролегает по смешанному кедрово-широколиственному лесу. По пути Бучинский рассказывает:

— Пока еще наши работы в стадии поиска, но уже то, с чем мы столкнулись, говорит о больших запасах чудесной минеральной воды. Первую скважину мы заложили вот здесь. Нарзан пошел с глубины шестьдесят пять метров. Вторая скважина, как видите, мощнее.

Мы подошли к железной трубе, выходящей из-под земли и согнутой на конце. Светлая вода непрерывной струей била из нее на землю. И на всем протяжении, пока она текла к реке, почву покрывал слой яркой желтой ржавчины.

— Пойдемте сразу к третьей.

Пройдя сотню метров по лесной тропинке, мы подошли почти к самому берегу реки.

— Вот и скважина номер три. Вода из нее поступает с двух горизонтов. По этой широкой трубе — с глубины шестьдесят метров, а из верхней тонкой — с глубины сто сорок метров. Пробуйте! — и протянул мне эмалированную кружку. Я сперва набрал воды из широкой трубы. Она прозрачна, с голубоватым оттенком, холодная, приятно покалывающая во рту, слабо минерализованная.

Подставляю кружку к верхней трубе. Вкус другой. Вода острее, солоноватее, с легким запахом сероводорода. Выход воды из глубинного пласта пульсирующий. Через равные промежутки времени труба то изрыгает воду, то из нее выходит газ вместе с мельчайшими брызгами, напоминающими пар. При этом слышится тяжелое сопение, будто рядом работает локомотив. Даже видавшие виды геологи замерли в созерцании необычного зрелища. Перед нами была вскрыта одна из артерий самой Земли. Человек проник в нее, преодолев толстый слой защитных базальтов, и вот брызнула прозрачная кровь Земли, живительная и целебная. Ее жадно будут пить люди, и могучая сила вольется в их жилы, и продлит им жизнь, и принесет радость…

Выход газа чередуется с выбросом воды и порождает таинственные тяжелые вздохи. Земля стонет, как огромный зверь, раненный в грудь.

Молчание нарушает Бучинский:

— Начали мы поиск в конце семидесятого года. За четыре месяца пробурили 300 метров. Такое бурение труднее, чем на поиске твердых ископаемых: людей заливает водой, они теряют сознание, когда обильно выделяется углекислый газ, от газа глохнут моторы. Зато какие радостные и обнадеживающие результаты! Уже сейчас наши скважины дают в сутки около сотни кубометров высокоминерализованного нарзана и триста кубометров более слабого, но не уступающего шмаковскому. Хоть сейчас открывай курорт на тысячу мест. Химический анализ дает право отнести наш нарзан к типу «Боржоми».

Я не сомневаюсь, что в скором времени здесь будет курорт. Многолика и богата природа Мухена! Осваивали ее охотники и лесорубы, рыбаки и пчеловоды, но вот пришли геологи и открыли бесценный дар земли — живую воду, и она сделает эту землю еще более благословенной!

ТРИ ДНЯ НА ХЕХЦИРЕ

После кратковременного дождя духота исчезла. Я вышел на пасеку. Теперь можно было безбоязненно прогуляться между ульев. В воздухе сверкнула голубоватая искорка, за ней вторая, третья. Всматриваюсь в почерневший лес, он весь пронизывается множеством блуждающих огоньков, которые то вспыхивают, то угасают. Эта своеобразная «пляска» светляков — небольших жучков, приобретающих способность светиться во время непродолжительного полета, наполняет лес таинственностью. Залюбовавшись живыми огоньками, я и не заметил, как подошел Подгурский. В темноте трудно было рассмотреть его лицо. Но походка, сухощавая фигура и спокойный рассудительный тон изобличали в нем хозяина заповедного леса. Назойливые комары не давали нам беседовать под открытым небом.

— Пошли, что ли, на сеновал? — предложил я.

Нет лучше постели, устроенной на свежем сене! С запахом сена у меня связаны воспоминания о беззаботном детстве, о далекой смоленской деревне.

Еще в Хабаровске мне было сообщено, что Подгурский — лучший егерь Хехцирского заповедника, и я попросил его рассказать о своей работе.

— Да что вам сказать о себе? Работа наша, егерская, — нелегкая, но она и невидная, учесть ее трудно. За другим браконьером неделями гоняешься, а поймать не удается. В прошлом году одолели волки. Месяц выслеживал волчью стаю, до того измотался, что еле на ногах стоял. Наконец выследил. Взяли волки отраву, казалось бы, радоваться надо, что вывел изюбриных врагов, а тут новая директива пришла: охранять волков. Пропали мои труды напрасно.

— А вы-то как к волку относитесь?

— Там, где охотники есть, волк не нужен, а в заповедном лесу он вроде и к месту — старых да больных зверей в первую очередь изничтожит.

— А кто вашу работу контролирует?

— Известно, администрация. Да кому охота по тайге мотаться, комаров кормить, мерзнуть, вот и составляются отчеты больше с наших слов, что скажешь, то и пишут. Не веришь — иди проверь в лес!

— В какое время года больше всего работы у егеря? — не унимался я с вопросами.

— Да, почитай, во все сезоны работы — только успевай. Вот, к примеру, сейчас, летом, каждому егерю нужно более тонны сена накосить, посолить его и расставить на своем участке кормовые стожки. Изюбр и косуля хорошо такое сено едят. Березовых веников насушить и развесить по лесу, солонцы подновить. Хоть летом браконьеров меньше, да больно опасны они. Особливо ежели на солонцы либо в заливы кормовые повадятся ходить. Осень подошла — в лес народ валом валит: кто за ягодой, грибом, кто за орехами, а кто с ружьишкой за зверем, птицей. Тут уж гляди в оба. Могут пал пустить либо кедры начнут валить, чтобы за шишками не лазить. Как заслышишь выстрелы, так и мчишься туда. Зимой браконьер в заповедник боится идти — следы на снегу его выдадут. Боится, а все же приходит. Старается под метель угодить, чтобы след замело. Ну да и мы не дремлем — знаем, где они любят укрываться. В прошлом году одиннадцать нарушителей в заповеднике задержали, прокурору дела на них передали. Наш старший охотовед все беспокоится об изюбрах. Был я в соседнем лесу. Встретил трех человек с карабинами — словом, охрана. Один охраняет лес, другой — зверей, которые водятся в этом лесу, а третий — рыбу. Охраняют-то они разное, а ходят по одной тропе и друг другу не доверяют. Мне думается, что всю природу должен охранять один человек, как у нас в заповеднике.

Близится полночь. Смолкает беседа. Издали доносится монотонный, навевающий сон крик маленькой южной совки — сплюшки…

Чуть забрезжил рассвет, а мы уже на ногах: сумеем ли за один день подняться на самую высокую точку Хехцира? Нашу небольшую группу ведет Подгурский. На нем форма лесника, кирзовые сапоги, за плечами рюкзак и карабин.

— Я за один день переваливал Хехцир, — говорит он, улыбаясь одними глазами из-под черных нависших бровей. — Выхожу с Чирков рано утром и поздно вечером прибываю на Бычиху.

Мы бредем по густой, высокой, доходящей до плеч траве, обильно смоченной росой. Переходим через ключ Золотой по свалившемуся дереву. Быстро мчит свои холодные прозрачные воды этот лесной ключ, в нем водятся радужные хариусы и проворные ленки. Лес богат насекомыми, попадающими в воду и являющимися их основной пищей. Разреженный дубовый лес густо порос ажурными папоротниками. Особенно красивым зеленым узором выделяется страусопер.

Перейдя долину ключа, мы поднимаемся по южному склону Хехцира. Щебенистая почва сменяется небольшими участками каменных россыпей, поросших лишайниками. Лес состоит из лиственных пород: ясеня, березы, осины, дуба. Полсотни лет тому назад здесь прошел пожар, уничтоживший кедрово-широколиственный бор. На земле догнивают огромные стволы могучих кедров. То тут, то там виднеются толстые замшевелые пни. На смену хвойному восстановился широколиственный лес, но под его пологом уже зеленеют маленькие кедры, пихты. Пройдет два столетия — и на этой земле снова поднимутся пышные кедрово-широколиственные леса, а пока хвойные деревья нуждаются в защите от палящего солнца. Даже зимой этот лес более оживлен птичьими голосами, а сейчас он молчалив, глух. Может, туманная погода причиной этому? Нет! Июль — время выкармливания детенышей. Оперившиеся желторотые птенцы чрезмерно прожорливы. Ведь подумать только! Они съедают за день гусениц и насекомых столько, сколько весят сами. Бедные родители: они вынуждены с утра до вечера таскать им пищу, тут уж не до песен! Туман развеялся. День выдался облачный, знойный. Пятилепестковые цветы калины спорили своей белизной с соцветиями окатника. На сырых полянах ласкали взор фиолетовые ирисы, оранжевые саранки, красодневы. Комары угомонились, но на смену им появились мошка, слепни. И до чего же отравляет настроение и притупляет восприятие природы гнус! Поистине летом в лесу «ни сна, ни отдыха». Чего же медлят ученые, химики, почему так мало создано средств, отпугивающих проклятый гнус?! Ох, и в большом долгу ученые перед людьми нашего лесного края…

Пытаюсь сфотографировать иссиня-черного, с зеленым отливом махаона Маака, севшего на чертополох. Бабочка раскрывает десятисантиметровые крылья, словно желая ослепить своей тропической красотой.

— Поберегите пленку для съемки кабанов, — советует Подгурский.

Поднявшись по косогору, мы спустились в горный распадок, на дне которого гремел ключ, густо заросший по берегам ольхой и вейником. На его берегу приютилась крохотная избушка — приют некогда жившего здесь браконьера. Теперь она используется в качестве егерского кордона, строительство которых, несмотря на тридцатилетнее существование заповедника, пока не налажено. Здесь решено сделать привал.

— А что, есть на Хехцире женьшень? — спросил я Подгурского.

— Раньше рос. Мы заломы и затесы женьшеньщиков находили, даже лунки местами уцелели, где корень копали, а самого женьшеня пока не удалось обнаружить. Мне известно, что некоторые корневщики высадили на Хехцире по нескольку молодых корней. Но кроме их самих никто места эти не знает. Есть у меня большое желание создать на Хехцире государственную плантацию женьшеня, пусть хотя бы туристы любовались этим легендарным растением.

После копченого ленка чай пьется с особым наслаждением, и даже гнус не может омрачить моего восторженного настроения, вызванного созерцанием девственной природы Хехцира.

Как все-таки хорош этот уцелевший от топора уголок! Семнадцать лет тому назад я завез сюда 43 буреинских соболя. Они хорошо прижились. Выпустить бы на Хехцире пятнистого оленя, енота-полоскуна и, может быть, горала. Ведь Хехцир со временем станут охранять еще больше, чем сейчас. На его территории должны быть собраны почти все представители фауны и флоры Приамурья и Приморья, кроме тигра и леопарда.

После краткого отдыха двигаемся дальше. Кончается старая гарь, мы вступаем под покров не тронутого человеком и огнем древнего леса. В нем царствует полумрак. Почва захламлена повалившимися старыми деревьями. Травянистый покров развит слабо, его заменяют стелющиеся по земле лианы. Высоко в небо уходят темно-зеленые кроны вековых кедров, толщина стволов которых превышает зачастую два обхвата. Мы подходим к старой липе, на ее коре царапины от когтей гималайского медведя, а вот и огромное дупло: в него вместе с карабином проворно залезает Подгурский и сообщает нам, что при нужде здесь можно с успехом укрыться от непогоды. Я фотографирую егеря. В этом лесу — как в джунглях: темно, сыро, душно. Растут колючие кустарники: аралия и дикий перец. Крупные, ярко раскрашенные насекомые копошатся в соцветиях лабазника. Тропические птицы — широкорот, желтая мухоловка — перепархивают в кронах деревьев.

— Посмотрите, — шепчет Подгурский, — никак живая лиана!

Я поднимаю глаза кверху, пытаясь лучше разглядеть ветвь бархата, перевитую какой-то необычайно узорчатой лианой, но она движется. Да ведь это же большая змея! И зачем она так высоко лезет?

— Гнездо чует, — поясняет Подгурский. — Полоз — охотник до птичьих яиц и птенцов. А что там мелькнуло в стороне? Никак непальская куница.

Шедший впереди Подгурский остановился, подав рукой знак молчания. Вскоре я понял причину его настороженности: в нескольких десятках метров от нас под перистолистным маньчжурским орехом стояла самка изюбра с теленком, черными выпуклыми глазами всматриваясь в пришельцев. Своим телом она прикрывала детеныша, видимо, соображая, в какую сторону ей броситься. Мы разглядывали ланку несколько минут, прежде чем она решилась на первый прыжок, беззвучно исчезнув в зеленой густой заросли лещины. Подгурский был нескрываемо рад, что сумел так близко подойти к сторожким оленям.

Подъем становился все круче и круче. По опушкам росла амурская сирень, усыпанная белыми гроздями душистых цветов, ярко выделяющихся на фоне елового лапника. Травы на лужайках были густы и разнообразны. Особенной высотой отличались какалия копьевидная — самая высокая трава Приамурья и дудник с белыми зонтичными соцветиями на верхушках. Пышные альпийские лужайки сменялись каменными россыпями, среди которых сновали сеноставки — мелкие грызуны из семейства заячьих. На одной из полян у самой вершины сопки с заболоченной почвой мы обнаружили дикую свинью с выводком маленьких полосатых поросят. Видно было по всему, что свинья давно облюбовала это место, не посещаемое летом медведями и волком. Мы нашли пять ее «гнезд» — гайн, сделанных из травы и мелкого кустарника, имеющих крышу и два входа внутрь. В таких гнездах поросята могли с успехом укрыться от непогоды, нападения гнуса и пернатых хищников. Сочные корни и побеги росли в изобилии, вода — рядом.

— А у меня раньше было представление, что кабан — житель низменных, заболоченных мест, — замечает на ходу Подгурский.

Прельстившись одной из живописных альпийских полян, на которой легкий ветерок отгонял гнус, мы опустились на траву.

До чего же здесь красиво, торжественно!

— Да, места здесь живописные, — согласился Подгурский.

Хехцир всегда привлекал к себе художников. Лучшие пейзажи Высоцкого, Зорина и Шишкина написаны на Хехцире. Кинокартины «Хабаровский край» и «Тигроловы» снимались на Хехцире.

— Ну что, пошли дальше? — предлагает Подгурский.

Солнце уже клонилось к горизонту. Громадные кучевые облака высоко уходили в голубое небо своими конусовидными белоснежными вершинами, предвещая хорошую погоду. Мы торопились засветло добраться до перевала. У подошвы Хехцира нам казалось, что хребет имеет только один склон, но вот уж несколько часов мы то карабкаемся на вершину, то спускаемся в распадок, а центральный водораздел все еще маячит впереди грядой заросших сопок. Изредка нам встречаются следы изюбров и кабанов, следов медведя нет, его привлекают в это время ягодники, растущие в низинах. В горы зверь придет тогда, когда поспеют желуди и кедровые орехи, кстати, урожай их в этом году ожидается хороший. Идущий впереди Подгурский останавливается и сворачивает к старому толстому дереву. Подхожу к нему. Перед нами ребристая береза. На ее коре множество медвежьих царапин. Вместо сука зияет черное отверстие, идущее внутрь дерева.

— Впервые вижу берлогу гималайского медведя в березе, — говорю егерю и фотографирую редкую находку.

— Вот видите, если в заповеднике мы станем удалять старые и сухие деревья, то гималайские медведи, оставшись без зимних «квартир», уйдут из этих мест.

К исходу дня, обливаясь потом, мы поднялись на центральный хребет Большого Хехцира. Кажется, будто и незначительное препятствие преодолели, а чувство торжественности разлилось в душе. Да и как же было не торжествовать, когда перед нами с юга, запада и севера раскрылась такая обширная и красивая панорама, что дух захватывало! Словно с борта самолета мы увидели излучины Уссури и полноводного Амура с разбросанными по их берегам поселками. А на северо-востоке в свете гаснущего солнца раскинулся громадный красавец город Хабаровск. Он был виден на протяжении более двадцати километров: от Красной Речки до Краснофлотского района протянулись светлые дома и заводы, подступая к Амуру и отражаясь в его воде. Тридцать лет прожил я в этом городе и вот теперь, созерцая его с вершины Хехцира, задумался о его бурной жизни и судьбе. Вспомнился день приезда, когда я ожидал на вокзале единственного в городе автобуса, ходившего только до Комсомольской площади… Теперь перед нами расстилалась настоящая столица Приамурья! Мы чтим основателя Хабаровска капитана Дьяченко, сумевшего так удачно подобрать для него прекрасное место, где теперь скрестились водные, сухопутные и воздушные пути Востока Родины, но мы еще больше благодарны советским строителям и архитекторам, в столь короткое время выстроившим величавый город на Амуре!

Полюбовавшись амурскими далями и видом Хабаровска, двинулись в обратный путь. Не прошло и часа, а мы уже спустились к ключу. Решили разбить табор и переночевать под открытым небом. Запылал костер. Поставили накомарники, но спать никому не хотелось. Подбрасывая в огонь валежник, Подгурский следил за чайником.

— Слыхал я, что железную руду сыскали геологи на Хехцире, может, начнут скоро разработку. Тогда нашему заповеднику конец придет.

— Руду нашли — это хорошо, не первая и не последняя находка. Наш край богат рудами, и если даже на Хехцире есть руда, это вовсе не значит, что рудники и шахты обезобразят этот чудесный уголок природы, уничтожат его растительность, разгонят животных. Скорее всего, люди сохранят Хехцир как большой природный парк, где разместятся санатории, дома отдыха, туристические базы, а часть Хехцира останется живой лабораторией — заповедником. Ведь имеется же на Хехцире большой каменный карьер. Добывают гранитоид. Какие сильные взрывы потрясают землю, а звери не уходят — привыкли к этим звукам. Дикие животные хорошо уживаются даже на артиллерийских полигонах. Главное, чтобы их никто не преследовал.

Гаснет костер. Теплая уссурийская ночь, полная невнятных звуков, шорохов и шелеста осиновых листьев, окутывает сопки.

НОВОГОДНИЙ РАССКАЗ

Белыми столбами поднимались в морозное небо дымы из труб таежного поселка. Было тихо… Перекатов — высокий, немного сутуловатый, долго смотрел, как оранжевый диск солнца прятался за синие тучи, лежавшие у самого горизонта. Казалось, ничто не предвещало плохой погоды.

Охотовед Перекатов только недавно закончил учет лосей. Полевые работы затянулись, он соскучился по жене, маленькой дочурке. Приближался Новый год, и охотовед мечтал встретить его в кругу своей семьи. Только бы не задержал циклон — столь частый гость в этих местах. Утром Перекатов проснулся от громкого гудения проводов. Сквозь оттаявшие окна виднелась молочная пелена, висевшая над тальниками, — начиналась пурга.

— Павел Васильевич! Никак погода нелетная, — с беспокойством окликнул летчика Перекатов.

— Да, ветер сменился. С моря тянет. Теперь дня на два запуржит, видать, циклон идет.

Летчик так же, как и охотовед, хотел попасть в Хабаровск к Новому году. Последние сведения, полученные по радио, были безрадостными: все аэродромы закрыты, по всему Приамурью свирепствует циклон. Три дня бушевала пурга. На улицах поселка выросли сугробы вровень с крышей. На четвертый день ветер стал стихать. Наступило тридцать первое декабря.

— Неужто Новый год будем встречать здесь? — волновался Перекатов.

— Улетим, — успокаивал его пилот. — Лишь бы Хабаровск принимал. Вы собирайтесь, а я побеспокоюсь, чтобы техник машину разогрел.

И вот, когда все было готово к полету, торопливо подошел директор зверопромхоза:

— Товарищи, у нас беда! Прибежала из тайги лошадь охотника Семенова. На ней хомут, сбруя порвана, а хозяина нет. След перемело, сами знаете. Я выслал людей на поиски. В зимовье Семенова нет. Где теперь его искать? Много времени надо, а для вас — момент! Слетайте, прошу вас! На ЯКе и сесть везде можно, — человека подберете, может, замерзает он.

Перекатов задумался. Он уже видел себя за праздничным столом. Разрумянившаяся жена подает блинчики, фаршированных рябчиков — любимое его кушанье… А тут нужно идти на поиски неизвестного человека. Колебания недолго владели его душой. Искоса взглянув на летчика, он повернулся к директору зверопромхоза:

— Что же ты сразу с утра к нам не пришел? Показывай на карте, где зимовье Семенова и какой дорогой он должен был ехать. Каждая минута дорога.

— Вот тут его зимовье, на краю этой большой мари, дороги-то настоящей нет, а ехать он должен был по речке.

— Дежурьте у диспетчера. Если мы обнаружим охотника, радируем вам и попробуем сесть. — И, обращаясь к летчику, добавил: — Не суждено нам, Павел Васильевич, встречать Новый год в Хабаровске.

— Ничего, встретим его под елкой в тайге.

Прихватив с собой аптечку и термос с горячим чаем, Перекатов вылетел на поиски охотника.

Хотя снегопад прекратился, ветер порой достигал пятнадцати метров в секунду, самолет бросало словно автомобиль, пробирающийся по кочкам. Перекатов и летчик пристально всматривались в каждое темное пятно на земле, в каждое поваленное дерево, в каждый холмик. «Если жив, должен пережидать непогоду у костра, — размышлял Перекатов. — Но почему прибежала лошадь? Чего напугалась, как не удержал ее бывалый таежник?» Много возникало вопросов в голове охотоведа. Самолет бросало то вверх, то вниз. Под крылом плыли однообразные пейзажи. Заснеженный лес был лишен какой-либо жизни. Вот и то место, где должна находиться избушка Семенова, но не видно никаких признаков человека. Сделав несколько кругов, пилот обратился к Перекатову:

— Что делать?

— Осмотрим соседнюю речку. В пургу он мог потерять дорогу и уйти в сторону.

Рискуя быть застигнутым ураганным ветром, самолет взял курс на север. И вот, когда пилот хотел уже поворачивать обратно, Перекатов заметил на одной из излучин реки маленький дымок.

— Нашли! — вскрикнул он и хлопнул ладонью по спине пилота.

Но вскоре стало ясно, что дымок вьется из избушки каких-то рыбаков, вышедших на берег посмотреть на самолет.

— Павел Васильевич, делай посадку, расспросим людей.

Хотя и трудно было садиться на узкую, с высокими берегами в тальниках речку, но опытный пилот мастерски приземлился и подрулил к самой избушке. Выпрыгнув из самолета, Перекатов подошел к незнакомым рыбакам.

— Здравствуйте! Мы разыскиваем охотника Семенова, может, знаете такого? Он заблудился в пургу.

— Как не знать. Да вот он перед вами. Никуда не девался. Два дня у нас отлеживается.

— Неужели правда?! — радостно воскликнул Перекатов и бросился обнимать застенчиво улыбающегося рыжего бородача. — Вот какого новогоднего деда мы сейчас привезем из тайги!

— Да что же мы тут стоим, пошли в избушку, пельменями из тайменя угостим вас, — пригласил гостей один из рыбаков.

Пока Перекатов с пилотом уписывали чудесные пельмени, Семенов рассказывал:

— Тут от моего зимовья до поселка километров восемьдесят напрямик. Вздумалось мне к Новому году дичинки промхозу подбросить. На прошлой неделе подфартило: медведя жирнющего добыл. Завалил зверя в сани и чуть свет на деревню тронул. Конь медвежий дух учуял, похрапывает, везет резво, ну, думаю, рано приеду. А тут ветрюга поднялся, с ног валит. И надо же было свалиться сухой березе, когда я перелеском проезжал, да по возу суком задеть. Медведь шевельнулся. Ну, конь хватил и понес! Сани — на кочку, оглобли пополам. Коня как и не бывало. Остался я один с возом. А тут пурга, свету божьего не видно. Я — назад, да на старую протоку вышел. Как заблудился — и самому дивно. Хорошо, на зимовье попал. Здесь и пережидал непогодь…

— Вот видишь, ты тут пельменями услаждаешься, а жена слезами изошлась, — заметил охотовед.

Отблагодарив за угощение, он вместе с пилотом и охотником направился к самолету. Вечером все трое благополучно прибыли в поселок, где их с нетерпением ожидало все население.

Новый год встречали у директора промхоза. На вечере были Семенов и товарищи его по охоте.

— А я полагал, что конный транспорт надежней авиационного, — подтрунивал пилот над незадачливым охотником.

— Всякое бывает, — разводил в смущении руками Семенов, — всему виной медведь. С конем в тайге не заблудишься. Бывали со мной и не такие случаи. Вез я однажды на метеостанцию груз, припозднился. Поднялся сильный буран: шаг ступишь, а след за тобой уже замело. Сбился с дороги. Ну, думаю, пропал. Распряг коня и говорю ему, как человеку: «Иди, Буланый, в деревню, овса дам». Развернулся мой конь, понюхал снег и пошел. Ухватился я за его хвост — и вслед. Шли долго. Устал я, с ног валюсь, а хвост из рук не выпускаю: держась за него, мне легче идти. И что бы вы думали — привел меня Буланый в деревню. Так я от радости его поцеловал, буханку хлеба дал.

И хотя причиной задержки охотоведа в новогоднюю ночь был испуг лошади, он предложил тост за Буланого.

СТРАСТЬ НА ЛЬДУ

До чего же сильна рыбацкая страсть! Мороз ниже двадцати градусов, назойливый ветер, пронизывая любую одежду, свободно разгуливает по широким просторам Амура, а рыбаки упрямо сидят у своих лунок, погрузившись в мир ведомых лишь им ощущений, забывая обо всем окружающем. Удивительное племя!

Не без иронии смотрел я на зимних рыбаков. Неужели это скучное, однообразное движение рук, долгое молчаливое сидение на льду могут по-настоящему увлечь и глубоко волновать человека? А опытные рыбаки, загадочно улыбаясь, утверждали: «Зимняя рыбалка непередаваема! Возьмешь хоть раз в руки махалку, «придавит» сижок — не оторвешься!» Вскоре я убедился, что они были правы.

Зимняя рыбалка в наших краях начинается в ноябре и оканчивается в начале апреля. Случалось, что по Амуру еще идет шуга, а на заберегах, в покрытых льдом заливах, уже сидят рыбаки. И в эту пору становления льда на Амуре, в ноябре месяце, бывает самая удачная ловля. За лето меняется конфигурация дна реки, исчезают и возникают новые косы, и там, где в прошлом году рыба хорошо ловилась, теперь ловится плохо. Словом, рыбу нужно искать, а пока лед нетолстый, рыбаки легко продалбливают по нескольку лунок в день и все же ее находят.

К середине зимы толщина льда достигает метра, рыбалка становится менее удачной. В марте ход рыбы возобновляется, и уловы снова радуют «махальщиков». Широкое русло Амура обычно покрывается торосистым, труднопроходимым льдом. Сильные ветры срывают мелкий песок с обнажившихся от снега кос и разносят его по льду реки.

Тихо и безжизненно зимой на Амуре. Только в утренние да вечерние часы, когда солнце у самого горизонта, вспыхивают хрустальной голубизной поставленные на ребро прозрачные льдины, и тогда кажется, что они издают какие-то звенящие звуки и полны скрытого движения.

Недоступен человеческому взору мир обитателей реки. Но рыбак хорошо знает, что творится под ледяным панцирем Амура. В глубоких зимовальных ямах с едва уловимым течением покоятся в дремотном состоянии те, кто питается растительной пищей и добывает корм на илистых мелководьях: карась, амур, толстолоб, сазан и лещ. Перестали гоняться за мальком и присмирели верхогляд и желтощек. А вот на обширных косах — там, где течение реки переносит песчинки, резвятся стайки юрких мальков, а за ними-то и охотятся щуки, сиги, ленки.

В один из погожих ноябрьских дней, соблазненный настойчивым приглашением, выехал я впервые на подледный лов в район Чепчиков. Мое снаряжение состояло из пешни (остро заточенного ломика с деревянной рукояткой), железного сачка-ковша и двух «махалок». «Махалка» — это короткая удочка. На ней леска диаметром сечения от 0,5 до одного миллиметра. На конце — блесна. Каких только форм и цвета не бывают блесны! Круглые, звездообразные, ромбические, но чаще всего они напоминают по форме маленькую рыбку. Именуют их обычно «крабами», ибо усажены они по бокам четырьмя, а то и шестью крючками. С какой стороны ни схватит щука — крючка не миновать!

Выйдя на лед, я направился к ближней косе, на которой чернело несколько сот рыбаков, одетых преимущественно в полушубки и тулупы. Хотелось уйти подальше от этого скопления людей, но это значило перейти на дальние косы, которые едва виднелись за торосистым руслом реки. «Попробую половить около настоящих рыбаков, может, чему-нибудь научусь у них», — с этой мыслью я подошел к молчаливо сидевшему старичку и стал готовить себе лунки в двадцати шагах от него. Толщина льда не превышала двадцати сантиметров. Пробив во льду два отверстия и очистив их ото льда, я опустил в воду свои блесны и, усевшись на обломок льдины, стал подражать движению рук своего соседа. Глубина подо льдом около полутора метров, течение — едва заметное. Помня наставления опытных рыбарей, я держал блесны на высоте десяти сантиметров ото дна и через короткие паузы резким взмахиванием поднимал их вверх. Такими движениями имитировались играющие в воде рыбки. Плывет рядом щука, увидала «рыбку» — хвать ее и попалась на крючок. Все казалось логичным и нехитрым. Но я совершил не одну сотню взмахов, а поклевки все не было. Мой сосед вытащил несколько щук, они извивались на льду, широко раскрывая зубастые пасти, судорожно хватая морозный воздух… Я же все махал и махал…

День выдался яркий, солнечный, безветренный. Снежок подтаивал на моих черных валенках. Чистый воздух слегка пьянил, и я, обласканный лучами солнца, незаметно вздремнул, продолжая лениво поводить махалками. И вот в эту блаженную минуту спокойствия и отдыха, когда все мышцы тела были расслаблены, вдруг кто-то слегка дернул за мою махалку. Вздрогнув от неожиданного прикосновения, я излишне энергично вскинул махалку вверх, но тут же необычайной силы рывок пригнул мою руку ко льду… Недоумевающим взглядом смотрел я на ожившее древко удочки, прыгавшее по льду, а затем бесследно исчезнувшее в зеленоватой воде лунки. Дремота слетела мгновенно. Снова принимаюсь сосредоточенно помахивать одной удочкой. Прошло около получаса, и вот снова рывок. Энергичный, резкий, волнующий. Как при этом встрепенулось мое сердце! Я вскочил на ноги и стал тянуть на себя леску. Натянувшись струной, она звенела в рукавицах. И вот моя первая щука вытянута на лед. Щука как щука, но я рассматривал ее так, будто видел впервые.

В ожидании подхода настораживаюсь до предела. Теперь я хорошо улавливаю, как иногда, проходя мимо лески, щука колышет ее хвостовым оперением, как иной раз промахивается, не рассчитав колебания блесны, стукаясь головой о нее. Случается, что к блесне или леске прикасаются другие рыбы или проплывающие предметы, и ты вздрагиваешь от этих едва уловимых толчков. Вот крючок скребанул по толстой и широкой чешуе сазана, вот с блесной столкнулся пескарь и привел ее в легкое колебание. Как разнообразны эти ощущения! А рыба, скрытая от рыбака льдом и толщиной воды, зоркая и ловкая, ходит где-то рядом с блесной, поглядывая на нее алчным глазом прожорливого хищника. И если блесна внешностью и движением похожа на малька, то сомкнутся на ней зубастые челюсти щуки. Старательно делаю плавные соразмерные взмахи, и время от времени блесна, словно задевая за коряжину, останавливается на месте и тут же ее тянет в глубь реки. Быстро тяну леску и извлекаю рыбу на лед. Поджидаю новую. Незаметно летит время. К вечеру подход щук учащается. Около моих лунок коченеет уже тринадцать рыбин. Для начала неплохо!

С заходом солнца клев прекратился. Иду в «домик рыбака». Здесь собралось большое общество любителей подледного лова. Кто варит ужин, кто приводит в порядок махалки. Разговоры о рыбе не умолкают. Рекордным уловом сегодняшнего дня считаются сорок четыре щуки, пойманные молодым рабочим одного из хабаровских заводов. Стремясь повысить уловистость, он обертывал свои блесны станиолью из-под сыра.

На второй день чуть свет я направился к своим лункам. Утерянную махалку заменил новой, изготовленной из сухой тальниковой палки. Солнце, выйдя из-за ивовых зарослей, обдало торосы розовым светом, осветило сосредоточенные лица рыбаков. Вот сидящий впереди рыбак вытащил щуку. За ним — второй, третий, четвертый. Начался утренний клев. А у меня ни одного подхода. Прошел час. Мой сосед поймал шесть щук, а тут хотя бы один толчок.

Меняю блесны, и опять никакого результата. Может, сменить лунки? Но ведь ловилась же вчера щука на этом месте!

Приближается одиннадцатый час. Меня уже охватывало отчаяние, как вдруг блесна вздрогнула и остановилась на месте, словно зацепилась за бревно. Натягиваю изо всех сил лесу и чувствую, как что-то тяжелое поднимается в лунку. Последний перехват лесы — и из воды показалась страшноватая щучья голова. Я вскакиваю на ноги, высоко поднимаю руки вверх, но щука так длинна, что хвост ее остается в лунке. Тогда я отбегаю в сторону и выволакиваю на лед двенадцатикилограммовую рыбину. Близсидящие рыбаки бегут ко мне, чтобы посмотреть на редкую добычу и поздравить с удачей.

— Как леса не оборвалась? — удивляюсь вслух.

— Крупная щука завсегда хорошо идет, лишь бы в лунке не застряла, — объясняет бывалый рыбак, сидевший по соседству.

— Вот так щучка! — смеется молодой парень, — моих десятка стоит.

Не берусь судить, чего стоила эта щука, но воспоминания о ней сохранятся у меня на всю жизнь.

Благороден и красив серебристый сиг! Не случайно его подавали к царскому столу. Особенно вкусны вяленые сиги с прозрачной мякотью, истекающие нежным жиром. Ароматна и навариста из него ушица. Хорош он и свежемороженый в строганине! Мне казалось, что ловить сигов нужно умеючи и кому попало эта рыба в руки не дается. Но надо же было как-то начинать. И вот нынешней зимой я направился в лиман Амура, понаслышавшись, что в тех местах вылавливают по сто сигов в день — при таком обилии рыбы и неопытному рыбаку можно рассчитывать на успех.

Летом сигов в Амуре нет — с наступлением тепла эта холодноводная рыба уходит в горные прозрачные реки, а зимой снова возвращается в Амур. На его обширных косах сиг нагуливает жир, поедая несчетное количество малька.

Блесна на сига требуется маленькая, с двумя крючками, и по форме напоминающая крохотную рыбку. Чтобы поймать его, блесну следует опустить на дно реки и легким подергиванием махалок заставлять как бы подпрыгивать кверху. Подобное движение проделывает малек, разыскивающий пищу на песчаной косе. Завидя блесну и приняв ее за рыбешку, сиг стремится придавить ее грудью ко дну с тем, чтобы потом проглотить, и попадает на крючок. Ловля сигов в лимане начинается в конце ноября, но особенно хороша рыбалка в декабре и марте.

Прибыв в деревушку Нейвах, приютившуюся на крутом обрывистом берегу Амура, мы вышли на лед. От необозримого заснеженного поля, покрытого острыми ледяными торосами, веяло холодом. Где же ходят здесь стайки сигов, как их найти? Поначалу я слепо подражаю действиям местных рыбаков: останавливаюсь там же, где и они, долблю лунки по соседству. Наконец опускаю блесны под лед…

Белая ширь Амура действует успокаивающе. Да и какая же это река — без берегов, с убегающими к самому горизонту торосистыми полями! Это скорее обширный залив студеного Охотского моря. Рыбаков здесь значительно меньше, чем в районе Чепчиков. Но почему они жмутся друг к другу? Ведь кругом столько простора. Видимо, это не случайно: нелегко найти здесь скопление сигов. Вот к такому счастливчику, обнаружившему косяк сигов, и пристраиваются все остальные. Мои проводники уже вытащили по паре сигов, а у меня ни одного подхода. Набираюсь терпения (в рыбной ловле это необходимый залог успеха). Медленно течет время. Едва пошевеливаю блеснами и вдруг чувствую, как одну из них что-то слегка придавило. Неужто рыба? Подтягиваю леску и убеждаюсь, что блесну потянуло в сторону. Сиг! С нетерпением перебираю легко идущую лесу. Когда же конец ей будет! И вот из лунки, сверкнув серебром чешуи, словно выскакивает сиг. Первый сиг. Стройная, красивая рыба. Крючок глубоко вошел в ее белую грудку. Освободив блесну, бросаю ее в лунку, а сам не свожу глаз с красавца. Судорожно забившись всем телом об лед, он замирает и лежит без движений. А я поджидаю второго.

Поднявшееся солнце напоминает об обеденном перерыве. Мы пьем из термосов горячий чай с бутербродами, шутим по поводу незадачливого начала рыбалки: все рыбаки поймали по нескольку штук сигов и утверждают, что нынче сига нет. В третьем часу я решил поискать свое рыбацкое счастье. Уйдя на километр от рыбаков, продолбил одну, затем вторую лунку, но сколько ни махал, удачи не было. Лед в этом месте был гладкий, под ним чернела вода. Глубина везде одинаковая — три метра. Впереди снова начинался торосистый лед. А что, если попробовать здесь, у границы гладкого льда и торосов? Пробиваю лунку. Вода мутноватая, глубина — два метра. Слегка приподнимаю блесну, рывок — и тащу сига. Это довольно крупный экземпляр — натяжение лесы сильное. Сняв с крючка двухкилограммовую рыбу, тороплюсь опустить блесну в воду. Два, три взмаха — и снова придавливает сижок. Несмотря на мороз, мне становится жарко, сбрасываю меховые варежки.

Спустя час лов прекратился. Осматриваюсь — на льду лежат три десятка серебристых рыб. Но радость самостоятельной находки косяка сигов выше радости, полученной от поимки рыбы!

Семейство лососевых ученые делят на две группы: проходных лососей, к которым относятся кета и горбуша, и непроходных, пресноводных, жизнь которых протекает в реках, — это ленок и таймень. Летом их в Амуре не поймаешь: они уходят в верховья его притоков — Амгуни, Горина, Гура и других. А зимой спускаются в Амур и ведут жизнь отъявленных хищников, поедая большое количество мальков разных рыб, в том числе и кеты.

Вряд ли кто из представителей семейства лососевых может превзойти по величине тайменя. Известному ихтиологу Никольскому местные рыбаки рассказывали, что в 1945 году около Иннокентьевки на крючок был пойман таймень, весящий около восьмидесяти килограммов!

Мне лично не приходилось видеть столь крупных тайменей, но двухпудовых при мне вылавливали, а сам я на спиннинг брал семнадцатикилограммовых. На Амуре редко встретишь рыбака, который специально ходил бы на тайменя, — уж чересчур нужно иметь большое терпение. Больше двух-трех рыбин за целый месяц не поймаешь. Бывает, по нескольку недель сидит рыбак в заветной мечте, но уж если подфартит, то и посмотреть есть на что!

Однажды я ловил щук и ленков в нижнем течении Теплой речки. На пасеке, где меня приютили, остановился хабаровский рыбак Шахов. Вот он как-то и говорит мне:

— Не хотите рискнуть на тайменя? Здесь недалеко, где Мухен впадет в Теплую речку, есть хорошее улово, я там взял не одного.

— А вы уверены, что поймаем? На эту рыбу и снасть особая нужна, и время, да и места надо хорошо знать, а то просидишь несколько дней понапрасну.

— Снасть имеется. — И он показал мне тяжелую латунную блесну с одним, но крепким и чрезвычайно остро заточенным крючком. — Для вас тоже найдется!

Я согласился. Поднявшись среди ночи, мы вышли на лед реки и пошагали вверх по течению. Река петляла между стенами непролазного тальника, но была покрыта гладким, слегка припущенным снегом льдом. Идти было легко. За разговорами не заметили, как прошли восемь километров. Вот и место рыбалки. Пустынно. Таинственно… Прорубаем лунки — всего лишь по одной на брата, но заправка их особенная: во-первых, ширина больше, чем у обыкновенной, во-вторых, отверстие в толстом льду делается не вертикально к воде, а наклонно, чтобы легче было вытаскивать тяжелую рыбу.

Таймень берет блесну ртом, как и щука, но чаще всего он любит придавливать ее грудью. Вот почему мы кладем блесны на дно, слегка поднимая их кверху. Течение быстрое, но блесна тяжелая, под стать ей и миллиметровая жилка особой прочности. Слегка брезжит рассвет. Тальники на фоне молочного неба стали черными. Вокруг безжизненная тишина. Вода в лунке кажется чернильной. От нервного напряжения и ожидания чего-то необыкновенного по телу пробегает мелкая дрожь. Томительно проходят часы. Ленки и таймени предпочитают брать на рассвете, но вот на макушках заиндевелых ив блеснули первые лучи восходящего солнца, а подхода все нет. Надежда никогда не покидает рыбака: не клюет на рассвете, возьмет поздним утром. Не подошла утром — клюнет к обеду. Нет ничего в середине дня — обязательно должна брать к вечеру! Но и рыбацкое терпение тоже имеет свой предел! Солнце заходит за тальники. Апатично подергиваю блесной. Она тяжело поднимается над песчаной косой и неожиданно прочно задевает за подводный камень. Какой неприятный зацеп, да еще чужой блесной. Пытаюсь отцепить ее, дергаю в сторону, натягиваю лесу и чувствую, как огромная сила медленно, но уверенно увлекает ее в речную пучину.

«Таймень! — мелькает в голове. — Лишь бы не сошел». Я делаю резкий короткий рывок, желая поглубже вогнать крючок в добычу, и начинаю из всех сил тащить рыбу к лунке. Жилка вытягивается, скрипит и проскальзывает в варежках. Лихорадочно наматываю ее на руку, но у меня не хватает сил.

— Шахов, помоги, таймень!

Подбегает товарищ, проверяет пешней лунку.

— Только слабину не давай! — кричит он. — Лунка правильная. Сейчас я его тоже подцеплю.

И он опускает в лунку свою блесну и делает несколько резких рывков.

— Засек! Теперь не уйдет!

Но я не верю в победу. Рыба пока сильнее нас. Она свободно ходит под лункой, несмотря на все наши потуги.

— Держи мою лесу и тяни сразу за две, а я подцеплю его приемником, — предлагает Шахов и передает мне свою лесу. Забрасываю лески на плечо и медленно начинаю отходить от лунки, подтягивая рыбу к поверхности.

— Показалась голова! — кричит Шахов. — Теперь не уйдешь, голубчик. — И он всаживает острый крюк в тайменя.

— Тащи смелее!

Делаю несколько шагов. Тяжесть будто обрывается с плеча. Оборачиваюсь. На льду лежит король горных рек — огромный краснохвостый таймень.

— Да, за таким красавцем не жаль и месяц проходить, — замечает Шахов.

СЛУЧАЙ НА ДАЧЕ Быль

Приамурье, в котором я охочусь тридцать пять лет, богато зверем: тут не только медведи и олени, но и тигры с леопардами обитают. Много приключений случалось в тайге, но никогда зверь не заставлял меня столь резво бегать, как в Подмосковье.

Прошедшей зимой вызвали меня в Москву по делам службы. Прилетел в субботу. Думаю: завтра выходной, навещу-ка своего старого приятеля Василия Ивановича, много лет с ним не виделся.

Да, не один нужен зимний вечер, чтобы наговорились после долгой разлуки два охотника! Было далеко за полночь, когда Василий Иванович хлопнул меня по плечу: «Давай спать, завтра съездим посмотреть сад мой. Увидишь, каких успехов достиг в разведении новых сортов».

Дача Василия Ивановича — неподалеку от поселка Здравница. Электричкой с Белорусского вокзала ехать не более часа. Садоводческое искусство друга мне очень понравилось. Уход за деревьями образцовый. Среди молодых яблонь — кусты нашей дальневосточной войлочной вишни. Набрав в погребе полную сумку свежих яблок и наполнив бидончик солеными огурцами, мы направились на станцию через небольшой лес, подступавший к даче. Любуясь чистым стройным ельником, я шел не торопясь, прислушиваясь к рассказу своего спутника.

— Тебя, конечно, нашими охотами не удивишь, но, должен заметить, лосей в Подмосковье теперь побольше, чем на Амуре. Они иногда вот этот лужок переходят, — указал рукой Василий Иванович на небольшой сырой луг, вклинивающийся в ельник. Я взглянул в указанном направлении и остановился.

— Лось!

Василий Иванович тотчас увидел зверя и стал протирать очки. Сомнений не было — на опушке леса в молодом кустарнике стояла лосиха. «Может, это домашний лось?» — пронеслось в голове. Но на звере не было ни уздечки, ни колокольчика.

Тем временем мы подошли к животному шагов на тридцать. Удивлению моему не было предела: никогда еще дикий лось, не будучи раненым, не подпускал человека так близко к себе. Он видел и чуял нас и тем не менее не обращал ни малейшего внимания, словно были мы неодушевленные предметы.

Василий Иванович хотел еще ближе подойти к лосихе, но я сдержал его:

— Это вам не лошадь, не подходите близко.

Но Василий Иванович не слушал, громко разговаривая, он смело приближался к зверю. Я следовал за ним.

— Может, она ранена, а может, ее загнали до изнеможения собаки или волки?

Расстояние до лосихи не превышало двух десятков шагов. Василий Иванович был настолько уверен в безобидности зверя, что даже швырнул в него небольшим сучком, — надо отогнать от тропы, неровен, мол, час подстрелит браконьер. Но лосиха оказалась не из робкого десятка: отвернувшись, она снова принялась обкусывать вершину молодой березки. Только один раз вскинула она свои большие уши и, глядя темными выпуклыми глазами поверх наших голов, стала прислушиваться к каким-то неясным далеким звукам. Вскоре ее беспокойство улеглось.

Налюбовавшись великолепным зверем, сетуя на отсутствие фотоаппарата, мы решили продолжить свой путь на станцию. Гудки электрички были отчетливо слышны. Захотелось в последний раз подойти поближе и попрощаться с лосихой. Но едва я сделал шаг, как она прижала уши к шее. Кто из охотников не знает этот распространенный у животных жест раздражения, после которого обычно наступает действие? Предчувствие недоброго заставило меня насторожиться.

— Василий Иванович, лось сейчас бросится, бежим! — крикнул я, но предупреждение опоздало.

Выведенная из терпения лосиха ринулась в нашу сторону. Развернувшись, мы побежали к лесу. И откуда только взялась резвость! Как старый охотник, я хорошо представлял, что значит попасть под передние копыта рассерженного гиганта — одного удара достаточно, чтобы проститься с жизнью. С быстротой, присущей юношам, перемахнули мы поляну, теряя на бегу яблоки и огурцы. Вот и спасительный лес, но успеем ли залезть на дерево в тяжелом пальто, когда по пятам несется лось? Мы уже не бежали, а летели. Окажись лосиха понастойчивее — нам бы не уйти, но, к счастью, удовлетворившись своей победой, она остановилась на опушке. А мы все бежали и оглядывались…

Выйдя на дорогу и переведя дух, я расстегнул пальто.

— Счастливо отделались, Василий Иванович!

— Это хорошо, что тебя, старого медвежатника, московский лось погонял, не будешь задаваться. Но если напишешь, что от лосихи бегал один я, ей-богу, опровержение опубликую.

Мы вышли на перрон, у которого стояла электричка.